Игорь БАХТИН. ДАМА С КАМЕНЬЯМИ. Рассказы

 

Игорь БАХТИН

ДАМА С КАМЕНЬЯМИ

Рассказы

 

АНЧОУСЫ

 

Говорят, хотеть не вредно. Но вот Дмитрий Иванович Синцов, тридцатидевятилетний преподаватель истории городской средней школы №123 от долгого хотения потерял аппетит, похудел, потерял сон, стал ужасно рассеянным и даже иногда ощущал сильную тахикардию, чего с ним никогда прежде не случалось.

Вожделенным объектом хотения Дмитрия Ивановича была загорелая, всегда с лёгким румянцем на щеках двадцатидвухлетняя преподавательница физкультуры, пришедшая в школу в этом году, сразу же после окончания института. Звали её Дарья Павловна.

Надо заметить, «хотеть» её было за что. Точеная фигурка гимнастки, лёгкая летящая походка, большие серые ласковые глаза, пухлый чувственный рот – и коса! Настоящая русая коса, доходящая почти до пояса! Волосы у Дарьи Павловны были прекрасные, слегка вьющиеся, и их не касались ещё, по всему, современные вредоносные достижения химии: всяческие красители, гели и бальзамы. Девушка была родом из далёкого сибирского посёлка, жила на птичьих правах в общежитии, в комнате с двумя подругами, которые ещё учились в институте.

Недурён собой был и Дмитрий Иванович. Высокий кареглазый шатен, спортивно сложенный, с волевым лицом, слегка подслащённым ямочкой на подбородке. Волосы у него были жесткие, стригся он всегда коротко: под «ёжик». Безжалостная седина только-только начала гостевать на его висках. Инициатор и душа учительских посиделок, он пел, играл на гитаре, любил поэзию и прекрасно читал стихи; было у него интересное и вкусное хобби – кулинария.

Влюбился он в Дарью Павловну сразу, как её увидел, но любовь эта, увы, оставалась до сих пор безответной. Неизвестно почему не происходило сближения: то ли Дарью Павловну смущал возраст Дмитрия Ивановича, (хотя, что это за возраст для мужчины – 39 лет?), то ли боязнь пересудов в маленьком пенсионном коллективе школы, то ли её природная скромность, а может быть, просто не случилось ещё счастливого случая пробежать искорке притяжения. Всему в этом мире нужно время.

Страдания Дмитрия Ивановича длились уже третий месяц. Весь коллектив школы и не только учителя, но и старшеклассники с интересом следили за развитием событий и ждали несомненной счастливой развязки, как всем казалось, зарождающегося прекрасного романа. Дмитрий Иванович стал ухаживать за девушкой сразу после её прихода в школу, но встретил улыбчивое и твёрдое сопротивление. Когда же он попытался стать смелее и откровеннее, её улыбчивость перешла в холодное отчуждение. Поняв, что этот путь не подходит, Дмитрий Иванович приготовился к длительной осаде неприступной, но желанной крепости.

Коллектив школы, как водится, был женским. Мужчин было трое: завхоз Васильич, Исаак Львович Левитан – преподаватель рисования, который уже был на пенсии, но продолжал работать, ну и сам Дмитрий Иванович. Однажды вечером, когда Дмитрий Иванович с Исааком Львовичем оказались в учительской одни, тот, глядя куда-то вдаль, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Я со своей женой прожил в мире и любви тридцать лет. Всё у нас вроде хорошо было. Но до сих пор не могу я забыть одну прекрасную девушку, Викторией её звали. Было нам тогда по двадцать лет. Замечательный, полный мечтаний и сил возраст. Я смотрел на неё как на божество. Все оттягивал решительные действия, объяснение в любви. Но откуда-то, из глубин океана, наверное, появился моряк подводник – большой, красивый, решительный, и уволок моё божество, мою Вику в своё подводное царство. Знаете, Дмитрий Иванович, я так аллегорично вам скажу – стихами, с вашего позволения. Их один американец написал. Всё стихотворение я не буду вам читать, оно длинное. Поэт этот писал, что есть два греха: грех совершения – это то, что делать не нужно, и грех упущения – он заключается в несовершении того, что вы делать должны и даже обязаны, но не сделали. И этот второй вид греха, по сравнению с первым, считал поэт, худший из грехов. Основная его мысль так звучит: «В мире много утех для души и тела, но нас не может осчастливить то, что нами не сделано». Я бы с этим согласился.

Он повернулся к Дмитрию Ивановичу и сказал деловито:

– Кстати, дорогой коллега, поступили агентурные сообщения о том, что нашу несравненную Дарью Павловну стал настойчиво встречать у школы какой-то тип из «новых». Подкатывает к школе на джипе. Дарья Павловна к нему в машину не садится, но он упорно её провожает до остановки автобуса. Женщины, знаете, такой безответственный ветреный и переменчивый элемент. Передайте, пожалуйста, мне журнал 5-Б класса.

Эта новость доконала Дмитрия Ивановича. Он не спал ночь, продумывая варианты покорения Дарьи Павловны, и один из них он решил попробовать завтра же. Он решил претворить в жизнь банальный принцип: путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Не мудрствуя лукаво, обобщил, что сердце женщины может оттаять под воздействием прекрасного ужина, а специалистом в кулинарии он был отменным.

Днём, в перерыве между сменами, он зашёл в спортзал, где коротала время Дарья Павловна. Она сидела на скамье и сноровисто вязала шапочку. Он присел рядом и, заметно волнуясь, заговорил:

– Подпишите акт о моей капитуляции, милая Дашенька. Я сейчас говорю себе то, что говорил японский император во время капитуляции Японии во Второй мировой войне: терпите нетерпимые факты. Я понимаю, стар для вас, не симпатичен, не в вашем вкусе, сердцу ведь не прикажешь. Если я вам докучал, простите меня, бога ради. Больше этого, обещаю, никогда не будет. Приговор, я думаю, окончательный и обжалованию не подлежит.

Последние слова он украсил трагическими обертонами.

– Да что вы такое говорите, Дмитрий Иванович, – краснея, воскликнула Дарья Павловна. – Я к вам хорошо отношусь. И не докучали вы мне вовсе… мы коллеги, у нас тёплые товарищеские отношения…

Произнося эти слова, она испытывала сильнейшую досаду, думая о том, что лишается такого симпатичного обожателя. К досаде примешалась и обида, она почувствовала себя даже несколько оскорблённой: надо же, она такая красивая, молодая (спортсменка, комсомолка!), перестаёт вдруг быть объектом обожания тоже красивого, зрелого мужчины, который ещё вчера был, по всему, от неё без ума. И даже возмущение в ней вспыхнуло, говорившее: все мужчины одинаковы – любят уступчивых девушек, и этот устал, видите ли! Спасовал. Такой же, как все. Утомился ухаживать, бедненький.

