Александр КАЗИНЦЕВ. ЧУВСТВО РОДИНЫ В ЭПОХУ СМУТЫ. О романе Андрея Тимофеева «Пробуждение»

 

Александр КАЗИНЦЕВ

ЧУВСТВО РОДИНЫ В ЭПОХУ СМУТЫ

О романе Андрея Тимофеева «Пробуждение»

 

Год назад "Наш современник" начал публикацию романа Андрея Тимофеева "Пробуждение". Первые две части появились в мартовской книжке журнала, ещё две в апрельской.

Роман вызвал живой отклик. 12 материалов в газете "Правда". 2 статьи и 70 комментариев на сайте "Российский писатель". 2 рецензии в "Дне литературы". По одной в "Нашем современнике" и "Красной весне" (газета движения "Суть времени").

Давно ли вы читали столько откликов на литературную новинку? Полярно противоположных — восторженных и разносных. Признайтесь, такой реакции не было много лет.

Почему же роман Андрея Тимофеева выломился из общего ряда? Почему сочинение молодого автора, не разрекламированного премиально-издательским лобби, оказалось в центре литературно-общественных споров?

Конечно, первой приходит мысль о таланте писателя. И мы ещё будем говорить о его мастерстве. Однако талант — понятие достаточно субъективное: кто-то способен оценить, кто-то нет.

Поэтому начну с причины бесспорной. "Пробуждение" насыщено приметами недавнего времени — событиями, ожиданиями, опасениями эпохи драматичной, переломной, как недавно казалось. Роман открывается фразой: "Эта история началась для меня 15 марта 2014 года, накануне референдума о статусе Крыма".

И далее — без сюжетной раскачки, — как газ под давлением выталкивается из баллона: "Где-то у метро, на автобусных остановках, в уютных кафешках собирались тысячи людей — собирались, чтобы потом разделиться на две части, на два больших митинга".

И глубже — по разлому, до сих пор раскалывающему общество: "Один должен был состояться на проспекте Сахарова — мои знакомые называли его белоленточным... О втором, начинавшемся рядом с метро Трубная, я знал совсем мало, но в нём собирался участвовать мой друг и сосед по съёмной квартире Андрей Вдовин, человек мрачный и суровый, а потому и митинг представлялся мне именно таким".

Любопытная деталь — о противниках белоленточников рассказчик Владимир Молчанов сообщает на контрасте: "О втором ... я знал совсем мало". Значит, про собравшихся на Сахарова он знает больше, но всё внимание сосредоточивает на их оппонентах. Так на первой же странице герой делает выбор. Точнее, первый шаг на пути к выбору, который приведёт его к движению "Суть" под руководством Сергея Кургузова.

Не стану оценивать этот шаг, хотя я много говорил о нём с Тимофеевым. Меня как редактора прежде всего волновало наложение романного сюжета на воспоминания о реальных событиях. Год назад эти воспоминания обострились предельно: в марте отмечали пятую годовщину присоединения Крыма и начала донбасской кампании.

Я торопил Андрея. И в конце концов пошёл на серьёзный риск: сдал в типографию первые две части, ещё не зная, чем кончится роман. Риск оправдался! Дыхание узнаваемой эпохи наполняет, движет многоуровневую романную структуру. Опытный критик, друг Валентина Распутина Виктор Кожемяко, открывая дискуссию в "Правде", заметил: "Время совсем недавнее, не успевшее остынуть. Жар украинско-донбасских событий словно овевает страницы повествования, жгуче отражаясь в чувствах, мыслях и даже в судьбах персонажей, хотя живут они далеко от разгоревшейся войны — в Москве".

События горячей эпохи органично и мощно вписаны в роман. Вот митинг "Сути": "Вдруг в стылом воздухе раздался хриплый голос: это был маленький человек в меховой шапке, стоявший на сцене у микрофона... Он сделал паузу, так что пространство вокруг натянулось и стало слышно, как кто-то коротко кашлянул, где-то лязгнуло железное ограждение, ветер вздохнул во флагах (тем, кто хотел бы начать разговор с таланта автора, предлагаю насладиться мастерством описания. — А.К.). А потом... по площади пронеслось надрывное: в Москве майдану не бывать...

