Владимир РАЙБЕРГ 
Владимир РАЙБЕРГ
НАШИ РУКИ – НАШИ ПОРТРЕТЫ
Рассказ
Это не просто пролог. Я не могу сравнить свой экспромт, или озарение, с прологом к «Божественной комедии» Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…». Свою половину земной жизни я давным-давно перепрыгнул, как скаковая лошадь барьер. Не без приключений, конечно, но ноги не сломал. Сейчас мой бег значительно замедлен. Лужи обхожу. Подпрыгнуть могу, но во что выльется приземление? Ха! Моя станция метро – Зябликово – начальная по утрам, и она же конечная по вечерам. Расположена буквально через дорогу от дома. Время и место совпадают с желаемым для москвича удобством. Она долго строилась и, казалось, конца края не видно. Заглянув в щель забора, можно было наблюдать мощную арматуру – скелет будущих стен и перекрытий. А теперь каждое утро это моя отправная точка – Зябликово. Смешное название, птичье. Да и на щитообразном гербе района изображён зяблик, а под ним, на зелёной полосе – янтарное яблочко. С удовольствие отмечу, что от Зябликово прямая дорога в Марьину рощу. А от неё в десяти минутах ходу – Музей толерантности. Как говорят, из подъезда в подъезд. В десяти минутах от дома вторая станция – Красногвардейская. Это название посерьёзней. Сплошь исторические шедевры по пути следования: Царицыно, Коломенское, прямая дорога в Третьяковку, далее, – «Союз писателей». Так я называю пересадочный узел, связавший Пушкинскую, Чеховскую и бывшую Горьковскую, нынче Тверскую станции; обидели великого пролетарского писателя, Алексея Максимовича, переименовали. А ведь не только «Мать» написал, но и «Сказки об Италии».
Утречко. Перебегаю дорогу. Занимаю свободное место в пока что полупустом вагоне. Раскрываю чтиво. Но накануне, а если честно признаться, вчера я лёг спать сегодня, в два ночи. Мобильник меня разбудил, грохоча по фанерной столешнице, как в войсковой барабан перед репетицией парада. Через пару остановок, как и предполагалось, я уже сплю. Проснулся, сделав вид бодрячка, и взглянул перед собой, едва разлепив веки. В поле моего ещё узкого зрения оказались шесть пар рук шести незнакомых женщин, плотно сидевших напротив. То ли во сне я освежился, но вдруг мне эти руки представились портретами, вместо лиц. У каждой пары были свои черты лица, жесты, повадки, окольцованность. И, более того, кокетство, изысканность, мимика. Есть гипсовые руки всемирно известного псалмопевца «Давида» Микеланджело Буонарроти, рассечённого на отдельные фрагменты для академического рисования. Через этот академический курс прошли все будущие художники и ваятели. Но это гипсовые руки, блестяще владевшие пращой, с помощью которой Давид укокошил зловредного Голиафа. Отвлекшись от боевых действий, тот же Давид накатал 150 псалмов. Вот так, господа, кому-то Венценосный Давид в качестве натуры для рисования, а кому-то псалмопевец. Но здесь, в вагоне, передо мной всё натуральное, всё напоённое кровью, пронизанное сухожилиями, и, самое главное, жизнью. Их портреты имеют цвет живого тела, повадки, выражение, а в скрытых от взгляда окружающих ладонях таятся линии судьбы. Но кто из них разожмёт ладони?! Попробуй, разгадай! Навскидку в памяти фиксирую руки. Начинаю справа. Моё обращение к рукам впервые произошло двадцать лет назад. Я ехал в метро в час пик. Стоял, притиснутый к двери. Рядом со мной – незнакомая девушка. Одну руку она прислонила к дверному стеклу. Я залюбовался пальчиками, тонкими, изящными, почти детскими, с ноготками, покрытыми нежным розовым лаком. Незнакомка почувствовала мой взгляд на её руке. Она не изменила положение. И, как бы невзначай, дала возможность любоваться. На очередной станции мы безмолвно расстались. Но у меня родилось вот это:
Сквозь пальцы тихо музыка текла,
Колокола с её листвы слизали
Подснежники с несбывшихся проталин,
И таял снег, и, тая, лепетали
Ручьи, скользнув в гранатовый браслет.
