Марина КОТОВА. БАЙКАЛ-ОКЕАН. Стихи

 

Марина КОТОВА

БАЙКАЛ-ОКЕАН

 

Первое ощущение

Звездолет ушел. Над горой туман,                            

будто древний волхв, поразвесил космы.

Мы с тобой одни – мы и Океан,

белый, золотой, беспредельный космос.

 

* * *  

Скажи, откуда эта нежность странная

к земле, от крови солнца красноватой?

Даль часовыми сопками заставлена,

мне кажется: я здесь жила когда-то.

 

Спускаемся в лощину родниковую –

большую чашу с соснами по краю.

Невиданное место, незнакомое,

а будто узнаю, припоминаю.

 

О прошлых жизнях бредням я не верила,

но в сердце древняя очнулась завязь,

и вот теперь смотрю кругом в смятении

и от наплыва счастья задыхаюсь.

 

Я помню, как над травяными дебрями

струя воды искрилась и играла,

шуршанье чьё-то за сырыми стеблями,

сторожкий взгляд степного тарбагана.

 

И как бы это ни было немыслимо,

незримый дух твердит: ты здесь родная.

Тропинка вверх, цветы в блестящем бисере

идут, через ручьи переступая.

 

На крутизне, где ветер в соснах светится, 

травы наносит запах богородской,

волнуясь, чувствую себя наследницей

рожденных под гудящим бубном солнца.

 

И по любому камню, по невзрачному

лишайнику, что обнял ветвь сухую,

дыханьем неба и степи охвачена,

еще я не ушла – уже тоскую.  

 

* * *

Я в эту ночь промерзла до костей.

Железной почвы в бок впивались складки.

От звезд падучих, гнуса и когтей

защитой – крылья хлипкие палатки.

 

Я трепетала, обратившись в слух,

Все чудилось: бесшумною стопою,

учуяв, что костер давно потух,

сам Михаил Потапыч к водопою

 

спускается,

             огромный, как тайга.

Не он ли над палаткой шумно дышит?

Молва идет по диким берегам:

как глупых нерп, хватает он людишек.

 

Не сказочный – с малиною в горсти,

и красным шелком вышита рубаха –

Как двинет лапой, Господи прости! –

и раздерет от глотки и до паха.

 

Кто знает, что у зверя на уме!

Быть может, он весь день следил за нами!

Как страшно лес шевелится во тьме!

Как страшно бьются волны с валунами! 

 

И я шептала: убегу чуть свет,

коль не съедят, не сгину: чет иль нечет?

Святых молила защитить от бед

и заклинала всю лесную нечисть.

 

…Пора костер кормить, – я слышу голос твой,

еще дремотою опутанная нежной.

Я выхожу, и синевой живой

в лицо мне дышит Океан безбрежный.

 

И этим светом преображена,

парю с горами бледно-голубыми.

Над тихим плеском кедров тишина,

и я смеюсь над страхами ночными.

 

* * *

Если сердце мое

не разлетится от счастья на куски,

освободясь от горечи и отравы,

я буду любить тебя

в зернистых дюнах

у водяных барханов,

перекрикивая ветер,

перешёптывая травы.

О, как руки мои,

просвеченные солнцем,

легки!

 

* * *

В окне синели сопки величаво

под пасмурною нищетой небес.

Гудела станция, и с лязганьем составы

везли в Китай убитый русский лес.

 

И день и ночь, нам сердце надрывая,

тела берез, смолистых сосен, пихт

везли, и плакала им вслед земля сырая.

Как павших воинов, мы провожали их.

 

Что мы могли пред властью тупорылых?

А всё себя винила и виню,

что ни себя мы защитить не в силах,

ни русский лес, что продан на корню.

 

* * *

Столько света – что больно глазам,

плещет золотом белым и алым,

это Бог наклоняется к нам,

обдавая невиданным жаром. 

 

Приближает пылающий лик

к диким травам, готовым зардеться,

знать, к дыханию горькой земли

прикипел он тоскующим сердцем.

 

И в лучах несказанной любви

тише мы чабреца и осоки.

Караванами тают вдали

в синем пепле плывущие сопки.

 

* * *

Даже поверить никак не могу

в это таежное синее счастье:

я у Байкала на берегу,

кедры спускаются к морю из чащи.

 

И ни души – лишь росы светляки,

тихие шорохи в стланике диком,

только посвистывают бурундуки,

радуясь солнцу, в кустах голубики.

 

* * *

За спиной – тайга, впереди – Байкал,

меж тайгой и водою – очаг с кострищем.

Просит есть огонь – мы у диких скал

бересту сухую, валежник ищем.

 

Чтоб воды набрать – не откроешь кран,

надо вниз, к волнам, бьющим неустанно,

корни древней лиственницы служат нам,

валуны – ступенями к Океану. 

