Алексей СМОЛЕНЦЕВ. БЫЛИНКА ЛЮБВИ, или Русская жизнь в балладах русского быта Любови Садаковой

 

Алексей СМОЛЕНЦЕВ

БЫЛИНКА ЛЮБВИ, или

Русская жизнь в балладах русского быта Любови Садаковой

        

…родиться в России с умом и талантом…

А.С. Пушкин

Не могу молчать, права такого нет у меня. И ведь молчу же, значит все это время и виноват я, пока молчу. Литература, Русская литература, есть ли она в сегодняшнем дне, жива ли? Жива. Есть. Богу было угодно не единожды явить мне чудо встречи с Русской литературой в сегодняшнем дне. Но ведь не на потеху же, и даже не на Радость, пусть и самую искреннюю и самую светлую Радость, явил мне Господь это чудо. Созерцание Чуда – это ответственность. Свидетельствовать надо о Чуде.

Почему все так важно?

Русская литература – откровенна в смысле Божьем, поэтому и писать её следует с большой буквы. Что значит откровенна? Значит, предстает как видимый состав того диалога, который нация, народ ведет с Творцом. Именно этот диалог, возможность и потенциал диалога – формируют национальное самосознание. Тем опасней подмена истинных художественных ценностей, тем опасней не прозрение настоящего творчества в современности: мы лишаемся возможности вести диалог с Творцом, обращаться к Нему и слышать, узнавать ответ Творца.

Наитием Духа Святаго открывает Господь художнику, русскому художнику, сокровенные смыслы бытия. В русском творчестве, в настоящем русского творчества, сокрыто послание Творца Своему Народу. Каждый Народ – Свой для Творца, но я говорю о русском народе, в нем родился и другого народа не знаю. «Бог общится с человеком» – свидетельствует святитель Феофан Затворник. Но, ведь, Богообщение – это не монолог, это диалог, страшно сказать, диалог равноправный, такова Милость Божия. Но Бог общится, не только с человеком, Бог общится с народом. И один из видимых составов этого общения есть русская литература. В ней, не только послание Творца к народу русскому, но и боль и радость русского народа, обращенная ко Творцу, Ему приносимая, с Ним разделяемая и – ответ Творца. И – утешение, хотя бы утешение.

Литература русская не молчит никогда, никогда не умирает. Но – неведома, прикровенна становится, не слышна, не видима, потаенна. И народ бывает невидим; население – вот оно, во всей красе, а – Народ? Вроде, нет народа, вроде нет и литературы, какая у населения может быть литература?

Есть и народ русский и русская литература в сегодняшнем именно дне.

Перейдем к доказательствам. К настоящему русской литературы в сегодняшнем дне. Одно, не единственное, слава Богу, явление настоящего – Любовь Петровна Садакова. И вот если бы народ русский не был сегодня лишь в потаенном своем состоянии, то верно и литература русская сегодняшнего дня была бы внятна народу, без всяких моих разъяснений и пояснений. Но приходится разъяснять, доказывать. Надеюсь ли на что-либо, что буду понят, услышан, узнает, наконец, моя Россия о своем, одном из своих, поэтов? Не в этом дело. Делаю то, что должен делать, с опозданием, но делаю. С опозданием, потому что стихи, поэзия Любови Садаковой – внятна мне лет пятнадцать. И книжки вышли, небольшие, но сколь же весомые. Да, остались, незамечены… нынче все – писатели года, да поэты года, да премии, да презентации одна за другой, писатели в очередь (!) встают на издание… представьте только – издание книги, не по художественному уровню, а по очереди – суета, одним словом. До настоящего ли? И – зачем настоящее, за него денег не платят и премию не дадут? И как подсказывают пятнадцать лет вятского молчания о Садаковой – нет, не до Настоящего.

Да и ревность эта наша, человеческая, зависть…

Лет пятнадцать тому назад (как время летит – «целая жизнь прошла с тех пор…») сформулировал я принцип «графофобии»: «Наблюдения над литературной жизнью Вятки дают мне богатый материал для описания симптомов и течения новой, то есть ещё не названной литературной болезни. Я бы определил так: графофобия — недуг, при котором основным критерием оценки литературных произведений «ближнего круга» становится уровень собственных творческих возможностей. При этом всё, что создано людьми более талантливыми, вызывает ненависть и подвергается беспощадной критике; произведения же, имеющие более низкий (относительно собственного творчества) художественный уровень, удостаиваются самой искренней и рьяной поддержки. И если графомания хорошо изучена, то графофобия ещё ждёт своих исследователей».

Любовь Садакова не только настоящий русский поэт в сегодняшнем дне России, она еще и другой творческий дар несет на своих плечах – мастерица Дымковской игрушки, состоявшийся, зрелый и столь же неоцененный недооцененный, неведомый миру мастер – мастерица Дымки. Правда, член Союза художников, хоть это… хоть что-то. Но сам промысел Дымковский разрушен, полузадушен, раздроблен, выживет ли? Едва жив, выживает, и Любовь Петровна выживает вместе с крестным своим ремеслом. Что Дымковская игрушка, в литературе лучше разве, веселее? Да, приняли Любовь Петровну Садакову и в Союз писателей России. Да, только перестал в сегодняшнем дне Союз писателей быть Гарантом высокого художественного уровня, особенно в провинции. Высоты стиля сданы, и редуты Поэзии покрыты бурьяном, сражения нынче в сияющих залах библиотек, да на административных паркетах. Рассчитывать нынче не на что.

Но делай, что должен. Дал мне Господь зрение, настоящее, видеть. Радость какая! Счастье какое! Но и – ответственность. Им, настоящим русского творческого слова, и делюсь; о нем, настоящем, и – свидетельствую.

С таким-то зачином, да – не провалиться первым же стихотворением… а это уж, как Господь. Если Богу будет угодно – устоим и русскую литературу удержим, Садакова же держит, и мы – дерзнем, смиренно, но с дерзновением…

 

1.

Домашний тёплый свет прольётся

Из двери, приоткрытой в ночь.

Кто там, в потёмках у колодца?

Одёжкой, хлебом ли помочь?

Душа в скитаниях устала

Иль в долгих поисках себя?

 

Тень, чуть продвинувшись, сказала:

– Вы – дом мой. Вы – моя семья.

Мне холодно в подлунном мире…

Как мёртв и резок звёздный свет!

Я был чужим на чьём-то пире…

Я шёл обратно много лет.

Простить меня нельзя, я знаю.

Но ты, мой сын, забудь про гнев…

 

Вдруг ночь, словно воронья стая,

Взмахнула крыльями дерев!

Пыль завилась столбом! Умчалась…

Пронёсся запах от ботвы…

 

Он на колени встал, печалясь.

Слетела шапка с головы.

 

И строгий сын не улыбнулся,

Но медленно сойдя с крыльца,

Ладонью – темени коснулся

Седого блудного отца.

                                                 («Притча»)

Казалось бы, всего лишь притча. Да еще и наоборот. Обратное Евангелие своего рода. Не перевернутое – это важно! а – обратное. Прямое Евангелие прочитано – «Возвращением блудного сына». А блудный отец – это что? откуда? Отец не может быть блудным. Может – это обратная правда, советского времени в истории России. – Может. И так и было. И здесь, – это признак настоящей поэзии, – вдруг раскрывается бездна главного Смысла и смыслов его составляющих, они – неисчерпаемы и выводят в бесконечность, которая и есть Бог, Пресвятая Троица.

Бесконечна притча Евангелия, как первооснова, но какой же русский именно смысл, истории России, открывается в этих незатейливых строках.

Блудный отец, советское время России, сколько рассеялось блудных отцов. И не так просто, трагедией 1917 года, был разрушен русский быт, был разрушен уклад русской семьи, писать надо бы все с большой буквы, потому что все это именные понятия, конкретные, свойственные только исключительно названным явлениям, русским проявлениям мирового, общечеловеческого Бытия. И вот эта разрушенная семья дала институт блудных отцов и пьющих матерей. Самое страшное, что современная Россия наследовала эти разрушенные институты от России советской. Почему? Потому что воскресение, воскрешение института русской семьи, русского быта как основы семьи и жизни самой, русской жизни, – возможно только в православии, только православное миропонимание способно возвратить семью. У Садаковой немного не так: поэт берет ситуацию в развитии, там сын уже стоит на ногах, уже установлен и в мироздании и в мировоззрении, и из окон сыновьего дома – «домашний тёплый свет прольётся, из двери, приоткрытой в ночь». – Отметим и оппозицию: сын со стороны Света, отец приходит из Ночи.

