Елена КРЮКОВА. ПРОЩАТЬ И ЖИТЬ. Стихи

 

Елена КРЮКОВА

ПРОЩАТЬ И ЖИТЬ

 

...И мне всё казалось, что если пойти всё прямо,

идти долго-долго и зайти вот за эту линию,

за ту самую, где небо с землей встречается,

то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь...

Ф.М. Достоевский, "Идиот"

 

* * *

Я уповаю на Тебя рвут марлю с выдохом и хрустом

Рвут бинт страданием слепя в палате чисто чудно пусто

В палате глухо ледяно на помощь звать не хватит крика

Я позабыла так давно улыбку сестринского лика

Звон скальпелей и вилок звон на бедной памятной године

Я лишь исполнила закон – проплыть под синевой на льдине

И снизу дышит синева и сверху рушится и льется

И я плывя дыша едва ладонь тяну слепому солнцу

Я уповаю на Тебя не постыжуся не отрину

Дрожит соленая губа сухую простыню – под спину

Моя держава бытие Спаситель мой и Защититель

Одно прибежище мое одна суровая обитель

Вот доигралась на врага я безоружна выходила

Сама себе не дорога живое жалкое кропило

Разбрызгивала соль и свет и боль и радость и рыданье

Кричала людям: смерти нет хрипела в позднем покаянье

Летела за Тобой во Ад уподобляясь снежным хлопьям

Дороги не было назад а я по кольям шла по копьям

А нынче кетгут мертвый бинт и острый нож чужой умелый

А я живой железный винт весь от мороза поседелый

Меня загнали в темный паз меня вворачивают туго

Во время слишком тесный лаз

Чтоб крепко там обнять друг друга

А может держится на мне вся эта жестяная лодка

И не окажемся на дне и улыбнемся дивно кротко

Мне больно выгибаюсь я ору мечусь мне ловят руки

Ты Боже вся моя семья не вынесу с Тобой разлуки

Возьми что хочешь отними остави круглой сиротою

Но Ты иди между людьми ко мне – легчайшею стопою

Но Ты мне руки протяни боль обрати в тугое пламя

В палате чистой мы одни в Твоем пустом и голом храме

Здесь росписей навеки нет

Здесь только мы под конхой плачем

За литургией звезд планет

И я гляжу лицом незрячим

Лишь на Тебя лишь на Тебя как больно с болью нету сладу

Господь прибежище судьба любовь и крепость и отрада

Разбей меня я Твой сосуд расколоти – Себе на счастье

Но рвут бинты и нож несут – разрезать сердце мне на части

И пересохшею губой вылепливаю плача нити

Господь мой я всегда с Тобой и на Голгофе и в зените

И коль пройдешь во тьме палат меня в стерильный снег вминая

Пятой

Тебе я крикну: Свят

И Ты прошепчешь мне: Родная

 

* * *

(Стихи Веры Сургут из романа "Иерусалим")

Этот Ход мой, суровой Веры, по великой и бедной стране.

Это Ход мой, сквозь ущелья и шхеры, по отмели, по дну и на дне.

Что со мной приключится?

Сегодня ли, завтра – завяжи котому – лишь путь:

В глаза реки заглянуть, в колени земли башку уткнуть.

 

Все говорят, что ты сегодня – новье, ты, моя земля.

То жнивье, то былье, то белье улетает, метелью пыля.

А я все иду, вечная Вера, меня не подстрелишь из-за угла,

Я в застольное царство людей рыжей приблудной собакой вошла.

 

Грохот поезда!

                       Бритвой времени пользуйся, а меня, бритый вор, не тронь:

Я сама себя раскрошу, направо-налево раздам, жадный хлебный огонь,

И угли мои, головни мои уже, сгибаясь, плача, едят из дрожащих рук:

А толпа пляшет, пьяна от песен горячих, и так близок Полярный Круг.

 

Я иду по стране, поджарая, тощая Вера, по худой песчаной земле.

Я иду в огне, по воде, где тучи полощутся,

                                              то трезва как стеклышко, то навеселе.

Я все помню, я твержу сожженные буквы,

                                              хлеб старухам дарю,

                                                                       я традицию свято чту,

Я небесных прощальных ангелов четко зрю

                                   сквозь кровавую линзу, за висельную версту.

 

Я иду, просто баба. А баба, ребята, се не человек!

Баба, это же просто курица-ряба, слеза из-под мужицких век,

Я иду уж не меж людей, а над миром, над городом, над толпою, над

Жгучей памятью, над самой собою, над звездами, что виноградом висят,

 

Красной – с виселиц! – винной ягодой! –

                                                 над пургой, заметающей храм,

где стреляли – во злобе и ярости – в грудь – так скоро забытым Царям!..

над железной повозкой, с красным крестом трясущейся то вперед, а чаще – назад,

Да над Приснодевою, сущею Богородицей – в смарагдах зрячих оклад...

 

Над зимней площадью, красной бешеной лошадью,

                                 над колпаками-бубнами скоморохов иных, певцов,

Над секирами, судьбами срубленными новых, страшных ликом стрельцов,

И кричу им, шепчу им: милые! братья! слышите ли! люблю! –

А в ответ мне одно: за могилою... во успении... во хмелю...

 

А со всех сторон, в грудь и в спину, заполошно кричат: "Собака! Уйди!"

Я иду. Я на ветру не простыну. Укроют, обнимут дожди.

И снега укутают. Песцовой этакой шубы и не нашивал никто на земле.

И молитвы такой ничьи бедные губы не твердили в адамантовой мгле.

А куда я иду? За какою жалью-надобой, там-вдали-за-рекою,

                                                                        за небесной милостью, за

Край света, за ясной тоскою, за монетами – на глаза?

...это Ход мой, сиротский поход мой, одинокий, за гранью-чертой –

Нежным знаменьем, зрячим оком одинокой Веры святой.

 

КСЕНИЯ РАСПИСЫВАЕТ ЧАСОВНЮ

СВОЕЮ КРОВЬЮ

Я распишу своею кровью

Часовню эту.

Я пьяным богомазам ровня.

На ребрах мета.

 

Меня во сне пометил Ангел.

Спала на рынке.

Он нож под ребра мне направил

Из-под корзинки.

 

Нарисовал меж ребер крестик...

Кисть не держала –

А этот крестик будто пестик...

Как Божье жало...

 

Часовня в пихтах, соснах, елях...

О, Север лютый...

О, Бог, лежащий в колыбели,

Огнем продутый…

 

Топориком ее сработал

Столь юродивый...

Такой, как я... ружьишко, боты.. .

Святой, родимый...

 

Охотник?.. да, в миру животник...

Так – человечек...

Так – лысый, сморщенный Угодник

В ограде свечек...

 

Так – пес людской, и нос холодный,

И воет глухо...

Щеночек, по любви голодный,

Поджато брюхо...

 

А нимб горит над колкой стрижкой...

Стоит в бушлате,

В болотниках... И я – что мышка

Опричь объятий...

 

В его часовню я приперлась

Через морозы.

Вела меня и била гордость.

Душили слезы.

 

Там стены голые... там доски...

Наизготове...

Разрежу руку на полоски

Слепящей крови!

