Александр КОСЕНКОВ. ДИАГНОЗ НЕ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ. Повесть

 

 Александр КОСЕНКОВ

 ДИАГНОЗ НЕ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ

 Повесть

 

 Товарняк неторопливо втягивался в путаницу захламленных путей небольшой станции. Притихший было дождь, который зарядил еще со вчерашнего утра, с новой силой принялся поливать вагоны, цистерны, тускло поблескивающие в свете редких вечерних огней рельсы соседних путей, размазанные до серой неразличимости пристанционные тополя.

 Дверь одной из теплушек со скрипом сдвинулась в сторону, и в образовавшуюся щель осторожно высунулся человек. Напряженно стал вглядываться в сырые сумерки: куда его занесло после долгих часов тряски в беспросветной тьме товарного вагона?

 Поезд замедлил ход. Человек по-звериному мягко спрыгнул на мокрую землю и настороженно огляделся, не заметил ли кто ненароком его внезапное появление. Поблизости никого не было. Дождавшись, когда последний вагон товарняка растворился в темноте, он с деланной неторопливостью зашагал через пути. На нем была просторная куртка явно с чужого плеча, волосы на непокрытой голове еще не успели отрасти. Под полой куртки он что-то прятал.

 У переезда перед закрытым шлагбаумом стоял грузовик. Сначала человек решил пройти мимо. Но, обойдя машину, вдруг остановился и, словно подстегнутый взвывшим мотором, ухватился за обляпанный грязью борт и с неожиданной легкостью перебросил тело в кузов. Сразу же распластался на мокрой соломе, на каких-то остро пахнущих бензином тряпках. И не поднимал головы, пока грузовик не тронулся с места, переполз через рельсы, завывая заскользил по разбитой дороге, которая вскоре перешла в окраинную улицу поселка.

 Вдруг, по-прежнему не поднимая головы, человек догадался, что в кузове, кроме него, есть еще кто-то. Он резко перекатился к заднему борту, сел, прислонившись к нему спиной, и, выхватив из-под полы автомат, остервенело уставился перед собой воспаленными глазами. Сначала он ничего не увидел и уже подумал было, что ошибся, но потом с трудом разглядел у правого борта неподвижную темную фигуру, которую подбрасывало и встряхивало при каждом толчке. Живой не мог бы лежать так беспомощно и беззащитно, вытянувшись всем телом и не отворачиваясь неподвижным лицом от колючего дождя. Человек с облегчением опустил автомат. Решил — труп. Везут на опознание или на вскрытие, и, значит, не миновать оказаться вскоре перед ментовкой или больницей, где его непременно обнаружат. Он спрятал автомат под куртку, приподнялся, намереваясь перевалиться через борт, как только грузовик замедлит ход, но что-то снова привлекло его к лежащей фигуре. Он пристально вгляделся и даже подался вперед, стараясь понять, в чем дело. И вдруг понял — лежавший смотрел на него! Значит, был жив, хотя лежал неподвижно. Человек, придерживаясь рукой за борт, неловко подполз, наклонился к самому лицу лежавшего.

 — Эй, козел, живой что ли? Лежит, как дубарь, а я переживай.… Куда кантуют?

 Не дождавшись ответа, человек подсунул под голову лежащего какой-то мешок, чтобы не слишком колотило, и без всякой надежды спросил:

 — Курева ноу?

 На всякий случай обхлопал карманы мокрого плаща своего неподвижного попутчика и разочарованно сплюнул:

— Невезуха. Забурился в товарняк, а его вместо Сочи сюда…

 Потом он перекатился к кабине и осторожно заглянул в заднее окошко.

 — Кайфуют псы! Загрузили мужика под атмосферные осадки, а сами в тепле и с куревом… Вмазать бы пониже спины… Слышишь, да? Хреновый у меня расклад. Полная вшивка. Не хуже, чем у тебя. Конец маршрута где предполагается? Мигни, когда подъезжать будем. Мне только до реки добежать, а там ищи-свищи… Жрать охота. Третьяк кантуюсь. Слышишь, да? Ладно, линяю. Комелек позаимствую… Бывай. На том свете повидаемся, если он имеет место быть. В самом скором времени.

 Грузовик подъезжал к темной массе какого-то здания. Человек снял с лежавшего старую кепку, натянул её по самые глаза, перевалился через борт и растворился в темноте. А грузовик уперся мутным светом фар в высокое деревянное крыльцо и остановился. Молодой мужик выбрался из кабины, громко стуча сапогами, поднялся по ступенькам и, толкнув тяжелую дверь, вошел внутрь. Шофер заглушил мотор, закурил и включил транзистор. Передавали последние известия…

 Лежавший в кузове неподвижно смотрел вверх. По его мокрому лицу стекали капли — казалось, плачет. Услышав, что раскрылась дверь и раздались голоса, закрыл глаза.

 — Ты бы, гад, эти восемьдесят км с нами пропахал. Зажрались тут в городе… Будку наел, в три дня не обгадишь. Ложьте, и все дела! — азартно и почти весело напирал молодой. — А то мы про этот случай по телеку сообщим. Как умирающего в больницу не допускают. Верно, Вася?

 Шофер, не отвечая, улыбался.

 — Да хоть самому президенту, — забубнила басом огромная сутулая фигура. — Сказано ремонт, значит ремонт. Одна палата на все оставшееся здание. В районку везите.

 — Охренел, да? До районки еще сколько? У нас бензину только развернуться. Точно, Вась?

 Шофер снова улыбнулся и сплюнул через полуоткрытую дверку.

 — Сам говоришь, почти покойник, — загудела фигура. — У нас никакой помощи ему предоставить невозможно. В операционной побелка.… Не пущу, сказал, и все. Вези в районку.

 Но молодой уже забрался в кузов.

 — Вась! — позвал он. — Разгружаем. Не пустит, на крыльце оставим. Помрет — им отвечать. Мы свое дело сделали — довезли. По таким погодным условиям. Никто нам слова не скажет. Можно сказать, жизнью рисковали… Теперь пускай медицина распоряжается. Им за это деньги платят.

 — Да пойми ты, дурья голова… — все еще сопротивлялся бас.

В это время снова раскрылась дверь и в освещенном прямоугольнике неустойчиво определилась фигура в белом халате. Это был дежурный врач.

 — Пусть разгружают, господин Митькин. Деньги надо отрабатывать.

 — Наталья Николаевна категорически… — звякнув ключами, неуверенно возразил громоздкий, неповоротливый Митькин, не то сторож, не то завхоз при больнице. Он неуклюже развернулся было к врачу, но тот уже исчез, оставив вместо себя освещенный прямоугольник, на фоне которого ясно обозначились косые струи дождя.

 — Положили мы на твою Наталью, — весело крикнул молодой, открывая борт. — Главный сказал разгружать, значит, никаких делов. Дядя Коля у нас бывший боевой офицер, орденоносец и майор бронетанковых войск. Обязаны предоставить соответствующие условия. Вась, бери за ноги... — скомандовал он, грубо разворачивая лежавшего…

 

 Врач стоял за дверью в гулком, пустом, ярко освещенном приемном покое. Помещение было подготовлено к побелке. Стены небрежно выскоблены, пол засыпан известкой, посредине стояла заляпанная краской стремянка. Из-под соскобленной известки на стенах неразборчиво проступали контуры каких-то фигур, лица... Над головой врача можно было разобрать руку, сжимавшую рукоять посоха. Узкое стрельчатое окно, полустертые фрески на стенах, полутьма сводчатого высокого коридора — все говорило о том, что участковая больница была неуютно устроена в здании бывшего собора, и, не смотря на многолетние старания людей оставить как можно меньше следов прежнего назначения этого явно не пригодного для жилья строения, следы явственно проступали буквально на каждом шагу.

 Врач стоял, прижавшись к стене, и морщился, словно от боли. Он даже коротко застонал и закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой изможденное встревоженное лицо, очень похожее на полусоскобленные лица фресок.

 — Чего тебе? — спросил врач.

 — Вам плохо, Виктор Афанасьевич? — встревожено спросил человек с изможденным лицом и неловко переступил с ноги на ногу. Под заношенным флотским бушлатом, который был ему явно мал, на нем была еще тельняшка, заправленная в старые выцветшие джинсы.

 — Наоборот… Наверху блаженства. Очередного кандидата в покойники доставили. Надевай халат, Яков, и предоставь сельским труженикам каталку.

 Только сейчас, когда на лице врача появилась рассеянная неуместная улыбка, стало видно, что он полупьян или почти пьян. Хотя еще вполне способен передвигаться и разумно отвечать на вопросы.

 — Хорошо, Виктор Афанасьевич, сейчас предоставлю.

 Яков неслышно растворился в полутьме коридора. Врач, достав из кармана бутылку, не торопясь отвинтил пробку, отпил большой глоток и, повернувшись к полуоткрытой двери, сделал понятный во всех странах неприличный жест.

 

 Человек, спрыгнувший с грузовика, понятия не имел, в какую сторону ему надо идти и как далеко. Голод и волной накатившая слабость лишали воли. Присев за бочками, он внимательно прислушивался к голосам и возне на крыльце больницы. Когда его неподвижного попутчика занесли внутрь, он, низко пригнувшись, подбежал к грузовику и заглянул в кабину. На сиденье лежала оставленная шофером коробка спичек, тут же исчезнувшая после молниеносного движения руки. Транзистор продолжал вещать про события в Косово, заглушая удалявшиеся голоса и шаги, и человек, чтобы не быть застигнутым врасплох, выключил его. Навалилась тишина. Не сразу в ней стали различимы шорох дождя, далекий собачий лай, простуженное дыхание… Поминутно взглядывая на полуоткрытую дверь, человек забрался в кабину, рывком открыл бардачок, пошарил в нем и, ничего не обнаружив, шепотом выругался. Больше в кабине ничего не было.

 Светлый квадрат двери манил теплом, сухостью, возможностью спокойно отлежаться где-нибудь в углу и, может быть, даже отыскать что-нибудь съестное, когда все заснут. Не святым же духом они там перебиваются, хотя и устроились на бывшей хазе самого Господа Бога. Человек, по-прежнему низко пригибаясь, почти на четвереньках заскочил на крыльцо и, напряженно прислушиваясь к далеким голосам, заглянул в дверь. В крайнем случае, можно притвориться, что зашел по делу. Прижимая локтем под курткой автомат, он выпрямился и, пересилив страх, шагнул внутрь. В приемном покое никого не было.

 

 Врач долго и тщательно мыл руки под холодной струйкой, тонко текущей из проржавевшего крана, потом повернулся, вытянув руки с растопыренными пальцами. Яша торопливо опустил на них помятое полотенце. Тщательно вытерев руки, врач сел за стол, взял ручку и приготовился писать.

— Фамилия? — строго спросил он.

— Большешапов, — дернулся молодой. — Николай Большешапов. Моя?

— Больного, — поморщился врач.

 — Тоже.

— Что «тоже»?

— Тоже Большешапов. Николай Степанович.

— Отец?

— Не.

— Родственник? Однофамилец?

— И так, и так. Дядька.

— Забавно. Год рождения?

— За полсотни уже. Вась, ты не знаешь? Пишите с половиной. Полсотни пять.

— Пол? Мужской… Место жительства?

— Журавлево.

— Диагноз?

— Чего?

— На что больной жалуется?

 — Да ни на что он не жалуется. Тут что получилось. Моя баба к нему третьего дня забегает — чего-то ей там приспичило, не то отдать, не то одолжить — а он, значит, лежит. При полном параде. Ордена, значки, все что было, нацепил и лежит. Катька, баба моя, и так и сяк — лежит. Не шевелится, и ничего такого. Хоть бы слово какое сказал, так нет — ни мычит, ни телится. Участковый приехал, объясняет — везите. А то помрет, отвечать будете. Мы с Васей и пошли, значит. Так было, Вась?

 Шофер улыбнулся и ничего не ответил.

 Врач махнул рукой:

 — Исчезайте.

 — Всё что ль? — обрадовался молодой.

 — Когда забирать труп, вам сообщат.

 

 «Труп» лежал на каталке и пристально смотрел в потолок. Прямо над ним были распростерты крылья. Судя по всему, когда-то здесь был написан Ангел. Самого ангела уже не было, остались лишь крылья и часть голубого одеяния. Но даже в этих немногих останках была заключена такая гармония и чистота, что лежавшему почудилось, что внутри него зазвучала знакомая и радостная мелодия. Он прислушался. Мелодия загремела, сотрясая уходящие в темноту своды:

 Все выше и выше, и выше

 Стремим мы полет наших птиц,

 И в каждом пропеллере дышит

 Спокойствие наших границ…

 

 Песня внезапно оборвалась, словно выключили приемник. Молодой, шофер и Митькин уходили. Уходили, не оглянувшись, не попрощавшись, деловито и торопливо, словно скинули с плеч неприятную обузу и теперь с облегчением спешили по своим нужным и приятным делам. Врач и Яша молча смотрели им вслед.

 Смотрел на их прошагавшие чуть ли не вплотную ноги распластавшийся на полу, за грудой кроватных сеток, вынесенных на время ремонта в коридор, человек. Шофер, проходя мимо, бросил на пол окурок, и человек, даже не дождавшись, когда идущие исчезнут за поворотом, высунулся, схватил его, сунул в рот, глубоко затянулся… И еще раз затянулся…

 

 Грузовик, буксуя в грязи, развернулся и почти сразу скрылся в темноте, сонно мигнув грязным огоньком поворота. Громоздкий Митькин высморкался ему вслед, вытер пальцы о старый ватник, загремев ключами, замкнул дверь и начал медленно спускаться с крыльца.

 — Нас с вами опять заперли, Виктор Афанасьевич, — грустно сказал Яша.

 — Не доверяют, Яков Борисович, не доверяют.

 — Людей нельзя запирать…

 — Если честно, у них имеются основания. Особенно после того, как я загнал стерилизатор. Помнишь, на пристани? За тридцатку. На кой фиг он им был нужен?

 — Рыбу коптить.

 — Последний стерилизатор в отделении. Продал за тридцатку, выплатил полную стоимость.

 — Вы были совершенно пьяны, Виктор Афанасьевич.

 — Во! Даже ты это осознаешь. А Наталья в упор понимать не желает. Самое обидное, что я когда-то любил эту женщину. Смешно вспоминать, Яков, но она отвечала мне взаимностью.

 — Я ее понимаю.

 — Понимаешь сейчас или понимаешь тогда?

 — Тогда.

 Врач полез было за бутылкой, спохватился, закрыл почти не начатую историю болезни и встал.

 — Сейчас нас с тобой запирают на всю ночь, как неблагонадежный элемент. Поехали, Яков.

 — Осматривать не будете?

 — Осматривай, не осматривай… Восемьдесят километров в кузове, под дождем… Здоровый бы сыграл в ящик.

 Яша осторожно развернул каталку с неподвижным Николаем Степановичем. Врач шел рядом, держась сначала за каталку, потом за Яшу. Они медленно шли по коридору.

 — Куда его? — спросил Яша. — В операционную?

 — В седьмую.

 — Там женщины.

 — Мужчины, женщины… В больнице абсолютно не имеет значения. Единственная графа — «больной». По возможности — «чем»? И все. Осознал?

 — Осознал. Все равно все считают меня сумасшедшим.

 Они подошли к лестнице на второй этаж и остановились. Рядом, между двумя старыми шкафами, сидел на корточках человек. Врач обнял Яшу, прижался лбом к его лбу.

 — Яшенька… Солнышко ты мое жидовское… Ну какой ты сумасшедший? Слегка не в норме. А кто сейчас в норме? Я, например, тоже не в ней. Уже… По случаю дождливой погоды и наступающей субботы. Осознал?

 — Осознал. Женщины будут недовольны. Из седьмой палаты.

 — Чем будут недовольны женщины из седьмой палаты?

 — Что мы положим к ним мужчину.

 — Яков… — врач достал сигареты, закурил, поднес догорающую спичку лицу Яши, словно хотел лучше рассмотреть его. — Ты когда-нибудь видел женщину, недовольную тем, что к ней положили мужчину? Я лично никогда не видел. Что это доказывает? Это доказывает отсутствие у тебя соответствующего жизненного опыта. А ведь тебе уже тридцать, да?

 — Двадцать восемь.

 — Пацан. Закуришь?

 — С удовольствием.

Врач отдал Яше свою сигарету, а сам закурил новую.

 — Видишь, у тебя еще имеются удовольствия. А у него они полностью отсутствуют.

Он сел на ступеньку лестницы и хлопнул рядом рукой.

 — Садись… Какой делаем вывод?

 — Не знаю.

 — Эле-ментарный. По сравнению с ним ты что-то. Хотя, если честно, не очень далеко от него ушел.

 — Вы меня обижаете.

 — Обижаться надо было на атомную подводную лодку. Сколько ты на ней отпахал?

 — Два года восемь месяцев.