Вот, что такое Поэзия? У Садаковой здесь нет ни слова ни о православии, ни о вере, ни о любви. А стихотворение именно об этом – в смыслах. Сын на ногах, а без православия ему бы не встать было, и свет домашний в доме – не затеплить, и отца блудного простить не хватило бы сил, если бы не православие, а – прощает. Значит, об этом и речь. Иная логика здесь возможна, но данная – является «железной», а прочая – будет уязвима.

Восхищает, иначе не скажешь, поэтическая, творческая, артистическая работа Садаковой. Стихотворение сдержанно в первых строках. Дверь, не распахнута, а – приоткрыта, «в потемках» – это не тьма, это тоже полутон. То есть автор обозначает настороженность с обеих сторон. Интересно, что свет изнутри «домашний» и свет «извне» – характеризуются максимально четко. Домашний свет – теплый. Свет извне – «мёртв и резок», никаких полутонов, извне еще и – холод: «холодно в подлунном мире». Здесь незаметное мастерство – «подлунный мир» – есть проходная красивость, способная «завалить» весь поэтический строй, если бы, если бы! не звезды в следующей строке; и «подлунный» наполняется буквальным значением – под луной, и делает поэтическую картину сугубо реалистичной. Читатель этого конечно не замечает, но сердцем – вынужден верить поэту, реалии – убеждают, не мысль, но чувство работают. Здесь возникает – доверие, еще не осознанное читателем; становится уже не читатель, но – свидетель (действующее лицо) события. Замечательно найдено «тень чуть продвинувшись», «продвинувшись», поразительная точность, найдено единственно верное слово, тень именно «продвигается», стихотворение живет, живо, благодаря этим находкам – зримо. Звучат слова покаяния, и – происходит преображение пространства, и свидетель уже вовлечен в происходящее, он не читает, он живет в предложенном автором пространстве бытия, это он, свидетель, сравнивает стремительный всполох, движение ночи с вороньей стаей, взмахнувшей крыльями, и идет наложение, удвоение метафоры – «крыльями дерев», то есть, все пространство приходит в движение – и воздух, и деревья, и тьма, и – «пыль столбом», «завилась» – вновь элементарно, и точнее не скажешь. Но подлинный артистизм дальше – пыль «умчалась…», многоточие смиряет всполох ночи, но далее – «пронёсся запах от ботвы…», движение стремительно – «пронесся», но сам запах настолько бытовой, земной, приземленный, что пространство стихает, успокаивается, но оно, пространство, все равно иное уже, уже пережившее всполох. Сама эта ботва и запах ее настолько реальны, настолько обыденно по бытовому ощутимы, что читатель уже безоговорочно – свидетель, и более того, стихотворение заговорило именно свидетельскими словами, ожило свидетельскими чувствами, личными, простыми, на уровне быта. И – контраст – верим быту поэтической картины, а созерцаем бытие. Бытийная трагедия решается на глазах свидетеля, разрешается покаянием и прощением. Но, внимание! и покаяние – не полное (лишь – «забудь про гнев»), и прощение – сдержанное («ладонью – темени коснулся»), вновь полутона, но уже не в окружающем мире, а в картине бытия. Отсюда и значимость и значение происходящего. И «романная незавершенность» (по М.М. Бахтину) простенького, вроде бы, по виду и мысли стихотворения. Истинное же лицо стихотворения проступает в контексте русской поэзии, так как это и представлено выше. Можно предположить, что возьми любое сочиненьице в рифму, да помести его в контекст русской поэзии и – дело в «шапке», той, что с головы отца слетает, словно увлекаемая еще вслед всполоху Ночи. Но нет. Право представать во всем своем истинном значении в истинном свете (контексте) есть только у тех поэтических произведений, которые одноприродны, однородны русской поэзии. В иных случаях русская поэзия просто молчит, молчит, как молчал Христос, приведенный к Ироду… Творчество Любови Садаковой обладает свойством собеседовать с русской поэзией, этим свойством и обеспечен этот, далеко не полный и вовсе необязательный – для человека с абсолютным поэтическим, литературным, русской литературы, слухом – комментарий к ее стихотворению.

 

О литературном слухе

В этом все дело. Есть устоявшееся понятие музыкального слуха, о слухе литературном никто даже и не подозревает. А он так же необходим человеку, как и слух музыкальный. И как же необходим он в профессиональной среде. И здесь – настоящая беда. Не знаю, возможно ли такое в музыке, но в литературе приходилось не единожды, многое множество раз видеть предисловия, статьи профессиональных филологов, кандидатов и докторов наук, пытающиеся вознести ладно бы произведения незначительные, а ведь в большинстве случаев – явную графоманию, на литературный олимп. Понятно, что все мы связаны узами, обстоятельствами. Пушкин даже, Александр Сергеевич, даже он: «Не торговал я лирой. Но бывало…». И со мной – «бывало»… Но профессионал все-таки обязан при этом оставлять следы, которые скажут, что – это труд невольный. И – следа нет. А в интонации таких работ неуемный восторг, то есть своего рода научная графомания фундаментирует графоманию литературную. Это преступно, страшно. Но еще большая беда в том, что – не ведают, буквально, не ведают, что творят. Нет литературного слуха. Литературный слух, оказывается, научными знаниями не берется. Литературный слух – дар Божий, и дается каждому человеку, одному в большей степени, другому в меньшей, но каждому. А далее – воспитывать надо слух, развивать, пестовать. Так же ведь и музыкальный слух можно развить, утверждают специалисты. Уверен, и у меня есть многолетний практический опыт к такому утверждению, литературный слух можно развивать, воспитывать его на настоящей литературе. Но должен быть «воспитатель», человек абсолютного слуха, и должна быть высокая культура в обществе. Тогда воспитание сработает. В советской школе – литературное, на русской литературе, воспитание – работало. Были настоящие учителя, с абсолютным слухом и абсолютной, если можно так сказать, любовью к русской литературе. Научная среда и тогда сбоила, но какова была профессиональная литературная среда, уровень литературной культуры общества, каковы были журналы. (Впрочем, в Вятке и в те поры умудрялись изничтожать настоящее, прикрываясь профессиональным статусом, не пестовать, а вытаптывать… «а мы просо вытопчем, вытопчем…». И «графофобия» моя на советском вятском литературном сформулирована.) Но в целом – на одних литературных журналах можно было развивать и воспитывать литературный слух. Сегодня ситуация в литературе – очень горька, в провинциях и того горше, не во всех, но – в большинстве писательских организаций – профессиональные позиции сданы и надежно забыты, ладно бы – забыты, часто – забиты, сознательными действиями псевдо-профессиональной среды. Валентин Распутин, осмысляя последние десятилетия, заметил: «Мы не склонили своих Знамен». Да, Валентин Григорьевич, вы лично их не склонили. Но кто еще? …что ж, может быть, может быть, больше имен, но все равно – единицы… А ведь Россия огромна и литература жива в ней. И, уверен, стучится современная русская литература в двери профессиональных газет и журналов, робко стучится, по провинциальному робко, «имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах, запах мускуса говорит за него» (это эпиграф из Саади к стихотворению Дмитрия Кедрина), еще и поэтому робко… Утрачен литературный слух, литературная культура в обществе – утрачена. Литературный слух, абсолютный литературный слух, в максимальном его развитии явлен в народе, да сам народ потаен сегодня.

Простите за отступление, просто вырвалось – зачем пишу. Вот за этим – свидетельствовать надо о настоящем русского литературного творчества в сегодняшнем дне, о русской литературе надо свидетельствовать, а дальше – …как Господь.

 

* * *

Вернемся к Любови Садаковой. Да, притча ее, рассмотренная выше – не гениальна, это обычное для поэта стихотворение, в его ряду – обычное, но сколько же открывается, слышится литературным слухом за обычными, на первый взгляд, строками. И не только достоинства. Когда отец опускается на колени, то, конечно, – не «печалясь», другое слово здесь должно быть, не дотянул поэт, не доработал. Вот ради этого еще должна быть настоящая профессиональная среда и настоящий читатель, чтобы и оценка была, и было ради кого дорабатывать. А бесконечность смыслов она еще и в том, что не только сын с отцом здесь встречаются. Поколения встречаются старшее, советское, с молодым, сегодняшним поколением России. Мне возразят, разве так сегодня молодое поколение встречает старшее, советское, разве старшее поколение так, как у Садаковой, идет к молодому? Да, так, именно так. Только не во внешнем, а во внутренней, потаенной сегодня жизни народа – так и встречаются два поколения, именно так. И поэтому свидетельство поэта – бесценно, а смысл обычного стихотворения бесконечен.

