Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ. ВО ПОЛЕ БЕРЁЗА СТОЯЛА... Рассказ

 

Валерий ДМИТРИЕВСКИЙ

ВО ПОЛЕ БЕРЁЗА СТОЯЛА...

Рассказ

 

Город встретил ярким разноцветьем светящихся магазинных вывесок, реклам, уличных фонарей, автомобильных фар, которые сопровождали поезд, пока он медленно пробирался в начинавшихся сумерках от окраин к вокзалу. Борис Васильевич никогда не был здесь зимой, поэтому вид заснеженных улиц был ему непривычен. Впрочем, он и летом приезжал сюда в последний раз очень давно, двадцать с лишним годков назад, и всё, что сейчас было видно из окна, узнавалось с трудом. Между старыми домами тут и там были напиханы новые высокие здания. Много было машин, казалось, что город населяют в основном они, оттеснив людей на узкие тротуары. Невзрачно побелённый раньше вокзал теперь поблёскивал современной отделкой, свет обильно выливался из его широких окон на перрон. Закрытый полупрозрачным пластиком пешеходный виадук, перекинувшись через пути, утыкался прямо во второй этаж вокзала. И только луна, застенчиво пряча круглое лицо за громадами домов, всё так же отсвечивала блёклой желтизной и выглядела совсем неуместно над этим сияющим великолепием.

Вагон ещё не остановился, когда он увидел в окне стоящих на перроне рядышком племянников и махнул им рукой. Они его тоже заметили и ответно помахали. Выйдя из вагона, Борис Васильевич крепко обнял каждого – и Алёшу, и Витю. Да, в последний раз он был здесь, когда Витька только учился ходить. И счастливый Георгий шептал ему – по секрету от жены, – что они с Валентиной его «не заказывали», а вот какой получился крепыш, и сначала собирались назвать его Ильёй, но решили, что «Алёша» и «Илюша» слишком похоже звучит, поэтому назвали Виктором в честь деда, Валентининого отца. Георгий вообще относился к именам серьёзно, считал, что они во многом определяют характер и судьбу человека. Своё имя ему нравилось, но уменьшительных «Гоша» или «Жора» он не признавал и ещё с детства всем представлялся как Гера. И родителей приучил называть его только так.

С племяшами Борис Васильевич виделся после этого лишь однажды. Он давно звал брата с семьёй приехать погостить к нему в посёлок на севере Байкала. Но Гера всё отговаривался занятостью на работе, а вот сыновей однажды отправил. Тогда, восемь лет назад, они познакомились всё равно что заново. Алёшка учился в институте, Витька заканчивал школу, и это были уже самостоятельные молодые люди, ничем не напоминавшие тех малышей, которых он помнил. У Бориса Васильевича тогда ещё была «Нива», и они объездили всё ближайшее побережье, купались в горячих источниках, загорали, рыбачили, жарили шашлыки на костре, лазили на крутые скалистые склоны, чтобы полюбоваться Байкалом с высоты. И всё было так безоблачно и хорошо, и племяши уехали радостные, с кучей впечатлений, альбомом свежих фотографий и разными сувенирами на память: цветными камешками, высушенной щучьей головой, медвежьим когтем, подаренным знакомым охотником Бориса Васильевича. И Валентина прислала потом короткое письмецо, в котором благодарила его за то, что показал ребятам Байкал.

А следующей весной он получил письмо от матери: Валентина, не сказав ничего Георгию, подала на развод и через суд получила его. Мать и раньше писала, что Гера стал приезжать к ней какой-то неухоженный: рубашка у него мятая, пуговица косо пришита, – видно, плохо с Валентиной живут, как бы вообще не разошлись. Борис Васильевич успокаивал её: ну мало ли, поссорились, потом помирятся. Но опасения матери сбылись, и он не переставал удивляться тому, как она догадалась, что семейная жизнь у Геры разладилась. Жаль было брата, тем более что для него всё вышло неожиданно и скорострельно. Они созвонились по межгороду, но Георгий пребывал в растерянности и не мог ничего объяснить. Борис Васильевич так и не простил Валентине этого развода, выскочившего, как кролик из шляпы фокусника. Может, и были у неё свои резоны, да вот вышло как-то не по-людски…

 

Алёшка подхватил чемоданчик Бориса Васильевича, и они вместе с толпой двинулись под светящуюся надпись «Выход в город». Сразу, на ходу, говорить о главном было нельзя, и на всём недолгом пути до привокзальной площади прозвучало всего несколько коротких фраз: как жизнь, как доехали. И лишь когда уже сидели в Витькином «Ниссане», Борис Васильевич спросил:

– Что же всё-таки случилось?