Рождался свет,
Была видна рука и голубая жилка на запястье,
Таилось что-то в ней от высшей власти,
Парящей над улыбками мадонн.
Оклады ненаписанных икон
(В тисках канонов не обрящешь места),
И книжный лист, и мудрый провозвестник
В себя вместить не в силах этот сон.
Мелькали одиночные огни,
Мальками лёд вчерашний разродился,
И вешний ливень невзначай сгодился
Оповестить забытую весну.
С ветвей сочился тополиный клей,
И белый сон стонал в ветвях акаций…
Час пик… Метро… Ладошка на стекле
И трафаретный шрифт: «Не прислоняться».
И вдруг меня, вот сегодня, не выспавшегося, заново осенила идея, едва я разлепил веки. И вот она, эта идея, живая и трепетная, передо мной. И каждое утро она будет дарить мне живой, бессмертный сюжет. Не менее бессмертный, чем портреты с руками в Третьяковской галерее. Это же всё моя родимая, Зелёная ветка. А поскольку на ней Царицыно, Коломенское, всё бывшее и нынешнее Замоскворечье Островского, Третьяковка, Большой театр, Морской вокзал Химки – это не Зелёная ветка, а вечно цветущая «Зелёная ветвь» Москвы. Горжусь – я первый дал ей достойное звание. Я бегло оценил все шесть пар рук – вот они, все, как на ладони. Первая справа: в ладонях смартфон. Держит, словно раскрытый молитвенник. А может быть, в самом деле, молитвенник. Сейчас даже мусульманские девушки и дамы (признаюсь, подглядел) читают Коран, заправленный в смартфон. Вторая: с расставленными веером пальцами; одна ладонь поверх другой, крест-накрест. Образуют решётку. Неподвижны. Хозяйка дремлет. Но чтоб без смартфона, да никогда в жизни! Третья: пальцы сцеплены в прочный неразъёмный плотницкий замок. Руки утоплены в длиннополое платье между раздвинутыми коленями. Следующая: вытянутые ладони лежат параллельно, на небольшом расстоянии друг от друга, кверху тыльными сторонами. Лежат основательно на дорожной сумке. Глубокий сон до конечной остановки. Предпоследняя из шести: в руках потрёпанная книжка из тех, что выкладывают в обувных коробках у каждого газетного киоска; продаются они по бросовой цене: любая по тридцатке. Эти книги передаются из рук в руки без сожаления. Конечный адрес этой литературы – мусорная урна. Шестая: обнимает громадную сумку, вертикально стоящую на коленях. Умудряется в сцепленных пальцах перед сумкой держать громадный секатор. Такой промышленный, деловой, с хрустом перекусывающий ветки.
Охота на руки началась. Бескровная добыча ожидается обильной. Вот смартфон, словно в охапке, рассчитанной на ломоть арбуза. Вот пальчики с цветными краплёными ноготках усиленно мастурбируют экран скользящими движениями. Но зрительная доступность начинает нагонять тоску. Ну ещё десяток, ещё десяток, а что дальше? За день сотню минимум наберёшь. А если крутануть пару витков по Кольцевой? Вот опять мобильник. Над ним могучая складка из-под подбородка, совершающего затяжное движение вверх-вниз. Незнакомка переминает жвачку с активным раскрыванием рта. Одним словом, чавкает. Вырез в платье демонстрирует глобальные сферы влияния на пассажиров мужского рода. Приходит в голову сравнение с Валлендорфской Венерой. Внутренне хохочу: Валендорфская со смартфоном. Или вот ещё более интересный вариант, социальный. На коленях фирменная сумка Dolce. А на ногах незнакомки заношенные кроссовки. Значит, сумка, как говорят, для «понтов», для показухи, для «распальцовки». Надо сказать, истинный завсегдатай этой Gabbana вряд ли поедет на метро. Это выше её/его достоинства. Она/он небрежно швырнёт фирменную сумку на заднее сидение Мерседеса и газанёт. Но вот по жизни есть такая категория девушек, которым необходимо создавать видимость достатка Рублёвских обитателей. И они закупают фирменные упаковочные сумки и демонстрируют якобы причастность к «понтовым» бутикам. «И там я был, мёд – пиво пил, по усам текло…» Мужчина с рабочими, сильными, но грубыми руками. На полу, между ног, сумка из которой торчат инструменты отделочника. Такого я видел в работе: штукатурил фасад. Он наносил шпаклёвку. Набирал на широкую лопатку с резиновой вставкой сметанообразную массу и мастерски тянул её снизу вверх, оставляя широкий след. Ни одна капля раствора не упала на землю. Чувствовалось, что работа ему нравилась и, что называется, спорилась. Он оформлял свою ежедневную поэму, оставаясь безымянным.
