Владимир БОНДАРЕНКО. ПО СЛЕДАМ ОГНЕПАЛОГО… О книге Сергея Куняева «Николай Клюев»

Владимир БОНДАРЕНКО

ПО СЛЕДАМ ОГНЕПАЛОГО…

О книге Сергея Куняева «Николай Клюев»

 

 

Николай Клюев как будто о себе писал: «Ты, жгучий отпрыск Аввакума, Огнем словесным опалён…». Вот этот клюевский словесный огонь опалил и критика Сергея Куняева, выпустившего в самом конце 2014 года в серии ЖЗЛ свою биографию олонецкого поэта с такой трагической судьбой. Увы, это истинный вариант судьбы любого подлинно русского национального писателя. Эту книгу я, клюевский земляк, давно уже ждал. Понимал, что после книги о Сергее Есенине Сергей Куняев с неизбежностью должен заняться творчеством его наставника и более последовательного русского мистика.

Есть хорошие книги, которые и пишутся быстро, и читаются быстро. Но поэтический талант Николая Клюева рассчитан на медленное чтение, на медленное постижение. Потому и биографию Клюева Сергей Куняев писал мучительно долго, и читается она тоже медленно, без спешки. Это остановленное время русского духа. Через поэзию Клюева постигаешь и народную русскую культуру. Он сам по себе – редчайший русский народный тип, выходец из древнего старообрядческого рода. Мать его, Парасковья Дмитриевна, была сама сказочницей, молитвенницей, и с самого детства напитала будущего поэта всеми богатствами староверческой северной культуры. Меня самого с детства поражала насыщенность народной северной культуры явно не северными, санскритскими, восточными, индийскими образами. Откуда эта Белая Индия взялась в стихах Николая Клюева?

На эту загадку тоже пытается ответить Сергей Куняев в клюевской биографии. В этом и трудность изучения Николая Клюева, он как никто другой своим творчеством повязан со всей древней русской культурой, не оторвать. И занимаясь Клюевым, Сергей Куняев поневоле занимается староверчеством, скопцами, суфиями, русским фольклором, индийской мифологией. Все воедино. Даже Сергея Есенина легче изучать в отрыве от других, как отдельное явление, без предшественников. Занимаясь Клюевым, приходится копать глубже.

Клюевщину в двадцатые-тридцатые годы выжигали по всей Руси. Не столько боялись влияния Сергея Есенина, допуская выпуск книг поэтов Серебряного века, сколько поэзии Клюева. Клюевщину истребляли калёным большевистским железом. В ответ ещё в 1919 году Николай Клюев писал своим «братьям-большевикам» пророческие слова, которые так важны и сегодняшней России: «Направляя жало пулемёта на жар-птицу, объявляя её подлежащей уничтожению, следует призадуматься над отысканием пути к созданию такого искусства, которое могло бы утолить художественный голод дремучей черносошной России». Он сам и вышел из недр этой дремучей черносошной России, так ненавидимой комиссарами всех мастей и национальностей.

Поэтому и читал я книгу о своём олонецком земляке Николае Клеве, как книгу о глубинной тысячелетней Руси и её древней культуре, так ненавидимой всеми нашими европейцами. Потому и Клюева отодвигали в сторону и в начале оттепели, когда уже реабилитировали Мандельштама и других, и в начале перестройки, когда уже публиковали самых лютых антисоветчиков, но ежели они были с европейским уклоном. Вот потому мы только сейчас и дождались, во втором десятилетии нового века, подробную книгу о северном кудеснике слова.

Вряд ли Николай Клюев смог бы стать столь народным поэтом, как его младший брат Сергей Есенин, но несомненно, что истоки клюевского творчества глубиннее, архаичнее, черносошнее…

Впрочем, это хорошо понимали они оба. Клюев чувствовал в Сергее Есенине огромную поэтическую мощь, и потому мечтал возвести его на русский поэтический престол: «Изба – питательница слов,  Тебя взрастила не напрасно: Для русских сёл и городов Ты станешь радуницей красной». Себя Николай Клюев чувствовал как предтечу, предшественника, донёсшего народное слово до письменной литературы.

Николай Клюев и на самом деле опирался на уходящую в глубь веков народную традицию, народное творчество. Его стих не нуждался в развитии. В каком-то смысле он был статичен, как поморская гранитная скала, на которой высечены рождённые русским народом слова, запечатлён народный язык.

Сергей Есенин уже пошёл дальше, спотыкаясь и падая, развивая русские поэтические традиции. Его путь был – дойти до народа, дать ему своё поэтическое слово.

