Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ПШЕНО НЕБЕС. Рассказ

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ПШЕНО НЕБЕС

Рассказ

 

Если депутатская твиловая сорочка – из самой тонкой саржевой ткани, отслужила своё в зале заседаний, то её у Имбирёвых не выбрасывают, из соображений всеохватной экономии. Переезжает оная сорочка в сельскую местность, к удобствам во дворе, чтобы там дослуживать.

И сведущий человек, выкажись такая оказия, признает её, парламентскую, бутиковую, «едроссовскую», с замысловатым рисунком плетения параллельных, диагональных жилок – уже на супруге Ивана Сергеевича Имбирёва, на Ольге, когда после бани она делает мужу медовый массаж…

Тонкая ткань не скрывает, а подчёркивает манящую взоры женскую грудь, но Ольга всё же приличнее Ивана, на ней хотя бы накинута эта рубашка! А тот – так и вовсе лежит, в чём мать родила, и только покряхтывает.

Макушка лета зыбка жаром. Прямые и беспощадные в степи солнечные лучи звенят струнами. Даль дрожью колышется. Поля выдыхаются, «плывут». Воздух глотаешь – как из печки скорый пирог с обжигом. Ёмская заводь, на которую выходит банный торец Имбирёвых – просела, камыш побурел, присох, вода – и та плещет лениво, вязко, словно маслом себя вообразила…

На том берегу речного языка – белеют скелеты гигантов, вымерших прибрежных осокорей, в безлистной наготе своей оттенков слоновой кости, в юбочках буйно обнявшего их низкорослого криволесья.

Степной коршун, устав летать, садится грузно на один из бивней мёртвого, пересушенного великана, перисто складывается и – парадоксально кажется оттого крупнее. Хохлится, щупает степи шлифованными полусферами тёмных зрачков, а при попытке сфотографировать на мобильный телефон такое чудо фауны – обиженно улетает… Знает старик-разбойник, гроза станичных птичьих двориков, что когда человек целится чем-то, то на линии лучше не маячить…

Трава сбивчиво заходится в торопи стрекотания кузнечиков, но пухлая подушка полуденного зноя душит, гасит и этот стрёкот – она способна умаять даже насекомое племя.

Серые брёвна старого сруба в глубоких трещинах-рассохах. Их так припекает, что они пахнут старой смолой и калёной на палеве доской, и даже чуть слышно, тихострунно гудят волокнами.

По такому лету в станицах бани не топят, а «холодят»: окатывают там прохладной водой в тенёчке, порой до зубовного перестука остужают человека – чтобы выскочил из бани в жаркий день, как зимой в прорубь нырнул…

Ладони Оли Имбирёвой узкие, но сильные. По-бабьи сноровистые. И тогда, когда она «бережёт» своё главное сокровище, своего мужчину, охлаждающими вениками на полке, смешанными из веток берёзы и дуба. И когда потом растирает его отварами из целебного степного разнотравья, одним родовым казачкам известными. Но особенно сила женских рук проявляется, когда Оля достаёт литровую банку с липовым, но настоящим светлым мёдом, и берётся потешить заступника медовым массажем на открытом летнем воздухе…

Светлый и прозрачный мёд, уминаемый умелыми движениями в широкую спину, в ту самую, за которой Оля как за каменной стеной, – постепенно темнеет, забирает в себя хвори.

Вначале дело идёт легко – но постепенно ладони вязнут, пристают к коже так, что неумеючи и не оторвёшь… Доходит до боли – кажется, что лоскут кожи, пристав к руке, сейчас оторвётся, содранный со своей мясистой основы…

Благодаря разогревающим движениям рук, кровь приливает к спине, она краснеет – и выпускает вон всё, что не нужно здоровью людскому…

 

***

На стройную, в прозрачной рубашке, рослую женщину, на совсем голого её мужчину, словом, на всё это не ахти приличное действо, вывернутое на воздух лета после «холодильной бани» деликатно (он бы сам сказал – «деликатесно», путая с «политесом») пытается не смотреть станичный дядька Плюх.

У него не очень получается. Дядька, охаживающий свои голенища драной потёртой ногайкой, явился с докладом, а тут такое дело: и хозяин, и хозяйка пляжно «вне приличий», и кряхтят оба! Ольга даже пряди себе со лба энергично сдувает, до того старается…

– Горят проса, – пожаловался хозяйской семейке дядька Плюх. – В такое лето арбузы содить надо было, а мы просо! Небывалая жарынь, старики не припомнят…

Выгоркло оно в жаровне этого лета, мохнатое, с увесистым колосом, просяное поле. И словно бы кроет солнце его нежную молочную зелень лучевыми размашистыми мазками, да всё сусальной позолотой! Становилась нива до блеска, до блика изжелченной, выполированной – и глаз тем резала.