 — А я что говорю? Разница между тобой и этим паралитиком, что ты еще куришь, а он свою последнюю выкурил три дня назад. На кой хрен его сюда притартали? Не знаешь? Не обижайся, я любя… Восемьдесят километров… Долболомы. По такой дороге… Не захотели, чтобы дома лежал. Больницу им подавай. Рентген, уколы, квали… квалифицированную медицинскую помощь… Сдохнуть со смеха.

 Подтянул к себе каталку.

 — Мужик, хочешь закурить?

 Не дождавшись ответа, сунул ему в сжатые губы окурок.

 — Последний чинарик перед миром иным. В любом случае лучше совершенно бесполезного укола в задницу. Да и не сделают его тебе сейчас. Галька, блядешка, опять на дискотеку рванула. Раньше семи утра не нарисуется.

Яша тоже наклонился к Николаю Степановичу:

— А если он слышит? Видите? Смотрит…

— Естественно. Что ему еще остается? — Врач поднялся: — Поехали, сионист.

 — Я не сионист, Виктор Афанасьевич…

Вдвоем они с трудом, со ступеньки на ступеньку стали закатывать каталку на второй этаж. Окурок выпал изо рта Николая Степановича и медленно дотлевал на мокром плаще. Почти вся тяжесть каталки досталась на долю Яши, подталкивающего её сзади, да еще лежавший стал соскальзывать вниз. Мокрая голова уперлась Яше в грудь, и он совсем близко видел измученные выцветшие глаза. Врач, которому было значительно легче, не переставал говорить:

 — Критику признаю… Сионисты в задрипанных участковых больницах не проживают. Они в подавляющем большинстве там… на земле обетованной.

Он неожиданно остановился.

 — Яков… Я тебя совершенно серьезно спрашиваю… Неужели здесь можно жить?

 Яша, с трудом удерживающий давящую тяжесть груза, ничего не ответил. Они снова стали подниматься. Врач не переставал разглагольствовать.

 — Даже принимая во внимание, что у тебя не все дома… Я бы в первую неделю повесился. В морге. Назло Наталье. Чтобы ей, стерве, строгий выговор с занесением. За плохую работу с кадрами. Иначе ее не достанешь…

Они перевели дыхание. Каталка стояла на площадке второго этажа.

 

 Человек выбрался из-за шкафа и осторожно пошел по коридору. Толкнул одну дверь — закрыто, другую — тоже закрыто. Третья, с табличкой «Пищеблок», подалась. Человек вошел и очутился в полной темноте. Он осторожно закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов и… — страшный грохот, казалось, встряхнул все массивное здание…

 

 Измученная болью и тоскливой безысходностью, от которой ей все время хотелось плакать, Вера задремала буквально несколько минут назад. Разбуженная дальним непонятным грохотом, она испуганно вскинулась, потом, ничего не понимая, села. В палате было тихо. Чуть светилось большое окно, у которого стояла койка Вонючки. Та, как всегда, сидела и, наклоняя голову, что-то шептала. Очевидно, молилась. Остальные даже не пошевелились. Ровно шумел дождь. Далеко на реке тоскливо, будто призывая кого-то на помощь, гудел сухогруз. Грохот больше не повторялся, и Вера решила, что он ей приснился. Она осторожно пошарила рукой под подушкой, нащупала старенький плейер, надела наушники, включила, улеглась, отвернувшись к стене, и замерла. По её худенькому личику текли слезы. Прикусив судорожно сжатый кулачок, она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разреветься в голос и не закричать на всю палату, что ей не хочется жить.

 

 Врач и Яша остановились с каталкой у самой двери палаты.

 — Какие будут соображения? — спросил врач.

 — Корыто свалилось в пищеблоке. А под ним тазы.

 — Это я без тебя понял. Почему свалилось?

 — У нас сейчас все время что-нибудь валится. Ремонт.

 — Резонно. Закатываем?

 — Может лучше в коридоре?

 — Не улавливаете нюансов, Яков Борисович. В женскую — инициатива, в коридор — халатность. Именно так Наталья будет оценивать. А бабенкам радость. Они же там совсем скисли. Наша больница, плюс ремонт, плюс четвертый день дождь. Вдобавок, у каждой диагноз — полная безнадега. Китайская пытка. В твоей подлодке наверняка была более уютная обстановка. Она все-таки всплыла. Ты чего?

 — Постучать.

 — Яков, ты бесповоротен. Абсолютно не способен делать поправки на окружающую действительность. Не надо стучать, не надо шуметь. И вообще… ничего не надо. Будет приятным сюрпризом. До утра не заметят, а утром не наше дежурство. Закатывай. Осторожно… На цыпочках…

 Врач открыл дверь, и Яша, стараясь не шуметь, закатил каталку в палату. Дверь за ним тут же закрылась, и он замер, привыкая к темноте. Потом двинулся было в свободный угол, но тут Вонючка громким голосом сообщила:

 — А со второй коечки уже с час, как померла. Не шевелится.

 Яша оставил каталку в палате, попятился, спиной открыл дверь и вывалился в коридор. Врач еле успел спрятать бутылку.

 — Там… Там умер кто-то.

 В палате зашевелились.

 — Лучше б ты, вонючка старая, сдохла, — в сердцах сказала Зинка и тяжело спустила с кровати опухшие ноги. — Хорошие люди помирают, а тебя никака холера не берет.

 — Что ж мне теперь, задавиться? — спокойно спросила Вонючка и торопливо несколько раз перекрестилась.

 Врач недовольно поморщился: — Снова в мое дежурство…

 

 Человек чиркнул спичкой и осветил свое убежище. Вокруг громоздились жестяные ванны, тазы, кастрюли, на веревках сохло постельное белье. Человек начал осторожно выбираться из «пищеблока»…

 

 В палате неподвижными остались лишь «покойница», Николай Степанович и отвернувшаяся к стене Вера. Остальные сидели на своих койках и переругивались.

 — Если вы видели, что она померла, надо было вызвать дежурного врача, — с истерическими нотками хорошо поставленного «учительского» голоса упрекала Вонючку Нина Тарасовна. — Сидите, как ни в чем не бывало!

 — Сама не рада, что зажилась. Что поделаешь, если Бог смерти не дает. День и ночь прошу, — с привычным согласием на любую обиду бормотала та. Маленькие высохшие ручки ее тряслись. Она силилась и все никак не могла поправить сползшее на пол одеяло.

 — Плохо просишь, тараканья еда, — оборвала ее Зинка.

 Ненка Тася, кутаясь в одеяло, рискнула было сделать шажок в направлении каталки, которая была чуть видна посередине палаты. Привизгивая от возбуждения, она таинственно зашептала: — Кого-то, женщины, еще прикатили. Тоже не дышит.

 — Включите свет! — приказала Нина Тарасовна.

 — Включай, раз тебе надо, — сразу взъелась Зинка.

Нина Тарасовна демонстративно легла на койку. Голос её артистично дрожал от возмущения:

 — Прекрасно знаете, что у меня на днях операция. Необходим абсолютный покой. Ни в ком ни капли жалости. Как звери…

 — Звери хорошие, люди плохие! — возразила Тася, возвращаясь на свою койку.

 

 — Что будем делать, Яков Борисович? — спросил врач.

 — Полундра, — грустно констатировал Яша.

 — Вот именно. Резю-мирую… Труп предлагается изъять, вновь прибывшего водворить на его место. К сожалению, произвести эту несложную операцию незаметно для окружающих теперь бесповоротно исключается.

 — А если свет не включать?

 — Иногда ты соображаешь вполне симпатично. Даже чем я. В коридоре тоже вырубим. Чтобы полная… Как у негра… Давай, сионист, приступай.

 Яша побежал вниз по лестнице, а потом в самый конец коридора, где был электрощиток. Человек едва успел спрятаться в одну из коридорных ниш. Яша прошел мимо, что-то бормоча.

 В палате все по-прежнему сидели и лежали на своих койках.

 — Таська! Включи свет. Поглядим, кого они привезли, — не то приказала, не то попросила Зинка.

 Тася, кутаясь в одеяло, отрицательно замотала головой:

 — Боюся.

 — Кого? — удивилась Зинка.

 — Мертвых боюся. Темно когда, боюся.

 — Мертвые не кусаются. А свет включишь — темноты не будет. Только и делов. Включай давай! — не выдержав, крикнула она.

 Тася подскочила от крика и тоже закричала:

 — Боюся!

 В переговоры вмешалась Вонючка:

 — Мордва малахольная. Водку пить — «не боюся», мужиков через себя цельный полк перепустить — «не боюся», а два шага до дверей пройтить — зубами стукает.

 Тася не сдавалась:

 — Сама мордва нахальная. Сама иди, если тебе надо. Мордва какая-то… Такого народа совсем не бывает. Ханты есть, эвены есть, селькупы есть. Мордвы нету. Никогда не слыхала.

 Нина Тарасовна все еще не оставляла попытки вызвать к себе жалость. Голос её болезненно вибрировал:

 — Я бы давно включила, буквально пошевелиться не могу. Все дрожит.

 — А чего молодая жопу не сдвинет? — осмелела Вонючка. — Второй день лежит, не шевелится.

 — У тебя бы по четвертому месяцу выскребли, как бы ты шевелилась? — сказала Зинка. — Не троньте девку, пускай лежит. А ты, Таська, свой перепуг лучше себе в одно место засунь, а то я тебя сейчас так испугаю, ни один мужик за километр не подойдет.

 — Почему не подойдет? — испугалась Тася.

 — Нехорошее дело с тобой случится, — уверенно пообещала Зинка.

 — Какое дело?

 — Забудешь, как давать надо. Включай свет, тебе говорят!

 Тася нехотя стала сползать с кровати.

 

 Яша, выключив общий рубильник и потушив свет во всем здании, наощупь двинулся по коридору в обратном направлении. На ходу он разговаривал сам с собой. Первая фраза прозвучала рядом с человеком, который снова спрятался в нишу.

 — Какая простая мысль, господа! Спастись можно лишь всеобщим усилием, направленным, как пронзающее острие, в причину наших бед и несчастий. Как только это спасительное лезвие коснется поверхности злокачественного нарыва, все разом осознают… Осознают, что осталось последнее мучительное усилие, и мы будем свободны.

 — Но позвольте, Сергей Львович… — возразил он воображаемому собеседнику и остановился. — А если эти кровь, гной, грязь, которые хлынут, а они обязательно хлынут, потоком хлынут… Если они все отравят, заразят, уничтожат, кому нужны будут тогда эти ваши светлые идеалы?

 Яша помолчал, а потом убежденно сказал:

 — Надо кричать. Только тогда они услышат.

 Он стал подниматься по лестнице. Человек с трудом перевел долго сдерживаемое дыхание и, когда Яша отошел достаточно далеко, зло сплюнул. В опущенной руке он держал автомат.

 

 Тася, как можно дальше обойдя каталку с Николаем Степановичем, наконец добралась до выключателя. Несколько раз щелкнула им, укоризненно сказала Зинке:

 — У тебя язык плохой. Все испортила.

 — Тебя до меня сколь лет портили кому не лень, — проворчала Зинка. — Дверь открой!

 Тася открыла дверь и, столкнувшись в темноте с врачом, с перепугу закричала. Врач, только что основательно приложившийся к бутылке, на время почувствовал себя энергичным и способным принимать самые ответственные решения.

 — Прошу соблюдать тишину! — строгим голосом заявил он, входя в палату. — Во время ночного отдыха шуметь, кричать, ходить, нарушать распорядок — кате-горически! Вплоть до выписки. Почему крик?

 — Вторая койка померла, — поторопилась объяснить перепуганная Тася. — Дышала, дышала нехорошо, потом не стала дышать.

 — Я с вечера знала, что помрет, — вмешалась Вонючка. — Птица сегодня в окно стукала. Вон там вон села и сидит. И стукает. Клювом в стекло вот так стукает.

 — В башке у тебя стукает, — подала из темноты голос Зинка. — Ты про эту птицу неделю подряд всем рассказываешь.

 Нина Тарасовна, забыв, что еще минуту назад она не могла даже пошевелиться, энергично села на койке:

 — Целый вечер мы вынуждены находиться в одном обществе, можно сказать, с трупом. Во-первых, это негигиенично. Во-вторых, создает стрессовую ситуацию. Мне даже в голову не приходило, что в нашей больнице такие условия.

 За окном на столбе горел фонарь, и света его едва хватало, чтобы находившиеся в палате могли видеть друг друга. Из совершенно темного коридора вошел Яша, молча подошел к каталке.

 — Так… — сказал врач, уже значительно менее уверенным тоном. — Где у нас вторая коечка?

 Тася, боязливо вытянув руку, показала. Все это время она осторожно пыталась разглядеть, кто лежит на каталке. Но подойти ближе все еще боялась. Когда Яша подкатил каталку к «покойнице», Тася быстро перебежала палату и вспрыгнула на свою койку, которая была рядом. Яша и врач тем временем растерянно топтались, пытаясь решить сложную задачу. Чтобы положить «труп» на каталку, надо было убрать с каталки Николая Степановича. А чтобы положить Николая Степановича на койку, надо было убрать «труп».

 — Всего-навсего надо поменять их местами, — наконец глубокомысленно изрек врач.

 — Как? — спросил Яша.

 — Можно этого мужчину ко мне положить, — вмешалась Тася.

 — Целыми днями разговоры только о мужиках, — громко возмутилась Нина Тарасовна. — Слава Богу, что у нас в палате их нет. А то тут такое бы началось…

 — Они к нам, бабы, мужика привезли, — весело догадалась Вонючка. — Таська сразу разглядела. Она мужской причиндал не то что в темноте, за кирпишной стенкой в натуральную величину разглядит.

 Зинка с трудом поднялась и, тяжело передвигая ноги, подошла к мужчинам.

 — Ты, видать, тоже разглядела… Взаправду мужик! Что ж вы его, окаянные, прям в одеже? Мокрый весь… Вроде, дышит…

 — Истощение жизненной энергии, — объяснил врач и на всякий случай потрогал у Николая Степановича пульс.

 — Паралитика нам не хватало, — запричитала Вонючка. — Да еще мужика. Вовсе дышать нечем будет.

 — От мужика вони не бывает, — возразила Зинка. — От мужика запах. Это от тебя вонь. Была б моя воля, я бы тебя за окошко вместе с койкой вывесила. Пусть прополощет. Чего стоишь, блажной? — отодвинула она в сторону Яшу. — Давай помогу. Правда, что ль, к Таське положим? Пусть погреется. — Она взяла Николая Степановича за ноги и прикрикнула на врача: — Чего стоишь, как хряк на разводе? Помогай… Руки совсем никуда стали…

Втроем они с трудом переложили Николая Степановича на постель Таси.

 — Не понял… «Хряк на разводе»… Это как? — спросил врач.

 — Когда его в чужом огороде колом по башке ошарашат, — с удовольствием объяснила Зинка.

 Вонючка прыснула.

 — А вы, Яков Борисович, говорили, что женщины будут недовольны, — улыбнулся врач. — У нас прекрасные женщины. Все понимают.

 — Лично я считаю все происходящее возмутительным, — дрожащим от негодования голосом заявила Нина Тарасовна. — Сначала не убирают труп. Потом привозят мужчину в женскую палату…

 — Обстоятельства… — перестав улыбаться, сказал врач. — В том числе — ремонт.

 — Ну… я не знаю… Поместили бы в коридор.

 — Тебе места мало? — не выдержала Тася. — Мертвую увезут — пусть лежит. Он даже шевелиться не может. Только дышит маленько. Совсем маленько.

 — Тем более, — уже почти кричала Нина Тарасовна.

 — Что? — спросил врач.

 — Ничего. Я буду жаловаться.

 — Ради бога! — вдруг тоже закричал врач, склоняясь в шутовском поклоне и указывая рукой на дверь. — Хоть в облздрав. С чего начнем? С отсутствия медикаментов?

 Он выпрямился и тихо добавил:

 — Все равно, что на дождь жаловаться. А он как шел, так и идет.

 — Больную с простыней забирать? — спросил Яша.

 — Какую больную? — удивился врач.

 — Эту…

 — Эта уже не больная. Летальный исход на почве острой сердечной недостаточности. Там… в твоей Обетованной, её могли бы спасти. Запросто. А у нас не значится даже в отдаленной перспективе. Се ля наша районная ви… Без простыни. Не класть же его на голый матрас? Где я сейчас белье возьму? Галька… на видик… Бери за голову.

 — Я лучше за ноги, — робко попросил Яша.

 — Почему? Хотелось бы осознать ход твоих загадочных масонских мыслей.

 — Жалко её…

 — Все равно не понял. Ладно, за ноги, так за ноги…

 Они переложили покойницу на каталку.

 — Нехорошо в таком виде… — спохватился врач. — У кого-нибудь что-нибудь?... Накрыть… А то маляры завтра придут, а она там лежит…

 — У райкомщицы лишняя простынь под подушкой, — с готовностью наябедничала Вонючка.

 — Тысячу раз говорила — не райком, а администрация. Неужели трудно запомнить? А простыня мне выдана старшей сестрой специально для операции.