– Инфаркт, – ответил Алёшка.

– Не помогла операция, значит, – проговорил Борис Васильевич. – Это же второй у него.

– Мы и про первый-то недавно узнали. И то случайно.

Помолчав, Алёшка продолжил:

– Перед этим у меня день рождения был. Я звонил папе, приглашал прийти. Он сказал, что у него срочный заказ, обязательно надо закончить сегодня, поэтому никак не может. Поздравил, обещал позже подарок привезти. А на следующий день позвонил его сосед – нашёл у папы в мобильнике мой номер. Сказал, что он умер. Мы с Витей сразу поехали. Дома никого больше не было…

Борис Васильевич подумал, что и тут сбылось предчувствие матери. В отца пошёл Георгий, и внешне, и характером. Отец-то любил к рюмочке приложиться, поэтому мать в конце концов и разъехалась с ним. Вот и у Георгия, писала она, после развода проявилась эта слабость – она сразу чувствовала по его голосу в телефонной трубке, что он хоть немного, да под хмельком. Бывало это нечасто, но переживаний ей прибавляло. И в последний свой год мать почему-то всё боялась, что Гера так же, как и отец, закончит свои дни в одиночестве, в пустой квартире. Хотя брат жил тогда уже не один.

Мать всегда близко к сердцу принимала Герины неприятности. Всё-таки младший сын. За него, старшего, она тоже, конечно, волновалась, но младший казался ей совсем незащищённым от разных житейских бед. Может быть, потому, что сразу после школы уехал учиться в далёкий город, да так и остался там, а к ней приезжал редко, раз в несколько лет. С детства он был у родителей любимчиком, рос пухленьким и круглощёким, за что получил ласковое прозвище «Карасик». Мать часто так и говорила: «Боря, уступи Карасю, он же маленький». И даже когда Гера повзрослел и утратил свою упитанность, он ещё долго оставался в семье Карасём.

Борис Васильевич помнил последний разговор Георгия с матерью четыре года назад. Она уже неделю не вставала с постели и временами, одолеваемая причудливыми фантазиями расстроенного мышления, говорила о каких-то людях, толпящихся в её комнате, просила выгнать их и закрыть двери, а то спать мешают. Но в тот день, когда Гера позвонил ей, чтобы поздравить с Восьмым марта, мать была в ясном сознании и очень обрадовалась его звонку. И потом лежала совсем умиротворённая и рассказывала Борису Васильевичу, приехавшему тогда в отпуск: у младшего всё в порядке, Зинаида оказалась заботливой хозяйкой, с Алёшкой он часто видится, а вот с Витькой встречается редко – Валентина, видимо, как-то настраивает его против отца, но даст Бог, всё образуется. А через два дня мать заснула и больше не проснулась. Ушла легко и спокойно – у детей всё хорошо, а больше ничего и не надо…

 

«Ниссан» еле двигался по улице в вечерней пробке. Борис Васильевич отметил про себя, что Витька маневрирует аккуратно и уверенно, хотя на вокзале обмолвился, что сдал на права только в этом году. А вот Георгий так и не поездил на собственной тачке... Борис Васильевич, приобретя «Ниву», попытался и брату организовать «жигуль» через знакомого бухгалтера: на «материке» купить автомобиль было почти безнадёжно, а на БАМе это делалось проще, хотя нужны были кое-какие обходные манёвры. Манёвры эти удались, и он сообщил Гере, что через три года тот может приезжать за машиной. И срок этот уже подходил к концу, брат успел получить права и даже приобрёл гараж недалеко от дома. Но тут объявили рыночную экономику, и всё пошло кувырком. Оказалось, что накопленных на целевом вкладе денег теперь недостаточно, а достать ещё столько же братьям было негде. И уже выписанный в сберкассе чек на «пятёрку» был продан какому-то вовремя подсуетившемуся «бизнесмену», успевшему наварить на спекуляции водкой, сахаром и чем-то ещё. Теперь это стало называться коммерцией.