 

И хлынет кровь на пол дощатый!

И руки вскину!

И напишу Тебя, Распятый!

Твою судьбину!

 

Солдат, в снегу игравших в кости!

Мать в черном, вечном!

И Магдалину на погосте –

С огнем заплечным...

 

Моя часовня! Роспись – кровна!

Восстань, усопший!

Я пьяным богомазам ровня!

Рот пересохший!

 

Придут наутро. Схватят. Свяжут.

Заарестуют.

 

...Но кто – всей кровию замажет

Всю – Кровь!.. – святую...

 

КОТЕЛ

...дужка ржавая, детский кулак, ногти обгрызены, яблоки-скулы,

топот ног, глазам больно от плеска алого, ужас гордого гула,

облака налетают бинтами, серой хирургической ватой,

ветер из-за чесночно-зубчатой стены с привкусом ярости, яда,

гармошка сквозь глухую ненависть, музыкой – ласка,

лисий обман, пирожки из кастрюли,

                                      бабий визг воровской, заячья сказка,

купола церквей черствыми куличами горят над толпою,

площадь пляшет, плещет злее прибоя,

плещет голодной радостью, волчьим бешенством, слезной злобой военной,

вопит на весь котел-купол неба словом одним откровенным,

шепот на ухо, лепет любви, волосы отведи со лба перед расстрелом,

спляши пред красной владычной башней всем духом, всем телом,

а башня уже в облаках каменной голою головою,

толпа одна, и ты одна, баба, значит, вас двое,

матрос рядом курнул, махрой ударило в нос и в темя,

табак ли, водка – кровь атласно трепещет, плещет, летит надо всеми,

красный мой флаг, красный рваный мой бинт для сердечной раны,

красный ливень как саданул – сбили все небесные краны,

ливень солено хлещет, так Бога нашего – батогами,

так люди – на амбразуру, так скот – на бойне – кругами,

а пляска опять по кругу, по кругу, по кругу,

жара обжигает, а может, мороз и вьюга,

а может, салют сыплет цветным пшеном на затылки,

одноглазый пацан в футбол играет обмылком,

стекло очков замазано известью белой,

ослеп оттого, что близ колыбели фугаска песню пропела,

на красной мясной трибуне глотка луженая орет о воле,

и пляшет народ, и поет, не чувствует боли,

руки-ноги в полевых госпиталях до корней отрезают,

не отмолить кафизмами, не обварить слезами,

пляска – варево-кипяток, пахучий, клокочущий, смертный, хреновый,

лук мелко накрошен, что ж не ревешь, варишь снова и снова,

еда времени, мощная праздных веков сервировка,

ну, где же тесак, убивай, режь весело, пьяно и ловко,

народ обожжет дракой-руганью,

              кипятком вьюги обдаст, да сам себя и залечит,

руку тяжелей чугуна положит тебе на плечи,

и к земле пригнет, захохочет, крикнет: что ж ты не пляшешь,

вдоль площадей родимых, вдоль синих рек, черных пашен,

что ж "Беломор" военный, трус, врун, не куришь,

песней веселой живых и убитых дуришь,

песня пулей под дых вошла, что ж не падаешь на брусчатку,

шея в алой крови, не играешь со временем в прятки,

а рядом Русланову голосят,

                             а поодаль – Козина и Шульженко,

кривой сержант "козью ногу" скрутил на коленке,

однорукий майор упер в культю коробку синюю спичек

и прикурил, на гармониста глядя, на двух мертвых синичек,

а красные флаги далёко горят, на том свете их видно,

нет, никогда нас не выстроишь в ряд, никому помирать не обидно,

мы всегда будем живым и грозным кипятком пьяным,

в котле железном, каменном, мраморном, деревянном,

за дужку кто схватит – заблажит, обожжется,

кто внутрь заглянет – упадет в кипящий прогал колодца,

во время свалится, будет в нем лететь, рот разевая,

крича во все легкие, тяжело и красно пылая,

а мы, пузырясь, взрываясь, на куски разлетаясь,

мы-то знаем: горячая, с пылу-жару, пища святая –

это мы, для всего мира, для земли бесноватой, голодной, бесплотной,

дужку ржавую крепче держи, дитя, в кулаке крохотном, потном,

безрукий отец, кури, брюхатая мать, пляши,

                                              под сапогом – маслом – булыжник,

пляши, не падай, варись, клубись,

                                из-под земли восставай, колючий чапыжник,

булькай, котел, доходяги, дышите –

                                   праздником, похоронами, горячим паром,

музыкой трубной,

               хлебом ржаным с грубой солью, в столовке, задаром,

курите, пляшите, плачьте, смейтесь, дышите миром, войною,

на миру, под ливнем, на площади, смерть красна,

                                                             но сегодня она не со мною

 

БЕГУЩИЕ

Рай! Сияние. Рай! Утроба. Рай! Нечестно изгнали вон.

Ни проказы в Раю, ни хворобы, лишь от Змея – яблочный схрон.

Рай! Ты плод, Адам. Плод ты, Ева. Вы у Бога – просто плоды

На ладони Его: крохи хлеба. Далеко ли тут до беды.

Рай! Ты только: не умирай! Позволь-ка… друг… и я… откушу и я…

И тебе, и тебе кровавая долька: на Эдемском ковре бытия.

В расписном Раю, на раёшном краю, в тесто снега вмешаны мы

Угольком, изюмом… взмеси мою радость – печивом средь зимы!

Лютый Ад! Холода. Мой Ад! Навсегда. А я Рай, Рай вижу в тебе –

В зеве зеркала: падает косо вода, ветер лупит, соль на губе!

Пухнет плод в животе. Да не мы, не те! Просто люди, а пекли-то богов!

Иль зверей?.. Не верь красоте, чистоте. Крови вытекло – без берегов.

То не честность, а просто жгучий чеснок. Не любовь, а ее испод.

Ненавидящий тельник. Месть на зубок. Липкой ложью заклеен рот.

Вот он, Ад. И нет дороги назад. А мы рвемся все в Рай, мы рвем…

В ряд расставь, Боже, ясных наших ребят!

                                                       …Кого – вусмерть. Кого – живьем.

Эта жизнь – котел на огне! Прости! Мы не сдюжим!

                                                                                  …Но терпим, вот.

Ангел хлещет кнутом до жил, до кости. Ева стонет. Держит живот.

И Адам – вперед. И вперед, народ. Хлещет ливень! Оба – бегут.

От ковра сластей! От пьянящих вод! Где лимонный – златом – салют!

От обмана: заман! От перин: зарин! От соленой, горькой зари –

Где в атаке газовой – лишь один – рвотой адовой – изнутри…

Ангел! Глух. Ангел! Дух. Ангел – козий пух.

Ангел бьет батогом этих двух –

От небес бегущих – колокол: бух! – земляной – с корнем рвется слух.

Не гони нас, Ангел! Мы любим тебя! Исцелуем руки-ноги твои!

…Поздно. Изгнаны. Вон! Такая судьба.

                                                            …На краю. С краюхой любви.

 

ОКО

На разрез. На разрыв. На просвет.

Скальпель точно и слезно ведет свою песню.

