Борис КРАСНОВ. ПОКА ЕЩЁ НЕ РАССВЕЛО… Стихи

 

Борис КРАСНОВ

ПОКА ЕЩЁ НЕ РАССВЕЛО…

 

* * *

До кромешного рая ещё далеко.

Я ещё напишу сокровенное нечто.

Будет каша гореть, убегать молоко,

а рубахи – висеть на верёвках беспечно.

 

Ах, крутись не крутись, вот она – колея.

Мы до ручки дойдём, как до райского сада.

От весёлого ада отвыкну ли я

в новояблочной жизни, где плакать не надо?

 

До кромешного рая идти и идти.

Потому и легко, что дорожка под гору.

Потому и живём, что загадка пути

не подвластна полуночному разговору.

 

* * *

Январская оттепель – самое чёрное время:

кричит светофор и алеет бугорчатый лёд.

Железные знаки, под низкими тучами рея,

Гремят на ветру и опасный сулят поворот.

 

Приходишь – прощаться.

                                 Но снова за чашечкой чая

раскиснешь, размякнешь, постылое вспомнишь житьё.

И молча уходишь, ещё заходить обещая,

и камень за пазухой давит на сердце твоё.

 

* * *

Крестообразный клок тумана

откуда взялся, как возник?

Какая тихая поляна

и странный – отрешенья миг.

 

Не шелохнётся, не задует,

не хрустнет ветка подо мхом.

Святое место здесь пустует –

никто не ведает о нём.

 

* * *

Как утверждал философ Беркли,

душа – обитель всех вещей.

Уймись, материя, померкни,

остановись в камнях – ручей!..

 

Как интригующе и сладко

сей мудрый вылущить стручок.

Гляди: шикарная подкладка,

хоть и затаскан пиджачок.

 

Зачем же ты глядишь так грустно,

ведёшь вещам унылый счёт?

Ведь всё – внутри!

                       Снаружи – пусто,

там даже время не течёт.

 

Зачем же ты приюта ищешь,

в пороги тычешься, глупец? –

когда ты сам – всему жилище,

всему начало и конец.

 

* * *

Окружающий вторник готов обернуться средой,

если только четверг не нарушит движения суток.

За порогом дождя поднимается ельник густой,

где теряется след, где листва обретает рассудок.

 

Растворись же в среде, чтоб уже не вернуться назад,

полюби навсегда эту изморось волосяную.

Сколько звонких ключей – и холодных, и чистых – спешат

отомкнуть этот лес, эту топкую пойму речную.

 

Рыба вяло плеснёт, птица яро замашет крылом,

раздирая листву, осыпая хрустальные нити.

Всё – восторг бытия, чей предлог потерялся в былом

и распался давно на прозрачные капли событий.

 

* * *

Возвращаюсь к природе, к её словарю –

опалённому жёлтой листвой алтарю,

вопреки немоте, вопреки октябрю,

протянувшему долгие тучи...

В этом тлеющем, тихом, иззябшем лесу

я себя от впадения в ересь спасу

и наполнюсь молитвой летучей.

 

Я молюсь не среди почерневших икон,

но среди четырёх среднерусских сторон.

Я незыблемо чту свой осенний канон

и свою безымянную веру.

Бедный храм мой неярок, прозрачен, сквозист.

Мне иконой – кленовый темнеющий лист

да лишайник проржавленно-серый.

 

Я замру на скрещеньи звериных дорог,

суетливые мысли запру на замок.

И увижу, как в точно назначенный срок

в створе солнца, лишённая веса, –

над поляной, где травы стоят не дыша, –

пролетит, проблеснёт паутинка-душа

золотого вечернего леса.

 

* * *

Четыре сосны, как четыре стены,

меня ограждают от ложной вины.

 

От вязкого морока мутных речей

меня охраняет чистейший ручей.

 

Я лёгкую ветку задену плечом

и – чур! – не хочу говорить ни о чём.

 

За друзу малиновых ягод в руке

отдам все слова, что роятся в виске.

 

И стану немым, словно вереска куст,

пусть пчёлы моих чуть касаются уст,

 

пусть топчут меня бегунки-муравьи,

пусть мох набивается в корни мои.

 

В молчаньи не выдам я тайны своей,

что я – из презренного рода людей.

