Андрей РУМЯНЦЕВ. «НЕ НУЖНО МНЕ СОЛНЦЕ ЧУЖОЕ...». К 120-летию со дня рождения Михаила Исаковского

 

 Андрей РУМЯНЦЕВ

 «НЕ НУЖНО МНЕ СОЛНЦЕ ЧУЖОЕ...»

 К 120-летию со дня рождения Михаила Исаковского

 

 Когда-то, еще в мальчишеские годы, услышал я странное имя: Назым Хикмет. Этого турецкого поэта-революционера, томящегося в тюрьме, спасал тогда, судя по газетам и радиопередачам, весь мир. Где только люди ни выходили на улицы с его именем, откуда только ни присылали властям мусульманской страны возмущенных и требовательных писем!

 Наконец, тюремщики трусливо сдались. И Хикмет приехал в Москву — куда же еще? — и был принят у нас с восторгом и ликованием. Я помню, как читал его стихи, густо облеплявшие страницы отцовской газеты, стихи, не совсем понятные мне, хотя и напечатанные на русском языке. Они набирались столбиком, но были без рифмы и то с длинной, то с короткой строчкой в одной и той же строфе. Я прощал это Назыму Хикмету, потому что он был все-таки иностранец и не знал русских правил.

 Десятилетия спустя я прочитал в записках поэта Давида Самойлова, как приветили в нашей столице интернационалиста и певца из сопредельной страны. В послевоенной Москве с ее коммуналками, повествует автор воспоминаний, Хикмету выделили отдельную квартиру, а в живописном Переделкино — писательскую дачу, где поэт, по словам Самойлова, имел «большой кабинет, сплошь заставленный картинами». Вскоре он нашел себе и русскую жену, так что быт поэта был устроен. А что касается литературных дел, то тут вокруг него за­крутилось столько помощников и слуг, что впору было вообразить себя первым златоустом в беспесенной стране. Назым, сообщает Давид Самойлов, «сразу включился в литературную жизнь, легко и естественно в нее вписался. Вскоре мы уже воспринимали Хикмета как поэта своего, советского. Начали выходить его книги. Меня в числе других пригласили переводить стихи Назыма... Мне пришлось переводить стихи Хикмета для нескольких его книг».

 Слово «пригласили» тут не случайное. К приезжему была приставлена целая рать переводчиков; перед ним распахнулись двери издательств, редакций журналов и газет.

 Русские писатели тоже не раз находили приют в далеких и близких странах. Но мог ли кто-то из них, заброшенных вихрями войны или революции Бог весть куда, проснуться утром на чужбине «африканским поэтом» или «поэтом турецким»?

 Рассуждать об этом в сороковые годы было опасно. И все же нашелся в России поэт, который высказался, пусть обиняком, но в общем-то ясно и твердо. Этим поэтом был Михаил Исаковский. Он написал стихотворение, которое стало всенародно любимой песней и в котором были такие строки:

Летят перелетные птицы

В осенней дали голубой,

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою,

Родная навеки страна!

Не нужен мне берег турецкий,

И Африка мне не нужна.

 

Я убежден, что «берег турецкий» и Африка, которая «не нужна» автору, появились в стихотворении не случайно, Это был протест против того «интернационализма», который стал удобной ширмой для людей с философией «где хорошо, там и родина».

 К такому предположению можно прийти и чисто «литературным путем»: слово «турецкий» в стихо­творении Михаила Исаковского легко было заменить другим, например, словом «французский» или «испан­ский». Но автор поставил свое: «турецкий»! Что касается последней из приведенных строк, то у поколения Михаила Исаковского еще свежа была в памяти поэма Бориса Корнилова «Моя Африка», довольно популярная в тридцатых годах до ареста и гибели ее автора. Словно в пику этому талантливому произведению на модную интернациональную тему, Исаковский с вызовом бросает: «И Африка мне не нужна».

 Кстати сказать, обласканный в СССР Назым Хикмет, как выяснилось в «демократические» времена из воспоминаний о нем его друзей, весьма критически оценивал советский образ жизни, что не мешало ему пользоваться благодеяниями властей.

