Игорь БАХТИН. ДЕНИСОВ. Глава I из романа «Предновогодние хлопоты»

 

Игорь БАХТИН

ДЕНИСОВ

Глава I из романа «Предновогодние хлопоты»

 

Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй, которые так часто

и неприметно, почти таинственно скрываются под тяжёлым петербургским небом,

в тёмных, потаённых закоулках огромного города, среди взбалмошного кипения жизни,

тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений;

среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни.

Ф.М. Достоевский, «Униженные и оскорблённые»

Предисловие к роману

 

На излёте ноября установилась морозная ровная погода и, думалось, что зима решила, наконец, вступить в свои законные права. Но как это часто бывает в Петербурге, такое погодное постоянство оказалось шатким и продлилось недолго. В декабре погода стала плясать, кривляться, паясничать, одаривая город метеосюрпризами, коими жителей Северной Пальмиры, привыкших к природным капризам родного края, удивить было трудно.

Но зима ещё вся была впереди. Она в этих краях похожа на выжившую из ума старуху, смерти которой с тоской ожидают уставшие от её фортелей родственники. Изводить людей своими причудами она будет невыносимо долго, до тех пор, пока озябшая весна не наберёт майской силы и не погонит её веселой горячей плетью в низины, болотца, канавы, за заборы, тёмные углы, где она ещё долго будет издавать предсмертные стоны, и упокоится, только став водой и паром.

Декабрь пришёл с неожиданными оттепелями вперемешку с шальными снегопадами, ночными заморозками и резкими дневными потеплениями. За две недели до Нового года ночью прошёл снег, парализовавший к утру дорожные артерии мегаполиса, которые и без вмешательства погоды уже давно страдали от переизбытка транспорта.

 Дорожные службы, как всегда, оказались не готовы к погодным выкрутасам: техники не хватало, дороги расчищались медленно, неизбежные пробки стали рассасываться лишь к полудню. Посыпанные буроватым песком с солью дороги покрылись грязной жижей, скрывая коварных врагов автомобилистов ямы и колдобины. Днём снег расчищали только на остановках общественного транспорта, на дорогах его временно сгребали к обочинам. Эти грязные отвалы снега вывозились ночью. К ночи температура воздуха упала, стало ветрено, с серых небес изредка срывался снег.

Погодные метания, однако, никак не повлияли на предновогоднюю атмосферу. Город начал готовиться к празднику загодя, ещё в ноябре: встречать собирались год знаменательный — последний год тысячелетия.

Проспекты украсились неисчислимыми перетяжками с мигающими композициями из разноцветных лампочек; на озябшие голые деревца накинули мигающие сотнями огоньков новомодные неоновые паутинки, в витринах магазинов засверкали разноцветными гирляндами искусственные ёлки разного калибра; по устоявшейся традиции на пустынных питерских площадях установили новогодние ели.

Фасады зданий осветились гирляндами, призывно манила покупателя назойливая реклама со страстными обещаниями новогодних и рождественских скидок, прилавки магазинов ломились от товаров и продуктов. Товарное изобилие поддерживалось непрекращающимся притоком из «окна», прорубленного 300 лет назад основателем этого каменного исполина Петром Великим. Оттуда же, из этого «окна», с западным сквозняком влетело в город гладенькое обтекаемое словцо «миллениум». Оно моментально обжилось и тут же стало нещадно эксплуатироваться неугомонной торгашеской ратью.

Бесчисленное количество магазинов, универмагов, универсамов, торговых центров, рынков, кафе, баров, клубов, ресторанов, торговых павильонов на автобусных остановках моментально среагировали и прилепили к своим фасадам и витринам это новое для восприимчивого русского уха слово, надеясь, видимо, что миллениум ознаменуется невиданным объёмом продаж. Воротилы игорного бизнеса и престижные клубы выставили на расцвеченные неоном помосты автомобили, обещая в новогоднюю ночь своим посетителям щекочущий нервы розыгрыш дорогих иномарок и дивные развлекательные программы с участием наших и западных звёзд эстрады.

Город интенсивно готовился к празднику. У людей начались обычные предновогодние хлопоты, чему ни погода, ни широко обсуждаемые страшилки о компьютерном конце света никак не могли помешать.

 

Денисов

 

У ярко освещённого торгового павильона с мигающей неоновой надписью «С Новым Годом!» Денисов остановился. Выключая зажигание, он бросил взгляд на светящийся циферблат автомобильных часов, устало отметив: «Начало второго».

Улица была пустынна и тиха, уличные фонари тускло горели через один. Плоды вчерашнего снегопада ещё не убрали, грязные отвалы снега бугрились у края дороги; снегоуборочная машина с включённой мигалкой работала у дворца Кшесинской, загребая снег в своё чрево железными «крабьими» лапами, шпиль Петропавловской крепости проткнул морозную стынь, спрятав ангела в молочной зыбкой пелене.

 Осторожно перебираясь по чьим-то глубоким следам через грязный снежный вал, Денисов всё же зачерпнул снега в кроссовки. У входа в павильон он обстучал их от снега и вошёл в магазин, шутливо проговорив:

― Доброй ночи и здравия кормильцам.

«Кормильцев» было двое: охранник в камуфляжной армейской куртке, молоденький, короткостриженный, со смешным чубчиком, торчащим вверх, и продавщица. Паренёк сидел на табурете у входной двери с книгой. Он закрыл её, сонно глянул на него, и Денисов успел прочитать название: книга в яркой глянцевой обложке называлась «Бандитский Петербург».

Читала и продавщица. Она закрыла книгу и подошла к прилавку. Денисов не мог не узнать в этом толстом томе ярко-красного цвета книгу из двухтомника Маяковского, изданного в советское время. В его книжном шкафу стоял точно такой же двухтомник, купленный по талону за сданные в приёмный пункт сорок килограммов макулатуры — была такая акция в СССР.

«Отрадное зрелище для новейших времён, — отметил он. — Молоденький человечек читает не нынешних модных, скороспелых сочинителей, книжками которых сейчас завалены полки магазинов».

И тут же он вспомнил, что в его недавнее ночное посещение этого магазина эта же девушка держала в руках томик Пастернака. И ещё ему подумалось, что читать сейчас Маяковского и Пастернака всё равно, что поминать их добрым словом.

Несколько раз ему доводилось ночью заезжать в этот круглосуточный магазинчик, когда он оказывался на Петроградской стороне, и девушка узнала его и улыбнулась приветливо.

— И вам доброй ночи от лица нашей избы-читальни. Джентльменский набор полуночного ковбоя: пачка «Примы» и «Сникерс»?

«Какая остроглазая и приметливая»,— испытывая удовольствие от того, что девушка его узнала, подумал Денисов и рассмеялся.

— В точку. Что-то разыгрался аппетит.

— В таких случаях полагается сникерснуть, ― обыграла девушка фразу из телевизионного «сникерсного» рекламного ролика, произнесённую им.

— И при этом желательно не тормозить, — улыбаясь, поставил точку в спонтанно возникшем джемсейшене Денисов. — Дороги сегодня скользкие.

Невидимая нить симпатии протянулась между юной продавщицей-книгочеей и этим немолодым уже мужчиной с удивительно чистыми голубыми глазами, в ладно сидящей на нём куртке с меховым воротником, потёртых джинсах и бейсболке, из-под которой выбивались длинные седоватые волосы.

Так иногда случается в жизни, когда незнакомые люди, только глянув друг другу в глаза и перекинувшись парой стандартных фраз, сближаются и притягиваются невидимыми нитями. И при этом для них вовсе не обязательно дальнейшее развитие отношений — всё вполне может оставаться в одних и тех же пределах, ограничиваясь парой стандартных приветливых слов, улыбкой, взглядом, кивком головы. Но глаза этих людей непременно оживают при встрече, в них, утомлённых рутиной ежедневных обычных дел, от простого приветливого кивка головой проявляется внезапный живой блеск. Такие встречи имеют для них какое-то необъяснимое значение и нужность, и не помеха этим невидимым отношениям ни возраст, ни цвет кожи, ни одежда, ни социальный статус.

Когда-то в далёком и безмятежном ленинградском детстве родители послали Денисова за хлебом, шёл ему тогда десятый год. В магазине была толчея и длиннющая очередь в одну кассу, которая обслуживала все отделы. Покупатели почему-то были сильно раздражены и необычайно шумливы, его бесцеремонно затёрли в очереди, на растерявшегося мальчика никто не обращал внимания. Кассирша, молодая красивая женщина, неожиданно привстав со своего «капитанского мостика», оглядела торговый зал и их глаза встретились. Она улыбнулась, а он, покраснев, ответил ей растерянной улыбкой.

— Деточка, что же ты там стоишь на задворках, как казанская сирота? — сказала она нарочито громко. — Ну-ка, проходи-ка к окошку. У нас тут сегодня народ собрался страшно культурный, но, кажется, слегка близорукий. Проходи, проходи вперёд, малыш, затёрли, понимаешь, килечку балтийскую.

Шумливая очередь притихла. Головы повернулись к стушевавшемуся Денисову, люди разулыбались, а какой-то мужчина в спецовке, от которого пахло бензином, подтолкнул его, грубовато брякнув:

— Давай, пацан, топай к кассе. Подфартило тебе сегодня на хороших людей.

Много лет ходил Денисов в этот магазин мальчиком, подростком, студентом, женатым мужчиной с седеющими висками. На его глазах, кассирша из молодой женщины превратилась в зрелую даму, после стала сухонькой, аккуратненькой, следящей за своим обликом старушкой, похожей на добрую фею. И всегда они улыбались друг другу, будто какая-то тайна была между ними, и сердце Денисова щемило, когда он видел, как угасает это прекрасное лицо, как неумолимое и жестокое время забирает его молодость и красоту.

Однажды летом, вернувшись домой с юга после трёхнедельного отпуска, он зашёл в магазин и не увидел её на своём рабочем месте, вместо неё за кассой сидела молодая и бойкая девушка. Не появилась она и в последующие дни. Он поинтересовался у уборщицы, которая работала в этом магазине ещё с тех пор, когда он был старшеклассником, о причинах отсутствия кассира, и та, вытерев платком выступившие слёзы, сказала, что Вера Петровна две недели назад умерла.

Он продолжал ходить в этот магазин, в котором всё для него теперь стало будничным, обыкновенным, но каждый раз подходя к кассе он видел эту женщину, остро ощущая, что она, ушедшая навсегда из этого мира, была частицей и его жизни — жизни, оставшейся в прошлом, исчезнувшей безвозвратно. И горестный голос в его голове каждый раз тихо говорил горькие, но неизбежные слова: «Царствие вам Небесное, дорогой человек…».

 

Девушка положила на прилавок «Сникерс» и сигареты.

 — Спасибо. Спокойной вам смены, — улыбнулся Денисов.

 — Вот это точно нам бы не помешало. Отморозки активизировались перед праздниками. Заезжайте ещё. А если без шуток, то погода сегодня, в самом деле, нелётная. Люди весь день падали, машины бились, так что осторожней и удачи вам на дорогах, ― сказала девушка.

Денисов пошёл к выходу. Тяжёлую дверь за собой он прикрыл осторожно, чтобы не разбудить охранника. Книга лежала у него на коленях, голову он безвольно уронил на грудь.

«Совсем ещё дети, — думал он, идя к машине, — не спят ночами, улучшая благосостояние хозяина этого магазина, скорей всего, представителя какой-нибудь южной суверенной республики и, наверняка, владельца не одной такой торговой точки. Страна заступила на вахту в двадцатичетырёхчасовое рабство ― торговля не терпит простоев! Вместо того чтобы ночью спать, массы людей вкалывают на лавочника, чужого дядю, а дядя этот вывозит капиталы к себе на родину, выплачивая продавцам им же назначенную зарплату, которую он может уменьшить, задержать или даже выгнать работника, не заплатив ему положенное. Чиновничьей сволочи, пасущейся у таких хлебных мест, он, конечно же, отстёгивает положенную мзду. Вся эта предательская властная братия ― та же торгашня, только торгует она законами, и своим нетрудовым доходам находит достойное применение. У большинства из них, конечно же, имеется свой бизнес, а рычагов для выкачивания денег у них много, и при этом их «неподкупность» всё время дорожает. А наёмные работники таких вот магазинчиков отнесут свои жалкие, так называемые зарплаты в другие магазины, истратят их на самые необходимые вещи. На их деньги — не то что бизнес открыть, а выжить бы. А как нам красочно расписывали гайдаровские кидалы будущую эру равных возможностей! Какими обольщали золотыми посулами! Слова серебряны, посулы золотые, а впереди — Божья кара! Лучше не сказать».

Он опять зачерпнул в обувь снега, перешагивая через завал. Просевшее сиденье жалобно под ним скрипнуло, спинка сиденья неестественно сильно отклонилась назад. Попытка отрегулировать положение спинки, придать ей стойкую вертикальность ничего не дала: она, поскрипывая, упрямо уходила своей левой частью назад.

«Так долго не проездишь, кресло может и на пассажира завалиться. Это пора исправить. Скорей всего нужны будут сварочные работы», — с досадой прошептал он и включил передачу.

Звякнув разболтанной крестовиной, машина тронулась по разбитой улице, переползая и покачиваясь, как утка, через трамвайные пути. Лихой водитель на прогнившем «Москвиче» с ревущим глушителем обогнал его. Не уступив дорогу автобусу, заверещав тормозами, он повернул налево к Троицкому мосту. «Камикадзе», ― покачал головой Денисов.

На обочине перед Троицким мостом неожиданно возникли две девушки в ярких оранжевых куртках. Они отчаянно махали руками. Денисов сбросил скорость до минимума, чтобы не обрызгать их грязным снегом, плавно остановился рядом с ними и, перегнувшись, открыл правую дверь. Одна из девушек, просунула голову в салон.

— Домой вы поедешь? ― спросила она.

Рассмотрев девушку, он рассмеялся.

— Если вам на родину, то у меня, девушка, нет загранпаспорта, да и бензина не хватит. А вам куда, собственно?

Девушка повернулась к подруге, что-то спросила у неё на звонком быстром языке, та что-то быстро залопотала в ответ. Слова прозвенели, как монеты, ссыпаемые в пустую кружку. Выслушав тираду подруги, девушка сказала:

— Там человек на лошадь. Там дом… близка, близка.

— К Медному Всаднику?

— Нет, нет! Большой человек на лошадь, не медный садник.

— Девушка, знаете, сколько в моём городе «больших людей» на больших лошадях? ― Денисов опять невольно рассмеялся. ― Вот вам на выбор ближайшие места с мужчинами на лошадях: Мраморный дворец, Исаакиевская площадь, Инженерный замок. Выбирайте.

Хлопнув растерянно ресницами, девушка вдруг радостно выпалила:

— «Аврора»! Там «Аврора»!

— «Аврора»? Так, так, так… горячее, — удивлённо поднял брови Денисов. — Но рядом с крейсером вроде нет пока никаких конных скульптур.

— «Аврора»! — повторила девушка быстро. — Там близка дом.

— «Аврора» так «Аврора», — покачал головой Денисов. — Садитесь, это совсем рядом. Проедем к легендарному крейсеру, выстрел которого услышали не только угнетённые народы царской России, но и народы всего земного шара, может даже вселенной. Уже отрадно, что ориентир у вас «человек на лошади», а не львы у входа. Тут бы нам пришлось поплутать: этот зверь особливо уважаем в нашем городе.

Девушки уселись в машину. Та, что говорила по-русски, села впереди. Денисов глянул в зеркало заднего вида: пустынный Каменоостровский проспект дружелюбно перемаргивался жёлтыми светофорами, и он, нарушив правила, повернул налево на Петровскую набережную. Красочная реклама у трапа трехмачтовой каравеллы-ресторана, пришвартованной к набережной, предлагала встретить с комфортом новогоднюю ночь, у причала ждали клиентов таксисты.

— Что ж вы в такую погоду ночью гуляете по незнакомому городу? Вы на время-то давно смотрели? — спросил Денисов, постучав пальцем по автомобильным часам.

— Ресторан. Свадьба, ― сделав ударение на последней «а», поняла его и ответила девушка.

— Свадьба? Свадьба ― это хорошо…

― Карошо, свадьба, ― согласилась девушка, кивая головой.

— Нужно было хотя бы записать трудный русский адрес, г-мм, с человеком на лошади. Вы из Китая?

— Ханой. Мы из Ханой, — ответила девушка и радостно воскликнула, махнув рукой. — Вот «Аврора»! Теперь мост, там мост!

— Мост вижу, «Аврору» тоже, мужик на коне по всему прячется в трюме, — хмыкнул Денисов.

Он въехал на Сампсониевский мост и тут девушки затараторили одновременно и радостно на родном языке, а девушка на переднем сиденье вскрикнула:

— Вот! Человек на лошадь!

Денисов недоумевающе повертел головой, и тут до него дошло: весь торец высотки, стоящей за мостом, занимал отлично подсвеченный здоровенный рекламный плакат, на котором мужественный ковбой в джинсах усмирял бунтующего коня — это была реклама сигарет «Мальборо». Справа, на торце здания гостиницы, был установлен ещё один плакат: холёный молодец в кожаном пиджаке предлагал насладиться «Мартини».

«Символы миллениума — «Мальборо» и «Мартини»», — чуть не расхохотался Денисов и ему тут же вспомнился весёлый советский фильм «Джентльмены удачи», и тот замечательный эпизод в нём, в котором герои фильма разыскивают в Москве нужное место, оказавшееся памятником Лермонтову по ориентиру «…там мужик в пиджаке, а рядом дерево».

