Иван АЛЕКСАНДРОВСКИЙ. МНЕ ЖИЗНЬ ЗЕМНАЯ ПО ПЛЕЧУ… Стихи

 

Иван АЛЕКСАНДРОВСКИЙ

МНЕ ЖИЗНЬ ЗЕМНАЯ ПО ПЛЕЧУ…

 

* * *

Нехорошие истории

сочиняла детвора

за границей территории

с ощущением двора.

 

В это зыбкое понятие

весь Гагаринский район

мы включали, как приятеля,

не спросив, включают в сон.

И, в душе сливаясь пятнами,

разрасталась кляксой вширь

эта зона необъятная –

наша детская Сибирь.

Здесь, сугробом заколдованным –

как тяжёлый майский снег,

старый пёс лежал прикованный,

двигал лапами во сне.

 

Но пойди в другую сторону –

за трамвайные пути,

и вожатый как подорванный

затрезвонит – не ходи!

 

Мы ходили за околицу,

за околицей – дракон,

на скамейке дядьки молятся

под стаканный перезвон,

их завидев, бабки крестятся

на пустые рукава,

время вниз идёт по лестнице,

как солдатская вдова.

Вниз, под улицу Вавилова,

Там, где райвоенкомат,

где на стеночке акриловый

улыбается солдат.

 

Там, в зелёном свете месяца,

старый пёс сторожевой

мне ещё порой мерещится

в грязной куче снеговой.

 

* * *

Родились щенки на стройке

за вагончиком-столовой,

из восьми осталось трое:

чёрный, рыжий и соловый.

 

После длительной разборки

отобрали самых бойких

и кормили на убой.

Будь я пёс, меня б едва ли

вместе с ними отобрали.

Повезло мне, жизнь, с тобой.

 

Каждый день щенкам за праздник,

лучше всех – Курбан-байрам.

Ох, и жирный был баран.

Ох, и дёргался, проказник.

 

Срок придёт, и всем придётся

ехать в свой родной кишлак,

может, вспомнит кто питомцев:

где они теперь и как?

 

Дом растёт – этаж в неделю.

Глядь, к весне – готовый дом.

Три дворняги (уж не те ли?)

сами смотрят: он – не он?

А на доме, словно ценник –

многозначный телефон.

 

ЦЫПЛЁНОК

Его разбудила кромешная тьма,

И тесною стала родная тюрьма,

И то ль от отчаянья, то ль от стыда

Он ткнул в темноту, и явилась звезда!

И с каждым ударом по чёрной стене

Звезда за звездой появлялись на ней,

Как будто на клюве цыплячий нарост

Служил специально рождению звёзд.

Он ими дышал и меж ними тонул

Пока, наконец, не проклюнул луну.

И, перекатившись с крыла на крыло,

Он вытянул шею, и стало светло.

И солнце таким же промокшим птенцом

Смотрело на мир, сотворённый отцом.

И радостным гимном встречал этот день

Петух, взгромоздившись на старый плетень.

 

ВЕСНА

Друг другу параллельные

стоят дома панельные,

фисташковая зелень,

белёные стволы.

 

А около подъезда,

по-зимнему одета,

сидит одна старушка,

седая как полынь.

 

Как прошлого осколок,

белеет угол школы,

в которую ходила

за сына отвечать.

 

Он не пошёл в науку

и не оставил внуков,

и на себе поставил

свинцовую печать.

 

Железно двери хлопают,

храня пустые хлопоты,

цветные телевизоры

чернее, чем зола.

 

Она глядит на скверик

и всё ещё не верит,

что даже бабу Зиму

она пережила.

 

* * *

Так когда-то былинная мама

Говорила с любовью: «Сынок,

Слушай сердце. Оно не обманет».

Но обманывало оно.

 

Сердце льстило, юлило и злилось.

Разбивалось, горело светло…

Но и тут обмануть умудрилось.

Поделом же тебе, поделом.

 

Ты же сам это лживое слово

Прикормил, словно тихую мышь.

Обмани меня снова и снова!

Что же ты, моё сердце, молчишь?

 

Это ты, ты одно виновато,

Что вокруг вороньё и враньё!

– Я сказало высокую правду,

Только ты поднырнул под неё.