 Но, может быть, стихотворение Михаила Исаковского «Летят перелетные птицы…», первая строка которого воспринимается и теперь как убийственная для людей особого сорта метафора, все же единично в творческом наследии поэта? Как раз нет. Всякий раз, когда Исаковский размышляет о родине, он упрямо утверждает затаенную любовь русского сердца: «Хороша страна Болгария, но Россия лучше всех». В те же послевоенные годы поэт создает большое стихотворение, состоящее из пяти главок и названное им «Песней о родине». Почему «Песня о родине», если рефреном через все стихотворение проходят строки:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

 

Неведомое, экзотическое имя «Трансвааль» залетело в Россию еще до революции. Гордый народ Южной Африки — буры, отстаивавшие свою свободу в кровавых боях с английскими колонизаторами, вызвал в северной стране всеобщее сочувствие и поддержку. Русские люди сложили и запели песню, в которой не просто разделили чужое горе и чужую боль; они как бы приняли чужое страдание в свои души и заговорили о незнакомой земле Трансвааль, как о собственном, родном крае: «...страна моя, ты вся горишь в огне». В стихотворении Исаковского это страдание, о котором он узнал из пронзительной песни в детские годы, так и отложилось, как в любом русском сердце:

И мне впервые, может быть,

Открылося тогда —

Как надо край родной любить,

Когда придет беда...

...........................................

Я пел свой гнев, свою печаль

Словами песни той,

Я повторял:

— Трансвааль, Трансвааль! —

Но думал о другой, —

О той, с которой навсегда

Судьбу свою связал.

О той, где в детские года

Я палочки срезал;

О той, о русской, о родной,

Где понял в первый раз:

Ни бог, ни царь и ни герой

Свободы нам не даст;

О той, что сотни лет жила

С лучиною в светце,

О той, которая была

Вся в огненном кольце.

Я выполнял ее наказ,

И думал я о ней...

Настал, настал суровый час

Для родины моей;

Настал, настал суровый час

Для родины моей, —

Молитесь, женщины, за нас —

За ваших сыновей...

 

 * * *

 Пожалуй, первая черта, которую отмечаешь в творческом поведении Михаила Исаковского, — это как раз смелость. Ровесник двадцатого века, скончавшийся в годы брежневского правления, Исаковский жил во времена, которые нынешние лукавцы называют самыми мрачными в истории России. «Какая уж смелость в «тоталитарной» стране!» — воскликнет какой-нибудь неофит. А вот та самая смелость, которая была присуща Шолохову и Леонову, Твардовскому и Рубцову, Шукшину и Вампилову, Астафьеву и Распутину — писателям, по своим характерам самым разным, не схожим. Эта смелость проявлялась, конечно, не в эпатажных выходках. Это была художническая смелость, то качество, которое отличает настоящих мастеров и всегда присутствует в их произведениях. В народе о таких писателях говорят: «А он гнет свое».

 Михаил Исаковский «гнул свое» с самого начала творческого пути. В двадцатых годах осатанелую борьбу с народным православным сознанием развернуло «Общество безбожников», которым руководил Емельян Ярославский. Этот теоретик атеизма оставил множество печатных выступлений, в которых кощунства соседствуют с ненавистью к корневой русской культуре.

 Казалось бы, мог ли крестьянский паренек, молодой газетчик, постигающий в своем смоленском захолустье новую жизнь, тянущийся к ней нетерпеливым, горячим сердцем, на седьмом году революции с сочувствием писать о православных традициях русского крестьянства? Едва ли. А юный Исаковский писал:

Вся деревня за околицу

Вышла с низкими поклонами,

Вся деревня богу молится

И с попами, и с иконами:

— Долети до божьей пристани,

Наше горе непокрытое,

Прошуми ты, дождь, монистами

Над полями позабытыми.

— Сохрани от года черного

Край наш, солнцем отгороженный, —

Бился дед в траву покорную

Головою нескороженной.