И хотя за всё время работы в школе Дарья Павловна соблюдала дистанцию, она сейчас почувствовала себя жестоко обманутой, брошенной женщиной! О, женщины! Все вы, от Евы начиная, любопытны, самолюбивы и легкомысленны. Легко поддаётесь на хитрые уловки змея искусителя, который расставляет свои сети, именно на эти ваши качества надеясь. Хотя уже всем давно известно, что яблоки на древе познания плод запретный и, наверное, поэтому хочется его попробовать, этот плод, тем более он обычно висит на доступных нижних ветвях мудрого дерева.

Она опустила голову вниз, перестала вязать, проснувшаяся интуиция стала ей усиленно подмаргивать и нашёптывать: «Дашка, Дашка, а не упускаешь ли ты свой шанс, ведь такого случая больше в жизни может и не быть?».

– Да, конечно, – ответил Дмитрий Иванович, глядя в глаза Дарье Павловне. – Мы коллеги, друзья и, надеюсь, останемся ими. Но это ещё не всё… я решил уйти в другую школу. Меня давно туда звали. А здесь я больше не могу находиться – это для меня мука. Вот, что я вам хотел сказать, Дашенька.

У Дарьи Павловны задрожали руки, она выронила клубок ниток.

Дмитрий Иванович привирал, привирал намеренно, чтобы увидеть реакцию девушки, при этом он смотрел на неё взглядом полным невыразимой печали. Произведённым эффектом он остался доволен: вид у Дарьи Павловна был явно расстроенный, она даже отложила спицы на скамью, и нервно вытерла платком вспотевший лобик. Дмитрий Иванович с грустным лицом продолжил:

– Ну, а теперь у меня к вам, сударыня, просьба. Просьба осуждённого страдать вдали от вас, невинная, впрочем, и последняя, думаю.

– Слушаю вас, Дмитрий Иванович, – ответила быстро Дарья Павловна, где-то внутри у неё уже зрело решение согласиться на любую его просьбу.

– Дайте слово, что исполните.

– Но как я могу дать слово, не зная, о чём вы будете просить? – покраснела она.

– Ничего противоестественного, уверяю вас.

– Но, Дмитрий Иванович…

– Умоляю вас, исполните последнюю просьбу осуждённого, обречённого на мучительные воспоминания о тяжёлой душевной драме, – сказал Дмитрий Иванович, и испугался: «А не перегибаю ли я палку, больно театрально выходит?».

– Ну, я не знаю…

– Даёте слово?

– Ну, хорошо, хорошо.

– Что хорошо, Дашенька?

– Даю слово.

– Исполнить мою просьбу?

– Да, да, даю слово.

– Вот и чудесно. – Дмитрий Иванович удовлетворённо потёр руки. Глаза его сияли. – Сегодня вечером в семь я жду вас у себя дома. Где я живу, вы знаете, приходили меня проведывать с учителями, когда я болел.

– Но… я даже не знаю! – воскликнула Дарья Павловна, опустила голову и стала так быстро вязать, будто участвует в конкурсе на скоростную вязку.

– Во-первых, вы дали слово, во-вторых, это всего лишь прощальный ужин с коллегой. В-третьих, г-мм, мы с вами цивилизованные люди и я даю вам слово джентльмена, что это будет, собственно, прощальный кулинарный подарок коллеге. Вам же уже донесли, думаю, о моих кулинарных талантах те, кому удалось побывать на моих гастрономических вечерах? Давайте меню обсудим, у меня есть намётки, но может быть, я услышу ваши пожелания. Вообще-то я сторонник вегетарианской кухни, но в этот раз я решил приготовить нечто экстравагантное и с горячим кавказским акцентом. Специально для вас я приготовлю купаты по-кахетински, к ним подам сливовый ткемали. Надеюсь, вам понравится и долма по-эчмиадзински, а на десерт будет шакар-бура по-шекински. Разумеется, будут овощи, зелень, фрукты, кинзочка, эстрагончик, рейганчик, корнишончики крошечные собственного посола, брокколи в мексиканском соусе, земляные яблочки, посыпанные укропчиком и молодым лучком, маслицем оливковым политые. Завершится ужин кофе и «петушиным хвостом», состав которого я сам придумал. В нём восемнадцать секретных компонентов. Извините, а какие у вас будут пожелания? Что вы любите, Даша?

Дарья Павловна сглотнула голодную слюну. Она так обалдела от всех этих экзотических названий, что от волнения нечаянно уколола палец. Магазинные пельмени, макароны и картошка были главным продуктом в её рационе, питалась она плохо: на зарплату учителя не нашикуешь.

– Я даже не знаю… это как-то неожиданно всё, – сказала она дрожащим голосом.

– Да, совсем забыл вам сказать, – добавил Дмитрий Иванович, будто не слышал слов девушки. – Будет ещё кое-что вкусненькое. Меня этим один знакомый бутлегер снабжает. Ах да, мне из Франции привезли анчоусы, в наших магазинах таких не бывает – они там стоят очень дорого. Тают во рту, – глаза Дмитрия Ивановича лукаво вспыхнули.

Он внимательно смотрел на Дарью Павловну. Так, наверное, змей искуситель смотрел на Еву в райском саду. Он продолжал играть свою игру в красивые названия, ходил, что называется, по лезвию ножа. Его придумка с ужином и с загадочными интригующими названиями блюд, кажется, проходила.

– Вы любите анчоусы? – спросил он.

Дарья Павловна покраснела, она не знала, что такое анчоусы. Когда слышала это красивое слово, то думала, что это какие-то чудесные тропические плоды, но как-то не удосужилась до сих пор заглянуть в словарь. Она пожала плечами и ответила уклончиво:

– Ну, не так, чтобы очень.

– И правильно, такая мелочь, чего там, – сказал Дмитрий Иванович, продолжая пристально смотреть на девушку, усмешка блуждала по его лицу. – Вещь довольно обыкновенная.

Ещё тень сомнения оставалась у Дарьи Павловне, но эти анчоусы окончательно добили её. «Когда ещё такое попробуешь?!» – подумала она и твёрдо ответила:

– Хорошо, я приду.

 

В десять минут седьмого Дарья Павловна, специально не обедавшая в этот день, позвонила в дверь квартиры Дмитрия Ивановича. Он радушно пригласил её войти, помог снять пальто, проводил в ванную комнату, а сам ушёл в гостиную. Вымыв руки и придирчиво оглядев себя в зеркале, Дарья Павловна прошла в гостиную. Дмитрий Иванович усадил её за стол, в центре которого стояла ваза с великолепными жёлтыми розами и серебряный подсвечник с тремя свечами. Пока Дмитрий Иванович суетился, бегал на кухню то за салфетками, то за хлебом, Дарья Павловна огляделась. В комнате было чисто, пол был устлан мягким ковром, всю стену занимал стеллаж с книгами, ну, а стол был просто великолепен! Столовое серебро, старинная фарфоровая посуда, тончайший хрусталь, льняные салфетки…

Оглядывая стол, Дарья Павловна ощутила в животе голодные колики: аппетитной горкой высилась на блюде долма – маленькие голубцы, завёрнутые в виноградные листья, от одного запаха которых собиралась слюна во рту; от купатов исходил другой запах: острый и пряный, к купатам прилагался сливовый соус в фарфоровой чаше. В хрустальной объёмной менажнице, в её секторах лежали горкой маслины зелёные и чёрные, икра чёрная и красная, дольки лимона и сливочное масло. На плоском блюде веером лежала зелень: петрушка укроп, базилик, тархун. На другом блюде дымилась молодая картошечка, присыпанная зеленью и луком. Были еще помидоры, огурчики, одинаковые, как близнецы, редиска с розовыми бочками…

Дмитрий Иванович вернулся из кухни, открыл шампанское, налил его Дарье Павловне в высокий тонкий фужер, себе в рюмку налил настойки из графина – и по комнате поплыл густой апельсиновый дух. Встав, он поднял свою рюмку.