 Голос Нины Тарасовны похолодел от предельного отчуждения.

 Стянув с себя полушалок, Зинка бережно накрыла «покойницу».

 — Она мне вчера яблоко дала, — тихо сказал Яша. — Их, говорит, у меня много. А у самой одно это яблоко. Ешь, говорит… Оно у меня до сих пор лежит.

 — А мне кофту фланелеву отдала, — вспомнила Вонючка. — Знала, видать.

 — Долина ль ты моя, долинушка… — низким красивым голосом вдруг запела Зинка.

 На той ли на долине

 Вырастала калина.

 На той ли на калине

 Кукушка вскуковала

 

 Её сильный голос был хорошо слышен во всем здании. Темные провалы коридоров, переходов, площадок, лестниц и комнат, казалось, ожили, осторожно и каждая по-своему резонируя словам песни пространствами зыбкого струящегося света, который вдруг неизвестно откуда обозначился на ободранных стенах, по которым текли, колебались, вспыхивали и пропадали фигуры, лики, персты, глаза…

 И вдруг — ослепительный солнечный свет до краев залил прозрачный березовый колок, полный свежей молодой зелени, птичьего щебета и ярких желтых цветов на обочине неширокой дороги, по которой неторопливо катила телега, влекомая молодой пегой лошадкой, то и дело взмахивающей хвостом и фыркающей на щекочущее встречное течение теплого, переполненного запахами и голосами весеннего воздуха. На телеге сидели молодая женщина с девочкой. Они весело смеялись и подзывали бегущего за телегой тонконогого жеребенка…

 Ты об чем, моя кукушечка,

 Об чем кукуешь?

 Ты об чем, моя горемычная,

 Об чем горюешь?

 

 Человек, остановленный песней на полушаге, стоял неподвижно, боясь пошевелиться. Ему казалось, что если он шевельнется, то что-то обязательно произойдет — страшное и непоправимое. То ли песня смолкнет, то ли вспыхнет свет, и все увидят, какой он маленький, грязный, беспомощный…

 Окно впереди, до которого он так и не дошел, было сверху донизу забрано кованой, еще с тех церковных лет оставшейся решеткой, которая надежно отделяла его сейчас от страшного прошлого и от еще более страшного будущего. И только незнакомая песня, которую пела неизвестно где находящаяся женщина, подсказывала, что прошлое и будущее готовы вот-вот соединиться и определить окончательно меру его никому не нужного существования.

 Уж и как мне, кукушечке,

 Как не куковати?

 Уж и как же мне, горемычной,

 Как не горевати?

 Один был зеленый сад,

 И тот засыхает,

 Один был у меня милый друг,

 И тот отъезжает…

 

 Зинка замолчала. Лица женщин неподвижно светились в полутьме. Тишину прервал чей-то судорожный не то вздох, не то всхлип, и снова все стихло.

 — Я зажгу свет, — вдруг громко сказал Яша.

 — Зачем? — устало спросил врач.

 Яша торопливо вышел.

 

 Подойдя к окну и дотянувшись поднятыми руками до тяжелой решетки, человек стал биться лбом о свежевыбеленную стену, оставляя на ней кровавые пятна. По лицу его текли слезы и кровь, но он, как всегда это бывало с ним в минуты истерики, не чувствовал боли и почти не понимал, что с ним происходит.

 

 — У неё какая болезнь-то? — спросила Вонючка, подтягивая снова сползшее на пол одеяло. — Сколь ни спрашивала, только улыбается. Видать, и сама не знала.

 — Девчоночка у неё сгорела, — сказала Зинка, опускаясь на койку «покойницы». — Трех годков еще не было.

 — Пожар? — страшным шепотом спросила Тася.

 — Мужик… — медленно, словно через силу, начала рассказывать Зинка. Все замерли. Даже Николай Степанович открыл глаза. Стало заметно, что он тоже прислушивается. Только врач не слушал. Он лучше Зинки знал эту историю.

 — Он её годов на десять моложе, — продолжала Зинка. — А жили неплохо. Пил только… Так кто сейчас не пьет? Мотоцикл он во дворе чинил… Говорят, бензин разлил… Девчоночка рядом играла. Никто не видел, как дело было. Может, окурок бросил, может еще что… Она-то в погребе картошку прошлогоднюю перебирала. Выскочила — девчоночка горит, катается, кричать уже не может…

 — А он?

 — Убег куда-то. До сих пор отыскать не могут. С потрясения, видать.

 — Как же, потрясутся такие, — пробормотала Вонючка. — Хлещет где-нибудь без просыпу.

 — Сердце у неё и не выдержало… — закончила Зинка.

 — Окончательный диагноз установит вскрытие, — пробормотал задремавший было врач.

 — Какое вскрытие? — насторожилась Тася.

 — Эле-ментарное, — объяснил врач. — Когда у человека все наружу, диагноз, как правило, безошибочен. В любом желательном для нашего районного здравоохранения направлении.

 — Как это — «в любом»? — приподнялась Нина Тарасовна.

 — Меня тоже будут резать? — с ужасом спросила Тася.

 — Если летальный — в обязательном порядке.

 Тася закрыла глаза и, видимо, представив себе эту страшную картину, пронзительно закричала. От её крика зашевелилась, а потом медленно приподнялась и села на каталке «покойница». Все оцепенели. В это время в коридоре и в палате зажегся свет.

 «Покойница» оглядела всех и, ничего не поняв, смущенно улыбнулась:

 — Никак заснула? Слышу, поет кто-то. Радио починили, да?

 — Патефон завели, — первой опомнилась Зинка.

 — Какой патефон? — удивилась «покойница».

 — С ручкой… Ночь на дворе, а ей радио подавай.

 — Такой сон хороший приснился. Которую ночь без сна, а сегодня приснился. Едем мы с Оленькой вроде как на телеге… Вроде позади жеребеночек бежит. Оленька все его подзывает… — «покойница» всхлипнула.

 В палату вошел Яша и, увидев сидящую «покойницу», застыл в восторженном потрясении.

 — А я заупокойную тебе прочла, — запечалилась Вонючка. — Бог теперь накажет…

 — Он тебя уже наказал, — успокоила ее Зинка.

 Яша осторожно потянул врача за рукав:

 — Виктор Афанасьевич… Можно вас на минутку?..

 Они вышли в коридор. Глаза Яши возбужденно блестели.

 — Это потому, что я захотел.

 — Опять? — поморщился врач.

 — Теперь я совершенно убежден, — заторопился Яша. — Окончательно. Без вариантов. Я вам еще не все рассказал…

 — Все ты мне рассказал. Тысячу сто пятьдесят один раз. И в прошлое дежурство, и в позапрошлое. Потому что во всем окружающем пространстве только я один тебя слушаю. Сам не знаю почему.

 — Потому, что вы добрый.

 — Потому, что я алкаш! Ну, что ты мне еще не рассказывал?

 — Я тогда очень хотел, чтобы она всплыла. Закрыл глаза и кричал про себя: — Всплыви! Всплыви! Всплыви!

 

 — Опять сбежит, — услышав его крик, прокомментировала Вонючка. — Как кричать зачнет, так к утру сбегает. Другой раз по целому дню сыскать не могут.

 

 — Ну и?.. — нехотя поинтересовался врач.

 — Всплыла. И сейчас так же…

 — Что?

 

 — Куда тут бежать? — не согласилась Зинка. — На тыщу километров грязюка. Мужика вон… наскрозь мокрого привезли.

 — Раздеть его надо, — предложила Тася.

 — Митькин двери запер, — не расслышав, продолжала Зинка. — Он, когда эти недоделанные дежурят, все двери запирает. Не сбежишь.

 

 — …вокруг темнота, вода течет. Все, как тогда, — торопливо продолжал объяснять Яша. — Я глаза закрыл и кричу про себя: «Пусть она живой будет!». Зажег свет, прихожу — она сидит.

 

 — Мы были совершенно уверены, что вы умерли, — сказала Нина Тарасовна.

 — А я смотрю — отчего ж я на коляске лежу… — смущенно улыбалась «покойница». — И шаль на мне такая прекрасная. Во сне такая точно была.

 — Часа два слухала — дышишь аль нет? Вроде, не дышишь. Ты как ожила-то? — спросила Вонючка.

 — К тебе близко подкатили, — насмешливо предложила свою версию Зинка. — Шибануло в нос твоими разносолами, так она с того свету кувырком.

 Тася рискнула повысить голос:

 — Мужчина, говорю, мокрый совсем. Раздевать его надо.

 — Давай. У тебя это дело хорошо должно пойти, — не унималась Зинка.

 — Какой хорошо? Он шевелиться не может.

 — Кабы мог, его бы сюда не притащили, — тихо сказала Вонючка. — Сюда только помирать и привозят.

 — Не говорите глупостей! Никто тут еще помирать не собирается! — несмотря на деланное возмущение, голос Нины Тарасовны испуганно сорвался.

 — Зачем помирать? — тоже не согласилась Тася. — Я его согрею сейчас маленько.

 C неожиданной для её маленького тельца силой Тася начала поворачивать и раздевать Николая Степановича. Расстегнула мокрый плащ, замерла в недоумении, потом тихо позвала: — Женщины… Идите сюда.

 — Взялась, давай сама справляйся, — буркнула Зинка, но тут же поднялась и тяжело переступая больными ногами, пошла к Тасе.

 Вытянула шею Вонючка. Повернула голову «покойница». Приподнялась Нина Тарасовна. Даже не шевельнулась Вера.

 На промокшем пиджаке Николая Степановича тускло блестели два ордена, несколько значков и медалей.

 — Боевой, видать, мужик был, — сказала, наконец, Зинка.

 — Зачем был? — не согласилась Тася. — Еще живой маленько. Помогать ему надо.

 Она с трудом стянула с Николая Степановича пиджак и стала возиться с брючным ремнем. В глазах Николая Степановича промелькнул явный испуг…

 

 — Спорим, они будут категорически против? — предложил врач.

 — Вы сами слышали, как они возмущались.

 — Если они будут категорически против, ты категорически успокаиваешься и идешь спать.

 — Спать на дежурстве нельзя, — грустно возразил Яша.

 — Кто тебе сказал? Спать надо всегда… Когда хочется.

 — Мне не хочется.

 — Хорошо. Если они будут категорически против, ты не будешь больше кричать. Договорились?

 Не дождавшись ответа, он открыл дверь и втолкнул Яшу в палату.

 — Уважаемые женщины… — громко объявил он. — Мы тут посоветовались и пришли к выводу, что была допущена ошибка. Больного мужеского пола, согласно вашему пожеланию, до утра будем содержать в коридоре.

 Раскрасневшаяся Тася, только что стянувшая с Николая Степановича брюки, не согласилась:

 — Зачем в коридор? Его греть надо. Я его уже раздела маленько. Холодный, как нельма мороженая.

 — Как же, отдаст его теперь Таська, — вмешалась Вонючка. — Два месяца за мужика не держалась. Глядь, раскраснелась вся.

 — Зачем ерунду говоришь? — возмутилась Тася. — Он больной совсем. За что тут держаться? Это ему держаться надо.

 — Она его лучшей ваших уколов в чувство приведет, — не унималась Вонючка.

 — Только если этот командир другу какую болезнь подцепит, мы не ответчики, — улыбнулась Зинка.

 Не понявшая шутки Тася громко возмутилась:

 — Никакой у меня болезни нет. Сказали, выписывать скоро будут.

 — Может пора уже успокоиться?! — снова отчетливо зазвучали учительские интонации в голосе Нины Тарасовны. — Первый час ночи.

 — Значит, вы единогласно не против, чтобы он здесь остался? — подвел итоги переговоров врач.

 — Я против! — не согласилась Нина Тарасовна.

 — А тебя не спрашивают, лежишь и лежи. Наша забота, ежели что, — как всегда грубо оборвала её Зинка. — Как он, Таська, живой еще?

 — Маленько живой. Чаю горячего надо, в шкуры завернуть.

 — Раз вы не возражаете, мы его оставляем. Пойдем, Яков, нам с тобой тоже требуется отдых.

 В дверях врач остановился.

 — Не понял… Почему командир?

 Зинка, молча показала ему мокрый пиджак с орденами, и аккуратно повесила его на спинку стула.

 — Больше вопросов не имеется, — сказал врач и, потушив свет, вышел.

 Снова стало слышно, как за окном шумит дождь. На полусводе стены, освещенной неверным струящимся светом, отчетливо проступила фигура Николая Чудотворца, приподнявшего руку со сложенными для благословения перстами. Вонючка торопливо закрестилась:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…

 

 Врач и Яша сидели на скамье в коридоре, откинувшись к стене и закрыв глаза. Неожиданно врач сказал:

 — Давно хочу тебя спросить… Куда ты все время пытаешься убежать?

 — Вы не поймете, Виктор Афанасьевич, — не открывая глаз, ответил Яша.

 — Категорически ошибаешься. Ты никогда не убегал дальше пристани. Последний раз тебя нашли на кладбище. Ты сидел на могиле декабриста и пел песню на иностранном языке, — врач открыл один глаз. — На немецком?

 — На французском.

 — Тем более. Петь на нашем кладбище по-французски… Об этом узнали даже в районной администрации. Наталья еле тебя отстояла. Сослалась на твое заболевание и катастрофическую нехватку младшего медицинского персонала. Кстати, почему по-французски?

 — Все декабристы прекрасно знали французский язык. Говорили на нем, писали, даже думали.

 — Считаешь, они могли тебя услышать?

 — Вполне возможно. Я им пел «Марсельезу».

 — Выходит, ты знаешь французский?

 — Выучил.

 — Зачем?

 — Когда-нибудь пригодится.

 — Счастливый человек. А я это «когда-нибудь» представляю только в одном виде. Рассказать? Наталья спускается в морг, моет руки, надевает старые резиновые перчатки, подходит к моему сморщенному желтому трупу, берет соответствующий инструментарий и… после некоторых усилий вытаскивает и складывает в эмалированный таз мои изношенные внутренние органы…

 Яша изо всех сил сопротивлялся кошмару, наползающему на него вместе с монотонным голосом врача. Лицо его судорожно перекосилось, на висках выступил пот. Горло несколько раз дернулось, и ему неожиданно стало легче. Лицо успокоилось. Голос врача, хотя и был еще отчетливо слышен, доносился откуда-то издалека. Иногда его почти заглушали волны неразборчивой музыки и шум множества голосов. Потом Яша ясно увидел себя в каком-то другом времени.… В ослепительно белом мундире он стремительно сбегал по широкой парадной лестнице, на ходу кому-то отвечая, раскланиваясь и улыбаясь. Лестница, по которой он сбегал вниз, казалась бесконечной. Вдруг она внезапно кончилась, перегороженная сплошной стеной с ободранной штукатуркой, с которой на него внимательно смотрел нарисованный глаз…

 Снова зазвучал голос врача:

 — С некоторой грустью она смотрит на мое хилое сердце и откладывает его в сторону, чтобы немного погодя разобраться в закономерности случившегося. Потом уверенными движениями вскрывает мой преждевременно полысевший череп, двумя руками достает мозг и нюхает. Мозг, естественно, пахнет алкоголем. В нем не осталось ни любви, ни воспоминаний. В нем остался только запах алкоголя. Тяжело вздохнув… Я надеюсь, Яков, она все-таки тяжело вздохнет, прежде чем бросить мой мозг в тот же таз. И я, наконец, буду легок и навсегда свободен от этой проклятой гнили, которую вот уже пятьдесят лет ношу в себе. Это будет прекрасно…

 — Вы тоже сумасшедший, Виктор Афанасьевич, — прошептал Яша. — Нам надо бежать вместе.

 Врач обнял Яшу.

 — Куда, бедный мой жиденыш? Куда можно убежать отсюда?

 

 По окну в конце коридора хлестал дождь. Он стекал по ржавой железной крыше, по облупленным стенам, по высокому крыльцу, по раскисшей земле. Туманными размытыми пятнами он качался над редкими огнями поселка, ровно падал на взъерошенную поверхность теряющейся в темноте реки. Далекие гудки судов, стук колес заблудившегося в ночи поезда, всхлип станционного радио, оборвавшийся визг пилы на заречной лесопилке — все увязало и растворялось в ровном шуме дождя…

 

 — Я сейчас буду кричать, — сказал Яша. — Чтобы она снова полюбила вас.

 — На кой хрен мне это надо? — грустно сказал врач. — Даже если она меня полюбит, то с моей стороны исключается. С моей стороны давно уже все исключается — кричи, не кричи. Давай лучше повоем.

 Он неожиданно опустился на четвереньки, поднял голову к сумрачному лику какого-то святого, вперившегося в него с потолка, и тихонько-тихонько завыл…

 

 Зинка спала. Ей снилась маленькая деревенская пекарня, в которой она проработала почти двадцать лет. Вот она выхватывает из печи форму за формой, вытряхивает на огромный, чисто выскобленный деревянный стол пышные дымящиеся буханки, отбрасывает пустые формы, хватает новые, снова вытряхивает… Гора дымящегося хлеба растет, и вот ее уже не видно за этим хлебом. Только руки мечутся, выкидывая на стол буханки…

 Она проснулась от голоса Вонючки. Кажется, поднялась температура. Лоб и все тело были в поту. Болели руки.