Вертикаль. Это срез того, чего нет,

И что есть, и что еще только воскреснет.

Так, на совесть, на страх. Ярость, лезвия взмах.

Надавить! Крови папоротники, разводы.

Нож кроит от слезы – от незрячей грозы –

Режет, рубит, кромсает народы.

Ты, хирург, режешь око. Оно – далёко.

Тебе только чудится, что больно, давно

Ты разрезал его. Раскромсал ты Бога.

Острием ударил в Его окно.

Брызг стекла. Стекловидного тела блеск.

Амальгама кровит серебром.

Око видит, а зуб неймет, и зеркальный плеск

Там, во тьме, где морфий и бром.

Оперировать – зря. Не взойдет заря.

Кровь над миром дождем не прольет.

На судьбу, на патрон, на седую сталь

Променял боец судьбы скатерть-хрусталь,

Режь, врачуга, вражина, зренья не жаль,

Ведь меня только Бог убьет.

Вертикаль. Лезвиё – плавно – вниз.

От зенита дойдет до дна.

Ты, солдат, не спеши. Наклонись. Очнись.

Линза слезная – у тебя одна.

Драгоценный хрусталик. Дрожат доктора.

Их перчаток резина им пальцы сожжет.

Операция – боль. Скрип зубов до утра.

Промеряют тобой – ты лот –

Грандиозное небо, громаду воды,

Ах, вода, зрячий стынь-океан,

Глаз – планета, синее снега, слюды, 

И мерцает, как водки стакан…

Нож… мне око разрезал… как плод!..

Просто жалкую сливу, гнилье…

А я мнил – зряч навек – и зрачка полет –

На ветру – на морозе – белье…

И в сетчатку, как в сеть, заплывает она,

Рыба крупная, крик, любовь, омуль, сиг…

Я не знал, доктор, что слепота – тишина:

Я безмолвия еще не постиг.

Режь, ты резчик телес! Хирург!

Пальцев дрожь… стрекозиный хруст…

Да, мир – око, а ты – его демиург,

И уже ничего не боюсь.

Это склера горит! Радужки пламя!

И слепит слепое пятно

Всех, кто оборотнями снует меж нами,

Кому от слов молитвы смешно!

Я молюсь! Мне больно! Вцепись в стол стальной,

Хирургический, мощный, такой ледяной…

Око скальпелем режут.

Тише, реже.

Эта дикая боль – не с тобой. Не со мной.

…Свет брезжит.

 

ПСАЛОМ. СЛАВЬСЯ

Господи славлю Тебя как могу

В тишине во сне наяву на бегу

Славлю Тебя косноязычным ртом

Славлю сейчас а как будто потом

Будто через горы и волны лет

Господи Ты ведь лучше знаешь: времени нет

Славлю сердцем распятым издырявленным в край

В спину-грудь палили

Мой крик: не стреляй

Все глухие не слыхали Ты слышал один

Ты со мною плакал в застольях годин

Ты со мною к устам – рюмку с красным вином

И глотали вместе

И рыдали об одном

Ты со мной – о моем

Я с Тобой – о Твоем

Меня с Тобой распинали кололи копьем

И я зрела как швырял прочь копье тот солдат

И вопил: верую нет дороги назад

А я домой тихо с Голгофы шла

На меня лаяла собака из-за угла

И не было сил камень бросить ей в бок

Потому что собака ведь она тоже Бог

Господи Ты же в каждом почему же тогда

Все врут жрут предают сейчас и всегда

Как же долго и страшно к безгрешью идти

Господи тьма солдат у нас на пути

И у каждого копье

И у каждого – "калаш"

Господи да ведь Ты не убьешь не предашь

Ты только в улыбку Себя перельешь

Пред лицом увидев сверкающий нож

Вот щека одна

Вот другая щека

Под ногою – земля

Она Тебе велика

Обернусь на Лысый холм погляжу

Кровь заката тихо течет по ножу

Я еще не знаю что воскреснешь Ты

Я вдыхаю запах сухой пустоты

Я рыдаю кричу задыхаюсь бегу

Господи славлю Тебя как могу

 

НЕ БРОСАЙ

Оболганная, освистанная, среди жулья и ворья

Иду столицей неистовою, – отец, это дочь твоя!

Тычут в меня, будто картонная, палками и щепой, –

Ухмылками ослепленная, иду январской судьбой!

Кричат так зычно, отлюбленно, что годы глохнут мои

От ненависти, наспех подрубленной, от – наизнанку – любви.

Иду – след в след – за предательством,

                                                           за другом-волком вослед:

А вдруг рыданьем подавится моим – лютоликий свет?!

Отец, ты такого не видывал в кошмарном военном сне:

Идет твоя дочь меж вихрями в ночном площадном огне!

А в спину – снежки железные, да вопли: пошла ты вон!

...Ну что же, иду над бездною – между склоненных знамен.

Визжат: ты высохла! вымерзла! да ты давно умерла –

Шалава ты, выдра, выскочка продажная – и все дела!

Орут, такой злобой захлебываясь – завидуют тать и кат!

...А вьюга – белой половою, и нет дороги назад.

Да, папа, и знать не знаешь ты – там, в ямине, под землей,

Как имя дочки подталое пинают – в грязи: долой!

Как дикие сплетни наверчивают, закручивают, как жгут,

А после душе доверчивой, оскалясь, передают...

По площади! Да, – по площади! По широкой моей

Иду, мое знамя полощется поверх земли и людей!

Оно уже – туча рваная. Оно – лишь солнца венец!

А шуба мне деревянная готова уже, отец...

Гляди, папа, милый, – плачу я, расплачиваюсь за все –

За боль глазастую, зрячую, за гордости колесо!

За зимний полоз! За рельсины путей, что кровью горят!

За эту жизнь серебряную, за штопаный ее наряд...

Дай руку мне! Да, как в детстве, дай! Да, до кости сожми –

Оплеванную, раздавленную, дрожащую меж людьми:

Я только бродяжка собачья, веди меня через войну,

И руку твою я горячую, что хлеб, в кулаке сомну.

Веди! Не отпускай меня! И больше меня не бросай!

И стогнами краснокаменными так вкатимся прямо в Рай...

Веди! Ты войну прошел насквозь. Ты штурман был рулевой.

В бою, стиснув зубы, на палубе в рост застыл – с голой головой.

Разрывы гремели! Торпеды шли! А ты так вел ледокол,

Что твой Господь по краю земли к тебе по Сиянью шел!

По вымазанным в крови бинтам! По волн седому свинцу!

Веди меня через шум и гам! Чрез радугу слез по лицу!

По яду, что по брусчатке разлит! По мести, взятой взаймы!

По ругани, что, нарывая, болит под плотной марлей зимы!

Сильней, сильнее мне руку сожми!

                                                      Я так люблю тебя! так...

Веди меня: меж зверьми, людьми, по площади, в огнь и мрак!

Отец! Ведь это еще не конец! Еще поживу, спою!

...Тугие снежки ледяных сердец в спину летят мою.

И в грудь. И в лоб. И мимо – в сугроб. И свисты. И хохот. И крик.

Отец. Держи. Мне все небо – гроб. Мне время – снежинка, миг.