— Унеси беду народную,

Пронеси беду крестьянскую... —

На молитву хлебородную

Гром ответил перебранкою.

И когда попы с иконами

На другое поле ехали, —

Молотила рожь зеленую

Туча белыми орехами.

 

* * *

Другая особенность творчества Исаковского — в его поэтике. Пожалуй, впервые в русской лирике двадцатого века он особым чутьем понял и мастерски развил ее песенное начало. Загадка песни не так проста, как кажется на поверхностный взгляд; она, может быть, даже таинственна и не всеми постижима. Ну в самом деле, гении русской поэзии, ее чародеи — Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Тютчев, Фет и Блок — не оставили вовсе или оставили — каждый — лишь одну-две песни, ставшие поистине народными. Что это за молитва души, что за сокровенное слово, которое не далось даже великим певцам, сумевшим выразить, кажется, самые потаенные, спрятанные за семью печатями человеческие переживания?

 Говорят, есть поэты-песенники, умельцы создавать песенные тексты. Это, добавляют, не обязательно таланты и не обязательно мастера слова; это именно умельцы, освоившие жанр песни, часто незамысловатой. И называют бессчетные имена жрецов эстрады, авторов песенок-однодневок или немногие имена поэтов, сумевших написать удачные тексты.

 Но и счастливые попадания этих последних во­все не дают права причислять авторов к мастерам песни. У Исаковского особый, уникальный дар. Он стал непревзойденным мастером русской песни, народной по обостренному чувству, по душевной правде, по музыкальной выразительности слова. Он пришел к песне, как к своему подлинному поэтическому призванию, он открыл ее тайны, развил те ее качества, что только были намечены в русской лирике великими мастерами, и оставил образцы, по которым будут сверять народную песню будущие поколения.

 Принято считать, что стихи Михаила Исаковского очень просты. Причем, говорят об этом с оттенком снисхождения. Вот, мол, поэзия старших современников Исаковского, к примеру, Мандельштама и Пастернака, Ахматовой и Цветаевой, или его ровесников, таких, как Заболоцкий и Прокофьев, сложна и своим художественным, философским миром, и метафоричностью, и даже поэтической фразой, лексикой. А вот-де стихи и песни Исаковского упрощены, приспособлены для слуха, да и понимания, «простого» человека, любителя застольного вокала. Эта расхожая оценка не имеет ничего общего с подлинным значением песенных жемчужин, оставленных поэтом.

 Первые стихотворения, уже отмеченные мелодической и языковой оригинальностью, Михаил Исаковский написал в средине двадцатых годов совсем молодым автором. Обрести свой голос тогда было непросто, слишком много соблазнов поджидало в поэзии новичка. Стихотворцев из крестьянской среды увлекал Сергей Есенин. Оставив прозябать в безвест­ности друзей-имажинистов с их надуманными образными конструкциями и самонадеянным отрицанием русской поэтической традиции, Есенин пришел к пушкинской естественности и простоте своей неотразимой лирики, способной втянуть в свою орбиту и зрелых поэтов. Обжигал новизной поэтиче­ских ритмов, словаря, интонации Владимир Маяковский, тоже невольно мобилизовавший в поэзию послереволюционной России легионы своих последователей. На путь освоения мировой поэзии, начиная с древней, эллинской, и кончая европейской классикой послед­них веков, звал своим творчеством Осип Мандельштам. А еще срывающимися голосами кричали о своем особом праве на главные роли в литературе пролетарские поэты, примкнуть к которым можно было на выгодных условиях в качестве попутчика. Но смоленский паренек преодолел соблазны и заговорил голосом, в котором не было чужих интонаций, но присутствовала природная свежесть:

Были дни покосные,

Были ночи росные,

Гнулись ивы тонкие

К светлому ручью;

На лугу нескошенном,

На лугу заброшенном,

Встретила я молодость,

Молодость свою.

.....................................

Разожгла головушку,

Разбурлила кровушку,

Думы перепутала

Звездная пурга...

До сих пор все чудится —

Сбудется, не сбудется —

Белая рубашка,

Вечер и луга.

