Руслан КОШКИН 
Руслан КОШКИН
ПО БЕЛУ СВЕТУ
ПОЧВА
Уставши от политкорректности,
зову своими именами
и исповеданья, и этносы,
и пропасти, что между нами.
С обрыва на краю отечества
я в пропасть прокричу о вёрстах,
но в гулком эхе человечества
родное мне не отзовётся.
Бездонна, словно твердь небесная,
зияет пропасть пустотою,
и духи лжи и чужебесия
взвиваются над бездной тою.
От отвращенья – не от робости
(о ней не может быть и речи!)
я отшатнусь от края пропасти
и ухвачусь за почву крепче.
Корнями, нитями, наитьями –
держи, родная, взгляд мой острый.
Спасительны, когда пленительны
твои размашистые вёрсты.
Ты силой своего воздействия
возносишь сердце к поднебесью.
А почвенность – всегда естественна,
как дух, соединённый с перстью.
ИЗ РУИН
То ли тяжкие оковы пали,
цепь времён ли кто-то оборвал –
без пол-литры разберёшь едва ли,
да и с нею разберёшь едва ль.
Толковать о том – пустое дело:
правды всё равно не обозреть.
Что же я всё пялюсь обалдело
на страну свою – руин посредь?
Поклонюсь я на четыре ветра,
обмахнусь я знаменным крестом
и от жажды Божьего привета
из руин Ему воздвигну дом.
Чем бы ни были они доселе,
в четырёх стенах – не в мире сем.
Приходи, Господь, на новоселье –
погостить, а лучше насовсем.
СМЕРЧ
На беды многие горазды –
хоть в мятеже, хоть в кутеже, –
метались гибельные страсти
в обычной гибнущей душе.
И в этой страстной круговерти,
что человеку не пресечь,
по образу лихих поветрий
зачался смертоносный смерч.
Наклюнувшись, воронкой тянкой
подспудно разрастался он,
убойной зарядился тягой
и вышел из утробы вон.
И, лихом вырвавшись на волю,
прошёлся вдоль и поперёк
дорогою своей кривою –
и полстраны не поберёг.
ПРОЩАЛЬНОЕ
Если зреет бойня,
если завтра в бой,
расставаться больно
больше всех – с Тобой.
Если быть разлуке
до скончанья лет,
буду в каждом звуке
слышать Твой привет.
Если быть в разводе
до скончанья дней,
горечь – горькой вроде –
наливай полней.
За Тебя – до дна я.
Выпьем по одной.
За Тебя, Родная…
– За тебя, родной…
ПОДВИГ ДЕДА
Алексею Полуботе
В руку ль этот сон, не в руку –
дед погибший снится внуку.
Дед, увязший в глине ржавой
в сорок пятом под Варшавой.
В этом сне он с поля боя,
снова жертвуя собою,
на себе без слов, без звука
тащит раненого внука.
С поля боя, под обстрелом,
на спине с родным пострелом.
И у деда, и у деда
скорбь в глазах, а не победа…
Просыпаясь среди ночи,
внук во тьму таращит очи.
До зари их не смыкает,
но намёка не смекает.
РУССКИЙ ЛЁН
То не плоть от голода голосит –
то, насущным хлебом по горло сыт,
да гнилым достатком не ублажён,
дух спросонья ломится на рожон.
Только нет отдушины, нет коня,
путь-дорожка скатертью не ткана,
и гниёт, не полото, не драно,
втуне во поле полотно-рядно.
Что ли волком взвыть? Да луна бледна.
Что ли посох выдернуть из плетня –
да пешочком, по уши-то в грязи,
всё по ней – по матушке по Руси?
Гой ты, рвач удельный, несытый рот!
Что ж чудишь ты, братец, смешишь народ?
Али жор без продыху стал не мил?
Али милым мерзостям изменил?
Волки кровью сытятся испокон,
И лишь голод собственный – им закон.
Ну а ты – с чего бы то? – сам не свой,
посыпаешь голову вдруг дресвой.
Нагонявшись досыта за рублём,
как паршой, стяжанием оструплён,
не деньгу – себя ты зашиб деньгой.
Оттого и маешься день-деньской.
А пойди-ка во поле ты, дружок,
во широко во поле, во лужок,
и, тоской неведомой обуян,
обозри в округе глухой бурьян.
Приглядись к нему, как к степи калмык, –
и, быть может, узришь на краткий миг,
как среди полыни, не тереблён,
на ветру колышется русский лён.
ПО БЕЛУ СВЕТУ
Александру Казинцеву
Привычный к травле и к извету,
и к блиндажу, и к шалашу,
я русский дух по белу свету
благословением ношу.
И вижу то, что светлым душам
даёт он крылья и простор,
а душам падшим и потухшим
являет горечь и укор.
И потому одни радушно
его встречают там и тут,
другие ж злобно и натужно
о нём нелепицы плетут.