Растает на жаркой, соленой щеке.

...Люблю тебя, свет мой, Рай.

Отец, моя рука – в твоей руке. Ты доведи. Не бросай.

 

* * *

(Стихи Веры Сургут из романа "Иерусалим")

Мир – не покойник, которого надо обмыть,

Мир – не смертельно больной, и нельзя прикасаться к одежде;

Мир – он тянется, длится, вьется, как нить,

А клубок заново не смотать, чтобы сделалось все, как прежде.

 

Заболел ты? При смерти? Так я о тебе помолюсь.

Помолюсь так, что не пристанет ни язва, ни мор, ни проказа.

Это служба моя такая: мыло, банный веник и дуст,

Хлорка, известь и щелок, и навек погибает зараза.

 

...Мир, ты врешь все. Ты болен! И я твой врач.

Я лечу тебя этими страшными, жгуче простыми словами:

Отче наш, и Богородице Дево, хоть плачь,

И Сорокоуст, и вот Он, крылатый, в метели идет между вами.

 

Ну, зови же скорее, бедный, болезный, к себе меня,

И прибегу, задыхаясь, глазами светясь, путаясь в рясе –

Я успею до твоего погребенья, до этой тяжелой вспышки огня,

До хоровода воплей, до рук в умирающем плясе.

 

А я-то, я-то!.. мнила, ты вечно, Мир, будешь жить!

А ты, дурачок мой, безволосый смычок, из жизни не извлечешь ни звука.

И, увидев меня, последней Вере ты жалко выхрипнешь: "Пить".

И последней Любви протянешь дрожащую руку.

 

Только я на колени встану у последней койки твоей,

В последнем твоем полевом госпитале, пахнет потом и кровью,

Последняя твоя сестра, красный крест, меж последних твоих людей,

Последнюю воду в кружке поднося ко рту твоему, к изголовью.

 

ЕВРАЗИЯ

Огни придорожные. Ночной мотель.

Горит фонарь. Ресторанишко бедный,

Полуночный. Окна горят. Расстилают постель.

А может, жуют плов холодный и бледный.

Баранина. Жир. Ты с ним не ложись,

Девчонка, официантша, с узбеком!

Хозяин разрешил – хорошая жизнь –

За деньги с проезжим побыть человеком.

Нечасто. Да чтоб не видел никто.

Придешь к нему в номер. Стук-стук каблуки

По льду кирпичей. Он снял пальто.

А ты улыбайся, без слез, без тоски.

Там дети твои. Выше этажом.

Хозяин позволил их тут держать.

А ты раскоса, и где твой дом,

А ты всего лишь одинокая мать

Орущей двойни, девка-пацан,

Ты волю под жиром слезам не давай,

Под миром твоим, он бандит, пахан,

Он, мир твой, таковский: бей! не зевай!

Косая халдейка, пес знает сколь лет,

На это плевать мужикам в темноте,

Плечами остра, горячий стилет,

Хоть бедра не те! и ребра не те!

А вам – бешбармак?! В беляш – пятак?!

А может, серебряный рубль – в чебурек?!

Евразия, я продаюсь за так,

За гребень алмазный твоих диких рек!

За злато твоих великих пустынь!

За дым твоих сумрачных, лютых войн!

За крики твоих аксакалов! За стынь

Торосов! За раненых волчий вой!

А я на подносах – вино, салат!

А рулят к мотелю машин снега!

Метель твоя не заметет назад!

Грудь бирюзой не унижет пурга!

Девчонка! Разносчица жизни всей!

Евразия, шлюха, бретельку с плеча…

Ты пей с клиентом, хихикай, косей,

Руби ему цену нагло, сплеча!

Ты спишь с ним?! Спи! А двойня кричит.

Младенцы! Воплями бинтуют этаж!

Хозяина нет. Ты – вместо свечи.

Ты только молчи. Ты – баш на баш.

Ты только мясо, бараний плов,

Ты только улыбку держи на лице.

Крутись. Изгибайся. Молча. Без слов.

Ну, может, и крикни. В самом конце.

 

POST MORTEM

Евразия, скатерти расстеленные песков, блеск старых солдатских висков,

Генерал курит, и курит комэска, вольно, ветер суров,

А парень, борттехник, видит всю ткань бытия, основу-уток,

Он сбросил вчера мир, как с запястий – чугун оков,

Кандалы с лодыжек, и сам весь теперь – электрический ток.

Евразия, он слишком молод, а ты ему на плечи – сахарные головы гор,

А старинных щипцов бабкиных нету, чтобы в сей чайхане

                                                     горечь ханского сахара расколоть.

В казарме он спит в китайском бельишке, а будто нагой,

И мнится ему, что наг он, кровав, как во темнице Господь.

Да нет, ничегошеньки не ведает про дальнего Господа он.

И ни про каких там Господ: ни про Аллаха, ни про других.

Он изнутри любовью к войне спален.

Вертолет ему – батька, карбас, небесный бот, серый стих.

Стих железный. Лопасти вертятся, казнь, голову с плеч.

Официантка в офицерской столовке несет на подносе еду,

Как Лавиния – фрукты – в Венеции. Вот бы с ней лечь –

Не сегодня, не завтра, хотя бы лишь раз в году.

Евразия, он лишь человек, не ты, гора и река, земляные дама-валет,

Не ты, хребет, острей, чем кабульский кинжал.

Евразия, он сегодня есть, а завтра, чуть свет,

Вертолет в бою подобьют, упадет, Бог за хвост, ах, не удержал.

Будет падать железная рыба, нырять, камнем валиться с небес,

Сталь сверкает, лопасти, бедные, вздрагивают еще,

Командир погиб, и второй пилот сгиб, а ты выжил, живучий бес,

И тебе от льющейся крови своей – ох, горячо.

И на койке в походном госпитале ты разлепил глаза –

Так она, вожделенная, разлепляет в любви то, что ниже высот,

выше низин…

Не видать ни хрена. Хирург говорит: контузия, плакать нельзя.

Ты ж мужчина. Ты брось. Ты не один.

И, когда смыкаются, в липкой соли, твои никчемные очи в ночи,

К тебе приходит она, пахнущая супом харчо и духами Poison,

И ладонью потной заклеивает тебе дрожащий рот: о молчи, молчи,

Я с тобой. Ты живой. А смерть всего только сон, лишь сон.

И контузия эта тебе – награда, старик, из наград,

А ты уже и не знаешь во тьме, сколь тебе стукнуло лет

После смерти в бою. Евразия, видишь, он рад.

Он счастлив. Любовь, видишь, есть. А смерти нет.

 

* * *

(Стихи Веры Сургут из романа "Иерусалим")

Она поет. Она просто поет.

У нее сильный голос. Она певчий плот.

Она певучий корабль. Она пьяный матрос.

Она горит всеми красками радужных слез.

 

Она только голос. Она только свет.

Она тонкий волос и острый стилет.

Она только небо, странно, оно звучит,

И те, кто в нем не был, плачут навзрыд.

 

Она просто песня. И больше ничего.

Она просто вестник. Питье и ество.

Голос трепещет. Голос чудит.

Голос, он вещий. Он глазами глядит.