................................

Разлучили-бросили

До весны, до осени.

До весны ль, до осени ль,

Или навсегда,

Закатилась, скрылася,

Скрылась, закатилася

Молодости девичьей

Первая звезда?

 

Ласковый да радостный,

Молодой да сладостный,

Напиши мне весточку —

Любишь или нет?

А в ответ метелица

По дорогам стелется,

Белая метелица

Заметает след.

 

 Эти строки еще не стали популярной песней. Но в них уже есть знание народной песенной культуры, есть интуиция и есть мастерство. Как интонационно красиво, музыкально звучат постоянные повторы: «на лугу нескошенном, на лугу заброшенном», «встретила нежданную, встретила желанную», «отчего горела я, отчего хмелела я», «закатилась, скрылася, скрылась, закатилася»; как точны и полнозвучны рифмы этого стихотворения: «саночки скрипучие да снега сыпучие», «разлучили-бросили до весны, до осени», наконец, из каких смелых, неожиданных словосочетаний строятся строки: «разожгла головушку, разбурлила кровушку, думы перепутала звездная пурга». Всего этого могло не быть, если бы народная песня уже не использовала подобные приемы, не изумляла образцами изощренной выразительности:

Извела меня кручина,

Подколодная змея.

Догорай, гори, моя лучина,

Догорю с тобой и я.

 

 В стихах Михаила Исаковского двадцатых годов уже чувствуется самостоятельный почерк будущего мастера. Этот почерк виден и в песенных, всегда неожиданных зачинах, и в лукавстве героя стихотворения, словно бы завтрашнего исполнителя песенного монолога, и в плавной легкости его речи:

Я не клала в печку дров —

Писем не жалела.

Наша прежняя любовь

Хорошо горела.

.......................................

Никому меня не жаль —

Ни души, ни тела...

Вытирала я печаль

Полотенцем белым.

 

И уже запели первые песни Михаила Исаков­ского. Запели, потому что как же не запомнить и не потешить душеньку чистыми, родниковыми словами, которые находил он, и такими же светлыми, чистыми откровениями, которые передавались этими словами:

Семерых она приворожила,

А сама не знает — почему,

Семерым головушку вскружила,

А навстречу вышла одному.

..................................................

До рассвета Люба говорила,

Расставаясь, слезы не лила,

Ничего на память не дарила,

А лишь только сердце отдала.

..................................................

Люба ждет назначенного срока,

Выйдет в поле, песню запоет:

Скоро ль милый с Дальнего Востока

Ей обратно сердце привезет?

 

Всходит месяц, вечер пахнет мятой,

В черных косах не видать ни зги...

Ой, напрасно ходят к ней ребята,

Ой, напрасно топчут сапоги!

 

 * * *

 И наконец, первая вспышка, как при замыкании проводов, — соотечественники услышали такие слова поэта, которые мгновенно оказались на устах миллионов:

Дан приказ: ему — на запад,

Ей — в другую сторону...

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну.

 

Сейчас уже спокойно можно разбираться в легендарной истории песни: почему же ее запели? Ведь гражданская война осталась далеко позади, за шест­надцати-семнадцатилетней далью. Какие чувства вдруг всколыхнули всю страну? Может быть, печаль и тревога расставаний, которых не убавилось и в тридцатые годы: страна пришла в движение, потому что всенародно строила заводы и электростанции, домны и шахты, тысячеверстные железные дороги и огромные города? Всюду верховодила молодежь. А песня обращалась к молодому сердцу, она с ревнивой нежностью напоминала о любви:

— Ты мне что-нибудь, родная,

На прощанье пожелай.

 

И родная отвечала:

— Я желаю всей душой:

Если смерти, то — мгновенной,

Если раны — небольшой.

.......................................

Он пожал подруге руку,

Глянул в девичье лицо:

— А еще тебя прошу я:

Напиши мне письмецо.

 

— Но куда же напишу я?

Как я твой узнаю путь?

— Все равно, — сказал он тихо, —

Напиши... куда-нибудь.