В общем, за одну поездку в метро можно собрать обильный урожай рукоположений. Вот передо мной задумчивая бабуля. Руки, жилистые, узловатые, неподвижно и устало сложены на изогнутой ручке самодельной, до блеска отполированной палке. Не часто, но такое можно встретить. Вроде бы руки иссохшие, лёгонькие, но, видимо, тяжелы и требуют опоры. Они отработали своё. Часто в руках полотняная сумочка, которая бесформенно обвисает. И вдруг меня озаряет, как молния: Рембрандт – «Портрет старушки в красном»!
С узловатыми руками, перекорёженными артритом и смиренно положенными на колени. Из-за этого одного портрета я специально ходил в Музей Изобразительных искусств им. Пушкина. Мне казалось, что я постиг глубину портрета. Проник за его плоскость. Но мне заново приходилось погружаться в плотный фон, из которого медленно выплывало задумчивое лицо. А теперь мне предстоит постичь руки. Руки, не жаждущие деятельности. Это глубокий портрет всего человечества. Триста шестьдесят лет этой картине Рембрандта. Но на полотне неувядаемый лик человеческих рук и истлевших страстей. На них нет трагедийной маски, им нечего скрывать. Их откровение будет повторяться у каждого, кто остановится перед этим полотном. Нет-нет, да и посмотрит украдкой на свои руки, скользнёт исподтишка взглядом по линиям судьбы: сошлось или не сошлось. Каждое поколение будет укладывать руки на посох. И с ними будут руки Микеланджело, изуродованные артритом, но не сдавшиеся, творящие чудеса до последнего дыхания скульптора. Износу костей и суставов способствовала работа над фресками и скульптурами. Работа уродовала и воскрешала. Однако постоянное использование рук, помогло им оставаться подвижными. У Климта и Шиле сплошной артрит, но это стиль их графики. У этой пары нарочитый артрит во всех членах, видимых и невидимых. Я, как Эдип, разгадал давным-давно загадку сфинкса из Фиванского цикла Софокла: кто это утром на четырёх ногах, днём – на двух, вечером – на трёх. Разгадку в наше время знают даже дети. На картине Рембрандта третий случай: вечером на трёх ногах.
Руки на портретах? И меня потянуло в Третьяковку. Недолго думая, я оседлал мою зелёную ветку и приехал на Новокузнецкую. Через десять минут я на втором этаже галереи. Блокнотик в руке. Я еле-еле взял себя в руки, чтобы последовательно осмотреть нужную мне экспозицию, минуя пейзажи и натюрморты. Меня интересовали руки на портретах. Руки царских особ не волновали. Но не из какого-то презрения, или безразличия. Это были постановочные портреты. А холёные руки – средство показа царских украшений. Богатство царского двора, наряду с горностаями, драгоценными камнями, золотом, серебром… А вот изваянная из коряги скульптура Эрьзя «Паганини» полностью отвечала моему отбору, но, естественно, по экспрессии этого «Скрипача Дьявола». Но, встретивши старушек или стариков, у которых кисти рук с острыми костяшками возлежали на ручке посоха, я видел в них Рембрандта. А что чувствовал Рембрандт? Ведь он жил теми и с теми, кого изображал. Иначе быть не может. Он присутствовал незримо, хотя и не разместил себя на картине где-нибудь возле рамы.
Не брызнут кубки радужной эмалью,
Не вспыхнет перстень с женственной руки,
Не постучат в окно отважной сталью
Чванливые голландские стрелки.
В бессильной пляске немощные ноги,
Лишь борода, как пенистый прибой,
Спешит смахнуть в небытие с собой
Последний холст с расшатанной треноги.
…Забыт роднёй, осмеян кредитором,
Один с бедой, да белой бородой,
Нечёсаный и хмурый как прибой,
Отверженный – без ласки и укора.
В квадрат холста, как в шкуру барабана,
Он кистью бьёт, он всё ещё творит.