"В Москве майдану не бывать", — повторили за человеком в меховой шапке сотни людей. Сначала — неуверенно, стесняясь своих голосов, слишком разных и нестройных. Но уже в следующее мгновение перестали сдерживаться, почувствовав знакомый напор в хриплых словах, как волки чуют запах своей стаи, и тогда вся площадь закипела: "В Москве майдану не бывать... В Москве майдану не бывать...".

Сцена митинга продублирована в третьей части — на этот раз он посвящён годовщине Октябрьской революции. А между двумя яростными многофигурными "фресками" — множество политической конкретики: зарисовки собраний "Сути", куда вслед за Андреем и его девушкой Катей приходит Володя Молчанов, описание сбора вещей для Донбасса, хроника пикетов с раздачей листовок, рассказ об "осенней школе" в Васильевском, где Кургузов и его окружение программируют сознание участников.

Но эпоха, насквозь пропитанная политическими страстями, — лишь один пласт, один уровень сложного текста. "Пробуждение" — роман не только о времени, но и о любви. Молодой критик Юрий Харлашкин даже задаёт вопрос: "Что в романе главное: политика или любовь?".

Если бы им задался сам Андрей Тимофеев, он бы написал произведение одномерное. К счастью, прозаик не разделяет тематические пласты. Политика, Эпоха вмешиваются в любовные отношения Кати с Андреем и Володи с комиссаршей "Сути" Варварой. Время корёжит их, испытывает на излом, и это вмешательство в человеческие судьбы придаёт тексту драматизм. С болезненной остротой вводит тему: человек — история, занимающую роковое место в веке XX. И, как показывает Андрей Тимофеев, не менее актуальную в новом столетии.

Уже на второй странице автор сталкивает порыв Кати, пришедшей на митинг поддержать любимого, с безличной мощью толпы. "Катя изо всех сил замахала ему ладошкой, но Андрей не заметил". Здесь зерно любовного сюжета — до последних страниц, до прозрения Андрея, его превращения из зомбированного пушечного мяса в мыслящего и чувствующего человека, — события будут воспроизводить ту же матрицу.

Писатель ещё раз закрепляет мотив одиночества Кати, предельно расширяя его смысл. Уходя с митинга, Володя обернулся — "и не смог различить Катину фигурку посреди огромной площади".

Столкновение человеческого порыва и надчеловеческого безразличия поднято на новый уровень, достигая впечатляющего обобщения. Если в первом случае Андрей мог заметить жест Кати (он стоял всего в нескольких шагах от неё, но увлечённый речами ораторов, не оглядывался), то во втором фигурку девушки не различить: масштаб человеческий сменяется масштабом истории.

Тему любви автор отдаёт Кате и Варе. Андрей и Володя — эмоционально ведомы. Они слишком рациональны и потому не способны полностью отдаться чувствам. "Спрашивается, кто важнее ему — я или эта ячейка, — жалуется Катя рассказчику. — Почему ему больше нравится заниматься всякими политическими делами, чем быть со мной? Но ведь так не должно быть".

Катя "мечтает оторвать (Андрея. — А.К.) от политики, оформить брак, родить ребёнка и подумывает даже вернуться в родной городок, чтобы жить в нём спокойной семейной жизнью, — пишет Валентина Семёнова, иркутский критик, дружившая с Валентином Распутиным. — Перед нами искренняя, непосредственная, с оттенком милой шаловливости молодая женщина... Катю жаль: она пока не догадывается, что история имеет свойство повторяться, и над её супружеством с Андреем нависла серьёзная опасность".

Катя по-детски религиозна. Стремясь спасти любовь, она идёт в храм. Андрей Тимофеев психологически точно запечатлел эту сцену: "Именно там, в глубине, находится единственный источник чуда, и в отчаянной надежде прикоснуться к нему и пришли сюда все они".