Далее, о цитировании. Нельзя русскую литературу, поэзию «кусками» цитировать, отрывками как обрывками. Недаром Виссарион Григорьевич Белинский огромные цитаты давал, а как еще говорить о настоящем в литературе? Но и уроки Белинского надежно забыты, тоже, кстати, забиты, не без активной помощи научной среды, опять же. Будем воскрешать, напоминать будем, будем работать. И, потом, я свой комментарий – не переоцениваю, может он и не нужен, а вот стихи бы Любови Садаковой прочли – это главное, главная моя задача.

 

2.

Помню, он проживал у болота.

Тридцать лет проживал у болота.

Говорил: «Вот еще три года

Проживу и поеду к морю.

Потому что нельзя без моря, –

Слишком короток век мечтанья,

Слишком мало осталось зренья,

Чтобы тратить его зазря

На кикимор, на жаб бородавчатых,

На кровавую клюкву-ягоду,

На соседей, похожих на леших.

Ну их, к лешему, навсегда!»

Я ему говорила: «Поедешь –

Прихвати и меня с собою,

Зарази меня неизлечимой,

Запредельной тоской своею.

Быть не может такого горя,

Чтобы нам не увидеть моря.

Купим белую-белую хату,

И веселую легкую лодку,

Будем в море закидывать невод,

Приучать себя к редкой удаче».

 

А соседи смеялись матом,

Возле уха крутили пальцем.

Шли дожди затяжные. Туманы

Разъедали склизкую почву.

В сон тянуло лютой зимою.

Вот и славно, ведь снилось море…

Вверх летели соленые брызги,

Газировкой шипела пена,

Ветер пел непонятные слоги

Фе-о-до-си-я-кок-те-бе-ель…

Синеглазо сияют волны,

Разбивают себя о камни,

И кричат, как товарки, птицы,

А не пистончиками свистят.

Это счастье у самого горла!

Этот шум! Эти бухты-барахты!

Этот невод с морскою травою!

Уходящее в небо море.

 

Снились рыжие абрикосы.

Помню, он не хотел просыпаться.

Взял однажды да не проснулся.

Я вздохнула: «Эх, что же ты…».

Впрочем, он ничего не ответил.

У соседей носы зачесались.

Заиграла гармонь разлуку.

Впрочем, он уже был непротив.

Потому что синее небо

Так похоже на синее море

С янтарем уходящего солнца –

Бесконечно и равнодушно.

Так не все ли равно душе.

 

 Здесь не в полную пока еще силу, но проступает настоящее творчества Садаковой, неповторимое, ее, ей дарованного Божьего дара. Я почему-то вспоминаю Александра Степановича Грина, другого нашего земляка. Сочетание мечты и боли в стихах Садаковой сопоставимо с концентрацией того и другого в жизни автора «Алых парусов», в «Автобиографической повести» Грина. Но ведь и – в русской жизни, точнее сама русская жизнь – все тот же сплав мечты и боли. О Грине, я уверен, Садакова и вовсе не думала, и это хорошо, тем – точнее. Садакова умеет писать быт. Это потрясающее свойство, особенно для поэзии. Явить быт во всей его «неприглядности», но поэтическими, настоящей поэзии, средствами. Не поэтизировать быт, нет. Просто для настоящей поэзии нет высокого и низкого. Ибо Господь – Творец и того и другого, а в Боге – нет «нижины», пошлости – нет; это все люди привносят, но люди же и очистить могут, не приукрасить, не соврать, а правду сказать, но такую правду и так – что и больно будет, но в сострадании больно, не в отвращении, это здоровая, целительная, боль. Боль, направленная к исцелению не самой боли, но быта, ее порождающего. В этом стихотворении все отвечает, все работает в контексте русской поэзии, и главное, степень родства современного поэта с русской поэзией – Любовь. Нехороши соседи в стихотворении, очень, казалось бы, нехороши, обратим внимание, чего в поэтических средствах стоит хотя бы одно: «смеялись матом». Но здесь важнее, это – констатация, а не осуждение, так говорят, так свидетельствуют о своем родном, не принимая (тогда бы не состоялось свидетельство), но и не осуждая. «У соседей носы зачесались» – это с любовью сказано, с той самой, с большой буквы Любовью, к народу своему, который пал до населения и – смеется матом, сегодня. «Ну их к лешему» – чужой о чужих так не скажет. Это важнейшее в отношении автора к своим героям – любовь и родство. Но важнейшее – и честно себя увидеть, самих себя, превратившихся в население, именно с позиций родства увидеть. А как филигранно выполнено жизнеутверждение стихотворения, русский оптимизм, своего рода. Отметим еще как прописана мечта, столь же живо, как и боль быта, его безысходность, но в безысходности и жизнь, ведь болит живое только. И выход мечты в Небо, но и боль тоже выходит – в Небо. И горькое жизнеутверждение – «так не все ли равно душе». Это – православное миропонимание, и надежда всей русской жизни.

 

О русском быте

Выделив на письме «Садакова умеет писать быт», был ли я понят читателем? Проверим и сравним.

Вот как понимает «быт» запечатленный в русской литературе Кирилл Иосифович Зайцев (будущий архимандрит Константин). Время и место явления этих строк 1934 год, Берлин, русская эмиграция.

«Красота и правда освященных временем форм жизни, духовная сила вечных ее устоев, благодать внутреннего религиозного света, который светился за ними и который придает глубокий смысл самым скромным житейским явлениям, иногда в своей будничной скромности сопредельным с лучшим и прекраснейшим... – вот неисчерпаемая тема творчества, проникнутого уважением к быту, одухотворенного пафосом религиозно осмысленного бытоутверждения (…) Есть однако писатели, которые по преимуществу должны быть отмечены как бытоутвердители. Я ограничусь тем, что назову двух – Тургенева (позитивист) и Пушкина (...) Пушкину вообще не идут никакие ограничительные или дифференцирующие определения. Он – человек синтетический по преимуществу – «наше все»... Он есть чистое воплощение того начала, которое я назвал пушкинским и которое уже на примере Чехова и особенно Тургенева получило, как мне кажется, достаточное истолкование. Пушкин есть утверждение и оправдание человеческого быта и, в частности, русского быта, в его вечных морально-религиозных основах».

Именно с этих позиций следует созерцать и понимать русский быт, запечатленный в творчестве Любови Садаковой.

 

3.

Возьмем еще одну бытовую балладу Садаковой, а я думаю, что жанр этот – баллада, но баллада о быте, о современном русском быте.

Взгляд корявой коровы – кроткий.

Взгляд хозяина – не поймать.

Рыжий хлеб, полстакана водки…

Благо выпить и рассуждать,

Опершися о стол дощатый.

Чтоб к культуре себя привлечь –

Ящик врубим, а там нещадно

Жизнь чужая, чужая речь.

А у нас протекает крыша,

Комарье – ё-моё, сгинь, лешак!

Неумело навозную жижу

Обходя, мы пойдем на большак.

Я ему говорю, мол, Россия –

Сердце мира и худо без ней,

А покинешь ее – ностальгия

Будет грызть до скончания дней.

– Это как? – он спросил. –

Предположим,

Ты под пальмой у моря лежишь,

Сыт и пьян, а все будто тревожен,

Глаз сощуришь и в память глядишь.

А в той памяти – светят березы,

Сыроежки хрустят на зубах,

Пар из баньки на крепком морозе,

Крепкий градус на шумных столах…

Знать, душе только там и живется,

Где ей можется, где ей поется.

Я вдыхаю укроповый зонтик…

Что ему мой рассказ и мой пыл?

Дождь прошел. Только ширь горизонта

В дождевую закутана пыль.

– Повтори-ка хреновое слово,

Да возьми табачку – посмолим…

Растекается солнца основа.

Над осинником – розовый дым.

Смотрим в даль, где крылища раскинув,

Синь лесов вдоль реки улеглась…

– Как ты там говоришь – ностальгия? –

И плечами пожал, удивясь.

                                                    («Ностальгия»)

Вот такие стихи – потаенное, и потому до сих пор – живое сознание, самосознание русского народа ждет и читать их будет, но как же пробиться, как же пройти потаенной литературе к потаенному народу своему? – только Господь знает.