 

Подойдешь – такой чистотой дохнет,

прямо на тебя вал идет, сверкая

льдисто и свежо – даже страх берет,

дух воды ревет, что она святая.

 

Я спускаюсь в лед, в нестерпимый блеск,

нерпы-валуны поднимают лица,

брызги жгут огнем, голос мой, как плеск:

Батюшка Байкал, дай воды напиться!

 

Птичка, трепеща, села на валун,

голос волн утих – звук лесной свирели.

Черпаю святую влагу солнц и лун,

чтоб сердца у нас для любви прозрели.

 

* * *

Золотой блеск собирается возле камней,

как рыбы в поисках корма.

Волна накатывает – сверкающие рыбы

радостно плещут хвостами, ныряют вглубь.

Волна их накрывает, отходит –

и вновь, сверкая, рыбы плещутся у валунов.

На боках камней –

содранная волнами

влажная чешуя.

На воде поодаль, как нерпа, качаясь, смеётся солнце.

 

* * *

Выходим с Глинки – гор отроги,

глаза засасывает высь.

Следы медвежьи на дороге

водою бурой налились.

 

Свежо – до головокруженья,

лишь звон тайги висит окрест.

Как одолеть нам притяженье

прекрасных, жутких этих мест?

 

Вода и скальные останцы,

в блестящих ягодах овраг

зовут: не уходи, останься,

передохни, на мох приляг.

 

Я замедляю шаг невольно:

грибам и ягодам – поклон.

Как видно, духи мест привольных

забрали сердце в свой полон.

 

Ты злишься: путь тяжелый, длинный,

на радость дикому зверью.

Бегу, оскальзываясь в глине,

и кровопийц крылатых бью.

 

* * *

Нет, не Земля – здесь другая планета,

мы к ней стремились не годы – века.

Млечным дыханьем поверхность одета,

там, где угадывается Байкал.

 

Почвы не чувствую я под ногами.

Будто в каком-то волшебном чаду,

по-над камнями, травою и мхами

я, опираясь на воздух, иду.

 

Лапами кедры поводят без ветра,

все зачаровано в этом краю.                     

Солнце совою уселось на ветках,

смотрит сквозь марево в душу мою. 

 

Странно: земли не касаюсь, но знаю:

сух и прохладен ковер моховой.

О диковатая нежность лесная –

прикосновенья душистые хвой.

 

Светит туман, колыхается, дышит,

преображая мое естество.

Я поднимаюсь все выше и выше...

Что со мной? – в страхе шепчу еле слышно.

Чудо Байкала, его колдовство.

 

* * *

Может быть, ненароком я

осквернила святое место,

или, злобу в душе тая,

осадила кого-то резко.

 

Может быть, по моей вине

кто-то долго страдал безвинно,        

но на самой на крутизне

дух незримый ударил в спину.            

 

Вмиг опоры меня лишив,                              

Заструилась водою почва,

и как шило, как острый шип,

боль вонзилась мне в позвоночник.

 

Нам соседи – зверьё да гнус,

В глушь залезли, в таежный кузов!

Ну а что как не поднимусь?

Если стану тебе обузой?

 

Ты твердишь: себя не вини,

только мысли гудят, как улей,

что глаза говорят твои:

нет, не зря тебя духи пнули.

 

За унынье, неверье, за

дар, что в землю зарыть готова.

Кое-как я с горы сползла,

пробираясь по буреломам.

 

Ты ведь радости здесь искал,

чуда ждал, откровений горних,

и вот снова тоски оскал,

и бредешь ты, уставясь в корни.

 

Я одна – не связать узла,

духи сумерек ниже кружат.

И сквозь ветки глядит в глаза       

первобытный, безликий ужас.

 

В Иволгинском дацане

Азия! Ты сводишь меня с ума

храмовых труб громоподобным рёвом!

Хищною птицей на лавке сидит лама,

небо дацана сияющим синим кровом.

 

Рядом с ним братья по духу уже века,

губы их шелестят листвою чуть слышно,

лучами молитвы уходят под облака,

в Космос уходят молитвы, как пар сквозь крышку.

 

Шёлк, золотой, небесный горит вокруг,

говор, движенье, блеск, снова рёв, свеченье.

Белые, тёмные лотосы сложенных рук

тихо плывут по храму, как по теченью.

 

Всё здесь чужое, моя голова в огне,

Как здесь ступить, не знаю,                     

             в шелках этих солнечно-жарких?

И улыбается чуть снисходительно мне

Каменный Будда в синей войлочной шапке.

 

* * *

Мы тыщу лет в дороге провели.

Сгорало солнце, степь молила тени,

белели ступы и монастыри,

сосновым лесом поросли вдали

гигантами воздвигнутые стены. 

 

Там всякий камень космос помнил, знал,

и к огненному свету был привычен.