 — Тебе по ихнему плану еще не мене недели лежать. И то, если все хорошо сладится, — негромко увещевала кого-то Вонючка. — Идтить тебе некуды. Мать-то насовсем согнала с квартиры, или как?

 Зинка приподняла голову. Вера, достав из тумбочки сверток с одеждой, торопливо переодевалась.

 — Снова, ведро дырявое, суешься? Ну в каждую дырку затычка. Недаром детки твои тебя знать не хотят. Спровадили и рады без памяти, что воздух никто рядом не портит.

 — У тебя, матерщинницы, и таких нету, — огрызнулась Вонючка. — Помрешь — похоронить никто не придет.

 — А то к тебе кто придет, держи подол шире. Сколь лежишь, никто носу не кажет. Не так, что ль?

 Зинка с трудом села. Вера продолжала молча одеваться.

 — Ты, девка, вправду не дури, — голос Зинки хоть и стал громче, но помягчал. Ей было жалко Веру. — Швы разойдутся, кровью изойдешь. Кому ты нужна тогда будешь? Да у тебя любви этой проклятой еще вагон и маленькая тележка образуется. Устанешь считать аборты эти. По-первости тягостно, а потом, как семечки щелкать будешь. Знаешь, сколько добрая баба за свою жизнь опрастывается? А куда деваться? Кабы все каждый раз рожали…

 — Какие гадости вы говорите! — возмутилась Нина Тарасовна. — Она же еще почти ребенок.

 — Теперь уже не ребенок… Стой, тебе говорят, дуроломная!

 Вера, схватив маленький узелок с вещами, опрометью бросилась из палаты.

 

 Выскочив в коридор, она так стремительно метнулась в сторону от двери, что сбила с ног Яшу, пытавшегося поднять все еще стоявшего на четвереньках врача. Все трое упали на пол.

Первым пришел в себя врач. Приподняв голову, он спокойно сказал:

 — Тебе категорически нельзя вставать. И никаких резких движений.

 И тогда Вера закричала:

 — Ненавижу! Хотя бы молчали! А то учат. Все учат. Сами вот столечко… не понимаете ничего…

 Яша осторожно дотронулся до ее руки, пытаясь успокоить. Вера с отвращением отдернула руку.

 — Пусти, дурак! Не трогай! Не смейте меня никто трогать! Тут дышать нечем! Сплошная вонь, грязь! Все друг друга ненавидят. Все вы здесь сдохнете, как крысы! А я не хочу, не хочу, не хочу!

 — Дышать тут действительно… с трудом, — врач огляделся с таким видом, словно впервые все видел. Он знал, что Веру надо окончательно вывести из себя, тогда она успокоится. В голосе его зазвучала насмешка. — На пределе. В том числе из-за тебя тоже. Меня, например, просто тошнит. В том числе и из-за тебя, поскольку все мы в одной подводной лодке. Знаешь, сколько ты сейчас поглощаешь кислорода? Двойную дозу. Значит, кто-то другой проживет вдвое меньше. Он, например. Это закономерность. Правильно я говорю, Яков Борисович?

 — Я тоже так думал… По инструкции, — сказал Яша, обращаясь только к Вере. — А потом понял, что можно спастись…

 Вера вскочила и побежала к лестнице. Её каблуки громко застучали по ступенькам. Врач и Яша растерянно смотрели ей вслед. Из палаты вышла Зинка.

 — Чего смотришь?! — зло крикнула она. — Догоняй, пока худа не случилось. Убьется девка.

 Яша кинулся за Верой. Та с размаху ударилась о входную дверь, с необыкновенной для её худеньких ручек силой рванула и затрясла её. Поняв, что дверь не открыть, она увернулась от подбегавшего Яши и, что было сил, помчалась по коридору. Яша, то и дело на что-нибудь натыкаясь, бежал следом. Вера ударилась еще об одну дверь, выходившую во двор, — обитая железом дверь даже не дрогнула. Она помчалась дальше, зацепилась за ведро с краской и с размаху упала на пол. На неё стала падать вынесенная на время ремонта из кладовой накопившаяся за долгие годы наглядная агитация: лозунги, портреты, медицинские агитки, транспаранты… Когда подбежал Яша, Вера лежала без сознания, и красная краска, разлившаяся из перевернутого ведра, густо растекалась по старому линолеуму.

 

 Врач, услышав отдаленный грохот падающего казенного имущества, болезненно поморщился. Зинка внимательно на него посмотрела и села рядом.

 — Похмелье подступает? — спросила она. — Самое нехорошее время сейчас.

 — Какое? — спросил врач.

 — Волчье. Кому в голову стукнуло, в этот час руки на себя накладывают. Кому пора пришла, отходят.

 — Слышал… В этот час мы отгорожены от Солнца всей массой Земли. Колоссальной грязной массой… От одного этого можно сойти с ума. Осознаешь, что никому мы, в сущности, не нужны.

 — Каждый кому-нибудь да нужен.

 — Только не рассказывай, тетка, сказки, ладно! — вдруг разозлился врач. — Кому я нужен? Ты? Бабка эта, из которой непрерывно льется моча?.. Эта девчушка, которую выгнала мать, обманул парень? А может, и парня не было, а? Изнасиловали кучей, как это сейчас сплошь и рядом. Ненка эта… Бросили на пустой барже, наверное, думали, что убили. Знаешь, какую её привезли? Пьяная, избитая — живого места не было. Со сломанной рукой, с добрым десятком болезней… Пока выжила. Пока! А потом? Куда ей идти? Кому она нужна? «Покойница»… Тоже скажешь, что где-то её ждут-не дождутся.

 

 Нина Тарасовна решительно поднялась с постели и пошла закрывать полуоткрытую дверь, через которую громкий голос врача был слышен каждому в палате. Про себя она услышала уже у самой двери…

 — Эта бывшая учительница, бывший завуч, бывший директор школы, бывший замзав какого-то отдела… Когда-то я даже ходил к ней на прием, выпрашивал квартиру… Представляю, с какой радостью её выпихнули на пенсию. Ждет операцию, как манну небесную. А у неё рак. Я прекрасно вижу без всяких анализов. О ней кто-нибудь пожалеет? Все до единого вздохнут с облегчением, когда её упакуют в ящик и плюхнут в раскисшую могилу.

Нина Тарасовна, потеряв сознание, сползла по стене на пол.

 

 По лестнице медленно поднимался Яша, держа на руках бессильно обвисшую Веру.

 — Виктор Афанасьевич, у неё кровь… Она вся в крови… Сделайте что-нибудь, Виктор Афанасьевич…

 Врач стоял неподвижно.

 — Помогите ей! — закричал Яша. — Она умрет!

В палате все замерли. Через открытую дверь было слышно каждое слово.

 — Все мы умрем, Яша, — тихо сказал врач.

 — Я вас… Я вас сейчас убью, если вы не сделаете что-нибудь!

 — Что я могу сделать? Галька… на дискотеку убежала. Исходя из прежнего опыта, до утра не возникнет. Все наши скудные медикаменты, как говорят в этой местности, «у ей в сейфе». Спрашивается, что я могу сделать?

 — Но вы же… вы же врач… — заплакал Яша.

 — Я мог быть врачом. Может быть, даже, очень неплохим врачом. Честное слово… А сейчас я убийца. Врач, который не может помочь больному, убийца.

 Неожиданно встала Зинка, отодвинула врача, подошла к Яше, приподняла запрокинутую голову Веры и зашептала, пятясь к палате:

 — Два брата камень секут, две сестры в окошко глядят, две свекрови в воротах стоят…

 Яша с Верой на руках пошел за ней. Зинка продолжала шептать, оглаживая помертвевшее личико Веры:

 — Ты, свекор, воротись, а ты, кровь, утолись; ты, сестра, отворотись, а ты, кровь, уймись; ты, брат, смирись, а ты, кровь, запрись.

 Врач сидел неподвижно, свесив между колен руки.

 Медленно, с трудом выпрямившись, поднялась Нина Тарасовна. Включила в палате свет.

 Яша осторожно опустил на койку все еще не пришедшую в себя Веру и скорбно застыл, вздрагивая заплаканным лицом.

 Зинка, опустившись на колени перед лежащей Верой, продолжала шептать:

 — Брат бежит, сестра кричит, свекор ворчит. А будь мое слово крепко на утихание крови у Веры. По сей час, по сию минуту!

 Вера все еще не приходила в себя. Зинка выдернула из-под неё простыню, разорвала, подняла Вере юбку, обнажив бедра, спохватилась, прикрикнула на Яшу:

 — Чего стоишь, как пугало огородное? Пошел отсюда! Пошел, пошел, без тебя управимся.

 Яша побрел из палаты. Зинка, легко ворочая Веру, что-то делала с ней, не переставая шептать:

 — Сейчас, сейчас, горе мое горькое… Враз управимся, враз остановим… Да ты не каменей, не каменей, дурья головушка! Подумаешь, большое дело… Бабе к крови не привыкать…

 Она отбросила в сторону окровавленные тряпки, укрыла Веру одеялом и, снова оглаживая большими, почти мужицкими ладонями заострившееся личико, низким певучим голосом затянула:

 — На море, на окияне, на острове на Буяне, лежит бел-горюч камень Алатырь. На том камне Алатыре сидит красная девица, швея-мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, рудожёлтую, зашивает раны кровавые. Заговариваю рабу Веру. Раны её тяжкие, порезы её глубокие. Булат, прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань…

 Вонючка торопливо крестилась на Николая Чудотворца и тоже что-то шептала. Нина Тарасовна с застывшим лицом неподвижно стояла у дверей. «Покойница» разглаживала яркие цветы на Зинкином полушалке и отрешенно улыбалась. Тася лежала неподвижно, боясь пошевелиться. Уткнувшись в её плечо, сотрясаемый крупной дрожью, плакал Николай Степанович. Он негромко всхлипывал и пытался утереть слезы негнущимися пальцами.

 

 Врач сделал несколько глотков из бутылки, посидел, дожидаясь, пока знакомое ощущение облегчения и замутненности окружающего не достигло мозга, поднялся, пошел было по коридору за Яшей, махнул рукой, вернулся, лег на каталку, стоявшую посреди коридора, сложил на груди руки и замер.

 

 Яша долго мыл под краном окровавленные руки, сполоснул заплаканное лицо и, не вытираясь, пошел к себе, в маленькую каморку, с разрешения главного врача выделенную ему на самой верхотуре, там, где когда-то была колокольня. Он медленно поднимался по крутой лестнице и, как всегда, когда оставался один, с кем-то разговаривал.

 — Кровь — необходимый атрибут зарождения жизни. — Или всесилия смерти! — С вами трудно спорить, Сергей Львович, вы циник. — Напротив, я диалектик. Жизнь есть смерть, смерть есть жизнь. Все неразрывно. Не надо цепляться за что-то одно. — Я не боюсь смерти. — Глупости. Она неизбежна. — Неправда. Если я захочу, я не умру!

 Мысль понравилась. Яша остановился у самой двери и повторил её:

— Если я захочу, я не умру. Если мы захотим, мы не умрем. Самое трудное — захотеть всем вместе. Она отдала мне яблоко, значит, хочет умереть. Вера тоже хочет умереть. Виктор Афанасьевич хочет умереть. Но если мы захотим не умереть, мы не умрем. Если я захочу, они не умрут.

Яша открыл дверь и замер. На него в упор смотрело дуло автомата.

 

 Лицо человека, покрытое кровью и грязью, было страшно. Он сидел на Яшиной койке и пытался улыбнуться. Улыбка вызывала у него боль.

 — Твоя хаза? — спросил человек.

 — Моя, — Яша пристально всматривался в лицо человека, пытаясь что-то понять.

 — Закричишь — кончу, — безо всякой угрозы в голосе сказал человек.

 — Я не боюсь, — улыбнулся Яша. — Мне осталось жить всего несколько месяцев.

 — На понт берешь? — спросил человек, опуская автомат.

 — Честное слово. Это вы съели яблоко?

 — Это что ль? — спросил человек и дулом автомата смахнул огрызок с учебника французского языка. — Курево есть?

 — Всего одна сигарета, — сказал Яша и полез в карман.

 Человек снова поднял автомат и приказал:

 — Кидай.

 Яша достал и кинул ему сигарету. Человек тут же сунул её в рот и одной рукой попытался зажечь спичку. Спички ломались.

 — Не бойтесь, — сказал Яша. — Я ничего вам не сделаю. И кричать не буду. Здесь все равно никто не услышит.

 — Стой, где стоишь, — приказал человек и, зажав автомат под мышкой, наконец, зажег спичку и закурил. Некоторое время они молчали.

 — Я знаю, кто вы, — вдруг обрадовано сказал Яша. — Вы — Гриша.

 — Кто? — удивился человек.

 — Без вариантов. Она все время вас ждет. Я хотел ей вернуть яблоко, чтобы она не умирала, а вы его съели. Но если вы пришли, теперь не имеет значения. Она говорит, что вы ни в чем не виноваты.

 — Кто говорит?

 — Ваша жена. Она говорит, что это нечаянно. С каждым могло случиться. Она вас, по-моему, все равно любит.

 Человек долго молчал, но потом все-таки спросил:

 — Ты кто?

 — Младший медицинский персонал. Яков.

 — Еврей?

 — Все почему-то думают, что еврей. Хотя по паспорту я русский. Мама — Полина Федоровна.

 — А отец?

 — Отца нет.

 — Может, он еврей?

 — Не знаю. Мне все равно.

 — Вообще-то, сшибаешь. А чего это ты себе вышку присудил?

 — Что? — не понял Яша.

 — Помирать собрался.

 — А… Я, конечно, не хочу умирать… У меня заболевание крови. Здесь такое не лечат.

 — Ну и мотай отсюда.

 — Ко мне здесь неплохо относятся.

 — Сдохнешь. Сам говоришь…

 — Кюхельбекер сказал: «Служение людям приносит бессмертие служащему».

 — Тоже еврей?

 — Декабрист.

 — Все равно чурка. Пожрать есть что-нибудь?

 — Могу принести.

 — Заложишь, сука.

 — Как хотите. Можно, я сяду?

 Человек подтолкнул ногой табуретку:

 — Садись. Так кто я?

 — Она уже умирала и снова, кажется, хочет. Если вы к ней пойдете, она раздумает. Она все время рассказывает о вас. Только вам надо умыться. Я был уверен, что вы где-нибудь рядом, что вы придете…

 — Мечи реже, — поморщился человек. — Ты что, с приветом?

 — Просто слегка не в норме. Виктор Афанасьевич говорит, сейчас почти все не в норме. Такое время. Вы, по-моему, тоже… Давайте, я вам все-таки лицо вытру. А то она может испугаться.

 — Кто?

 — Ваша жена.

 — Вытирай, — подумав, разрешил человек.

 Яша из банки с холодным чаем намочил полотенце, сел рядом с человеком и осторожно начал вытирать ему лицо. Человек по-прежнему не выпускал из рук автомат.

 

 В палате все смотрели на Тасю, которая склонилась над Николаем Степановичем. Даже Вера, которую все еще поглаживала, успокаивая, Зинка, повернула голову.

 — Громче давай говори. Ничего не понять, — громко, как глухому, прокричала Тася.

Николай Степанович что-то невнятно пробормотал.

 — Пить просит, — объяснила Вонючка.

 — Пить, да? — кричала Тася.

 — Встать хочет, — догадалась «покойница».

 — Зачем вставать? — не согласилась Тася. — Лежи давай, а то снова сдохнешь.

 — Штаны… — наконец выговорил Николай Степанович.

 — Штаны просит, — объяснила Вонючка.

 — Зачем штаны? — удивилась Тася, снова склоняясь к Николаю Степановичу. — Тебе зачем штаны?

 — Выйти, — прохрипел тот.

 — Выйти хочет. Без штанов стесняется, — улыбнулась «покойница». — Гришенька у меня тоже… стеснительный.

 — Штаны мокрые, сушить надо, — как маленькому втолковывала Тася. — Куда идти хочешь? Ночь совсем. Закрытое все.

 — Может, ему по делу надо? — предположила Вонючка.

 — По такому делу, да? — Тася обрадовалась, что все разъяснилось. — Сейчас горшок дам, зачем вставать? Если такой больной, лежать надо.

 Тася полезла под койку за горшком. Николай Степанович с трудом сел, старательно натягивая на себя одеяло. Тася из-под кровати подсунула горшок прямо ему под ноги. Николай Степанович перепугался и, собравшись с силами, встал. Его качнуло, и он ухватился за спинку койки. Тогда с него свалилось одеяло. Николай Степанович окончательно растерялся и так и замер в полусогнутом положении, ухватившись за спинку кровати. Тася поспешила на выручку. Она подобрала свалившееся одеяло, накинула его на Николая Степановича и чуть ли не силой усадила на койку.