— Д-а-а, — протянул он, усмехаясь, — а ведь и, правда, человек на коне. Большой американский мужик на большом американском коне. Теперь-то куда?

— Налева, налева, — пропели дуэтом девушки.

— Налево у нас будет маленькая улица Астраханская, дорогие вы мои, — поворачивая в проулок, сказал Денисов.

— Астарханьскайя, Астарханьскайя, — эхом отозвались девушки, а сидевшая впереди добавила, — здесь, здесь.

Денисов остановился у старого неопрятного дома с тёмными подъездами. Девушка на переднем сиденье протянула ему сторублёвку.

— Это много будет, на рубль всего проехали, дорогие гости города.

— Нет многа. Спасиба, спасиба, карашо, — ответила девушка, повторив, улыбаясь, — спасиба, спасиба.

— Что ж, и вам спасибо. Ну, надо же! Человек на лошадь, — не сдержался и рассмеялся Денисов.

 Кладя деньги за солнцезащитный козырёк он, улыбаясь, наблюдал, как его пассажирки, смеясь чему-то, резво бежали к подъезду. «Человек на лошадь», — рассмеялся он опять, трогаясь.

 Он решил ехать домой, но не поехал по пустынной набережной, которую только что пересёк, хотя по ней можно было, никуда не сворачивая в это время суток с ветерком домчать до дома, а поехал к центру города, в надежде подхватить попутного пассажира: там шансов на это было больше.

Любуясь ярко освещённым Михайловским замком, он переехал Пантелеймоновский мост, свернул на Фонтанку и увидел двух мужчин, один из них голосовал. Он остановился.

Мужчины, один безусый, другой ― усатый, оба в дорогих дублёнках и одинаковых ондатровых шапках, были удивительно похожи, явное родство выпирало из них. Безусый, открыв дверь машины, с заметным кавказским акцентом спросил:

— Шеф, отвезёшь человека в Московский район?

— Человека я всегда отвезу с удовольствием, но Московский район большой, — сказал Денисов, — куда именно?

— На улицу Ленсовета.

— А точнее?

— Ближе к «Звёздной». Да вы не бойтесь, мы нормальные люди. За двести рублей ничего будет?

Денисов не ответил. Он бросил взгляд на часы, думая о том, что вернётся домой, если сейчас возьмёт пассажира, уже после двух часов ночи. Безусый приняв его раздумье за колебание, быстро проговорил:

― Двести пятьдесят…

И за двести рублей было вполне «ничего» ― Денисов приглашающе кивнул головой.

— А я и не боюсь. Поехали.

 Безусый полез в карман.

― Очень прошу, шеф, до подъезда только. До подъезда довезёте человека? Хорошо, да? Это брат мой старший, он в гости приехал, понимаете? Очень прошу вас, до подъезда довезите, — просительно проговорил он, протягивая деньги.

— Конечно, довезу. Какие проблемы? — пожал плечами Денисов.

— Только никого не берите больше. Очень прошу, хорошо?

— Это я вам точно могу гарантировать.

— Один секунд, — извиняюще произнёс безусый.

 Прикрыв дверь машины, он обнял усатого. Некоторое время они так стояли, обнявшись, похлопывая друг друга по спине. Затем стали жать руки, громко говоря по-азербайджански: Денисов хорошо отличал этот язык от других кавказских языков — первые полгода армейской службы ему довелось провести на окраине Баку в посёлке Патамдар.

Когда казалось, что братья уже закончили прощаться, младший вдруг схватил старшего за руку и опять принялся что-то ему горячо говорить с просительным и укоризненным видом, периодически показывая рукой на дом, напротив которого они стояли.

Усатый, мягко улыбаясь, отрицательно качал головой, иногда отвечал, несколько раз произнеся громко слово «аэропорт». Наконец они ещё раз обнялись. Усатый, кряхтя, уселся в машину, сказав: «Здравствуй, дорогой».

Но на этом затянувшееся прощание, увы, не закончилось. Провожающий брат открыл дверь, просунул голову в салон. Он так долго и укоризненно говорил, что старший брат не выдержал и с шутливой строгостью сказал ему на русском:

— Слушай, брат, хватит, да? Что ты меня как девушку провожаешь! Человека тоже задерживаешь. Всё, Сулейман, всё! Иди спать, аривидерчи, чао, бамбино, сорри! Доеду — сразу тебе позвоню.

Но и это не подействовало. Беспокойный младший брат обратился к Денисову с жалостливо-просительным выражением лица:

— Друг, очень тебя прошу, довези до подъезда. Это брат мой старший, понимаешь, да? Очень тебя прошу.

― Сулик, там перекопали, ты же знаешь. Ещё скажи, чтобы меня человек на четвёртый этаж довёз, ― расхохотался усатый.

― Тогда близко пусть остановит от подъезда, ― не унялся младший брат.

— Хорошо. Но давайте всё-таки уже поедем, ― сказал Денисов, ― время поджимает.

— А знаешь, что, Тельман, — сказал вдруг младший, — я с вами поеду! А назад меня водитель привезет. Шеф, назад привезёшь, да? Я ещё заплачу…

— Иди домой, Сулик, — расхохотался усач и, шутливо вытолкал брата и закрыл дверь машины. Говорил он почти без акцента.

Поглядывая в зеркало заднего вида, Денисов тронулся. Младший брат стоял и смотрел вслед удаляющемуся автомобилю.

— Вы извините нас, пожалуйста, — повернулся к нему пассажир, — мы немного выпили. Это брат мой младший (Денисов едва сдержал смех, чуть не сказав, что он это уже понял), он в Питере давно живёт, а я сейчас в Минске. Мы родом из Ленкорани. Знаете, нет? От нас до Ирана всего сорок километров. Красивое место ― субтропики Мандарины, фейхоа, инжир, море, рыба. Помидоры, знаете какие у нас? Лучшие в мире! Последнее время редко с братом видимся, жизнь такая быстрая пошла. («Что быстрая, то быстрая», — внутренне согласился с пассажиром Денисов). Времени встречаться совсем нет. Вот встретились... знаете, у нас родственные отношения очень сильные. Брат такой стол открыл (пассажир первый раз нарушил лексику русского языка, сказав не «накрыл стол», а «открыл»). Я утром в Минск улетаю, он меня уговаривал остаться у него, а я у среднего брата остановился на Ленсовета, от его дома до аэропорта близко. Самолет рано улетает, надо поспать немного. В Минске прямо с аэропорта еду на работу. У вас можно курить?

«Если сейчас закурю, то это будет четырнадцатая сигарета за день. Почти полтора часа уже не курил. Вот надо же! По Павловской теории рефлексов: пассажир напомнил мне о сигаретах и сразу дико курить захотелось! Нет, потерплю, пожалуй», — решил Денисов. Уже месяца два он пытался бросить курить по методике уменьшения количества выкуренных сигарет за день. Нынешняя его норма была десять сигарет, он её периодически жестоко нарушал.

— Курите, курите, — кивнул он головой, ― я сам курящий.

Пассажир достал пачку «Парламента».

— Форточку немного открою?

— Будьте, как дома, — Денисов вставил в магнитофон кассету. Джордж Бенсон рассыпав по струнам гитары изящнейшую каденцию в унисон со своим необыкновенным фальцетом, запел свою «коронку» «This Masquerade».

Пассажир аккуратно стряхнул пепел в пепельницу. Сигаретный дымок приятно пощекотал вздрогнувшие ноздри Денисова, желание закурить стало невыносимым. Тяжело вздохнув, он ругнул себя: «Слабак», достал из пачки, лежащей в боксе под магнитофоном сигарету. Пассажир услужливо щелкнул зажигалкой, пропиликавшей первые такты из диксиленда «Когда святые маршируют». Денисов прикурил и с наслаждением затянулся, кивком головы поблагодарив его.

— Я богатый. У меня ещё два брата есть, самые младшие. Один в Москве, другой дома в Ленкорани отцу помогает, дай Бог ему здоровья. У нас в Азербайджане с работой сейчас не очень. В Баку еще куда ни шло, а в районах плохо. Выживают, кто как может. У моего отца дом, огород, сад, корова, куры, козы. Младшему брату работы хватает. Мы, конечно, с братьями тоже им помогаем. Родители у нас святое, ― говорил его пассажир, периодически поворачиваясь к нему.

Денисов курил, слушал пассажира, поглядывая на него, зная по опыту, что говорливость, вызванная горячительными напитками, теплом в машине и мягким креслом, иногда вполне может закончиться крепким сном, из которого вывести заснувшего иногда бывает довольно затруднительно. Но его пассажир вёл себя вполне адекватно, хотя и распространял по салону винные пары; пепел он стряхивал точно в пепельницу, не фамильярничал, не «тыкал», не важничал.

Денисову не раз доводилось возить людей в разной степени подпития, с разными «бзиками» и видами поведения. Встречались хамы и молчуны, надоедливые болтуны, лезшие с глупыми разговорами, не редкостью были надменные брюзжащие снобы, выказывающие полное презрение к водителю, всем недовольные, не обходилось без пьяненьких весельчаков, утомлявшие россказнями, бестактными анекдотами, нередко случались и сразу «отрубающиеся» пассажиры. Таких приходилось будить и порой довольно бесцеремонно. Случались пассажиры, которые после пробуждения начинали утверждать, что они уже расплатились. Худшими из пьяненьких пассажиров Денисов считал «политиканов» — эти могли утомить похлеще пьяных женщин и весельчаков со скабрезными анекдотами.

Невский был пустынен, у клубов на приколе выстроились такси. У дверей отеля отдыхал длиннющий белоснежный лимузин с его логотипом на кузове, ожидающий именитых гостей этого роскошного храма комфорта.

Пассажир раздражённо кивнул головой в сторону отеля.

― Видите, как богато жить стали? Казино, клубы, иномарки, бары, рестораны, супермаркеты. Всё есть, одного только нет…

Он аккуратно затушил сигарету, помолчал, глядя печально в окно, и продолжил скомкано и торопливо:

— Может, я старый стал, да? Не знаю. Всё как-то не так... не так, понимаете? Только дети радуют и жалко их, знаете. Что дальше у них в жизни будет? Они теперь какие-то не такие. Мы, знаете, другие были. Взрослых уважали, слушали их, не спорили. Теперь дети чересчур свободные. Может хорошо, а может и не очень. Если у ребёнка телевизор папа, что хорошего из ребёнка выйдет? Молодым хорошо. Смеются. А что молодым не смеяться, да? Молодые всегда смеются. Они ещё не знают, что жизнь быстрая, думают, что всегда молодыми будут. По улице идёшь — люди мало улыбаются. Ладно, бедные люди, да? У них голова всегда болит: детей накормить, за квартиру заплатить, ботинки починить — когда улыбаться? Я в торговле кручусь, не с бедными людьми общаюсь, они тоже редко улыбаются. Всё у них есть: дома, квартиры, машины, деньги, за границу отдыхать ездят. Они тоже не радуются. Это цифры, понимаете, цифры! В голове у них, знаете, цифры крутятся, стучат, жить нормально не дают! Понимаете? Честное слово, мне иногда кажется, что я слышу, как у человека в голове калькулятор стучит! Вы брата моего видели, да? Он меня провожал. Я пять дней здесь был, хороший товар ему из Белоруссии поставил, сам не бедно живу, не миллионер, могу и больше зарабатывать. Не хочу. Голова будет болеть, спать плохо буду. Семья не голодает, у нас всё есть, а туда (он поднял глаза вверх), сами знаете, ничего с собой не заберёшь. Я пять дней с братом общался, а он всё думает, думает, думает, если даже улыбается ― глаза не весёлые, не живые, понимаете? Я ему анекдот хороший ― он смеётся. Э-э-э, не так смеётся, я вижу, да! Нет, не так. Он вид делает, что ему смешно, а сам в это время другое думает: у него в голове калькулятор щелкает, мешает смеяться нормально!

Всё-таки пассажира немного развезло. Говорить он стал несколько сумбурно, в его вполне приличной русской речи стали проявляться заметные оттенки азербайджанского говора, он делал паузы, жестикулировал.

Поворачивая из крайнего правого ряда на Лиговский проспект, Денисову не удалось уйти влево: его нахально подрезал «Фольксваген», шедший слева от него. Он резво «нырнул» вправо и остановился у тротуара, рядом с голосовавшим мужчиной с чемоданом в руке.

— Вай! Что он делает, ишак?! — вскрикнул пассажир.

— Борьба за выживание. Конкуренция. Деньги сильно нужны человеку. Решил меня опередить, боялся, что я заберу потенциального клиента, — ответил Денисов.

 Ему пришлось резко затормозить и остановиться, чтобы не ткнуться в задний бампер «Фольксвагена». Но и подать немного назад, чтобы продолжить движение не удалось: сзади его машину поджал старенький «Москвич», тоже ставший в очередь за клиентом.

К машине Денисова быстро подошла женщина в стёганом пальто и нелепой высокой лисьей шапке. Она нагнулась к приоткрытому окошку, простужено спросила у его пассажира:

― Комната нужна?

Тот, недоумевающе посмотрев на неё, повернулся к Денисову.

― Она что хочет?

Женщина, сообразив, что обратилась не по адресу, отошла от машины к троице таких же, как она немолодых, неброско одетых женщин. Водитель «Фольксвагена», не сговорившись с клиентом, обиженно стартовал, взревев дырявым глушителем.

― Она что хотела? — переспросил пассажир.

Выкручивая руль влево, Денисов бросил:

— Квартиру или комнату сдать, может ещё чего.

Ему опять захотелось курить, но он пересилил себя. В шее возникла пульсирующая боль. Он повертел головой, думая, что после того, как он подвёз девушек вьетнамок, нужно было ехать домой: усталость уже тогда давала о себе знать. Поёрзав в кресле, пассажир огорчённо покачал головой.

— Вот видите, эта женщина тоже не спит, ей деньги нужны. Деньги, деньги, деньги — шайтан их придумал. Может, у неё ребёнок больной или муж инвалид, да? А вы? Между прочим, вы не молодой уже человек — тоже не спите, халтурите ночью, да? Магазины тоже работают, продавцы не спят, таксисты не спят, охранники не спят — это жизнь? Когда человеку смеяться? Я про брата говорил вам. Спросил его: если всё, что у тебя есть, в деньги перевести, ну, всё, понимаете, квартиру — хорошая квартира, не халам-балам — на Фонтанке, машины — у него две легковые и ещё «Газель», три продуктовые точки в городе и ещё склад есть для опта. Сколько у тебя, спрашиваю, налички выйдет? Клянусь, честное слово, так слышно стало, как у него в голове калькулятор сильно, сильно стал стучать! Так сильно стучал! (Денисов невольно улыбнулся.) Сумму очень приличную назвал. Э-э-э, не приличную — отличную! Чего не радуешься тогда, говорю ему? Ты, когда в Ленинград первый раз приехал, у тебя два чемодана гвоздик на продажу было, зато ты песни каждый день пел и смеялся от души. Э-э-э, говорит, брат, что это вспоминать — прошло это уже. Теперь другое.

«Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей навредит?» — прозвучала в голове Денисова фраза из Евангелия.

Пассажир опять закурил. Он сидел, нахохлившись, хмурился. Денисов моргнул фарами медленно бредущему через проспект худому, легко одетому мужчине без головного убора, с длинными до плеч волнистыми седыми волосами, припорошенными снегом, но тот не прибавил шага. Что-то пришёптывая, нелепо размахивая руками, он резко остановился на середине проспекта, после двинулся к трамвайным путям. Денисов притормозил и объехал его справа, думая, что Родион Раскольников вот так же руками размахивал, бродя по улицам Петербурга.

— Пьяный, да? Этот тоже, что думает, куда идёт? Зачем не спит? По улицам ходит ночью, зачем? — экспрессивно воскликнул пассажир. — Почему не спят, по городу ночью ходят? Полгорода не спит. Которые ночью работают ― это ясно, другие так просто ходят. Ходят, как знаете, когда человек больной: у него болит, он спать не может, ходит, ходит, ходит. Все ходят, ходят, бегают. Эй, друг, перекур сделай, да! Подумай, зачем бегаешь. Аллах с неба смотрит, расстраивается: что это за Олимпийские игры?! Туда бегут, сюда… бегал, бегал, потом устал бегать и умер. Всё! Конец фильма. Зачем бегал? Город… это... как сказать правильно... жадный он, да? Сам не спит и других гоняет. Гоняет, гоняет, думать не даёт, на небо не даёт смотреть, все бегут в асфальт смотрят. А под асфальтом что? Канализация! Канализация, брат, понимаешь? Я иногда так думаю, что в деревне людям лучше, чем в городе. Там жизнь труднее, зато вкуснее. В супермаркет за молоком не ходят, да? Корова молоко даёт. Зелень, фрукты, овощи свои, хлеб, масло сами делают. Всё без химии, да? Долго жить будешь. Там человек весь день работает, устает, и спать рано ложится. Ночью ему по улице ходить не надо. Он, что лунатик? Утром рано уже хлеб печь надо, корову доить, дрова, воду принести. Клянусь Аллахом, ещё год, другой ― уеду в деревню жить! — с огорчённым лицом заключил он и замолчал.