А какие картины, какие просторы открывает стихотворение Садаковой. И это именно Вятская земля, как она читается, как узнается, как распахивается в этих строках и стихах. Эх, вятское литературное, так называемое краеведение, чему учите, что школьникам предлагаете. Да, пожалуй, и нельзя это школьникам, тут и табак и водка, быт, одним словом, быт сегодняшний русского народа, рассеянного до населения, и горький быт, и как же он – вновь – жизнеутверждающ в просторах этих бескрайних, в неназываемой красоте окружающего мира, вневременной русской жизни. Нет, это школьникам – нельзя, то ли дело об однополой «любви», это можно и нужно, «средствами контрацепции» будем учить пользоваться класса с пятого, а про водку табак, ни-ни, это дело запретное. Понятно, что быт русский – не в табаке да в водке, но есть в быту и то и другое, но Любовь – больше, в точности по Евангелию – больше. Нет, школьникам об этой Любви, о Любви к Родине своей, природе, народу, о Любви – нельзя, о красоте родной земли – неизъяснимой, невыразимой красоте родной земли – нельзя. Именно о красоте, да вот такой, с навозными лужами, как и обойти не знаешь, с комарьем – «сгинь, лешак». Именно здесь и задумаюсь, и вспомню, что разъяснять поэзию – последнее дело. И чем истинней, чем настоящей поэзия, тем бесполезней, невозможней разъяснения. Здесь именно такой пример, что восхищает, а к этому и добавить нечего. Ностальгия, одним словом. Спасибо за такие строки, спасибо, Любовь Петровна. Бормочу, стыдливо, как генерал у Бондарева, точнее в фильме по Юрию Бондареву «Горячий снег» – «все, что могу, все, что могу»; только и могу я сказать: спасибо.

 

4.

Вновь баллада, вновь русский быт, во всей своей любви и боли… и – радости?

Чай с вином вперемешку похлюпаем,

Разговоров запутаем нить,

Чтоб вконец все слова стали глупыми.

Слава Богу, пора уходить.

Уж хозяин встает и прощается,

Даму под руку к двери ведет,

С ней голубится, обнимается,

И другая – оделась и ждет.

Всем – дорога, хозяину – баюшки.

Только что-то тяжел на подъем

Самый пьяненький гость – Николаюшка,

Молвит он: «А давайте споем».

И заводит вдруг плачущим голосом:

«Эй, Ямщик, не гони лошадей...».

И упали на лоб ему волосы,

И глаза его стали темней.

Развернулися гости. Старательно

Подхватили слова и мотив.

Это вам не какое-то радио –

Это в глубь мирозданья заплыв!

Где-то в генах заложена музыкой

Вековая, сквозная тоска.

Вдруг спохватишься – что ж мы – не русские?

Разве ж волюшка нам не близка?

Разве ж тройка за пылью клубящейся

Не тебя все зовет и зовет,

И не ты ли, мечтою томящийся,

Все не выйдешь никак из ворот?

И не ты ли уснешь в ночь морозную,

Одинокий, как все на земле,

И цыганка с пунцовою розою

Вскинет шаль: ай-нэ-нэ, ай-нэ-нэ...

Словно русскую душу речистую

Разбудили, заставили петь,

Закоулки ее порасчистили,

Во всю ширь развернули плечистую

И не знают, куда ее деть.

А ей душно в хрущевке заставленной,

В потном круге гостей и родни.

Не мешайся теперь, уж оставь ее,

Пусть гульнет, как в последние дни!

И такая печаль беспредельная...

Может, правда, не стоило пить...

И несется сквозь полночь метельную:

Эх, нам некого больше любить...

                                                                 («Песня»)

Здесь нет ответов, и вообще ничего – нет, одна поэзия, и душа, русская душа – как таковая. «Развернулися гости» – прямо Некрасовский, Николая Алексеевича, выход, его, значит – народная, интонация, отсюда уже веришь безоговорочно. Русская песня – заплыв в «глубь мироздания» (!), и русская душа – «и не знают, куда ее деть» (!).

 

5.

Это все – просто, то, что я здесь пытаюсь разбирать, о чем размышляю, все это – проще простого, просто Поэзия. Но творческий дар Садаковой непрост, есть у нее выходы сложнее сложного. Посмотрим.

                                     Бойся семени в чреве твоём…

                                                                     Ветхий завет

Я не знаю, чадо, кем ты в жизни будешь,

Славу ли познаешь, душу ли погубишь...

Разве жизнь охватишь мыслию одною –

Много дум нахлынет, и не жди покою.

А сведет дорога с Матерью Пресветлой –

Поклонюсь Ей в ноги, посмотрю вослед Ей…

– Как и Ты – младенца пеленать я буду.

Только Ты – Мессию,

Только я – Иуду.

Поведу за ручку на зелёный берег

Ангелочка ликом, да с очами зверя.

Даль нахмурит брови, стон повьет деревья

И земля качнется под церковной дверью,

Темень заклубится над сырым болотом,

И заклохчет птица: «Кто ты, кто ты, кто ты?..».

Дитятко внимает, вскинувши ресницы,

А в него сквозь ветви смотрят волчьи лица.

Окровилось небо, задрожало студнем...

– Не пугайся, милый, ничего не будет!

Как прижала к сердцу – в сердце кровь застыла.

И держать бы дольше – да уходят силы.

Что ж, пойдем за ручку через долго поле...

Через всю бы жизнь так... да не в нашей воле.

 

Засмеялся сыне – бабочку поймал он

И растер в ладошке до кашицы манной.

Протянул ладошку матушке родимой –

Сгубленную душу красоты невинной.

Пальчики оттерла, целовала каждый...

 

Почему об этом вспомню я однажды?

Как стояла, скорбно головой качая.

Потянулось сердце к неземной печали,

Потянулось сердце к бесконечной ночи,

К одному из самых долгих одиночеств.

                                                   («Знамение»)

Каково? Тоже, притча, тоже обратная Евангелию, оборотная сторона медали человеческой жизни. Это уже не просто быт, не русский быт, здесь Любовь Садакова выходит на трассы, как определял М.М. Бахтин, мировой жизни. И выходит вполне уверенно. И комментарий здесь кажется излишен – «имеющий уши, да слышит». Это, кстати, напрямую к литературному слуху относится. Почему вдруг о «трассах мировой жизни», каковы основания? – самые серьезные.

Вспомним, прошли на телеэкранах «Бесы» Достоевского, в осмыслении Владимира Хотиненко. И увлечение Ставрогина – бабочками, чего нет у Достоевского, но увидено режиссером именно на путях выхода на те самые «трассы». Перефразировали Достоевского: мир, якобы спасет красота, якобы Русская литература голосом Достоевского произнесла это. Не произносила. Под красотой Достоевский понимал Христа, во Христе, по Достоевскому, красота. Во Христе, а не в совершенстве творения. Красота вне Христа – бессмысленна и бесцельна. Если соль станет не соленой. Так и красота, если не видеть за творением Творца, то что пользы от такой красоты – «курам на смех». «Некрасивость убьет» – это уже Достоевский, в той отредактированной главе «У Тихона», «некрасивость» – в этом все дело. Собственный троп Хотиненко в пространстве «Бесов» – разбитое стекло на мертвой красоте (коллекция бабочек Ставрогина) и разбитое стекло живой красоты, нетленной – иконы Божией Матери. И у Садаковой свой собственный троп в пространстве бытия. Стихотворение это характерно для Садаковой, оно ее крови, ее художественного мира. Предлагаю обратить внимание на возможности творческого диапазона поэта, от ностальгии, «сгинь лешак» до «Даль нахмурит брови, стон повьет деревья И земля качнется под церковной дверью», – мощнейший эпический выход. Что такое эпос – поясним заодно, эпос – это и есть Богообщение – человека, народа, в точке этого общения вспыхивает Свет, именно в том свете происходит, открывается, преображение быта в Бытие. Отметим и «волчьи лица». Николай Алексеевич Заболоцкий вспомнится? Вспомнится – да, но если позволит нам наш творческий интеллект, то более вспомнится Иван Алексеевич Бунин – «звери с бородами и в рогах». И стихотворение у Бунина – «Бегство в Египет». Божия Матерь бежит с Младенцем на руках. И у Садаковой встреча с «Матерью Пресветлой», только бегство – другое, у Садаковой – бежать некуда, поэтому и «бежит» поэт – поэтической строкой, поэтическим смыслом, притчей.

 

6.

Есть у Любови Садаковой стихи, от которых немеешь, буквально, в изумлении. Одно из них:

Стал далеким этот случай,

но из памяти не стерт:

в час рассветный, в час певучий

от меня отрекся Петр.

 

Тронулась лавина муки,

поглотив тебя во мгле, –

слишком долго мы друг друга

не любили на земле.

Но когда на Суд Небесный

лягут пред тобой пути,

ангел мой с моею песней

за тобою полетит.

Под крылом его укройся,

ибо он – твоя любовь,

ничего теперь не бойся,

дабы не отречься вновь.

В светлом доме, в доме новом

стол готовь, готовься сам,

собирай родню по крови

и по светлым волосам.

Дам тебе ключи от бездны,

если нас не пустят в рай.

Мой родной, мой неизвестный,

стол над бездной накрывай.

