Максим ЯКОВЛЕВ. МОСКВА — БАРНАУЛ. Попутные зарисовки

 

Максим ЯКОВЛЕВ

МОСКВА — БАРНАУЛ

Попутные зарисовки

 

Казанский вокзал отъехал медленно и привычно... мы удаляемся, вагон за вагоном, в точку следования из точки запланированного возврата.

Едем, едем по равнинной России в Сибирь, и чем ближе к ней, тем ярче осень — звонче...

Примета местности на подъезде к Казани: белокаменные туалеты, узкие, как столбики...

Много леса. Деревушки всё те же — от самой столицы, на одно лицо. Интересно: старые домики в два-три окошка, в них жили когда-то  семьи по пять и больше детей, и хватало на всех; новые дома раза в два, а то и в три просторней, а в них один, редко два ребёнка: вершки большие, да малы плоды, видать, в ботву ушло.

На платформе в Агрызе: копчёные жерех, щука, судак, стерлядка; но не сейчас...

Бесконечная карусель — леса, перелески: то берёзки, то осинки, то ёлки, и отчего-то так жалко их! и какая-то вина перед ними!..

А названия! Можга. Куеда. Камбарка. Чернушка...

Проходят разносчицы: «чипсы, семечки, орешки, работает ресторан, горячая уха, солянка, можно заказать обед и ужин...». Предлагают пирожки и мороженое. Пока отказываемся.

В купе нас трое. Кроме меня, пожилая пара, сибиряки, железнодорожники. Он неразговорчив; она весёлая. Трогательная, сжитость и нераздельность, когда и слов-то не надо. Сами из Барнаула.

Холмы Поволжья... Взгорья и подолы... Холмы — мохнатые тела, лежат вповалку, друг за другом, как работяги после обеда. Россыпь домиков с дворами и огородами, — то съезжают, то карабкаются по откосам...

Выбегают леса, березники, хвойники, стройные ели-молодки в прибранных сарафанах, летят, летят, и везде душа, и всё взывает, и всё кричит: «мы русские холмы, мы русские леса, мы русские речки, мы русские поля-бурьяны, мы русские, русские, русские!.. Не бросайте нас, не забывайте нас, мы русские!..».

Поезд ныряет в холмы, свистит насквозь по тоннелям, выныривает — напористый, неудержимый, проносит нас, жующих и спящих, мимо и мимо, и смотрим в простые очки окна, и скользим, скользим... И скоро зима.

Мелькает жильцо: горсточка пёстрых домиков; было время, был здесь крестьянский мир: дворы и хозяйство со всякой скотиной и птицей, а теперь всё просто — огородик да банька, весь уклад. А всё ж, ещё цепляется жизнь, хоть и так...

Чем коротают рельсовое время: во-первых, чтение, а во-вторых, общение. Читаем исправно детективы и прочую муть. А вот по второму пункту так и не разговорились ни разу, и даже незнакомы по именам. Но взаимно предупредительны и деликатны. Никто ни одним намёком не затронул про мой чудовищный храп. Мои сокупейники — матёрые знатоки сканвордов, это у них явно наезженное занятие...

Обогнули Урал. Продолжается Сибирь, правда, не таёжная, а подорожная...

В Ишиме погуляли вдоль поезда на мокром воздухе; вокзальчик по старому образцу порадовал.

Долгая-долгая болотистая низина... В лесочке вдруг маленький синий домик, труба имеется. Справа-слева от него безлюдные километры. Кто и когда приходит в него? Надолго ли? А зимой, по снегам?.. Километров через десять, на опушке у воды — такой же. Технические объекты? Всё равно загадочно.

Потянулась степь. Станция «Называевская». Отличное название, когда и назвать-то нечем.

Тяжёлое, озабоченное чем-то небо, почти без просветов...

Омск. Столица Западной Сибири некогда; что-то связанное с Достоевским... Слабое солнышко. Вокзал в советском стиле. «Дом спорта» — ну как же, омский «Авангард»! Пора в вагон.

У моих соседей почти одесский юмор. Он: «Вот были конфеты «Раковая шейка»!». Она: «Не были, а есть. Просто мы их не покупаем». Он: «Почему не покупаем?». Она: «Потому что у тебя зубов нет». Пауза. Он: «Ещё есть!». Она: «Хорошо, я куплю тебе». Живут на окраине Барнаула, им нравится. Барнаул это большой современный город, много вузов и прочего. А Бийск — древний, частью деревянный. Им выходить рано утром, завтра. Они едут бесплатно: железнодорожникам льгота такая на один раз в год; возвращаются с Чёрного моря...

Тихая «Татарская». Никто ничего не предлагал и не продавал.

Пространство не жизни, а выживания... Много развалин, покинутого жилья; кое-где ещё лампочка в окошке, но вопрос «зачем?» всё висит и висит над этой землёй и не исчезает... Такое натуральное впечатление, будто прошлись по России огромадными, широченными до горизонта граблями, выгребая, вырывая, выскабливая всякое маломальское житьё-бытьё деревенское, и сгребая его в города, в мегаполисы, — остаются лишь разорённые выхолощенные избёнки, обвалившиеся сараюшки, и павшие в неравном бою батальоны заборов, державших до последнего оборону, — и вот нагребли и набили битком природный народец в безликие бетонные короба высотки: всё выше и выше — до пятнадцатого, до двадцатого этажа, откуда видна осиротевшая, безжизненная, онемевшая от горя, опустевшая, ограбленная земля...

Бессчётная уйма берёзок... Целая берёзовая страна, и есть в ней свои посёлки, а в них большие и малые семьи, и «детские садики», и молодёжь на тусовке, и инвалиды, и матери-одиночки, и даже кладбища...

Горькоозёрная. Табулга. Чистоозёрная и Красноозёрская — сами говорящие за себя...

Всё катим и катим по плоскости. Горизонт — по линейке. И кто сказал, что она круглая? Земля, земля, какая же ты бесприютная!..

Будут ещё Баган и Панкрушиха, а где-то ночью, Камень-на-Оби. Посмотреть бы на этот Камень: стоит он матёрый, бурый, поди, уж все думы свои передумал, и ушёл бы куда-нибудь к Океану, и лёг бы на дно, и уснул бы там под китами и тресковыми стаями, как в славные те века под гусиными караванами... Вот бы он мне приснился!

Нет, мы не едем — нас везут и везут, и тянут непрестанно по коже России... Куда? Не наше дело. Потом узнаем.

И Сузун. Вышли мои попутчики; вернутся, наконец, к своим детям, внукам, заботам-работам — под крылышками бережной взаимной привязанности...

Мне остаётся доспать до своей остановки.

Стоим три часа в Барнауле, чтобы отъехать до Бийска. Камень, который на Оби, мне так и не приснился...