Геннадий МАЛЕЕВ. МАРАЛЬНЫЕ СТИХИ

Геннадий  МАЛЕЕВ

МАРАЛЬНЫЕ  СТИХИ

 

ИНЕЙ

Заиндевелые леса.
Но очаровываюсь чаще
заиндевелостью лица –
как частью
этой дивной чащи.

Какая живопись!
С ума
морозом сводит и духами.
Твоё лицо и есть – зима,
одушевлённая дыханьем.

И в эту снежность,
что светла,
под Новый год
среди чащобы –
уже сгоравшему дотла
да не влюбиться мне ещё бы!

Не умереть, боясь спугнуть
пожара этого зарницами
твой взгляд,
опущенный чуть-чуть
под опушёнными ресницами...

 

ХАТА

Решив сбежать от всех на юг,
                    проездом из столицы,
мы жили в хате – на краю
                    приютливой станицы.

Хатёнка белою была,
                  чуть кривенька, да ладно.
И оттого ли, что бела,
               в ней было так прохладно!

Плясали мыши – шире круг –
                       и в кухоньке, и в зале,
когда же прятались, то вдруг
                        сверчки понаползали.
 
И – все хмельные без вина,
                     со скрипочками, боже! –
играли хором что-то на
                       безумие похожее.

Однако ж выдалось ума,
                       и ужились без хартий
столетний мир и кутерьма
                       в дворцовой этой хате:

ночами белыми и днем,
                       как два костра голодных,
сжигали мы своим огнём
                       всю плесень лет холодных!

И было всё не как всегда,
                             и голова седая
не понимала, что седа,
                       и спрашивал себя я:

за что мне эта благодать,
                       когда давно за сорок?!.
Видать, чего-то не видать,
                        пока сметлив и зорок.

Пока хватаешь, как в дыму,
                        что поживей, и та лишь
не замечается, кому –
                         как воздух – не хватаешь...

Наш дворик рад и воронью,
                     прильнула тень к сараю.
Зачем мне ад! – я и в раю
                    горю и не сгораю!

…Не оттого ль хатёнка та
                         была подобна раю,
что, беспечальна и проста,
                         стояла где-то с краю?

 

БЕЗ  ВЕРЫ

...и снова – "по рублю",
и я опять не с нею, –
я Верочку люблю,
но подойти не смею...

Всё чудненько пока:
в шампанское – по льдинке,
чадинка шашлыка
и никакой чудинки.
И никаких чудес,
в труху – всех этих леших!
и близлежащий лес –
для удовольствий пеших...

Но там, где кончен путь,
когда иссякли силы, –
потянет заглянуть
в тайник чужой могилы.

Какого же рожна
не видел ты в траншее?!

Без веры – смерть страшна.
А жизнь ещё страшнее.
Без веры ты – как штоф
без водки и химеры.
Без веры ты – ничто,
как золото без меры.
Без веры...

А пока
лови в чаю чаинки,
чадинка шашлыка
и никакой чудинки.
И никаких чудес,
что правдою подмяли!
И никаких небес,
пока земля под нами!..

Но, гордый, как сапсан,
кому дрожанье чуждо,
робею, как пацан,
и поджидаю чудо –
чтоб Верочка прошла
с какой-нибудь примерочки...

Без Веры жизнь – страшна,
ещё страшней – без Верочки.

 

БЕГ

Я Насреддину говорил: "Ходжа",
запанибрата будучи настолько,
насколько сам – исчадие Востока,
его сластёна и его ханжа.

А друг Рахмат мне говорил: "Рахмат"
(что означает русское "спасибо"),
когда не я, а он дарил мне, ибо –
так прост душой, хоть телом и мохнат.

И внеурочно, после букв и чисел,
на берегу, где шумен перекат,
мне крикнет на закате Назокат:
"Я люблю вас, мой муаллим, учитель!".

О, этой ночи дикий аромат!
О, эта ночь восторгов небывалых!
О, град камней! О, бег среди дувалов...
"на свой Россия"...

Вот и весь роман.

Прошли года, свернули на закат.
Мой друг Рахмат, спасибо за подмогу.
Ханжи ли мы, Ходжа?!
Но слава Богу,
что помню я не к родине дорогу,
а родинку на щечке Назокат.

 

*  *  *

В душной кофейне
с тарелкою супа –
может быть фея,
а может быть, сука.

Я не вдавался,
подробности немы, –
не было вальса –
и не было темы.

Издавна врозь мы,

но вспыхнет во взоре –
капелька  просьбы
в карем узоре.

Капля стыда
за какое-то лишнее
давнее "да",
всё ещё слышное.

Капелька грешности,
ставшая скоро
каплею нежности
в море укора.

Капля прощания,
прощенья за лица
и обещания
не повториться...

Смутным овеяв,
вышла без стука –
кажется, фея
и новая мука.

 

МАРТ

Утренний  выплеск – синьки и просини…
гомон грачиный с горчинкою в голосе…
Мир завивает мамины проседи,
и завывают женские горести.