Наконец я стану – званой!

В царство горечи земной,

в край непомнящих иванов

дождь прольется золотой.

 

Будет Суд. Но в час мученья,     

в час, когда не ждут добра, –     

все мое неотреченье

защитит, спасет Петра. 

                                             («Отец»)

Прежде оговорим необходимое. Любовь Петровна Садакова, и речь в стихотворении о Петре, и название стихотворения «Отец». Тем не менее, «добрые литературные нравы» (Бунин) требуют от нас об авторе забыть раз и навсегда, биография автора стихотворения здесь – вне контекста. Это та же самая история, что с «Жизнью Арсеньева», «сто раз» подчеркнул Бунин, что это не биография. Ладно бы подчеркнул, он же не случайно к добрым нравам апеллирует. Законы литературного творчества диктуют – невозможность соотнесения автора и героя художественного произведения. К сожалению, и сегодня приходится напоминать. Напомнил. А стихотворение – чудо какое. Буквально – чудо, чудесное явление настоящего русского творческого слова в современности, явление Русской литературы. Восхитимся – какова артистическая работа автора. Заглавие – «Отец», с большой буквы, как и положено, но стихотворение пронизано светом Евангелия, Нового Завета, отсюда и Отец, читается и – земной отец, но и Небесный, а речь о Петре. В прямом смысле – Евангелия чтение. Петр, отреченье. Но, но… какое счастье Русская литература, поэзия русская не разучилась читать Евангелие. Читает, да – как! в традиции и в контексте – русской жизни, русского быта. Это – до слез. Неотреченье, слезы подступают к глазам. Сколько в неотреченье Садаковой русского, женского именно, сущностного для русской женщины. Некрасова Николая Алексеевича вспомните, так и сказал «Русские женщины» и ведь это и писал Некрасов – неотреченье тоже и тоже, путь в бездну, «стол над бездной»: жены декабристов за мужьями декабристами. И – что? И – Любовь – больше, вот в чем все дело. Классе в шестом я учился – читал Некрасова «Русские женщины». О Трубецкой – трудно как-то читалось, а над Волконской – душа рвалась, и плакал, помню, плакал, что знал я шестиклассник о Любви и долге и чести, о верности и вере – что знал? Получается, что знал все – про Евангелие даже и не слыхавший, да русскую литературу – неведомый мной и мне Господь – сохранил для меня в России, в Советской России. Все взял я из русской литературы – и Любовь, и боль, и русскую жизнь, и веру, и верность. И вот это – главное самое – Любовь больше. И потом, когда дожил до Евангелия, «до Христа дочитался», – видел строки новые – как родные, знаемые в смыслах. Так же заплакал с Петром, крик петеля услышав. Так же и сейчас от строк Садаковой больно, но, удивительно, и – светло. Это свет Любви, свет неотреченья. Божий нетварный Свет. Читает ли все это читатель сегодняшний, понимает ли, как я понимаю? Неотреченье – сущностный тезис в художественном мире Любови Садаковой. И важнейшее. Неотреченье – способно спасти, даже из бездны. Почему? Потому что: Любовь больше. Так именно осуществляется Евангелие в русской жизни, в русской литературе, и у Садаковой, именно – так. И это удивительно – «Наконец я стану – званой! В царство горечи земной…». Это ведь в русскую жизнь, и от русской жизни – неотреченье. Случай Поэзии Любови Садаковой, это тот самый случай, случай русской литературы («И случай, Бог изобретатель», А.С. Пушкин), когда читаешь русскую жизнь, говоришь о русской жизни, а открываются смыслы Евангелия, Нового Завета. В этом особенность русской жизни, а в названном видении – особенность Русской литературы. Случай Садаковой – живое свидетельство того, о чем говорил Достоевский, что православие органично для русского человека, кровно для русского человека православие. Поэзия Любови Садаковой не воцерковлена, но поэзия Любови Садаковой православна в существе. И это свидетельство того, что естественное миропонимание русского человека, то есть даже миропонимание, сформированное вроде бы вне воспитания в традиции (православие), а напротив под воздействием идеологии (советской), вдруг оказывается миропониманием православным. Ценности одни и те же, не у «советской идеологии» с православием одни и те же, а у человека – и в русской жизни и в православии, Любовь и здесь оказывается больше, больше идеологии, больше внешних условий.

 

7.

Строят храмы красиво и ладно,

Строят храмы – кирпич к кирпичу,

На виденья похожие чуть

Среди серых домов неприглядных.

А душа под дождем и под ветром –

Без растворов, лесов, кирпичей,

Лишь на сваях надежды и веры,

Каждой долькою дней и ночей

Ждет душа своих зодчих умелых:

Вдохновения, страсти, ума,

Чтобы куполом в небо летела,

А внизу – дерева и дома…

Но душа – долгострой в поле чистом.

В зиму – мерзнуть, в дожди – размокать.

Сам строитель раздерган, расхристан,

То и слышишь: ох, мать вашу, мать!

Что крещенье ему, что поминки –

Лишь бы дали кусок пирога…

Да бока запотевшей бутылки,

Да поднимется вяло рука,

Перекрестится слева направо,

И глядит он на цепь облаков:

«Может, это и есть переправа

До Господних святых берегов?

Улечу от строительной грязи,

Скину робу в застылый цемент,

Только вот погуляю на праздник,

Только вот покурю напослед…».

Храм души – под дождем и под ветром.

Спит строитель, укрывшись плащом.

До кончины Вселенского света

Время есть. Он успеет еще.

                                                          («Долгострой»)

Вот пишу – не воцерковлена раба Божия Любовь, в обязательном смысле – ее лирический герой – невоцерковлен. А каким воцерковлением вот так жизнь увидеть, мы, воцерковленные, так ли видим? Душа поэта воцерковлена наитием Духа Святаго, это не значит, что Церковь не нужна, – нужна и еще как, чтоб устоять, выдержать такое открытие жизни. И как это не странно звучит, невоцерковленность Садаковой, она, может, на пользу общему нашему делу, русскому делу русской жизни, потому что и Россия сегодня невоцерковлена. Невоцерковлена, но традиция-то живет. Православное миропонимание – естественное миропонимание русского человека, природное. Поэтому и невоцерковленность Садаковой роднит ее с населением, но и позволяет талант ее концентрировать спасительность традиции и отсюда путь показывать населению к тому, как народом стать.

Но к стихотворению. Оно ведь не о том, что храмы строить не надо. Оно о том, что строить храмы надо – «среди серых домов неприглядных». Обязательно надо строить. Но при этом, отчеркивает Садакова, важнейшее для сегодняшней русской жизни понимание – душу, русскую душу тоже надо отстраивать, выстраивать, защищать стенами, и под купол «заводить» – «ждет душа своих зодчих умелых». Стихотворение о том, что храмы строят, а строитель – расхристан. Вот едва ли не главная беда современной русской жизни. Должно как быть – храм возводишь и – душа под защитой, под куполом. А у нас в России разошлись «форматы» бытия: храмы строим, а душа – под дождем. «Строитель» у Садаковой – это ни какой-то там пропащий человек, это современный русский человек, средний класс, что называется, основное население России. И вся неприглядность внешнего вида «строителя» – от того, что это внутренний мир современного человека, поэт его выводит – как облик внешний. Здесь и русская жажда праздника, вспомним Василия Макаровича Шукшина, «Калину красную», и русская мечта о небе, и неустроенность, неуют души – «спит, накрывшись плащом». И нет готового ответа, есть только надежда – «он успеет еще». Но чтобы «успел», надо ему, строителю, показать, каков он на самом деле. И поэт – показывает. Дойди эти строки до населения, может и опомнится. Но строки не доходят. Но это уже не Садаковой «преступление» перед своим народо-населением.

Любовь Садакова – русский поэт. Поэт такого дара, о котором с большой буквы писать можно и нужно, и молчать нельзя. Сейчас – докажу. То, что сказано выше о естественном русском мировоззрении, проступающем в стихах Садаковой, вроде бы доказано, смысл стихотворения «Долгострой» – очевиден. Но чем же доказать факт, что естественное русское мировоззрение – плоть от плоти православное в существе, на православных ценностях утвержденное. Докажем контекстом русской жизни, современного русского быта – в православном, по определению, его, быта, восприятии:

«Почему сейчас, когда открываются храмы, духовные учебные заведения, в том числе и для мирян, многие люди становятся теплохладными? Даже термины такие появились в последние годы: «выгорание», «расцерковление»… Владыка, а в чем секрет крепкой веры?