 

Умри, моя мысль, отреченье приди –

пусть бабочка спит у меня на груди.

 

Пусть в небе трепещут в четыре крыла

несущие кроны четыре ствола.

 

* * *

Иногда вдруг стоишь у лесного ручья

и гадаешь: а я бы так смог –

пробежать меж камней, о себе не крича,

лишь тревожа придонный песок?

Надо мной бы склонялись угрюмые мхи,

ветви тёмные застили б свет.

Я забыл бы, зачем сочиняют стихи

и о чём это слово – «поэт».

 

Я бы просто бежал под уклон, меж берёз,

стебли трав задевая слегка,

и меня бы не мучил нелепый вопрос:

не с меня ли большая река

начинается?..

                  Если неймётся тебе,

Обрати свои взоры к ручью.

Ничего о своей предстоящей судьбе

он не знает, и я – не хочу.

 

* * *

Затем, что существуешь

и суетой томим,

костёр ночной раздуешь,

печальный пилигрим.

 

На берегу забвенья,

на берегу тоски,

на берегу сомненья,

удачам вопреки.

 

Пока живёшь в сознаньи

и отвергаешь ложь,

на берег Мирозданья

ты выйдешь и замрёшь.

 

Всё небо – в звёздах многих.

Рассыпались миры!

На берегах далёких –

далёкие костры.

 

Опять они мерцают,

горят над головой.

И жить тебе мешают,

и дух смущают твой.

 

* * *

Ты будешь плакать и стенать,

как в дождь – осенняя дорога.

Ты будешь истину искать

посредством Дьявола и Бога.

 

Тебя измучают дотла

слова, похожие на крылья.

И всласть размножат зеркала

твои напрасные усилья.

 

Не став ни агнцем, ни царём,

для взгляда внешнего обыден,

ты будешь высосан огнём,

который ближнему не виден.

 

* * *

Оградясь золотыми тельцами,

ложь стоит, неприступна как трон.

Голова моя ходит кругами

между белых и красных знамён.

 

Не укрыться ни в храме, ни в мире,

ни в уютных потёмках души –

от раскинувшей крылья в эфире,

повсеместно вещаемой лжи.

 

От неё не отбиться глаголом,

как от Змея – булатным мечом.

И стою я беспомощно голый

перед ней, словно пред палачом.

 

Разодета в шелка дорогие,

ложь от собственной спеси пьяна.

И дари́т она нитки цветные

всем забывшим свои имена.

 

* * *

Хорошие стихи читать полезно,

а плохие стихи читать вредно.

Но поскольку плохих стихов

неисчислимо больше, чем хороших,

то не читать стихи

гораздо полезнее, нежели читать их.

 

 

ПОДВАЛ

 

1.

Это был подвал или полуподвал, разница,

собственно говоря, не велика.

Жизнь торопилась сперва, теперь вот тащится,

тщательно превращая меня в старика.

 

В том подвале был чемодан с игрушками,

лампочка в чепчике из петель сквозных...

Вечера в подвале казались длинными и скучными –

цветными карандашами я раскрашивал их.

 

В углу за дверью там стоял веник,

присыпанный пылью нищего бытия,

Иногда и я там стоял, как пленник,

не понимая того, что я – это я.

 

В подвале ничего не знаешь заранее,

слёзы не помогают – от них одна только соль.

Многого не понимал я, и это непонимание

делало меня живучим, как моль.

 

2.

В подвале есть нечто экосистемное.

Жить там всё равно, что жить подо льдом.

Это пространство – по преимуществу тёмное,

даже лампочки в подвале вспыхивают с трудом.

 

Отковырнёшь половицу, а там свои обитатели:

черви, мокрицы, длинноногие пауки.

До чего прихотлив, однако же, ум Создателя,

не жалел фантазии на всякие пустяки.

 

В подвале надо было говорить шёпотом,

в близком аду тебя не услышали чтоб.

Потому что подвал – это частично закопанный,

но не присыпанный землёю гроб.

 

Близость к земле рождает тягу к небесному:

звёздам, лунам и всяческим облакам.

Можно покинуть подвал через дыру телесную,

но часть тебя всё равно останется там.

 

3.

Взрослые в подвале постоянно ругались.