«Вот, пожалуйста, человек другой культуры, языка и религии, а его размышления будут близки и понятны многим людям, понятны они и мне. Который раз я возвращаюсь к мысли, что человек не одинок в мире. У Толстого в «Войне и мире» есть яркий эпизод, когда встречаются француз маршал Даву и пленённый Пьер Безухов. Толстой пишет, что они смотрели они друг на друга всего несколько секунд, но между ними неожиданно установились человеческие отношении без отношения к войне, пленению и суду. Они оба в эту минуту смутно прочувствовали множество вещей, понимая, что они дети человечества, братья. И здесь мой пассажир, говоря о беге по кругу, круглосуточном тщетном, суетном и бессмысленном бдение горожан, о пытке неутихающим стуком клавиш калькулятора, абсолютно прав. И так многие думают. Люди всё видят и, в общем-то, понимают то общее, негативное, демоническое, что происходит вокруг них. Не все высказаться могут ясно, но на подсознательном уровне чувствуют пустоту, бессодержательность разладных времён. Заглянуть чуть-чуть вперёд массе, конечно, не дано, а бег по кругу, под аккомпанемент калькулятора, не даёт возможности, как выразился мой пассажир, «на небо посмотреть». Гнетущая, чёрная, неосознанная мысль о тщете этого бега запрятана в тёмных чуланах, завалена хламом забот, праздного существования, глупых идей, навязчивых фобий, кривых и вредных представлений. Она иногда проявляется, создавая неприятно тоскливое и подавленное состояние духа и страх. Это неприятно и большинство старается быстрее загнать её опять в чулан», — думалось Денисову и вдруг, как в магнитофонной записи, в его голове прокрутился родной голос покойного отца, который часто наставлял его, говоря:

«Никогда не считай простых людей за туземцев, которым нужно что-то объяснять жестами. Говори на родном, близком тебе языке так, как ты говоришь всегда. Выражай мысли своими словами, без иностранных терминов, не бойся, что тебя не поймут. Тебя поймут — русский язык красочный, богат оттенками, мелизмами. Иностранцы, приезжавшие в Россию в 18-ом веке, поражались тому, что простые неграмотные люди, понимали их очень быстро. Не пытайся придумывать какие-то облегченные формы в разговоре, так можно запутаться. Когда говорят о насущном и близком сердцам людей, народы всегда понимают друг друга, люди не одиноки в мире, их многое связывает».

— Недавно я читал в газете про одну девушку из благополучной Америки, выросшую в золотой колыбельке у родителей миллионеров, — заговорил Денисов, внутренне улыбнувшись дорогому воспоминанию об отце. — У неё было всё, о чём только могут мечтать люди. И вот она решила провести свои каникулы в Африке. Приехала в Эфиопию или в Сомали, не помню точно, и там увидела деточек-скелетиков, которых их истощённые чёрные матери кормят грудью-пустышкой, похожей на высохшую чёрную лепёшку. Что-то щёлкнуло в головке американочки, и её срочно пришлось везти обратно в Штаты, но не домой, а прямиком в психиатрическую клинику: не выдержала увиденного тонкая мозговая оболочка бедной девочки. Она будто оказалась в реальном фильме ужасов. Девчонка думала до этого, что народ — это разносчик пиццы, улыбчивый почтальон, официанты, добрые исполнительные слуги в их особняке. Вот и тот длинноволосый человек, которого мы только что видели… кто знает, что с ним произошло. С человеком всякое может произойти, когда его представления об окружающем мире неожиданно перевернутся, и он из цветного неожиданно станет миром чёрно-белым. Возможно, и у этого человека сработало реле под воздействием неких жутких картинок, потрясших его сущность. Вы вот ведь заметили, как люди и мир изменились под воздействием проклятого «калькулятора». Когда жизнь страны неожиданно резко изменилась, людей, ушедших в себя или потерявших ориентиры, заблудившихся во времени, заметно прибавилось. Всем пришлось проходить через нежданные испытания, болезненную ломку, а не все к этому оказались готовы, после относительно спокойного бытия в их уничтоженной стране СССР. Переворот — слово говорящее, не правда ли? Только так можно назвать то, что у нас произошло. Переворот во всём, кавардак в головах, человек не успевает ухватить всего, всё так быстро меняется, рушатся мечты, планы, судьбы. А люди устали безмерно от бесконечных изменений жизни, а сколько их случилось в стране за в общем-то короткий исторический срок! Лес рубят, а щепки, как всегда, в людей летят. Вы недавно сказали, что вам кажется, что время убыстрилось. И я с вами согласен, есть ощущение, есть, что оно заспешило. Но, наверное, это мы чувствуем с вами — люди пожившие. Молодёжь, конечно же, воспринимает всё проще и легче. Хотя у многих и «крышу реально сносит», как сейчас стали говорить. А у людей вопросы, вопросы, вопросы: как жить, как не потерять себя, как остаться человеком, куда идти? Решений много, но какое выбрать — задача трудная, каверзная, мучительная. К сожалению и с горечью я должен сказать, что нашим новым властителям не грозит такой нервный срыв, как той бедной девочке из благополучной Америки. В их каменных головах реле, которое заведует тонкими вещами, давно перегорело, перегорело от вечной калькуляции, как верно вы подметили, а на людей им глубоко плевать. Людей потерянных, обманутых, изломанных, болезненно воспринимающих новую явь, сейчас много, а в Петербурге, наверно, больше чем где-либо, сам город наш такой… с тонкой мозговой оболочкой.

 Денисов замолчал, не сказал вслух, но подумал, что и Раскольниковы бродят с топором под курткой, и Мармеладовы с Шатовыми, и Мышкины со Свидригайловыми, Каракозовы с Желябовыми, и Смердяковы с Верховенскими.

 Проехали Московские Ворота. Проспект, густо увешанный гирляндами из разноцветных меняющих цвет лампочек, был пустынен. Под фонарным столбом голосовала женщина в коротковатом красном пальто и белых ботфортах

— Возьмём её, я скоро выйду, а вы ещё заработаете, да? Вам это не помешает, — сказал пассажир.

 Денисов не остановился.

— Ваш брат не рекомендовал. Да ей это и не нужно, она, так сказать, тоже работает. В ночную смену вышла.

— Где работает? — удивлённо посмотрел на него пассажир.

— Здесь на асфальте. Совершеннолетняя проститутка.

— Ай, Аллах, ты что говоришь?! — взлетели вверх брови пассажира.

 От волнения он перешёл на «ты»

— Шутишь, да? Солидная, женщина, не похожа на… таких. Не может быть!

 — Почему же не может быть? Я вовсе не шучу. Солидная индивидуалка, ночная бабочка, с обсыпавшейся пыльцой. Его величество калькулятор щёлкает всюду.

— Вай, мама! Иншаалла — мир перевернулся, — расстроенный азербайджанец хлопнул себя по лбу.

Когда Денисов только начал «таксовать» и не имел ещё опыта в извозном деле, эта самая немолодая женщина, в этом же красном пальто как-то остановила его в конце Лиговского проспекта. Предполагая, что это очередной пассажир, он остановился. А она, сев на переднее сиденье, повернулась к нему, и «обворожительно» улыбнулась: «Отдохнуть не желаете?». Несколько мгновений он ошарашенно «расшифровывал» слова пассажирки, а когда до него дошёл смысл её предложения, остановил машину. Женщина, кинув ему: «Удачи на дорогах», вышла из машины и заняла позицию под очередным фонарным столбом. Позже он часто видел ее в разных местах города, по всему, несмотря на возраст, на неё имелся спрос, поскольку она не сходила с тропы сомнительных утех.

— Что за работа такая? — нервно передёрнулся пассажир. — Плохо, когда такая работа! Харам! Это грех по-нашему. Она же женщина, да? Мать, да? И она тоже ночью не спит — работает. Работает она! Тоже, понимаешь, работу себе нашла. Вы хорошо говорили, что мир поменялся, и люди не знают, как теперь жить. Это я понимаю. Так всегда было: королям, падишахам с визирями, президентам и министрам на людей всегда наплевать. Э-э-э, так всегда было, просто мы теперь на своей шкуре сами всё чувствуем, мы же раньше в спокойной стране жили, ночью спали, днём работали. Что получается, когда порядка нет? Бардак, да? Вы хорошо, друг, говорили, я думаю, что вы писатель или художник, да?

— В настоящее время водитель. Бомбила, — рассмеялся Денисов.

— Это я понимаю, понимаю, понимаю, — закивал головой пассажир, — это халтура, я понимаю. Я сам халтурил на машине, когда деньги сильно нужны были. Но вы же в жизни другим занимались раньше, да?

Денисов промолчал.

— Понимаю, понимаю, дорогой, неприятно, да, об этом говорить? Но разве халтурить по ночам для вас хорошая работа? Вот для вас тоже всё в жизни изменилось в плохую сторону, да? Я много думаю, думаю, думаю, почему всё стало так? Люди не верят никому, прячутся в своих квартирах, в глаза стараются не смотреть, не здороваются. Мне, знаете, показалось, что даже брат мой мне не очень верит. Так обидно, знаете, на сердце как-то больно, — торопливо проговорил пассажир.

Денисов ответил не сразу. Он чувствовал, что его пассажир чистосердечен, задаётся не праздными вопросами, а теми, что на самом деле бередят его душу, не дают ему покоя, что это не блажь подвыпившего человека, испытывающего горячечную до зуда потребность выговориться.

— Тема эта большая, — ответил Денисов, помолчав. — Нам бы с вами оказаться в купе поезда Санкт-Петербург — Баку и там, коротая ночи, поговорить по душам. Переворот, я об этом говорил уже, оказался с поворотом на дорогу с указателем «Деньги!». Поворачивай и жми на педаль — правил на этой дороге нет! Но эта мысль совсем не здравая, она отрывается от базовых идей и ценностей, она оторвана от проверенных догм. А догма — это обобщённый материал о человеке, но создана для всех и проверена временем. Мысль стяжателя, вора, грабителя мелка и нет в ней широты и глубины обобщений. И она перечёркивает вековую базу человеческих наработок, которые собраны и вашем в Коране и в нашей Библии. В обеих книгах есть порицание стяжательству, постулаты о том, что с умножением богатств умножатся и скорби, понимаете? И вы, кстати, об этом своими словами высказались, мол, живу неплохо, мог бы больше зарабатывать, но тогда спать стану плохо, то есть вы на опасном скользком вираже благоразумно «притормаживаете». Но можно ли поверить, что нынешние властные грабители скорбят, хапая миллион за миллионом? Соблазн растёт, блеск золота ослепляет, парализует волю — не даёт остановиться. Но ведь правдой является и то, что у человека может быть всё для счастья, но он вовсе не становится от этого счастливым. Человек должен знать, что его жизнь имеет смысл, а не жить ради химеры под названием деньги, впрочем, не стоит жить и ради любых других химер. А времена?.. У народа на самом деле не бывает лёгких времён и вы это тоже говорили. Пробегают века, приходят и уходят цари, президенты, властители, меняются внешние виды жизни, одежда, нравы, средства общения и передвижения, законы, обычаи, общественные строи, а вечная Книга, говорит: «Бывало, скажут о чём-то: смотри — это новость! А уж было оно в веках, что прошли до нас». И ещё там написано, что человек властвует над человеком во вред ему. Мы немного пожили в счастливом застое, но застой воды непременно приводит к образованию болота, в котором под корягами таится и плодится зло и оно ждёт своего часа. И оно дождалось, выползло из застойного болота, показало когти и зубы. Я думаю, мы сейчас живём в переходном возрасте нашей страны, культуры, мировоззрения, может быть даже цивилизации или, возможно, её смерти. А в переходном возрасте, понимаете, всегда сплошные метания и страдания, вспомните хотя бы себя мальчишкой четырнадцатилетним…

— Да что же вы делаете! — выкрикнул Денисов, резко бросая машину влево: справа, с улицы Бассейной, чего он никак не ожидал, ведь он ехал по главной дороге, визжа шинами, резво выскакивали на проспект две иномарки с включенными фарами дальнего света. — Уф-ф-ф! — выдохнул Денисов, вытирая выступивший пот со лба.

— Ишаки безбашенные! — сказал пассажир, добавив что-то цветастое на родном языке, экспрессивно взмахнув рукой. — Гонки устроили! Сами убьются — ладно. Они же могут еще с собой других взять.

Он закрыл глаза и расслаблено откинулся головой на подголовник.

— Э-э-э, брат, правильно ты говоришь. Хорошее тоже есть, только, знаешь, хорошее время долго не бывает, оно всегда маленькое, в детстве только. Как сказать, не знаю... знаешь, у каждого человека есть своё личное счастливое время, понимаешь? Личное! Человек его никогда не забудет. Помнит и улыбается. Всегда помнит. У меня сейчас хорошее время, да? Только, когда каждый день шашлык и плов кушаешь, вспоминаешь после, какие сосиски в столовой вкусные были. Когда я в Ленинграде учился в «Техноложке» тогда моё время счастливое было! Девушка была Лена. Леночка! Ай, Лена-Леночка-Лейла-джан, где ты теперь, принцесса моя, пери моя? Мы пожениться хотели — это 74-ый год был, только от родителей я скрывал всё. Боялся! Родители мои по-старому жили, обычаи наши соблюдали: мама по-русски вообще не говорила, отец из своего города за всю жизнь никуда не выезжал. Честное слово, они не националисты. Нет! Но они это не понимают, что можно в семью жену не «нашу», не азербайджанку привести, у нас в роду такого никогда не было. Но сказать мне пришлось. Когда сказал, мать волосы стала на голове рвать, кричала на всю улицу, что убьёт себя, если я на русской женюсь. Отец молчал, но он тоже против был. Я решил их обмануть, чтобы не переживали. Вид сделал, что согласен с ними. Мне их жалко было. Думал, с Леной в Питере тихо поженимся, а дальше, как будет — так будет. А потом испугался. Испугался, что родителей обижу, стал тянуть время, вилять, откладывать свадьбу. Женщины, знаете, как чувствуют обман? Они, как говорится, спинным мозгом чувствуют, о чём мужчина молчит. Пришлось ей рассказать про родителей. И всё! Она, знаешь, какая была? В лицо всё прямо говорила! Сказала, что я трус и не люблю её, что у нас счастливой жизни не будет. Русские правильно говорят — «отрезала». Она меня отрезала от себя. Лена стихи любила, она мне тогда сказала: «Ведь храбрость, пожалуй, в любви нужна не меньше, чем в космосе или в бою!». У неё принцип был только «да», или «нет», она никогда не меняла своих решений, а я струсил. Э-эх, стал ей говорить, давай подождём, окончим институт. Ещё хуже сделал — всё совсем испортил! Когда в Питер теперь приезжаю, сердце всегда болит! По улице иду, вспоминаю: здесь в кафе с Леной ходили, здесь у моста с ней целовались, здесь гуляли… не вернёшь это...

Он открыл глаза, улыбнулся печально, поглядел в окно, помолчал и продолжил:

 — Я русских люблю. Спокойный, сильный, незлой народ. Если бы на Лене тогда женился, думаю, хорошая у меня жена была бы и мать наших детей. Мужчина должен сам решать, что ему делать. При чём здесь обычаи? Что с матерью всю жизнь жить? Мать мне в Ленкорани невесту нашла из хорошей богатой семьи, обручение сделали. А я закипел, разозлился на неё, на отца, на себя за то, что Лену обманул, и сказал всем — нет! В Питер улетел, хотел с Леной помириться, но она меня предателем назвала и выгнала. Служил в Белоруссии, там остался, женился на белоруске. Матери ничего не сказал. Она плакала, ругала меня, с невесткой долго не разговаривала, а теперь, извините, внуков своих — их трое, в попу целует. Да, что сделал, не исправить... правильно вы говорили, что решения трудно принимать. Не туда повернёшь, долго будешь потом дорогу искать. И всё равно, то время для меня останется самым лучшим, хотя в кармане не всегда рубль был.

Он неожиданно рассмеялся, повернулся к Денисову.

— Я сейчас подумал: может, коммунисты тоже вашу Библию читали? Знали, что от больших денег у людей крышу может снести, поэтому зарплаты маленькие платили? А?

Денисов кивнул головой.

— Кое-кто читал. У нас народ был любознательный и грамотный, самая читающая страна была. Только Библию в магазинах не продавали, она сказкой вредной считалась. Между тем учение о светлом коммунистическом рае тоже своего рода религией было, с богом Лениным, а его адепты входили в единую церковь или в секту, скорей. Со службами, то бишь, съездами, обрядами и посвящениями на манер крещения — например, приёмом в пионеры; исповедь требовалась у проштрафившихся и даже мощи свои были на Красной площади. И моральный аспект хитро решили. Помните, «Моральный кодекс строителя коммунизма»? Приспособили под себя библейские заповеди, постулаты проверенные веками. Да что я вам рассказываю, вы же жили в те времена. А вот и он, кстати, идол коммунизма, стоит у бывшего коммунистического храма, — кивнул головой Денисов в сторону монументального памятника Ленину, — стоит себе, Аникушиным сотворённый. Народ у нас весёлый, иронией спасается. Знаете, как этот памятник ленинградцы окрестили?

Пассажир качнул отрицательно головой.

— Пенальти! — рассмеялся Денисов.

— Пенальти? Почему пенальти?

— Да он же, обратите внимание на позу футбольного арбитра, назначающего пенальти, ― указывает на асфальт рукой, как на одиннадцатиметровую отметку.

 Пассажир расхохотался.

— Вай! Точно! Слушай, очень похоже! А у нас в Азербайджане свалили все его памятники, Кирова, Шаумяна и других тоже.

Он периодически говорил теперь то на «ты», то на «вы».

Сорвался шальной снег. Денисов включил дворники и перестроился в левый ряд, остановился, дожидаясь разрешительной стрелки на светофоре.

Его пассажир наклонился к стеклу и радостно воскликнул, тыча пальцем в окно:

— Ну, заяц, погоди! Попались! Посмотри.