– Если бы она у меня была, я бы вам сказал. Если бы у нас была такая крепкая вера, которая должна быть, у нас на земле было бы Царство Небесное. А поскольку этого нет, значит, нет у нас веры даже с горчичное зерно, о чем говорил наш Спаситель.

Господь послал нашему народу большое испытание за это расхолаживание, за то, что мы не ценили то, что имели. И это испытание бульдозером прошло по стране, по судьбам, вообще по жизни, по сердцам людей. Когда нам дали возможность вновь что-то собрать, вернуть, мы слишком увлеклись какими-то другими вопросами. Если мы раньше боролись за то, чтобы прийти в Божий храм, отстаивали свое право крестик носить… (…) И кроме того сегодня наши дети, даже те, кто ходят в церковь, вовлечены в общую жизнь. А в ней нет никаких авторитетов – ни государственных, ни исторических, ни церковных. Вот живет человек, и все кругом плохие: президент плохой, Патриарх плохой, священники плохие, все плохо. Он заходит в интернет, там тоже сплетни, ругань. Хорошо, если он попал в добрую среду. А если нет? И получается, что человек не воспринимает сегодня веру как дар Божий, как ту ценность, за которую нужно бороться, отстаивать ее, хранить, взращивать ее в себе. И потом, смотрите, какое осуждение кругом! Нет, наверное, ни одного человека на свете, кого бы мы не осудили не на словах, так в мыслях. Нет ни одного события, на которое мы бы не возроптали. Какие мы христиане-то теперь? То, что мы не ценим, у нас один раз забрали и в другой заберут. У нас страна вымирает: для того чтобы мы сохранили население нашей страны в том количестве, как оно есть, к 2100 году, нам нужно, чтобы сейчас было 8 человек детей в каждой семье, не меньше. О чем тут говорить? Есть масса вопросов, масса проблем, в которых мы виним кого угодно, только не себя. Поэтому правильно говорят, что мы виноваты. Но раз Господь нам дает жизнь, солнышко, дает радость, позволяет нам причащаться Святых Христовых Таин, значит, не все еще потеряно» (Нужно стараться жить по Правде Божией – и Господь поможет, Архиепископ Екатеринбургский и Верхотурский Кирилл; источник: www.pravoslavie.ru/93058.html

Русский поэт и русский архиерей говорят об одном и том же. И оба не теряют надежды. Садакова: «он успеет еще»; Владыка Кирилл: «не все еще потеряно». Но, где же народ – строитель?

 

8.

Каков же масштаб Садаковой в русской современной литературе – более чем скромен, в автохарактеристике – она лишь «былинка любви». Но это настоящая былинка, настоящей Любви. И Любовь здесь следует писать с большой буквы, ибо – это любовь к своей Родине, к своему народу. И по Любви страдание, сострадание с народом вместе в сегодняшнем дне. Сострадание – «доминанта», «несущая» Русской литературы.

Задашь себе трудный вопрос

такой, что ответ – необъятен,

и месишь из думы и слёз

ответ себе, будь он неладен.

И лепишь кирпичики слов,

друг к дружке с трудом подгоняешь

и, кажется – вот он, готов

ответ. Вот и истину знаешь.

О, сколько труда и молитв

и чьих-то бездарных советов!

О, сколько проиграно битв

меж тьмою незнанья и светом!

Чтоб выйти к основе основ,

к согласью хотя бы с собою.

И что же? Бессонница вновь.

С горящей – опять? – головою

Встаешь оголённый, как нерв,

и слушаешь оползень, грохот

и хохот разбуженных стерв,

по стенке сползаешь: мне плохо...

Кирпичикам найденных слов

стремительно распадаться.

А будешь удерживать – в кровь

сдерешь бесполезные пальцы.

Былинка любви, а не быль.

Сурок моей боли со мною.

И рухнул ответ. Только пыль

все ищет вопрос под собою.

                                             («Ответ»)

Что же это такое? Почему мне так больно от стихов Садаковой, почему так радостно? В ее стихах есть невозможное что-то, невозможное как сама Поэзия для человеков. Но не возможное им – нам, возможно Богу. Об этом же Александр Александрович Блок: «И невозможное – возможно». И вот, может, предощущение этой возможности – я нахожу в ее стихах? Предощущение Поэта. Сколько боли накопила Россия. Но не сказывается, не выговаривается, не произносится. И вдруг трудный еще, еле-еле, и сбивчивый, но – это Голос. Это стихи.

 

9.

Кто-то к власти уже причастен,

Ну а в нашем дому мирском

Мы, не чокаясь, пьем за счастье,

Накрываем рюмку куском.

Не дели нас на слабых и сильных –

Этим – пряников, этим – плетей,

Плачь, рассеянная Россия,

Пересчитывая детей.

От стервятников, стерв проплакав,

Сохрани всех болезных в семье,

Застрахуй от мусорных баков,

От бутылок пустых в суме.

Да не будет чужих, ничейных

В опустевшем твоем дому,

Даже те, кто против теченья,

По твоим же рекам плывут.

Под знамена зрелищ и хлеба

Встанут те, у кого – звенит

По карманам правым и левым,

Популярность летит в зенит.

А пропащего ночь утянет

Пировать в свои страшные сны

И нарежет небо ломтями

С леденцом ущербной луны,

Скажет: Можно прожить и с болью,

Обескровленный рот зажав,

Краткий век по скудному полю

С грубым посохом прошагав.

Эта дума уму не по силам –

От нее устается жить.

Сколько гибельных мест в России –

Есть где голову положить.

 

Это стихи, прямого, скажем так, действия, прямого смысла. Удивительные стихи. Прямые, честные. И при всем этом – стихи, литература. Поэзия и Правда. Именно так. И уже не до иронии, не до отчаянья. Только боль и сила боли. И сила любви. «Эта дума уму не по силам От нее устается жить». Все правильно – уму не по силам. Поэзия – по силам только душе. Такая у нас, у России, душа – сильная. Много боли принять может, много может и высказать. А когда невмоготу уже – есть и где голову положить.

Не дели нас на слабых и сильных –

Этим – пряников, этим – плетей,

Плачь, рассеянная Россия,

Пересчитывая детей.

 

Где взять сил, чтобы вот так говорить с Россией? А Садакова говорит. И это не писк – это голос. Голос сильного человека. Это не жалоба. Это разговор на равных. С Россией на равных? Да, по праву любви и боли.

И снова такт ее отмечу. Как подготовлены в тексте «стервы». Иначе ведь и не скажешь, но скажи отдельным словом – звучало бы бранно. А после «стервятников», звучит органично – и смысл остается и резкость слова, и в то же время уважение к русской литературе, которая попусту не бранилась никогда.

Отмечу и мастерство ее поэтическое: «И нарежет небо ломтями С леденцом ущербной луны». Небо ломтями – это хорошо и очень точно, это умение увидеть и передать, это – мастерство.

И нет надежды, что поймут и разделят. Россия перестала понимать стихи. Та живность, что называет себя сегодня «литературой», та живность, что присвоила себе право называть себя «литературой», – не понимала, не понимает и понимать не будет. Эта живность предложит «читателю» себя. Это особенно страшно в провинции. Потому что поэту начинает казаться, что некуда идти. А «читателю» начинает казаться, что то, что ему предлагают – живность, – и есть литература. А идти всегда есть куда. Один путь. Идти надо к Богу.

«По гамбургскому счету» стихотворение не вытягивает еще в полную поэтическую мощь. Да – «садится», концовка – слишком проста, снижена. И все равно перехватывает горло – «не дели», «плачь», «сохрани». Россия – перехватывает горло. Поэзия – перехватывает горло.

 

10.

Какая, вроде, великая хитрость сказать – «ходит в форме военной Добро»? Но сколько открывается за этим образом. Добро в военной форме – это мечта, это поэзия. Потому что добро в военной форме – это значит – время Добра. И это время охраняемо и оно умеет себя защитить – не кулаками, не оружием – одним видом формы военной, такая сила у добра, такое время. Думаю – это мечта, не Садаковой только, всего изможденного беспорядком зла населения России.

Давайте посмотрим все стихотворение:

Черным лесом пойду, ржавым полем пойду наискось.

Буду счастье искать или птицу с таким же названьем,

Буду птицу искать и по лесу идти на авось,

Может, выйду к стране и замру перед ней в любованьи.

 

– Эй, страна-сторона, повернись ко мне райским лицом,

А не так, как привыкла уже – заголившимся адом.

И страна накренится могучим нутром и крыльцом:

– Слышу, слышу….

А большего мне и не надо.

 

Как прохладен твой свет и прозрачен осенний уют,

С напряженных ветвей опадают лиловые сливы.

Полоумные дети упрятаны в дальний приют,

Старики – по садам. Город чествует юных и сильных.