Это была форма их подвального бытия,

стиль выживания. Странно, что здесь рождались

дети. Что, например, здесь появился я.

 

Голова у меня оказалась большая,

взгляд бессмысленный, ну а рот

(и в кого такой рот?)

кривой. Мама мучилась, выталкивая меня, рожая

отец определил сразу, что я – идиот...

 

Спрятаться от шума не так уж легко в подвале.

Я уползал в угол, под стол или же под кровать,

реже забирался в шкаф. Меня искали,

находили, теряли, снова начинали искать.

 

Днём в подвале гремели кастрюлями,

тоскливый баян перепиливал тишину

узкой комнаты. Вечером двигали стульями,

швейная машинка стучала. Я отходил ко сну.

 

Но и по ночам там происходили скрипения,

шуршания, то зажигали, то гасили свет...

Тишина в подвале могла лишь одно объяснение

иметь – в подвале никого нет.

 

4.

О, конь Троянский! – богатырь фаянсовый,

мне не оседлать тебя, не проехать верхом...

Я плохо держу ложку, мне платок подвязывают.

Перепачканный кашей, я думаю о своём.

 

Представляю город из кубиков цветных, где чинно

гуляют медведи плюшевые и слоны.

Я восхищаюсь увиденным, и это, конечно, причина,

чтобы немедленно и обильно напрудить в штаны...

 

Наводнение в городе! И суета воздушная

пробегает по каналам, деревьям, кустам.

Каждый подвал превращается в каменную ловушку

для тех, кто ещё ходить не умеет сам.

 

Подвал и канал – сообщающиеся сосуды.

И в прежней жизни было так уж заведено,

что вода в подвал к нам приходила оттуда,

куда у других обычно уходило дерьмо.

 

5.

Запахи в подвале обитали разные –

обычно с левой или правой резьбой.

Одни пролетали сквозь нос как смазанные,

другие прокладывали себе путь борьбой.

 

Невозможно подвал до конца вынюхать –

отовсюду тайные источники бьют.

Только взрослые, из которых уж сердце вынуто,

без трепета чай свой на кухне пьют.

 

Особенно остры ощущенья и запахи,

когда возвращаешься из летнего далека.

Сырости лепестки, корешки затхлости

доводили меня до звериного столбняка.

 

Ключ в замке поворачивается с усилием,

словно переламывается железный зуб...

К подвалу можно было относиться, как к лилии,

но он с тобою всегда оставался груб.

 

6.

Окна в подвал легко разбивать ногами.

Предпочтительнее это делать зимой.

Перед внешними подвал беззащитен врагами,

нечем ему в ответ выстрелить, кроме как:

                                                                "Боже мой!".

 

В разбитые окна легко залетают льдины.

Они бьют посуду, обои на стенах рвут.

Они доказывают, что добро и зло – едины,

одно переходит в другое за пару минут.

 

Пьяные дураки – наша национальная гордость,

им во всём снисхождение. Видимо, потому

мы и ходим так часто с битыми мордами,

даже в своём собственном терему.

 

Ах, подвал-теремок, толчея в ступе!

Рамы починим, окно застеклим,

обои подклеим, посуду другую купим,

а что глаз подбили, так и хрен-то с ним!

 

7.

Возвращаясь домой,

                 поднимаются вверх по лестнице

все, кроме тех, кто живёт в подвалах. Они,

обречённые, спускаются вниз. Из месяца

в месяц так проходят их дни.

 

Ниже колодца-двора – дна булыжного! –

жили мы, свой чёрствый хлеб преломив.

С поверхности жизни ничего лишнего

к нам не проникало: ни света, ни перспектив.

 

Но в подвале был шкаф, марганцовкой крашенный,

ещё дедом сколоченный, – батискаф на мели! –

и я залезал туда, и со скоростью страшной

опускался к самому центру Земли.

 

В центре Земли ничего не происходило:

никто не ругался матом. Никто никогда

не ставил меня в угол. Там озеро было,

и в озере плавала мандариновая звезда.

 

8.

Двор казался мне всегда продолженьем подвала –

те же серые стены, сырость и нищета.

Потолка настоящего двору лишь недоставало –

серые облака его заменяли. С листа

 

чистого ничего не рождается. В зрелости

понимаешь, что всякий начальный лист – сер.