Денисов посмотрел туда, куда показывал его пассажир. На правой стороне проспекта стояли те самые лихие иномарки, нагло подрезавшие его на перекрёстке. Спереди и сзади они были поджаты машинами ДПС с включёнными мигалками. Трёх гаишников окружила весёлая компания парней и девушек, одетых очень легко для зимы. Парни были в рубашках, девушки в мини юбках и коротких топиках, они приплясывали около гаишников, липли к ним, жестикулируя и пританцовывая, от холода.

— Бр-р-р! — передёрнуло Денисова. — На улице не меньше семи-восьми градусов. А ребятам кажется, что они на пляже во Флориде. Хорошо же безумцы приняли на грудь, «градус свободы» по всему зашкаливает.

Гаишники повели водителей в свою машину, а компания осталась рядом со своими машинами. Вели они себя развязно: гоготали, обнимались, пили из бутылок и банок.

Загорелась стрелка светофора и Денисов повернул налево. Пассажир, вывернув голову, наблюдал за компанией, до тех пор, пока это было возможно, после отрезюмировал:

— Отмажутся. Они что — не знали, что так гонять по городу нельзя, что гаишников пока не отменили, да? Гуляли, потом решили покататься по городу, деньги есть, значит, калькуляторы работают. Сколько на ресторан, сколько на девушек, сколько на гаишников — знают. А у гаишников тоже калькуляторы щёлкают: хорошие «клиенты» попались. Сейчас направо поверните, уже совсем немного осталась.

 Откинувшись на сиденье, он закрыл глаза и замолчал.

 Дорога была разбитой, приходилось лавировать, выезжая на трамвайные пути, но коварной колдобины всё же избежать не удалось. Машину подбросило, пассажир открыл глаза, сонно осмотрелся, вздохнул устало.

— Направо поверните, хрущёвку видите? Здесь, здесь… ― добавил он раздражённо, указывая на разрытую траншею и заснеженные насыпи земли: — Как будто специально, когда я приезжаю, здесь перекапывают. Два раза приезжал в этом году и получал такой подарок.

— Может просто забыли сразу закопать? — рассмеялся Денисов. — И должен быть другой заезд, я вашему брату обещал до подъезда довезти. Давайте попробуем как-нибудь другим путём заехать.

— Нет, с той стороны долго идти. Не волнуйтесь, что я маленький? Тут все люди за гаражами ходят. Обойду. Хорошего человека встретил, у которого калькулятор в голове не щёлкает, приятно было говорить с вами, знаете.

— Щёлкает, щёлкает, и у меня щёлкает. Если бы не щёлкал, ездил бы я по ночам? — улыбнулся Денисов.

— Это другой калькулятор — не вредный. Вы хороший человек, честно говорю, хорошо с вами поговорили. Сейчас редко так бывает, чтобы с людьми так поговорить. Меня Тельман зовут. Желаю вам всего самого хорошего, а вашей семье всех благ. Если будете в Минске, мало ли, вот вам моя визитка — я там не последний человек.

Он положил «визитку» рядом с магнитофоном, улыбаясь, протянул руку. Денисов крепко и с удовольствием её пожал.

 Он не уехал сразу. Включил дальний свет, чтобы осветить путь Тельману, наблюдая в запотевшее окно, как тот попытался перелезть через бугор земли, но поскользнулся, не осилив препятствие, и что-то шепча (губы его шевелились), двинулся к гаражам. У первого гаража он остановился, повернулся, махнул рукой, как бы говоря: уезжай, всё в порядке.

Когда он скрылся за гаражами, Денисов, пробуксовав в снегу, тронулся. Проехав квартал, он прижался к обочине, достал все деньги, заработанные сегодня, пересчитал, и приятно удивился — «улов» сегодня был приличный. Две пятидесятирублёвки он положил в нагрудный карман куртки — на гаишников: техосмотра не было, а за его отсутствие обычно приходилось платить, остальные деньги уложил в бумажник. У него ещё были деньги: тысяча рублей лежала в заднем кармане брюк — это была «заначка» на непредвиденные расходы.

 

Шея опять ныла. Он прибрал звук магнитофона, откинул спинку кресла, закрыл глаза. Шепча: «Пять-десять минут», расслабленно вытянулся, заложив руки за голову. В голове стоял неясный шум, сумбурно замелькали какие-то лица, несущиеся с немыслимой скоростью машины, дома, мосты, каналы, мигающие светофоры. Через пару минут «картинка» медленно стала настраиваться — проявились родные лица жены и сына. «Мария... Егорушка... любимые» ― дрогнуло в улыбке его лицо. Дремотное состояние охватило его, сработало утомление дня, но не уходило непонятное, стойкое чувство тревоги. Отключаясь, он подумал о том, что не выполнил просьбу брата Тельмана, что нужно было всё же поискать объезд и довезти Тельмана до противоположного торца дома. Через пятнадцать минут он открыл глаза. Тревога не исчезла.

 

Максим, Эдик, Лана

 

 Выйдя из подъезда, Максим огляделся и присвистнул. Услышав ответный посвист из-за ряда металлических гаражей, он пошёл на этот сигнал, сгорбившись и прихрамывая. Обойдя крайний гараж, он остановился и простужено просипел:

— Где вы, суки, заныкались?

Из промежутка между двумя гаражами высунулись Эдик и Лана.

— Чё так долго-то, Макс? Мы чуть в снеговиков тут не превратились. Блин, такой колотун сегодня, ещё и ветер! Взял? ― Эдик, приплясывая, растирал ухо.

― А тебе очень хотелось, чтобы я взял, да? — Максим опустил на снег пакет, который был у него в руке. ― Облом. Весь мир против нас. Вы это ощущаете, или всё ещё думаете о жратве, куреве и герыче?

— Чё делать-то теперь, Макс?— спросила Лана.

— Утопиться в Неве. Готовьте гробы, ходячие мертвецы, облом, ― процедил Максим сквозь зубы.

 Вид у него был озлобленный. Он кривил лицо, часто и быстро почёсывал то шею, то лицо, то подбородок, будто кто-то его покусывал.

— Облом, — простонав, повторил он, присаживаясь на корточки. — Надо было тебя, Эдусик-долбусик, послать, чтобы ты послушал эту рожу козлиную. Убил бы гада. Барин, тварина. Глядя в его сучьи глаза, мне пришлось с подхалимским видом выслушать лекцию на тему «ничто не вечно под луною», а так хотелось в рожу его прыщавую дать. Мы, оказывается, народ недостойный доверия и уважения, потенциальные клиенты ментовки и морга. А у него бизнес, ему выручку утром деньгами сдавать нужно, а не фотоаппаратами ворованными. Прикиньте — выручку! Владелец ночного супермаркета, блин. Сидит, тварина, вмазанный, с тёлкой шампанское посасывает. Собачья жизнь, дауны конца двадцатого века. Собачья.

Проговорил он это с отрешённым видом с закрытыми глазами, безвольно опустив голову, потирая ладонью висок, будто говорил сам с собой. Невнятно пробормотав: «Голова», он поднял горсть снега и растёр им лоб.

 — Жрать дико хочется, Макс, — плаксиво проныла Лана, — и холодно, блин.

 На ногах у неё были легкие кроссовки, она подрагивала от холода.

— Как же вы меня, твари, достали! — Максим встал, злобно выругался и ударил её кулаком в плечо. — Жрать она хочет, холодно ей! Нету бабла, дура, нету. Я доходчиво объясняю, или тебе в рыло дать, чтобы ты заткнулась? Иногда мне кажется, что вы с Эдиком инопланетяне и у вас ломок не бывает? Вы всё время только и талдычите о жрачке и сигаретах.

Он вытащил из пакета фотоаппарат — это был старый «Кодак», задумчиво повертел его в руках, выругался и неожиданно размахнулся и швырнул его через крыши гаражей. Звука падения не последовало, аппарат где-то мягко провалился в сугроб.

— Псих! — вскинувшись, прошипел Эдик. — Это ж дорогая штука, можно было продать ещё, если не здесь, то в другом месте или в комиссионку сдать.

― Беги быстрей. Найди и продай — все деньги твои. Ничего не хочу — сдохнуть, сдохнуть хочу. Сдохнуть прямо здесь, чтобы не видеть ваши рожи тупые! — яростно проговорил Максим, сжимая голову руками. — Как же земля носит таких баранов! Повторно объясняю для тупиц. Иностранцы свято верят в закон и в полицию. Сто процентов хозяин этого фотика со своей верой в закон уже сходил в нашу родную ментовку, ещё и паспорт этого аппарата предъявил. Помнишь, что машина с финскими номерами была, кретин? Хочешь встретить ночью ментовской патруль с такой бомбой на руках? Когда глянут на твои вены, вспомнят про разбитое стекло машины, убийство африканского студента из Кении, заодно и государственный переворот в Буркуна-Фасо припишут. На себя в зеркало глянь, уродец, ты даже на владельца копеечной «мыльницы» не тянешь.

 ― А чё, в натуре, убили негра? ― потрясываясь, спросила Лана.

― И ещё шесть корейцев, дура, ― рявкнул Макс и застонал, — кретинка конченная. В узлы меня скручивает, коленку тупым сверлом сверлит. Сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть…

Он обхватил голову ладонями, и со стоном сдавливая её, повторил сквозь зубы:

— Сдохнуть.

Он оттолкнул Лану, повернулся к гаражу и стал мочиться с болезненной гримасой на лице, говоря:

— Знаете, почему я с вами ещё говорю? Чтобы удостовериться, что я ещё живой. Не доставайте меня, я могу взорваться.

 — Чё нам теперь замерзать, что ли? Надо было фотоаппарат не выкидывать, можно было им расплатиться с водилой. Вечно у тебя закидоны, — недовольно пробурчал Эдик.

— Заткнись, дебил сообразительный, в рожу сейчас получишь, — сказал Максим и неожиданно, вытянувшись и напрягшись, прошипел, прикладывая палец к губам: «Тихо, уроды! Тихо, я сказал!».

Застёгивая джинсы, он протиснулся в промежуток между гаражами, высунул голову. Наблюдая за подъехавшей к торцу дома машиной, он шёпотом комментировал свои наблюдения, подрагивая всем телом, то ли от холода, то ли от возбуждения:

— Чувак из машины вышел, прощается с водилой. Если он в этот дом, то ему через траншею не перебраться. Придётся ему кружным путём пойти, то есть между гаражами. Сейчас все так ходят, видите, как здесь снег протоптан. Как ломает, как крутит! Я, наверное, сейчас своё дерьмо съел бы, если бы знал, что это поможет.

Он пнул ногой торчащую из снега трубу, нагнулся, расшатал и вытащил её из-под снега. Почёсываясь и продолжая наблюдать из своего укрытия за человеком, вышедшим из машины, он быстро и нервно говорил:

— Холодно. Нормальные люди зимой в перчатках ходят. Значит так, если этот кент сюда пойдёт, я попытаюсь его вырубить, мне уже всё по барабану. А ты — Эдос-слабоумный, меня подстрахуешь. Возьми кирпич под ногой. Бери, бери жлобяра, поможешь, если силы меня оставят и я потеряю сознание.

Тельман, а это был он, попытался перелезть через бугор, не смог и двинулся, как и предполагал Максим, в проезд между гаражами.

 Максим перестал дрожать, бросил, не поворачиваясь к Эдику:

— Бьёшь клиента по тыкве, если что-то не так пойдёт. Тихо, твари, он идёт.

Эдик согласно кивнул головой, взгляд у него был затравленный, глаза бегали. Максим опустил трубу к ноге, поменялся местами с Ланой, стал в нише у самого её края, слегка высунув голову, чтобы видеть жертву. Эдик позади него жарко дышал ему в шею. Ощущая нечистое дыхание товарища по несчастью, Максима накрыл мощный прилив злобы и отвращения. Ему захотелось развернуться и начать бить Эдика трубой. Заскрипев зубами, он больно толкнул его локтем в бок, прошипев: «Зубы чистить нужно и мыться. Воняешь, как кабан».

Выйдя в проезд между гаражами, Тельман остановился и, оглядевшись, расстегнул брюки. Справив нужду, обтёр руки снегом и сделал роковые для себя шаги. Как только он оказался у проёма между гаражами, в котором притаилась нечистая компания, Максим выскочил и замахнулся трубой.

 В удар он попытался вложить всю свою злобу на окружающий мир, который был сейчас виновником всех его страданий. Но когда он замахивался, Тельман испуганно повернулся к нему. С широко раскрытыми глазами он вскинул руки, закрывая голову.

Удар пришёлся в лоб, раскинул слабый щит из его рук, принявших удар на себя. Он не закричал, а только слабо вскрикнул: «Вай, мама!». Несколько секунд он непонимающе смотрел на дрожащего, опустившего трубу Максима, потом огненный шар у него в голове разлетелся в клочья, мир объяла крутящаяся темень, ноги подогнулись.

Максим выругался и вскинул руку для второго удара, но ему не пришлось этого сделать: Тельман, осев, мягко упал на спину, нелепо раскинув руки в стороны. Эдик стоял, замерев, с кирпичом в руке, с неестественно вытаращенными глазами, свободной рукой растирая ухо.

Лана первой нарушила молчание. Она высунула голову из проёма.

― Ну, чё там? Уже?

Максима охватила дрожь. Он отбросил трубу, согревая ладони дыханием, нагнулся к неподвижно лежащему Тельману.

— Редкостный же ты сучара, Эдик. Обосрался от страха, да? Я же сказал тебе бить, если что, ― сказал он, не оборачиваясь к Эдику.

— А когда мне бить-то его было? Он же от твоего шикарного удара сразу вырубился, — вывернулся, хохотнув, Эдик.

Он отбросил кирпич и стал рядом с Максимом. Лана вышла из ниши.

— Он, чё копыта откинул или отключился? Блин, а курить как охота. Пацаны, а это, кажется, «чурка» усатый, ― с любопытством разглядывая лежащего, прогундосила она.

—Усатый «чурка» получил по тыкве от Макса придурка, — пробормотал Максим, опустился на колено и расстегнул дублёнку Тельмана. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник, открыл его и, достав из него стопку российских денег, присвистнул. Пустой бумажник полетел в снег, скомканные деньги перекочевали в карман джинсов; из другого кармана пиджака он извлёк пачку стодолларовых купюр, перетянутую резинкой. На мгновение застыв, ошарашенно разглядывая деньги, он порывисто вскинул руку с деньгами вверх.

 ― Yes! Неисчислимы милости твои, Господи. Нет для тебя не эллинов, не иудеев, ни язычников, ни проституток, ни наркоманов, а этому хачу просто не повезло сегодня.

Сунув доллары в карман куртки, он, споро обшарив остальные карманы, забрал сигареты и зажигалку. Лана с Эдиком оцепенело наблюдали за его действиями. С тревогой озираясь, Эдик тихо пробормотал:

 ― Уходить надо, Макс.

 ― Тут ты, сучара, голову включаешь, ― задумчиво разглядывая залитое кровью и покрывающееся снежинками лицо Тельмана, сказал Максим и повернулся к товарищам спиной.

Ничего им не сказав, неожиданно быстрым и уверенным шагом он пошёл, но не к проспекту, где можно было остановить машину, а вглубь жилого массива. Эдик с Ланой, недоуменно переглянувшись, бросились его догонять. Догнав, пристроились за его спиной.

 Максим шел дворами, напряжённо наморщив лоб, колено не болело, он перестал почёсываться, ломка куда-то улетучилась. Но она никуда не делись — это было обманчивое состояние, возникшее оттого, что реле в голове переключило векторы его внутреннего эмоционального состояния, притушив ненадолго страдания.

 Вид у него был сосредоточенный и спокойный, в голове лихорадочно прокручивались варианты дальнейших действий. Чувствительное реле самосохранения наркомана, подпитываемое вечным током подозрительности, страха и абсолютного безверия, включилось, подавая ему тревожные, беспокоящие и усиливающиеся сигналы о какой-то будущей неминуемой опасности. В этот раз катализатором этого усиливающегося тревожного состояния были деньги в его карманах, они его несказанно радовали, но и жгли, став источником беспокойства. Он прекрасно осознавал, что деньги, и при этом такие большие, вполне могут принести наркоману неприятные сюрпризы. Не в пример своим бестолковым и нечасто включающим головы подельникам он не утратил способности размышлять, делать выводы, принимать решения, иногда неожиданные и решительные, а сейчас был именно тот случай, когда нужно было принимать решение. Но возбуждение и сумбур в голове не давали ему прийти, а сопевшие за его спиной неразлучники Лана и Эдик нервировали его, не давая сосредоточиться, начинали бесить.

 После затянувшейся длительной полосы безденежья, полуголодной жизни, заставлявшей идти на криминальные подвиги, утомительных и мучительных рысканий в поисках наркотического зелья, высвечивался новый, благодатный вектор движения, обещавший при правильном раскладе и удачном стечении обстоятельств относительно длительный период благополучной жизни. Но сейчас ему требовалось остаться на время одному без своих беспокойных занудных коллег, чтобы успокоиться и обдумать ситуацию. Привыкший с ними не церемониться, он резко остановился. Оглядев заискивающе заглядывающих ему в лицо Эдика и Лану, он достал из кармана российские деньги и протянул Эдику четыре купюры: две по пятьсот рублей и две сотенные.

— Назначаю тебя временно исполняющим обязанности командарма, поскольку Лана может быть только санитаркой. Задача наисложнейшая и ответственная: ловите «тачку» и едете до метро «Звёздной». Ждёте меня там, где автобусы на Колпино останавливаются. Там куча ночных магазинов. Жратвы какой-нибудь купите, сигарет, а я подкачу минут через двадцать.

 Эдик ошарашенно заморгал глазами.