Николай Клюев нёс миру сокровенные народные тайны. А значит: и его религию, и его мистику, и его ощущение природы. Говорят, что крестьянин не чувствует красоту природы, лишь использует её, косит траву, рубит деревья и так далее. Всё творчество Клюева – опровержение этих измышлений интеллигентщины.

Дух осени прянично-терпкий

Сулит валовой листопад,

Пасёт преподобный Аверкий

На речке буланых утят.

На нём балахонец убогий.

Но в сутемень видится мне,

Как свечкою венчик двурогий

Маячит в глухой глубине.

 

Мир природы у Клюева всегда иконописен, он видит все тончайшие явления природы как часть единого православного мира. Природа у него религиозна, не исчерпывается лишь эстетическим или прагматическим предназначением. Русская народная культура за тысячелетие православия органично соединила божеское слово и эстетическое чувство. Потому и восхищался поэзией Николая Клюева, казалось бы, не такой близкий ему поэт Иосиф Бродский. Бродский писал: «Если в ту антологию (русской поэзии ХХ века, – В.Б.), о которой вы говорите, будет включена “Погорельщина” Клюева или, скажем, стихи Горбовского – то “Бабьему яру” там делать нечего...”

Вот тем и страшна была великая клюевщина для воинствующих безбожников, что не нуждалась в развитии, опираясь на устойчивый крестьянский и православный мир. Сергей Есенин мог развиваться согласно своему времени, бежать вприпрыжку за комсомолом, носить цилиндр, писать богохульные стихи. У Николая Клюева такой возможности не было изначально. Он не развивался в ногу со временем, а пытался и само время при всех его громаднейших перепадах включить в себя; включить в свой керженский древлеправославный мир и большевиков, и Ленина, и саму революцию.

Для меня поэзия Клюева ещё одно объяснение неизбежности самой революции. Народ не видел себя единым с барами, какими бы эти баре не были хорошими и культурными. Он понимал свою правду, и потому на первых порах поверил в возможность установления «мужицкого царства», увидел в Ленине своего крестьянского вожака, отсюда знаменитое клюевское:

Есть в Ленине керженский дух.

Игуменский окрик в декретах…

 

И не жестокость ЧЕКА разочаровала тот самый мужицкий народ, даже не немыслимое количество инородцев в органах власти, русский народ всечеловечен и чужаков не боится, а неприятие большевиками этого самого мужицкого царства, народной самобытности, да и самой народной культуры.

Сергей Куняев и открывал поэзию Клюева, как неизведанный нам ещё мир изначальной русской жизни. Сергей Куняев прав: по сути своей Николай Клюев был чужд и всем поэтам Серебряного века, и всем советским поэтам. Он сам обрёк себя на тотальное одиночество, погрузившись в мир никому не веданной народной поэзии.

Я думаю, свою поэтическую миссию в первом приближении Николай Клюев исполнил уже в 1919 году, когда вышел его «Песнослов». Все скрижали народные на каменистой глыбе из олонецких лесов были выведены. Ни в какие силки ни властей, ни записных богословов, сужающих православный мир до узкого набора догм, поэт не попал. Его Христос – это народный Христос, это не Христос монастырей и аскетических келий, а Христос, дарящий человеку всё многообразие живой жизни, ибо всё на земле – Божье творение. Любой печной быт не отделим от высшего духовного начала, сама крестьянская изба впервые в русской поэзии по-настоящему, без намёков на пейзанство, без потворства помещичьим дворянским взглядам, воспета Николаем Клюевым. Святая Русь у Клюева одновременно и красивая Русь, и народная Русь, и жизнелюбивая Русь.

Как говорит Сергей Куняев: «На Клюеве сосредоточилось очень много как в истории России, так и в революционной современности, потому что мало кто до сих пор отдаёт себе отчёт в том, насколько сильна была религиозная компонента в революции начала ХХ века. Это было инстинктивное возвращение у многих к первоначальному слышанному Христову слову, к первоначально прочитанному Евангелию…».

Поклонники Клюева из официальных православных кругов были явно разочарованы «Песнословом», ибо нашли там вместо смирения восхищение богатством всех проявлений, в том числе и плотских, русской народной жизни. Поэт, может быть, впервые донёс в книжную культуру народную реабилитацию торжества тела, как одного из Божьих проявлений. Поэт сам сравнивал образ своего «плотяного» Христа с бесплотным интеллигентским Христом русских символистов: «Мой Христос не похож на Христа Андрея Белого. Если для Белого Христос только монада, гиацинт, преломляющий мир и тем самым творящий его в прозрачности. Только лилия, самодовлеющая в белизне… то для меня Христос – вечная, неиссякаемая убойная сила, член, рассекающий миры во влагалище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой – вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний – огненный…».