 — Закурить, женщины… Не обеспечите? — неожиданно спросил он, беспомощно улыбаясь.

 — Чего сразу не сказал? — обрадовалась Тася. — Найдем закурить.

Она полезла в тумбочку за папиросами.

 — Не успел с того свету вернуться — соску ему подавай, — проворчала Зинка.

 Она посмотрела на Веру, на окаменевшую у дверей Нину Тарасовну и приказала: — Дымить в коридор ступайте, тут и без того дышать нечем.

 — Курите здесь, мне все равно, — сказала Нина Тарасовна.

 — Я бы тоже побаловалась маленько, — смущенно улыбнулась «покойница». — Сердце куда-то падает и падает. Чего-то еще случится. У меня примета верная. И тогда падало. Картошку перебираю, а сердце незнамо где.

Тася раздавала всем желающим папиросы.

 — Дайте мне… — неожиданно попросила Нина Тарасовна.

Все с удивлением уставились на нее.

 — Таська, выделяй тоже, — махнула рукой Зинка. — А то от этих волнениев все нутро загоркло. Не ночь, а незнамо что. Второй покойник поднимается.

 Тася, зажигая спичку за спичкой, обнесла всех огоньком. Нина Тарасовна неумело затянулась, закашлялась. Остальные, кроме Вонючки и Веры, курили с удовольствием. Кутаясь в одеяло, жадно затягивался Николай Степанович. От слабости его покачивало.

 — Как в казарме какой. Света белого не видать, — не выдержала, наконец, Вонючка.

 — А ты была в казарме? — мирно спросила Зинка.

 — И-и… Где я только ни была. Начни вспоминать — не кончишь.

 — Вот и вспоминай, все занятие.

 — Я и вспоминаю. Здесь, к примеру, храм Божий размещался. А мы в нем цигарки смолим.

 — Мы смолим, а ты ссышь день и ночь. Нас-то он, может, и простит, а тебе на том свете точно рога пообломает.

 — С Богом было легче… — неожиданно сказала Нина Тарасовна.

 — Не бери в голову, — посоветовала Зинка.

 — Вы мне? — удивленно приподняла брови Нина Тарасовна.

 — Этого тоже к утру хоронить хотели, а он дымит, как самовар.

 — Точно. Отживаю, — прохрипел Николай Степанович.

 — Надо говорить «оживаю», — не выдержала Нина Тарасовна.

 — Я и говорю, — согласился Николай Степанович. — Отхожу.

 — Это ты Таське спасибо скажи, — вмешалась Вонючка. — Уж она по тебе елозила-елозила, мертвый бы поднялся.

 — Старательная женщина, — снова согласился Николай Степанович.

Тася визгливо захохотала. Вслед за ней невольно улыбнулись остальные.

 — Как там, на том свете? Не обижают нашего брата? — спросила Зинка.

 — До того света не дотянул, — с готовностью отозвался Николай Степанович. — А черта встретил. С автоматом. Кепчонку, паразит, упер. Копейка цена, а позарился.

 — Кто? — с испугом переспросила Тася и даже отодвинулась от Николая Степановича.

 — Хрен с ним… А как тот свет уже совсем видать стало, обратный поворот получился.

 — Не сподобился? — серьезно спросила Вонючка.

 — Таська его ангелам не отдала, — объяснила Зинка. — Говорит, мужик еще хоть куда, самой пригодится.

 Снова все засмеялись.

 — Не так все сложилось, — сокрушенно сказал Николай Степанович.

 — Чего не так-то? Ожил вот, смолишь, — окончательно взяла на себя инициативу разговора Зинка. Она все еще сидела рядом с Верой. Разговор, по её разумению, должен был отвлечь девчонку от негожих мыслей. Вера смотрела на Николая Степановича широко открытыми глазами.

 — Я, женщины, строго-настрого дал себе приказ помереть. Самому себе дал. В самое ближайшее время. Рассчитал — довезут до больницы, засунут куда-нибудь в угол, чтобы глаза не мозолил, и там я окончательно сгину, как негодный для современного общества элемент. А меня к вам задвинули. Вместо вечного покоя кипятком ошпарили. Полежал я тут среди вас, и такой крик у меня внутри от всего окружающего образовался… — Николай Степанович судорожно вздохнул и долго молчал. — Сил дышать не хватило. Ни дышать, ни помереть.

 — С чего это ты помирать надумал? — строго спросила Зинка.

 — Интерес к жизни пропал, — не вдруг ответил Николай Степанович. — Жить в настоящий политический момент нет никакой человеческой возможности.

 — Почему вы так считаете? — заинтересованно спросила Нина Тарасовна.

 — А зачем мы с вами вообще сейчас живем? — спросил Николай Степанович. — Может мне кто-нибудь ответить на этот простой вопрос. — С какой такой стратегической целью?

 

 Врач лежал на каталке и спал. В который раз ему снился один и тот же сон…

 Он стоял у операционного стола. Шла операция. Он вел её. Все шло, как обычно — короткие деловые фразы, позвякивание инструментов… И вдруг… Он уже по прежним снам до секунды предугадывал тот полуобморочный миг, когда он замрет с полупротянутой к скальпелю рукой. Со знакомой отчетливостью он фиксировал в недоумении обращаемые к нему взгляды ассистентов — один, другой, третий… Крупные капли пота выступили у него на лбу…

 Кровавое пятно от малой, почти незаметной точки на ослепительно белой простыне стремительно расползалось вширь… Кто-то стал стягивать эту простыню. Надо было отвернуться. Или хотя бы отвести глаза. Тогда вся жизнь могла пойти по-другому. Простыня неумолимо сползала, и вот уже отчетливо, до мельчайшей детали, до нежнейшего завитка светлых волос у мертвенно бледной щеки видел он лицо лежавшего на операционном столе ребенка — девочки лет пяти-шести. Он с ужасом ждал, что сейчас произойдет самое страшное… Веки мертвого ребенка дрогнули, ослепительно синие глаза с детской доверчивой надеждой посмотрели на него…

 Каждый раз в этот миг он просыпался. Проснулся и сейчас, застонав, как от невыносимой боли. Рядом никого не было. Тускло светила лампа на столике дежурной сестры, коридор терялся в полумраке. Врач закинул назад руки и, что есть силы, оттолкнулся от стенного выступа. Каталка покатилась серединой коридора и остановилась у лестницы, круто поднимавшейся наверх.

 — Яков… — сказал он негромко, как будто тот был совсем рядом. — Во время дежурства спать не полагается.

 Голос его сгинул в подкупольной темноте, и врачу, в который уже раз за сегодняшнюю ночь, показалось, что кто-то пристально и неотрывно следит за каждым его движением.

 — Яков Борисович, — закричал он тогда в полный голос, невольно поддаваясь панике страшного похмельного одиночества. — Немедленно на выход!

 Высоко наверху скрипнула дверь, и в темноте обозначился яркий квадрат света, наискось перерезанный худой Яшиной фигурой.

 — Одну минуточку, Виктор Афанасьевич, сейчас я приду, — сказал Яша и закрыл дверь. Вновь навалившиеся тишина и темнота были так невыносимы, что врач не то закричал, не запел, с болезненной отчетливостью выговаривая каждое слово:

 Когда мне невмочь пересилить беду…

 Когда подступает отчаянье…

 Я в синий троллейбус… сажусь на ходу…

 в последний… в случайный…

 

 — Чего он? — спросил человек застывшего у дверей Яшу.

— Он хороший, — как-то совсем по-детски сказал Яша.

 — У тебя все хорошие, — покривился человек. Боль в разбитом лице не проходила.

— Плохих тоже много. Я пойду?

 — Иди, — сказал человек. — Только если позабудешь чего…

 — Я все прекрасно помню, — торопливо сказал Яша. — У меня вообще прекрасная память.

 — Иди, а то кипеж поднимет…

Яша торопливо вышел.

 

 — Яков Борисович, — громко заговорил врач, когда Яша еще спускался по лестнице. — У вас прекрасная память… На какой день Бог создал человека?

 — На шестой.

 — Сегодня как раз шестой день. Суббота… Имеется возможность зафиксировать появление на местной почве гомо сапиенс.

 — Как? — спросил остановившийся было Яша и спустился на несколько ступенек.

 — Доказать свою принадлежность к существам разумным в наших условиях можно единственным способом. Мы должны бежать отсюда!

 — Как? — спросил Яша и спустился еще на несколько ступенек. — Все закрыто.

 — Мне пришла в голову гениальная идея. У нас имеется телефон. Мы звоним Наталье, я прошу её придти. Она приходит, открывает, и мы убегаем.

 — Вы замечательно придумали, — обрадовался Яша и подошел к врачу. — Знаете, что я кричал в прошлый раз? Чтобы у вас все было хорошо.

 — Все… Поехали!

 Врач снова улегся на каталку, и Яша покатил его по коридору к столику дежурной сестры, на котором стоял телефон.

 

 Человек замер у двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Потом потушил свет и подошел к высокому узкому окну, утопленному в глубоком проеме. Попытался открыть его — не удалось. Тогда ударом ноги выбил его вместе с рамой и, протиснувшись в нишу, посмотрел вниз. Земли под ногами с такой высоты не было видно. Но небо на горизонте, в той стороне, где была река, уже начало светлеть. Дождь стихал, но от реки на мутные огни спящего поселка медленно наползала сплошная стена тумана. Она уже поглотила далекие пристанционные огни, смутные очертания окраинных домов и с пугающей неотвратимостью надвигалась все ближе…

 

 Врач, набрав номер, ждал. Яша стоял рядом. Отчетливо были слышны длинные, тоскливые безнадежные гудки.

 — Не берет, — сказал наконец врач.

 — Может быть, неправильно набрали номер?

 — Я помню этот номер, даже когда напиваюсь до потери сознания. Такая вот странность. Надеюсь, что когда-нибудь она мне ответит.

 — Очень даже может быть.

— Не может. Не берет трубку. Спит. Скорее всего, не одна. Она, конечно, сволочь, но она роскошная женщина, Яков. Этого никто не сможет отрицать.

 — Подождите, она проснется.

 — Она давно проснулась. Просто не хочет брать трубку. Она умная. Откуда могут звонить в три часа ночи? Только из больницы. Кто может звонить из больницы? Только я. У меня сегодня ночное дежурство. Если я звоню, значит, пьяный. Вдребезги пьяный. Это она отлично знает по многочисленным прежним примерам. О чем можно говорить с пьяным человеком? Лучше совсем не говорить, что она и делает.

Врач положил трубку.

 — Чуда не получилось. Появление на свет существа разумного и свободного откладывается. И вообще… Зачем нам бежать, Яков?

 В это время приоткрылась дверь палаты, и на пороге, в накинутом на плечи пиджаке с орденами, возник Николай Степанович.

— Ни фига себе! — с явным ошеломлением прокомментировал его появление врач и повернулся к Яше. — Ты что, опять кричал?

Яша был поражен не меньше врача.

— Н.нет… — сказал он растерянно. — Я о нем забыл.

Из-под руки Николая Степановича выглянула Тася. Она испуганно посмотрела на врача и поторопилась объяснить:

— Я ему горшок давала. Говорю, зачем встаешь, снова сдохнешь. Никак не слушает. В уборную ему надо. Я откуда знаю, где тут для мужиков уборная?

 — Объясняю, сам разберусь, так она ни в какую, — смущенно пробормотал Николай Степанович.

 — Я тебе помогать буду, — не отступала Тася.

— Объясните ей, товарищ врач… — чуть не плача, сказал Николай Степанович, переминаясь с ноги на ногу.

— Я помогу… — сказал Яша и повел Николая Степановича по коридору.

 Тася проследила за ними ревнивым взглядом и хотела уже вернуться в палату, но врач пальцем подозвал её к себе.

— Твоя работа?

 — Зачем моя? — обиделась Тася. — Сам встал.

— Сами в таком состоянии не встают, — не согласился врач. — Причина требуется. Повод.

— Не знаю, что требуется. Говорит — умирать легко, жить трудно.

— Готов согласиться. Хотя и жизнь, и смерть в наше время одинаково омерзительны.

— Он тоже про время говорил, — кивнула Тася. — Ругать, говорит, легко, помогать надо.

— Помогать? — удивился врач. — Кому?

— Откуда знаю? — пожала плечами Тася. — Всем.

— Всем? У нас уже один имеется… Тоже всем помочь хочет. Горшки за вами выносит. Не сегодня-завтра помрет. Думаешь, наша великая Родина оценит его подвиг?

— Он тоже про Родину говорил, — ничего не поняла Тася.

— Да? Интересно…

— На меня она похожая.

— Кто?

— Ну, эта… Родина.

— На тебя?

— На меня. Сейчас на меня, — испуганно подтвердила Тася.

Врач начал хохотать. Сначала негромко, потом, запрокинув голову, все громче и громче.

— Уйди… — махнул он рукой на Тасю. — Уйди с глаз… Чтобы я тебя не видел больше…

Тася торопливо заскочила в палату и, сделав большие глаза, сказала:

— С ума, однако, сошел…

 

 Врач резко оборвал смех и некоторое время стоял неподвижно. Пошел по коридору. Услышав, что по лестнице поднимаются Николай Степанович и Яша, отступил за шкаф и прижался к стене.

 

 Николай Степанович объяснял Яше, что с ним произошло.

 — Если раньше я двигался со всей страной к коммунизму, то куда я двигаюсь сейчас? Можешь ответить? Не можешь. Значит, получается еще один вывод. Если я к коммунизму двигался в неверном направлении, то жизни моей нет никакого оправдания. Никому она в таком случае не нужна. Значит, можно меня и на машину сменять.

 — Почему на машину? — удивился Яша.

 — Так это… Колька, племяш… Дом ему помог, корову купил, стенку, как супруга моя скончалась, считай почти новую отдал. Денег сколько раз… Прибежит — то одно, то другое. Обрадовался поганец. Теперь, предполагает — его «Жигуленок». Мне, как в Афгане тяжело раненому, еще при прежней власти выделили. Я на нем, считай, и не ездил. Новый совсем…

 

 Они прошли мимо. Врач выбрался из своего укрытия и подошел к кабинету главного врача. Пригладил волосы, постучался. Не дождавшись ответа, взялся за ручку и сильно дернул. Дверь дрогнула, но не поддалась. Тогда он взялся за ручку двумя руками и дернул изо всех сил. Замок не выдержал, дверь распахнулась.

 

 В палате все смотрели на Николая Степановича. Яша стоял рядом.

 — На цацки твои поглядишь, боевой, вроде, мужик, а хуже Верки. Нашел, на что обижаться, — сердилась Зинка. — Меня про этот коммунизм спроси, я и не скажу толком. Так… выдумали на нашу голову. Таська, может ты знаешь?

 — Спать хочу, — обиженно буркнула Тася.

 — Не нашего ума это дело, — встряла Вонючка.

 — Это когда все люди поровну жить будут. И по любви, — мечтательно улыбаясь, объяснила «покойница».

 — Я с тобой, может, поровну не захочу, — не сдавалась Зинка. — Мне одного мужика сейчас за глаза хватит, а Таське их десяток подавай. Какое у нас с ней равенство?

 — При коммунизме каждый будет жить, как захочет, — тихо сказала Нина Тарасовна.

 — Так хотелка тоже не одинаковая, — напористо продолжала Зинка. — Я так захочу — эдак. И будем друг дружке на ноги наступать.

— Я из-за него людей убивал, — тихо, словно самому себе, сказал Николай Степанович. — Какое мне теперь оправдание, если они его и знать не желали?

 — Сам что ль убивал?! — еще больше взъярилась Зинка. — Приказали, вот и палил во все стороны. А не стал бы, так тебе бы быстро место сыскали. Пусть те, кто приказывал, ложатся и помирают. Тоже мне, надумал. И так мужиков, как в степи пеньков. Дом-то хороший бросил?

— В нашей местности лучше ни у кого.

— И деток не имеется?

— Не довелось. Не рассчитали мы с покойницей это дело. Пасеку жалко. Двадцать семейств содержу. Как они там без меня? Оголодают в такие погоды. Кольке только машину подавай, а что живое — огнем сгорит. Собаку и ту извел…

 

 Врач сидел за столом в кабинете главного врача и писал заявление. Размашисто расписался и, далеко отстранив от себя листок, вслух прочитал написанное:

 — Главному врачу участковой больницы номер один Н.Н. Курбатовой. Заявление. Уважаемая Наталья Николаевна! Вопреки вашему необъективному мнению, что я не способен на окончательное решение, прошу уволить меня по собственному желанию с сегодняшнего числа, в связи с тем, что я не верю в наше совместное светлое будущее. В просьбе прошу не отказать.