— Ты чё, Макс? Я в непонятках…

— Это твоё обычное состояние. Приказ начальника — закон для подчиненных, — произнёс Максим сухо.

Он потёр правый бок, чувствуя, как со спины в него медленно просачиваются злые горячие щупальца, предвестники боли.

— Я понял, понял. А чего мы не вместе-то? — говорил Эдик, абсолютно не надеясь на правдивый ответ. Спросил на всякий случай, будучи совершенно уверенным, что Максима он теперь долго не увидит. Такую ситуацию он представлял себе совершенно реально, потому что сам бы поступил именно так: не моргнув глазом кинул бы товарищей, он привык так поступать. Он никому давно не верил, этому способствовала угарная жизнь наркомана и немалый стаж бесконтрольной, загульной жизни, искривлённая психика и окружение, в котором все беззастенчиво врали, кидали друг друга и обворовывали.

— Человеку иногда требуется остаться одному, говорили мудрецы, сейчас для меня наступил именно такой момент. Сказал, расходимся, значит, расходимся. Не доставай меня, Эдичка. Ты же знаешь, что когда мне плохо, я и убить могу, а мне сейчас плохо, — Максим начинал заводиться.

Эдик это почувствовал, он хорошо знал взрывной норов Максима. Его затапливал приступ дичайшей злобы и зависти, но он, сдерживаясь, проныл фальшиво-угодливым тоном:

― Ну хорошо, хорошо, понял, понял, подкинь сигарет, Макс.

Максим дал подельникам по сигарете, щелкнул зажигалкой, пропищавшей «Когда Святые маршируют», закурил сам.

— Прикольная зажигалка, — хихикнула Лана.

 Бросив быстрый взгляд на хорошо ей знакомый, но не предвещавший ничего хорошего оскал Максима, она ничего не стала спрашивать: получить ещё один болезненный удар в плечо или в лицо не хотелось. Эдик же попытался, впрочем, безо всякой надежды на успех, ещё раз «пробить» Максима, хотя бы по-малому.

— Подкинь ещё пару рубликов. Продуктов побольше возьмём...

— Шакалишь. Сребролюбие ― порок. Что ж ты такой пёсоголовый? Ты чё — в поход собрался, а рюкзак дома забыл? Перебьёшься. Банковать буду я, а ты должен мне хвостиком махать и благодарно поскуливать, — жёстко оборвал его Максим. — Ну, что стали? Валите! Всё, всё — разбегаемся. Место встречи изменить нельзя.

Эдик, потоптавшись на месте, попросил:

— Подкинь ещё пару сигарет.

— Купите. В пачке три сигареты осталось, — раздражённо бросил Максим и, не оборачиваясь, пошёл по заснеженному тротуару.

— Пошли, пошли, подруга, — Эдик зло дёрнул за рукав Лану, оторопело провожающую взглядом быстро удаляющуюся фигуру Максима.

Они, оглядываясь, двинулись к шоссе. Оглянувшись в очередной раз и уже не увидев Максима, Эдик сказал:

— Ну чё, Лануся, гульнём на деньги нашего щедрого спонсора? Теперь мы не скоро его увидим.

— Почему не увидим? Ты чего Макса парафинишь?

— Да на хера мы ему нужны теперь? Ты видела, какой у него пресс баксов?

— Он что, кинет нас?

— Нет, он нам откроет счета в банке, а сам отъедет срочно в тёплые края, поправлять подорванное здоровье, открыточку нам пришлёт, поздравит с Новым годом. Дура! Башка дырявая, — зло рявкнул Эдик и смачно «выстрелил» ноздрёй, закрыв одну большим пальцем.

— Так чё? — Лана остановилась.

— Так ничё, дура! — толкнул он её в плечо. — Едем к «Звёздной». Хрен разберёт нашего прибабахнутого «библиотекаря». Он, кажется, совсем слетел с катушек от счастья. Подождём его там.

 Злоба на Максима, гнетущий приступ отчаяния и паники, дикий взрыв ломки, страх перед реально замаячившей полосой очередного этапа безденежья, а значит и физических страданий, ввели Эдика в ступор, парализовали способность размышлять. Но никакого решения в голову не приходило, да и не могло прийти: клетки мозга давно объединились в одну большую, разбухшую желейную субстанцию, которая питалась «лекарством», а «голодать» она не могла и не желала. Все её желания фокусировались только в этой точке приложения, всё остальное было прикладным, побочным. Тело выполняло присущие ему функции и без «лекарства», но без него оно было второстепенным придатком, находящимся на иждивении жадной клетки, от «сытости» которой зависели его рабские ощущения, физические, эмоциональные психологические и чувственные. Отсюда и цель была: возвращать однажды приобретённые сладостные ощущения, иллюзорные и кратковременные. Дегенеративное состояние согласия с пресловутым принципом «цель оправдывает средства» давно уже стало руководящей матрицей. Все здравые размышления, тормозящие этот революционно-инфернальный постулат, он исчерпал ещё в ранней юности, крепко сдружившись с ничегонеделанием, враньём, жадным стремлением к «удовольствиям». Совесть — барометр нравственного здоровья человека, давным-давно рассосалась, а освободившееся место заняла наглая, изворотливая, беспринципная фурия, потакающая и оправдывающая любые гнусные желания и действия.

Лана что-то без умолку ему говорила, но он ничего не слышал. Его била дрожь, злые мысли плясали в голове, болезненно сталкиваясь, все они исходили из одного центра — из обиды на мир, несправедливый, жестокий к нему, и ненависти к Максиму. Деструкция стремительно прогрессировала.

 

Но в этот раз Эдик действий собрата по шприцу не угадал. Да, горячечная мысль свалить от своих нерадивых коллег явилась Максиму первой, она овладела им в тот миг, когда в его руках оказались деньги Тельмана. Но трезвое: «Куда сваливать?! Сил-то совсем нет, нужно бы для начала «поправиться», ночь продержаться, да утра дождаться» заставило отложить это решение.

Он лихорадочно прокручивал в голове варианты своих дальнейших действий. Раздумывая, он всё время возвращался к разумной мысли о том, что деньги будут целее, если их разделить, припрятав большую часть. С этой мыслью он соглашался, но вопрос оставался открытым, поскольку это требовалось сделать прежде, чем он окажется на пустынном ночном проспекте, где всегда имелась возможность нарваться на рыскающие по ночам милицейские патрули и обыск.

 С болезненным ужасом он представлял себе не обязательную, но реальную возможность такой встречи, которая вполне могла бы закончиться простейшим и грубым отъёмом денег, или препровождением в отделение милиции для выяснения личности, что предполагало раздевание, при котором обнаружились бы безобразно проколотые вены. Впрочем, кисло усмехаясь, думал он и о том, что и препровождение в отделение вовсе не исключает отъёма денег стражами порядка, а кроме всего в кутузке могут продержать неопределённое количество времени, что в его нынешнем состоянии было бы смерти подобно. Не откидывал он и того, что товарищи в погонах легко могут приплюсовать ему какое-нибудь зависшее у них преступление. И его затрясло, когда он подумал о том, что по горячим следам может открыться и сегодняшний его «подвиг».

Но кроме всего он с тоской думал ещё и о том, что если даже пронесёт, и он с деньгами благополучно доберётся до квартиры Эдика, в которой он с некоторых пор обретается, то проблем меньше не станет. Спокойной жизни после этого можно было не ждать, так как Эдик (тварь, ублюдок, Павлик Морозов, выкидыш!) непременно где-то проговорится, ну а когда об этих деньгах узнает какая-то часть наркотического сообщества, постоянно безденежная, голодная, хитрая и смышлёная, с богатым набором всяких прокидок, это может стать бомбой замедленного действия. Мысли многих коллег по цеху начнут работать в этом случае в одном направлении: как прибрать к рукам свалившееся на голову их удачливого товарища «наследство», или в лучшем случае, как подкатиться к нему, чтобы быть некоторое время на халяву при кайфе. Не откидывал он и того, что его могут убить: иллюзий в отношении сообщества он не испытывал. Он окончательно решил, что нужно найти сейчас и здесь временное хранилище, схрон для большей части денег в долларах.

Погружённый в эти мысли, забыв на время про больное колено, он шёл, не останавливаясь, опустив голову, будто знал конечный пункт пути. Вокруг высились немые и тёмные старые пятиэтажки, неожиданно перед ним выросла детская площадка с горкой, качелями и крытой беседкой — он остановился. Максим зашёл в неё, обессилено присел на скамью и жадно закурил. Анестезия, наступившая в связи с эмоциональной встряской и ликованием по поводу обретения денег, оказалась кратковременной: ломка, жадная и беспощадная спутница наркомана, вернулась и с утроенной силой принялась за свою разрушительную работу. Застонав, он прикурил от недокуренной сигареты ещё одну и, раскачиваясь и подрагивая, прошептал: «У меня ощущение, что я уже никогда не смогу встать с этой скамейки. Прикольно будет, если в этой беседке утром найдут мой замёрзший труп, а в карманах кучу денег, которых хватит на мои похороны по высшему разряду в лакированном гробу с бронзовыми застёжками и шикарные поминки. Но реально, Макс, совсем другое: санитары радостно прикарманят твои денежки, а тебя кинут в морг рядом с замёрзшими бомжами. Решай проблему, Макс, решай. Надо что-то делать».

Он прикурил от докуренной сигареты следующую и погрузился в думы, иногда начиная невнятно проговаривать свои мысли вслух.

 

 

Максим

 

К пиву Максим пристрастился лет с двенадцати, доводилось ему пробовать и водку, и вино. Курить он начал ещё раньше — с одиннадцати, «травку» попробовал в тринадцать. В их дворе на Обводном канале рядом с Лиговским проспектом некоторые ребята начинали курить и раньше. Это было время, когда страну начинало трясти. У руля страны стоял хитрый и скользкий, как угорь, ставропольский комбайнёр с юридическим образованием, коммунист с сатанинской отметиной на лысине ― Горбачёв. Он с жаром, путая склонения, манил людей «социализмом с человеческим лицом», призывал страну перестроиться. Народ устало пытался, но стройных колон не наблюдалось. Движение масс было вялым и хаотичным, шагали не в ногу, хотя по привычке и голосовали «за». Надвигался раздрай, развал и хаос, ужаса которого никто ещё не мог предвидеть. Думали, что это очередная, начатая сверху ломка устоев, и она незаметно сойдёт, усохнет, как все предыдущие начинания «партии миллионов», а над страной опять будет сиять мирное социалистическое небо в крупную клеточку: сколько их было в стране этих ломок: революция, войны, коллективизация, стахановское движение, борьба с кулачеством, с мещанством, шпиономания, схватка с религией ― «опиумом для народа», хрущёвская «кукурузная лихорадка», борьба с врачами-вредителями, космополитами, поднимание целины, борьба со стилягами и прогульщиками, был даже период «разгибания» саксофонов, когда их приравняли к инструменту буржуазной идеологии!

 «Травкой» Максима угостили друзья. Первое знакомство с ней подействовало на него ужасно: его рвало долго и болезненно, перед глазами вспыхивали яркие взрывы-вспышки, на время он потерял координацию движений, ничего не понимал. Дело происходило в подвале, в котором собиралась уличная компания. Над ним посмеялись, дали выпить пива и чуть позже угостили ещё одним «косяком». В этот раз организм безоговорочно принял отраву.

 Он испытал блаженство и сладостные дремотные галлюцинации. В этой же компании вскоре он узнал и другие удовольствия: в их кругу были и доступные девчушки-хохотушки, уже приученные к разврату.

 Дистанцию от конопли к маку он пробежал спринтерски, уколовшись в свой пятнадцатый день рождения. Организм принял новый яд безоговорочно. И началась новая жизнь с её непредсказуемыми изломами, вечной маетой и заботой о наркотике; мошенничеством и афёрами, ломками и «приходами», мыканием по разным углам большого города, изворачиванием, подличаньем, воровством, конспирацией.

Вынужденный перерыв в гибельном занятии случился лишь раз, когда он попал за воровство в колонию для несовершеннолетних. Он с товарищами очистил квартиру парня из их же круга. Лошок был из обеспеченной семьи, сам же и навёл друзей на квартиру своих родителей. Посадили четверых, сына своего партийные родители отмазали.

 В колонии Максим акклиматизировался быстро. На свободе он уже успел получить неплохую теоретическую базу о житье-бытье в колониях, учителями были старшие кореша, успевшие побывать там. Опыт общения с ранее сидевшими ребятами давал ему некоторое преимущество перед теми пацанами, которые залетели сюда случайно по глупости, по стечению обстоятельств. Он сразу и бесповоротно прибился к блатным, быстро пообтёрся и даже наработал авторитет: помогла уличная закалка, необыкновенная изворотливость, хорошо подвешенный язык, артистичность — не прошли даром занятия в школьной театральной студии. В общей массе малолетних преступников из малообеспеченных и неблагополучных семей, не отягощённых интеллектом и запасом полезных знаний, он, конечно же, обязан был выделиться: выручала начитанность. Он не утратил привычки к чтению, которую ему привила мать, учительница младших классов, а на случавшихся редких хмельных посиделках Максим красочно живописал товарищам по несчастью истории из прочитанных книг, сыпал анекдотами, стихами, за что получил лестное, но не претендующее на блатную красивость прозвище «библиотекарь».

Выход на свободу не стал для него толчком к исправлению. Его городские повзрослевшие дружки-повесы встретили его радушно и уважительно, подогрели дозой, деньгами. И понесло, понесло его на рифы в дырявой лодке без весёл, закружило в смертельных водоворотах, швыряло и било о скалы, несло к водопаду, над которым в водяной пыли глохли предсмертные крики тысяч молодых русских юношей и девушек.

 До залёта в колонию довольно долгое время ему удавалось умело обманывать мать, когда же, в связи с арестом, всё открылось ― это стало для неё тяжелейшим ударом. Будь жив его отец, может быть, всё было бы иначе, но он погиб, когда Максиму было восемь лет, все тяготы жизни легли на плечи матери, ей пришлось одной поднимать двенадцатилетнюю дочь и сына. В какой-то момент она утеряла контроль, не увидела начавшегося падения сына, который очень ловко научился вывёртываться, врать с невинными глазами. Неадекватное порой поведение сына она списывала на подростковый возраст, на гормональные всплески. Какие-то смутные подозрения возникали, но до въедливого расследования дело у неё не дошло — борьба за выживание отнимала много сил и времени. Когда же он вернулся из колонии, воспитательная работа стала пустым звуком, очень скоро он бессовестно ограбил семью: унёс золотые украшения и скромные денежные запасы. Он практически перестал жить дома, а появляясь, вёл себя нагло и агрессивно. К этому времени их дом расселили. Мать, бабушка и сестра переехали в отдельную квартиру на Гражданку, матери удалось выбить для сына комнату в малонаселённой коммуналке в центре города.

В своём новом жилье он почти не жил, скитался по приятелям и вскоре стал комнату сдавать. Постоянное безденежье заставило его обменять свою четырнадцатиметровую комнату на меньшую с доплатой, вырученные деньги, само собой, он быстро прогудел, а вскоре продал и эту комнату. Сейчас он жил в двухкомнатной квартире Эдика на улице Бадаева. К матери он давно не наведывался и не звонил, там стало тесно: сестра с мужем и двумя детьми жила с матерью, бабушка лежала парализованная.

 Многолетний стаж общения с героином непременно оставляет свой отпечаток на человеке. Люди без поддержки близких, из необеспеченных семей в короткие сроки могут стать маргиналами, отдавая свою волю и жизнь наркотику, становясь его рабами. Максиму же, несмотря на немалый наркотический стаж, оставаясь в своём гнилом кругу, «болея» и живя общими интересами с коллегами по несчастью, удавалось не скатиться до уровня Эдика и Ланы. Он не растерял способности размышлять, пытался в общении с людьми выглядеть пристойно, и это у него получалось, хотя опытный глаз по многим внешним признакам легко был способен определить его «болезнь».

 До четвёртого класса он был круглым отличником и страстным книгочеем. По окончании четвёртого класса в летние каникулы он зачарованно проглотил несколько толстых книг, среди них «Всадник без головы», «Два капитана», несколько книг Жюля Верна. Эта привычка к чтению, основательно привитая ему матерью в детские годы, не пропала и после, когда он ступил на смертельный путь. Он по-прежнему любил читать, мог размышлять о прочитанном, причём правильно оценивал идею, смыслы, отличал хорошую литературу от пустой и «левой». С удовольствием мог в определённых обстоятельствах полезно рисануться знаниями, умело бравировать ими и это часто помогало ему в сложных ситуациях.

 Жизнь среди людей вынуждает наркомана хотя бы по вершкам быть в курсе событий в мире и обществе, уметь поддерживать разговор, входить в доверительные отношения с людьми, вести себя так, чтобы не проколоться. Этого наркоман всегда боится, хотя напускает на себя независимый и здравый вид.

В отличие от многих своих коллег, Максиму не составляло труда поддерживать вполне здравый разговор с незнакомыми людьми на многие темы. Он интересовался жизнью города, слушал музыку и продолжал читать. Читал он много и всё, что попадалось под руку. В грязных квартирах, в которых ему приходилось коротать время с «коллегами», он находил какую-нибудь книгу и погружался в неё, забыв обо всём происходящим рядом с ним. Но это происходило с ним только тогда, когда было «лекарство», без него он становился другим человеком. В критические дни в отсутствии наркотика ему было не до чтения, наркотик был ключом, открывающим ему дверь к другим мирам, под ним раскрывались и расширялись горизонты, обложенные чёрными тучами реального мира. Горизонты эти были иллюзорны, но они стали его прибежищем, домом, за дверью которого был калейдоскопически меняющийся, всегда неожиданный, никогда не повторяющийся бездонный, магнетический мир грёз.