И этой своей первородной серостью

он пропитывает и сердце, и интерьер.

 

Подвал всемогущ! Свои пальцы цепкие,

свои корни подземные он затолкал

во все щели. К подобранной ржавой скрепке

приглядись внимательнее, и увидишь подвал!

 

Подвал всему! И весь мир – подвалище.

А мы – с оранжевыми абажурами, простаки,

бывшие холопы, батраки, теперь вот – товарищи.

Песочных часов немеряные пески...

 

9.

У подвала нет прошлого, лишь – настоящее.

Будущего у него тоже нет.

Оттоманка моя, душа болящая,

сожжена в крематории по дряхлости лет.

 

Абажур оранжевый, солнце дутое,

где теперь его ржавеет скелет?

Этажерка-пагода, красота утренняя,

даже слова теперь такого в употреблении нет.

 

Нет радиоточки с летящей чайкою,

дедовских табуретов, пёстрых половиков.

Я – последний, кто в этом забвении участвует,

и забыть эти частности я уже готов.

 

Я живу теперь в тесном холодном бетонном улье,

подо мной подвал – но другой! – он ночами не спит.

Там бомжи пьют спирт, отливают пули...

И моя пуля за мною уже летит.

 

* * *

Помню старую Коломну,

Катерининский канал,

что змеёю подколодной

под мостами проползал.

 

Он пугал воображенье

темнотой придонных струй.

Лишь змеились отраженья

в сонме солнечных чешуй.

 

Подворотен помню норы,

восьмигранные дворы,

улиц пыльных коридоры,

первомайские шары.

 

Гром булыжный, дождь облыжный.

Помню, помню невпопад:

магазин далёкий книжный,

телефонный автомат...

 

Помню запахи и звуки

(с каждый годом всё сильней),

помню радости и муки

жизни, словно не моей...

 

* * *

Сентябрь летит, разбрасывая рифмы.

Всё повторимо в Вечности скупой.

Руководят таинственные ритмы

всей нашей жизнью, памятью, судьбой.

 

Кто режиссёр, что этим балом правит –

прораб-механик, гений криптограмм?

Пройдёт комета – идолов повалит.

Взойдёт луна, и кровь прильёт к щекам.

 

И смена дней, и смена настроений

цикличны, как вращение колёс.

Всё вплетено в систему повторений,

и каждый смех своих дождётся слёз.

 

* * *

Лёгкий бред существованья,

золотых иллюзий плен.

Над бумагой волхвованье

о заклятьи перемен.

 

Что менять? Лишь гнев на милость.

Оглянись, глаза протри –

всё давно переменилось

и снаружи, и внутри.

 

Жизнь давно пришла к остатку,

только стих растёт в ночи,

и слова ложатся в кладку,

словно в стену – кирпичи.

 

Слышу, дух бессонный бродит

хореической стопой,

и стена из слов восходит

между мною и не мной.

 

Эти строфы словно башни,

в них – бойницы и стволы,

в них укрылся день вчерашний

от насмешки и хулы.

 

Эта в буковках страница –

заповедная страна.

Здесь душа моя томится,

в нелюбви уличена.

 

* * *

За поэзией лжи

наступает поэзия мрака.

Что мне делать, скажи?

Я от жизни устал, как собака.

 

Эта душная темь

догоняет и справа и слева.

Я устал каждый день

выпадать из вагонного чрева.

 

Я не верю ни тем,

ни, признаться по совести, этим.

В пересменке систем

жизнь погаснет, а мы не заметим.

 

Что за радость глазам

ковыряться в летейских туманах?

На заветный "сезам"

отзовутся лишь дыры в карманах.

 

* * *

Не догнать ни воды, ни песка.

Время вытравит юность из тела.

Жизнь моя, что была глубока,

непонятно, когда обмелела.

 

Непонятно, под чьим сапогом

травы падали хрустко и ломко...

И неясно, в затоне каком

догнивает разбитая лодка.

 

Только ветер и запах золы,

только странная радость к утратам...

Бледный иней пророс из земли

и пополз по надломленным травам.

 

Скоро-скоро посыплется снег

с лёгким шорохом в колбочки зрения.

И проявится то, чего нет,

а что есть, потеряет значение.