Целые орды перепёлок, по здешним местам самых серьёзных хищников, топтали поле, а просяные пастухи, беспородные Трезор и Мамай, лежали в тенёчке под навесом обессилевшие, вывалив языки, словно бы околевшие. Лишь когда мошка лезла Трезору или Мамаю прямо в глаз – щёлкали кастаньетами их челюсти, кусая горячий воздух – и снова отпадала косматая голова на вытоптанный баз…

Единственное искусство дворняг было в том, что они в лучшие дни с заливистым лаем носились вдоль хорошо выраженных просяных рядов. И гоняли той самой бестолковой заполошностью своей перепелиные орды, мешая «хищной» птице трапезничать на станичном коште.

Но в жару собаки быстро уставали. А перепёлки – нет: жрать – не бегать. Паскудные пернатые разжирели до крайности. Если Трезор или Мамай иногда исполняли свой долг – птица летала с одышкой, невысоко, обнаглев, и падала рядом со «спугом». Оттого толку их гонять было мало: в лучшем случае выгонишь с одного ряда на соседний…

– Перепел нынче не добыча! – жаловался дядька Плюх Имбирёвым. – Его из наших и стрелять никто не желает… Печёшь его – а он весь в жиру плавает, и ясти его невозможно!

– Избаловались! – строжал Имбирёв, хмуря бровь

– Нет, – отступал на попятный дядька, – ежаля, к примеру, брать ягодного перепела – там есть чего пожевать! Наши охотно бьют…

– А эти?

– А эти комки жира – их только на мыло топить…

– Есть люди, – сказал Имбирёв со знанием мира, – которые и жирного перепела уважают…

– Это не знатоки, Иван Сергеич… Ты человек городской, в перепелах мало понимаешь… Перепел с пережору не перепел, это я тебе скажу точно!

– Ну, тебе виднее… Я это к чему, дядька, говорю? За просо возьмёшь ты восемь тыщ за тонну, всего ничего… А пригласил бы городских хануриков пострелять, больше вынул бы с поля…

– Не хотим мы этого, Сергеич… – застенчиво признался станичник. – С ханурой мороки много… Беспокойство одно…

– Ну, оно ведь так и легче! – обиделся Имбирёв. – Не беспокоиться и без денег сидеть! Как не понять? Только ты скажи, если сгорят проса, как ты говоришь, что делать-то будешь?

Имбирёв был пайщиком поля – перед посевной выдавал станичникам кредиты под урожай. Это было далеко не главное вложение Ивана Сергеевича, но прижимистый, как и все хозяева, спуску он давать не собирался. Сгорят проса или не сгорят – не его дело. Он дал рублём – станичникам возвращать пшеном.

 

***

– В перепёлках цены больше, чем во всём твоём просе! – поучает селянина горожанин Имбирёв со свойственным богачам комплексом всезнайки. – Дай-ка мне ружьё, сейчас покажу…

Дядька Плюх с готовностью достал из-за отворота сапога нечто несуразное, по виду и возрасту, корявости и обтёртости напоминающее кулацкий обрез.

– Да ну тебя! – сморщился Иван Сергеевич. – Ну, не это, нормальное дай! Оль, принеси мне из предбанника «тулку»…

Пока Оля ходит за двустволкой, Иван Сергеевич успевает накинуть на себя белую, как саван, рубаху до пят, и становится похож на упитанное привидение. Только рожа очень уж налитая, не загробная…

Дядька Плюх тоже зря времени не теряет, уже «дело знамо»: откинул крышку термосумки, там во льдах лежит водка «со слезой», в боковом кармане – резаные кружками свежие огурцы и соль.

Дальше – ритуальная отточенность.

Станичник подносит кредитору стопочку до краёв, с горкой, леденящую пальцы. Подводит под руку и огурец, круто посолив. Ольга преданно ждёт с двустволкой у правого плеча…

Иван Имбирёв привычно замахивает стопку, жадно всасывает горячий воздух, чтобы зубы с холодного не ломило, ахает, утирает слезу, закусывает огурчиком – и в положенный миг протягивает руку за ружьём.

– Ваня, надень панамку! – настойчиво рекомендует Оля, с ружьём в руках напоминающая белокурую героиню вестерна. – Тебе голову напечёт…

– Сама одень! – отмахивается Иван

– Мне не надо! У меня волосы светлые…

– А у меня вон сколько седых…

– Трезор, Трезор, гони! – будоражит дядька Плюх собаку, которая помоложе, подерзее, и для бодрости поливает Трезора из бутылки минеральной водой. Трезор колченого упрыгал в полевые ряды, и вскоре поднял неохотную перепелиную стайку обжорышей.

