Марина МАСЛОВА. ПСЫ И ГОЛУБИ. О парадоксах в прозе Николая Гребнева и Валерия Латынина

 

Марина МАСЛОВА

ПСЫ И ГОЛУБИ

О парадоксах в прозе Николая Гребнева и Валерия Латынина

 

В заголовке статьи использовано название одноимённого рассказа курского прозаика и публициста Николая Гребнева, но именно рассказ Валерия Латынина «Милосердие» явился причиной появления этой статьи.

О прозе Гребнева уже писала я дважды, публикуя работы на сайтах «Русское воскресение» («С высоты Божьих апартаментов. Мыслительные вариации по мотивам прозы Николая Гребнева») и «День литературы» («Прощай! Встретимся в раю!». О рассказе Николая Гребнева «Христово Воскресение на Глинище»). О творчестве Валерия Латынина пишу впервые. Впрочем, был уже опыт критического рассмотрения его поэзии, но увенчался он не профессиональным отзывом, а довольно дилетантской попыткой ответить лирику «лирикой», причём философской. Что из этого вышло, судить не мне. Рассказ писателя «Милосердие» тоже впервые прочитала на сайте ДЛ. Но, как нередко случается, электронные публикации не сразу вызывают отклик, из-за трудностей экранного чтения притупляется внимание, не замечаешь вовремя те нюансы, которые только после чтения бумажной версии журнала вдруг оформляются в отчётливую идею. Так случилось и в этот раз. Оказавшись вместе с Валерием Латыниным под одной обложкой третьего, «белорусского», выпуска «Дня литературы» за текущий год (№3(9), 2019), с особенным вниманием перечитала я его рассказы из цикла «Милосердие». На собственное присутствие в этом журнале делаю акцент потому, что именно прозе Николая Гребнева посвящена моя статья, напечатанная здесь. То есть вижу в этом знаменательное совпадение, некое свидетельство того, что уклониться мне от сближения этих двух писательских имён было уже невозможно, ну просто была обречена…

Рассказ Валерия Латынина «Милосердие», давший название всему циклу публикуемых в журнале произведений, занимает от силы две страницы, меньше двух, но его содержание буквально опрокидывает читателя, потрясённого парадоксом.

Парадокс, как мы помним, это такое явление (ситуация, положение, обстоятельство), которое вполне может существовать в реальности, но не находит у нас логического объяснения. Как мы ещё помним, А.С. Пушкин считал парадокс таким явлением, которое сродни гению:

О, сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух,

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг…

 

Одно из таких чудных открытий я сделала однажды весной, прочитав трёхтомник прозы Николая Гребнева. В рассказе «Псы и голуби» впервые открылся мне тот самый парадокс, который поначалу показался слишком дерзким допущением, ассоциацией неожиданной и странной (как и полагается в соответствии с греческим значением слова). Но рассказ Валерия Латынина не только темой подтвердил догадки о взаимозаменяемости «псов» и «голубей», но даже и на уровне текстовых деталей вдруг зазвучал в согласии с такой идеей.

Теперь подробнее о сюжетах произведений.

«Псы и голуби» рассматривались мною в статье «С высоты Божьих апартаментов…», но здесь уместно повториться в деталях.

Двенадцать неполных страниц занимает в книге прозы Николая Гребнева рассказ «Псы и голуби». События успевают развернуться и свершиться за один вечер и утро следующего дня. Никаких сюжетных изысков, ни одной усложнённой завязи, фабула линейна в своей последовательности, как внезапно пробивший асфальт цветок. Вечером конфликт, утром развязка. Вчера ещё только бутон, сегодня дивные лепестки над серым поземьем… Так стремительно раскрывается Володькин характер, обещая читателю зрелую личность.