 Он оставил заявление на столе, на самом видном месте, тяжело поднялся и пошел к распахнутой двери. На вешалке рядом с дверью висел халат. Врач с ласковой осторожностью, как к чему-то живому, протянул к нему руки, нежно прикоснулся, провел пальцами сверху вниз и вдруг, сминая и комкая, сорвал и уткнулся в него лицом, жадно вдыхая несуществующий, но до реальной отчетливости воплощенный воображением запах женщины. Из кармана халата на пол упал ключ. Врач долго непонимающе смотрел на него, потом медленно наклонился, поднял…

 

 — Бабу хорошую найди, она тебя живо к жизни возвернет. Хочешь, вот Таську сосватаем? Пойдешь, Таська, а?

 Таська захохотала.

— Пойду. Я ему целый чум ребятишек нарожаю.

— Если бы я был вашим сыном, я бы вас обязательно любил. Вы хороший.

— И Яшку с собой возьмите, — не отставала Зинка. — Чего ему тут горшки за нами выносить? Жените его там. Правда, Яша?

— Нет, жениться я не могу, — серьезно ответил Яша. — Я под сильное облучение попал.

— Ну, от этого дела я бы тебя вылечил, — тоже серьезно поддержал Николай Степанович. — У нас был один такой. Так он мед ел. Потом столько еще ребятишек настрогал. Лучше меда ничего нет. Любую болезнь выгонит. Козье молоко еще неплохое средство. Травы знаю — книга такая имеется. Через год-другой думать бы забыл.

— За чем дело стало? — гнула свое Зинка. — И сам бы ожил, и людям польза.

Николай Степанович мечтательно улыбнулся.

 

 Врач распахнул заскрипевшую дверь и вышел на крыльцо. Туман подполз уже вплотную. За его медленно вспучивающейся стеной ничего не было видно. Одна за другой исчезали ступени крыльца. Вот уже и ноги по колена опутала клубящаяся серая сырость. Потом скрыла по пояс. Врач отступил на шаг, пытаясь вырваться из наползающей невесомой массы. Но она, словно приклеенная, потянулась за ним. Размытые щупальца коснулись горла, глаз… И вот уже почти вплотную не разглядеть было отступающую к дверям фигуру…

 

 — А кто здесь все время кричит? — неожиданно спросил Николай Степанович. — Пока лежал, раза три или четыре такой крик был… А вы даже не интересуетесь

Женщины переглянулись.

 — Никто не кричал, — сказала наконец Вонючка. — Ни единого разу. Я бы услыхала, ежели что.

— Почудилось, — отрезала Зинка.

— Вы были в таком состоянии, что могло показаться что угодно, — поддержала ее Нина Тарасовна.

— Никто не кричал, — сердито сказала Тася. — Зачем выдумываешь?

— Показалось, значит, — виновато пожал плечами Николай Степанович. — Вроде слышу, а что кричат, не понять.

— Это, наверное, я кричал, — сказал Яша.

— Напраслину не городи, — разозлилась непонятно почему Зинка. — Не было никакого крика.

— Не было, не было, — торопливо подтвердила Вонючка. — Все вон говорят, что не было.

— Я неслышно кричу, — настаивал Яша. — Тогда получается. Иногда. О чем закричу, то может получиться. Иногда. Если очень…

— Веселую, я смотрю, ты себе жизнь накричал. Да и голос, вроде, не твой, — не поверил Николай Степанович.

— Для себя не всегда получается. Для других тоже не всегда, но чаще. Особенно в последнее время, — объяснял Яша. Он повернулся к «покойнице». — Когда вы умерли, я кричал, чтобы вы… стали живой. Прихожу — вы сидите. Про неё я тоже кричал, — он показал на Веру. — Чтобы у неё обошлось. Несколько раз кричал. Я внутренне кричу… Глаза закрою… и кричу.

 Он закрыл глаза, вытянулся в струнку, качнулся от напряжения, и стало похоже, что он действительно что-то кричит. Все невольно замерли. Вера даже приподнялась. Лицо Яши исказилось от усилий. Потом он весь сник, переступил с ноги на ногу и открыл глаза. Тихо объяснил:

— Самое главное — очень захотеть. Изо всех сил. Тогда получится. Без вариантов.

— А что сейчас кричал? — спросила Вера.

— Так… — смущенно улыбнулся Яша. — Чтобы мы вышли отсюда.

— У меня дедка тоже шаман был, — грустно сказала Тася.

— Тоже кричал? — спросила Зинка.

— Зачем кричал? В бубен бил. У него бубна нету, пусть кричит.

— Чем мы, в сущности, от него отличаемся? — неожиданно сказала Нина Тарасовна. — Придумываем разные иллюзии, теории. Без этого было бы вообще невозможно жить. Лучше хоть во что-то верить…

— Ты кому кричишь? Богу, что ль? — серьезно спросила Зинка.

— Не Богу, конечно. Вопрос с Богом для меня еще не совсем ясен. Зато совершенно очевидно, научно почти доказано, что существует множество измерений. Другие пространства, другое время. Бесконечный Космос. Мы об этом еще очень мало знаем. Но что-то резонирует, отзывается. Не каждому, конечно. Мы пробиваем дыры, щели… И оттуда приходит помощь.

 — Без Бога ты с игольное ушко дырку не проколешь, — с неожиданной злостью сказала Вонючка и перекрестилась. — Прости меня, Господи…

 — Я тоже другой раз думаю, как он, — поддержала Яшу «покойница». — Захотеть так, чтобы все силы, что есть, отдать, и услышится где-нибудь.

— Ой, ну что вы городите?! — взорвалась Нина Тарасовна. — Где услышится?

 — Правда, уже как мертвая была, — начала «покойница». — Гляжу, Оленька рядом сидит, в руку дышит. Тепленько так, щикотно. И так мне хорошо… плачу, не скрываюсь. Она мне: «Мамка, мамка, не плачь…». Потом спрашивает: «А папка где?». У меня аж дыхание зашлось. «Ты, — говорит, — другой раз с папкой приходи». Где ж, думаю, я тебе папку разыщу? А тут, вроде, как зовет кто. Обратно зовет…

— Хотите его увидеть? — вдруг спросил Яша.

В палате повисла напряженная тишина.

— Кого? — неуверенно улыбаясь, спросила «покойница».

— Вашего мужа. Гришу.

Вера снова приподняла голову с подушки. Зинка незаметно показала Яше кулак.

 — Безмозглый и есть, — проворчала Вонючка. — Верно говорят, Бог зря не накажет.

 — Надо же хоть немного соображать, — возмутилась Нина Тарасовна. — Не совсем же вы того, раз вас допускают ухаживать за больными. Надо всегда помнить, что неловким словом можно убить.

— А чего такого? — удивилась Тася. — Мужик пропал, любая знать захочет.

— Он у неё дите сгубил, да еще сбежал паразит, — объяснила Николаю Степановичу Вонючка.

— Зачем так-то?.. — не выдержала «покойница». — Гриша Оленьку прямо не знаю как любил. Даже больше, чем я. Спать не ляжет, пока возле неё не посидит.

— Чего ж сбег тогда? Тебя бросил, — не сдавалась Вонючка.

— Помутился. У меня сердце не выдержало, а он помутился. — Она вытерла слезы. — Его, скорее всего, и в живых-то давно нету. Руки на себя наложил…

— Хотели бы увидеть? — настаивал на своем Яша.

— Ты это… — не выдержал даже Николай Степанович и потянул Яшу за рукав. — Нехорошо…

Но Яша впал в то восторженное состояние, когда действительность начинала восприниматься как радостное подтверждение овладевшей им идеи. Он спросил у всех:

— Поверите, если я приведу его?

— С того свету? — тихо проворчала Вонючка.

— В дырку твою поверить? — спросила Зинка.

— В возможность! Как вы не понимаете… — Яша буквально светился, и его возбуждение и уверенность начинало невольно передаваться окружающим.

— И пил он не так уж и часто, — объясняла Тасе «покойница». — Это у них работа такая.

— Сам говорил, все двери закрытые, — пыталась отвести беду Зинка. — Ни сбежать, ни привести. Так что молчи лучше. Или про другое кричи. Вон, чтобы она мочиться в койку перестала. А то уже никакого терпения рядом находиться. Я тебе, если это выкричишь, во что хошь поверю.

— Если мы все… Понимаете? Все поверим, то сможем докричаться до параллельного мира, — повысил голос Яша. — Оттуда прорываются импульсы колоссальной мощности. Они способны все здесь перестроить. Все будут счастливы. Только лучше всего кричать по-французски…

— Я тебе хоть петухом прокукарекаю, если эта дырка на самом деле имеется, — Николай Степанович оттеснял Яшу от койки «покойницы». — Только боюсь — с ней, как с коммунизмом. Начнешь своими мозгами соображать — нет ничего. Спать лучше ступай. Тебя вон не хуже моего качает.

— Если я его приведу, вы мне поверите? — выкрикнул Яша.

Вера села на кровати.

— Приведи! — приказала она.

— Да как он его приведет, когда закрытое все?! — закричала Зинка. — Веди давай! — накинулась она на Яшу. Наобещал — веди!

 — Если я его приведу, усыновите её, ладно? — тихо попросил Яша Николая Степановича. — Удочерите. Ей нельзя умирать. Она хорошая, не думайте. И красивая…

 — Я в тундру уеду, — мечтательно сказала Тася. — Буду слушать, как гуси кричат.

 — Тебя тоже усыновлю, и приводить никого не надо, — урезонивал Яшу Николай Степанович.

 — Нет! — пронзительно вскрикнула «покойница». — Пусть приведет! Оленька просила, чтобы мы все вместе…

 — Сумасшедший дом! — закричала Нина Тарасовна. Она была на грани истерики. Лицо её исказилось от ужаса. — Нельзя до такой степени поддаваться! Я тоже узнала, что безнадежная, что рак. Что мне теперь — Богу молиться?! Надо же хоть какое-то достоинство…

 Яша с улыбкой подошел к ней и убежденно сказал:

 — У вас тоже все будет хорошо.

 Кривая от смущения улыбка Яши стала той последней каплей, которую не выдержали нервы Нины Тарасовны. Она вцепилась в Яшу и стала трясти его, что было сил:

 — Хорошо, да? Хорошо? В ящик… в могилу… — это хорошо? Сумасшедший идиот! Ты на этом и чокнулся, что хочешь из нашей страны! Знаем мы этот параллельный мир! Спите и видите, как бы туда… А мы здесь подохнем! И никто по нам плакать не будет! Столкнут в мокрую глину, и все. Убирайся на свою Эйфелеву башню!… В свой Израиль! Хорошо… Ему еще хорошо…

 Она оттолкнула Яшу, рухнула на свою койку и стала биться головой о подушку, задыхаясь от стонов и криков, которые рвались из её груди.

 Яша медленно пошел к двери. В дверях остановился и тихо сказал:

 — Я его сейчас приведу…

 Вонючка подняла глаза. Николай Чудотворец печально смотрел мимо нее на светлеющее окно, за которым неподвижно стояла непроглядная стена тумана.

 

 Яша шел по коридору. Неожиданно высунувшаяся из-за шкафа рука удержала его за плечо. Яша испуганно вскрикнул. За шкафом стоял врач.

 — Слушай… — сказал он. — Дуракам счастье… Набери номер. Можешь даже предварительно покричать. Как ты там кричишь? Не возражаю. — Он повел Яшу к телефону. — Набирай! Пять… шесть… один… Ну? Чего стоишь?

— Я наберу, Виктор Афанасьевич, но кричать не буду.

— Почему?

— Мне кажется… — не вдруг выдавил из себя Яша, — вы хотите её убить.

 — Я? Её? — деланно удивился врач. — Ха-ха-ха… Странная мысль. Глупости. Зачем мне её убивать? Мы с ней убежим, исчезнем… Ты хочешь убежать? Я тоже хочу. Может быть, мы возьмем тебя с собой. Набирай, я тебе говорю!

 Яша покорно набрал номер и протянул трубку врачу. Послышались длинные тоскливые гудки. Яша, подождав немного, пошел дальше по коридору.

 — Подожди… — остановил его врач. — Послушай, что я ей скажу. А то будешь думать… Подожди, тебе говорят! Иди сюда!

Яша нехотя вернулся к врачу.

— Что-то вы не такой, как всегда, Яков Борисович. Раздумал убегать?

— Двери закрыты…

— Правильно. Двери закрыты, люки задраены. Погружение продолжается. На самое дно. На четыре тысячи километров от Москвы до самых до окраин. Вокруг вода и грязь. Бежать некуда. Воздуха хватит на два с половиной часа. Потом будем медленно сходить с ума, блевать и задыхаться. Чувствуешь, Яков Борисович, какая тут атмосфера?… А наверху — солнце, морской воздух, ветер. Яхты, как чайки, белые корабли с музыкой…

 Яша зажал уши, чтобы не слышать. Врач отвел его руки. Голос его то и дело срывался на крик.

— Нет, ты слушай, слушай… Слышишь гудки? SОS, SОS, SОS… Бесполезно. Она не хочет брать трубку. Теперь вместе здесь сдохнем. Вместе будем задыхаться… вместе сойдем с ума… — он обнял дрожащего Яшу и заговорил тихо, мечтательно: — Когда лодку поднимут, найдут нас. Долго будут думать, почему они оказались вместе? Сумасшедший еврей и пьяный русский эскулап. Веселенькая загадочка для будущих поколений. Ха-ха-ха… — голос его сорвался и снова стал резким и крикливым: — Давай споем «Марсельезу», Яков! Ты по-французски, я по-русски… Отречемся от старого мира… Ну? Подхватывай! Ну? Ты чего?

Яша вырвался и отбежал в сторону.

— Не хочу умирать!

— Куда ты денешься? Двери закрыты.

— Я приведу Гришу!

— Какого Гришу? Распутина?

— У которого дочка сгорела. Тогда они мне поверят.

— Кто?

— Все. Они думают, что умрут. А если я приведу Гришу, они поверят.

— Поверят во что?

— Что можно что-то сделать.

— Что?!

— Тася уедет в тундру.

— И окочурится там после первой же бутылки.

— Гриша увезет жену. Он мне сам говорил, что любит её.

— С Гришей все ясно. С женой хужей. У неё не сердце, а тряпка. На него достаточно плюнуть, и оно остановится. А ты хочешь, чтобы по нему монтировкой. Или гаечным ключом, которым он чинил мотоцикл. Впрочем, для нее это даже лучше. Что еще?

— Он нас усыновит. Мы будем есть мед, пить козье молоко, собирать травы.

— Кто вас усыновит? Гриша?

Яша не слышал врача. Он рассказывал свою мечту и не сомневался в истинности каждого своего слова.

— Даже эта женщина… Которая кричит… Она думает, что она безнадежная. Когда она увидит Гришу, она будет думать по-другому.

— Все? Если увидит, может быть, и будет. Бедный дурачок… У тебя в голове все окончательно перепуталось. Мы лежим на дне. Наш SОS никто не слышит.

 Он положил телефонную трубку. Гудки стихли. После этого он достал припрятанную бутылку и вылил в стакан остатки.

 — Тебе не предлагаю, не поможет. А мне… лишние тридцать минут примирения с окружающей действительностью. Будь здоров!

— Я пойду.

— Куда?

— За Гришей.

— Ты мне надоел со своим Гришей. Нет никакого Гриши! Понял?

— Он у меня наверху. У него с собой автомат.

— Автомат? Почему автомат?

— Не знаю. Он боится.

— Странно. Чего тут можно бояться?

— Я ему тоже объяснял.

— А он?

— Говорит, если что — будет стрелять.

— И ты его хочешь привести? Со всеми его симптомчиками? С автоматом? Так я тебя понимаю?

— Автомат он оставит, я попрошу.

— Оставит? Ну, тогда еще ничего еще. Значит, ты его приведешь, и они тебе поверят? Не глупо. Я бы даже сказал — гениально. Если чудес не бывает, их можно придумать. А потом вы все пойдете по водам… Может и меня с собой прихватите? А что? Мы пойдем с тобой во главе толпы смертельно больных людей и будем петь «Марсельезу». Ты по-французски, я по-русски. Гриша вообще петь не будет, он будет мычать. Кстати, а кто понесет бабку? Она же не может ходить. Впрочем, это её проблемы. Захочет в царство Божие — поползет на четвереньках, не захочет — пусть сидит и мочится в постель.

— Я её понесу.

— Тогда ты не сможешь во главе и не сможешь «Марсельезу». Да, а как мы уйдем? Двери-то закрыты. Как преодолеем?

— Откроем.

— Как? Выломаем объединенными усилиями? Или ты покричишь, чтобы пришел Митькин и открыл? Он, гад, все равно не откроет.

— У каждого человека должно быть право уйти, когда он захочет.

— Должно. В этом вопросе наши взгляды совпадают. Но только в этом. Дальше они расходятся в противоположные стороны. Я хочу уйти сам, ин-дви-ви-дуально. А ты хочешь изобразить инопланетянина в цыганском таборе. Принципиальная разница. Я хочу сдохнуть в одиночестве! Мне не надо сопровождающих! Гриши не надо! Тебе тоже придется обойтись без него. Хотя, очень хотелось бы посмотреть…

— Сейчас приведу.