 

Значит, все хорошо. Ходит в форме военной Добро.

Зло пристроено ловко к рекламе, торговле, таможне.

Никому не скажу о не найденной птице и про

Черный лес за спиной, о котором забыть невозможно.

 

Небосвод на вершины налег и тяжел и свинцов,

Но задумано бабье короткое, кроткое лето,

Где страна повернется сияющим райским лицом,

В золотом ореоле берез, многократно воспетых.

 

А ведь это гражданская лирика, да еще и самого высокого извода, в традиции русской литературы – гражданская лирика.

Стихи Садаковой, повторю, неразумно дробить на цитаты, надо читать как есть, и чувствовать и думать. Что удивляет в стихотворении, чувство меры и такта. Вот это – «заголившимся адом», – одна буква и был бы провал и ложь. Но нет, талант не может позволить себе падать. Не может насмехаться над матерью, над святым глумиться не может. Всего одна буква, отсутствие одной буквы – свидетельство о таланте. А сказать вот так – «заголившимся адом» – это правдиво и больно. Это боль, разделенная со страной, и правда, разделенная со временем. И страна отвечает – «могучим нутром» – «слышу». Важно знать – это ведь увидеть невозможно – «могучее нутро» страны, с этим родиться надо. Об этом надо свидетельствовать – даже – тем более, – когда пред глазами ад заголился бесстыже. Страна заголиться не может, а сочетать в себе ад и рай – может. И сочетает. Но стихотворение – гораздо «больше» этого смысла. Надо пройти через черный лес и ржавое поле, чтобы выйти к Стране и заметим: Страна здесь для автора равна Счастью. Увидеть райское лицо страны – равновелико счастью? Какое это лицо? – «Полоумные дети упрятаны в дальний приют». Это настораживает, это не совсем – рай. Но – старики по садам – почему бы и нет? Почему бы не чествовать юных и сильных? Значит, все хорошо. У Садаковой здесь нет знака вопроса. А сам вопрос есть – и это тоже свойство поэзии. И Добро в форме, и зло пристроено. Но сколько за этим не сказанного и глубокого, и важного. И – тревожного, от «дальних приютов», от «стариков – по садам». И эта безнадежная попытка убедить и себя и нас: «значит, все хорошо». И воскресает голос Аркадия Гайдара: «Вот однажды – дело к вечеру – вышел Мальчиш-Кибальчиш на крыльцо. Смотрит он – небо ясное, ветер теплый, солнце к ночи за Черные Горы садится. И все бы хорошо, да что-то нехорошо». И горы – Черные у Гайдара, и черный – лес у Садаковой.

Можно подумать о том, что поэт слишком «просто» выходит из стихотворения. Здесь логика – есть, так оно и будет все в итоге с Россией, – «но задумано бабье короткое, кроткое лето». Этот восхитительный повтор-утверждение «кроткое-короткое». И вот этот переход хорош: «Никому не скажу о не найденной птице и про» – обрывается строка и «Черный» получается с большой буквы – он так и есть – Черный и с большой – сегодня.

Не названная, но созданная атмосферой стихотворения, сцеплением слов и смыслов. И – «никому не скажу». Значит, птица не найдена, не найдена страна. А вот про черный лес за спиной забыть не возможно. Значит это только картинка райская перед глазами (подмена?), а за спиной реальный лес, черный. И вдруг в небо смотрит, а – небосвод и тяжел и свинцов. Небо уже на земле? Близко время. Вообще – это апокалиптическое дыхание бытия. Но будет еще короткое – бабье – для страны – лето. Так задумано. И это будет. Но это не изменит общий ход истории, порядок вещей. Поэтому идет какое-то страшное, адское прямо снижение смысла – «В золотом ореоле берез, многократно воспетых». Какая жесткая ирония, и какая безнадежность. Это ирония отчаянья. Но это не отчаянье, это – сила, это – правда. Ибо поэзия – созидание. И иной быть не может. Садакова берет и рушит все стихотворение последней строкой? Нет. Последней строкой она наделяет просто стихи – дыханием самой поэзии. И дальше уже – автор и читатель: один на один. Здесь не объяснишь, со стороны не расскажешь. Ощущение поэзии личностно. Что для меня? Садакова ведь в первой строке предупредила – что все здесь непросто будет. Ударение поменяла, получилось – «наискось». Вот это «наискось» и разрешилось потом – «многократно воспетых». Она, автор, повторять не хочет. Воспето все многократно и рай, и ад даже лишнего – заголен. Подмены – много, вернее, везде – подмена. А жизнь вся наша, всего населения и лично каждого – кто не в подмене и не участник, или участник, но еще понимает, – вся жизнь современная, она – «наискось», а за страну больно по-настоящему, и за детей, и за стариков, и за Добро – больно. Вот об этом стихи.

 

11.

Это о России. А о себе? Есть и о себе. Посмотрим:

Снился торт под винными вишнями,

Легкий парусник на реке…

Научилась я жить без лишнего.

И без нужного. Налегке.

 

Старина покидает улицы,

Запах дерева и трухи.

Высота с высотой соревнуются,

Словно серые петухи.

 

Эй, прохожий, нуждою стянутый,

Догорающий, как свеча,

В муравейник машин затянутый,

Все бежишь, волоча сволоча?

 

Эй, вороны, пошто понурые?

Завладели помойкой бомжи?

Дети хмурые делят курево

Возле школы, где гаражи.

 

Шаг от гордости – к тихой горести.

Стоп – музЫка, насущней – хлеб!

Смотровая ли вышка совести

Опустела и день ослеп?

 

Эй ты, дерево в куче мусора,

Все жуешь сухую листву?

Сумасшедшее, светло-русое,

Кем приходишься мне по родству?

 

В духоте духовного голода

Удержаться б, главу не сложить.

Слава дереву в центре города,

Что мешает асфальту жить!

 

О себе? О своем лирическом герое? А получается опять о русской жизни. Да – это образ поэта и образ лирического героя как есть. Напрямую. Хорошо налегке жить – без лишнего, а без нужного и того легче? И город вот также учится – без нужного: «старина покидает улицы». «Серые петухи» провинциальных высоток. Здесь не внешняя характеристика образа, а именно звуковая вытянутость, бойкость соревнования. Но и за видимым – за «высота с высотой» – действительно ведь – «серые» петухи, кардиналы, замы и завы и главы. А вне соревнования – прохожий – может «бюджетник», задуренный «высотой с высотой» до состояния «волоча, сволоча», вороны, изгнанные бомжами. А сколько, читатель, «весят» в душе эти две строки и сколько стоят? – «Дети хмурые делят курево Возле школы, где гаражи».

Да, нет – не опустела смотровая вышка совести в поэзии Любови Садаковой и, даст Бог, не опустеет, все видит. Иди и смотри. Но – хлеб-то насущней. Но прежде, чем вновь – к хлебу, заработку на хлеб, – вновь в окно: «Эй ты, дерево». А ведь это она себя окликнула и увидела вдруг себя со стороны. Это ирония, к себе обращенная – жуешь сухую листву. Листву строк, слов поэтических имеется в виду. Это сущностный для автора выход. Сумасшедшее, светло-русое. Настоящий талант, дар Божий, он всегда для одних соблазн, для других безумие. И дерево это в стихах, оно реальное и видно его из окна мастерской Садаковой. Так и подмывает рассказать о личной судьбе автора. Но прав, Есенин – «остальное в моих стихах». Одно только скажу. Об асфальте наших легионов. Мешает асфальту жить. Да, настоящее мешает асфальту жить. Но асфальт – он гордится собой, он считает, что только у него есть право на жизнь, и только у него – жизнь. Он, асфальт, и дерево тоже видит, но он его не понимает. Одно – что место это для дерева можно бы и тоже асфальтом занять, да уж ладно. Асфальт – он милостив, он и дерево иногда похвалить может – «жуешь, мол, листву-то, ну жуй. Ничего, мол. Ничего. Подучишься, может, тоже асфальтом станешь». Вот это и есть легион. Психология легиона. Но – Слава Богу! – есть и дерево и не одно.

 

12.

...А время научит

и вывесит знаки:

Любят – не лучших,

Любят – всяких.

Любят болезных

И гноем смердящих,

И – бесполезных,

И – уходящих,

И находящихся

Вне зоны славы.

Ничтоже сумняшеся,

Любят – слабых.

Мы разны по силам

И розны по духу.

Тот – строит красиво,

Тот – терпит разруху.

Та – трепетным сердцем

Излюбит котенка.

А эта – младенца

В картонной коробке,

В потемках – на свалку,

В пелёночку пыли...

Маринку иль Ваньку...

Да чёрт с ним! Забыли.