 А сюжет вкратце таков. Володька, «ясноглазый крепыш с тёмно-русыми кудрями», воздушный десантник, у которого ещё свежи воспоминания об армейской службе, в штормовую погоду забрался на крышу гаража, где была оборудована его голубятня, чтоб подвергнуть испытанию пару своих любимых чистопородных голубей, Саксонца и Монашенку. Подброшенные вверх, будто камни, голуби, достигнув положенной высоты, стремительно расправили крылья и ушли в небо. В эту минуту на голубятню заглянул дед Евсей, местный сторож, бродивший по округе в неизменном сопровождении стаи бездомных дворняг, беззаветно любивших и тщательно охранявших своего кумира, которого кормильцем, впрочем, вряд ли можно назвать. Дед оставил у Володьки маленького щенка овчарки, выменянного «за чекушку самогона» у Машки-алкашки, лихой сынок которой грозился замучить животину до смерти. По поводу утраченной чекушки дед сильно переживал, однако щенка было «жальче». Ему грозила участь пойманных голубей, бросаемых ватагой пацанов в костёр живыми. Евсей полюбовался красотой уходящих в бездонное небо Володькиных голубей и пошёл со своей собачьей сворой восвояси. Однако к голубятне тут же подступила свора озлобленной шпаны, требующей отдать щенка. Володька помнил слова армейского капитана-инструктора, что главное для парня – уметь постоять за себя, а при необходимостии защитить Родину, потому был готов к борьбе и легко разобрался с нападающими, несмотря на их численный перевес. Спасённый щенок доверчиво устроился в широких его ладонях. Голубей его в это время снесло ветром далеко в сторону.

Утром Володька обнаружил на крыше изувеченную Монашенку и взъерошенного, мечущегося над ней одинокогоСаксонца…

…Мигом забравшись наверх, на чёрной смоляной крыше возле голубятни увидел Володька и голубку, распростёртую и недвижную. Даже изувеченная, она не лишилась редкостной красоты своей. Только расписной галстук на широкой грудке казался теперь не дивным сочетанием цветов, а пятном кровавым. Володька… взял в руки Монашенку и, открыв леток, выпустил всех голубей на волю. Прижимая голубку к груди, глядел он, как стая кругами шла в безмятежную, бездонную высоту.

 

Этот эпизод красноречиво свидетельствует о возможности созвучия человеческой и голубиной судьбы. Не зря же в Евангелии сказано: будьте просты как голуби…

И далее писатель распахивает широкие духовные горизонты своей, казалось бы, незатейливой ранней прозы:

Виделось далеко и ясно. В той стороне, откуда исходило вчера ненастье, словно дозорные витязи в шлемах, угадывались белокаменные храмы с позолотой на куполах. Тягостные чувства смешались со светлым восприятием всего, что окружало. То ли от дуновения свежего ветерка, то ли от лучезарного сияния неба слезились глаза… Птицы ещё не были в зените. Но они стали терять очертания. Расплываясь и мерцая, и вовсе слились с голубым простором…

 

На первый взгляд, Володька просто отпустил птиц. Но если каждому слову здесь, помимо его прямого значения, придать и символическое значение, нарисуется картина преображения души человека. Замечает ли писатель, какой мир нечаянно распахивает для своего героя? Если бы в слове не было Бога (строка поэта Геннадия Иванова), этот мир, может, и не открылся бы нам теперь, сколько бы мы ни читали строчки. Но, видимо, в том и тайна художественного слова, что оно таит до времени свой глубинный смысл, открываясь читателю лишь по мере его стремления не довольствоваться поверхностным, очевидным. И ещё в большей мере тут работает другая закономерность. Художественное слово «отдаёт» свой смысл, глубину свою, даже, может, подсознательно вложенную в него художником (ибо дар слова – Божий дар, и не всякий пророк пророчествует сознательно), только тогда, пожалуй, когда приходит этому смыслу срок, когда люди и время готовы принять его.

Вот и летали Володькины голуби целых тридцать пять лет (с момента создания рассказа «Псы и голуби») над встревоженной, а потом и вовсе разорённой страной-голубятней, пока не стали для нас убедительным символом той свободы, которая даёт человеку светлое восприятие всего, что его окружает. Той свободы, что душу возносит в зенит где-то там, за незримым пределом, где теряются очертания естества, где даже самая изувеченная душа не лишается редкостной красоты своей, изначально дарованной Богом. Ведь не рождается человек сразу подлецом или вором. Он становится либо «псом», либо «голубем» уже по земным своим предпочтениям. Такой парадоксальный вывод возникает у нас при знакомстве с героями Гребнева.