— Не приведешь. Нет его. Не существует. Ты его выдумал. Очередной твой закидон. Вроде общения с декабристами. Все очень просто, Яков. Нет декабристов, нет Гриши. Все.

— Есть, — твердо сказал Яша.

Врач долго молчал.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Придется тебе доказать. Поднимаемся к тебе. Если Гриша в наличии — открываем двери и все уходим. Если нет — извини. Продолжаем лежать на дне. Договорились?

 — Договорились, — обрадовался Яша. — Только я пойду первый. Надо его предупредить.

 — Милый мой… Нас давно уже предупредили, что твой Гриша еще две недели тому назад найден в заброшенной железнодорожной сторожке в полуразложившемся состоянии. Выводы следствия — самоубийство. Выстрел из охотничьего ружья в рот. Ружье рядом. Просили предоставить жену для опознания трупа. Мы, естественно, отказали. Там никого нет, тебе придется с этим согласиться. Чудес в этой жизни, к сожалению, не бывает. Она проста и глупа. Как порок сердца или рак прямой кишки.

 Они медленно поднимались по крутой лестнице. Гулкие шаги, гулкие голоса множились каменными сводами. В посветлевшем подкупольном пространстве на противоположной стене четко обозначилось изуродованный временем и человеческими руками, но все еще прекрасный лик Спаса…

 Яша пытался удержать врача.

 — Пожалуйста, Виктор Афанасьевич… Он испугается… Он говорил, чтобы только я…

— Ему нечего бояться, Яша. Он давно уже умер.

— Он не будет говорить с вами. Он только со мной…

— Естественно… Ты все время разговариваешь сам с собой.

Яша начал понимать, что сейчас может произойти. Он догнал врача, обхватил его руками:

— Виктор Афанасьевич… Он может выстрелить.

— Это уже не интересно. Стреляющие фантомы… Перебор. Хотя, меня бы это устроило. Доказывать, так доказывать. Весомо, грубо, зримо. Уберите руки, Яков Борисович…

— Нет, — замотал головой Яша.

Врач рывком освободился от его объятий и оттолкнул. Яша шумно сорвался на несколько ступенек и едва удержался за перила. Врач продолжал подниматься.

— Не бойтесь, это дежурный врач, — закричал Яша. — Я о нем рассказывал…

Врач подошел к двери.

— Глубокоуважаемый Гриша! В целях избежания напрасного кровопролития предлагается немедленно сдать имеющееся в наличии оружие и проследовать за нами в качестве наглядного доказательства безграничных возможностей человеческого воображения. В случае сопротивления вынуждены будем прибегнуть к грубой физической силе...

 Яша уже почти добрался до площадки перед дверью, когда врач демонстративно широким жестом распахнул дверь и шагнул навстречу выстрелу. Он изумленно посмотрел на Яшу и упал лицом вниз.

 

— Вроде как стрельнули, — сказала Вонючка.

— Дверь хлопнула, — не согласилась Зинка.

— Долго как… — прерывисто вздохнула Вера.

— Ты что, поверила ему? Взрослая девица… Стыдно! — энергично вмешалась Нина Тарасовна. Но было заметно, что она тоже прислушивается и ждет.

— Все равно в тундру поеду, — сонно сказала Тася.

— Я думала, может, Гриша ему как-нибудь знать дал, — виновато объяснила «покойница».

— Все! Все, все, все… — замахала руками Нина Тарасовна. — Немедленно… Сейчас же… Убедилась, какие здесь врачи, какая обстановка… Неспособны поставить элементарный диагноз. А я, дура, на операцию надеялась. Кто её тут будет делать?

Она стала суетливо собираться.

— Чудес не бывает. Об этом во всех школьных учебниках написано, — сказала Вера. Она надела наушники и отвернулась к стене.

— Сбежал, видать, — проворчала Вонючка. — Так-то без Бога…

— Очень даже прекрасно, что так все получилось, — продолжала на той же ноте Нина Тарасовна. — Если сбежал, значит, двери настежь. Часу лишнего не останусь. — Она сняла халат, вспомнила про Николая Степановича, крикнула: — Отвернитесь!

После принятого решения ей стало легче.

— Забегу домой, соберу вещи, а вечером в город. Если бы рак, Что я, не почувствовала бы? У меня и болей никаких. Конечно, сначала зарежут, потом на рак свалят. Хорошо, вовремя разобралась… и вам всем советую — бегите, пока не поздно…

 «Покойница» не отводила глаз от дверей. Зинка, подсев к Николаю Степановичу, что-то шепотом настойчиво втолковывала ему, часто оглядываясь на Веру. Вонючка молилась, низко склоняя голову. Тася засыпала. Слова Нины Тарасовны, которые она еще слышала, утихали, расплывались…

 

 Тася видела тундру. По тундре бежало огромное стадо оленей. Тася хорошо знала — это был Великий Ход Диких на Север. В тундре наступало лето, и многотысячные стада, спасаясь от гнуса, шли к побережью. Тася видела, как огромное стадо начало скатываться к реке, закружилось, затопталось, остановленное водой. Но вот первые олени осторожно вошли в реку, поплыли… Живой поток хлынул следом. Тася тоже плыла вместе с ними. Она слышала плеск воды, утробное пофыркивание самцов, близко видела их покачивающиеся рога, и ей казалось, что она вот-вот достигнет противоположного берега, отряхнется и счастливая, сильная побежит дальше, навстречу незаходящему северному солнцу.

 И вдруг… раздались выстрелы. Стадо, скомканное ужасом, начало редеть и разваливаться на отдельные обезумевшие группы. Стреляли с берега, с моторок, с баржи, с вертолетов. Срезанный пулей, повис на полоске кожи рог огромного самца. Фонтаном брызнула кровь. Вторая пуля попала в горло — самец скрылся под водой. Вода в реке покраснела от крови. Выбравшегося на берег олененка била крупная дрожь. Он стоял в воде и боялся сделать следующий шаг. Рядом лежала убитая олениха.

 Ниже по течению, завывая, носились моторки. Люди на них цепляли баграми всплывающие тела оленей и волокли их к берегу. На берегу оленям рубили головы, снимали шкуры, потрошили. Скользя по крови и кишкам, ходили пьяные забойщики и весело смеялись чему-то. Выстрелы гремели, не переставая. Это был большой забой, организованный по присланной из губернского центра телеграмме — «О необходимости увеличения заготовок мяса диких оленей».

 Вниз по серой реке медленно плыла черная баржа. На ней кучами были свалены красные оленьи туши. По бортам баржи в реку стекала кровь. На берегу валялись сотни оленьих голов и смотрели в светлое северное небо мертвыми глазами…

Тася закричала и проснулась. Её осторожно тряс за плечо Николай Степанович.

— Требуется серьезно посоветоваться… — тихо сказал он.

— Надо девку спасать, — еще тише сказала Зинка. — Нехорошее она задумала. По глазам видать.

— Этот… Так и не пришел, — добавил Николай Степанович.

 

— Где он? — с трудом открыв глаза, спросил врач.

Прижимая руки к животу, он, скорчившись, лежал на полу у порога Яшиной комнаты. Рядом, тоже на полу, прислонившись к стене, сидел Яша. Из уголка разбитого рта у него стекала кровь.

 — Вы живы, Виктор Афанасьевич? — удивленно, но как-то безразлично спросил Яша.

— При… при-бли-зи-тельно.

Врач попытался приподняться, но боль свалила его, и он на короткое время потерял сознание.

— Он сказал, это я убил вас…

— Не соответствует… действительности.

— А его «под вышку подвел». Значит, на мне трое.

— Почему трое?

— Вы, он и она. Он не Гриша. И никогда не был. Поэтому она тоже… когда узнает.

— Где он?

— Не знаю. Ушел. Он меня бил. Ногами.

— Ничего. От этого… не умирают. Как врач тебе… Куда ушел? Все закрыто.

— Не знаю. Я тоже хочу умереть. Чтобы они жили, я должен умереть. Тогда они поверят. Понимаете? Если бы я не пришел, а сам был живой, тогда одно. Если я не приду, потому что умер, совсем другое. Я должен… Понимаете, Виктор Афанасьевич?

— Ерунда. Ничего ты не должен. Возьми в кармане ключ… Наталья забыла… Пусть уходит. Нечего ему тут… Все-таки больница… Возьми, возьми.

Яша достал из кармана врача ключ.

— Знаешь, чего хочется? — с трудом сказал врач. — Вспомнить «чудное мгновение». Как у Пушкина.

— Если вспомните, расскажите мне.

Некоторое время они молчали.

— Не фига… — прохрипел врач. — Ничего не… вспоминается.

— Мне тоже.

— В шестой день Бог, кажется… дал маху. Не надо было ему ерундой заниматься.

— Они тоже умрут.

— Кто? — с трудом спросил врач. Сознание уходило от него, и он изо всех сил цеплялся за далекие Яшины слова.

— Они ждут, а придет он.

— Не надо… Не надо, чтобы он пришел. Приходить должны хорошие люди…

 

 Врач вдруг необыкновенно отчетливо увидел операционную. Девочка протянула ему руку. С огромным трудом он протянул ей свою. Она засмеялась, спрыгнула со стола и, не отпуская его руки, повела за собой. Он сделал шаг, другой… И они растворились в ослепительном свете…

 

 Зинка, Николай Степанович и Тася подошли к Вере. Та лежала, отвернувшись к стене. Николай Степанович и Тася были уже одеты. Нина Тарасовна, тоже одетая, стояла у дверей.

 Зинка потрясла Веру за плечо. Та испуганно села, сорвала наушники.

— Пришел?!

— У нас к тебе предложение, — сказала Зинка и оглянулась на Николая Степановича. — Чего стоишь? Говори.

— Такое дело… Решил я тут координальный жизненный переворот совершить в связи с последними открывшимися обстоятельствами. Правильно Зинаида Федоровна соображает — рано еще помирать. Еще вполне возможно, в другую сторону все повернется. Даже обязательно должно. Поэтому делаю тебе серьезное предложение: согласная на мою фамилию перейти?

— Замуж, да? — спросила еще не разобравшаяся толком в происходящем Тася.

 — Тьфу! — даже испугался Николай Степанович. — Не поняла, что ль, ничего? Замуж — это я тебя скорее позову. Больно уж ты горячая. Самый раз для моего радикулита. А её в дочки. Или во внучки, как пожелается.

Он осторожно присел на кровать рядом с Верой.

— Все, что есть в хозяйстве, на тебя запишу. Будешь вполне самостоятельной женщиной.

— Зачем это вам? — спросила Нина Тарасовна.

— Очень даже просто. Человек должен существовать для чего-то.

— Всю жизнь для чего-то, — не унималась Нина Тарасовна. — Для чего-то, для кого-то… Да просто жить! Дышать, ходить по траве, читать книги…

— Дышать, ходить и коровы могут. А человек должен со смыслом существовать.

— Смысл в том, чтобы жить, — не соглашалась Нина Тарасовна.

— А жить, чтобы смысл был. Ну, как, согласная? — повернулся он к Вере.

— Не знаю… — прошептала растерявшаяся Вера.

— Вот дурья башка, прости меня, Господи! — не выдержала Вонючка. — Тебе куда идтить-то, как на ноги встанешь? Некуды. А тут тебе полное обеспечение.

— Не сложится — уйдешь, никто держать не будет, — добавила Зинка.

— Я тоже с вами пойду, — улыбалась Тася. — По хозяйству помогать буду.

— Договорились, собирайся, — продолжал Николай Степанович уже более уверенно. — Поначалу к знакомому моему, он тут неподалеку проживает. Погоду переждем, подкрепимся, чтобы ветром не качало, и — ко мне. Женщина вон правильно говорит — уходить отсюда надо.

— Вставай, вставай, — тянула Веру Зинка. — Я заговор крепкий наложила, оклемаешься. Человек он, сразу видать, бескорыстный. Пригреешься, отойдешь, а там сама

 Вера осторожно встала. Слабое подобие улыбки болезненно искривило обескровленные губы.

Неожиданно поднялась и засобиралась «покойница».

 — Гришка-то дурной, — виновато сказала она. — Начни звать, ни за что не пойдет. Подумает еще, что видеть его не желаю. Пойти, показаться… С виду — слова лишнего не скажет, а внутри ласковый…

— Лучше бы не надеялась, — сказала Зинка. — Яшка от дурости своей придумал…

— Нет! — «покойница» даже рукой махнула. — Он точно что-то про Гришеньку знает. Я вот так вот чувствую…

— Туман-то какой пришел… — сказала Вонючка, глядя в окно. — Ничего не видать.

— Туман хорошо, тепло будет, — радовалась Тася.

— Как я соскучилась по солнцу, — подхватила Нина Тарасовна. — Кажется, выгляни оно — и все пройдет. Загадаю… Если сегодня выглянет солнце, все будет хорошо.

— Судьбу попусту пытать — споткнуться можно, — неодобрительно проворчала Зинка.

— Не судьбу. Просто загадаю. Дождь надоел. Ну что, все собрались? Присядем перед дорожкой…

 Все сели. И тут дверь резко распахнулась. На пороге стоял человек с автоматом. Судя по всему, он слышал последние слова разговора.

— Дорожка у нас теперь общая: повезет — подорвем, обломится — на тот свет без пересадки.

— Никак попутчик? — пытаясь разглядеть лицо вошедшего, шагнул к нему Николай Степанович.

Человек дернул автоматом:

— Стой, где стоишь! — Пригляделся. — Оклемался, дубарь? Ну, ты, дед, даешь! И сразу по бабам. Недаром тебе столько цацек на клифт навесили. Герой.

— Кепчонку-то верни, на том свете она тебе без надобности, — спокойно сказал Николай Степанович, делая еще один шаг.

— Стоять, сказал, падла! — снова дернул человек автоматом.

— Нам, может, и правда, до того света рукой подать, — пытаясь разрядить обстановку и отвлекая внимание, вмешалась Зинка. — А тебе какой там интерес? Молодой ещё, жить да жить.

— Хотел бы в рай, да грехи не пускают. Двери закрытые. Без вас не прохонжа.

— А бабы тебе для какой надобности? — сделал еще полшага Николай Степанович. — Что мы с тобой, не мужики? С дверью не сладим?

— Бесполезняк, дед. Законопатили нас, не хуже чем в зоне. Полная дохлятина.

— В восемь смена. Откроют и исчезайте на все четыре стороны. Мы про вас никому не скажем, — пытаясь сдержать дрожь в голосе, сказала Нина Тарасовна.

— Мне бы только в одну, но без остановки.

— Тогда я вообще не понимаю, в чем дело? У вас свои проблемы, у нас свои. Мы вам мешать не собираемся, а вы нас оставьте в покое. Кто вы, что вы? — нам никакого дела…

— Закрой жевалку! — устало приказал человек.

— Не смейте мне грубить! — вдруг закричала Нина Тарасовна. — Думаете, у вас это… оружие, и мы вас тут все испугались? Нам уже нечего бояться! Плевали мы на вас! Убирайтесь отсюда! Здесь женская палата!

 Воспользовавшись мгновенной растерянностью человека, Николай Степанович придвинулся к нему еще на один шаг, и теперь их разделяло пространство вытянутой руки.

— Ты это… От нас что требуется? Мы тебе какие помощники? Таисья! — повернулся Николай Степанович к раскрывшей рот Тасе. — Дай человеку закурить, а то он, смотрю, не хужей нас — еле на ногах стоит.

— Не буду давать, — тихо, но твердо сказала Тася.

— Жалко что ль? — пытался сбить накал истерики Николай Степанович.

— Сам давеча последнюю на дым извел, а с Таськи требуешь, — тяжело поднялась Зинка. — Гляну, вроде у меня завалялась…

— Сиди, мать… Нам скоро и без курева весело будет.

— Нам или вам? — не унималась Нина Тарасовна.

— Без разницы. Беру все ваше дырявое войско в заложники. А ты, дед, будешь посредником на переговорах.

— Посредником, так посредником, — согласился Николай Степанович. — Излагай условия.

— Идем все вместе до реки. Чтобы никаких препятствий. Там моторка с полной заправкой.

— Догонят.

— А чтобы не догнали, тебя с собой. До первой протоки. Потом пусть ищут. Мне ваш придурок в тельняшке все нарисовал — протоки, острова, болота, зимовьюшки, брошенные деревни. Целая страна. Ни в жизнь не найдут. Затеряюсь.

— Крепко, видать, тебя прихватило?

— Сначала по мелочи. А теперь точно вышак светит. Придется на рога лезть. Будут наезжать, всех ликвидирую. Мне теперь без разницы.

— Тайги не знаешь — сдохнешь! — неожиданно уверенно сказала Тася.

— Сдохну, так сдохну. Зато на воле. Все усекли?

— Придется тебе в твой план поправки вносить, — сказал Николай Степанович.

— Ну?

— Бабуля не ходячая — вся в трубках и на уколах. С койки даже не сойдет.

— Хрен с ней, пусть лежит.

Вонючка перекрестилась.