– Я хочу выпить за то, что мне довелось испытать редкое чувство мучительной радости любить прекрасную женщину. Видеть её и любоваться ею. И пусть не сбылось – но это чувство всегда будет со мной, и я счастлив безмерно от того, что вы сидите сейчас напротив меня, дорогая Дарья Павловна, будьте и вы счастливы! – с горечью в голосе закончил он.

Дмитрий Иванович выпил до дна. Дарья Павловна хотела выпить чуть-чуть, но шампанское было такое холодное и вкусное, что она выпила весь фужер. Потом они ели, и Дмитрий Иванович ухаживал за гостьей, всё время подкладывая ей вкусности, рассказывал, как он готовит все эти яства, веселил Дарью Павловну анекдотами и смешными историями.

Дарья Павловна, не заметив, выпила три фужера шампанского, охмелела, ей стало хорошо и уютно, она хохотала заразительно от острот Дмитрия Ивановича и, глядя в его ласковые глаза, думала: «Боже мой, как же это приятно, когда тебя любят, ухаживают, боготворят, угадывают все твои желания. Как спокойно на сердце, когда с тобой рядом заботливый сильный и преданный мужчина».

Когда, наконец, Дарья Павловна взмолилась:

– Всё! Больше, наверное, ничего съесть не смогу, вы меня закормили, Дмитрий Иванович!

Он, улыбаясь, сказал ласково:

– У нас ещё десерт будет. Я сейчас быстренько уберу со стола, и будем десертничать.

– Я вам помогу, – попыталась встать Дарья Павловна, но Дмитрий Иванович придержал её за плечо:

– Вы гостья. Гостья дорогая, и вам положено отдыхать.

Он усадил Дарью Павловну в кресло, включил музыку, а сам стал сноровисто прибираться. Снёс посуду на кухню, сложил стол-парту, за которым они сидели, перенёс свечи на журнальный столик. Затем принёс медную турочку с ароматным кофе и шакар-буру по-шекински: малюсенькие сладкие, с глянцевой медовой корочкой пирожочки, выпеченные в духовке, начинённые измельченными грецкими орехами, мёдом и кардамоном. Кофе был крепким и ароматным, шакар-бура таяла во рту. Ледяной коктейль в высоком стакане пах шоколадом, коньяком, лимоном и ещё какими-то будоражащими запахами.

Дарья Павловна увидела гитару и попросила Дмитрия Ивановича спеть. Дмитрий Иванович спел несколько песен на стихи Есенина, пару песен Высоцкого, потом разошёлся и спел несколько песен из битлов. Отложив гитару, он стал читать стихи. Дарья Павловна слушала, затаив дыхание. Когда он закончил, она восторженно воскликнула:

– Какой же вы, оказывается талантливый, интересный и разносторонний человек! Ну, а ваши кулинарные способности – тут у меня вообще слов нет!

– Вам понравилось? – тихо спросил Дмитрий Иванович.

– Ещё бы. Все так здорово, – ответила Дарья Павловна, и, наморщив лобик, спросила лукаво улыбаясь: – Только, где же ваши хвалёные анчоусы? Ведь обещали же.

Дмитрий Иванович хитро прищурил глаза, в них тоже сверкнула лукавая искорка, и Дарья Павловна неожиданно подумала, что она совершила какой-то промах, и удивлённо подняла свои чудесные собольи бровки.

– Ах, простите, ради Бога! Знаете, я подумал, это будет выглядеть оксюмороном, а наш стол стал бы похож на судовой камбуз. Хамса – она и во Франции хамса. На нашем столе она бы выглядела, как пальма в берёзовом лесу. У меня есть такая привычка обставлять всё красивыми иностранными словечками. «Петушиный хвост» – это коктейль, кстати, это так и переводится с английского, картошка у меня с французским акцентом, то бишь, земляные яблоки, рейган – это базилик, эстрагон – он же тархун.

Дарья Павловна несколько мгновений смотрела изумлённо на Дмитрия Ивановича, потом вспыхнув, закрыла лицо руками и расхохоталась. Она смеялась долго, и сквозь смех прерывисто говорила:

– Какая же всё-таки я дура и неуч! Как же мало я знаю. Боже, боже мой… анчоусы… а я-то… возьмите надо мной шефство, дорогой коллега. Вы столько всего знаете.

Дмитрий Иванович сказал серьёзно:

– Никакая вы не дура. Вы прелестная молодая девушка, мозги которой ещё не забиты всякой ненужной белибердой. Жизнь ваша только начинается, и вы столько ещё узнаете.

Он взял её руки в свои и нежно поцеловал кончики её пальцев. И не остановился – стал покрывать её руки поцелуями, и она не противилась. Потом они танцевали при свечах, и Дмитрий Иванович целовал её шею, глаза, горячие губы и она льнула к нему молодым, напряжённо вздрагивающим телом, полным желания, крепко обхватив его за шею.

Она осталась у него. Утром они пришли в школу, держась за руки. Так они вошли в учительскую. В наступившей тишине весь учительский коллектив заворожено смотрел на сияющих Дарью Павловну и Дмитрия Ивановича. Нарушил тишину Исаак Львович: он встал и захлопал в ладоши. К этим аплодисментам подключилась завуч школы, тоже вставшая из-за стола, а затем зааплодировали стоя и все учителя.

Вечером этого дня Дарья Павловна, собрав свои нехитрые пожитки, переехала к Дмитрию Ивановичу. Через месяц они обвенчались, но это уже другая историям, которую я вам, возможно, когда-нибудь, расскажу.

 

КОБЕЛЬ

 

Кабинет врача. Врач сидит за столом и перебирает бумаги. Дверь приоткрывается и в дверной проём просовывает голову улыбающийся мужчина лет тридцати пяти. Он рычит и неожиданно оглушительно лает. Врач отрывается от бумаг, опускает очки на нос, мрачно разглядывает мужчину.

– Что это с вами? Входите, кошек здесь нет. И не надо больше лаять, пожалуйста.

Мужчина входит, садится в кресло, осматривается.

– Хорошо у тебя тут, док. Я в детстве врачом мечтал стать. Самая благородная профессия, понимаешь.