И денно и нощно

С единою мощью

Не любим – до смерти

И любим – до смерти.

Две страсти, две силы,

А мы – только ёмкость.

Где, Богом вносимые,

Нежность и кротость?

Наполним пространство

Неспящего сердца

Мелодией братства,

Открытостью детства.

А время – научит

И вывесит знаки:

Любят – не лучших,

Любят – всяких.

А там уж рукою

Подать до истока:

Люблю и укрою

Подобие Бога.

 

13.

А вот это что?

И любить – не дано и забыть – не дано.

Ходит-бродит зазря в тесной бочке вино.

На язык – ледяно, на просвет – зелено,

И вина не моя, что пропало оно.

А коль нету вины, то и горя не знать,

Мимо Ваших окон безмятежно гулять

В сарафане до пят, с желтой розой в руке, –

Без вина весела и душа – налегке!

Выходите, мой друг, белый день оглядеть,

С молодою женой на крыльце посидеть.

У нее сарафан – бирюзовей, чем мой,

И в тяжелой косе – гребешок костяной.

А пред вами – ваш сад, неделим, нелюдим,

Как потерянный рай возвращенный двоим,

И поют соловьи, словно солнце дробят,

И осколки в ручьях колокольцем звенят.

Легкий ветер идет по блестящей траве,

По стеклянной росе, в подтравной синеве.

Белым строем над садом бегут облака

Высоту полонить, где лазурь глубока.

Пахнут медом луга и хрустальным дождем…

И так ясно уже, что не быть нам вдвоем.

И такая печаль, и такая любовь,

Что не ищет язык, равных этому слов.

Вместо слов – разливается нежностью свет.

Есть у сердца вопрос, а ответа – все нет.

Сто дорог предо мной, а одна – всех вольней,

Та, что выше других, холодней, голубей.

Звонко песню поют возле ив над рекой,

А в моем терему – полумрак и покой.

Заслонилась рукой, чтоб в окно не глядеть…

 

Ну, вот теперь можно и умереть.

 

Да, все это Садакова. Алексей Васильевич Кольцов вспоминается. Но соловьи, что солнце дробят, это не его, это ее только. И «осколки» – сад возвращенный, а мир – разбит все равно и знает об этом.

Все-таки сколько дано Садаковой. А спросится сколько? И радостно и горько.

Это пример того – насколько несводим художественный акт Садаковой к рефлексии, к монотонному толкованию.

Вот просто как, еще пример несводимости поэзии к определению, определенности, однозначности:

Хмурый город из елок раскидан в траве-мураве.

«Горожане» свистят, лущат семечки, крыльями плещут,

И свободою дышат и шьют по зеленой канве

Золотыми иголками солнца слепящие вещи.

 

Сонно личико неба скользит по зеркальной воде,

Да кузнечик строчит на машинке неноское что-то,

И тщеславный июль прячет гнев в дождевой бороде,

Прячет гулкие громы и рот его полон зевоты.

 

Потечет, зазвенит, заколышется в стеблях сухих,

Оттолкнется от мрака и эхом откатится в жар

Голубое, медвяное, с тайнами в чащах глухих,

Это кроткое лето – сквозь пальцы пропущенный дар.

 

Лучший повод для встречи – закат, что в раздумья одетый,

Что-то в нем человечье, когда он за край горизонта спешит,

И закручено облако нежно-телесного цвета,

Как загадочный свиток его непрочтенной души.

                                                                                   («Июль»)

 

14.

Читая стихи Любови Садаковой, думаю о том, что мы, население России, теряем любовь к миру, к жизни. Мы не любим, мы существуем. Мы разучились любить. И это понятно. Время такое – лишь бы выжить. И выживаем. Но нам не выжить без любви. Если мы не передадим нашим детям любовь, значит, не передадим – ничего. Значит, не выжить и им.

Литература, русская литература, настоящая, русская литература – это великая книга, которая вслед за Евангелием учит Любви, Русская Литература – Русское Евангелие (Павел Громов).

Все меньше настоящего в нашей жизни. Все больше подмены, имитации, «контрафакта». Все меньше профессионалов, все больше случайных, но бойких и пробивных, носителей имиджа. Это идеологи подмены. Имя им легион. Была провинция – стал регион? Нет, стал – легион.

Так и литература, настоящая литература. Любовь к литературе уходит из школьных программ, уходит из якобы филологической, якобы науки, уходит из вузов. Из сферы любви – в сферу закона: бал ЕГЭ или расписание презентаций на стене библиотеки, забитые полки книжных магазинов. Все это уже не литература – не настоящая, не русская, не литература.

Одно хорошо – население – это все не читает. И не будет читать, не заставишь. Подмена в литературе существует ради себя самой, работает на себя, приносит деньги.

Но Господь не оставляет Россию. Явление настоящей литературы – это возможность жить. Не будь настоящей литературы, поэзии – у нас не было бы возможности жить. А она есть – и возможность, и литература, и поэзия. Только мы не знаем о ней. Подмена и ее низкие служители агрессивны, но власти у них ровно столько, сколько отмерил им Господь. А Он далеко не все им отмерил. Остальное зависит от нас самих, от населения. Во всех сферах надо искать настоящее. Свидетельствовать о настоящем.

Все эти слова имеют отношение к стихам Любови Садаковой, потому что ее стихи – это настоящее время русской литературы. И сама литература, поэзия – настоящая.

 

Когда читал вот эти стихи Садаковой – и радость и боль и горечь. Радость и боль, потому что в этих стихах много любви, много правды о сегодняшнем дне России, много таланта, много Божьего дара. А горечь, потому что – куда ей идти, Садаковой, с талантом и даром в Вятке, в России? Кому нужна она? Кому нужно настоящее сегодня? Так думал. А потом подумал обо всем, что сказал выше. И записал. И попытался рассказать о стихах Любови Садаковой, о ее настоящих стихах. Попытаюсь опубликовать. Посмотрим – что из этого выйдет. Если сейчас кто-то читает эти строки, значит все не напрасно, значит, есть все-таки путь.

 

Стихи, поэзия – как это все возникает, как осуществляется, как воплощается в текст и становится не только буквой, но духом – поэзией? Вообще, сущность поэзии – созидание. Это в буквальном переводе с греческого. Но это не созидание самого текста, нет. «Душа не больше ли пищи, и тело одежды»? (Матф.6:25). Больше. Вот это «больше» и есть поэзия, созидание. Поэзия – это созидание Любви. Поэзия не может разрушать по определению. Поэтому все, что разрушает, сквернословит, зубоскалит, превозносит и навязывает себя, – не может быть и не есть поэзия. Все это подмена. Поэзия это созидание Любви.

Почему говорю это все, завершая рассказ о стихах Любови Садаковой? Потому что стихи Любови Садаковой дают самые серьезные основания для настоящего разговора о настоящем. Все как в Евангелии – «иди и смотри», большего не надо.

Вместе пойдем – ?..

«Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будут?». И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!». Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, инда еще побредем» («Житие протопопа Аввакума, им самим написанное»).

«Эй, вставайте, кто еще остался! Только бы нам ночь простоять да день продержаться» («Военная тайна», Аркадий Петрович Гайдар).

 

Любовь Садакова:

Значит, нет марсиан? Им же хуже.

Их пустынные пляжи скрипят

Опечаленной галькой, и кружит

Без надежды – рассеянный взгляд

Долетевшего спутника. В небо –

Или как у них там – по ночам

Никакие глаза смотрят слепо

И не знают про нашу печаль,

Что нам некого ждать, печь ватрушки,

Со столешницы пыль вытирать,

Щурить глаз в телескопы и слушать

Шорох звезд и чутье напрягать.

Марсиане в плащах золоченых,

Меднокурые, нежные братья,

Потерялись в развалинах черных

Так безвременно, безвозвратно.

Мой рассудок обижен, унижен.

Значит, нет марсиан? Значит – все?

И страницы зачитанных книжек

Зря из памяти время несет.

Ах, глаза ваши слепы, лишь сердце

Зорко видит, – пришелец сказал.

Жмутся, жмутся, пытаясь согреться,

Розы синие в трещинах скал.

Марсианского моря я слышу

В красной ракушке рокот и стон.

Чья там музыка ближе и ближе,

Чей корабль два крыла распростер?

Аэола Оэла, – я слышу –

Мы спешим.

Накрывайте на стол!

 

Так вот, примерно, накрывает стол русской поэзии в Вятке Любовь Петровна Садакова, пятнадцать лет накрывает для вятских братьев и сестер по разуму – накрывает, но – нет… А вот марсиане, похоже, прознали, спешат, похоже… Поэт зря не скажет… они, марсиане, это понимают.