– Папа пообещал соседу что-то там подштукатурить, – рассказывал Алёшка. – Тот купил всё, что нужно, ждал его. Потом решил сходить и позвать. Дверь приоткрыта была. Папа лежал на полу. Когда упал, сильно ударился, лицо разбил… Мы приехали, а там полиция… Потом его увезли.

У Бориса Васильевича в сердце зашевелилась острая, колющая жалость. Ах, Гера, Гера, и никого не было рядом, никто не помог! Наверное, почувствовал себя плохо, пошёл к дверям, но ничего уже не успел…

Не в то время родился Георгий, не повезло ему. Впрочем, не повезло большинству, а ведь всё начиналось вроде бы так прекрасно… Одни выкрутились, пережили, а у других не заладилось. Вот он, Борис Васильевич, как работал, так и работает в лесном хозяйстве, хотя в девяностые пришлось и плотником побывать, и всякую подёнщину искать: заборы ремонтировать, квартиры белить, в грузчики наниматься. Но в конце концов всё понемногу устроилось. Карманы от денег не рвутся, но на жизнь хватает, да ещё и занимается любимым делом, как и прежде. А Георгий распределился в академический НИИ, хорошо проявил себя в отделе и готовился к поступлению в аспирантуру. Вот только с жильём было туговато, тогда уже и Витька родился, а они с Валентиной так и ютились в однокомнатной малосемейке, и не было перспектив на что-то более приличное. Но тут ретивые «прорабы перестройки» решили к двухтысячному году (любит же начальство круглые даты!) обеспечить каждую семью отдельной квартирой. И деньги стали выделять на это дело, да вот строителей не хватало. Якобы не хватало. Скорее всего, тогда начинали ещё несмело обкатывать схемы разных «распилов» и «откатов», и вот академическое начальство предложило: кто бездомные, стройте себе жильё сами. Георгий с группой таких же «счастливчиков» оставил свои научные занятия – временно, как предполагалось – и влился в бригаду каменщиков. Научился класть кирпичи, потом штукатурить стены, стелить полы, да и прочие строительные премудрости освоил. Оказалось, правда, что, прежде чем взяться за свой дом, будущие светила науки должны построить гостиницу для академгородка. Другого пути для обретения собственной жилплощади не было, и волей-неволей Георгий провёл на стройке года четыре, прежде чем получил ключи от долгожданной квартиры.

 Но тут снова вмешался тот самый рынок. Его законы требовали отдачи от каждого сотрудника не в каком-то прекрасном будущем, а прямо сейчас. И желательно в долларах. Поэтому кандидаты в аспиранты, которые несколько лет были оторваны от науки на стройке, оказались не ко двору. Да и старшее поколение при этом тоже сильно потрепали. Ладно хоть академические боссы не отобрали построенное своими руками жильё, а вот из института сократили. С тех пор Гера занимался тем, чему научился на стройке: отделывал квартиры, офисы, дачи, загородные дома, благо появилось много людей с деньгами. Получал достаточно, но всё «чёрным налом» – никто не хотел отдавать любимому государству налоги, да и Георгию было выгодно подоходный не платить. Плохо было только то, что трудовой стаж при этом не шёл, и Гера стал подумывать о том, чтобы устроиться куда-нибудь официально. Но не было документа о квалификации, хотя делать он умел всё. Без бумажки ты – букашка, поэтому на легальную работу не брали. А тут ещё в Сибирь вторглись несметные орды «средних азиатов», и Георгий сетовал на то, что они порядочно сбили цены…

 

– Куда мы едем? – спросил Борис Васильевич.

– К маме, – ответил Алёшка. Витька продолжал молча держаться за руль.