 

Песня! ты лейся. Песня, лети.

...Кровью упейся, встань на пути,

Встань на угли босою пятой,

Ты, убийца песни простой.

 

Это времен неуклонный ход.

Это на колени встает народ.

Это с колен встает народ.

...Она поет. Она просто поет.

 

ДЕВОЧКА С КУРИЦЕЙ

Они идут из мрака тугой, тяжелой толпой.

Меж них горит собака. Рыж ее дымный вой.

И ватники их прошиты дорогами – взад-вперед.

Следы машинные вбиты печаткой – в щеки и рот.

А лоб того, что возвышен над всеми – весь золотой.

Серьга – золотая вишня – мигает в мочке сухой.

Весь выжжен. Лоб его светит внутри животастой тьмы.

Из губ его дует ветер, как из окна тюрьмы.

Он здесь вожак. Предводитель. Как армия его бедна.

Над всяким – смертник-хранитель мотается, пьян без вина.

Кто в кружеве... кто в бушлате... кто зубом грызет махру...

Кто в старый халат на вате – как старый суслик: "Умру?!"

Кто в продранной гимнастерке с победной кровью погон...

Кто – гложет пайку ли, корку, качается, как вагон...

Затылки... виски... и лица... и руки – из обшлагов –

И фляги – чтобы напиться в соленом – без берегов –

Людском бушующем море, ревущем – беззуба пасть:

И шапка горит на воре, и нечего больше красть...

 

И я средь них затесалась. Пацанка. Ростом мала.

На поясе болталась курица, как метла.

Ощипанный, злой куренок, в колючках и волосках.

Голый птичий ребенок на веревках-шнурках.

А я лицом разгоралась. Светлела – от часу час.

Солдаты, глотая радость, с меня не сводили глаз.

Я путалась под ногами у них. Без звука – смех.

Свистит мужицкое пламя. А женщина – ночь на всех.

А ты, девчонка с цыпленком?! Зачем – среди мужиков

Ты носишься, плоскодонка, долбленка в реке веков,

С ободранной, жалкой птицей, –

                                    продать?.. потешить?.. скормить?..

Сияет, мстится и снится косичек зимняя нить...

Заляпанный жиром фартук... развязанный башмачок...

В колоде – живая карта... горох... золотой стручок...

Не троньте! Это – примета! Окончится ваша Война,

Та, Зимняя, та, без света, где режутся допьяна...

Где бьются любым оружьем. Где хлещет по головам

Секиры-Луны полукружье. Где в Царский-дворец-Бедлам,

Гремя об пол сапогами, заходят рота и взвод,

И полк, и кидают знамя на печь, и на нем спит кот.

Не лапай!.. курица эта на поясе у меня –

Гляди – наливается светом, лимонным горем огня,

И тот, с золотым тем лбищем, высокий, – гнется в три

Погибели – к мышке нищей, сияющей изнутри,

И вдруг усмиряет войско могучим жестом одним,

И – мягче масла и воска – клубится от лысины дым,

И золотом лоб отсвечен!.. – встает он передо мной

На колени, будто бы вечен торжественный миг земной.

И так ко мне тянет руки, будто бы я свята,

Будто меня в гордой муке – а не Бога – сняли с креста,

И руки кладет мне на спину, и шепчет: зажарим... давай?.. –

Твою курицу, окарину, твою песенку – через край...

Ведь мы, солдаты, голодные... Не кормят нас на Войне...

Ведь мы запевалы ротные... А ты – как мошка в огне!..

Да всё, девчонка, всё золото, всё пламя и краснота,

Всё – искры в тьму из-под молота, летящий огонь листа

Сухого... дай нам цыпленочка... изжарь... спаси... накорми...

Одна нас согрей, девчоночка, меж ледяными людьми...

Одна ты... в полночной вьялице – иконка – одна на всех...

И ружья в сугробы валятся. И камнем бросают – смех.

Меня обступают кучею. Ладоней и глаз огни.

И жизнь уплывает тучею, а смерть – из фляги глотни.

Стреляли в братьев... позора не выжечь... а братья – в нас!

Ночных безумных дозоров закончился страшный час!

Да только в военном пире, пьянея, ярясь, губя,

Девчонку мы подстрелили, так похожую на тебя!

Она лишь перебегала любовь – под шквальным огнем.

Она нам всем помогала, не спрашивая, что почем!

Ее наповал убили. Снег в огненных вензелях.

И даже ей могилы не вырыли – в тех полях.

Бойцы, мы друг друга лупим. Готовься! целься! пли!

Друг другу мы не уступим ни крохи черной земли.

А ты!.. – ты доченька наша! Ты, кроха, еще жива!

Спаси нас, покуда пляшет белая эта трава,

Водоросли метели, лукавы и ледяны...

Спаси от последней постели, где больше не снятся сны!

 

И я, с этой птицей нелепою, сверкающей как слеза,

Уши ладонями залепливаю, заклеиваю глаза,

Кулак меж зубов засовываю – чтобы не закричать:

Я одна – у мира косого – Огненная Печать.

 

АКУШЕРКА

Я акушерка Римма, а на деле –

Великая я жрица Тиу, в силе, в теле.

Египетских младенцев принимала.

В атлас их завернув, в корзины клала

И так несла – с поклоном – фараону...

Ты что орешь?! Ты ноги к небосклону

Мне задери еще!.. да тужься, бочка,

Ты, нищенка, ты, фараона дочка

Из Рощи Марьиной... – такая работенка:

Из пуза выпростать, как надо, ребятенка...

Он лезет темечком – а ты его обратно –

Во мрак, в пещеру, где алмаз надвратный...

Кто выдумал нам жизни продолженье?!

Скрестить, раздвинуть ноги. Лишь движенье

К зачатью. Сумасшедшая дорога –

От человека – через блуд – до Бога.

Через любовь?! – вареньевые сопли.

Ее костяшки в кулаке засохли.

Плод – оправданье ржави, лжи и корчей.

А после родов жизнь становится короче.

Как будто ногу отрубили, руку...

Кричи! Вопи! Всю вылей в песне муку.

Ее страшнее нету, бабьей, древней...

Я Тиу. Повитуха я царевны

Нофрет. Мне платят жалованье редко.

Марш в родовую! – козочка, кокетка,

Прорезала макушка Властелина

Бесплодный мир!..

                     ...Мать, ты хотела сына?.. –

Вот он... гляди, весь смугленький и гладкий...

Нет, он не будет красною заплаткой

На черноте бараков... на безумье

Бесснежных рвов... Сегодня полнолунье,

Мамаша, бедная. Ты выпишешься скоро.

Молись, чтоб людоедом или вором

Не стал. Молись. Молитва лишь поможет.

Мороз молитвы матери... по коже...

Египет... Палестина... Русь... что завтра будет?

Не знаю я. Кричат младенцы-люди.

Орут. Вопят. Рождаются. Страдают.

Когда уснут во мгле земли, не знают.

И я, толстуха, жрица, повитуха,

Сегодня – девка, через миг – старуха,

Все так же пуповины обрезаю,

Все так же после родов выпиваю

Спирт из мензурки... весь халат в кровище...

Все так же снег идет. И ветер свищет.