— Женщина эта… — показал на «покойницу», — считай, с того свету час назад вернулась. Сердцу полный покой требуется. До берега, в предложенной тобой экстремальной ситуации, может не дойти. Тебе это надо?

— А остальные?

— Я тоже не ходячая, — подала голос Зинка. — Смотри, ноги какие… Если понесете, согласная. А так — с лестницы не сойду.

— Остальные, конечно, тоже в тяжелом состоянии, но передвигаться могут.

— Фиг с ним, хватит остальных.

— Передвигаться, говорю, могут, но не будут.

— Чего?

— Поскольку я им это не советую и, даже, категорически запрещаю.

— Дед, ты что, ни хрена не понял? Я лепилу вашего уже замочил. Не хотел, но замочил. Мне теперь без разницы. Врубайся, в каком вы положении.

— Положение твое — хуже некуда. Но выход имеется.

— Сдать оружие и явиться с повинной? Вот вам…

Воспользовавшись тем, что во время традиционного жеста дуло автомата отклонилось в сторону, Николай Степанович кинулся на человека. Тот, тоже ослабевший от голода и бессонных ночей, не выдержал неожиданного, хотя и не очень сильного толчка, и они с Николаем Степановичем упали на пол. Оба они двумя руками держались за автомат и пытались вырвать его друг у друга. В это время в дверях появился шатающийся от боли и слабости Яша. Некоторое время он смотрел на упавших, потом, взяв стоявшую у двери табуретку, выждал момент, когда человек оказался сверху, и, с трудом подняв её, ударил его по голове. Человек обмяк, и Николай Степанович, завладев автоматом, тяжело поднялся на ноги.

 Вонючка торопливо крестилась.

 

 Прошло минут двадцать. Связанный чем попало человек сидел на табуретке, которой его оглушил Яша. Зинка перевязывала рану на Яшиной голове. Николай Степанович докуривал последнюю Зинкину сигарету. Автомат лежал у него на коленях. Погасив о подошву окурок, он сунул его в карман и поднялся.

 — Диспозиция, значит, такая… Категорически считаю, ей… — он показал на Веру, — и ему надо немедля со мной подаваться. Таисья, как я понимаю, тоже с нами. Остальные, кто как желает, соответственно своим обстоятельствам.

— Вы не учли… Как мы отсюда выйдем? — спросила Нина Тарасовна.

Яша протянул Николаю Степановичу ключ.

— Гад!… Гондон штопанный… — захрипел увидевший это человек. — Знал бы, горло бы перегрыз. Понял? Два мертвяка теперь на тебе, понял? Он и я. Понял?

— Он мне отдал. Отдал и умер, — сказал Яша и заплакал. Плакал он некрасиво — всхлипывая, подвывая, размазывая слезы и кровь по судорожно вздрагивающему лицу.

 Николай Степанович некоторое время стоял неподвижно, о чем-то напряженно размышляя. Потом решительно подошел к Зинке, положил рядом с ней автомат.

 — Вот… Раз остаешься, предоставишь органам. Расскажешь, что и как. Будут об нас спрашивать, проси, чтобы не беспокоили, пока не оклемаемся. Оформлю их, тогда, если потребуется, сам заявлюсь. Свидимся еще.

Зинка внимательно посмотрела на него и кивнула головой.

Николай Степанович повернулся к остальным:

— Ну, что? Пошли?

— Я должен остаться, — вдруг сказал Яша.

— Никому мы ничего не должны! — уверенно заявила Нина Тарасовна. — Нас всех тут обрекли. Мы должны спасаться.

— Она права, морячок. Не дури. Тебе еще жить да жить, — поддержал Николай Степанович.

— Не хочу жить! Я думал, все будет хорошо.

— Будет! Честное слово, будет! Я тоже не верил.

— Правда будет, — тихо сказала Вера и погладила Яшу по голове.

— Шандец ему будет. В самое ближайшее время. Чего смотришь? Ты же фитиль, сам говорил. А у фитиля срок — до параши добежать не успеешь. Ничего, там встретимся… — человек показал глазами вверх, — поговорим. По душам и на полную катушку.

 — Вы абсолютно правы, нам надо поговорить, — тихо сказал Яша. Он поднялся и пошел к двери. У дверей остановился. — Пойдемте со мной. Не бойтесь, я ничего плохого вам не сделаю. Мы только поговорим.

 Человек дернулся было встать, но, посмотрев на Николая Степановича, остался на месте.

 — Я это… лучше с бабцами, — попытался хохотнуть. — Соскучился по женскому полу…

 — Иди, раз зовут, — строго приказала Зинка. — Он курицы не обидит, а я так еще приложить могу, до тюряги бегом побежишь. Это у меня ноги никакие стали, а руки еще ничего.

 — Я, собственно, без возражений, — продолжал хорохориться человек. — Если общество не против, я с удовольствием. Выскажу этому доходяге на полную катушку. А то при вас стесняюсь…

 Он с трудом поднялся и, обойдя Николая Степановича, пошел к дверям. Идти со связанными за спиной руками было неловко, и у самого порога человек споткнулся. Яша удержал его от падения, и они вышли за дверь. Некоторое время были слышны удаляющиеся шаги.

— Если придет Митькин, он нас не выпустит, — сказала Нина Тарасовна.

— Я его все равно потом разыщу. Пошли…

 

 Впереди шел Николай Степанович. За ним Нина Тарасовна. Следом, держась за руки, Тася и Вера. Поотстав, то и дело хватаясь за стенку, плелась «покойница». Коридор круто завернул, и они оказались в тупике, заваленном старой мебелью. Из-за решетчатой спинки стула на них смотрел печальный лик какого-то святого…

 Они молча развернулись и пошли в обратную сторону.

 Их блуждание по темным коридорам здания, которого никто из них толком не знал, приводило их в совершенно обособленные друг от друга пространства. То это был гулкий полумрак разоренного храма со следами ярких фресок на легких и высоких стенах, то — длинный учрежденческий коридор с одинаковыми белыми дверями и строгими табличками на них… За поворотом взгляд упирался в мрачную кирпичную стену, и забранное тяжелой кованой решеткой маленькое окно не оставляло сомнений в тюремном предназначении этого мрачного закутка. А рядом — невообразимый хаос затеянного ремонта: бочки с известкой, козлы, перевернутая заляпанная мебель, снятые батареи, содранные полы, трубы, пакля, старые плакаты, тазы, горы не стираного белья, ящики с пустыми бутылками, накрытый газетами стол, на котором в беспорядке разбросаны костяшки домино и стоит консервная банка с окурками…

 Наконец Николай Степанович с трудом открыл заскрипевшую дверь, они один за другим вышли на крыльцо и замерли, испуганные непроглядным, слабо шевелящимся туманом. Николай Степанович первым шагнул вниз и протянул руку Тасе. Взявшись за руки, они сошли с крыльца и исчезли в тумане. Почти сразу пропал чавкающий звук их шагов.

 

— Вот, девка, мы с тобой и одни остались, — сказала Вонючка.

— Ты когда-нибудь спишь, зараза? Как ни погляди, сидит и сидит, — притворно рассердилась Зинка.

— Не могу я здесь спать. Разве что забудусь когда на минуту, мне и хватает. А спать никак не могу.

— Чего так? — устало поинтересовалась Зинка.

— Храм Божий. Койка прям над алтарем стоит. А с меня льется, прости Господи, как с лоханки дырявой. Разве Господь стерпит такое? Вот и не сплю.

 — Бога отсюда хлоркой да матюками давно вывели. И не ты в том виноватая, и не я. Спи. Если он есть, сам во всем разберется. Кого простить — простит, кого наказать — накажет.

 — В ком памяти нет, того, может, простит, — не согласилась Вонючка. — Я-то все как есть помню. Батюшка Феодосий тут служил. А хор какой был! Бывало, запоют на Светлое Воскресение — слезы так и бегут. На крыльцо после службы выйдешь, простор — на тыщу километров видать.

— Ну уж и на тыщу?

— Как считаешь, блажной наш с этим, чего сделает?

— Отпустит, чего еще.

— Ну и слава Богу.

— Жалеешь что ль?

— Я теперь всех жалею.

— Всех жалеть, сердца не хватит.

— Я тебя все спросить не соберусь… — осмелилась наконец Вонючка. — Ты откуда заговоры знаешь?

— Спроси, чего я не знаю.

— Я тебя не зря пытаю, — каким-то особым голосом продолжала старушка. Терпения у меня совсем не осталось. Помереть хочу.

— Ну, тут я тебе не помощница, — строго сказала Зинка и почему-то оглянулась на дверь.

— Ты, девка, не спеши. Мало еще как повернется. Ты мне скажи, греха на тебе непрощенного не было?

— Я их считала, грехи эти? Прощенные, не прощенные… У меня и времени подумать не было, какие они. Чуть свет поднимаешься — и пошел, и пошел… Может, кто и не простил, не знаю.

— На руду заговор знаешь?

— И на руду знаю.

— Откуда?

— Человек один научил.

— Хороший человек?

— Кто его знает? Тогда хороший был. Тебе на что?

— Просить тебя хочу…

— И не думай даже, — замахала руками Зинка. — Слыхала, как врачи говорили? Если выход закрыть, отравление организма произойдет. Подумаешь, беда большая. Течет и течет. Сто лет еще течь будет. А так окочуришься в два счета.

— Хочешь, скажу, почему так-то? Сынок отбил. Я ему пенсию не дала, а он с похмела… И давай меня ногами пинать. Скажи, где пенсия, и скажи. Так запинал, что я кровью захлебнулась. Очнулась — его и следа нет. И пенсии нет.

Зинку затрясло.

— Я бы его, падлу такую, на червонец на парашу загнала!

— Пусть живет, — перекрестилась Вонючка. — Он у меня последний. Один в тракторе перевернулся по пьяному делу, раздавило его. Старшого в драке затоптали. Два дня всего и прожил после того, Царство ему небесное. Этому, видать, тоже пути не будет. Думала, проведать придет. Хотя б за то, что в милицию не донесла. Уж так меня соседка уговаривала… Бог с ним… Заговори меня, Христом Богом тебя прошу. Не могу я над алтарем в таком-то виде сидеть. Силов моих совсем уже нету.

Она заплакала. Зинка долго молчала, потом встала и подошла к Вонючке.

— Тебя как зовут, бабушка? — тихо спросила она.

— Бабушкой и зови.

— Для заговору надо, — еще тише сказала Зинка.

— Анной меня зовут. Анна Иннокентьевна. Соколова.

Зинка села к ней на койку, опустила тяжелую руку на одеяло, укрывающее ноги.

— Так лягу, лягу… — Старушка с трудом улеглась и сложила на груди руки. — Как не лечь, если такое дело. Ты крепче положи. Я тебе помогу, шевелиться не буду.

— Совсем не шевелись. Лежи, как тебя и нету. Готова, что ль?

— Последняя просьба к тебе будет…

— Ну?

— Очень мне понравилось, как ты песню пела. Как отойду, отпой старую, не поленись. Бог тебе сторицей отдаст. И я на том свете за тебя молить буду. Отпоешь?

— Отпою, — согласилась Зинка.

— Ну, спасибо тебе, добрая душа. Больше не шевельнусь.

Она закрыла глаза и замерла.

 

 Яша развязывал человеку руки. Тот стоял неподвижно и, казалось, не верил происходящему. Веревки и полотенца упали на пол. Человек повернулся к Яше и стал медленно растирать онемевшие руки.

— Теперь можете меня убивать.

Лицо человека исказила непонятная гримаса — не то кривая улыбка, не то судорога боли.

— Да пошел ты!

Он повернулся и стал уходить от Яши. Все убыстряя шаги, а потом почти бегом, он проделал тот же путь, по которому до него уходили Николай Степанович и женщины. Гулкое эхо шагов грохотало, оглушая и путая. Только у раскрытой настежь двери он остановился, словно не веря самому себе. И только тогда услышал далекую песню, которую пела Зинка.

 Долина ль ты моя, долинушка,

 Долина ль ты широкая.

 На той ли на долине

 Вырастала калина.

 На той ли на калине

 Кукушка вскуковала.

 «Ты об чем, моя кукушечка,

 Об чем горюешь?..».

 

 Засыпающая Анна Иннокентьевна видела яркий разлив толпы у подножья белоснежного красавца-собора, взметнувшегося к небу на высоком берегу реки. Был солнечный летний день. Было тепло. Пение церковного хора прозрачно и радостно теплилось под сводами собора. А снаружи весело трезвонили колокола. Звон их без остатка растворялся в бескрайнем окрестном просторе — в облаках, в солнечной ряби реки, в молодой зелени берез. Маленькая веснушчатая Анечка с большим атласным бантом в туго заплетенной косичке, в скрипучих сапожках и голубом, как незабудка, ситцевом платьишке прижималась к огромной отцовской руке, видела светлое лицо давно умершей матери, морщила нос от ослепительного блеска золотом шитых риз и хоругвей и была счастлива так, как бываем мы счастливы только в детстве и только в редчайшие его минуты полного согласия с окружающим миром…

 Уж и как мне, кукушечке,

 Как не куковати?

 Уж и как же мне, горемычной,

 Как не горевати?

 Один был зеленый сад,

 И тот засыхает,

 Один был милый друг,

 И тот отъезжает…

 

 Держась за руки, они медленно шли сквозь туман.

 — Мы, кажется, пошли не по той дороге, — дрожащим голосом сказала Нина Тарасовна. — Поселок должен быть там…

 — В такой туман нельзя ничему верить, — остановилась Тася. — Слушать надо.

Вслед за ней остановились остальные. Стали слушать.

— Ничего не слышно, — сказала Вера.

— Стучит что-то… Вон там… — не согласилась Нина Тарасовна.

— Даже петухи не кричат, — прошептала «покойница».

— Раз туман, значит, солнце будет. Ты говорила? — Николай Степанович повернулся к Тасе. — В обязательном порядке будет. А стучит… Капли стучат. Конец ему приходит. Вон там, вроде, светлее. Значит что? Значит, туда и движемся.

Николай Степанович решительно двинулся вперед.

 

 Человек бежал сквозь расходящийся постепенно туман. Он перебегал какие-то пустыри, но каждый раз оказывался то перед стеной, то перед забором. Шарахался от них, бежал вдоль какой-то свалки, налетал на колючую проволоку, падал, поднимался, снова бежал. Туман не давал возможности выбрать направление. Очутившись в очередной раз перед высоким бетонным забором, он подпрыгнул, из последних сил подтянулся, неловко перевалился и с криком полетел куда-то вниз, скользя по мокрой глине распластанным телом.

 Подняв залепленное грязью лицо, он разобрал перед собой круто уходящий вверх глинистый обрыв, а в другой стороне — едва видные сквозь шевелящийся туман людские фигуры, полукольцом надвигавшиеся на него. Он начал шарить вокруг руками, нащупал обломок кирпича, медленно поднялся и пошел навстречу своим преследователям…

 Это были густо вбитые в землю сваи, а огромная яма, залитая водой, в которой он утопал почти по колена, оказалась заброшенным строительным котлованом. Выбраться из него было невозможно. Человек стал карабкаться по мокрой глине вверх, но на середине сорвался и, весь в грязи, заскользил вниз, в желтую, дурно пахнущую воду.

 

 Вокруг становилось все светлее. Последние клочья тумана разносило потянувшим с реки ветерком. Остановленные ослепительно прорвавшимся сквозь последнюю морось солнцем, они замерли на обочине проселочной дороги, которая с вершины пригорка — места их невольной задержки — была видна далеко вперед, вдоль осветившейся реки, через поля и березовые колки, оставляя в стороне еще полускрытый туманом поселок.

— Если бы не операция, я бы пошла с вами, — стесняясь своих неожиданных искренних слов, сказала Нина Тарасовна.

— Адрес запомнила? — спросил Николай Степанович.

— Запомнила.

— После операции милости просим. Дом большой, места всем хватит.

— Спасибо. Я пошла.

— А я здесь, на солнышке посижу. Соскучилась по солнышку, — тихо сказала «покойница».

— Может передумаешь?

«Покойница» покачала головой и смущенно улыбнулась.

 — Гришеньке скажут, что меня в больницу увезли. Я его там ожидать буду. Он без меня пропадет. — Помолчав, тихо добавила: — А я без него.

 Они еще некоторое время постояли. Потом Нина Тарасовна двинулась в сторону поселка, «покойница» осталась на месте, а Николай Степанович с Тасей и Верой пошли по дороге. Всех их остановили неожиданные звуки, доносившиеся из расползающейся стены тумана. Кто-то по-французски пел «Марсельезу». Звуки быстро приближались, и вдруг, на стареньком, заляпанном грязью велосипеде появился Яша. Полы его халата развевались, голова перевязана полотенцем, тельняшка разодрана. Он зажмурился от солнца и спрыгнул с велосипеда.

 — Я все понял! — крикнул он сначала по-французски, потом по-русски. Затем негромко, словно кому-то, стоявшему совсем рядом, сказал: — Я хочу жить. Я буду жить. Мы все, если очень захотим, будем жить!