Позднее она расскажет о своём порыве Володе: "Я поняла... главное, это когда после самого мерзкого и отчаянного настроения вдруг просыпаешься и так светло, и чувствуешь, как будто Бог рядом, и ты точно уверена, что это Он".

Чистая вера так велика, что рассудительный, скорее, даже рассудочный Володя столь же эмоционально откликается на Катины слова: "Я смотрел на неё и удивлялся — откуда это в ней. Она выросла в обычном районном городке, ходила в школу, поступила в институт, но это стремление испытать мир и найти в нём главное, различить, что правдиво, а что нет, а потом прилепиться к этому правдивому, — было в ней всегда".

Может быть, рассказчик, поддавшись силе Катиного чувства, преувеличивает. Девушка не стремится "испытать мир", она хочет любви, семьи, счастья. Но, если вдуматься, разве не любовь — основа жизни и мира? По слову апостола: " Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая и кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто... Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…" (Павел, 1 Коринф. 13: 1-2, 8).

И откликаясь не только на Катино признание, но будто вдохновляясь словами апостола, Володя — да нет, сам автор — торжественно завершает сцену: "Почему-то казалось мне, что останутся в этом воздухе её, Катины, слова, и останется её уверенность, и её красота — и будут вечно, и ничто уже не сможет стереть из памяти мира ни одного доброго её слова, ни одной улыбки, ни одного движения души — и этого достаточно будет, чтобы мир стоял ещё".

Поразительное проникновение в душу женщины, любование её душой! В современной литературе только у Валентина Распутина найдём такое же глубокое понимание женского характера. Думаю, не случайно среди ценителей "Пробуждения" оказались критики, близкие к писателю — Виктор Кожемяко, Валентина Семёнова.

А за героинями Распутина угадываются женские образы золотого века русской литературы. Ни в коем случае не равняю с ними Катю. Времена другие, да и масштаб другой. Говорю лишь о верности автора "Пробуждения" русской классической традиции. Той вере в животворное назначение женщины, которое отличает отечественную литературу.

Может показаться, что я делаю слишком поспешные выводы на основании одного женского образа. Но я помню Женю из повести Андрея Тимофеева "Навстречу", Настю из "Меди звенящей", героинь его рассказов.

Менее удачен, на мой взгляд, образ Вари. Это изломанный характер из замутнённого патологическими любовными отношениями истока. Характер, соединяющий несоединимое — горячечную сексуальность, истовую религиозность и революционный догматизм.

Конечно, в нынешние времена всевозможных патологий предостаточно. Однако плохо верится в то, что их можно соединить с партийным фанатизмом и подлинной религиозностью.

Это новый для Тимофеева женский образ. Сконструированный, искусственный.

Не стал бы придавать большое значение этой неудаче молодого писателя. За полвека работы в литературе я усвоил: плохой критик (и редактор) судит о тексте на основании неудач. Он в упоении выхватывает дисгармоничную строку, неточный эпитет и потрясает находкой: "Смотрите, не получилось!". Талантливый мастер оценивает текст по вершинам. Нет, он не отворачивается от неточностей и помарок (а они есть даже у лучших из лучших), указывает на них и по мере сил старается исправить. Но значимость написанного определяет, исходя из писательских удач.

Любовь в романе драматически переплетена с насилием. Не физическим — в "Пробуждении" нет брутальных сцен — психологическим. Движение "Суть", куда от Кати уходит твердолобый Андрей и где Володя Молчанов встречает Варвару, настоящая секта.

Поначалу рассказчик пытается убедить себя и своего давнего институтского друга Бориса: "Всё равно я уверен, что это не секта". На что получает раздумчивый ответ: "Хорошо, если так ... Просто самые опасные секты как раз таки не те, где сразу видно, а те, по которым вроде и не скажешь — правильные вещи говорят".

В конце романа, провожая участников ячейки на "осеннюю школу" в Васильевском, мать одного из них причитает: "Секта какая-то, за что же нам такое наказание".

Слова на собраниях действительно говорят правильные. Главная мысль: "Все мы считаем гибель Советского Союза своей личной трагедией". Так думает и Володя Молчанов. Так считают миллионы людей по всей России.