Действующие лица рассказа словно разделились на два лагеря, на два человеческих типа, из коих один – «псы», а другой – «голуби». При этом дед Евсей с его приблудными псами явно стремится в «голуби», поближе к Володьке и его голубятне. А вот те, кто бросал голубей живьём в огонь, кто метал железную арматуру и камни Володьке в голову, кто подступал к нему с заточкой и куском водопроводной трубы, вот это – «псы», хоть и «одомашненные» (у всех же есть родители-воспитатели), но живущие «по диким законам своры». Им до красоты поднебесной никакого дела нет. Они даже из малого лопоухого щенка злобную «зверюку сделают».

Так что по всем идейным соображениям, проступающим сквозь канву повествования, сопровождающая деда Евсея свора дворняжек – это тоже «голуби»! А та, у которой дед Евсей не решился несчастного спутанного голубя отбить, брошенного затем в костёр, эта свора пострашнее будет, эти уже ни перед чем не остановятся…

 

И тут время вспомнить содержание рассказа Валерия Латынина.

Рассказ «Милосердие» настолько краток, что хочется назвать его миниатюрой.

Завязка интригует:

Полкан тревожно выл ночью. Тётка Марфа несколько раз вставала с постели и, открыв форточку в маленьком подслеповатом окне, зло цыкала на пса. Гремя цепью, собака лезла в будку, но через некоторое время вновь раздавался жалобный, холодящий душу вой.

Старуха вздрагивала. Высвободив из-под одеяла сухое, сморщенное лицо, спешно крестилась на образа Божьей Матери и святых угодников: «Господи, милостивый, Пресвятая Богородица, отведи лихо-беду!..».

Где-то далеко, под стенами крепости, слышались автоматные очереди. «Чтой-то делается? Сколько душ безвинных загубили, ироды? И как Бог таких извергов терпит?».

Не сразу становится понятен характер сюжета: что за крепость и почему там стреляют? в какие времена разворачивается действие? То есть рассказ изначально представлен не как событийное повествование, а как некая притча вне времени и пространства. И хотя далее выясняется, что действие происходит во время Великой отечественной войны в каком-то маленьком городке России, на его окраине, по авторской лаконичности ясно, что все внешние координаты не имеют тут особенного значения.

По дороге немцы и полицаи гнали колонну евреев. В большинстве – это были женщины с малолетними детьми, старики и старухи. Заклинания слышались сразу на нескольких языках: идиш, белорусском и русском. Дети плакали.

– Господи! – на глаза тётки Марфы навернулись слёзы. Размазывая их по щекам и сморкаясь, она засеменила подальше от изгороди. – Опять в крепость на расстрел ведут. Сколько кровушки пролито, за что кара такая? Детей хоть бы пожалели, охо-хо…

Это была картина глазами тётки Марфы. Далее Марфа уходит «за кадр» до самой концовки произведения, а перед нами стремительно разворачивается динамично прописанная сцена: идущая в конце колонны молодая женщина с девочкой, поравнявшись с плетнём тётки Марфы и увидев приоткрытую дощатую калитку, решительно вталкивает в чужой двор свою дочь и спешит влиться общий строй уже одна. Полицай вскоре замечает изменение в строю смертников, бьёт женщину кулаком по лицу, требуя сказать, куда она дела ребёнка. Она молчит. Полицай стреляет. Это происходит около плетня Марфы, фашист указывает полицаю на калитку: искать здесь!

Полицай открыл калитку. Во дворе было тихо, неподалёку в саду, не вылезая из будки, оскалился огромный волкодав. Направив ствол карабина на собаку, полицай боком подошёл к хате…

Пока читаем мы этот эпизод, как-то бегло воспринимаем ситуацию: двор, сад, собака… И что огромный волкодав, увидев чужого во дворе, почему-то всего лишь оскалился… Не вылезая из будки…

Потом, когда захочется вернуться и ещё раз пройтись взглядом по тексту, понимаешь, что эта вот фраза – «не вылезая из будки…» – тут самая многозначительная…

Полицай бранит старуху, она божится, что никакой девчонки в дом не пускала и никого не видела во дворе. Она говорит правду.

И вот эта замечательная концовка малого рассказа, которая и рождает в нас чувство счастливого парадокса, отзывающегося очистительным просветлением:

Тётка Марфа долго смотрела из-за плетня, как поднимается пыль за колонной обречённых на гибель людей. Нескоро услышала она жалобное поскуливание Полкана. А когда услышала, обернулась и обомлела.

Что может предположить в эту секунду читатель? Что увидела Марфа?