– Давайте, голубчик, о профессиях и юношеских мечтах как-нибудь в другой раз. Вы по какому вопросу. Проблемы? – досадует врач.

– Да всё в порядке, док. Единственное, что мне осложняет иногда жизнь – это то, что чувствую себя собакой, – говорит мужчина, рычит и лает. Вид у него развесёлый.

– Я же просил вас не лаять. Значит, собакой, говорите. И давно это вы, г-мм, стали чувствовать себя собакой?

Мужчина смеётся:

– Ещё щенком.

– Тогда вам к ветеринару. Он вас осмотрит, даст рекомендации. А я в настоящий момент могу угостить вас «Педигрипалом», если хотите. Я его своему пуделю купил, он страсть как его любит. Если не секрет, какой вы породы собака? – ухмыльнулся врач.

Мужчина обиженно поджал губы.

– Я к нему со всей душой, а он с подковырками. Нельзя же, док, всё так буквально понимать. По поводу собачьего корма я вот что тебе скажу: уважающий себя пёс есть такое не будет. Я лично ем только всё натуральное – здоровье дороже. Правда, сейчас я на диете. Похудеть для формы не помешает. Тебе, док, кстати, килограммов десять тоже не помешало бы сбросить.

Врач оглядывает себя, морщится.

– И что это за диета? Утром кость телячья, в обед куриная, а на ужин баранья?

– Напрасно ты так. Диета у меня замечательная и очень эффективная. А главное, доступная. Я, док, ем только куриный бульон и ничего кроме бульона, но секрет диеты не в этом.

– А в чем же? – врач внимательно смотрит на посетителя.

– Я его ем китайскими палочками, – заливается здоровым смехом мужчина, обнажая прекрасные зубы.

Врач мрачнеет.

– Попытаюсь суммировать. Вы – собака в человеческом облике, лаете и рычите в общественных местах, говорите с незнакомыми людьми на «ты». Питаетесь исключительно куриным бульоном, причём едите его палочками. И это нормально? Что вы мне тут впариваете? Ты зачем здесь?

– Док, ты всё упрощаешь, – говорит мужчина, не обращая внимания на грубость врача. – Разве я сказал, что я собака? Я сказал, что чувствую себя собакой! Улавливаешь разницу? Не улавливаешь – по лицу вижу. Объясняю: быть и чувствовать – вещи разные.

– Шопенгауэр, доморощенный Кант с Гегелем в одном флаконе, – устало говорит врач. – Прикалываешься? С «травой» дружишь, признайся?

– Какая тут философия? Я тебя, как мужик мужика, хочу спросить. Вот, к примеру, видишь ты бабу, она товаристая, всё при ней. Приглянулась она тебе, тянет к ней, ты не прочь бы с ней… хе-хе, познакомиться. Но вот вопрос, хочет ли она этого? Как это почувствовать? Ты можешь это с ходу определить, док?

– Странные ты вещи говоришь. Это всё зависит от обстоятельств, это дело тонкое и сугубо индивидуальное.

– Причём здесь обстоятельства? – восклицает мужчина. – Чувствовать нужно, чувствовать! Люди инстинкты растеряли, нюх потеряли. Муравей, маленькая козявка живёт в глубине земли, а знает, когда урожай созревает; выходит на поверхность, чтобы запасы заготовить. Белка за 24 часа до приближения холодов жильё своё утеплять начинает. Кот мой Тимоха, ежели учует, что где-то кошечка затосковала, – ничем его не удержишь. Через балкон уйдёт на неделю, другую. Природа, брат, всё расписала! Только мы люди от неё удалились, живём в квартирном раю со всеми удобствами, в телевизор шары выкатив, переживаем за бразильских скотоводов. Мне одна барышня рассказывала – кстати, такая взрывная штучка! Она в своего начальника была влюблена. Она, когда к нему в кабинет входила, то у неё температура подскакивала градусов на пять. От волнения и желания. А он, козёл, каждый раз при её появлении говорил: «Кажется, кондиционер барахлит». Представляешь, сидит козёл, потом обливается и не замечает рядом с собой источник дикой невостребованной энергии. Я, док, такое усекаю сразу. Я как такую бабёху узрею, меня сразу в жар бросает, потом в холод. Как магнитом притягивает. Реле срабатывает на её зов. А раз он есть, то всё будет тип-топ. Женщины они народ тонкий. Они инстинкты, не в пример нам, мужикам, не растеряли. Ну, а дальше, как говориться, дело техники, детали. У меня скоро юбилей, док, вот-вот буду праздновать круглую дату: тысячную победу на любовной тропе.

Врач решает не церемониться с посетителем, говорит язвительно:

– Тысячную?! Да ты половой разбойник, редкое ископаемое из семейства сексопотамов! А говорил собака, да ты – кобель! И сколько же у тебя побед на сегодняшний день?

– 997, – с гордостью говорит мужчина, – сегодня вечером, наверное, станет 998. Хотя почему, наверное? У меня проколов никогда ещё не было, зов я услышал.

– И когда же ты всё это успеваешь? Богат, времени свободного полно, и женат, если судить по кольцу на руке? – врач держится язвительного тона.

– Женат… – тяжело вздыхает мужчина, – пятнадцать лет, как окольцован. Сыну скоро пятнадцать. Работаю, как все, вкалываю, как раб на галерах. Дома, док, – ад! Жене постоянно доносят на меня. Шило в мешке… скандалы, одним словом. Я супруге моей пятнадцать лет уже объяснить пытаюсь, что устроен я так, а она одно: кобель, кобеляка, кобелище. Любит она меня, док. Я её не обижаю, и на неё меня хватает, но бабы есть бабы. Они ж собственницы. Так вот и живём – скандалим, миримся. Недавно крупно с ней поцапались. Сынок, щенок, керосина подлил в костерок семейного разлада.

– Он-то что учудил? – заинтересованно спрашивает врач.

– Весь в отца, – усмехается мужчина, – учительницу французского на дачу звал, приглашал «отвязаться». Училка в истерику. Меня в школу вызвали. А дивно хороша, чертовка!

– И с ней? – таращит глаза врач.

Мужчина разводит руками.

– От неё такой зов шёл.

– Ну, достаточно. Пора и честь знать, – врач приподнимается в кресле.

– Погоди, – отмахивается посетитель, – тут такая история! У меня выходной сегодня, я за хлебом вышел в магазин. Впереди блондинка лет тридцати, ягодка в соку, глазища голубые влекущие, бюст, как у Мэрилин Монро, фигурка точёная, экстерьерчик, я тебе доложу! Меня в жар, в озноб, иду как зомби за ней, дар речи потерял, про хлеб, про жену, про всё забыл. Она входит в твою клинику – я за ней. Скрывается, потом появляется в белом халате. Идет мимо, улыбается призывно, я ей тоже улыбаюсь козырной улыбкой № 26. Заходит она в регистратуру, садится за стол… (Врач падает в кресло с отвисшей челюстью.) Что, проняло тебя? Вижу, проняло. Сейчас доскажу. Короче базар-вокзал, устанавливаю с ней тёплые отношения…

Врач вытирает со лба обильный пот, спрашивает слабым голосом:

– Зов-то сильный был?