А дальше начинается обработка сознания. "В его (Кургузова. — А.К.) словах была одна повторяющаяся мысль, что теперь всё изменилось, что началась война, в которой можно только победить или умереть".

Даже вдумчивый Володя поддаётся внушению: "Живое ожесточение этих слов действовало на меня". Однако у него хватает здравомыслия, чтобы отметить "ожесточение" в речах руководителя "Сути". В другой раз Володя выражается более точно — " безумное ожесточение". И наконец: "Лицо Кургузова замерло на экране, искажённое остервенелой гримасой...".

Имя Кургузова для членов ячейки "обладало магической силой". Он не только пугает происками врага ("идёт война, идёт уже сейчас, каждую минуту..."), но и обольщает "неспящих", как он их называет, коллективной силой: "Раньше, поодиночке, вы были слабыми, вы были белыми воронами, но теперь нас тысячи и мы уже настоящая сила. Вместе мы новое войско, новая армия".

Ощущение коллективной спайки и дарованного ею могущества (недаром рассказчик отметил "запах стаи", вдохновлявший сторонников "Сути") затягивает в организацию таких людей, как Андрей. "Слаженность и эффективность вызывала у Андрея уважение, и может именно она и стала для него окончательным аргументом, чтобы взяться за дело и записаться, наконец, в актив".

По Андрею можно судить и о результате обработки. Володя, с симпатией относящийся к старому другу, вынужден признать: "Меня часто пугали его налитые ненавистью, ничего не видящие глаза в те моменты, когда Андрей говорил о каких-нибудь либералах или других врагах, и страшно было подумать, до чего он может дойти в своём ожесточении".

Такие зомбированные ребята — а их, к сожалению, становится всё больше — представляют опасность не столько для врагов России, сколько для неё самой. Они стремятся подменить вектор  развития страны. На ненависти достойного будущего не построить! Мы должны быть первыми в инновациях, в созидании, а не в разрушении.

"Ваша элита может только убивать тех, кто с ней не согласен", — срывается Володя на собрании ячейки. "А кто хочет убивать?" — деланно недоумевает функционер Паша. — "Вы, вы!".

Володя Молчанов — прямая противоположность Андрею и Паше. Именно ему доверяет Тимофеев роль рассказчика.

Повествование от первого лица — испытанный приём русской классической прозы. Вспомним "Капитанскую дочку", "Подростка", "Жизнь Арсеньева". Это придаёт произведению особую доверительность, исповедальность.

Юрий Харлашкин проницательно замечает, что особой  "тематической линией" "Пробуждения" становится "совестливость" текста: "Эта тема пунктиром обозначена на протяжении всего романа".

Валентина Семёнова обращает внимание на человеческие качества Володи: "Вызывает симпатию его миролюбивый настрой, доброе расположение к друзьям, отсутствие предубеждений по отношению к кому-либо и чему-либо". Критик подчёркивает: "Характер повествователя определяет интонацию романа — она мягкая, сочувственная, и никого не хочется судить, а хочется понять, и в этом ощущается православная духовная подпитка, достаточно тонкая и ненавязчивая".

Особую достоверность роману придаёт точно, с любовью выписанный быт. Не в надмирных сферах "чистого разума", не на расчерченной шахматной доске осуществляют герои свой жизненный и нравственный выбор. Они дружат, ссорятся, плачут в узнаваемых приметах окраинной московской малометражки, которую снимают вскладчину.

"Квартира была старая, в ней постоянно ломались то замок от двери, то кран в ванной; тоненькие дощечки выскакивали из паркета и, попадая под ноги, весело и шумно разлетались по коридору". Это не просто жильё, случайный приют для ночлега. Квартира в "Пробуждении" — полноправный герой. Она заполняется шумом гостей во время праздничных посиделок. Сиротливо пустеет после ухода Андрея: "Дома окна были распахнуты настежь, и ветер по-хозяйски ходил из комнат в прихожую и обратно".