Все так же движется холодным морем время,

И баба так же хочет скинуть бремя,

И я прошу сестричку-козопаску,

Что докторам бесстыдно строит глазки:

Пока наш фараон не заявился –

Налей еще... ведь человек родился...

 

ОКУРОК

Мой Царь. Глаза бирюзою лучатся. Моя Царица.

В который раз мне все это снится, блазнится –

Дом, окна замазаны известью… музыка бормочет…

На рояли умеют княжны… Бетховена… во дворе орет кочет…

Погибает петух в глухом, колючем, пронзительном крике…

С икон золотого света пшено сыплют смуглые лики…

Инженера Ипатьева дом. Святым плевать на будущие печали.

О судьбе своей – в пламя, на слом – они крепко все знали.

Лета жар. Лета бред. Отцвели, опали сирени.

Мир кончается. Ночью. Еще не рассвет.

Пустота: кладовая и сени.

И солдат, лишь один красный палач, его тоже, хоть плачь,

стрелять подвязали,

Дым пускает из козьей ноги, слепыми глядит глазами

На лепнину карнизов,

                   на гипсовый виноград и иную заморскую снедь,

На выбитые кирпичи на фасаде,

Густо курит, чтоб охмелеть, папирос в запас закупили в отряде,

Их тут триста охранников, в толк не взять,

Да к чему на Царских детей так много,

А этот Царь, унылый полковник,

                             прости Господи, ни шиша не понять,

Да он же верует в Бога,

А не помогнет ему бедный Бог, богов-то теперь уже нету,

С кухни тянет гороховым супом, горелой котлетой,

Кашеварит там солдата этого девка –

Шинель на лавке, самарские мурлычет припевки,

С Волги, что ль, а нынче Красный Урал окаянный,

Зырит в книжку ночами –

«ЛД ТРОЦКИЙ» тиснуто на обложке,

Ружье в углу, инда кот стальной-деревянный,

Война за плечами,

И война впереди, а сегодня казнь, ее втолкнут в кладовую,

Запевалку походную, давалку народную, частушку живую,

И они будут стрелять, эти все латыши, чекисты, мадьяры,

Дыма повалит черт знает сколько, как в сердце – пожара,

Крики будут серпами полосовать

                   грудную, да без крестов-Георгиев,

                                                                           военную клетку,

Этот доктор смешной, ручьями кровь течет на брегет по жилетке,

Эта бонна, ее они Нютой, кажись, называли,

Защитится от пуль подушками, в Божьем трясясь одеяле,

Эта Нюта святая, и святые они, все, проклятье, святые,

Орущие, от смерти бегущие, ни гроша не имущие, жалкие и простые,

Такие же нищие, как ты, кухарка, ты, солдат, перед Богом,

Ну, еще залп, в Царя, ему в лоб, он стоит пред тобою так строго,

В него все палят, без разбору, без глазу, ведь это же честь какая,

Потом у костра ребятне рассказы, табачную слюну подбирая,

А они все падают, цесаревич воздух дымный глотает,

Все упасть не могут, святой отец, и мать святая,

Это больно, девка орет в кладовой, петухом краснофлажным,

Кто там живой, наследник живой,

                          в гимнастерке, от давленой клюквы влажной,

Не стреляйте, блажит, не палите, дурни, гады, собаки,

Ведь они живые, в живой крови, в живом дыму, в передсмертном мраке,

Они падают, падают, падают в кровь,

                                                 нет, в любовь,

                                                                       нет, в забытый слезный мотив,

Вокруг старой Царицы встает сиянье,

Бойцы сыплют пули, клещами зубы сцепив,

Нет, монеты на паперти, да, адово подаянье,

Рояль старинная струнами всеми гремит,

Плачет, клокочет и стонет,

Этот царенок еще живой, а хилый на вид,

В смерти все никак не утонет,

Ну, братишки, давай, в простыни закатай, комар их всех забодай,

Заматери в бога-душу,

Вот, вповалку лежат, стены в дырьях,

                                    рикошетом взошел ночной каравай,

Дымная печь, да некому во мраке откушать

Хлеба с кровью, причастие слишком страшно,

Хватай за ноги, тащи, грузовик уж ворчит черным медведем,

Златой иконой пылает во тьме подвальное, завывальное это окно,

Ребята, в кузов вали, мотор заводи, щас поедем,

А эта… кудрявая Царская дочь… голяком-то – как хороша…

А кто еще может похвастаться: я гладил царевнину кожу…

Ну, ты… и если у тебя, парень, еще есть душа,

Помолись втихаря:

                 святый Крепкий, святый Бессмертный… Боже…

Прячьте наганы вонючие! Новая эра взошла,

Красным огнем знамена зальют небеса и подвалы!

Да не забудешь ты глаз твоего Царя, сжегших, солдатик, тебя дотла,

На то он и Царь,

Бирюза снегов, осеннее озеро, хладная хмарь,

Эти очи Царица так перед сном целовала,

А успели они попрощаться друг с другом, под градом пуль,

Не успели, где уж там, мы же быстро, шустро их убивали,

А вышло – медленно: сотню лет все ходит и ходит патруль,

Сто лет горит в ночи бирюза,

Кровью плачут, молча кричат глаза,

Отмолить едва ли,

Повивальный ли, поминальный век стоит на дворе,

И все воют, безумно поют красные волки в Ганиной Яме,

И царевны все во храм идут в жемчугах, в наследном седом серебре,

Только голые и в крови, идут, сжав зубы, молча, меж нами,

И набрасывает им от стыда шубенки на плечи народ,

Рогожи, дерюги, молевые пальтишки, козьи дырявые шали,

А они все идут меж нас, идут вперед и вперед,

И не видят, как над их головами мы эти сто лет иконы, хоругви держали,

И не видят, как падали мы в неравном бою

С целым миром, за что же нас так мир ненавидит,

А рояль эта старая инженера Ипатьева все звенит у любви на краю,

И Царица нежно поет, на убийц своих не в обиде,

Ну, еще глоток дыма, еще курнуть,

а окурок, черные хлопья, смертный свинец газеты,

Бросить под сапоги. В болотный последний путь.

В бельмо окна, в форме солдатской галеты.

Все кончается. Кончен бал. Погасли свечи. И в тюрьме моей темно.

…И в тюрьме ли…

Кончен Царь твой.

Искурена в пепел Россия твоя.

Полегло твое вече.

Вчера ли? Давно?

Сотворили. Сумели.

 

СТЕПЬ

Я хотела бы вот так:

Стать монахиней-расстригой.

Ни за грош, ни за пятак –

Жить от мига и до мига.

Поклониться: монастырь!

Батька мой! Прости беглянку.

Храмина – простор и ширь.

Птиц акафист спозаранку!

Котому собрать – и – в путь.

Это ж просто! Очень просто!

Пропитаюсь как-нибудь.

Подадут! А ночью – звезды.

Звездные мои моря…

Сонмы солнц вонзают стрелы…

Жизнь одна. Теперь – моя.

Вся – без края и предела.

Дух ромашковый силен…

Сныть – пьянее сливовицы…

Четверть неба: кто споён?..