«Значит, к Валентине решили меня устроить. Впрочем, больше, пожалуй, и негде», – понял Борис Васильевич. У Алёшки с женой квартирка, наверное, маленькая, а туда, где жил Георгий, он и сам бы не поехал. Боялся окунуться в ту холодную, щемящую сердце пустоту, которая так остро ощущается в доме, откуда навсегда ушёл родной человек. Хотя он так и не был у Георгия после его развода. Просто поехать повидаться, как раньше, было уже дороговато, а потом, когда Гера сошёлся с Зинаидой, ещё и не хотелось тесниться в его «однушке», доставшейся ему после размена той самой, своими руками построенной квартиры. Да и не было никакой симпатии к его новой подруге. Как она появилась в жизни брата, он не мог вспомнить. Кажется, мать сообщила однажды в письме, что Георгий нашёл себе пару. Потом на юбилее матери они собрались все вместе: Борис Васильевич приехал с семьёй, и Георгий привёз показать Зинаиду. Восторга она ни у матери, ни у Бориса Васильевича, ни у Натальи, его жены, не вызвала. Деревенская баба, нос картошкой, приехала в город работу искать, устроилась продавщицей в киоске. Чем она Георгия прельстила, непонятно. Но Гера был доволен, а мать успокоилась на том, что теперь за ним хоть какой-то пригляд есть. Они долго жили, не расписываясь, но в прошлом году Гера сообщил, что Зинаида настояла на оформлении брака, и Борису Васильевичу ещё тогда почудился в этом какой-то подвох для брата. Хотя аргументы Зинаиды были понятны: сколько уж вместе живём, а я всё на правах то ли горничной, то ли экономки. И Георгий уступил.

Борис Васильевич бездумно смотрел на плывущие за окном машины подсвеченные фасады, чопорные витрины, мерцающие огнями вывески, многие на английском или чёрт его знает на каком языке. Попадались слова, в которых были и латинские, и славянские буквы. Изредка встречались даже иероглифы. «Китайские или японские? И кто же их понимает?» – удивлялся Борис Васильевич. Взгляд его зацепился за надпись из рельефных литер на козырьке над невысоким крыльцом: «БЕЛЫЙ АНГЕЛ». «Ритуалка» – догадался он и попросил Витю остановиться.

– Венок надо купить, – сказал, выходя из машины.

«Почему все такие конторы называются ритуальными, а не похоронными? Ритуалы ведь бывают разные, даже свадебные, – думал Борис Васильевич, поднимаясь по ступеням к входным дверям. – Наверное, звучит мягче, благороднее, по мысли их хозяев. Один раз кто-то решил, что трагическое слово «похороны» режет слух клиентам, придумал, как обойтись без него, так и пошло…».

Но как ни назови, а внутри всё у этих «агентств» одинаково. На стеллажах несколько гробов, обитых красной и синей тиснёной материей, с оторочкой из белой или чёрной узорчатой ленты по краю. Один гроб высшего сорта, лакированный, с откидной крышкой. Деревянные, тоже лакированные, кресты, алебастровые памятники, венки разных размеров и разной степени роскошности. Свечи, полотенца, покрывала и многие другие мелочи, необходимые для проводов человека к месту вечного упокоения. Борис Васильевич встал в небольшую очередь и время от времени поглядывал на девушку, заполнявшую бланки заказов. Совсем молодая, двадцать с небольшим. Как она может работать в этом заведении, полном печали и слёз! В этом мрачном окружении, постоянно напоминающем о конечности нашего существования, не допускающем ни смеха, ни улыбок при исполнении служебных обязанностей. Как она проводит время после работы – неужели, выйдя за эти двери, она способна думать о каких-то повседневных вещах, болтать о пустяках по телефону, что-то покупать в магазинах? Хотя… ко всему люди привыкают. Может, день-два и было ей не по себе, а потом втянулась, как черепаха в панцирь, отгородила сама себя от ежедневного сострадания и приобрела профессиональную выучку разговаривать с клиентами негромко и участливо, не пуская их горе к себе в душу… Так или не так, но даже за хорошие деньги, которые, как он слышал, получают в «ритуалках», он не согласился бы и часа здесь проработать.

Когда подошла очередь, Борис Васильевич купил венок и минут десять ждал, пока сделают надпись на ленте. «Дорогому Георгию от брата и его семьи». Прочитав надпись, он подумал, что всё это мало похоже на реальность, и вот сейчас дурной сон развеется, и они поедут с племянниками к Гере домой, отметят встречу, потом поговорят вдвоём «за жизнь» – обстоятельно, не торопясь, и братишка со смехом расскажет между делом какую-нибудь забавную историю, услышанную от напарника по работе…

В дверях показался озабоченный Алёшка, и Борис Васильевич, подхватив венок, вышел вслед за ним на улицу.