Этот маленький мир оживает и страдает вместе со своими обитателями. Особое обаяние придаёт ему пушистый "гений места": "На звук из комнаты стремительно вбегал Маркиз, Катин кот, и в упоении кидался на первого человека, которого видел. Если это была сама Катя, она тотчас же брала его на руки и принималась настойчиво гладить. Мы с Андреем обычно просто стряхивали кота на пол, а Рома, четвёртый сосед, ещё и тихо ругался при этом".

Автор не просто живо описывает квартиру. Он наполняет её точно подмеченными подробностями жизни. Вот, к примеру, ночной разговор Володи с Катей. Она рассказывает о ссоре с Андреем и его уходе. "Маркиз медленно ходил по кухне, недоверчиво глядя на наши неподвижные фигуры. Но вдруг Катя поднялась и в нервной необходимости что-нибудь сделать шагнула к плите, взяла в руки коробок, чиркнула два раза спичкой — газ вспыхнул и мерно зашипел".

Неразвитый эстетически читатель спросит: "А что здесь такого?". Поясню. Как редактор и как эксперт (член жюри всевозможных конкурсов, руководитель семинаров молодых писателей) я постоянно сталкиваюсь с необходимостью оценить литературное произведение. Вроде бы всё в наличии: идея, интрига, диалоги, но именно присутствие (или отсутствие!) точных бытовых и одновременно психологических подробностей вроде этой — "в нервной необходимости что-нибудь сделать шагнула" — свидетельствует о мере художественной достоверности текста.

Андрей Тимофеев не ограничивается описанием квартиры и её обитателей. У него всё вовлекается в повествование, выполняет своё назначение. Вот границы квартиры: лестница, по которой герои поднимаются к чердаку, чтобы, стоя у закопчённого окошка, покурить и задушевно поговорить о главном; заоконный пейзаж — "Край пустынной улицы: мостовая в крупных каменных плитах, трамвайные рельсы, описывающие круг, в центре которого одинокий фонарь".

А дальше до горизонта неприютные городские окраины. Автор оживляет и этот холодный мир. Ветер у Тимофеева "осторожный". Снег "лёгкий, почти весёлый". Трамвай... Но лучше прочтём: "Совсем рядом звякнул трамвай, обливая нас густым жёлтым светом, и мы опасливо сгрудились у деревьев, уступая ему мостовую целиком. А когда на нас опять опустился полумрак, ещё некоторое время шли молча вдоль путей, провожая два пронзительных глазка".

Наглядность описаний — не только свидетельство изобразительного мастерства. С её помощью автор добивается достоверности. Читатель видит, слышит, ощущает происходящее. И верит писателю.

Верит, что мир в романе воссоздан, а не придуман. Он имеет прочную жизненную основу. Автор честен и правдив в описаниях.

Существенный момент, на который обратила внимание Валентина Семёнова. Герои "Пробуждения" — нормальные молодые люди. Казалось бы, что тут необычного? Критик поясняет: "Роман привлёк моё внимание тем, что он о современной молодёжи. Причём о молодёжи, которую нечасто встретишь на книжно-журнальных страницах последних лет и даже десятилетий. Ей подходит слово "нормальная" — то есть без стремления к "крутизне", без тяги к порочным удовольствиям, без пристрастия к нецензурной лексике и т.д. Это молодежь, обживающая Москву".

Тот, кто не пропускает литературные новинки, думаю, согласится с Семёновой. Современная литература переполнена всевозможными "фриками", людьми с изменённым сознанием и девиантным, как говорят медики, поведением. Причём, издатели и члены жюри громких премий привечают именно такую литературу. Если в произведении нет геев и лесбиянок, больных СПИДом, отсутствуют сцены изнасилования и пр. ("литературные реалии" из произведений лауреатов), то с мечтой о наградах можно распроститься.

Сегодня нужно мужество, чтобы писать о "нормальных" людях. Мужество и художественная честность. Андрей Тимофеев обладает этими редкими качествами.

Сильные стороны "Пробуждения" — достоверность и задушевность интонации — сливаются воедино в потрясающей сцене у Курского вокзала. Это смысловая вершина романа, объясняющая и оправдывающая название — "Пробуждение".