Ещё большее недовольство звучало из коридоров новой комиссарской власти. Избяной рай был ими перечеркнут, мужицкому царству на самом деле не нашлось места в стальном будущем России. Может быть, лишь это и загубило нашу стальную советскую цивилизацию? Жертвуя мужицким царством нельзя построить прочно никакое другое.

В любой другой стране Николай Клюев был бы давно объявлен патриархом отечественной литературы, у нас следы великой клюевщины выжигают до сих пор. К счастью, они иной раз возрождаются из пепла. Вся наша блестящая деревенская проза, с «Ладом» Василия Белова и «Последним поклоном» Виктора Астафьева, вся тихая лирика от Николая Тряпкина до Николая Рубцова, – полны великой клюевщиной.

На скалистом фундаменте клюевщины стоит современная русская национальная культура. Клюевщина «Песнослова» – это ещё завоевательная клюевщина, с надеждой на победу. Не страшны даже погружения в бездны преисподней, и оттуда вынесет его стих, как Божие творение. Недаром его относили к «редчайшему в мировой культуре разряду подлинных мистиков, сумевших воплотить свой сверхчувственный опыт в людской речи…». Думаю, что и Юрий Кузнецов погружался в свои бездны, вооружённый опытом Клюева. И Николай Тряпкин. И Станислав Куняев.

Сам Сергей Куняев в интервью нашей газете как-то назвал себя «многолетней архивной крысой» – грубо, но верно. Чтобы разобраться в творчестве Николая Клюева, во всех его противоречиях и взлётах, надо иметь гигантское терпение поисковика, на одном задоре и интуиции не напишешь. Надо и самому принадлежать к племени неуемных русских правдолюбцев. В книге Куняева о Николае Клюеве видны и высочайший профессионализм исследователя, и огромный труд архивиста, и глубинный русский патриотизм. Работал Сергей Куняев в целом над книгой лет двадцать, первые статьи о Клюеве вышли ещё в 1990 году. Как пишет автор: «В результате получается целый триптих – Клюев, Есенин, Васильев. Он вырос самым естественным образом. Клюев благословил Есенина, был его поводырём и учителем и успел благословить и Павла Васильева. Жизнь Клюева охватывает предреволюционное, послереволюционное время и почти полностью 30-е годы, время, уже описанное в книгах о Есенине и Васильеве. Но Клюев – это ещё и начало века, 10-е годы. Именно в этом отрезке времени завязывались все те узлы, многие из которых приходилось потом развязывать или рубить, а некоторые так и остались неразвязанными и неразрубленными» («День литературы», 2007, № 5).

Николай Клюев отчётливо, с пророческим пониманием видит кружение не только избяного Рая, но всего крестьянского мира, а с ним и русского национального мира. И уже пишутся не скрижали народных потаённых откровений, пишется плач по уходящей мужицкой Руси. Вот так и появились его «Погорельщина» и «Песнь о великой матери». Не надо воспринимать поэта как сумрачного мракобеса, отталкивающего от себя цивилизацию. Блестящий знаток мировой культуры он и в нашествии машин не видит ничего опасного, если эти машины служат душе человека, служат земле, на которой человек живёт. Он уверен, что «…Только в союзе с землей благословенное железо перестанет быть демоном, становясь слугой и страдающим братом человека…». Он искренне сожалеет о разрыве с режимом, о своей ненужности советской власти.

Когда его занавесили от всего мира злостной клеветой и доносами, Николай Клюев пишет Сергею Есенину: «…порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе». Задуматься бы об этом и нынешним властям. И как ответ всей пишущей о нём бесовщине: «Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной, занесённой снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему ж русский берестяной Сирин должен быть ощипан и казнён за свои многопёстрые колдовские свирели – только потому, что серые, с не воспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опрометчиво утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз?».

В своей незаконченной большой поэме «Песнь о великой матери» Николай Клюев обобщает свой духовный опыт, пишет своё житие, как всегда прослаивая реальные факты из жизни и подробности быта религиозным и мистическим мироощущением. Это и песнь своему любимому олонецкому Северу, русскому Поморью. Это и реальные встречи с современниками и мистические встречи со святыми. Это и поклон последней Руси. К концу поэмы всё более нарастает тема гибели и обречённости народного уклада, несоединимости его с железной поступью того, что сегодня мы именуем глобализмом.