«Жизнь такова, какова она есть, и больше – никакова», – вспомнил он чьё-то стихотворение. Ничего этого уже не будет: ни посиделок на кухне с разговорами, спорами, воспоминаниями, ни прогулок по улицам, когда Георгий рассказывал о разных примечательных местах города, ни глуховатого, слегка искажённого аппаратурой голоса брата в телефонной трубке – ни-че-го… Вот приедут они сейчас в тёплую, уютную квартиру и будут разговаривать, есть и пить, а Георгия там нет, будто и не из-за него собрались они все вместе… Борис Васильевич не мог принять порядков, заведённых этими самыми «ритуальными» службами. Увозят человека из дома, и неизвестно, что они с ним делают несколько дней. Может, лежит он где-нибудь на холодном бетонном полу среди таких же бедолаг, раздетый, с грубо зашитыми разрезами на теле после вскрытия, с каким-нибудь «номерочком на ноге», и нетрезвые санитары в запачканных халатах роются в груде тел, вытаскивая следующего по порядку, чтобы к установленному сроку привести его в товарный вид, – ведь для них, как и для той девушки, оформляющей заказы, покойник всего лишь объект, на котором они себе на жизнь зарабатывают…

Когда умерла мать, приехавший старый врач на вопрос, в какую «ритуалку» лучше обратиться, сказал довольно резко: «По-человечески из дома надо хоронить». Но они всё-таки сделали так, как делают нынче все, и в эти два дня перед похоронами Борису Васильевичу было как-то не по себе, когда он думал, что вокруг ничто не напоминает об её уходе: нет соседей и знакомых, сидящих в молчании вокруг гроба, никто не плачет, не вспоминает её добродетелей. На прощание в «ритуалке» дают всего лишь час, и туда к назначенному времени все приходят, будто в гости, – и родные, и чужие. Чужие ладно, но вот родные при этом выглядят, да и чувствуют себя как посторонние, приглашённые. И распоряжаются всем обрядом не они, а какие-то тётки в специальной траурной униформе, но как бы проникновенно они ни пытались говорить над усопшим, остаётся ощущение фальши, ремесленничества.

Да и вообще нынешний «ритуал» лишён той душевности, того искреннего сострадания, которыми были наполнены прежние похороны. Пришли, посидели, уронили слезу, отвезли, закопали… Ни толпы, идущей за гробом по улице, усыпанной хвойными веточками, ни оркестра, скорбные звуки которого доставали до самой глубины души и побуждали совсем чужих людей останавливаться и снимать шапки, делая их сопричастными к общему человеческому горю, которое неожиданно свалилось на всех – и кто знал покойника, и кто не знал…

 «Жертвуем человеческим ради рационального. Боимся лишних переживаний, стараемся как-то бочком, бочком их обойти. А полноценная жизнь невозможна без переживаний и страданий», – размышлял Борис Васильевич. У них в посёлке ещё не было никаких «ритуалок», и придавленные горем родственники сами искали копателей могил, стимулируя их водкой, столяров, умеющих гроб изготовить, старушек – обмыть и прибрать тело. Ещё надо было договориться на рыбозаводе или в геологии, чтобы изготовили памятник и оградку. Разве что венки и разные мелочи можно было купить в магазине, да цветы росли в каждом дворе – обычные астры и георгины. Хотя и много времени и забот требовали эти хлопоты, зато близкие искупали своим участием в них неизбежное чувство какой-то виноватости перед ушедшими в невозвратность – хотя бы для себя. Борис Васильевич и сам вместе с сослуживцами выкопал несколько могил для коллег по работе – без водки и денег, просто были тогда такие времена, что у их родственников и на жизнь-то не хватало, не то что на смерть. И после этого ему было спокойней на душе оттого, что он хотя бы что-то смог сделать для них: и живых, и почивших...

 

Машина выбралась наконец из городского муравейника и минут через десять остановилась у одной из пятиэтажек в академгородке. Борис Васильевич однажды приезжал сюда с Георгием – брат хотел показать ему, где он работает. Здесь было тихо, кругом рос сосновый и еловый лес, в кварталах тоже сохранилось много деревьев. Гера рассказывал, что по веткам, прямо под окнами домов, часто шастают белки. Да, завидное здесь место, и Борис Васильевич почувствовал обиду за брата, который после развода и размена квартиры вынужден был уехать в далёкий микрорайон на окраине города.

Витька открыл ключом дверь на четвёртом этаже.

– Проходите. Вот моя комната, располагайтесь. Мама скоро придёт с работы. А я пойду, чай поставлю, – сказал он. Алёшка потоптался немного и тоже вышел.