Взамен палитры – горестные раны,
Питающие скорбный колорит.
Вскипает кровь, и вновь мазки дымятся,
Застыла смерть – ей подойти нельзя,
Передохнуть у края рам садятся
го немногословные друзья.
Последний час…
Расплывчатые тени
У глаз полуслепых справляют пир.
Он постучал, – не отозвались стены, –
Разжал ладонь – и занял целый мир.
На портрете графини Державиной, написанном Боровиковским, на локте полулежит собачка, но это всего лишь собачка графини и только. Иных титулов у собачки нет. Она бы не появилась на портрете без хозяйки. Это так называемая «деталь в живописи». В московском метро собачек, сидящих на локте, высовывающих мордочки из-за пазухи или лежащих на коленях хозяев, полно. Это маленькие существа, восполняющие любовь или дополняющие что-то недостижимое для полного счастья. Они проницательно разглядывают визави бусинками глаз, и потом обращают свою мордочку с мокрым носом к хозяйке, чтобы она обратила внимание на незнакомку напротив или рядом. И слава Богу. Сюжет картин не перенести в пространство метро.
Вот портрет императрицы Анны Иоановны в коронационном платье, возложившей ладонь на золотую Голгофу – символ высшей власти. Художник Луи Каравак – приглашённый из Франции придворный Рубенс? Явно ситуация не для вагона метро. Шелка, золото, драгоценности. Царские масштабы здесь вообще немыслимы в нашей суете, особенно в час пик. Ну разве что ситуация на портрете Шереметьевой малоизвестного художника Грота. Но её пышное платье требует четырёх посадочных мест. А ещё при ней должна быть пара фрейлин! И поручик Ржевский не преминет оказаться возле царственной особы. Не одни же анекдоты ему освежать своим юмором. Считай для одной особы полвагона. Это в час пик?! Ха!
Следующая картина: «Празднество свадебного договора» Шибанова. Рука в руке счастливых жениха и невесты. Ну, этого – «рука в руке», сколько угодно. Никого не удивишь. Эка невидаль! Целуются сейчас в обнимку и на эскалаторе, и в толпе, и на платформе. А вот лично Прокопий Акинфиевич Демидов – кисти Левицкого – опёрся локотком левой руки на леечку. Правая рука указует на выращенный им кустик. Прямо лапочка в чепце и халате. Это барская причуда. А ведь при этой простоте владел крупнейшими горнопромышленными предприятиями. Не то что упомянутая мной женщина с громадным секатором. Моя наверняка нанялась обрезать кусты и деревья на чужих бескрайних «сотках». При деле женщина. На свой участок она бы и на выходные смоталась. А тут понедельник. Я далёк от искусствоведческого кокетства. Я признался: кропаю в блокнотик. А кто вам запрещает?
Миллионы пар неизвестных, безымянных рук, которые впервые обожглись, впервые ласкали, впервые закрутили шуруп или коснулись клавиш. Впервые произносили молчаливую речь жестов, когда леденели губы. В голосе, слове, нотах и в жестах – тысячи парадоксов и откровений. Но только в ладонях, положенных на изгиб палки, скрыта личная судьба, ибо она загадочна своей индивидуальностью. На них нет маски. Но их трудно прочесть в силу их множественности. Как невозможно прочесть все книги. Пожалуйста, они открыты, но ведь каждому из нас придётся положить руки на посох. Посох судьбы. Картина – символ, а вот жест на ней – реальность. Ван Гог, вырвавший башмаки из тяжкого повседневного труда и беспросветного быта, вознёс их до высочайших высот. Там же на той творческой высоте обитают руки, возложенные на посох. Я хочу найти фразу, способную заменить поэму или рассказ. В одном из своих изобретений я достиг этого. В литературе невозможно. Мне, во всяком случае. Как протянуть руки сквозь тьму веков? Это равносильно так называемому Пионерному изобретению, для которого нет аналога и прототипа…
А вагоны стучат как взаправдашние поезда. В руках незнакомки напротив потрёпанная, зачитанная книжка в мягком, разлохмаченном переплёте, с заcаленными, распадающимися страницами. Руки, держащие такие книги, наблюдаю неохотно. Василий Максимов «Всё в прошлом». Две пожилых женщины: барыня в чепце и служанка. Служанка вяжет на спицах. На кончике носа очки. Клубок ниток. А какая весна чудная. Может быть для кого-то последняя. А пока чай с медным самоваром. Руки – портрет возраста, и они особенно красноречивы у пожилых людей. Попытки омолодить делают их бутафорскими. Муляжами. Но, кстати, скромный маникюр внушает уважение, трогательную изысканность. И некую высокомерную насмешку над возрастом и чужими взглядами.