Но прежде чем перейти к этой сцене, задержимся на подступах к ней. Обратим внимание на мысль, которую осторожно, дабы не опошлить плакатностью, пытается сформулировать Володя. Возвращаясь с собрания ячейки, он ощущает "лихорадочное волнение от того, что где-то там, за сотни километров, есть легендарная жизнь, где стоят на защите своей земли русские люди и говорят: "Мы не отступим".

Но мало со стороны  полюбоваться "легендарной жизнью". Восхищение ею испытали многие, тем более, официальная пропаганда настойчиво подталкивала именно к такому отношению. Чувство Володи глубже: "Мне теперь казалось, что и я имею какое-то отношение к этим людям, потому что и я тоже — русский человек".

Кто-то поспешит осудить рассказчика. Дескать, не горячее это чувство, недостаточно выражен патриотизм. Осудят, а Володя в финале романа купит на свои сбережения лекарства и повезёт их в Донбасс.

Но прежде ему нужно испытать мысль на подлинность, а себя — на причастность к "русским людям". Не эффектное, зато честное отношение. "Это чувство было... достаточно явным и вроде бы настоящим".

И опять предвижу гул недовольства: "Вы только послушайте — "вроде бы "настоящим". Он, видите ли, не уверен".

Да, не уверен. В эпоху тотальных манипуляций совестливый человек вынужден любую мысль проверять на подлинность. Чтобы под видом своей не повторять внушение какого-нибудь собирательного Киселёва.

Ещё и ещё возникает в романе связка: человек — страна. Рассказчик пытается понять, насколько она крепка и как глубока она в его душе, в самом существе Володи Молчанова. Это попытка самоопределения. Не зря роман называется "Пробуждение".

Самоопределение через осознание своей связи с Родиной. Своей русскости. Очень точное наблюдение — человек, пытаясь ответить на вопрос: кто я? — в конце концов приходит к своим национальным корням. Принимает их. Или отвергает. Как Иванушка из фонвизинского "Бригадира": "Тело моё родилось в России, это правда; однако дух мой принадлежит короне французской".

Но большинство не задумывается ни о себе, ни о России! "Всё ОК. Кто за "Клинским"?"

Вот почему осторожная совестливость, с какой Володя идёт к постижению своей русскости, вызывает у меня не осуждение, но сочувствие и теплоту.

"Чем дольше я сидел в тишине, тем сильнее охватывало меня другое, более сильное чувство, как если бы что-то плохое случилось с кем-то из моих близких (курсив мой. — А.К.). Будто действительно человек в меховой шапке был прав, и приближалось страшное, может, начало большой войны ... Я подумал о стране, наверное, я любил её, но не понимал до конца, что же это на самом деле значит".

Понимание придёт на последних страницах "Пробуждения". И не просто понимание — чувство Родины.

Приведу цитату, пространную, потому что в сцене у Курского вокзала мысль не даётся, как готовая формула, а вызревает, рождается из впечатлений, настроения, ощущения окружающего мира: "Впереди горели огни стеклянного моста, ведущего на лениво просыпающийся "Атриум". Поднялся в сверкающую сытую желтизну торгового центра, в просторные холлы, где белые лица манекенов окружали со всех сторон. Казалось, здесь-то, в довольстве и мерцании, всё замылено, освобождено от боли. Но вот попалось одно человеческое лицо, другое, и все несчастные, перекошенные, одинокие среди показной роскоши.

Возможно, пришедшие в неё из той же безысходности, что и я, только желая ещё и купить что-нибудь, а потом надеть и пройтись по блестящим коридорам, выпрашивая чей-то даже не восхищённый, а хоть бы завистливый взгляд. Несчастные болезненные люди бродили вдоль бутиков, и с верхнего этажа было видно в прогал, как их много на уходящих вниз этажах, и никому нельзя было помочь, хоть бросайся вниз и, тщетно хватаясь за огромные шары свисающих на гирляндах люстр, разбивайся насмерть о мраморные полы. Вышел обратно к вокзалу, бесцельно шатался по морозу, попав уже к другим несчастным — нищим, жавшимся к стенам, уныло бубнящим таксистам, мятым приезжим, устало волочившим огромные сумки, — и эти едва ли были счастливее тех, из "Атриума".