 

В снежный пух упадёт лебеда,

вздрогнет тело в испуге сознанья...

Скоро-скоро песок и вода

потеряют свои очертанья.

 

* * *

В каждой сказке растут лопухи,

да не каждая хвалится далью.

Запредельные чувства тихи,

а восторг – опечатан печалью.

 

Скоро осень, и солнце – в золе.

Кроны ходят по небу враскачку.

Пошуруешь в сосновом дупле

и отыщешь паучью заначку.

 

Много думать – любви не видать.

Хорошо дураку на природе

среди трав свою тропку вязать,

при любой среднерусской погоде.

 

До чего же душа весела!

От того, что родился – в сорочке.

Далеко улетела стрела,

далеко за лягушкины кочки.

 

В желтых травах сухая печаль,

в синем небе далекая птица.

В каждой сказке отыщешь мораль,

да не в каждой царевна случится.

 

ФИЛОСОФИЯ ТЕНИ

                                       Юрию Шестакову

Предмет сканируя лучом,

ежеминутно, ежечасно,

я вижу: суть предмета в том,

что тень его многообразна.

 

А каждый взгляд – он тоже луч.

И значит, тень – изнанка взгляда.

И если луч по сути жгуч,

то тень всегда холодновата.

 

Как ни хотел бы верить я

в добро, что в радугу одето,

есть философия своя

в чередованьи тьмы и света.

 

Чем ниже луч, тем тень длинней.

И потому в часы заката

полки немеряных теней

идти готовы брат на брата.

 

Но поднялся к зениту свет,

и всё белым-бело от света.

А если внешней тени нет –

есть внутренняя тень предмета.

 

И если свет всегда – исток,

то тень всегда во тьму впадает.

И потому так одинок,

кто личным светом обладает.

 

Будь ты солдат или поэт,

вглядись в себя без лжи и лени –

что видишь в свете прошлых лет?

Одни лишь тени, тени, тени...

 

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСЕНКА

Всё проходит, всё проходит.

Всё почти уже прошло.

Жизнь сама себя изводит

на талант и ремесло.

 

На приязнь и на немилость,

на дела и на слова.

Жизнь настолько износилась,

что почти уже мертва.

 

Нам с тобой остался только

дней её последний свет:

пара-тройка, пара-тройка

нерастраченных монет.

 

Оторвёмся напоследок,

воспарим в ночную тишь:

выше окон, выше веток,

выше крон и выше крыш.

 

Не удвоить, не утроить

дней последних благодать.

Что нам стоит ночь построить,

свет погасим – ляжем спать.

 

Звёзды спят в небесной тверди,

а под ними люди спят.

"Хуже смерти, лучше смерти" –

вот и весь сравнений ряд.

 

* * *

Вся жизнь – квартира захламлённая.

Любую вещь – поди найди!

Где ночь, листвою окаймлённая?

Где страх предчувствия в груди?

 

Где снег, рельефно опадающий,

мир погружающий в покой,

жар лицедейства утишающий.

Где страсть, влекомая строкой?

 

Где письма горькие, тяжёлые,

(за боль ценимые вдвойне),

хранимые и несожжённые,

что обжигали сердце мне?..

 

О, сколько лишнего, ненужного

скопилось в промелькнувших днях!

Для созерцанья равнодушного

и отпущения во прах.

 

ВИНОВАТЫЙ САД

Пришла эпоха Водолея,

дождь льёт с утра. Благоговея,

гляжу на мокрый сад.

Пока свои считаю вздохи,

увы, меняются эпохи,

но сад – не виноват.

 

А сад поёт, шумит, стрекочет –

в сто сорок нот забыться хочет,

разлиться в сорок рек.

Попробуй из другой погоды

извлечь сии чудесны ноты –

наивный человек!

 

Попробуй высказать наружу

всё то, что поднимает душу.

Не можешь? То-то, брат!

А сад, дождём объятый, – может!..

Как он себя теряет, множит,

ах, сколько в нём зелёной дрожи

и страсти невпопад!

 

* * *

Ну, и что с того, что ты прожил честно

жизнь? Ничего не крал, никого не мучил.

Сидел себе тихо дома – читал Чехова

и даже Фолкнера (от случая к случаю).

 

Жизнь несправедлива, и это свойство –

всякой жизни, любого формата.