Наши руки – самое надёжное место, куда можно спрятать своё одиночество. Мысль заманчивая для развития, безграничная. Руки заполняют молчание в тысячи лет, и заменяют целые тирады слов. Христос сжимает лицо, как боль всего человечества. Василий Перов «Портрет Даля В.И.» Портрет Владимира Ивановича Даля, военного врача, писателя, этнографа, собирателя фольклора. Ладони сцеплены, словно завершён «Толковый словарь живого великорусского языка». Аплодисменты не обязательны. Четыре тома позади. Вся Россия под обложкой. О чём говорят или перешёптываются слова? И эти же руки закрыли глаза умершего Пушкина.
А вот ещё профиль Павла Третьякова, изображённый Ильёй Репиным на фоне экспозиции Третьяковской галереи. Руки сложены крест-накрест и нам видна одна рука. Правая. Жилистая, сухонькая. Но рука, которая первая отбирала ещё невысохшие картины Великих русских художников. Я знаю это место в зале, и эту стену, за которой просматривается следующий зал. Я боюсь нанизывать картины, словно на кукан доступную добычу. Это может любой. Художники пишут не деревья, а эмоции. Русские художники пишут деревья во всех подробностях. Они боги. Восточные живописцы приглашают на пир света. Европейские художники пишут судьбу на костяшках пальцев. В них словно вселяется Достоевский.
Мне остро потребовалась связь между реальностью и живописью. И захотелось развернуть кисти чьих-то рук ладонями вверх, и прочитать судьбу по линиям. Ведь даже палка, а верней, посох, протопал, опережая на мгновение хозяйку, такой же совместный путь.
Я поехал на Чистые пруды, на которых давно не бывал. Знакомое место с далёкой юности. Дворец пионеров выходил главным фасадом на это водное чудо, искрящееся среди города. Школа тоже была неподалёку, в Лялином переулке. Еле досиживал последний урок и бежал в изостудию на Чистые пруды, в бывший дворец Апраксиных. Мне сладко и трепетно вспоминать события ушедших десятилетий. Мой поиск иной. И не в памяти, а в реальности. Если поднять руки к солнцу, они заполыхают, словно золотая хурма на просвет. Живая кровь плода и ладоней.
Стоп, стоп, стоп! Ещё немного и я окажусь в райском саду. А мой путь на Чистые пруды. На какой ветке осеннего Чистопрудного клёна будет висеть ружьё, выстрел которого подсечёт желанную для меня добычу. Прогуливаюсь. Взгляд налево, взгляд направо. Вот пожилой пенсионер – традиционный «читака». В руках газета, которую он штудирует досконально. Работёнки много: шрифт мелкий, а объявления вообще из муравьиных кеглей. Возле него несколько прочитанных газет, сложенных в полоски, как мухобойки. Мух нет, а время убить можно. Этот не пропустит ни одной заметки, хотя по нынешнему журналистскому «формату» достаточно скользнуть по заголовкам, чтобы понять: тебя ловят на крючок. Вспоминаю шутку отца про двух пенсионеров. Один читает газету вслух: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Второму надоело слушать, и он делает замечание: читайте про себя. В ответ ему: про меня ничего не написано. Далее, продолжение диалога: вы дурак, и у вас в голове ничего нет. Первый: мойте голову чище, и у вас ничего не будет. Такой божественный диалог.
А я ищу жест, ищу руки, жест, из которого не вычеркнуть судьбу, как не вычеркнуть из поэзии Гийома Аполлинера. Он сотворил свой «Мост Мирабо», где руки любовно сплетены над водами Сены. Я боюсь утонуть в этой путине рук. Закончу перечень безумными жестами Всеволода Мейерхольда на портрете Бориса Григорьева. Ослепительно белые лайковые перчатки. Багровое пламя революционного взрыва. Кумач, по которому скользнут живые капли крови великого режиссёра. Он ещё в роли Дориана Грея. Кровь. И, тем более, трагична судьба актёра, склонного к внешнему фарсу. Руки и ноги – не перегибы, а переломы. А красный фон – пламя, в котором он сгорит в своём элегантном костюме «с иголочки» и чёрной атласной шляпе.