И если первые при этом
как бы душой воскрешены,
то тем, вторым, и их клевретам –
привет от первых с вышины.
Изветчики не рады правде,
и белый свет не в радость им.
И оттого в любом обряде
им русский дух невыносим.
Простите, у кого до рези
от русскости в глазах искрит:
такой натуры – хоть ты тресни –
внутри не удержать, не скрыть.
Взлететь, где не бывала птица,
и необъятное объять.
Всё воспринять, во всё влюбиться,
собрать и всё раздать опять…
А я и рад – и радость эту
не глушит оговорный шум, –
что русский дух по белу свету,
по свету белому ношу.
ПРОПЕЛЛЕР
Не то над палёным афганским нагорьем,
не то над кавказским хребтом
своим – на спасенье, бандитам – на горе
Ми-8 лопатил винтом.
Не зря перед ним и вершины робели.
Но есть всему срок и черёд.
Разрывом снаряда сорвало пропеллер –
и рухнул в провал вертолёт.
Но странное дело: в лепёшку вертуха,
огонь по ущелью и дым,
а винт, к изумленью пальнувшего «духа»,
продолжил полёт невредим.
Проходят года. Но доносится глухо
пропеллера гул маховой
порою до всякого чуткого уха,
пыль вихрится над головой.
И садит порой по винту батарея,
не видящая наперёд,
что без толку это: ни стингер, ни время –
ничто летуна не берёт.
Над кручами реет он призраком, тенью,
на горних парит сквозняках.
По чейному только веленью-хотенью –
внизу не сойдутся никак.
Кивают на правую сторону эти,
иные налево плюют;
одни салютуют ему, словно дети,
другие поносят салют.
А грозный пропеллер, архангела вроде,
решает задачу свою:
лопатит себе на нетутошнем фронте,
в неявленном бьётся бою.
ИЗНЕСЕНИЕ
Это что за облако над нами?
Извыси спустилось и висит
пологом у нас над головами,
как бы проча знаковый визит.
Это что за молодец с дозором
к нам из облака того сошёл?
Ликом светел, но тревожен взором,
облачён в сиянье, словно в шёлк.
Это что за пламенные крылья
полыхают за его спиной,
создавая ощущенье гриля
на сырой поверхности земной?
Это что за горн (труба, фанфара)
серебрится в шуйце у него?
А в его деснице – горну пара –
что за меч сверкает огневой?
И к чему пытаясь нас привлечь,
он оставил нам и горн, и меч?
АНТИУТОПИЯ
Антиутопия на плазменном экране.
Картина мира, ужасающая крайне:
почти безлюдная земля, в людской пустыне
пустые трассы, города, глаза пустые
у выживающих в грызне антропофагов.
Сплошной кошмар, и он повсюду одинаков –
от побережья, от Атлантики, и дальше
вглубь континента, в прошлом разное видавшей
страны, но не переживавшей вот такого
крушения, как будто мир был атакован
не то заразою какой, чумной бациллой,
науку сделавшей перед собой бессильной,
не то свирепою алчбой обогащенья,
легко любого превращающей в кощея…
Художникам я доверяю, как пророкам.
И ясно мне, что, даже если «ненароком»,
то неспроста явилось, не из неоткуда,
сие «пророчество» шальное Холливуда.
Смотрю я скорбно на него, но без укора.
И думаю: когда-нибудь, возможно, скоро,
придём сюда мы – и не с гиканьем да с воем –
и заново тебя, Америка, освоим.
И пусть такая вот «антиутопия»
страшней кому-то самого небытия.
ЧЕЛОВЕЧЬЯ
Не надо свечей и кадильного дыма.
Глазёнки пошире разувши,
смотри-ка, как светятся непобедимо
окружные души.
И наверняка только вышним вестимо,
откуда взялось столько света
и как этот свет приняла и вместила
вон та или эта.
И преображаются в этом свеченье
и тяготы все, и увечья.
С того и сравнима с зарей невечерней
душа человечья.
БОСОНОЖКА
Девочка-босоножка,
скромница, егоза,
повремени немножко,
не отводи глаза.
Дай приглядеться, что же
светится в них зарёй –
так, что тепло – по коже
и по земле сырой.
Дай приглядеться, что же
светит из их окон.
Нужно на то, похоже,
ведать язык икон.
Вещее есть в них что-то.
И велика их весть,
ведь искупает оптом
морок окружный весь.
* * *
Снегу бы! Снегу бы выпасть,
выбелить мёрзлую твердь.
Мир не ему ли под выпас
брошен неметь и мертветь?
Выпал бы что ли хоть скупо –
виду б добавил белил,
по чистоте недоступной
вдруг бы тоску утолил.
* * *
Зима скупа на краски,
но мел её снегов
невероятней сказки,
свежее сквозняков.
Ни ляпа, ни помарки.
Положены снега,
как чистый лист бумаги
поверх черновика.
Свободу «белым пятнам»!