Иван Сергеевич бахает с виду небрежно, жалкой «двенашкой», мельчайшей из дробей, – но в итоге сбито два перепела. Кувыркаясь, птицы пали в просо, и Имбирёв требует от пса, плясовито ликующего от собственной услужливости:

– Трезор, неси! Неси, Трезор!

Но Трезор пляшет собачий танец любви к хозяевам, и не понимает, чего ещё от него хотят.

– Необученный он, Сергеич… – посетовал Плюх. – Он их только гоняет, а чтобы приносить… Не понимают они… Глупые собаки, их потому и поставили на поле, охотницу каждый у себя в сенях бережёт…

В итоге вместо собак за перепелами направляются юные станичники, помощники Плюха в полеводстве, и приносят ещё трепещущие тельца, по пути сворачивая им головы, чтобы не мучились.

– Оля, сделай нам в «трубе»! – просит жену Имбирёв, и она охотно кивает.

Примерно зная, как дело на отдыхе обернётся, она уже имеет в стареньком морозильнике гостевой избы нескольких магазинных перепёлок, полностью обработанных и готовых к прожарке. А что же ей, городской женщине, потрошить и ощипывать?! А так и ей проще, и мужу гордость: охотничий трофей на столе…

 

***

Ввечеру, когда спал невыносимый сухой жар, – всё подёрнулось дымчатыми хлебного духа парами. Курила пышно стелющимися туманными лоскутами и подсевшая протока Ёмы, длинной старицей выгнувшаяся в степную супесь от основного мутного течения, и теперь вываривавшаяся.

Стлало парными клочьями над полями и пустошами. Зень(¹⁾ отходила от солнечного удара, напекшего ей все лобные места, отдавала зениту свой накал, как большая сковорода…

Оля Имбирёва готовила магазинных перепелов в «трубе», в иных местах называемой «торпедой» – металлическом цилиндре, прямо поперёк костра. Рыжие языки пламени лизали и гладили зеркально полированную сталь на съёмных ножках, чёрными графитными следами пятнали наглухо закрытую надсадной крышкой ёмкость.

– Взорвётся! – спорил об этой странной жаровне всезнайка-Имбирёв, когда станичники ему её впервые раскочегарили.

– Не взорвётся, Сергеич! – уверяли селяне. – Не впервой, не убойся!

– Я и не боюсь! Я просто говорю, что по законам физики она взорвётся нахрен! – обиделся тогда Иван на столь неверное понимание его тревог.

Но «труба», она же «торпеда», не взорвалась. Как она это сделала – никто не знает. По идее, раскалённый воздух, спёртый внутри, должен её разорвать – ан нет! Иван Имбирёв умел признавать ошибки. С той первой встречи и доныне костровая «труба» из пищевой нержавеющей стали, склёпанная в мехмастерских станичными умельцами, стала у него любимой духовкой.

Костёр ел-жевал траву вокруг своего выгара, грыз трубу – но не по зубам ему была труба, в которой на вставных поддонах томились фаршированные грибами перепёлки.

– Моя жена, хоть и городская, – хвастался Иван Сергеевич, – а быстрее любой вашей бабы птицу ощиплет и выпотрошит! Вот хочешь на спор, дядь Клёма? Да чего там! Ты видел сам: вошла в вежку(²⁾ с дичью, через минуту вышла уже с поддоном!

– Осторожнее надо! – смутилась Оля на этот комплимент. – Так и «спалиться» недолго… Догадаются, что перепела магазинные…

– Жена твоя всем взяла! – подхалимничал дядька Клемент, в обиходе здешнем Клёма. – Всем взяла, одному тебе дала…

– Не о том спор, – с деревенской неуклюжей грацией ввернул Гавриил Флегонтович, председатель станичного сельсовета, чающий своего. – Ты скажи, не томи, Сергеич, как там с пшеном будем? По восемь тыщ тонна очень уж для нас разорительно… Ты вот давеча говорил – можно попробовать по десять через «Кува-бакалею»…

– Попробовать – оно бы можно! – чесал за ухом Имбирёв, как хитрый охотник с известного полотна про трёх охотников. – Только любишь ты, Флегонтыч, шкуру неубитого медведя делить! Пшено-то твоё вишь как: в нижнем пуке ещё зелено, а в верхнем уж осыпается! Так всё и пропукаете, какая вам бакалея?