 Его нынешние товарищи по несчастью Эдик и Лана уже давно вели растительный образ существования, в команде он был непререкаемым лидером. Держал он их в крепкой узде, полностью подмяв под себя. Его раздутое самомнение требовало власти, и он её жёстко установил. К Эдику он давно испытывал презрение, временами ненависть, Лана в его глазах была недоразвитым, потерянным и жалким существом.

 

Пока он сидел и размышлял, все сигареты были выкурены. Машинально комкая пустую пачку, он неожиданно вспомнил, что когда он мальчишкой начинал курить, то прятал сигареты в продухах ― вентиляционных отверстиях подвалов дома, в котором жил, и эти его схроны никем и ни разу не были обнаружены. «Вот и временное решение из далёкого детства», — прошептал он, вставая со скамьи.

Долго искать место для тайника ему не пришлось. На цоколе дома, напротив детского сада, он увидел искомые вентиляционные отверстия. Присев у одного из них, он поднял валяющийся рядом силикатный кирпич и сунул его внутрь. Кирпич, будто кто-то рассчитал его размер, лёг точно в отверстие. Он протолкнул его в глубину, сунул руку в отверстие, нащупал кирпич и пробормотал: «Почти банковская ячейка». Достав из кармана пачку долларов, озираясь, дрожащими руками он пересчитал деньги. Тридцать тысяч долларов! Таких денег ему никогда не доводилось держать в руках. В куртке у него был полиэтиленовый пакет, в него он замотал доллары. Воровато оглядываясь, он вложил пакет в отверстие и закрыл его ещё одним куском кирпича. После он пересчитал российские деньги. Двадцать восемь тысяч новенькими купюрами по пятьсот рублей и несколько сотенных купюр с пятидесятками подняли настроение. Три тысячи и сотни с пятидесятками он отложил на всякий пожарный, в задний карман джинсов. Оставшиеся деньги спрятал во внутренний карман куртки, закрывающийся на замок, с тоской думая о том, что и эти деньги будет обидно потерять, если что-то пойдёт по плохому сценарию, но всё же лучше потерять меньшее, чем всё.

Неожиданно его охватил липкий страх и гнетущее сомнение в том, что он поступает правильно. Он заколебался. Стал успокаивать себя тем, что вероятность обнаружить его схрон мизерна. «Кому это нужно, бродить в мороз вокруг дома и заглядывать в отверстия фундамента?» — думал он, но никак не мог уйти от своего тайника. Сомнение в правильности своих действий совсем его не покидало. Он мёрз, устал, сильно болел бок, ему остро требовалась «поправка» и он пытался убедить себя в том, что сможет придумать более надёжный способ уберечь деньги после того, как «поправится» и отдохнёт.

Ну, а пока другого выхода он всё же не видел: встреча с милицией ничего хорошего ему не обещала, его вид в нынешнем его состоянии, даже без проверки исколотых рук и ног, кричал о его амплуа. Он подошёл к торцу дома, запомнил номер, огляделся и двинулся к шоссе.

Посыпал мелкий и частый снег. «Это хорошо. Заметёт следы», ― прошептал он, оглядываясь. Его потрясывало от холода, он думал о завтрашнем дне и решил, что первым делом обязан обезопасить себя и улучшить свой облик, съездить на рынок и приодеться. Купить кожаную утеплённую куртку, хорошие ботинки, свитер и шапку с ушами, дезодорант, а после уже спокойно проехать с ревизией к своей «банковской ячейке».

 События последнего получаса немного его отвлекли от ломки, но когда он вышел на шоссе, его опять стало крутить. Холодный ветер забирался под тонкую куртку, он мёрз, ныло колено, опять стало чесаться лицо, дышалось тяжело, сердце куда-то периодически укатывалось.

 

Нина Фёдоровна Чернова

 

Нина Фёдоровна не могла заснуть. Давление прыгало, не помогали ни корвалол, ни таблетки пустырника, ни папазол с дибазолом. Не спал и старенький пёс, спаниель по кличке Ушастик. Лёжа на коврике у дивана, на котором маялась его хозяйка, он поглядывал на неё грустными добрыми глазами, будто что-то хотел ей сказать.

 Нина Фёдоровна тяжело опустила ноги на ковер, пёс приподнял голову.

— Сейчас пройдёмся с тобой, может, тогда и сон нагуляем, дружочек, — сказала она собаке. — Ночка морозная, снежок тихий сыплет, самое время нам с тобой прогуляться, Ушастик. Глотнём кислорода, ночью это в нашем стольном граде ещё возможно. Господи, как же хочется дожить до лета, окунуться в зелёную тишину леса, вдохнуть аромат флоксов и шиповника! Доживу ли? Как думаешь, Ушастик, доживём?

Пес встал и завилял хвостом.

Нина Федоровна не стала переодеваться, она только надела шерстяные гамаши, а поверх тёплого халата накинула стёганое пальто. Надев сапоги, шарф и шапку, она сказала нетерпеливо поскуливающему псу:

— Пойдём, старичок ты мой милый.

Как только они вышли из подъезда, пёс, отбежав к углу дома и, справив нужду, принюхиваясь, повертел головой, и резво рванул в проезд между гаражами.

— Куда? — попыталась удержать собаку Нина Фёдоровна, но её и след простыл.

С удовольствием вдохнув морозный воздух, она побрела за Ушастиком, но он неожиданно выскочил из-за гаражей, сел у её ног и, виляя хвостом, уставился ей в глаза.

— Ну, что, миленький, случилось что-то? — она ласково потрепала его по холке.

Ушастик рыкнув негромко, стремглав бросился в проезд, Нина Фёдоровна медленным шагом пошла за ним. Ушастик сидел к ней спиной и периодически оглядывался на идущую к нему хозяйку. Она подошла ближе, увидела лежащего на снегу Тельмана и, всплеснув руками, вскрикнула: «Царица Небесная! Ещё один замёрз!». Но человек, которого она приняла за бомжа, был одет в дорогую дублёнку, рядом валяется ондатровая шапка, а на руке светился циферблат часов.

Медсестра с сорокалетним стажем, она, не раздумывая, опустилась на одно колено, приложила пальцы к шее Тельмана и через несколько секунд лицо её осветилось улыбкой: «Жив!». Она бережно приподняла его голову, подложила под неё шапку, увидев кровь на лице, прошептала: «Кажется, какие-то мерзавцы помогли человеку не дойти до дома».

 Запахнув на нём дублёнку и, приказав собаке сидеть, она торопливо вернулась домой, не раздеваясь, прошла в комнату к телефону. Вызвать «скорую» оказалось не просто. Когда же она, наконец, дозвонилась, диспетчер, лениво позёвывая, стала задавать всякие ненужные вопросы. Поведение диспетчера, её вальяжность вывели Нину Фёдоровну из себя и она строгим голосом потребовала назвать свою фамилию, пообещав, что не оставит этого дела, будет жаловаться и непременно проконтролирует ситуацию. Женщина раздраженно пообещала, что машина будет, но не раньше, чем через двадцать минут. Захватив из дома старое верблюжье одеяло, Нина Фёдоровна выбежала во двор, укрыла Тельмана, и стала дожидаться «скорую».

Она приехала минут через пятнадцать, и Нине Фёдоровне пришлось подгонять врача и санитара с водителем, объясняя им, что промедление опасно, дорога каждая секунда, что человек этот, по всему, уже давно здесь лежит.

Санитар с водителем с явным неудовольствием уложили Тельмана на носилки и, чертыхаясь, понесли к машине. Нина Фёдоровна проводила врача до машины, узнала, куда отвезут пострадавшего, фамилию врача, сказав той, что непременно позвонит, чтобы узнать о состоянии мужчины. Врач, женщина лет пятидесяти, слушала её, кривя лицо, и, уже садясь в машину, раздражённо бросила:

— Чего вы так печётесь об этом усаче? Он по виду один из тех, кто дурит горожан на рынках, девушек наших портит и наркоту продает детям. Вам не приходит в голову такое?

— Пока мне приходит в голову только одно: врач обязан спасать пострадавших и не рассуждать о том, с каким цветом кожи люди имеют право на врачебную помощь, — вспыхнув, ответила Нина Фёдоровна.

— Рудименты социалистического интернационализма. Хорошо, что вы не видели, как такие вот усачи палками гнали мою мать с отцом из солнечного Таджикистана, — ответила врач, — хотя о чём это я? Мы русские, общеизвестно, народ жалостливый и не мстительный.

Нина Фёдоровна внимательно вгляделась в усталое лицо женщины.

— Может быть, миленькая моя, поэтому и не сгинули мы в тартарары до сих пор. И не сгинем, если в сердцах жалость будем беречь для всего живого. Кстати, об «усачах». Что-то мы неблагодарные как-то забывать стали, что они нас во время войны в своих краях приняли милосердно и благодаря этому столько людей наших выжило, не умерло от голода.

 Врач устало вздохнула.

— Попробовали бы они тогда, при той власти не принять. Силу они уважают. Когда мы ослабели, они и показали в полной мере свой «интернационализм», а будем ослабевать и дальше, нам и в родном доме покажут этот самый «интернационализм». Да ладно, чего уж там — проехали. Не болейте, добрая вы душа, прощайте.

В эту ночь Нина Фёдоровна так и не уснула. Только в восьмом часу утра она решилась выпить таблетку седуксена, которым старалась не злоупотреблять, и забылась в тяжелой дрёме.

Заснул и пёс на полу рядом с диваном. Ушастику снился дачный поселок в Сосново, где он со своей хозяйкой проводил каждое лето. Снились кошки и собаки соседей дачников, озеро, по берегу которого он любил бегать. А Нине Фёдоровне опять снился сон, что стал часто сниться в последнее время.

Ей снилась она сама, десятилетней девочкой в обтрепанной каракулевой шубке, крестом перевязанной поверх неё шерстяной шалью, в валеночках и платке. Она видела себя стоящей у буржуйки, а её мать худая, с измождённым мертвенно-бледным лицом, на котором выделялись большие впавшие глаза с чёрными подглазьями, растапливала печь книгами, говоря с ней глухим, потерявшим жизненную силу голосом.

Бросая в печь очередную книгу, мать вначале смотрела на название книги и коротко рассказывала девочке её содержание. Когда же попадалась книга, которую она не читала, внимательно рассматривала обложку, будто хотела запомнить название и говорила: «А эту книгу, доченька, мы непременно после войны с тобой прочтём, а сейчас мы ей скажем большое спасибо, что она спасает нас и попросим у неё прощения за то, что делаем ей больно».

Мама не дожила до снятия блокады. Она тихо умерла во сне. Отец девочки Ниночки погиб, освобождая Варшаву от фашистов.

 

Максим, Эдик, Лана

 

К шоссе Максим вышел, озираясь и нервничая. Он лихорадочно пытался вспомнить, где поблизости в этом районе можно купить зелья. Вспомнил, что совсем недавно брал героин на Кузнецовской, и он был довольно приличного качества. Увидев приближающуюся машину, он поднял руку.

Денисов остановился и, перегнувшись, открыл правую дверь, заблокированную кнопкой. Быстро оглядев Максима, спросил первым:

— Куда тебе, парень?

— Мне бы до «Звёздной», уважаемый. Заберём моих товарищей, а после, если вы располагаете временем, хотелось бы проехать до Кузнецовской — это всё здесь, в этом районе. Плачу двести, обстоятельства, к сожалению, форс-мажорные и, знаете, трагичные: у моего друга только что умерла мать — надо как-то поддержать человека, он инвалид, один в квартире, — сочинял Максим с совершенно серьёзным и печальным выражением лица.

Думая: «Что ж, придётся работать, раз сегодня мне так фартит. Деньги сейчас перед праздниками лишними не будут», ― Денисов бросил взгляд на часы и кивнул головой.

 — Садись.

Максим быстро уселся в машину, сказал, спохватываясь:

 — Простите, пожалуйста, даже поздороваться забыл.

Он суетливо залез в карман, достал деньги.

— Вот, возьмите, пожалуйста.

Денисов искоса глянул на него. Вежливость пассажира показалась ему чрезмерно густоватой, а объяснение совсем необязательных подробных личных обстоятельств излишним для такого простого дела, как наём машины. Но он отбросил эти мысли, списав это на естественное волнение и стрессовое состояние пассажира. Однако неотчётливое состояние настороженности и недоверия к пассажиру не покинуло его.

Через несколько минут Денисов уже был на месте. Максим попросил остановить у освещённого торгового павильона: за его стёклами он увидел своих товарищей.

— Замечательно! Вырождающийся прайд в сборе и поедает мертвечину. Шевелитесь, животные. В машине ведите себя культурно, сидеть тихо, не лыбиться, не блатовать, не курить и не забудьте вежливо поздороваться с водителем. Мы едем к товарищу инвалиду, у него только что умерла мать. Ясно? — проговорил он быстро.

— Ясно, — так же быстро ответил Эдик, опешив от того, что Максим всё же появился, и сразу же начав подозревать его в каких-то новых коварных задумках.

— А у кого мать умерла? — удивлённо спросила Лана, прожёвывая бутерброд. — Классные у них тут бургеры. Хочешь, Макс?

— У Пушкина с Лермонтовым, — хохотнул нервно Эдик, подобострастно заглядывая в глаза Максиму.

— Макс, мы тут хавчика набрали, сигарет, сока в пачках вкусного. Хочешь глотнуть? — сказала Лана.

Максим озлился:

— Зажрись и запейся! Поправиться бы. Повторяю: скорбите в машине и сопите в две дырочки. И не забудьте, идиоты, поздороваться.

На выходе из магазина Лана тихо спросила у Эдика:

— А кто умер-то?

Эдик ничего не ответил ей в этот раз, он молча шёл за Максимом. Садясь в машину, Эдик с Ланой вежливо поздоровались с Денисовым. Максим, с отчуждённым видом уселся на переднее сиденье.

У Парка Победы стояли несколько машин с включёнными «аварийками» и две машины ДПС. Гаишник, стоящий чуть поодаль, поднял жезл и Денисов остановился.

Неспешно подойдя к машине, молодой лейтенант козырнул, вяло и невнятно представился. Быстро просмотрев документы, вернул их, заглянул в салон и спросил запросто, как старого знакомого:

— Бомбишь что ли, отец?

Денисов, подавив усмешку, пожал плечами:

— А что делать? Деньги всем нужны перед праздником.

— Эт, точно. Деньги всем нужны, миллениум на носу, — сказал гаишник и, добавил: ― Техосмотр пора бы уже сделать, отец. Ехай аккуратно, держи дистанцию, скользко, мама не горюй.

Бросив быстрый взгляд на Максима, сидевшего с каменным лицом, Денисов тронулся. Это спокойствие далось Максиму тяжело. Когда к машине подошёл гаишник, у него началась дичайшая паника, он решил, что уже всё обнаружилось, началась облава, оттого так много остановленных машин. Еле сдерживая охватившую его дрожь, бледно улыбнувшись, он сказал, когда они тронулись:

— Гаишник какой-то необычный и добренький, видать уже хорошо хапнул и хорошо поужинал. У них всегда есть за что придраться. Я уже десять лет за рулём, но что-то такие добрые менты мне ещё не попадались. Обычно при встрече с ними приходится доставать бумажник и делиться денежными знаками.

— Всякие встречаются, — пожал плечами Денисов и глянул в зеркало: пассажиры на заднем сиденье дремали.

 Слова давались Максиму тяжёло, ему казалось, что язык распух, отяжелел и потерял подвижность, бок прожигала боль, а водитель почему-то был ему неприятен, нервировал его своей невозмутимостью и спокойствием, он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ему. И сам себе он становился противен за своё жалкое актерство, за то, что в который раз приходиться говорить и делать не то, что хочешь, а то, что нужно в данной ситуации. Да и денег стало жаль: хватило бы и рублей сто пятьдесят (лоху этому!), думал он сейчас раздражённо.

Поглядывая на спидометр, он мысленно подгонял Денисова, но тот ни разу не превысил скорость городской езды: ехал ровно, со скоростью 50-60 км в час. Размеренная езда, однако, не помешала доехать до места по свободным улицам довольно быстро. По просьбе Максима он свернул в Яковлевский переулок. Когда Максим, обернувшись назад, сказал: «Подъём, ребята», Эдик с Ланой быстро открыли глаза, будто и не спали вовсе. Бормоча слова благодарности, они вылезли из машины, а Максим, повернувшись к Денисову, посмотрел, наконец, ему в глаза, глухо пробормотав:

— Громадное вам спасибо, вы нас выручили. Удачи на дорогах.

Их глаза встретились и тут Денисов, чувствовавший с самого начала какое-то неясное сомнение в искренности своего пассажира и глубоко спрятанную фальшь, ясно ощутил мощную волну отчуждения, исходящую от него: его глаза, несмотря на доброжелательные пожелания и слова благодарности, были злы и неподвижны, лицо болезненно кривилось.

Максим вышел из машины, едва сдержав стон. Провожая взглядом быстро удаляющиеся задние фонари машины, он неожиданно с досадой на себя осознал, что выбрал неудачный сценарий с несуществующим товарищем инвалидом, у которого умерла мать. Ведь можно было безо всяких слезоточивых легенд просто и деловито договориться с водителем о поездке в разные места (в конце концов бомбилы для этого и существуют), заплатить обговоренную сумму и спокойно, обтяпав все дела, не отпуская машину, доехать до дома. Теперь же опять придётся останавливать очередную машину, что-то объяснять водителю, оглядываться по сторонам в страхе оттого, что можно нарваться на милицию, с карманами, в которых теперь будут лежать не только деньги, но и наркотики. В горле пересохло, чувствуя дичайшую усталость и опустошенность, он остановился.