Ветви, как руки усталые, свесятся,
небо нахмурится,
и тем не менее
есть в этом месяце что-то от месяца,
темь упразднившего или затмение.

Снег или смех рассыпается искрами?
Хочется думать немного торжественно:
в марте любовь холоднее, но искренней –
царствует в марте женщина-женственность.

Ревностью ей, как Медее, не мучиться,
чужды забывчивость ей и изменчивость.
Женственность – как заклинание мужества
и как заклание бабьего – женственность...

Не пощадив ни довольства, ни зависти,
с чем мы ещё, Геркулесы, не сладили?
С незащищенной, по-мартовски слабою
тоненькой веточкой в родинках завязи.

 

*  *  *

Я так воспитан, что с книжкой лёжа, встречаю ночку.
И первой брачной я к ней прижался – как бы к сестрице.
Но платонически ты прошептала, лаская мочку:
"Давай Платона мы почитаем лет через тридцать?".

 

ЛЕТНЕЕ  УТРО

Щекочешь мне нос васильком,
и с неба седьмого чуть пьяно
спускаемся мы босиком –
с высокой скирды на поляну.

Где в росные зеркальца трав
глядятся кокетки стрекозы,
душевные муки поправ
и всякие там варикозы.

Где воздух очищен, как спирт,
и солнцем разбавлен настолько,
что – огненный, с привкусом скирд –
сбивает нас с трезвого толка:

мы в лес забредаем, как в дым,
и лес конструирует ночь нам –
с приютом полночной скирды
почти в соответствии точном.

И вновь разжигаем пожар
под липами и тополями.
И вновь, что не сеял, пожав, –
несу на руках до поляны –

где в кряжистом круге дубрав,
пришествиям нашим не рады,
стрекозы уж взвились, собрав
зеркальную россыпь прохлады.

 

НАДЯ

Кукушка стала куковать
(а кот крадётся) –
как будто годы паковать
уж не придётся:
"ку-ку" – и больше ничего
(кота боится).

Мне ни бело и ни черно,
а так – больница.
И вся исколота душа
Надеждой в белом.
Она чертовски хороша
за этим делом, –
когда не видит, занята
("Вам всё игрушки") –
что сносит крышу у кота
от той кукушки...

 

* * *

(монолог Туты Ларсен)
Французской галантности воплощение
люблю жутко –
не виноват, а просит прощения:
"Прости, Тутка".

 

* * *

Мы рядом и так далеко мы,
возможно, мы даже соседи.
Простите, что мы не знакомы
на этом единственном свете.

Какие-то вехи итожа,
листая события вспять,
я вас не узнаю,
вам тоже
меня никогда не узнать.

Ком в горле опаснее комы,
когда ты один на один
с собою, –
ведь мы не знакомы
в толпе этих шумных годин.

Убить не умея, убили мы
друг друга.
За это не судят.
Всё будет – друзья и любимые,
но нас друг у друга не будет.

И молнии чувства и громы
молчат в отдалённой душе...
Простите, что мы не знакомы.
В чём я не уверен уже.

 

МАРАЛЬНЫЕ  СТИХИ

Расставаясь с лишними деньгами,
наслаждаюсь тёплыми деньками.
И на море, Чёрном от загара,
я и сам чернее кочегара.

Быть душой душе осточертело –
и в мужском генезисе, и в женском –
главное на море – это тело,
погружайся в волны и блаженствуй!

Все плывут – промышленник и агро,
Гагру принимая как виагру,
поменяв виагру на Алушту,
от Алушты лучше потому что.

Вот лежит, плюя на мирозданье,
мировое, в общем-то, созданье –
всё в соку – от соков натуральных
и моих массажей натиральных.

Вся в соку, лежит она – такая,
моему восторгу потакая,
и неважно, кто она такая
в море моря, солнца и "Токая"...

...Я не знал, когда к моей морали
жизнь была, как бабушка, строга,
что растут быстрей, чем на марале,
на моральных лысинах – рога.

Век такой – ему рогов не жалко,
и конфигурации любой!
Кончилась родная аморалка,
началась всемирная любовь!..

И когда уже через неделю
ворочусь в родимый ареал,
я свою, ну точно, отметелю –
не за то, однако, что – марал.

Просто в буче новых поколений
её верность празднуя тайком,
как-то стыдно, граждане олени,
быть простым безрогим мужиком.

 

* * *

Ты мне села на шею, и поздно
кивать на тех, что ложатся.
Будем считать это  позой
и – наслаждаться.

 

 

* * *

Как ветры тебя, охочую,
целуют губами Балтики, –
целую тебя воочию
и в очи и в губы бантиком.

Дурачусь – вместо берета
ромашковой флорой увенчась.
Целую целое лето,
целую целую вечность.

Ломаю тебя – бесценную,
как ночь изломали свечи.
Лишь вечность бывает целою.
Целую целую вечность...

А там, где, подарки сунув,
"Горько!" – взывает вече, –
смешно целоваться всуе,
целуя целую вечность.

 

КНЯГИНЯ  ОЛЬГА

Уже и не согласный на другую,
я покупаю книжку дорогую.
Считается, что взялся я за ум.
Княгиня Ольга книжками торгует,
книгиня Ольга – я её зову.