– Могучий! – мужчина потирает руки. – Через час, как работу она закончит, мы с этой медрегистраторшей в кафешку. Всё на мази, док. Ну, а к тебе я зашел время скоротать, у вас тут мёртвое царство: ни души, клиентов чего-то не видно, заодно решил провериться, что-то одышка стала у меня появляться.

Врач, стуча зубами о край стакана, пьёт воду, бормочет:

– От кого от кого, но от неё я такой подлости не ожидал. Хорошо, что этот кобель вовремя мне открыл сущность этой самки.

Мужчина смотрит на часы.

– Чего ты там бормочешь, док?

– Тебя благодарю за нужные, своевременные и полезные сведения.

– Не понял? – поднимает брови мужчина.

– Эта медрегистраторша с экстерьерчиком, как ты изволил выразиться, была моей невестой… до сегодняшнего дня, – улыбается нехорошей улыбкой врач.

Мужчина испуганно смотрит на врача, чешет затылок.

– Вот попал-то, а? Док, ты не сердись. Я же не знал. Она же ничего не говорила, зов только. Я вот, что… извиняй, короче. Мня здесь не было, никакой медрегистраторши я не видел. Испаряюсь, как дух. Ну, бабы, ну, бабы… под носом можно сказать… Пойду я.

Он торопливо встает, идёт к двери.

Врач кричит ему вслед:

– Чего уж там: валяй! Давай и с этой, с экстерьерчиком. Какая разница теперь? А тебе рекорды надо побивать. Ведь надо, а?

Мужчина мнётся.

– Неудобно как-то…

– Неудобно трусы на шубу одевать, – зло говорит врач.

Мужчина подходит к двери, мнётся, хочет что-то сказать врачу.

Врач багровеет, встаёт из-за стола, рычит и громко лает на мужчину. Тот быстро скрывается за дверью.

 

 

ИВАН-КРОВАТЬ

 

Софья Ибрагимовна Наршарабова, сидя на пуфике перед трехстворчатым трюмо, обозревала свою внешность перед выходом из дома. Из зеркала на неё глядело сонное, сильно напудренное лицо сорокалетней женщины с искусственным румянцем на щеках и неумолимо наметившимся вторым подбородком. Она повертела головой, скривилась, показала зеркалу язык и встала. Пуфик, освобождёно вздохнув, медленно принял изначальное положение.

Спустившись на первый этаж, она ненадолго задержалась у ещё одного большого зеркала на стене холла и осталась недовольна техническим состоянием своей фигуры. Поджав обиженно тонкие губы, она досадливо думала: «Ну, и растарабанило ж тебя, Софка! Если так и дальше поёдёт, скоро станешь похожа на дойную корову. Придется, наверное, идти к этому мяснику Ульманису жиры вырезать. Фитнесы всякие не для меня: здоровья совсем нет (она почмокала губами), может губы подкачать? Сейчас это модно…».

Повернувшись к зеркалу спиной, вывернув голову, она осмотрела себя сзади, одёрнула юбку, поправила потерявший симметрию бюст и вышла во двор, где её поджидала машина с немолодым, гладко выбритым мужчиной с военной выправкой, в строгом чёрном костюме и в форменной фуражке с гербом несуществующей страны.

Водитель низко поклонился ей, поздоровался и предупредительно открыл заднюю дверь. Бросив водителю: «Здорово, Петро», крякнув, как утка, Софья Ибрагимовна вскарабкалась на сиденье, пробурчав: «И чего это всем нравятся эти джипы, гробовозки форменные? Надо будет поменять машину, купить нормальную, типа «Мерседеса»». Заметив, наконец, что водитель ждёт распоряжений, она сказала:

– В мебельный салон «Иерархия Патрициев». Ерархия, блин, – язык сломать можно. Написали бы, как раньше – «Мебель», и все дела.

Софья Ибрагимовна ехала покупать диван. Старый, добротно сделанный румынский, доперестроечного качества, стал противно скрипеть, обивка его местами истёрлась, а остов пошатывался.

Был субботний день, люди разъехались по дачам, до салона домчались минут за пять. Когда Софья Ибрагимовна вошла в магазин, к ней навстречу подскочил прыщавый молодой человек в белой рубашке с бейджиком «Администратор» на кармане, Подобострастно вытянулся.

– Могу ли я чем-то вам помочь, миледи?

Софья Ибрагимовна, отодвинула его рукой, хмыкнула:

– Миледи… Палыча позови, сынок, да поживей. Скажи: Соня пришла Наршарабова.

Молодой человек, побледнев, нажал на кнопку рации.

– Николай Павлович, тут к вам дама пришла… Наршарабова. Вас желает видеть.

 Не прошло и минуты, как навстречу Софье Ибрагимовне спешил на коротеньких ножках, радушно улыбаясь, директор магазина. В кассе уселась на своё место кассирша, на дерматиновом диване местной фабрики, на котором висела табличка «ЧИСТАЯ КОЖА!!!», грузчики, резавшиеся в карты, быстро исчезли; проснулась дремавшая на великолепной кровати с балдахином уборщица магазина тётя Нюра, она спустила ноги с кровати, долго искала свои тапочки.

Подойдя к Софье Ибрагимовне, директор, потирая ручки, стал быстро сыпать фразами: какое счастье… как я рад вас видеть … совсем вы нас забыли, дорогая Софья Ибрагимовна… Всё хорошеете.

Глаза его при этом светились радушием и неподдельной радостью кота, повиливающего хвостом в ожидании рыбы от хозяйки.

Поморщившись, Софья Ибрагимовна прервала его монолог:

– Не трещи, Палыч, мне диван нужен. Хороший. Есть у тебя, что-нибудь путное?

– Диван! – воскликнул директор восхищённо, будто в этом слове скрывалось нечто важное, замечательное, совершенно недоступное и таинственное. – Для вас, дорогая Софа, всегда самое лучшее. У нас огромный выбор. Если ничего не подберёте – закажем из столицы по каталогу… Но это, понимаете, по цене будет значительно дороже, но я вам организую чудесную скидочку. Кого-кого, а вас я обязан уважить, дорогая Софочка.

– Не надо мне из столицы. Мне сегодня диван нужен, сейчас, – ответила Софья Ибрагимовна, очень жалея, что надела новые неодеванные туфли на высоком каблуке. – И скидок не надо мне твоих. Всё равно, подлец, надуешь честную женщину. Цена, знаешь, меня совсем не колышет. Плачу чистоганом.

Цены действительно её не «колыхали». Женщиной она была состоятельной. Покойный муж, местный бензиновый воротила, убитый в прошлом году во время очередного передела собственности, с собой на небо, естественно, ничего не взял. Но Софье Ибрагимовне кое-что перепало, благодаря тому, что её супруг заглядывал за «забор», и вовремя подсуетился о судьбе жены: с двух заправок она получала стабильный процент, был ещё автомагазин, накопления, дом и квартира в Хорватии.