 — Дай попить, Лана, ― попросил он, тяжело дыша,

Лана, услужливо протянула ему пачку сока.

Максим пил долго и жадно. Выкинув пачку, он пробормотал:

— Второй круг ада. Опять перед каждым штопаным гондоном водилой придётся ваньку ломать. Правду говорят, что не в деньгах счастье.

Вид у него был жалкий, постаревший и поникший. Компания поплелась за ним, Максим уже еле шёл — больное колено не гнулось, ногу он волочил, боль в правом боку становилась нестерпимой.

 

 

Денисов

 

Денисов выехал на Московский проспект. Некоторое время он размышлял о своих странных последних пассажирах, анализировал их поведение, склоняясь к мысли, что троица несомненно имеет отношение к околокриминальному мирку, а парень на переднем сидении явный лидер этой компании. Ему не раз уже приходилось возить тёмные компании уголовников, наркоманов, аферистов, скользких типов из разряда подпольных деятелей. Деньгами эта категория пассажиров никогда не сорила, платили всегда по минимуму, частенько запудривали мозги ради того, чтобы попробовать прокатиться на халяву. Лексика и манера речи у них была примерно одинаковая: какая-то гнусавость в голосе и ещё странная сонливость. Такую сонливость Денисов прозвал иронически «высокомерная дрёма», в общении с этими типажами у него всегда возникало ощущение, что они как бы снисходят с ним для беседы, а разговаривая, усиленно думают в это время о чём-то своём. Впрочем, набравшись опыта, он близко подошёл к разгадке такого поведения, решив, что большинство таких типажей находились под воздействием наркотиков.

Глянув на часы, и прошептав: «Домой», он решил, что подвезёт последнего клиента, только если это будет ему по пути.

Перед «Московскими Воротами» он остановил невысокому тучному мужчине без головного убора. Неторопливо подойдя к машине, тот открыл дверь, просунул в салон короткостриженную голову и бесцветным, лишенным живого тембра голосом спросил:

— На Ваську поедем?

— А куда конкретно? — Денисов сразу решил, что на Васильевский остров он поедет только в его часть близкую к центру города. Ехать на окраины острова совсем не хотелось.

— Да тут рядом, сразу за мостом. Начало восьмой линии, — мужчина буравил его тяжёлым пристальным взглядом, — но могу дать только полторашку. Я — не олигарх.

— Садитесь, неолигарх, — пригласил его кивком головы Денисов, быстро прикинув, что маршрут подходящий, после он с «ветерком» долетит домой по пустынным ночью набережным.

Мужчина тяжело занёс своё грузное тело в машину, «буржуазный» живот сильно выпирал из-под обтягивающей его залоснившейся куртки из искусственной замши, явно ему маловатой. Плюхнувшись в кресло, он недовольно крякнул и заёрзал, усаживаясь поудобнее.

— Что у тебя с креслом-то? ― недовольно буркнул он.

— Машине ажник двенадцать лет. В нашем климате это многовато для такой железяки, — пожал плечами Денисов.

— За машиной смотреть нужно, — возразил пассажир, пожевав губами. — Давно бы поменял кресло. На «разборках» валяются на любой вкус. Не бесплатно, чай, бомбишь, всяко пятихатка за вахту набегает, а? Жаба душит поменять кресло для комфорта клиента?

 Глянув быстро на пассажира, смотревшего набычившись в лобовое стекло, и усмешливо подумав: «Какое богатство персонажей и типажей на дорогах моего родного града», — Денисов ответил спокойно, не реагируя на явную грубость пассажира:

— А смысл? Бедолажку скоро уже саму на «разборку» сдавать придётся. По моим наблюдениям к весне может развалиться, а на разборке за неё дадут пять-шесть тысяч, не больше. Рублей, разумеется.

Пассажир ничего не возразил на это, только опять пожевал тонкими бескровными губами. В машину вместе с ним проник пикантный купаж из запаха пота и чеснока. Еще раз, искоса взглянув на него, Денисов, попытался прикинуть, к какой категории клиентов в его негласном реестре можно было бы отнести этого типа. Под категорию отсидевшей публики он никак не подходил: такие габариты в тюрьмах тают быстро и восстанавливаются нескоро. К тому же большинство его клиентов из отсидевших, которых доводилось ему возить, хотя и не стеснялись в выражениях, но явной грубости и панибратства в отношении водителя никогда себе не позволяли, что называется за «метлой» следили, могли, конечно, по делу ввернуть крепкое словцо и от фени не отказывались. Большинство таких пассажиров совсем не скрывали своего прошлого, охотно беседовали, не ловча, не скрывая своих манер, и жадно интересовались теперешней жизнью.

Встречались, конечно, среди них и «фрукты» — любители запудривать мозги, да так красиво могли это делать, что правду от фантазии трудно было отличить, но такие типы больше относились к категории мелких пронырливых аферистов, которые были не силах совладать с горячим желанием трепаться, усыплять бдительность водителя, чтобы прокатиться за его счёт. И ещё у недавно отсидевшего люда был отличительный признак: цвет лица. Он у людей, проведших годы в духоте и тесноте, без нормального питания, был специфичный, бледно-сероватый — «лагерный загар», как сказал ему однажды один из таких пассажиров. У теперешнего пассажира цвет лица был вполне здоровый.

Денисов глянул на его руки, сложенные на выпуклом животе, удивительно маленькие и пухлые для такого грузного мужчины, думая: «А ручки-то к труду не привыкшие, а сам дядечка килограмм за сто потянет. К «новым» людям пассажир тоже не подходит: нет телефона, по которому, сев в машину, такие господа сразу начинают без умолку говорить, употребляя неизменные фразы вроде выражений: ты где? я еду в тачке… что купить? и тому подобный словесный сор. Нет и пресловутой барсетки, символа деятельного и предприимчивого российского человека конца двадцатого века, да и одежонка у него, как у чёрта, посещавшего Ивана Фёдоровича Карамазова, вид которого Фёдор Михайлович Достоевский остроумно охарактеризовал, как «вид порядочности при весьма слабых карманных средствах».

Пассажир тем временем бесцеремонно взял его пачку сигарет и, хмыкнув, бросил её на место, проговорив:

— Экономист? «Приму» куришь. Пещерный век. На фильтрованные не хватает? Хреново работаешь, кореш.

 Денисов непроизвольно про себя срифмовал: «Ерунду ты порешь».

А пассажир достал из кармана куртки пачку «Мальборо», протянул её величественным жестом.

— Закуривай фирму, не стесняйся.

Устало вздохнув, Денисов ответил, что сейчас не хочет, с раздражением думая: «Простота — хуже воровства. Хамство и бесцеремонность тут, по всему, обязательный атрибут общения».

— А я закурю, — пожал плечами пассажир, включил автомобильную зажигалку, прикурил, по-хозяйски постучал зажигалкой о пепельницу, вставил её обратно в гнездо и, откинулся головой на подголовник, выпуская дым в приоткрытое окно.

«Хамо сапиенс обыкновенный. А не кидала ли он своеобычный? Да и питерский ли он? Наши питерские кидалы — само воплощение вежливости, кидают с нежностью, говорят только на «вы», а этот человек-ребус усиленно «тыкает», показывая свою необыкновенную крутость», — думал, начиная нервничать Денисов.

И словно угадав его мысли, пассажир спросил, лениво потягиваясь:

— А что ж ты денег-то не спрашиваешь, бомбила? Я ведь могу выйти, где мне надо, и слинять. Что, заговорённый, не кидали ещё, или новобранец? Я сам бомбила со стажем, в свободное время на своей тачке бродяжничал, а так, вообще, на КамАЗе в дальняк ходил. В антракте сейчас — на год лишили прав, сволочи. Скоро верну права и по новой закружу.

«Вот и разрешился ребус! Водила большегруза со стажем, разъелся, без работы сидючи на пиве шипучем у телевизора, забыли ручки пухлые, что такое водительская доля. Известно, что в этом профсоюзе любят словесные фигуры, почерпнутые не из стихов Бальмонта, люди там грубоватые, бывалые, хотя этот чересчур бывалый. И бывалость его уж больно показная, с бравированием даже», — отметил Денисов, расслабляясь, и сказал:

— Количество кидал, уважаемый коллега, за время вашего вынужденного антракта не уменьшилось, а даже в связи удорожанием жизни несколько выросло. Для мелких воришек и доморощенных мошенников районного масштаба, пасшихся на ниве похищения госсобственности, все лазейки капиталистическое государство перекрыло в связи с наступившим царством частной собственности. Народного же добра теперь нет, есть святая, неприкасаемая и охраняемая частная собственность. Но остались ещё мы — самодеятельные таксисты-халтурщики, а это та ниша, где аферист ещё может показать мастер-класс. И хотя наша деятельность, в принципе, законом не запрещена, но и законной её, согласитесь, тоже нельзя назвать. Значит, мы с ними, с кидалами, как бы по одну сторону баррикад, а со своими, — они так думают, — можно не церемониться. Мы же не пойдем жаловаться в органы, мол, помогите, товарищи дорогие, кидают гады? Чувствуешь, конечно, себя неважно, когда какой-нибудь тип с невинными глазами, для того чтобы доехать из пункта А в пункт Б, заговаривает тебе зубы, считая тебя полным идиотом, предполагает всучить тебе крупную фальшивую купюру, желая при этом получить сдачу полновесными деньгами. Кидают, коллега, кидают. Это Штирлиц в кино мог рассчитывать свои комбинации на много ходов вперёд, а тут такое разнообразие методов кидания, обольщения, наглости и артистизма, такие чувства и эмоции, что даже Штирлиц бы непременно лопухнулся, если бы надумал заняться частным извозом в Питере. Артистов много у нас талантливых.

— Кидал мочим, — буркнул тип угрюмо. — Я их лично мочил и мочить буду. Надо ехать? Без вопросов! Деньги на бочку и вперёд. Нету денег? Твои проблемы ― шагай ногами. Наглеешь? Получи в рыло.

— Деньги, конечно, можно взять вперёд, — сказал Денисов, — но где гарантия того, что какой-нибудь клиент из безбашенных оторвяг в конце пути не экспроприирует свои деньги назад, а заодно и кровные деньги водителя, приставив к горлу нож или револьвер? Народ у нас изобретательный.

На это пассажир ничего не возразил. С мрачным видом он пожевал губами и, указывая рукой на мигающую огнями витрину круглосуточного магазина, бросил:

— Тормозни. Пивка возьму. Что-то глотку сушит.

Денисов остановился, решив «Брошу. Такой наглец не пропадет. Доберётся — не в степи завьюженной находится, не инвалид и не старец беспомощный».

И опять, будто считав его мысли, пассажир залез в карман и, усмехаясь, протянул деньги.

— Держи. Не ровен час до инфаркта доведёшь себя, переживать будешь, что я слиняю, а это вредно — переживать.

Денисов покраснел и не нашёлся, что ответить. Он быстро сунул деньги за солнцезащитный козырёк под усмешливым взглядом наглеца и неожиданно успокоился. Не потому, что тип оплатил проезд, а потому что уверился в том, что не стоит нервничать, надо перетерпеть, благо ехать недалеко.

Тип вернулся с бутылкой крепкого пива «Балтика №9», коротко приказав: «Поехали», сделал большой глоток и, подавив отрыжку, сказал недовольно:

— Испортили пиво, суки. Сначала делали нормальное. Попили мы его с напарником, когда возили в Мурманск и Архангельск. То было пиво, а сейчас так, ― бодяга со спиртяшкой.

 Впереди, прямо посередине дороги, в раздумье приостановилась крупная крыса с отвисшим до асфальта брюшком. Увидел её и пассажир, резиновое его лицо оживилось. Он привстал с кресла.

— Крысятина-шушарятина! Дави, дави падлу!

Денисов плавно увёл машину влево.

— Ты чего? Она ж брюхатая! ― с недоумением в лице повернулся к нему тип. ― Знаешь, сколько она шушарят может принести? И пять и десять, а растут они, твари, как грибы. Блин, как они меня доставали в нашей старой хавире на Синопской! Сядет, падла, у мусорного ведра и зырит на меня наглыми зенками! Цирк! Швырнёшь хлебной коркой в неё, а она — цап! сидит и жрёт, зараза. Ночью под полом грызутся, стонут, пищат, спать не дают. Раз наводнение было, вода по полу, так эти твари на столе нашем спасались, штук двадцать на столе сидело. Дед рассказывал, что когда коммуняки церковь морскую взорвали, то крысы бежали такой толпой, что все прятались от них. Фильм ужасов, в натуре. И травили мы их, и цементом со стёклами дыры заделывали, и жареными на масле пробками подкармливали тварей. Беспонтово! Пришлось войну им объявить. Смастерил я гарпун из старого бильярдного кия, на конце присобачил стальной заточенный напильник, папаня покойный мне на заводе сварганил. Мочил я тварей конкретно! И, прикинь, сдрейфили, тварюги! Ушли от нас. Прибью, бывало, гадину, она завизжит, на гарпуне извивается, визжит, пока не сдохнет. И в этот момент под полом возня крысиной кодлы сразу прекращается. Слушают, твари. Понимают, что к чему! Это ж такие хитроумные твари, у них, как у людей: против силы они не прут, уважают силу. Кодлой смелыми становятся. Ненавижу крыс, с детства ненавижу.

«Так ты ещё и садюга», ― проговорил про себя Денисов.

Пассажир приоткрыл стекло и вышвырнул бутылку, она попала в столб и разлетелась искрящимися брызгами.

Денисов не выдержал:

 — Слушай, это-то зачем? С головой не дружишь? Говорил, что водитель, а сам бутылки битые под колёса коллегам подбрасываешь. Город чужой тебе, неолигарх?

 — Ничего страшного, ― брякнул наглец и зевнул.

Обозвав его про себя «повелителем крыс», Денисов устало покачал головой и ничего больше не сказал, понимая, что взывать к разуму этого беспардонного типа дело бесполезное, хотя очень хотелось осадить его за чересчур вольное поведение.

 Он остановился на красный свет перед площадью у метро «Технологический институт». На островке безопасности был сооружён ярко освещённый макет старинной городской заставы, внутри неё стояли манекены в военной форме 18-го века.

— Изгаляются, блин, денег девать некуда, лучше бы пенсию и зарплату людям прибавили. Тут-то, конечно, вариант: сотню потратили, миллион в карман положили. Дуй прямо до Садовой, потом уходи влево на Римского-Корсакова, мимо Мариинки выскочишь на Поцелуев мост, тут тебе Площадь Труда. Через Неву перескочишь и налево, потом направо, на восьмую линию. За поворотом станешь у дома с доской, — проговорил пассажир, позёвывая.

«О, это неуёмное и страстное желание питерцев непременно показать знание своего города. С советских времён остались у многих эти позывы, недаром же тогда была у нас популярной фраза: «Знай и люби свой город». Правда эта любовь для многих приезжих боком иногда выходила: могли такой маршрут подсказать «краеведы» доморощенные, что люди потом полдня плутали по городу в поисках нужной улицы», — невольно улыбнувшись, подумал Денисов и спросил:

— Дом с доской, где живал первый председатель ВЧК товарищ Урицкий?

— В Питере тех досок... каждому французу по доске, ― неопределённо ответил пассажир, откинул голову на подголовник и закрыл глаза.

 До Поцелуева моста ехали молча, но на мосту Денисову пришлось резко затормозить: трое юношей и две девушки перегородили проезд, взявшись за руки. Одна из девушек подбежала к водительской двери, безумная улыбка блуждала на её лице.

— Дядечка, дядечка, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, дядечка, отвезите нас на Пионерку, — затараторила она заплетающимся языком, приплясывая.

— Пожалуйста, уйди с дороги, племянница, — сказал Денисов.

— Ну пожалуйста, ну пожалуйста, что люди такими жадными стали? Есть же сзади место, ― плаксиво заныла девушка.

Один из парней, шатаясь, тоже подошел к машине, но с правой стороны.

Пассажир открыл глаза.

— А ну отвалили, ублюдки! Сейчас выйду, посворачиваю головы на бок, уроды. Ты, Труфальдино из Бергамо, отвалил от машины! ― гаркнул он, приоткрыв дверь.

― Запевай нашу, пацаны! ― выкрикнул парень у машины, и сам заголосил первым, пьяно и фальшиво: «We are a champions».

— Всё, достали, чемпионы! — пассажир приоткрыл дверь машины, собираясь выйти, но Денисов, глянув в зеркало, придержал его за руку: он увидел приближающийся сзади милицейский УАЗ с включенной мигалкой, видимо кто-то уже успел позвонить в милицию.

— Появляются, когда не надо. Кайф обломали. Без ментов разобрался бы с этими паскудами, настучал бы по харям, ― с недовольным лицом захлопнул дверь пассажир.

Из милицейской машины резво выскочили два дюжих милиционера. Как нашкодивших мальчишек, они схватили двух парней за воротники, третий перебежал через мост. Девушка сама пошла за своими товарищами, а та, что стояла у машины, вцепилась в боковое зеркало. Милиционерам пришлось отдирать её от машины. Она плакала, ругалась, и всё время пыталась сесть на асфальт, когда её тащили к машине.

— Любимый город может спать спокойно, — пробормотал Денисов, трогаясь.

― Ты на Восьмую-то не забудь повернуть, ― опять смачно зевнул пассажир.