Вот они Чистые пруды. Трамвай не въезжает, а втискивается через узкий короткий Белгородский проезд. Пожалуй, он намного короче знаменитой улицы Ленивки, выходящей прямиком на Музей Изобразительных искусств. Шумные компании молодёжи забронировали скамейки. Лидеры сидят на спинке, ноги на сиденье. У всех есть нетерпеливое желание что-то сказать, поэтому крик неимоверный, пока кто-то не рванёт струны гитары. И кажется, кажется, кажется – вот ОНА. На скамейке напротив галдящей компании. Но как подступиться? Вот он живой образ. Только более величественный, чем я представлял. Я прошёлся по другой стороне аллеи, чтобы не попасться на глаза. Потом, вернувшись, прошёлся по её стороне. Понял, что пройдись я ещё десять раз, я всё равно останусь для неё незаметным. Ну, раз так, то осмелился присесть рядом. В том мире, в который она была погружена, для меня не было места. При мне она выдвинула вперёд палку, словно упёрлась в землю тростью виолончели. Ещё немного и зазвучит менуэт Боккерини. Одолели сомнения, а не великая ли это музыкантша, на время отдалившаяся от коллег, учеников, родных и знакомых? Чтобы свежим ветром, хоть на время, вычесать из головы, покрытой густой копной вьющихся седых волос, полную «колоду козырей», рассыпанных следом за скрипичным ключом знаков альтерации. Любопытство и осторожность взяли верх. Собственно, ради чего я кружусь вокруг неё. Зачем ты пришёл? – перехожу к самому себе с вопросом. Осторожно присел рядом, словно робкий воробушек. Одежда на ней была тёплая и удобная. Это ощущалось даже внешне, по виду и по тяжёлым складкам, которые не мелочились, а были редкими, но основательными, скульптурными. Длинная юбка, а поверх неё куртка с широкими рукавами. Юбка распласталась по скамейке тяжёлой складкой, и я ненароком коснулся быстрым движением. Странный материал, он состоял из крупных, пушистых узелков, которые мне хотелось назвать облачками. Может быть, это называлось букле? Единственное, что пришло мне в голову. Она сидела убедительно и царственно, как будто она сама выбрала Землю местом обитания. И там, где упиралась её путеводная клюка, был её личный полюс, от которого расходились куда-то далеко меридианы. Какой там к чертям Гринвич?! Через плечо висела маленькая сумочка, но основным её грузом были собственные мысли. Кленовые листья тихо падали вокруг. Вот упадёт ещё один, и я обращусь к незнакомке. Упал один, потом второй, третий…
И я понял, что листья могут падать аж до ноября, до первых снегов. Её руки притягивали меня своей красотой. Они не были старческими. Они были ухоженными, с маникюром нежно-розового пастельного цвета. И я решил бить наверняка, напропалую, в самое женское сердце:
– У вас очень красивые руки, – бодренько сообщил незнакомке.
Голова моя погрузилась в воротник куртки. Своего голоса я не узнал: глухой, потусторонний. В ответ она, не поворачивая головы, спокойно заметила:
– И что, для этого вам надо было исколесить столько кругов?
Мне-то казалось, что она ничего не видит, ничего не слышит. А она просто ждала, когда я сложу крылья, будучи уверенной, что это случится. Резко, не снимая ладони с палки, поиграла пальцами, словно проверила, действительно ли красивые руки. Да, красивые у меня руки. Верно замечено.
– Но почему вдруг руки? Вы так долго кружили вокруг меня, и всё это ради комплимента?
– Я искал вас… Верней такие руки, как ваши… Они мне нужны для сюжета ненаписанного рассказа. Без них моя коллекция бедна.
– У вас очень редкостное, но тем не менее, странное увлечение. Я понимаю коллекционирование марок, машинок, звукозаписей, в детстве – конфетные фантики, да мало ли чего! Ну, скажем, рецептов постных щадящих блюд. – Она, быстрым взглядом словно определила по моей внешности возможные диагнозы. – Интересно, интересно, продолжайте…
– У меня это началось случайно. Это было 20 лет назад.