Счастье – невесомое, легче волоса.

И оно не вывалится из банкомата.

 

Счастье даже в том, что поиском счастья

занимаешься ты на энтузиазме голом.

Несмотря на сопровождающие поиск частности,

от которых можно потерять голову.

 

* * *

Правды только половина

в самой мудрой из систем.

Ложь невольная – невинна!

Только мерить волю чем?

 

Где проходит та граница,

за которой ложь грешна,

за которой дух казнится,

сам себя лишая сна?

 

Кто диктует волю воле?

Кто испытывает нас?..

Запереть бы душу что ли

в золотой иконостас!

 

Шаг неточный, смех порочный,

слово горькое – в тетрадь.

Уступаю лжи заочной,

дабы мир не потрясать!

 

От порока до порока

вьётся жизни канитель...

Потому что ложь – дорога,

потому что правда – цель.

 

* * *

Давай останемся друзьями,

ужимки бросим обезьяньи.

Давай останемся в изъяне.

 

Давай останемся в системе

судьбы, садов, что опустели,

и отношений, что истлели.

 

Давай... "Как много в этом звуке".

Любовь не прислонить к науке,

она обречена на муки.

 

Давай... За это нужно выпить:

уж солнца глаз из тучи вытек.

Изрядный день Всевышний выпек!

 

Ну что ж, друзьями, так друзьями...

В башке так много всякой дряни

наружу просится по пьяни.

 

Нет-нет!.. Мне следует крепиться,

мужчиной быть, как говорится...

(Как много чувств во мне теснится!)

 

И если я сорвусь на ругань,

то значит жжёт меня мой уголь,

пока любовь идёт на убыль.

 

* * *

Ты одна на белом свете,

я – один в кромешной тьме.

Между нами только ветви,

присягнувшие зиме.

 

Да ещё морозный воздух,

льдом сковавший корабли,

да ещё тоска о вёснах,

что с годами утекли.

 

* * *

Пока ещё не рассвело,

я обниму тебя – земную,

всю шёлковую, всю льняную,

всё сонное твоё тепло.

 

Пока щемящее во мне

ликует чувство и томится,

и ты – сложившей крылья птицей,

мне представляешься во сне,

 

пока влачится звёзд обоз,

и ревность спит твоя, и гордость,

лишь мне покорна непокорность

твоих рассыпанных волос.

 

Пока ещё не рассвело

и вся ты пребываешь в неге,

в окне стоят глухие снеги,

их много за ночь намело.

 

И пусть грозит нам сквозь стекло

судьба клюкою ледяною.

Ведь я с тобой, а ты – со мною...

 

Пока ещё не рассвело...

 

* * *

Я вышел в ночь. Из ночи тёк

неукротимый дух цветенья.

Ночной промчался мотылёк,

как мимолетное виденье.

 

К реке, прозрачна и легка,

сбегала, путаясь, тропинка,

и, молча, звездная река

с рекой земной текли в обнимку.

 

Ночная музыка полей

сама себя перебивала,

внутри гармонии своей

творила и существовала...

 

* * *

Я отправлю тоску по дорогам,

по безлюдным просторам полей.

Пусть она, понукаема Богом,

замиряется с болью своей.

 

Пусть ветра ее треплют и мучат,

дождь сечет, остужая виски.

Пусть туман в придорожные кручи

отступает, чураясь тоски.

 

Пусть блукает она по тропинкам,

где крапивы стволы – в перехлест,

там запутался свет в паутинках,

что усыпаны жемчугом рос.

 

И о сучья берез обдираясь,

преклоняясь пред малым цветком,

пусть она превращается в радость,

пусть она возвращается в дом.

 

* * *

Не купался ни разу в Неве...

А, казалось бы, вот она – рядом!

В непроглядной своей синеве

за тяжелой гранитной оградой.

 

Только в памяти чуть поскреби,

и протянутся нити разлуки:

я купался в Свири и Оби,

я купался в Шелони и Луге.

 

А в Неве не купался... конфуз!

Сколько раз вдоль ее парапетов

проходил. Сколько ветреных Муз

надо мной пролетало при этом...

 

Отчего ж?

                Оттого что темна

этих вод потаенная сила,

что сквозь годы мои протекла

и желанья мои погасила.