 

 Простые слова; кажется, они явились на свет сами собой. Может быть, они уже звучали когда-то или их произнес кто-то в будничном, житейском разговоре, а поэт услышал и записал. Так всегда кажется, когда мы имеем дело с чудом поэзии. Чудо же присутствует тут во всем: и в том, что автор уловил томительное ожидание миллионами именно таких слов, и в том, что каждая строка явилась естественной, родной, бережно обдуманной, и в том, что прощание, о котором рассказал автор, — это щемящее чувство на двоих, это разлука, несущая роковые неожиданности для двух сердец. Тут в лирической миниатюре затронуто столько векового, глубинного, таинственного, как смерть, и чудесного, как жизнь!

 Это была первая великая песня Михаила Исаковского.

 А потом попадания стали все чаще и чаще. И это не было удачами, которыми судьба вознаграждает за прилежание, или за многознание, или, наконец, за вызревший талант. Это была жатва мастера, прозревшего путь удачи, познавшего счастливое искусство говорить с тысячами и миллионами людей, как с одним человеком, очень близким, понимающим тебя и откликающимся на твое слово родственной душой. К нему — и к миллионам людей — нашел сердечную дорожку поэт и подарил им неумирающие песни: «Провожанье» («Дайте в руки мне гармонь...»), «И кто его знает...», «Катюша», «Колыбельная» («Месяц над нашею крышею светит...»), «Огонек» («На позиции девушка провожала бойца...»), «Враги сожгли родную хату...», «Летят перелетные птицы...».

 Что отличает песни Михаила Исаковского? Бережное сохранение национальной песенной традиции и острая новизна, пронзительная по интонации, доверительная поэтическая речь и ее несуетная значительность, мудрая патетика:

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла,

Про того, которого любила,

Про того, чьи письма берегла.

 

Ой ты, песня, песенка девичья,

Ты лети за ясным солнцем вслед

И бойцу на дальнем пограничье

От Катюши передай привет.

 

Пусть он вспомнит девушку простую,

Пусть услышит, как она поет,

Пусть он землю бережет родную,

А любовь Катюша сбережет...

 

 Посмотрите, как эти и другие строки Исаков­ского возвращают нас к строю народной песни, к ее звучанию. Выразительность, эмоциональная сила достигаются в ней и прямыми обращениями к герою ли, к самой ли песне, и повторами ключевых слов, и внутренней рифмой, и многими другими поэтическими приемами. Словесная вязь в русской песне всегда была узорчата; певцы не боялись где-то чуть переиначить слово, где-то перелицевать его так, что едва узнаешь, а где и по старому образцу придумать во­все новое:

Уж я Аннушку люблю:

Она уборчистая,

Она уборчистая,

Разговорчистая!

На ней юбочка баска,

Будто шелковая,

Опоясочка баска,

Целоваться три разка!

 

Исаковский тоже не прочь для большей выразительности, а то и озорства переиначить слово, но он делает это осмотрительно, не лишая речь естественности, то есть, как мастер:

Ой, туманы мои, растуманы,

Ой, родные леса и луга!

 

 Он словно сверяется с народной песней, находит в народной речи неведомые многим слова, дарит их каждому из нас как жемчужинку. Это не то «словотворчество», которым занимаются комнатные жонглеры: подбросил вверх иноземное слово «аксиома», оно, перевернувшись с ног на голову, шмякнулось об пол и превратилось в мертвое словцо «самоиска», а хозяин подобрал и приспособил к названию книги «Аксиома самоиска» (Андрей Вознесенский). У Исаковского слова живые, вечные:

Молча я подойду,

Сяду с краюшка... —

Золотая моя,

Золотаюшка!

Где такая росла,

Где ты выросла,

Что твоя красота

Краше вымысла?

 

А поэтический образ? У Исаковского он никогда не бывает вычурным, «головным». В живой, естественной речи он по-раёшному неожидан, связан с народной приметой, рожден крестьянской наблюдательностью:

И такой на небе месяц, —

Хоть иголки собирай.