– И чем это закончилось, мой юный поклонник? – она хмыкнула.
– Закончилось стихотворением. Если разрешите, я вам прочитаю.
– А вас не смущает присутствие Александра Сергеевича Грибоедова? Хотя он к нам спиной. Читайте!
Дрожащим голосом начал читать. Она в такт кивала, и я осмелел.
– А вы знаете, неплохо. Удивительные ассоциации. Вы случайно не поэт?
– Немного балуюсь рифмой… Но мне интересно наблюдать за руками. Это увлекательное занятие, но оно становится самоцелью. Я стал искать параллельные образы в живописи.
– Надеюсь, в свою коллекцию включили Мону Лизу Леонардо да Винчи?
– Нет, от неё отказался.
Она посмотрела на меня исподлобья, пару раз стукнула своим грозным посохом о землю. Источник не забил, но мне показалось, посох пройдётся по моей спине. И это будет самый безопасный для меня вариант. Учитывая, что статус всемирно известного шедевра будет сохранён и слава преумножена.
– Как вы могли отвергнуть этот шедевр.
– Вы представьте, вот стоит тысячная толпа к Моне Лизе.
– Представила. И я стояла в такой толпе.
– Многие заранее прочитали информацию об этой картине, многое передаётся из уст в уста. Чарующая, таинственная, загадочная улыбка уже на слуху, осталось взглянуть и убедиться. Засвидетельствовать, так сказать, почтение. Вы уже в курсе дела о детективной истории её похищения, в которой, якобы, замешан Великий французский поэт Гийом Аполлинер? Да, кстати, в его стихотворении «Мост Мирабо» представлен как «Мост наших рук, простёршихся над рекою». Всё подготовлено для встречи: и вы морально, и картина под бронированным стеклом. Это всё очень похоже на тысячную очередь за хлебом. Это особенно понятно жителям блокадного Ленинграда. Только там кусочек хлеба – символ жизни. Здесь тоже – символ жизни, но только по-иному. Хлеба сколько хочешь, без опилок. Можно выбрать по вкусу: формовой и подовой, гречишный и пшеничный. А булочек – завались!
– Насчёт очереди за хлебом я в курсе дела. Мне было тогда восемь лет. Это я хорошо помню. Если бы меня с мамой не эвакуировали, искали бы вы для своей задумки другую героиню. Я хорошо помню адрес, по которому мы жили: Мясокомбинат, Вторая линия, дом 2. Название сытное, куда уж сытнее – Мясокомбинат! Но мысль одна: дождаться бы на кусочке того, что называлось блокадным хлебом, завтрашнего утра. Мама сажала меня на саночки. По дороге тормошила, чтобы убедиться, что я жива.
– Простите, я не ожидал подобной встречи!
– Откуда вам знать, ведь я даже не нацепила значок «Житель блокадного Ленинграда». Но вы как-то неожиданно переоценили Мону Лизу. Осмелились!
– Я ведь не отрицаю, что это Великая картина, символ Ренессанса. Я, может быть, нашёл в ней больше, чем нам преподносят искусствоведы. Ведь есть улыбка авгуров: врут и ухмыляются. А здесь авгур – собственный характер.
– Тогда почему вы не взяли её руки в свою коллекцию? Они были бы украшением ваших трудов.
– В этих руках нет величественного дуэта, рождённого природой. Две руки – это вечный диалог двух единомышленников. Это можно сравнить с нововведением Эсхила, который ввёл в свои трагедии второго актёра. Он двинул мировую трагедию к современному состоянию. В Дионисийские мистерии взамен воспевания богов вошла жизнь, диалог, любовь, предательство, заговор, месть – всё земное. А где двое, там и трое, и массовые сцены. Взять руки Моны Лизы – значит упростить замысел Леонардо да Винчи. Эти руки превратятся в свадебного генерала. Это лёгкая добыча, по сравнению с руками старушки Рембрандта. Однажды я решил отречься от всего, что видел, слышал и читал. Но от чего не приходил в восторг. Сладкая, но бесполезная микстура. Я выбрал качественную репродукцию. В её глазах, улыбке я увидел и почувствовал агрессию, непримиримую волю, уверенность в своей правоте, какой бы ценой она ни была достигнута.
