Александр БАЛТИН. ВЕКТОРЫ ВЕЛИКИХ СУДЕБ. Люди и судьбы в свете мемуаров, биографий и духовных поучений

 

Александр БАЛТИН

ВЕКТОРЫ ВЕЛИКИХ СУДЕБ

Люди и судьбы в свете мемуаров, биографий и духовных поучений

 

Мемуары маршала Жукова

Мальчишка впервые идёт на жатву с отцом, зарабатывает трудные, кровавые мозоли. Мальчишка из недр, из самого густого расплава народной плазмы, постепенно поднимающийся незримой, но такой очевидной лестницей. Он становится маршалом победы, и в долгих неспешных воспоминаниях о своей жизни осмысливает её, размышляя о сущности былого.

Язык мемуаров густ и прост одновременно – он тоже из гущи: всех тех, кто болью собственной судьбы познал железные объятия несправедливости:

«Вдруг вдали показались какие-то ярко освещенные многоэтажные здания. 

– Дядя, что это за город? – спросил я у пожилого мужчины, стоявшего у вагона. 

– Это не город, паренек. Это наро-фоминская ткацкая фабрика Саввы Морозова. На этой фабрике я проработал 15 лет, – грустно сказал он, – а вот теперь не работаю…Каждый раз, проезжая мимо проклятой фабрики, не могу спокойно смотреть на это чудовище, поглотившее моих близких…».

Фабрика-чудовище, и золото чудовищного крестьянского труда: и, казалось, это будет навека, окоснеет, покроется бронёй, которую не разбить…

 Броня была разбиты, и события семнадцатого года были естественным, долго зревшим прорывом к той самой, исконной, желанной справедливости.

Страшным прорывом.

Сопровождавшимся страшными последствиями.

…После унижений и побоев в мастерской служба в кавалерии была воспринята, как радость: военное дело входило в объективную реальность юноши, ещё не знавшего, как развернётся его дорога. Скрытая в каждой судьбе, она может быть развёрнута только тем, кто слышит все подсказки и умеет читать закрытые от других знаки.

Гражданскую войну Жуков описывает хронологически, детально, сухо и точно, фиксируя многие подробности, на глазах становящиеся историей.

Некоторый схематизм в образах офицеров и соратников едва ли портит общую – литературную – картину.

И, разумеется, большая часть мемуаров посвящена Великой Отечественной: тому макро-событию, в котором Жукову суждено было сыграть первостепенную роль.

Тема ответственности звучит избыточно – тема мучительная, красная, бьющаяся больным пульсом…

Во многом ныне обвиняют маршала Жукова (интересно, как обвинители представляют ход войны и движение к победе без него?), вероятно, есть в обвинениях и доля справедливости; но жернова истории для того и мелют, чтоб оставалась чистая мука смысла: и белая эта мука подвига, жизни, преодоления, страданий, радости и горя так сверкает со страниц воспоминаний маршала, что значительность жизни его искупает любые грехи и нюансы поведения.

 

Николай Амосов как писатель

Он писал об алгоритмах разума, и о взаимодействие мыслей и сердца; он писал об организации здоровья, и утверждал, что в большинстве болезней люди виноваты сами – иногда в силу лени и жадности, иногда от неразумности.

Он ставил разум выше фантомов, какие ныне пронизывают жизнь, предлагая нечто иллюзорное считать основополагающим.

В книге «Голоса времён» он ставил целью самопознание, и определял его ступени как «кем был, как менялся, что осталось…». И выпуская в реальность собственную исповедь, Амосов – стилистически ясно, отчасти жёстко – рисовал эпоху: война; шестидесятые, пронизанные надеждами; медицинские открытия, сулившие изменения жизни многим людям; потеря надеж, новые их волны в восьмидесятых…

Кругло, выпукло, объёмно.

В книге «Искусственный разум» Амосов выдвигал гипотезы о механизмах психической деятельности – таких, как узнавание, понимание, сознание, воля, творчество…

Он работал и в научно-фантастическом ключе – в «Записках из будущего» рассматривается анабиоз, как возможное средство борьбы со смертельными болезнями…

Казалось бы, славы медика, хирурга, общественного деятеля было достаточно, но бесконечная одарённость Амосова не умещалась в многообразие этой деятельности, требуя новых и новых выходов, и представляя нам фигуру современника… почти космического масштаба.

 

Духовный мёд Антония Сурожского

Духовный мёд добыть сложно: требуется огромное сосредоточение, отказ от многого, что так привлекательно для бытового, низового, обычного человека; требуется перерастание себя – как в старых готических соборах символически изображалось в камне: рыцарь, стоящий над поверженным чёртом – высшее «я» человека одерживает победу над суммой вожделений и похотей.

Духовный мёд становится вдвойне недостижим, ибо большинство, варясь в недрах бесконечной человеческой плазмы, не задумывается над его существованием, а задумавшись, не верит, что это возможно – слишком разубеждает жизнь, слишком высоко, как кажется большинству, громоздится бытовая башня карьеры, ращения детей, необходимости зарабатывания денег…

Какое уж тут духовное!

И здесь книги Антония Сурожского могут сыграть роль своеобразного маяка, чей острый и тонкий луч прорезает глыбы тьмы, окружающей малых сих (то есть нас, увы)…

От чтения любой (почти любой) из его книг сразу создаётся сложное ощущение: человек жил на оборотах или частотах, которые и представить непросто. Он точно постоянно предстоял перед высшим началом, неустанно испытывая благоговение, помноженное на световое умиление, творя Иисусову молитву, оставаясь при том живущим среди повседневности, где труды свои свершал с почтительной радостью.

О чём бы ни писал Сурожский – о вере или вечерне, молитве Господней или отрезках собственного пути, – фразы, а скорее даже поэтические строки веры текли именно духовным мёдом: питающим и благотворным.

Его богословие не имело никаких признаков нудного начётничества или головоломных словесных построений, расшифровка которых приводит, как правило, к плачевным результатам: пустота в красивой обёртке. Его богословие дышало живою жизнью, пульсировало неподдельной любовью к человеку, в каждом из которых был явлен брат; оно буквально звучало любовью к Богу – той субстанции, какая настолько закрыта от большинства, что кажется ирреальной.

И вот свет, льющийся со страниц Сурожского, убеждает – это чувство естественно и просто, и сделать его своим можно вглядываясь в себя, оставаясь на какое-то время во внутренней тишине, отвращаясь – хоть на сколько-то – от бесконечного круга суеты и метаний, стяжаний и житейского попечения.

К тому же большинство книг Антония Сурожского написано благородным, словно от духовного света занимающим сил языком: языком ясным и чётким, поэтическим и возвышенным…

Стоит вглядеться в глаза митрополита Антония и лишний раз убедиться, что поговорка – глаза есть зеркало души – абсолютно правдива, и, попытавшись следовать путём Антония, можно взрастить свою душу, сделать её большой, познать подлинные дары духовного мёда…

А это ли не высшая радость – когда не цель – всякого человека?