 

 * * *

 И еще одна черта, тоже унаследованная от народной песни, но получившая в песнях Михаила Исаковского свои неповторимые отметинки. Черта эта — веселый, лукавый, озорной взгляд на все, что происходит с лирическим героем. Думаю, все поклонники поэта с удовольствием повторяют его иронические строки:

И кто его знает,

Чего он моргает?

...............................................

В каждой строчке — только точки, —

Догадайся, мол, сама.

.................................................

Я на свадьбу тебя приглашу,

А на большее ты не рассчитывай.

..................................................

С этим что-то делать надо,

Надо что-то предпринять.

.................................................

Еще не вся черемуха

К тебе в окошко брошена.

 

 Эта шутливость, за которой всегда стоит мудрое и доброе отношение поэта к жизни, — вообще одна из притягательных особенностей лирики Исаков­ского. Через десятилетия личных потерь и всенародных бед прошел он, а жизнелюбие и шутка оставались при нем всегда. Напомню одно стихотворение.

Мать ждет на побывку сыновей. Старший из них —

В поездах товары возит,

Знает всякий паровоз,

Хоть на том на паровозе

Двадцать штук одних колес!

 

Младший  тоже на работе,

У того — повыше пост:

Младший сын на самолете

Долетал почти до звезд.

............................................

Ждет старуха не дождется

Ненаглядных сыновей.

За окошком — скрип колодца,

Воробьи и ветровей.

 

И глядит она печально,

В облака глядит до слез —

Как бы младшего случайно

Ветер мимо не пронес...

 

 * * *

 Сейчас нередко говорят о песнях прошлых лет: они написаны по заказу. Заказчики и исполнители заказов были всегда. Но о песнях Исаковского, ставших народными, можно сказать: они были заказаны народом. Исаковский писал так, как писалось, а не так, как хотелось бы кому-то. Это особенно хорошо видно в песнях (как и в стихах) послевоенных лет, когда иным заказчикам хотелось бы иметь побольше оптимистических песен, а поэт создавал трагиче­ские. Подлинным народным плачем стала его баллада «Враги сожгли родную хату...».

 Когда-то, в начале двадцатого века, после короткой, но кровавой войны с Японией, потрясенная Россия создала народную песню «От павших твердынь Порт-Артура...»:

От павших твердынь Порт-Артура,

С кровавых маньчжурских полей,

Калека-солдат истомленный

К семье возвращался своей.

Идет, и в убогом жилище

Ему не узнать ничего:

Другая семья там ютится,

Чужие встречают его.

И дрогнуло сердце тревогой:

«Вернулся я, верно, не в срок.

Скажите скорее вы, братья,

Где мать, где жена, где сынок?».

 

Новые десятилетия принесли России так много страданий, что они заслонили прежние беды. Новые песенные плачи и стенания отодвинули в народной памяти и плач о героях Порт-Артура. Мы вспомнили о нем не для того, чтобы сравнить его с песней Исаковского. Там — безыскусный рассказ, не отмеченный поэтическим мастерством, здесь — трагиче­ская исповедь солдата, записанная великим пером. Мы вспомнили, чтобы подчеркнуть: и после невиданной по жертвам и пролитой крови Отечественной войны народное сердце ждало песни, способной утешить его, разделить слезы, приглушить боль. Такая песня появилась. И кажется естественным, что ее написал Михаил Исаковский. Кто же еще после стольких так горячо любимых песен, в которых всегда светилась русская душа, мог ответить на народное ожидание, понять и выразить печаль миллионов семей?

 Другой такой трагической песни в ликующем сорок пятом не написал никто. Да и позже — тоже. Наверно, были заказчики, советовавшие не смотреть на войну так мрачно. Но Исаковский остался верен жестокой правде:

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой...»

.............................................

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд...

 

 Эта «слеза несбывшихся надежд» пронзает сердце. Она воскрешает в памяти послевоенное сиротство, навеки сломанные судьбы, черную тоску. И она снова напоминает о писательской смелости Михаила Васильевича Исаковского, которая поразила меня когда-то, еще в детстве...