Бежим, бежим, посмертный друг,

От чёрных и от красных вьюг,

На четверговый огонёк,

Через предательства поток…

 

На мой взгляд, Николай Клюев наиболее религиозный, а точнее православный поэт в великой русской литературе. С одной лишь оговоркой. Его православие – это народное, мужицкое православие, а значит и неприемлемое для некоторой части нашей политической и церковной знати. Но если и есть некая еретинка в его писаниях и сказаниях, то она, думаю, целиком окупается и его судьбой и его православным отношением к своей судьбе. Не случайно же в 1937 году, незадолго до своего расстрела, в предчувствии его, на полпути от больницы до кладбища, в последнем известном нам стихотворении Николай Клюев всё также признается в своей любви к России, и никаких проклятий, никакого чувства мести народу, не защитившему своего певца: «Люблю тебя, Рассея, Страна грачиных озимей!».

Родился Николай Алексеевич Клюев 10 октября 1884 года в Кошугской волости Вытегорского уезда Олонецкой губернии. Ведёт свой род, как сам поэт говаривал: «от Авакумова кореня…». По крайней мере, духовная близость с неистовым протопопом ощущалась им до конца жизни, да и мученическая смерть их схожа.

Жизнеописание поэта Сергей Куняев как раз и издал к 130-летию русского национального гения. За ним проглядывает подлинный «плотяной» Христос. За ним – всё ещё не исчезающее народное русское царство. Святая народная Русь.

При всём при том, я бы назвал книгу Куняева целостным мифом о поэте, ибо только так можно было придать истинную полноту повествованию о самом, может быть, загадочном национальном русском поэте. Сергей Куняев пишет: «Когда я только приступил к исследованию жизни Николая Клюева, то до конца не представлял, какая невероятно сложная работа мне предстоит… Клюев, как шаман или колдун, заставлял меня одними и теми же кругами несколько раз проходить при чтении каждого его стихотворения, чтобы наконец понять суть той или иной его строки. Творчество Клюева – это система «бездонных колодцев». Образно говоря, ты входишь в один из них, начинаешь вычерпывать из него воду, до дна не достаёшь, и переходишь ко второму колодцу, который возникает на твоём пути... Иными словами, это было бесконечное стремление-соблазн дойти до сути, до корня, представить себе связь словесного древа поэта с общемировым древом, ещё архаическим, с древнеегипетской, древнегреческой, древнерусской культурами. Только сейчас осознаётся его историческая миссия, роль его художественного слова, миссия, объединяющая современность и исторические пласты... Фразу «Сфинкс России» можно целиком применить к поэту Николаю Клюеву. Он был загадочен во всём, Клюева у нас привыкли представлять как человека чрезвычайно замкнутого в своём мире, как поэта, который в основном писал только для себя и намеренно отстранялся от современности. Мне удалось убедиться в другом: Клюев может многое дать современному читателю. Но для этого нужно вчитаться, понять систему сакральных смыслов, таящихся в его поэзии. Это я и стремился сделать в своей книге…».

О себе Клюев писал так: «Я – посвящённый от народа, На мне великая печать, И на чело своё природа Мою прияла благодать». Так о себе не мог сказать ни один из русских поэтов ни в XIX, ни в XX столетии. Как считает Сергей Куняев, именно благодаря мистичности поэзии Клюева сохранились его архивы. В НКВД в тридцатые годы тоже занимались изучением мистики, на всякий случай хранили и рукописи Николая Клюева.  

«Допустим, дело закрыли, сдали в архив. Но зачем хранить рукописи? Есть у меня ещё одна догадка на этот счёт, – говорит Сергей Куняев. – В 1934 году ГПУ преобразовали в НКВД, где работал отдел, занимающийся различными изысканиями в области русской мистики. Я думаю, что сотрудники этого отдела держали в руках произведения Клюева, изъятые при обыске, в частности «Погорельщину», поэму «Песнь о Великой Матери» и другие стихи. Все это было сохранено в деле именно по настоянию сотрудников отдела…».

Мне ещё с юношеских лет приходилось знакомиться с жизнью Николая Клюева, встречался у себя в Петрозаводске с краеведом Грунтовым, первым собирателем его биографии, с Константином Азадовским, исследовавшим его творчество. Позже, в поездках по Америке и встречах с писателями из второй эмиграции, так называемого «Архипелага Ди-Пи», я общался с Борисом Филипповым, и он подарил мне составленный им двухтомник сочинений Клюева, по тем временам самое полное издание. Даже с учётом всего ранее мною прочитанного книга Сергея Куняева поразила меня и дотошностью поисков, и цельностью созданного образа русского поэта.