 Подвижное лицо директора приняло скорбное выражение.

– Дорогая Софочка, извини, я на минуту.

Он подбежал к администратору и прошипел ему на ухо: «Срочно Ваньку найди. Пусть идёт в отдел диванов и кроватей».

Он вернулся к Софье Ибрагимовне и взял её под руку.

– Пойдём в закрома, Софочка. У нас товар не хуже, чем в столице. Фирма у нас старая, солидная, её ещё мой папаша основал при большевиках.

 Софья Ибрагимовна останавливалась у разных диванов, присаживалась на них, подпрыгивала, проверяя упругость, щупала и разглядывала обивку. В самом конце зала, на коричневом кожаном диване, раскинув по его спинке мощные руки, свесив голову на грудь, дремал русоголовый богатырь в цветастой ситцевой косоворотке.

 На краю спинки дивана стояла табличка из прозрачного оргстекла, вроде детских касс букв и слогов, в ней можно было менять буквы и цифры. Сейчас в ней было набрано: ИВАН-КРОВАТЬ. ЭКСКЛЮЗИВ! Буква «Д» в слове «диван» куда-то подевалась. Софья Ибрагимовна с интересом уставилась на богатыря.

 А он, будто почувствовав её взгляд, открыл глаза, широко улыбнулся, показав ряд крепких белых зубов, с хрустом потянулся и радушно произнёс мягким баском:

– Доброго здравия, сударушка. Уж извиняй меня, лапушка-красавица. Притомился я что-то. Служба тут нервозная. Ни присесть ли желаешь? Сделай милость, лапушка, сядь, передохни.

Софья Ибрагимовна повернулась к смутившемуся директору, который с грозным лицом делал богатырю какие-то знаки, на которые тот не обращал никакого внимания. Богатырь на Софью Ибрагимовну смотрел ласково, прямо в глаза.

– А что? И сяду! – сказала Софья Ибрагимовна задорно, и села рядом с богатырём.

Поёрзав, она придвинулась к нему поближе, прижав колено к его горячей ноге. От богатыря приятно пахло дешёвым вином и забытым запахом одеколона «Тет-а-тет», смешанным с запахом крепкого мужского тела. Софья Ибрагимовна почувствовала, как сердце её забилось быстрее, а в низ живота стала вливаться горячая волна. Она обмякла и ослабела.

Её покойный муж был на двадцать пять лет старше ее, и последние годы супружества ослабел совсем по мужской части. А в Софье Ибрагимовне в это время закипел коктейль из множества кровей её разнообразных кавказских предков, она хотела жить беззаботно, менять мужчин, купаться в шампанском, жить широко и весело, без оглядки. Приближение старости приводило её в отчаяние, она хотела успеть получить то, что недополучила за годы замужества с мужем, которого больше интересовали цифры, вернее, их материальное воплощение.

 Горевала она после смерти супруга недолго и пустилась во все тяжкие, но ожидаемого удовлетворения и радости она не получила. Местные бонвиваны, мужчины среднего возраста, изнурённые демократическим двадцатичетырёхчасовым изобилием пива и лежанием у телевизора, почти утеряли основной инстинкт. Их мужская продуктивность была очень высокой за столом и резко падала в постели. С молодежью Софья Ибрагимовна не связывалась – она её боялась.

– Это Ваня Варфоломеев, грузчик наш, передовик, – сказал директор смущённо, пряча ухмылку в седые усы. – Ты бы, Ваня, встал, надо всё же приличия соблюдать. Он у нас парень простоватый, Софья Ибрагимовна, это у него болячка такая, как бы лучше сказать… эпос он русский любит, а так парень что надо – исполнительный. Встань, Ваня, пожалуйста.

– А я чего? Я ничего. Чего гневаться сразу? В кои веки с такой вот пампушечкой рядом посидеть довелось, счастье-то, какое! – ответил обиженно грузчик, и хотел встать, но Софья Ибрагимовна положила руку ему на колено, придержала:

– Сиди, Ваня.

После этого, она, хохотнув, повернулась к директору:

– Я этот беру. Очень хороший… Иван-кровать… Мне нравится.

На лице директора проступил лихорадочный румянец, он стыдливо потупился в пол и шаркнул ногой, как взволнованный конь.

– Вы извините меня, Софья Ибрагимовна, но это не совсем диван – это комплект. «Эрудит» называется. В него входит сам диван, два кожаных кресла, две полки для книг и журнальный столик. Мы просто не можем всё в зал выставить, держим на складе. Поэтому и цена, понимаете… Диван итальянский, стоит дорого – 96 тысяч, два кресла – 27 тысяч, столик – 9 тысяч и полки – 3 тысячи. Всего значит – 135 тысяч стоит этот «Эрудит».

– Ерундит не ерундит. Беру, – весело ответила Софья Ибрагимовна, и, достав из сумочки пачку денег, быстро и ловко, послюнявив пальцы, отсчитала нужную сумму новенькими пятитысячными купюрами.

 Директор цапнул деньги из её рук и побежал отдавать распоряжения грузчикам. Лицо его помолодело и светилось тихой радостью лавочника, объегорившего покупателя: он сильно завысил даже первоначальную цену комплекта, который уже дважды уценялся. Полки же вообще не входили в комплект и пылились на складе уже три года.

К дивану, на котором сидели Софья Ибрагимовна и Иван, подошёл пожилой грузчик и сказал:

– Пойдём на погрузку, Ваня.

Иван встал с дивана, приложив руку к сердцу, низко поклонился Софье Ибрагимовне.

– Ты уж не обессудь, сударушка, – сказал он, – любо-дорого мне с тобой посиживать, да дело делать надо.

– Ты не исчезай после погрузки. Нужен ты мне, добрый молодец. Есть для тебя кое-какая работа у меня в доме. Поможешь одинокой женщине, – сказала Софья Ибрагимовна строго.

– Мило мне тебе услужить, красавица, – ответил Иван, и, поклонившись ещё раз, пошёл за своим коллегой.

Споро погрузив мебель в грузовик, грузчики уселись в кузов. Иван тоже было хотел залезть в кузов, и уже взялся за борт, когда на крыльце появилась Софья Ибрагимовна.

– А не желаешь ли, Ваня, с сударушкой прокатиться в её карете? – спросила она.

– Как можно такого не желать, голубушка! – воскликнул Иван. – Да, я же с превеликим!

Провожать знатную покупательницу вышел на крыльцо весь коллектив магазина. На всех лицах, кроме понурого лица тёти Нюры, играли бликами дождевых луж фальшиво-радушные улыбки. Лицо директора было растроганным, казалось, вот-вот и из его глаз потекут слезы умиления.

Он приветственно махал ручками.

Иван пропустил Софью Ибрагимовну в машину, поддержав её за локоть. Когда она уселась на кресло, он обернулся к провожающим, широко улыбаясь, подмигнул им и уселся в машину.