Мне лет 15 где-то с половиной.
Меня охота жить заполонила!
в гражданскую командовать полком!..
Считается, она меня склонила
к ней по ночам взбираться на балкон.

Ей лет под 30.
Книжек этих пропасть
я перечёл, одолевая робость,
когда – уж не задира из задир –
её любовь усваивал, как пропись
усваивает красный командир.

Мне б так и жить! – хватило бы лет на сто!
Она была умна и горяча
и оттого, что виделись не часто,
она была талантливо несчастна,
и я талантлив был – рубить сплеча…

А вот – и "князь", что звался так, поскольку,
взлюбил он грязь (ещё сильней, чем Ольгу),
сойдя с ума от всех её измен...
То нет его, то прячется за койку,
пугаясь в нас вселяющихся змей –

когда, подобно той, что на аптеке,
свивались мы в тиши библиотеки,
круша горшки с левкоем и тома.

И пахли все цвета и все оттенки
безумьем в этом сонмище ума...

Я – "красный командир", нет мне покоя,
сплеча рублю я всякое враньё!..
Но не коснусь ни шашкой, ни рукою
любви обманной с запахом левкоя –
в том книжестве
как в княжестве её.

 

НОЧНОЙ  ПЛЯЖ

Я тебя нашёл, как прилив – берег:
с тонкой талией двух Америк

и с косой такой – русской, русою,
хоть и звать тебя не Марусею,

хоть и было то где-то в Греции,
где хотела ты отогреться ли

или я хотел себя разморозить,
дав ветров распуститься счастливой розе…

Я тебя берёг, как бурун гальку, –
чтоб никто не мог снять с тебя кальку,

чтобы сам с тебя я снимал блузку,
поселяя дрожь в каждый твой мускул.

Чтоб никто не знал из купальщиков,
что краду тебя – всю до пальчиков.

Чтоб, устав от дневной красоты краж,
всё бы отдали мы за ночной пляж...

И плакучей ив будь, олива,
когда он придёт – час отлива.

 

БРАКОНЬЕРСКОЕ

Планета, как люлька, качалась, и наша рыбалка кончалась.
Небесных барашков курчавость вплеталась в курчавость овец,
бредущих по склону крутому, где, томно внимая Крутому,
я милую девушку Тому, сюда вознеся наконец,

нагорной дарил акварелью и пойманной здесь же форелью
в ту пору – такую апрелью, что даже и март бы расцвёл!
Здесь Авелем сделался б Каин! Мы в запахи счастья вникаем,
и мой поцелуй проникаем до самых её альвеол...

А мирный чабан в отдаленьи, завидев такое явленье,
неспешно звонит в отделенье, и нас изгоняют за то, –
что "люди совсем оборзели", что здесь – заповедник для зверя,
а мы тут лежим, браконьеря, прикрывшись для вида зонтом...

Эх, братцы истцы и истицы! Пусть будут зверюшки и птицы!
Но кто ж на неё не польстится – в любовном фритюре форель?!.
Планета, как люлька качалась, и наша рыбалка кончалась,
небесных барашков курчавость вплеталась в курчавый апрель.

 

ПИСЬМО  К  ТАТЬЯНЕ

Нас познакомил Пушкин в школе. Как бы избранница его:
"Я к вам пишу, чего же боле?" – ты мне писала, и до боли
хотел я более того.

Чего хотел, я знал едва ли, но и едва ли знала ты,
как я болел, когда в спортзале весёлой грязью поливали
твои небесные черты.

Хотелось спичек и бензина, когда, мол, нету в нём огня,
преподавательница Зина: "Какой там образ – образина" –
тебе шепнула про меня.

Хотелось лечь под гильотину, когда услышал наперёд,
что ты выходишь за скотину, без никакого карантину
вдруг возлюбя домашний скот...

…Теперь, когда на дешевизне желаний наших ерунда,
вы написали в укоризне, что нездоровый образ жизни
повёл я, кажется, тогда.
 
Всё так: мне станет очень больно на вашей бойне наших чувств.
И, словно выпав из обоймы, я на Кавказ, в другую бойню,
как Пушкин некогда, умчусь.

Всё так – я спутался с дорогой. И, полюбив дорожный быт,
не разлучаю вас с коровой; и образ жизни нездоровой
пусть вам велит здоровой быть.

Ещё скажу, быть может, раня, сам ранен в сердце и крыло:
всему виною – наша тайна: нас познакомил Пушкин, Таня.
А Пушкин это – не Крылов.

 

* * *

Я не вернусь к тебе непрошено
и даже прошено,
однако
я, как собака, предан прошлому
и прошлым предан, как собака.

Я из твоих объятий вышел
и загулял, как ветер странствий
и никого уж не возвышу
своей униженностью страстной.

Живи подальше и подольше,
вали иные баобабы...
А я лижу твои подошвы,
когда лежу с другою бабой.

И ненавижу эту койку
и дни – без слёз и без дождя…
Но не вернусь к тебе, поскольку
нельзя вернуться, не уйдя.