… А у самого входа в метро остановился, беспорядочно оглядываясь, и подумал, что здесь, в Москве, те же страдающие беззащитные люди, что и на Урале, и в Питере, и в том же Луганске, и не обязательно уезжать, чтобы помочь им — вот они перед тобой, помоги хоть кому-то, отдай жизнь хоть одному. И тогда все они разом слились для меня в один огромный организм, который захотелось назвать Родиной. Родина жила здесь, на привокзальной площади, мёрзла на деревянных ящиках из-под хурмы, взмывала в пластмассовый мир бутиков, тряслась по рельсам на тысячи километров вокруг, она была настоящей, я ощущал её в сыром ноябрьском воздухе, она мучилась и страдала, моя погибающая Родина, но я не знал, как её спасать, и нужно ли ей то, что могу сделать я".

Намеренно привёл текст целиком, чтобы читатель в полной мере ощутил его живое движение, мощную динамику горьких признаний, мастерскую широту картины, зримую точность контрастных зарисовок.

Можно восхищаться яркостью описаний сверкающего детища постсоветской Москвы — "Атриума", сытого, как точно подмечает Андрей Тимофеев, рая для богатых. И порадоваться социальному чутью автора, сумевшего разглядеть "среди показной роскоши" несчастных одиноких людей. В сущности, перед нами описание не только роскошного торгового центра, но своего рода символ новой Москвы — внешнее великолепие, за которым — отчуждение и страдания людей.

Можно ощутить мрачное притяжение бездны, характерное именно для таких мест — схожее чувство захватило меня в Берлине, когда с верхнего этажа циклопического вокзала Банхоф я смотрел на бесчисленные пролёты железного "человейника".

Можно отметить грустную наблюдательность автора, которому сияние "Атриума" не помешало увидеть "мятых приезжих", "устало волочивших огромные сумки".

Но мне важно показать, что все эти запоминающиеся детали и образы сливаются воедино, рождая прочувствованные слова о "погибающей Родине".

В русской литературе, великой во многом благодаря глубокому переживанию связи со страной, мало найдётся подобных признаний! Не смотрите на молодость и недостаточную известность автора. Вчитайтесь в текст.

К сожалению, сегодня утрачена культура чтения. Умение отдаться обаянию слова. Поверить ему. Пойти за ним. Читают, а в голову лезут литературные рейтинги, чужие концепции, предубеждения. Отбросьте эту ерунду и погрузитесь в текст.

Попробуйте найти похожий. Разве что у Александра Блока: "Родина — это огромное, родное, дышащее существо, подобное человеку, но бесконечно более уютное, ласковое, беспомощное, чем отдельный человек...".

Не закрываю список. Наверняка каждый припомнит своё, у сердца хранимое. Но ведь у сердца хранят самое дорогое! И то, что текст молодого автора естественно, без натяжек входит в этот заветный ряд — наивернейший показатель его значимости.

Сцена у Курского вокзала — вершина "Пробуждения". Здесь можно было бы поставить точку. Отъезд героя в Луганск — важная частность. Не более того.

Володя мог бы поехать на Урал или в Питер. В огромной России столько мест, где люди нуждаются в помощи. Мог бы остаться в Москве — у Андрея Тимофеева есть замечательный рассказ "Нина", где православные волонтёры пытаются спасти заболевшую бездомную женщину на одном из московских вокзалов.

Конечно, выбор маршрута имеет значение. В 2014-м в разгар боёв на Донбассе поездка с лекарствами в Луганск была особенно важна. Но главное всё-таки в том, что герой дорос до осознания необходимости помочь страдающим. В этом смысл "Пробуждения".

А дальше уместно припомнить слова Фёдора Достоевского, которыми он завершает "Преступление и наказание": "Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его ... Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен".

________________________________________________________________________

(Бумажную версию статьи см. в ближайшем номере журнала "Наш современник")