 Как только джип отъехал, лицо директора стало скорбным. Он вытащил из кармана калькулятор и, пощёлкав, сказал работникам, которые не расходились:

– Товарищи, после обеда ко мне в кабинет за зарплатой. Дай Бог здоровья нашему Ванюше.

– Пороть, видно, не было кому в детстве, Ванюшу нашего, – проворчала тётя Нюра. – Вот охальник-то! Методу взял баб охмурять на манер добрых молодцев. Такой ласковый – прямо ангел с крылышками. Слыхали бы эти бабы, как он здесь матом всех охаживает, бесстыдник. С утра уже винищем залился. Тьфу! И дуры эти клюют на это. И эту вот, корову старую, потянуло на свеженькое…

Директор передёрнул плечами, голос у него стал озабоченным, в нём периодически позвякивал металл:

– Это ты, Васильевна, зря, – сказал он. – В корень смотреть надо. На дворе экономический кризис и, если бы не Ванюша наш, сидели бы мы все без зарплаты. Ваня на этом экономическом этапе наш главный стратегический товар. Что-то памятью коротка у тбя стала, Васильевна. Ты вспомни, вспомни, Катерина Ивановна, прокурора покойного вдова, только из-за Ванюши нашего стенку в прошлом месяце у нас взяла, диван с креслами и карнизов пять штук. Эта, как её – Глафира, директора рынка Михалыча, которого кокнули полгода назад, упокой его душу Господи, жена, забыл, как её по отчеству, ну, размалёванная, как клоун, кровать двуспальную, кухню, холодильник и два ковра приобрела за один раз. Ванюша её часа полтора за локоток водил по магазину – втюхивал, хе-хе, добрый молодец импортную продукцию самарской губернии. Еще вспоминать? И чего нервничать-то? Парень он молодой, холостой, крепкий и видный. Бабы от него без ума... На одних вдовах и Ванюше, хе-хе, держимся. Завидуешь, что ли, Васильевна?

– Очень смешно, – сказала тётя Нюра. – Завеется наш стратегический товар с этой гусыней на неделю-другую, как с той размалёванной. Эта вампирша дебелая, пока с Ваньки всю кровь не выпьет, из своих когтей не выпустит.

– Завидуешь, завидуешь. Не накувыркалась с дедом в скирдах? – хохотнул директор. – А Ванюше отгулы давно положены – без выходных работаем. Человек, можно сказать, за коллектив страдает, а вы осуждать.

Глаза директора при этих словах смеялись.

– Ну, всё, всё – за работу, товарищи! – деловито захлопал он в ладоши, и первым вошёл в магазин.

 На улице пригревало солнце, буйно цвела черёмуха, прохожие улыбались, парочки шли, обнимаясь и целуюсь, на крышах ворковали голуби. Работники нехотя входили в магазин, на всех лицах было какое-то одинаково мечтательно-задумчивое выражение. Даже у тёти Нюры.

 

 

ДАМА С КАМЕНЬЯМИ

 

В кабинет врача входит блондинка не первой молодости в платье с глубоким декольте, открывающим увядающие прелести. Вместе с ней в кабинет входит стойкий приторно-сладкий запах дорогих духов. На даме немыслимое количество дорогих ювелирных побрякушек: на руках толстые золотые браслеты, на пухлых пальцах перстни и кольца с бриллиантами, на груди сверкает колье с крупными камнями, в ушах серьги с сапфирами. Лицо подштукатурено косметикой. Она жеманно присаживается на стул, воркует прокуренным голосом:

– Чао, котик.

Врач несколько секунд рассматривает даму. Улыбается лукаво:

– Здравствуй, кисонька.

– Какой милый! Такие всегда женаты, – кокетливо поводит дама плечами.

– Две весьма неудачные попытки вкусить прелести семейной жизни надолго отбили у вашего покорного слуги охоту к третьей, – смеётся врач.

Дама поправляет перстень на руке.

– Ой, зайчик, не зарекайся! Я вот восемь раз замужем была, но всё ещё мечтаю встретить его – единственного, неповторимого, сильного, благородного. Прынца. Ха-ха-ха.

– Как романтично. Ну, а ко мне тебя что привело, кисонька? Приворотных средств у меня нет, порчу не снимаю, сводником никогда не был.

Дама скучнеет лицом.

– Ой, котик. Подмолодить девочку надо. Прибрать кое-где, кое-что подрезать.

– Это я могу. Повернись-ка личиком вправо, теперь влево. Нос менять будем?

– Нос я в позапрошлом годе меняла. Доктор, а шрамов не будет?

– Все будет в лучшем виде, сеньорита. Ноу проблем – никаких шрамов. Подбородочек подберём, морщиночки разгладим, шейку подмолодим. Как у нас говорят: сделал тело – гуляй смело. Бюст силикончиком, силикончиком подкачаем, складочки на животике уберем-с.

– Бюст не надо. Бюст у меня ещё новый, в прошлом годе в Италии делали, – хмурится дама.

– Как скажете. Сейчас заполним карточку, завтра с утра анализы, рентген, осмотр и на операцию. Фамилия?

– Моё?

– Свою я знаю.

– Ой, лапонька, сейчас, сейчас… я этих фамилий семь сменила, запутаешься в них.

Дама роется в сумке, достаёт паспорт, читает по слогам:

– Вет-рю-ган Дуль-си-нея Трофимовна.

Врач записывает, говоря:

– Ветрюган Дульсинея… имя у тебя с испанской грустью, прямо таки Дульсинея Тобосская.

– Угадал, котик. Сибирячка я. Тобольские мы… – радостно говорит дама. – Вообще-то меня Дусей зовут. Это мой восьмой супруг так меня прозвал, даже в паспорте заставил имя сменить.

– Возраст?

– Господи, ужас какой! В этом году тридцать два стукнет, – не моргнув глазом, отвечает дама

– Тридцать два? – врач чешет авторучкой голову. – Жить и жить еще. Семейное положение?

– Сейчас свободна. Я ж говорила тебе. А так восемь раз была. За одни придурком даже два раза. Может, слышал про Никиту Порожняка? Пятикратный чемпион СССР по боксу. Сногсшибательный мужик! В смысле с ног сшибал с одного удара. Только это и умел. Вот он и был моим вторым и четвёртым мужем, стал быть.

– Гепатитом не болела?

– Да ничем я никогда не болела. Никита Порожняк – король ринга! Всякие у него боксёрские привычки: апперкот, хук, левой снизу, прямой в челюсть. Я в оборону глухую уходила. Так он меня достал! Недолго терпела, однако огрела его разок разделочной доской по тыкве. Доска дубовая, мне её мать в приданное дарила, больше нечего было дарить. Часа два пролежал мой чемпион в нокауте, а утром опохмелился и опять за свое. Я его тем же Макаром на пол уложила и ушла к Арчибальду Геймоверу…

Врач перестаёт писать.

– Это же знаменитый гроссмейстер! Чемпион страны по шахматам!

– Он, он самый. Знаешь, что такое быть женой гроссмейстера?