…Кто – поет, тоньшей синицы…

Люд… гулянка… далеко…

Жжет гармошка бестолково…

Кашки, мыльниц молоко…

Донника похмел медовый…

Сколь здесь падало в траву,

На стерню – телес мужицких…

Сколь держалось на плаву

Жен и деток большевицких…

А потом – еще война…

А потом – война иная…

Битвы… Отмолить должна,

Да я слов таких не знаю…

Кровь и уголь вперемес.

Потроха земли разъяты.

Бьют в меня с небес – отвес –

Межпланетные гранаты.

Я дитячий крик ловлю

Всей горящей дикой кожей!

Я воплю: тебя люблю! –

Человече, зверь ли, Боже…

Вот молитва! Выше всех

Храмовых… канун заката,

Степь, отчаянье и грех,

Звездный крест, и мы распяты!..

Тело старое дрожит,

Проплывает ночи мимо…

Я под звездами навзрыд

Плачу о моих любимых.

Сосчитав все наши дни,

Помяну врага и друга:

Вон, в зените, все они –

В пляске пламенного круга.

И, молясь за всех живых,

И, шепча Отцу и Сыну,

Лягу меж степной травы

Животом – земле на спину.

Да в слезах так и усну.

…Лошадь тихо, нежно, немо

Побредет, уйдет во тьму,

Увезет в огни Эдема.

 

* * *

Не говори же лишнего ни лживого ни чудесного

Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небеснаго

Водворится

                     а ты молчи тебя зажгли ты и гори

Бедным огнем тонкой свечи освещай тюрьму свою изнутри

Не говори безумного не подражай священному

Темному острозубому пьяному белопенному

Пусть хмельные подавятся злобной застольной горечью

Нищему будь подарком на перекрестке голода

Выйди в дождь эка хлещет как смотрят карнизы низкие

Ни за грош ни за пятак аспидами и василисками

Мокрый беги по городу да под серебряной лавою

Нищая ночь осыпана звездною Божьей славою

Ночь этот ливень бешеный воды бурей богатые

Вся эта тьма кромешная крыши – звенящими латами

Хляби разверзлись небесные бьют ледяными секирами

Окна горят бестелесные во мраке – белыми дырами

О да то не вода а кровь хлещет с великой силою

О да это гибнет любовь тонет жжет за могилою

Господи мы в Твоем мире живем – святыми и уркаганами –

Под снегами и под дождем под вихрями-ураганами

Под ливнями где седое жнивье огненными жестокими

Яви Ты мне спасенье Твое когда захлебнусь потоками

 

ЖАЛОБА

Ночь. Сочится черным рана.

Ночью карта жизни бита.

Пью из решета и сита.

Пью из битого стакана.

 

Из дырявого кафтана

Руки – раструбы – развилы:

Зареву белугой пьяной

Лишь о тех, кого любила.

 

Ничего не нажила я:

Ни бурмистровых жемчужин,

Ни куниц, ни горностаев, –

Волчьих белых шкур без краю,

Вьюжных слюдяных остужин.

 

Одесную Тебя, Боже,

Посижу в хитоне алом.

И ошую – в синей коже,

В сером бархате подталом.

 

Я болящим угодила.

Я кричащим зажимала

Рты – казенным одеялом.

Осужденных – целовала.

Обреченных – обнимала.

Не себе – чужим хазарам,

Подаянье им – просила.

 

Я несчастных так любила!..

Я несчастных – так – любила...

 

А сама – несчастной стала.

 

КРАСНАЯ ПТИЦА

Счастье мое! Мой народ! Мы вместе идем, соприкасаясь локтями,

Животами вжимаясь, переплетаясь плетями рук, жизнями и смертями,

Это родная толпа на площади, пылает живой лавой могучей,

Кострами глаз и волос горит, наплывает угрюмою тучей,

Ударяет молниями слепящих, метельных улыбок!

Снежные щеки! Морковный румянец! Колыханье бедняцких зыбок!

Колышется, бьет прибоем в подножье камней море людское –

А среди людей – я, малявка, старая баба, с глупой моей, одинокой тоскою...

Как горячо вокруг! Как мощен, велик этот танец!

Надвигается время толпой, хрустит под ногами жалкий лаковый глянец –

Под лаптями, под сапогами кирзовыми, под катанками и чунями,

                                                              под туфлишками с Мытного рынка –

Надоили горе в подойник, пей мои слезы, я железная крынка...

Иду, плачу от радости! Быть, люди мои, вместе с вами!

Быть изюмом в вашем тесте горячем, грязью-пылью у вас под ногами,

А потом – внезапно – жестким древком взмыть да над всеми вами –

И вот она я над толпой, в небесах, моя кровь на ветру, мое красное знамя!

Я горела там, пламя! Жила и дышала! Смеясь и плача, ходила

В гущине людской на стогнах державных! По брусчатке зальделой, застылой!

В многоглазой толпе, многорукой, многогрудой и многоживотой

Красной птицею билась, крылья ломала – для счастья большого полета!

И меня, знамя алое, в зенит – на ветру – из рук – выпускали!

И вставала я на крыло, и парила в лазури, без тоски без печали!

И летела – не глядя назад, а только вперед – только ввысь – только в волю!

Красной птицей над затылками-кепками, крылья раскинув вволю!

На полмира себя раскинувши! Себя ветру ярому отдавая!

Купаясь в безумии солнца! Над железной телегой трамвая!

Над звездой той столичной, сургучной, печаткой той пятиконечной,

Над толпой многосердой, многоликой, безбожной, божьей, беспечной,

Над народом моим, крича, клекоча: эй, на крыло я встала над вами!

Я лечу, ваше знамя! Я трепещу, ваше пламя!

Я ослепляю вас! Чтобы вы зрячими стали!

Я, красная птица, из раскаленной, плывущей, летящей стали!

Мой огонь – для любой войны! Пеньё – для любого мира!

Клювом своим штопаю ваши черные дыры!

Мой полет! Никто не убьет! Гляди, народ мой, рею и вею!

Никогда – назад! Только – вперед! Ни о чем не жалею!

Вы меня сами выкормили, за пазухой грели...

Сами мне красные наши песни колыбельные пели!

Сами из рук меня выпустили, из грубых, мозольных ладоней –

Вот и лечу в виду мира-войны, в виду родов-агоний,

Над карнавалами взрывов, над минным огненным хороводом,

Держись, мой народ, гляди на свою алую птицу, на святую свободу,

Гляди, ведь лечу, не подстрелить, не поймать, провожай, целуй глазами,

Плечом к плечу плещись на площади вольной, а что будет с нами,

Разве ты знаешь, только лететь, только петь без усилья,

Только расправить – на полмира поветь – широкие крылья,

И вижу с небес, инвалид с костылем косою рукой обнимает девчонку,

И к себе прижимает крепко, а она смеется громко и звонко,

А потом он целует в губы ее, в порядке счастья и бреда,

И орет над ней, как во хмелю: "Родная моя! С Днем Победы!" –

И это меня он целует, я чую вкус его губ в счастье-щетине,

И танки грохочут по площади, и взахлеб плачет старуха о сыне,

И я сажусь мужику на плечо, вцепляюсь в кожанку, красная птица,

И шепчет он мне: язви тебя, мне все это снится,

И шепчет он мне: ты счастье мое, ты годишься мне в дочки,

А может, во внучки, но втюрился я в тебя, все, и точка,

И оба идут, прижались, намертво вжались друг в друга,

Переплелись колосьями, тучами, пулями, огнями и вьюгой,

Махоркой, похоронками, стуком швейных машин,

                           заполярными рельсами, ребрами, красными кирпичами,

Перед взорванным Спасом горящими жизнями и свечами.