Откуда эта прыть:
обняться с необъятным,
бескрайнее покрыть?
Непроходимы бездны.
Но осенит мельком:
не снег, а след небесный
скрипит под каблуком.
ЗИМОВЬЕ
Круглым-кругла, белым-бела
земля была.
Без края, но не без угла,
Белым-кругла.
Раскачивал, бывало, бор
ветров напор.
Порой в сосновый сговор-спор
встревал топор.
Струились время и вода,
и не беда,
что пробивались не всегда
из-подо льда.
А если зябла вдруг рука,
хотя слегка,
подмогою бедняжке был
дыханья пыл.
По небу плыли облака
издалека,
и взгляд, их провожавший вдаль,
таил печаль.
И дух подкатывал под дых –
изладить стих,
и каждый вздох в словах простых,
как Бог, был тих.
И было слово, что могло
давать тепло,
бывало многажды оно
затеплено.
И вечер был, и утро вслед –
закат, рассвет.
И день был – ладились дела.
И ночь была…
ОЛЬГЕ
Не держу, не прошу о прощеньи.
Разминулись – и ладно. Бывай!
Но скулю, охолонув, по-щеньи,
словно сердцем попал под трамвай.
Убираться? Катиться? С охоткой!
И рукою небрежно машу.
Но терзаюсь обидою ходкой,
словно гибельный выбрал маршрут.
Говорю, словно движусь по кругу
и вращаю гордыни пращу:
– Не держу… – но хватаю за руку.
– Не прошу. Не прощу. Не пущу.
ОБЩИНА
Занимается зорька над станами спальных районов.
Поднимается солнце на общее правое дело.
Будет славным денёк. Будут светлыми встречные лица.
Здравствуй, день. Здравствуй, солнце, земля, земляки и землячки!
Что замялся, земляк? Не припомнишь никак моё имя?
Назовёшь меня просто – «товарищ» – и не ошибёшься.
Эй, товарищ! И как же мы жили без этого слова?
Сколько в нём правоты и некупленного благородства!
Ведь товарищи все мы по общему правому делу –
реконструкции мироустройства посредством Общины.
Без наганов и нар. Никаких воронков и расстрелов.
Ни бахвальства, ни скверноприбытчества, ни мшелоимства.
Только братство и радость от общего правого дела,
от всеобщей любви и от неподдельной свободы.
Здравствуй, день. Будешь славным ты милостью Отчей.
Становись, поднимайся, Община! Тебе – мирозданье.
НАЛЕГКЕ
Ты прошёл по жизни налегке,
ничего не взяв и не нарушив,
от мирской мороки вдалеке,
за её пределами, снаружи.
Там, где ты устраивал привал,
приникал к земле душой и телом,
впечатлённая тобой трава
распрямляться долго не хотела.
Где – полынь тебе, где – зверобой
под ноги свои стелили мётлы,
и ветвями долго за тобой
придорожные тянулись вётлы.
Птицы развесёлой кутерьмой,
гомоном – приветными речами,
всюду, где лежал твой путь земной,
появление твоё встречали.
Даже звери, днём и под луной,
словно на предмет наиредчайший,
на тебя, на облик твой чудной
выбирались посмотреть из чащей.
Прожил ты свой незаметный век
и в виду у ангельского чина,
с виду – человек не человек,
из себя – мужчина не мужчина.
По безлюдной ты прошёл тропе,
лишь людьми не встречен и не понят.
И никто не знает о тебе.
И, конечно, никогда не вспомнит.
И кромешный мир, что было сил
пыжась, но сдаваясь понемногу,
не узрел тебя, не разгласил,
не поймал тебя. И слава богу.
ОДНОМУ ПОЭТУ
Пожизненно, а может, и навечно
твоё крыло – по лихости – увечно.
Зато полёт – затейлив и высок.
Летай, пока пульсирует висок.
Лихачь, но не проси себе поблажки.
Не бойся ни сумы, ни каталажки.
Живи – своим и помни – о своём.
И не бери ни пёрышка взаём.
НАХОДКА
Братья и сёстры! Вот ведь, порадуйтесь за меня,
не сороковник – полтинник почти разменял,
а не уймусь, не брошу никак я стишки кропать.
Даже увечный к арене тянется акробат.
Братья и сёстры! Это – плохо ли, хорошо ль?
Вот, полюбуйтесь, что я в себе нашёл.
Вы посмеётесь, может быть, кумовья.
Вот она – нежность, нежная, к вам, моя.
Спросите: чем живу я? То есть – зачем я жив?
Что я отвечу, руку на сердце положив?
Нежностью той неловкой. И для неё одной.
Можете посмеяться, кумушки, надо мной.
Прочего и не нужно. Прочее гнёт в дугу.
И не хочу – о прочем. Больше и не могу.
Нежность, и только нежность. Или гореть в огне.
Братья! Прошу: не помните прочего обо мне.