 

* * *

Война в выходные

Идёт к обелискам

Читать наградные

Потёртые списки

На каменных плитах

У братской могилы.

Никто не забыт?

Никого не забыла?

И пальцем кладбищенским

Водит она,

А в списках погибших –

Мои имена:

Иван,

Александр…

 

(засвеченный кадр)

 

…А вот имена

Моих лучших друзей!

Да как ты узнала

О милой моей?!

 

Темнеет строка,

Невозможно читать –

Неужто на камне

Написана мать?! –

И дети

Ещё не рожденные наши

Указаны в счёте

За подвиг вчерашний.

 

От выкрика «Я»

На поверке пред боем

До «А» перед смертью

Найдёте любое

Известное имя.

От «А» и до «Я»

Здесь выбиты дочери

И сыновья.

 

Я новое имя

Придумаю сыну,

Чтоб жил он хранимый,

Когда я остыну.

Безносая кровью

Сморкнётся, беснуясь,

И книжку откроет

Свою записную.

 

* * *

Тихо звенят подстаканники,

Спит нерешённый сканворд.

Дождь городские закраинки

Вытравил в грустный офорт.

 

Сёла сменились погостами.

Время готовить постель.

Серые влажные простыни

Стелет плацкартный отель.

 

Между его постояльцами

Кто-то всю ночь говорил,

Пахло варёными яйцами,

Пивом и курицей-гриль.

 

Слышались храп и зевание,

Шёпот отложенных книг.

Это неточно – призвание,

Верный ответ – призывник.

 

* * *

По низинам ещё притаился

В чёрной пене язык ледяной.

Но ему, сколько б он ни змеился,

Не управиться с этой весной.

 

Полыхнёт изумрудное пламя,

Зашумит над холодной землёй,

И дадут племена с племенами

Ей присягу единой семьёй.

 

Гордо встанут с колен огороды,

Задымят шашлыки и трава.

Одинокие наши народы

Подберут золотые слова.

 

Мы ещё от Некрасова знали,

Что настанет такая пора,

И терпели, боролись, страдали…

И терпели… Но это вчера.

 

А сегодня, развеяв ненастье,

Одолев и войну, и суму,

К нам пришло искушение счастьем.

Неужели поддамся ему?

 

* * *

Красота не ведает покоя,

А судьба вершится на бегу.

Я держусь за дерево рукою,

Но остановиться не могу.

 

В этот раз тебя зовут берёза,

Значит, и меня зовите так.

Показав, откуда что берётся,

Почки распускается кулак.

 

* * *

Весь лес – черёмуховый сад,

В котором птицы голосят.

И ни одной не слышно ноты

Фальшивой или невпопад.

 

Стою, боюсь пошевелиться.

Листва и та – вздохнуть боится.

Цветут невидимые птицы,

Поёт черёмуховый сад.

 

Он в ночь вплетён и вознесён,

Самоубийству равен сон,

Мечты и музыка друг друга

Перебивают в унисон.

 

Мне жизнь земная по плечу,

Я недвижим, но я лечу,

И комарам налог на чудо

Со снисхождением плачу.

 

* * *

Суров непарадный портрет,

Не верит ему отраженье,

Но части мозаики лет

Сжимают кольцо окруженья.

 

Я вижу себя в стариках:

Вон тот – и сухой, и сутулый,

И так же лоснится рукав,

И волосы временем сдуло,

 

Рубцы от улыбок и драк,

Стучат кровеносные трубы;

А этот – такой же дурак,

И так же искусаны губы.

 

Вы словно большая семья,

Где каждый другому любезен.

Примите меня, если я

Могу быть хоть чем-то полезен.

 

Пускай я зелёный пока,

Вы в братство своё боевое

Примите хоть сыном полка

В конец бесконечного строя.

 

* * *

Губы становятся тоньше,

Кожа становится суше.

Летом стремительно тонешь

В чертополохе цветущем

Слушать июля удушье,

Светловолосый и тощий,

Словно жираф в бакалее,

Чёрствые резать колени.

 

Здравствуйте, лгуньи-ромашки,

Тля и мышиный горошек,

Бабочек рыжих замашки

И кувырки скоморошьи.