И он распалялся в правдорубстве:

– Вы вообще тут, браты, народ не то что ленивый – но засадчивый. Вам если бы Сталин вместе с тракторами по шее не дал – вы бы и трактора-то не взяли! Рогом упрямым упираетесь – вас не сдвинешь… Вдоль байраков(³⁾ по тенькам чего рассадили?

– Горох… – сморгнул, не понявши вопроса, Гавриил Флегонтович.

– Жёлтый, солдатский суповой! – дополнил Иван. – Сейчас такой кому нужен, скажи? Кто тебе нынче горошницу варить будет?

– Мы варим…

– Ну, вы-то! Вы-то вон и лаптем щи хлебаете… А городу нужно зелёный, салатный, мозговой! А вы солдатским всё покрыли… Ну и ешьте сами! А я тебе говорил: давай денег дам, посади там сою… Соя сегодня – раза в четыре прибыльнее гороха, из неё даже колбасы делают!

– Соя землю жрёт! – чопорно поджал губы председатель сельсовета. И его заместитель по оргвопросам, дядька Клёма, тоже поджал губы, словно обезьянничал.

– Ну дык не соя – так сами землю жрать будете… – учительствовал Имбирёв. – Я не спорю, жрёт – но надо потом удобрять…

– А это удобрения! – загибал заскорузлые пальцы Клёма. – Опять расходы! Сегодня рупь, а завтра вырви пупь!

– Да ну вас! – отмахнулся Иван. – Живите вы, как хотите! Я вам предлагал на проса поливальную установку загнать, вы опять – деньги тратить, да ну, проса солнце держат… Вот теперь и ешьте его вместо пшённой каши – низкое солнце никакая трава не удержит!

Старшие станичники пристыженно молчали. Они знали, что в жаровне этого лета устойчивые к засухе проса начали сворачивать в трубочку листья, удерживая в себе последние соки, как им по природе положено. Верх колоска перезрел и начал сыпаться, а низ – даже молочной спелости не набрал. И получалось, как у власти в России: то ли резать, чтобы верхи спасти, то ли ждать, чтобы низы не потерять… Услуги поливальных установок, находившихся по всей округе в ведении Имбирёва, стоили дорого. А казаки – народ прижимистый.

Теперь пожинали беду: пропала у проса нормальная средняя, так называемая восковая спелость: между сухостью и домолочной младой не было нужного переходника.

– А ещё хотят в бакалею сдавать по десять тысяч тонну! – жаловался Имбирёв жене.

– Может, собрать в валки, там дозреет? – спрашивала Оля, которая тоже в теме: с кем поведёшься, от того и наберёшься…

– При такой великой суши, Оленёнок… – качал головой Имбирёв, как фарфоровый китаец, – это не валки будут, а гербарий…

 

***

Когда перепела поспели в трубе, подрумянились для полноты аппетита – станичная старшина ела и нахвалиться не могла.

– Ещё бы! – цинично хмыкнул Иван. – Захочешь пшено сдать по десятке за тонну, и не так похвалишь!

– Но тебе-то нравится? – обиделась Оля.

– Бесподобно! – сознался муж. – Как ты, никто не сделает, золотые мои рученьки!

И стал, смущая её, при всех целовать ей руки… Потом, без перехода, внезапно предложил, кивнув на туманную протоку, розовеющую в тонах заката:

– Пошли, браты-казаки, окуня возьмём!

– Тут для окуня мелко, Сергеич, – неверно поняла его деревенщина.

– Да извели вы всего окуня, знаю! – отмахнулся Имбирёв. – Я имею в виду, окунёмся, окуня возьмём, больше-то у вас тут чего возьмёшь, с вашими электроудочками. Баклю и ту извели…

Ольга Анатольевна брезговала купаться в заводи дряхлеющей речной старицы с бивнями коряг слоновой кости над гладью вод. Эта протока с кисельными берегами в овечьих копытцах слишком уж напоминала болотце. Но Иван Сергеевич Имбирёв порой макался туда, пачкаясь и запутываясь в речной траве, как водяной.

– Олежка! – скомандовал он сыну. – Поднеси-ка папке бодрости!

На покатом, чёрном и раскалённом как сковорода капоте внедорожника Имбирёвых уже расстелена продолговатая пробковая циновка. Взрослый сын, как пионер, всегда готов. Термосумка на плече, миг – и на циновке, на лбу уставившегося фарами в заводь «БМВ», возникла рюмка водки и узкая продолговатая селёдница. Но без сельди! Место сельди заняли баклажаны, обжаренные на гриле, и острые красные маринованные перчики «вырви глаз»…

Батя осанисто, запрокидывая выше нужды голову, оформился «беленькой», зажевал, не морщась, ядрёным бордовым, глянцево подмигивающим бликами, «чили», от одного вида которых Оле скулы сводило.