– Мне кажется, вы утрируете. Может, это следствие плохого настроения? Может вам показалось, что изящество и сокровенность доступна только вам, а тут хлынула тысячная толпа в музеи и выставки? Затёрла вас, поглотила.
– Художник не умеет врать – кисть может обернуться для него холодным оружием. Руки у Моны Лизы пухлые. Они исполнители воли. В данный момент в стадии ожидания. Это не руки пассажиров метро, и не руки старушки на полотне Рембрандта. И не ваши руки. Они такие, как есть. Не руки Рембрандта или Репина. Они – холодное оружие. Они для затрещины, для унизительного жеста, для приговора побеждённому гладиатору.
– Ну это вы преувеличиваете. Вы отрицаете Мону Лизу как шедевр?! – жёсткий, заточенный как клинок вопрос и одновременно приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
– Я ценю её больше, чем искусствоведы и теоретики. Ибо я прочёл тайну характера независимо от них. А не поддался всеобщему мнению, которое ведёт зрителей за поводок. Согласен с устоявшимся, ходячим определением: улыбка Моны Лизы, но только с моим контекстом. Как видите, я ничего не меняю в формулировке.
– А ваши коллеги, как они?
– Отвернулись. Сделали вид, что не слышали. Тактичность – оберег лжи. А что подумали обо мне, можно догадаться. Пейзаж, на фоне которого дама, не соответствует по колориту. Он космический, и в нём не хватает лунохода. Космодром. Заготовлен для чего-то другого. А под рукой, вероятно, не было другого холста.
Короткое молчание. Она взглянула на часы на вскинутой руке.
– Я прошу прощения, но мне, к сожалению, надо прервать нашу беседу. Но с условием – завтра на этом же месте. Я ежедневно здесь. Свидание с Грибоедовым. Правда, он не поворачивается ко мне. Может слышит, но бормочет про себя: «Мой друг, не надо ль для прогулок подальше выбрать закоулок?». Слушаю трезвон трамваев. Я не отхожу далеко от дома. Только, пожалуйста, не сопровождайте меня. Моя скорость далека от вашей. Мы упустили с вами джентльменскую этику, не назвали своих имён. Пишущие стихи не называют своего отчества.
– Максим, – представился я с опозданием.
– Ну, тогда и я без церемоний – Софья.
Мы обменялись лёгкими поклонами. А Софья тактично напомнила:
– До завтра, молодой человек, – она покровительственно улыбнулась.
Она имела право – всё-таки 85, это не мои мальчишеские 80. С нетерпением буду ждать завтрашнего дня. Сегодня я воздержусь, а завтра сообщу Софье важную подробность: наши дома стояли в блокадном Ленинграде рядом. Только номер её дома «2», а моего – «4». Разница в том, что она запомнила свой адрес с тех самых лет, а мне его сообщила мама. И ещё, самое главное, что объединяет нас, – мы живы. Софье тогда было восемь лет, а мне не было четырёх. Нам будет о чём поговорить. Да и молчание наше не менее красноречиво. Такая маленькая, но слегка опьяняющая победа. Прямо-таки крылья выросли. Завершена умозрительная коллекция. Найдена связующая нить и точка схода.
Я спустился по крутой гранитной лестнице, словно съехал с горки, к платформе метро. Перешёл с Тургеневской на Сретенский бульвар, откуда прямая ветка до Зябликово. А в моей коллекции полный комплект, включая и Гийома Аполлинера, и живопись, и поэзию! Ну всё, как говорят, упаковано.
Подошёл поезд. Свободные места были. Пассажиров немного, да и те разбросаны по вагону. Люблю крайние места, прямо у дверей. Можно прислониться к сверкающему поручню. В вагоне по стенам военная тематика: фотографии военных лет, кадры из фильмов с известными актёрами, кумирами моей молодости. А на противоположной от меня двери часть экспозиции. Фотография блокадных дней. Женщина в тёмной короткой шубке, сидящая в белоснежном сугробе. Большой платок, покрывающий часть шапки, крест-накрест концами перекинут через грудь и далее, подмышки, за спину. А там наверняка концы связаны. Из снега торчит бидончик с алюминиевым блеском. Женщина держит строгую осанку. Руки опущены, без перчаток. Пальцы вытянуты. Она их никогда не разожмёт. И до воды она никогда не дойдёт. А у нас с Софьей есть завтрашний день: встреча на Чистых прудах у чистой воды.