 

ОДНА

Рука утопающего – мазок на холсте. След ребристой шины – другой.

Суша, море? Черт бы… Краски не те. Не владею правой рукой.

Что, если эту железную кисть да в левую руку схватить?

Что, если под эту текучую жизнь сунуть пригоршню – и пить?

Мне отмерен срок. Меня не казнят. Меня просто забудут, как всех.

На запястье сломанном четки в ряд, и помянник, и злобный смех.

И чужие взгляды косые. Осетр бьется музыкой на леске-струне.

И мой мир, как северный нож, остер, рукоятью – в кулак – ляжет мне.

Я все вижу. Все знаю. Я весь люблю – в бога-душу-мать! – белый свет.

Я иглою-собой житво проколю, чтоб заштопать разрезы бед.

А палитра? Давай поллитра, друган! Не топчись, зубами открой.

Для художника водка – равно что наган: стопкой стрельнул – уже герой.

Это старость, ах, черт, с рисунком змея, злокипучим, вот, подкралась.

А, гадюка!.. слепая любовь моя… из болота – в сапог – ты, грязь…

Я тебя, старуха, по имени звал. Крыл ладонью белую прядь

На виске твоем. Лет гудящий напалм выжигал и стерню, и гать.

Туже холст натянуть! Да в себя заглянуть. Мастерская прокурена вся.

Масло, пепел, тлен, огонь, зимний путь, только дым убегает, кося.

Эта суша – моя! Это море – мое! Я сполна их изобразил.

А теперь – ноги босые колет жнивье, вот иду, пока хватит сил,

По холстам, по хворосту, по облакам, по Байкалу, по вьюге, песку,

Вдоль по льду Енисея, в ночи по Столбам, лишь прозрачный пот по виску,

Это жемчуг Рембрандтов, да что, дурак, разве ты его повторишь,

Сам себя родил, да продал за так, разорвал посмертную тишь,

Я художник, да брось, ты художник, да, будут лики твои в Лувре висеть,

И быки, и лошади, и города, и рыбачья саянская сеть,

Каа-Хем сребристый, Бий-Хема блесна, Чингисхан проходит тропой…

Жизнь – одна, брат. Да и Сибирь одна. Ты о ней напоследок спой.

 

СОБОРОВАНИЕ

За все Тебя благодарю.

Себя я ветром подарю

Снегам Твоим.

Струится жаром – январю –

Кадила дым.

 

Курится ладан и плывет.

Плывет в зените звездный плот.

И я стою

Средь храма. Бог – восток, восход.

Хор ангелов опять поет

Нам ектенью.

 

На службе, в этот поздний час,

Пока огонь еще не сгас,

Кануна медь

Пылает, – значит, не для нас

Чернеет смерть.

 

Вся жизнь отверстая — Господь!

Весь Мiръ — преломленный ломоть,

Глоток вина.

И нам любви не побороть:

Она — одна.

 

А только к сердцу так прижать,

И целовать, нести, держать,

И лоб крестить,

И есть давать, из кружки пить,

И снова плакать и любить,

Прощать и жить.

 

Быть одному, как в поле рать,

Рыдать, сражаться, умирать,

Воскреснуть вновь –

Затем, что голос слышал ты

У исчезающей черты:

Бог есть любовь.

 

Поет и плачет иерей.

Стоят старухи у дверей.

На лбах елей.

И на ладонях, на щеках,

И на минутах, на веках, –

Лей, время, лей.

 

Соборования свеча

В руке тепла, нет, горяча,

И воск течет

И застывает друзой слез.

Прости меня, прости, Христос,

За злой безвременный мороз,

Безумный лед.

 

Средь храма Божьего стою.

Возьми, о Боже, жизнь мою,

Возьми и смерть.

На небесах в Твои глаза

В Раю, где грешникам нельзя,

Хочу глядеть.

 

И пред иконою Твоей,

Средь храмины, среди людей,

Как среди гула площадей,

С колен не встать.

Гореть, молиться и сгорать,

Смеяться, плакать, забывать,

И каяться, и умирать,

И воскресать.

 

ПСАЛОМ. ЕЩЕ НЕМНОГО

Я молюсь за душу живую одну

Тебе Господи сил

Она погрязла во зле потонула в дыму

Ее мало кто любил

Отыми у нее ненависть в баню своди

Пусть от злобы отмоется хоть

А сумеешь – поплачь у нее на груди

У жалкой женщины – великий Господь

Ты ее обними легкой рукой

Ты шепни ей: ну хватит зла

Его так много

                   его петля тоской

Землю тысячу раз обвила

То диавол тебя бедняга жрет

Черным червем – изнутри

А ты свет

                ты ангел

                              и ты – народ

Ты – платок: страдный пот оботри

Ты еще немного – и Святая Кровь

Еще чуть – и уже в Раю

Рядом со Злобой поет Любовь

Побирушкину песню свою

Да Любовь нежна и Любовь бедна

А Злоба – ее дым везде

Но лишь Любовь остается одна

В облаках на Страшном Суде

 

* * *

(Из стихов Веры Сургут из романа "Иерусалим")

Ничего, ничего, я шепчу себе, ничего, мы еще поживем.

До того, до того, до того, как однажды умрем.

На чело, на чело положите немой поцелуй.

Ничего, ничего, это снег, лепет его в ночи перевитых струй.

 

Никогда, никогда, никогда я больше не буду такой –

Молодой, кровь с молоком, стоящей над ледяною рекой

В этой шубе волчьей,

В чужом кудрявом табачном дыму,

Около печи холодной, молча, в родном рыдальном дому.

 

Мир – родильный дом,

Мы рождаемся заново всякий раз.

Бог глядит нам в слепые прорези

Прижмурённых от лисьего визга глаз.

Не забудь, не забудь, я шепчу себе, тот, под березой,

Во мху синего инея

                           ржавый замок,

Что целовала ты на бессмертном морозе,

Под собой не чувствуя ног.

 

Подожди! Подожди! я кричу. Свечу зажги! Надвигается рать!

Не гляди, не гляди, не видать ни зги, как буду я умирать!

Да не буду, конечно, нет, врет богослов, я останусь жить –

В этой белой палате, во вьюге бинтов,

Мне здесь голову не сложить.

 

Ты не верь, не верь, если скажут тебе, что меня больше нет.

Просто выйди и закрой дверь. Выйди и выключи свет.

Ничего, ничего, так шепчу себе, я ведь просто храм на Крови –

Мы еще поживем, мы еще поцелуем

                                                   на страшном морозе

                                                                           стальной окоем –

В Вере, в Радости и в Любви.

 

...Ты еще помолись, поплачь, я с тобой вдвоем,

Ты еще поживи, поживи.