– Вот за что люблю я эту дачку! – проникновенно сказал сыну Иван Сергеевич.

– За водку что ли, бать? – засмеялся Олежка. – Так она везде одинаковая…

– Не за водку… За романтику… – ничего не объяснил Имбирёв-старший, после чего, как бегемот, плюхнулся с кислого, вязкого, отступного бережка в тёплое и ароматное, как чай, мелководье. Дядьки Гаврила и Клемент составили ему компанию, казаки помоложе остались на берегу, с Олей и её сыном.

– Строг, но справедлив! – насмешливо объяснил селянам Олег Иванович батины чудачества.

– Сергеич! – просит Гаврила Флегонтович, пытаясь изобразить пловца в луже старицы, где от силы по колено. – Ты мне эта… Дал бы ключи от твоего внедорожника, в Шиши съездить?

– Ну и шиш ли тебе в Шишах делать? – отплёвывается Имбирёв и сдувает липнущие пряди водорослей.

– Ну как?! Райцентр, совещание у главы района… Все приедут на «козлах» и ЛУАЗиках, а я, прикинь, на «бэхе»! Уважь, Сергеич…

– Не знаю, Флегонтыч! С водителем моим договаривайся…

– Как настоящий современный начальник, – неловко пошутил глава сельсовета, повернувшись к третьему пловцу мелководья, дядьке Клёме. – Наш Сергеич в интимных отношениях со своим водителем…

– Чё, сдурел что ли?! – выпучил глаза Имбирёв. – У меня сын за рулём! Какие тебе ещё…

– Извиняй, Сергеич, я думал, как раньше: за рулём Ольга свет-Анатольевна…

– Ну, раньше – раньше было. А сын-то подрос! Гордость моя – не даст тебе ключи – ничем помочь не смогу!

– Олежка даст! – радуется Клёма. – Он свойский!

И действительно, Флегонтыч съездил в райцентр всем на зависть, в чёрном тонированном и модном «БМВ» «крайней» модели…

 

***

Младший сын Имбирёвых, пятиклассник Савва Иванович со своим айфоном залез под самый конёк сеновала, пытаясь поймать сигнал связи. Застал там легко одетых папу и маму, при появлении поскрёбыша ставших нервно стряхивать с себя сенные нити… И с детской невинностью поинтересовался:

– Чё, у вас тоже интернет внизу не ловит?

– Тоже! – облегчённо согласилась Ольга, надеясь, что сын не заметит отсутствия всех и всяческих гаджетов в её руках. И попеняла мужу:

– Я же тебе говорила, надо в вёжке ловить! А ты – «на сеновале лучше, на сеновале лучше...».

Спугнутые подрастающим поколением, более увлечённым экраном своего телефона, чем родителями, старшие Имбирёвы облегчённо покинули чердачину.

Заводь отражала пыхающим пульсом угли мангала на пригорке: Олег Имбирёв и молодые казаки из станицы готовили «саш-лык», как в степи зовут шашлык. Пахло в воздухе угольным дымом, жареным мясом, густым маринадом. Осокари, чёрные тополя, заваливаясь к протоке поперёк бережных увалов, с оголёнными водой корнями наклонялись – казалось, принюхивались… Травы звенели насекомыми хорами и звук этот переливался в темнеющем воздухе, гулял по безветрию вместо ветра, волнами.

Сопротивляясь беспощадному африканскому июлю, вся массивная зелень берега снизу доверху выгорала, теряла сочность и светлела в сторону жёлтого оттенка. Осокари ветвились странными укропными венчиками, раскрывали ветви веерами от одной точки. Под ними толпились, черпая воду внаклонку листьями, всё заполонившие травянистой беспорядочной толчеёй пышная таволга и ароматный, настоянный в горниле лета тимьян. Чем жёстче жгло солнце, тем обильнее ложились росы сумерек.

Пьяный Иван Сергеевич всё уже мерил стаканами, и сообщил молодёжи при подходе, что «для окупаемости надо брать десять стаканов пшена с квадратного метра поля». Трудно понять, откуда он это взял, и ещё труднее представить, сколько это будет в целом как урожай. Да Ольга Анатольевна и не старалась вникать в это, разумно считая, что в стаканах мужчины разберутся лучше неё.

– Мама, сыграй! – предложил Олежка, протягивая гитару той, в честь которой был назван, не говоря уж о том, что ею же и рождён. – Самое время, мам, только музыки не хватает!