– Не приходилось

– Он даже в туалет с шахматной доской ходил. Хоть стучи, хоть дверь ломай – не откроет. Задачи свои решал. Я к соседям ходила в туалет в такие разы, представляешь? Дурдом! Как-то пошли мы с ним в театр. Проходили через парк, а там старики на лавочках в шахматы играли. Арчик, гад, к ним подсел и стал им лекции читать. Иду из театра одна после спектакля. Ночь. Сидит мой гроссмейстер под уличным фонарём и сам с собой в шахматы играет. Пять месяцев я на этой шахматной каторге провела. Потом Никитка мой появился, оклемался…

– Сногсшибательный?

– Ну. Пришел, стал быть, приполз, скорее. Все, говорит, пальцем тебя больше не трону. Поверила, дура. Развелась с Арчиком. Он мне книжку на память подарил «Шахматные этюды» называется. А через неделю Никитка опять за своё. Напьется, форму динамовскую наденет, перчатки, в позу станет, перчатками постукивает и орёт: «Реванш! Реванш, Дуся». Достал он меня, гад!

– Доской разделочной? – заинтересованно спрашивает врач.

– Доску жалко. Хорошая была доска. Треснула она во время второго нашего боя. Сковородкой чугунной, тогда фуфлоновых ещё не было.

Врач отодвигает от дамы пресс-папье и графин.

– Ну, Никитка на пол и мух ловить, – вздыхает дама

– А говорила сногсшибательный. Это ты сногсшибательная женщина, – хохочет врач.

– Три всего у Никитки поражения было, и все три от меня, а с ринга он непобеждённым ушёл. 56 побед, одна ничья.

– Против лома нет приема. Кардиограмму давно делала?

– Никитка-то опять просился. Он, правда, чего-то подмаргивать стал.

– Пусть ко мне заходит, я ему трепанацию черепа сделаю. Бесплатно, как пострадавшему от стихийного бедствия.

Дама вытирает мифическую слезу.

– Ох, разбередил ты мне душу, котик. Я Германа вспомнила.

Врач, не отрываясь от письма, бормочет:

– «…уж полночь близится, а Германа всё нет».

– Это ты зря, – говорит дама, – он поздно никогда домой не приходил. Он семьянин хороший был. Налево – ни-ни. Ты что, не знал Германа Кошкина? Писатель известный. Диссидент. Борец за права. Так всех достал в Союзе, что его выперли из страны. В Англию. Там он на Би-Би-Си пристроился, бороться за права продолжил. Он без этого не мог.

– А тебя что же не взял с собой на берега туманного Альбиона?

– Ха! Пусть бы попробовал не взять. Недолго, однако, наслаждалась я той свободой. Ох, и сыро там и индусов полно. На него видимо климат повлиял. Завёл себе этого, как его… бой-френда. Или тот его завёл? Всё стало вокруг голубым и зелёным, как поётся в песне. Пыталась я его вразумить. Куда там! Это, говорит, мой выбор, моё право, свобода выбора, говорит. Ну, я этому бой-френду… за Германа обидно стало. Жалко. Наш всё-таки, советский, а тот гад – капиталист, вражина.

– Сковородой?

– Клюшкой. Клюшкой для гольфа. У них всё с гольфа начиналось. Играли, значит, и прямо на моих глазах голубели. Друг дружке ручки пожимали, поглаживали друг друга, тьфу, заразы!

– Знай наших. Англичанин-то как? Выжил?

– В больнице месяц пролежал. В суд хотел на меня подать. Кошкин упросил его не делать этого.

– Вот и выбирай, что лучше: бой-френд или бой-баба, – говорит врач. – И чего это он стал голубеть, Кошкин твой? В Союзе-то ничего такого не замечала за ним? Предпосылок не было?

– Ха! Предпосылки! Да это такой мужик был! Ему не журнальчиков, ни порнофильмов не нужно было. Он от чтения советских газет возбуждался, вулканом становился. Я от него газеты прятала, когда гости к нам приходили. А от «Правды» он сам не свой становился. В такое возбуждение приходил! Читает, читает, и дрожать начинает, бегать по комнате начинает, волосы на голове рвать, приходилось срочно снимать его напряжение, ведь помереть мог. А в Англии он сник. В России перестройка пошла, после Ельцин хозяйничал, у нас такие свободы появились, что англичанам и не снилось. Ни тебе КПСС, ни пленумов ЦК, ни КГБ – от чего возбуждаться? А в Англии всё чинно, тихо и туалетной бумаги полно. Короче, бороться ему не с кем стало, тут он и захирел. И ещё этот гольф, будь он не ладен. Уехала я, котик, в немытую: сил уже не было смотреть на Кошкина с его хахалем.

– Кто же утешил Дульсинеюшку на родине?

Дама загорается:

– Такой мужчина! Вахтанг Камикадзе… Вру… Вахтанг… нет, всё-таки Камикадзе… кажется. Директор ресторана. Какие подарки дарил, какие букеты, как ухаживал! Только через год я узнала, что он трёх шалашовок молодых содержит, кобелина. Всё любил мне говорить, подлец: «Нэ лубит такую жэнщину – прэступление, лубит – наказание».

Врач считает на пальцах.

– Ещё про троих не рассказала.

– Ой, про первого и говорить не хочется: наш тобольский механизатор. Шалопай. Молодая была, глупая. Шестым был Антон Фу – русский китаец. Психотерапевт. Я недолго с ним прожила. Он всё больше медитировал, на меня ноль внимания, но подарки дарил дорогие. Седьмого назвать не могу, не имею права: давала подписку о неразглашении. Сейчас он там ( Дама кивает головой на окно). Выполняет государственное задание. Ну, ты понимаешь, рыбка. От него у меня остались хорошие воспоминания: квартира в центре, дача, машина, счета в банках. О восьмом два слова: шестисотый Мерседес, барсетка, часы за тридцать тысяч бакинских.

– Да о такой партии барышни могут только мечтать! – восклицает врач.

– Такими, как он, хорошо печь в сырую погоду разжигать, – хмыкает дама. – Он до сих пор думает, что Гонолулу это рядом со Жмеринкой. Дубина! Это ж совсем в другой стороне – в Индии. Кстати, я его сделала миллионером.

– С ума сойти!

– Он чуть не сошёл. До меня он был миллиардером, – заразительно хохочет дама, а с ней и врач.

Дама встаёт.

– Бежать надо. У меня встреча с очень хорошим человеком.

Врач подмигивает даме:

– Подпольная кличка «Девятый»?

– Очень даже может быть, котик, тьфу-тьфу-тьфу.

Она достаёт зеркальце, смотрится в него, задумчиво спрашивает:

– Киса, может мне глазки чуток расширить?

– Не стоит, рыбка, они у тебя и так большими станут, когда счёт за операцию получишь.

Дама хохочет, шлёт врачу воздушный поцелуй.

– Чао, котик, до завтра.

Врач смеётся.

– Чао, золотко, удачи.