 Он оживился. Не докурив сигарету, выбросил её в окно, заёрзал на кресле, заложив руки за голову, потянулся, разминая спину, с хрустом повертел шеей. Когда переехали Неву и свернули в линию, он сказал:

— Т-пп-р-ру. Приехали. Деньги-то я тебе отдал? 

— Отдал, отдал, — натянуто улыбнулся Денисов.

— Это хорошо. За всё платить нужно, — приоткрывая дверь, протянул пассажир. Он опустил левую руку в карман, и в следующее мгновенье Денисов увидел в его руке пистолет, который он вжал ему в бок. На лбу у него выступили капельки пота, рука подрагивала.

— Не дёргайся, могу нажать на курок. Ключи из замка вытащил и бросил себе в ноги, — бурно дыша, просипел он.

Денисов оторопело смотрел на него. «Интуиции иногда нужно доверять, ― проговорил укоризненный голос в голове, ― был же момент, когда она тебе говорила, что нужно бросить этого наглеца. Ведь нашёптывала же она тебе это решение, ведь было же в салоне машины отрицательно заряженное поле!».

— Ключи на пол, лопатник на «торпедо», — пассажир дышал прерывисто, голос осип, капли пота выступили на лбу.

Быстрой пенной волной нарастающий гневом протест заставил Денисова сжаться пружиной, закипая, он чуть было не последовал мысли в этот момент ставшей доминирующей: локтем правой руки со всей дури нанести удар в челюсть грабителя, а после видно будет, как дело пойдёт. И он, напрягшись, чуть было не поддался этому позыву, но другая мысль, острая и горячая, обожгла его, заставив откатиться волну возмущения, забиться прерывисто и гулко сердцу и остановила его. «Мария! Егор! Как они будут без меня, если негодяй нечаянно нажмёт на курок?» — жарко полыхнуло в голове и он, успокаиваясь, вынув ключи из замка, уронил их на пол, достал из кармана бумажник, положил его на приборную доску со словами:

— Примета плохая – в руки деньги ночью давать. Прихода не будет.

 Грабитель, не сводя с него глаз, жадно цапнул бумажник правой рукой, сунул его в боковой карман куртки.

— Полтинник за козырьком пришли…

— Да ты, батенька, педант-сребролюбец! Это тебя непременно погубит. Никогда ты не станешь олигархом. Твое место на паперти, и мыться нужно чаще, — выдохнул Денисов с отвращением.

 Тип хищно выхватил деньги, произнеся глухо:

— А теперь сиди тихо, шутник, и не рыпайся, тогда у тебя всё хорошо будет.

Не сводя с него глаз, направив пистолет в его сторону, он вылез из машины. Через мгновенье с необычайной прытью исчез в тёмной подворотне.

Денисов смотрел в темный проём арки, в которой скрылся грабитель, думая: «Двор, конечно, проходной и, наверное, можно до пятой или даже до второй линии дойти. Коля Осадчий как-то много лет назад говорил, что он дворами дошёл до двадцатой линии». Он посмотрел на пачку сигарет и руки его предательски задрожали.

Он выкурил сигарету жадно и быстро, и сразу закурил вторую. После откинулся на сиденье, полежал несколько минут с закрытыми глазами, думая о случившемся, начиная понимать, что негодяй вёл себя агрессивно специально, нагнетал атмосферу, создавал психологическое давление на него, чтобы сформировать о себе представление крутого, абсолютно решительного, готового на всё мужика. Думалось: «Опять двадцать пять — интеллигентская робость, боязнь обидеть человека. Тебе голос подсказывал, громко в голове звучало, когда этот тип пошёл за пивом — дёргай от него! Это город, каменные джунгли, нужно быть решительней».

С опозданием вспомнились инструкции соседа, опытного бомбилы, который объяснял ему основные принципы работы водителя, ставшего на путь нелегального таксиста. Кроме многих тонкостей этого дела он советовал действовать решительно, если возникает какое-то подозрение в отношении клиента. При любой возможности, говорил он, нужно, если это можно сделать, бросать его и уезжать. При этом не нужно дёргаться, нервничать, стесняться и совеститься: Питер город обжитой, в нём тысячи машин и тысячи бомбил, на улице пассажир не останется — подберут и подвезут. Город не трасса и не просёлок — не пропадёт такой клиент, ещё и сам может удачно нарваться на водителя-оторву, который его надолго дисциплинирует. А если уж попал, то не переживай — издержки производства неминуемы.

Денисов открыл глаза, взгляд его упал на иконку Казанской Божьей Матери. Он долго с нежностью смотрел на неё, успокаиваясь, и наконец улыбнулся, прошептав: «Потерял ― не плачь, нашёл ― не радуйся. Это просто деньги, бумажки, просто радужные бумажки, которыми мы оплачиваем товары и услуги. Ты едешь домой живой и невредимый к своим родным людям, самым дорогим и любимым. Домой, домой, домой».

Он завёл машину и неожиданно рассмеялся: «Жадность фраера сгубила». Вот ведь какой народ у нас мудрый, на каждый случай у него есть поговорка. Говоришь, Денисов, раз попёрло, работать нужно? Вот и поработал. Будешь умнее в следующий раз».

 Ехал он споро, не думая о маршруте. Вёл его какой-то невидимый навигатор, вёл по местам любимым, знаковым, хорошо знакомым с детских лет. С необычайной жадностью и удовольствием смотрел он сейчас на спящий, присыпанный чистым снегом, отдыхающий от дневной суеты родной город. И успокаивался, впитывая глазами тысячу раз виденные памятные, дорогие сердцу места, овеянные духом истории, легенд и преданий, в который раз восхищаясь видами родного города.

О местах, мимо которых он сейчас проезжал, он мог бы столько рассказать! И это были не только части истории его города, но и часть его жизни. В его голове сейчас будто чуткий датчик включался, когда он проезжал рядом со знаменательными хожеными-перехоженными местами родного города, вспышка срабатывала в голове: «Мост Лейтенанта Шмидта! Манеж! Медный Всадник! Эрмитаж! Суворовская площадь! Летний Сад! Михайловский замок! Фонтанка! Литейный проспект ― Некрасов, Достоевский, Иосиф Бродский ходили по нему! Таврический Сад! Суворовский проспект, мой любимый мост-красавец — Мост Петра Великого!».

 Кому-то, может быть, эти названия ничего не говорили и не трогали струны сердца, кому-то много раз виденное приелось, давно стало обыденным, но он всегда, снова и снова любовался имперским нарядом города, смотрел вокруг не глазами туриста, у которого есть пара-тройка часов на осмотр достопримечательностей, а глазами хозяйскими, внимательными и любящими; огорчался, замечая неполадки: обвалившуюся штукатурку, облупившуюся краску, горы неубранного мусора, покосившиеся, осыпающиеся балконы, раздолбанные трамвайные пути, неухоженные тротуары, бесцеремонную, навязчивую новомодную рекламу, не к месту прилепившуюся на знаменитых фасадах, новые несуразные вкрапления в привычный глазу хорошо продуманный ландшафт, с претенциозными «архитектурными излишествами», которых становилось всё больше и больше.

 И он прекрасно понимал, что нужны огромные деньги, план, продуманная политика и воля городского начальства, нужны люди, знающие историю своего города, любящие его, для того, что бы идя вперёд, разумно сломать старое, отслужившее, не имеющее исторической ценности, оставив всё самое питерское, то, что составляет неповторимый облик города, который создавали великие зодчие и мастера. Но он хорошо понимал и другое: время сейчас глумливое — финансовые интересы непременно восторжествуют: торгашеская рать не упустит возможности урвать своё, а примеры последних лет говорили ему именно о развитии такого сценария, потому что руководители и политики города отдали возможность жадным и корыстным людям принимать решения, которые должны были принимать только они сами.

Давно не ремонтированный латаный-перелатаный Новочеркасский проспект таил под грязным снегом и ледяными надолбами опасные ямы, открытые люки. Хорошо знавший это, Денисов снизил скорость, лавировал, выбирая более-менее безопасные куски дороги.

«Егорушка, Машенька, дорогие мои люди! Как же я вас люблю! Господи, не остави моих родных, помилуй моих самых близких людей», — прошептали его губы, и сердце забилось чаще, а душа умягчилась и весь прошедший день, с его тяготами, усталостью и неприятностями забылся, когда он подумал о том, что совсем скоро будет дома, рядом с самыми родными людьми.

Когда он припарковался у подъезда дома и поднял глаза на светящееся окно своей квартиры, он точно знал, что сейчас непременно отдёрнется занавеска на кухонном окне и в заиндевевшем стекле появится прекрасное лицо любимой, которая уже давно отличала звук мотора его «несравненного» автомобиля от других машин. Да что там жена! Кошка Нюся и та уже всегда бежала к двери, когда он приезжал. Так оно и сейчас произошло: занавеска отдёрнулась и он, улыбаясь, помахал рукой Марии.

Дверь его квартиры была чуть приоткрыта. Он тихо вошёл в тёмную прихожую и сразу очутился в объятиях жены, у ног которой вертела пышным хвостом Нюся. Уткнувшись в ещё тёплую шею Марии, ощущая пульсацию артерии и запах лаванды от родного тела, он нежно целовал ее, Мария поглаживала его по спине. Наконец она отодвинулась от него, поцеловала в губы и, покачав головой, произнесла:

— Как же ты, парень, пропах табаком.

— Не вели казнить, боярыня, вели миловать, — снимая куртку, улыбнулся Денисов. — Каюсь. Норму сегодня перевыполнил.

— Норму! Ты же обещал, Игорь. И, пожалуйста, включай мозги: уже в который раз пейджер забываешь дома. Каково мне, дорогой, так долго не слышать твой замечательный рокочущий баритон? Чего только в голову ни приходит.

— Да, да, пейджер. Неужели уже склероз подступает? А сигареты… такая это зараза, я стараюсь, Машенька. Дозу уменьшаю, уменьшаю, сойду, в конце концов, на «нет». В один прекрасный день — раз! — и я уже не курящий.

— Сам-то веришь в то, что несёшь? В «один прекрасный день», раз — и не курящий! Прекрасный день может не наступить, а настоящий инфаркт после микроинфаркта вполне реален. Бросать нужно сразу. Дать обет и бросить, а то и в самом деле, Господи помилуй, на «нет» можно сойти.

— А стресс? Сразу бросать нельзя. Такие подвиги тоже, знаешь, к хорошему не приводят, — хитро улыбаясь, сказал Денисов, снимая обувь и надевая тапочки.

Мария покачала головой.

— Спасательные круги разбрасываешь вокруг себя, дорогой. А что так поздно приехал? Уже, между прочим, почти четыре.

— Да клиентов было море. Предновогодние хлопоты.

— Какие же, интересно, у твоих клиентов предновогодние хлопоты после полуночи? — усмехнулась Мария. — Умывайся и на кухню. Хлопоты у них, надо же, предновогодние.

Неожиданно она посмотрела на него пристально, голос её дрогнул.

— Игорь, а ничего не случилось? Ну-ка, посмотри мне в глаза.

Он посмотрел ей в глаза, изображая недоумение, пожал плечами.

— Нет. Ничего не случилось, пришлось сегодня поездить: от клиентов отбоя не было.

— Ты, пожалуйста, больше так не делай, нужно быть собраннее. Я о пейджере.

Она хрустнула пальцами, глянула на него каким-то жалким взглядом, всхлипнула.

― Ты, знаешь, около часа назад больно-прибольно кольнуло у меня сердце. Какая-то суетливость, нервозность охватила, всё из рук валилось. Егор спал, я вязала в этот момент. В голове, как стук большого барабана: «Игорь, Игорь, Игорь». Я — к иконам, молилась за тебя, молилась горячо, прямо-таки не просила, а требовала у Пречистой, чтобы она тебя защитила. И вот до твоего приезда всё о тебе молилась, так мне страшно было. Такие ужасные мысли в голову лезли, мешали молиться, так тяжело молитвы из меня выходили, сбивалась несколько раз, начинала сначала…

Денисов проглотил комок, подступивший к горлу, обнял жену, горячая волна нежности залила сердце. Он погладил её по волосам.

— Родная…

Лицо Марии осветилось. Они всё ещё стояли в прихожей. Она говорила почему-то шёпотом:

― Весь вечер у нас была Полина. Она теперь часто к нам приходит. Недавно купила машину и лихо гоняет на ней. Сидела долго с Егором, они слушали музыку, она рассказывала ему о нынешней городской жизни. У неё, знаешь, острый глаз и такое, знаешь, инверсионное мышление. А как она ловко пародирует нынешних телевизионных звёзд, всю эту телебредятину — это нужно видеть! Егору очень хорошо, когда она приходит, он ведь с ней с первого класса учился, а с восьмого они за одной партой сидели. Кстати, она ещё не замужем, живёт с мамой. Когда она ушла, я читала ему «По ком звонит колокол» Хема. Мы решили всего его перечитать, недавно о нём была очень интересная передача по ящику, после этого захотелось его перечитать, Егору очень нравится Хемингуэй. У сынули так сильно развиты лицевые мышцы, столько эмоций на лице, когда я читаю, видно, что он осмысливает, сопереживает. И самое главное… Господи! Я же тебе самое главное до сих пор не рассказала! Не знаю, не знаю, может мне показалось, может это материализуются мои материнские страстные желания выдать неочевидное за желаемое? Но мне, Игорёк… нет, не показалось — это было, было, было: он два раза пошевелил пальцами правой руки!

— Бог мой, неужели это, наконец, произошло! — воскликнул Денисов.

— Да, да, он явственно пошевелил пальцами правой руки, причём сделал это как будто намеренно. Он при этом улыбался, как бы говоря мне: смотри, я это делаю, я пока ещё не могу говорить, но я уже оживаю! Я тут же позвонила Валентину Ярославовичу, и он сказал, что это вполне возможно, так, как у Егора в последнее время отмечается улучшение всех жизненных показателей и прогресс весьма существенный. Дай Бог ему здоровья, он с первых дней такое человеческое участие принимает в судьбе Егора. Сказал, что завтра непременно заглянeт к нам.

— Эта новость самая прекрасная из всех новостей, какие я слышал за последние пятьдесят четыре года, — сказал Денисов, целую раскрасневшуюся жену.

— Да что это я мужа дорогого в прихожей разговорами кормлю? Иди мой руки, Игорёк, я покормить тебя должна, — всплеснула руками Мария.

Она чмокнула его в щёку и ушла на кухню.

Денисов нагнулся, погладил кошку, трущуюся о ногу, потрепал её за ушами. После ванной, заглянув на кухню, бросил жене: «Я к Егору», и тихо открыв дверь комнаты сына, вошёл в неё на цыпочках.

Сын лежал на металлической кровати, снабженной разными рычажками, головная часть которой была слегка приподнята. Бледное лицо его было спокойно. Под одеялом проступало худое тело, руки безжизненно лежали вдоль него.

Денисов бесшумно подошёл к кровати. Наклонился, хотел поцеловать сына, но передумал, испугавшись, что разбудит его. Вдруг ему показалось, что Егор не дышит. Ужас ледяным панцирем мгновенно сковал его. Он судорожно вдохнул в себя воздух, но выдохнуть его не смог. Сердце заколотилось вразнобой, то пропадая куда-то, то возникая частыми неритмичными ударами, которые создавали болезненное жжение в груди.

 В глазах потемнело, охватила противная слабость. Страшная мысль, что сын тихо умер, пока они с женой разговаривали в прихожей, прожгла его насквозь. Он хотел закричать, позвать Марию, но не закричал, а с колотящимся сердцем наклонился к лицу сына, и тут Егор улыбнулся во сне и почмокал губами.

Панцирь ужаса звонкими кусками льда просыпался с застывшего Денисова. Он весь как-то обмяк, выдохнул наконец. В висках у него стучало, шумело в ушах, оглядываясь на сына, он тихо вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Пройдя на кухню и перекрестившись на иконы, он сел за стол, улыбнулся.

— Что Бог нам послал на ужин или точнее сказать на ранний завтрак?

Мария поставила перед ним тарелку с дымящейся гречкой, подвинула поближе к нему винегрет и вазочку с маслинами, внимательно посмотрела на него.

— Игорь, может тебе трудно поститься? Ведь ты работаешь — это не шутка, крутить баранку по стольку часов, а ты что-то уж очень бледен. Главное, Игорь, скорее, пост духовный, стараться не попускать мысли дерзкие, молиться, жить с именем Бога. Вполне можно тебе обойтись на первый раз постами в пятницу и в среду. А очиститься полностью только в последнюю неделю поста. Давай, я тебе быстро колбасы поджарю ― твоей любимой «Краковской».

Денисов густо посолил гречку крупной солью, и с удовольствием поглощая разваристую, дымящуюся вкусную массу, сказал с полным ртом:

— Я себя отлично чувствую и живот убывать стал, ты заметила? Обувь легко надевать стало. У меня сегодня один пассажир был моложе меня лет на двадцать, я его сразу Гаргантюа прозвал, у него такой живот был, как у женщины на восьмом месяце беременности. И он так гордо его нёс, понимаешь, как какое-то сокровище. Может он, конечно, считает свой живот признаком хорошего здоровья и благополучия, но налицо были явные признаки неумеренного объедания. И отдышка у него была ужасная, после того как ему удалось залезть в мою консервную банку. Хотя, что это я несчастный такое домысливаю? Прости меня, Господи! Может у человека заболевание какое-то, и из-за этого полнота. Вот видишь, Машенька, до чего язык может довести? Взял, возможно, и наговорил на человека… нехорошо, осудил.

Мария слушала Денисова, улыбаясь. За окном шёл редкий снег, долгая зимняя петербуржская ночь лениво продвигалась в серое морозное декабрьское утро.

(Продолжение следует)

Санкт-Петербург