Оля вопросительно взглянула на мужа, но тот приложил обе ладони к сердцу: мол, жду и умоляю. И она забренчала, стоя по колено в полевых кашках и осоке, про эту заводь, игриво подмигивая:

Затянулась бурой тиной

Гладь старинного пруда,

Ах, была, как Буратино,

Я когда-то молода…

Оля сделала паузу, прижав струны гитары ладошкой, чтобы все представили себе, как Тортилла, набив в косячок бурую тину, «затянулась»… Но после сорока женщина с гитарой уже не считает этот «гимн наркоманов» таким смешным, как в юности…

Был беспечным и наивным

Черепахи юной взгляд,

Все вокруг казалось дивным

Триста лет тому назад…

Шампуры поспевали, и – подпевали. В красные зевы углей мангала с них падали тяжёлые капли маринада, смешанного с вином, и шипели почти в такт грустной мелодии. Трезор и Мамай, перепелиные пастухи, забыв о долге и чести, вились под ногами, чуть не роняя людей своей ревностью, умильно заглядывали каждому в глаза слезящимся просящим взором, обезумевшие от шашлычных ароматов.

– Вашими дедовскими методами перепелов не отвадишь! – поучал Иван Сергеевич сельсоветовских. – Вот я тут чертёжик нарисовал… ну так, схематично… Паруса надо ставить по краям, к парусам верёвки… На верёвках привяжете всякие банки консервные, с камушками, чтобы чуть дёрнул – гремели неистово! В степи всегда какой-никакой, а ветерок гуляет. Натягивает парус – банки поднимаются, гремят. Отпускает – банки падают, снова гремят…

– Дык эта… – засумлевался дядя Клёма, – всё время греметь будут… Никакого покоя от такой консерватории…

– Ну Клемент! – взмолился Имбирёв, устав препираться с их заскорузлостью. – Ну брат! Ну ты пойми: искусство требует жертв! Собаки не справляются, а сами вы перепелов не бьёте…

– Кады они на земляничные поляны падут, – пообещал дядька Плюх, – ажина(⁴⁾ поспеет… мы их всех… Будь уверен, Сергеич! А чичас – ну жирные они, как шары, их только вот собакам и скормить….

– Ну так они на просах ваших жиреют, дядя, вашу копейку клюют! Ветром их спугнём, больше никак…

– Сомнительно… привыкнет хищна птица… Перестанет пугаться!

– К чему? К железному перезвону? Птица?! Да никогда!

А они молчат – бестолочи…

– Наплевать на вас, делайте, как привычны, пошли скупнёмся и хряпнем первачка!

 

***

По традиции в казачьей семье и пельмени лепят и шампуры нанизывают все – даже старший. Мать-казачка знает, кому какой колчанный кожаный набор шампуров взять на природу: мужу острые, как медвежьи клыки, а старшему сыну Олегу – подтупленные. Ибо негоже сыну батьку в сноровке переплюнуть…

И на станичную казарлу(⁵⁾ – тоже знает, как благословить. Мужу с поклоном – казачью шашку без скобы и гарды, которой можно бриться лучше, чем «жилеттом» – наточена так, что падающий волос перерубит. Сыну – похожую, но туповатую. Чтобы батька учителем выглядел, а не наоборот.

– Мать твою знаю, – шепнул на лужку Иван Сергеевич своему Олежке, – не только как женщину… Но и как мудрую женщину… Айда-ка поменяем шашки!

И поменялись.

Отец и туповатой ровно пластиковый баллон с водой рассёк. Как и положено, пополам.

А сыну задача облегчилась. Острой-то шашкой легче косяк изобразить, чем тупой! Сын ведь тоже понимает, что негоже казаку батьку переплёвывать…

– Учиться тебе ещё! – скалится довольный Иван Сергеевич, пальцем шершавые края разруба осязамши.

После такого, понятно, что и баранину на шампуры, с луковыми едкими сочными кольцами, с баклажанными кружками и помидорными половинками, никто складнее батьки не сладит…

Когда всё, включая даже псов, наелось мяса с углей и поджаренных с краёв мангала овощей-гриль, успокоилось, улеглось, ворчливо и прея в духоте на влажные от испарины подушки, Ольга с Иваном уселись у воды, на своём любимом местечке, не в первый раз, но с ощущением абсолютного первенства в счастье.

– Помнишь, – спросила она, укладываясь в его вбирающие объятия сбоку, прильнув к нему, – когда тут был перекат, то всё дно устилали белые камушки?

– Ну, видишь, протока заглохла, – объяснил он, потеснее прижимаясь. – Теперь заросла… Подводные джунгли лежат на воде… Тоже, я считаю, красиво… А ты как думаешь? Каменистый перекат лучше смотрелся?

– Тут, Вань, по-моему, все варианты прекрасны! – честно призналась Ольга. – Но чтобы это увидеть – нужно самому быть счастливым…

– Как мы?