Жизни рассыплется мелочь,

Разве источник отыщешь –

Эту горячую немочь

Шороха травного тише.

 

* * *

Где делят речные народы

Нехитрые доли свои,

Сиял на ветле зимородок,

Стояли в тени голавли.

 

Сознание зёрнышком голым

Танцует на двух жерновах,

Чужой и неласковый голос

Чеканит мои же слова:

«Где делят речные народы

Нехитрые доли свои…».

 

– А мне что за долю отводишь?

Какую, одну на двоих?

 

* * *

Ворона села на забор

и прокричала: «Мутабор!».

Нет, я не понял слово,

но внял, что околдован.

 

И гусеницей мотылька

вдруг стала правая рука –

лоснящейся, неловкой,

с чернильною головкой,

 

а вместо звуков изо рта

густая шелковина

за слоем слой вкруг живота

сплеталась мешковиной,

 

она блестела как слюда,

как будто над плотиной

со снегом талая вода

язык тянула длинный

 

в низину к чёрным деревням:

к могилам, в погреба, к корням.

 

* * *

Детства сладкое мучение

Кончилось само собой.

Отправлялись на учения,

А попали прямо в бой.

 

Я урок учил старательно,

Но не понял между строк,

То, что срок не испытательный,

А вполне реальный срок.

 

Эта исповедь никчемная –

Ропот на передовой.

Думал я, что жизнь учебная,

Оказалась боевой.

 

* * *

За забором – родная контора.

На воротах – висячий замок.

Это – школа «вторая», в которой

Я учился назначенный срок.

 

Юность первая, первая старость.

Между ними ещё до сих пор

На газоне тропинки остались,

Но везде упираюсь в забор.

 

Мне смешно от такого забора.

Я такие заборы – «на раз».

Только стыдно, что в прошлое вором

Мне приходится лазать сейчас.

 

Пусть не с красным дипломом я вышел

Из своих сорока четвертей,

Почему я хожу, словно нищий,

Мимо школы по этой черте?

 

Мне и большего вовсе не надо –

Только срезать немного пути –

И пройти по пришкольному саду,

Под сиренью цветущей пройти.

 

* * *

Я шагаю по району;

Вдоль обочин сквозь асфальт

Прорастают шампиньоны,

Как и тридцать лет назад.

 

Это было словно в сказке,

Было словно не со мной –

Я срезал их без опаски

И носил к себе домой.

 

Говорят, грибы как губка

Всё впитали из среды.

Что теперь они, как будто,

Непригодны для еды.

 

И растёт во мне обида

За грибы на целый свет.

Неужели ядовитым

Стал и я за тридцать лет.

 

* * *

Жизни тяжкая повинность;

Дураков не лечат.

Пролетела половина,

А ничуть не легче.

 

Мне бы море в оба глаза –

Затопить пустыню.

За смиренье и гордыню

Сам собой наказан.

 

* * *

Веретено, веретено,

Стрелка секундная, нос Буратино.

Перекусив театральный звонок,

Двери захлопнулись демонстративно.

 

Щёлкают по носу косточки счёт,

Учат, но только никак не научат.

Лава заката на город течёт,

Пепел клубами сбивается в тучи.

 

Молния плетью хлестнула в окно,

Громом озвучив последнюю цену.

Гибель Помпеи. Комедия. Но

Как мы из зала попали на сцену?

 

* * *

Я солнце с вами ел из одного котла,

Живую воду пил из общего кувшина.

Но смерть с собой принёс и всё спалил дотла

По воле мной самим разбуженного джинна.

 

Не чуя волн своих под волнами огня,

Не знает океан, куда от боли деться;

И лес в бреду, сквозь жар, бежит отца обнять,

И дряхлый царь лесной рыдает над младенцем.

 

* * *

«В одной давильне всех калеча»,

Ворота древние трещат.

Иных уж нет, и те далече...

И сам по кругу виноват.

 

Но вдруг увидишь: на подмогу

Бежит мальчишка под горой,

В сандалиях на босу ногу,

Как древнегреческий герой.

 

Горит расчёсанное лето.

Смыкается крапивный лес.

Репейник вместо амулета.

Неуязвимый Ахиллес.