Кому-то может взойти на ум и самое жуткое… Всё-таки волкодав, хоть и поскуливающий перед хозяйкой…

Собака стояла и повиливала хвостом около своей будки, в которой, свернувшись калачиком, спала маленькая черноволосая девочка.

 

Единственная деталь, которая может тут вызвать сомнение, в которой читатель справедливо «попытается» усомниться, это сон девочки. Как смогла она в этой круговерти страшных событий так легко уснуть? Может, она тоже была потрясена собачьим милосердием, и это переживание сморило её?..

Да, самое неожиданное в этом рассказе – его название.

Вернее, даже не так. Название мы видим перед началом чтения. Но до самой последней строки повествования не можем уловить, к кому из персонажей его следует отнести, это милосердие. И вот – удивительный финал. Как объёмно сразу становится наше восприятие: милосердие, оказывается, не человеческое. Милосердие собачье!

Объёмно в том смысле, что к подобному парадоксу легко подключаются всевозможные ассоциативные наблюдения, становится возможной символизация отдельных образов, слов.

Вот, к примеру, диалог женщины с конвоиром:

– Голубчик, – протянула она руки к полицаю. – Пожалейте ребёночка, в чём повинна маленькая девочка?

Полицай отстранился от женщины:

– Ещё чего? Нашла голубчика. Отвечай, дура, где девчонка?..

 

Здесь яркая символическая мета: полицай отказывается от именования голубчик. То есть бессознательно предпочитает родственность цепному псу?

А настоящий, природный пёс, мощный волкодав, наоборот, отказывается от злобности цепного охранника, являет образ голубиной нежности, впустив девочку к себе в конуру. Происходит будто по библейскому принципу: если люди замолчат, то камни возопиют. А здесь: если люди забыли о милосердии, Творец пробуждает его в собаке. Помнится, писатель Борис Агеев, когда я рассказала ему о том, как мой кот помиловал маленьких мышат (отчего я испытала немалое потрясение), напомнил мне закон животного мира: дикие звери не едят младенцев друг друга. Значит, не станут они обижать и младенцев человеческих. Собственно, доказательства этому искать не нужно. История, рассказанная Киплингом, знакома всем. Да и современные писатели не обходят стороной тему милосердия диких животных. Вспоминается «Возвращение росомахи» Камиля Зиганшина, «Белоушко» Павла Кренёва.

В этих произведениях мы встречаем четвероногих литературных героев, о которых можно сказать, что они голубиного духа, в то время как природное их качество – «псовость».

У Бориса Агеева в очерке «Собачья будка» (из цикла «Места силы») дворовый пёс Тобик настолько добродушен, что его «невозможно разозлить или вывести из себя», и по сравнению с другими дворовыми псами Тобик воспет здесь как существо с голубиной душой. У Щербакова в рассказе «Рабочая собака» охотничий пёс Малыш оказывается «человечным», даже духовно перевоспитывает своего хозяина. У Зиганшина в рассказе «Лохматый» псу пришлось ценой своей жизни спасать хозяина от стаи волков, причём концовка произведения такова, что читатель оставлен в неведении относительно реальной судьбы собаки, а появление животного перед глазами изумлённого хозяина воспринимает как галлюцинацию последнего из-за страшных мучений совести. То есть пёс здесь кажется нам всё-таки ближе к «голубям», нежели его владыка, вытолкнувший пса ногой из саней. Хотя кто-то может резонно заметить, что собака для того и нужна, чтоб спасать хозяина…

В рассказе Валерия Латынина дело не столько в милосердии животного как таковом, сколько в идее противопоставления человека и зверя. Зверь человечнее, а в человеке господствует звериное. Можно сказать, что и эта идея не нова. Ну, в конце концов, нет вообще ничего нового под солнцем, о чём горевал ещё Екклесиаст. Только «Милосердие» Валерия Латынина сегодня имеет для нас значение притчи, которая не просто убедительно «срабатывает» на морально-нравственном уровне, но и вступает в тесное взаимодействие с современностью.

Разделённые временным отрезком в тридцать пять лет (если только миниатюра не написана задолго до публикации), эти два произведения, «Псы и голуби» Николая Гребнева и «Милосердие» Валерия Латынина, объединяясь в современном литературном процессе, внезапно «детонируют» (не в музыкальном значении!) и создают художественно действенную ударную волну, парадоксально пробуждающую сострадание читателя.