– Как мы…

Ей нравился его мужской запах, дымный, табачный, спиртной и дешёвого дезодоранта «Олд Спайс», запах силы и надёжности. Он груб ровно настолько – насколько нужно для её идеала. Будь он чуть-чуть утончённей, парфюм чуть-чуть изысканнее и дороже – как знать, не восприняла бы она его тогда подружкой? А так… Её обаяние шептало ей твёрдое «Он», не путая ни с «Она», ни с «Оно». И поддерживало то не прекращающееся желание – какое бывает раз на миллион случаев, если у мужчины и женщины полная совместимость. В юности ей казалось – так не бывает. Потом жизнь внесла уточнение: «почти». Один шанс из тысячи, одна пара из тысячи пар – но они есть!

И весь окружающий мир с его красотами, деньгами, возможностями, проектами и планами – ложится вокруг них лишь малозначимым окружающим фоном, задним планом. Слово «любовь» – всего лишь слово, им обозначают что ни попадя, и оно ни о чём не говорит…

Ольга однажды вывела для себя: если не слово, а сама протяжённость, подразумеваемая в любви, то это его запах, без которого она задохнулась бы, как в безвоздушном пространстве. Вот так, зверино, примитивно, кошачьи – но чего лукавить в собственных мыслях? Если она не будет дышать им – она просто перестанет дышать, а воздух – в мегаполисе или в станице, не важно, станет угарным газом…

– Как тебе их шашлык? – поинтересовалась она, только чтобы не молчать. – Он у них особого рецепта, маринад настоян на медах, чесноке и хмеле… Называется «пьяный шашлык» или «степной»…

– Вкусный шашлык! – чуть склонил он голову, касаясь колючей щекой её макушки. – Но шашлыком всегда насыщаешься… Тобой – нет!

Она могла бы притворно возмутиться такому сравнению, поиграть словами – но устала и не хотелось. Он сказал главное. То, чего ждала и привыкла от него слышать.

– Они стараются, Ванюша… Хотят, чтобы мы были довольны…

– Я вижу…

Когда сама счастлива – вдруг поняла Ольга, – то хочется счастья и другим людям. Иначе как дополнить полноту? Только в другую чашку доливая…

– Помоги им, Ваня! – кротко попросила она, прижимая голову к его плечу.

– Кому?

– Станичникам… Они не лентяи, просто как дети… Ты же умный, Ваня, придумай для них что-нибудь… Ведь нам с тобой ничего, кроме друг друга, не нужно…

– Скажешь тоже! – фыркнул Иван. – О себе, как о мелочи! Да ты для меня – целая Вселенная! Я прекраснее тебя, Оленёнок, ничего придумать неспособен, фантазии не хватает… Просить у судьбы что-то сверх тебя – ну, наглость, я считаю…

Ей безумно нравилось, когда он заводил такие разговоры – ещё и после четверти века в браке. Она, может, только ради этих слов и помянула про станичников, которые «как дети – убьют, не заметят». Придумай для них деньги, Ваня: легко сказать!

– Я и так для них всё время что-то придумываю! – признался муж Оле. – Только они такие упрямые, как балбалы(⁶⁾ в степи… Хозяйствовать с капиталистическим размахом они не умеют… А главное, не хотят…

– А может, это и хорошо? – вкрадчиво предположила Ольга, целуя его ушко, бархатным шёпотом, как он обожал. – Что не умеют, а главное – не хотят? Начни они тут хозяйствовать с капиталистическим размахом – всё бы загадили…

– Как ты права, милая! – в бессчётный раз восхитился Иван женой, а потом долго, проникающе, словно бы изучающее, целовал её губы. Будто впервые дорвался – думала она не без гордости о таких его поцелуях.

Когда они вот так сидели вдвоём, на курпее(⁷⁾, как в юности на туристической «пенке», на увале пересыхающей заводи посреди бескрайней просяной степи, им действительно не было нужно ничего больше.

Летние звёзды в чистом деревенском воздухе – крупны и кажутся гроздьями белого цвета, но выкаленные в жаровне небывалого лета – подёрнуты дымкой, расплывчаты на грядах своей космической черноты. Над спокойными водами особенно ощущаешь их облегающую сферичность, и понимаешь с восторгом: ты точно в центре этого вселенского купола! Ты – это две половинки человеческого существа, чудом нашедшие друг друга в лабиринтах пореформенного ужаса, и теперь уже неотделимые, а вместе – самодостаточные.