И сопку каждую, и каждый перевал

дух охранял как истый пограничник.

 

Так говорил Борджон – наш дон Хуан,

он под шаманским солнцем – злым и гулким –

нанизывал легенды, наставлял

не знавших Будды русских недоумков.

 

Но речь его, как жала диких ос,

терпели из любви к преданьям странным,

И кто б еще, скажите, нас повез

к шумящему надмирно Океану?

 

Лёг перевал под сень лиловой мглы,

умолк наш гуру, и в душе язычник,

чтоб духи пропустили, сберегли,

в знак уваженья им оставил спички.

 

* * *

Бил ветер в бубен солнца золотой,

шли водяные горы в тьме и блеске,

слепящий свет над грозовой водой –

слепящий, страшный, беспощадно резкий. 

 

Шиповник-карлик в страхе к сопкам ник,

укрытия черемуха искала,

сквозь грохот волн мне крикнул проводник:

Марина, поздоровайся с Байкалом!

 

Весь скрученный из мускулов и жил,

он перед грозным блеском и мерцаньем

большие руки лотосом сложил,

как перед Буддой складывал в дацане.

 

Склонился и воды испил святой

и золотом лицо омыл, помедлив,

и снова в путь сквозь нестерпимый зной, 

туда, где головы печет громадным кедрам.

 

Побыть с Байкалом несколько минут,

святыне причаститься – разве мало?

Усталых путников на сопках духи ждут,

из трубок – сизый дым над перевалом.

 

* * *

Не досталось мне нынче у теплых морей

нежить тело, стеречь золотые ночи,

а досталось вылезти на заре

из палатки в космос, где шторм грохочет.

 

Все дрожит – от небес до подземных недр,

как безумные, хлещут черёмух плети.

На ногах удержаться пытаясь, кедр

обнимает белый слепящий ветер.

 

Веет жутью от волн, их орущих толп,

добела раскаленные смертью дышат, –  

разъяренных циклопов тяжелый топ

и в тайге, в зверьих норах укромных слышен.

 

Не забиться мне в щель, будто в норку ёж,

и в лесу нам Хозяин не даст укрыться.

И смотрю я, с трудом унимая дрожь,

как сражается с духами ветра птица.

 

* * *

Я, как эскимос, в куртке на меху,

я, как муравей, по песчаным грудам

на сыром ветру в дюнах волоку

скользкое бревно – добрые полпуда.

 

Рядом шторм ревёт, дикие валы

яростно скребут берега когтями.

Пот слепит глаза, а во рту полынь,

и песок скрипит, и заплакать тянет.

 

Где они теперь, Господи, прости,

храмы да дворцы золотой столицы?

Мне бы лишь бревно в лагерь донести,

на сырых камнях насмерть не убиться.

 

Дотащила. Вот, ты к земле приник,

береста дрожит, и не сводим глаз мы,

ждём, когда огонь высунет язык

из-под спуда дров, злой, дрожаще-красный.

 

* * *

Мы идем по границе суши и Океана,

слева – рёв и сверканье,

                                          справа –

стройные кедры прячут корни от зноя

в жёсткие травы,

в зелёные мхи.

Я иду – и грохочущими валами,

                     ослеплёнными солнцем,

к опустелому сердцу подходят стихи. 

 

Я тела почти не чувствую,

                    я сейчас только слух, только зренье,

так легка преображённая светом плоть.

Я сама, как огромное стихотворенье,  

что сочиняет сейчас Господь.

 

Мы идем по песчаной косе, увязая, жадно глотая солнце,

Океан золотой, чёрный, перекатывает сверкающие волны любви.

И, величественнее, чем пирамиды в стране Хеопса,

пирамидами горы Святого Носа растут вдали.

 

* * *

Мы шли по косе сквозь немолкнущий ор

Байкала, сверкали вдали пирамиды.

Теперь мы на гребне, мы в космосе гор,

нам землю и море из космоса видно.

 

Но время отстало таинственно, все

законы нарушив, и вижу я – краем

сияющих вод мы идем по косе,

по чёрной карге, мы в песке утопаем.

 

Я вновь ощущаю дыханье воды,

и светится хвоя, и стелются корни,

и снова твой крик – и медвежьи следы,

сквозь жёсткие травы ведущие к морю.

 

И гор пирамиды вдали, и лучи

сквозь тучи сквозят, и вершина курится,

та самая, где мы стоим и молчим,

не в силах постигнуть, что с нами творится.  

 

Из окна поезда

Уже красотою душа переполнилась,

и больше вместить не могла,

но длился Байкал,

и закат желто-огненный,

и шла за волною волна.

 

Какая безбрежность!

                      Вовеки не кончится!

Весь убранный в хвою и мох,

Он был бесконечен в своем одиночестве,

и чужд нам, и близок, как Бог.

 

2019