О чём бы ни плакали эти серебристые ивы, ниспадая прядями до самых вод проседающей, уходящей от них в облака ёмской протоки, – плачут они не о вас. И все земные дела, кроме вот этой близости, – и Ольге и Ивану кажутся игрой, мелкой забавой и малозначимой потехой. Будет ли пшено в станице или не будет – да какая, по большому счёту, разница для вложившегося в эти иссыхающие нивы Имбирёву? Он думает об одном: что его Ольга, мать его детей, вместе с ним видит сейчас плавающие по зеркалу вод кувшинки, слышит, как плеснула, играя в расходящихся кругах, сомлевшая от тёплой воды рыбёшка… Они видят одно, и слышат одно, и думают об одном. Это единственная доступная людям форма счастья и формула бессмертия.

 

***

– Сжарилось просо, довели! – констатировал Иван Сергеевич. – Пшена с него уже не возьмёшь, разве что стакан с метра, а это кошкины слёзы… Латна, не переживай, станичники, предвидел! Прогноз погоды иногда читаю… Руби солому под корень, будем делать просяные веники, они сейчас в столицах в большом спросе, как экологически чистый продукт…

– Веники?! – изумлённо переглянулись Гавриил Флегонтович и Клементий.

– Для веника самая та соломка! – подбодрил Имбирёв. И подмигнул ободряюще: – Ну и денежек раза в три больше с поля! Со мной рассчитаетесь, браты, и вам самим прилично останется!

Станичники недоумевали. По их скудному разумению на веники идёт совсем другой род проса – сорго. Но Имбирёв объяснил им, что всё дело в рекламе, как подать.

– Небось, в старину-то, когда целая профессия была, артельная, веничники, – сорго на Руси и не видывали! Делали просяной веник, и не на шпагате, как городские ханурики дешёвые, а перевивали колотой ивой… Читать надо больше, браты-казаки, засадливы вы уж очень, ни влево шаг, ни вправо… Про то, что веник выше стола поднимать нельзя – в каждой вежке баба знает, суеверие это, а сплести просяной веник – ни одна не умеет! Дрянь бережёте, а полезные традиции забываете!

Иван Сергеевич расстегнул замки модного кейса и станичная старшина обомлела: чемоданчик битком набит деньгами, да ещё и не последними купюрами! В пачках! Как в кино!

– За аванс расписывайтесь! – проволок по столешнице Имбирёв платёжную ведомость. И толкнул зелёную пачку тысячерублёвок в белом банковском ленточном перехвате по старшинству первому – Гаврииле Флегонтовичу.

– Кредит весенний с тебя удержал, Флегонтыч! А это сорок процентов с того, что выручить сверх кредита рассчитываю… Продам веники – шестьдесят дополучишь!

Гавриила Флегонтович, не веря своим глазам, взял пачку денег бережно, как девочка куклу. Из-за плеча гусями тянули шеи дядьки Клёма и Плюх.

– Да всех, всех счас отоварю! – обнадёжил их голодные взгляды Имбирёв.

На ватных ногах минуту назад считавший, что «пропало поле», Гавриил Флегонтович двинулся в завешанные вяленой разномастной птицей и пучками душицы со зверобоем сени.

– Флегонтыч! – отсоветовал Иван. – Ты ступай через зады огородами… На базу там ваши бабы вас дожидаются, коршуницы, попадёшь им в когти – в магазин за бутылкой уже не попадёшь…

– Да как же так?! – сразу в несколько голосов завозмущались обугленные лютым степным загаром станичники. – Да кто ж им стуканул-то?!

– Браты! – в знак искренности приложил руку к сердцу Имбирёв. – Перед Богом говорю: нет на мне греха! Не я! Они, дьяволицы, деньги словно чуют, словно акулы кровь в океане, за километры! Но ежели тихо задками за плетень – успеете…

Очень скоро в продажу в Москве и Петербурге поступила большая партия особых – природных, традиционных, в народном стиле ивовой корой плетёных – просяных веников. Стоили они недорого – однако ж не даром. Имибрёв себя в этом деле тоже не обидел, будьте уверены…

=============================================

^1. Зень – казачье, диалектное: земля, поле, полевые угодья.

^2. Казачье, диалектное: деревянный дом, хата, изба.

^3. Казачье, диалектное: овраг, овражина.

^4. Ажина – казачье, диалектное, лесостепная ежевика, и шире – всякая дикая ягода лесостепи.

^5. Казарла (казачье) – искусства рубки, владения холодным оружием, а так же соревнования и праздники, связанные с рубкой шашкой.

^6. Балбал – тип каменной бабы в уральских и зауральских степях. Грубое поминальное каменное изваяние-столбик со стилизованным изображением лица человека.

^7. Казачье, диалектное – коврик из овчины, подстилаемый на природе и в походах, чтобы сесть.