В коридоре показался незнакомец лет сорока пяти в домашнем облачении. Войдя в комнату, назвался: «Павел». «Валентинин муж, – догадался Борис Васильевич. – И кажется, намного моложе её». Он перестал интересоваться судьбой Валентины сразу после того как она оставила брата в одиночестве. А Георгий о ней ничего не рассказывал. Борис Васильевич сухо представился и стал открывать свой чемоданчик. Павел, впрочем, не настаивал на дальнейшем общении и ушёл.

Борис Васильевич прилёг на диван и закрыл глаза. Невыразимая жалость к Георгию, скрывавшаяся где-то в глубине сознания, пока надо было что-то делать и о чём-то разговаривать, теперь снова подступила к сердцу, заставляя в который уже раз перебирать в памяти все события в жизни брата за последние несколько лет. Каждое по отдельности, они не таили в себе ничего зловещего, но, выстроившись в последовательную цепь, звенья которой были невидимо связаны между собой, опутали Георгия фатальной неизбежностью печального финала. И первым звеном был этот стремительный развод, втихую организованный Валентиной.

«Ладно, Бог им судья, как они там жили, почему в отношениях возник разлом, который Валентина не смогла или не захотела залечить. Но всё-таки…». Мать писала, что в свои приезды к ней Георгий обычно целые дни проводил с кем-нибудь из школьных друзей, но пару раз приходила к нему бывшая одноклассница Татьяна, когда-то безответно в него влюблённая. И он провожал её домой, и однажды вернулся только утром. Мать ни о чём тогда его не спросила, но Георгий, будто оправдываясь, начал рассказывать, что Валентина стала поздно приходить по вечерам («Ой, работой опять завалили»), и однажды на улице при нём слишком откровенно с кем-то любезничала. Может, поэтому Гера решился на маленькую заочную месть, тем более что Татьяна, пытаясь взять своё хотя бы поздно, чем никогда, видимо, изо всех сил завлекала его своей призывной доступностью. А Валентина, наверное, догадалась, что он с кем-то встречался, и быстренько дозрела до уже задуманного решения, да ещё и оформила это с чисто женским иезуитством. Но её родители, как он говорил, относились к нему по-прежнему как к зятю и, значит, не одобряли поступок дочери.

Потом возникла Зинаида. Борис Васильевич тогда на юбилее у матери, выбрав момент, спросил Георгия и про развод, и про Зинаиду. Гера ничего не стал говорить про Валентину, сказал только: я сейчас живу с другой женщиной.

 – А Зина – она такая… домашняя. Мне с ней хорошо, – закончил брат.

Оказалось, что у Зинаиды есть взрослый сын, которому негде жить, и Гера согласился, чтобы он жил вместе с ними – это в однокомнатной-то квартире. Тот нигде толком не работал: задёшево, говорил, не хочу свой труд продавать, а задорого не мог найти. Хотя чем бы он мог заниматься «задорого» – ни образования толкового, ни специальности. И ещё оказалось, что у Зинаиды есть племянница, которая заочно учится в городе в каком-то колледже, и когда приезжает из деревни на сессию, живёт тоже у Геры: снимать квартиру не на что. И мать, и Борис Васильевич в телефонных разговорах с Георгием осторожно удивлялись, как это они все там умещаются. Но Гера ко всему относился спокойно – ему хотелось, наконец, согласия в доме, и он ради этого готов был терпеть какие-то неудобства. И видя, что младший снова обрёл опору в жизни, каковой была семья, мать и сама успокоилась. А Борис Васильевич, примеряя на свой характер эту ситуацию, хоть и недоумевал, но считал благоразумным не вмешиваться. Да и что бы он смог сделать, даже если бы знал всё наперёд?  

После матери осталась двухкомнатная квартира. В город своего детства ни Борис Васильевич, ни Гера возвращаться не собирались, но квартиру решили пока не продавать – цены упали, да и мало ли как ещё жизнь повернётся. Борис Васильевич нашёл квартирантов – родственников одного из своих школьных друзей; платили они исправно, через Сбербанк, и он половину каждый месяц отсылал Георгию. Но с некоторого времени брат между делом стал интересоваться доходностью квартиры. То он вроде бы шутливо, но как бы извиняясь, говорил: «Видишь ли, моя женщина говорит, что можно найти квартирантов подороже». А то предлагал: «А может, будем сдавать квартиру посуточно – говорят, это выгоднее». Узнав об этом, жена Бориса Васильевича Наталья сама позвонила Георгию и резко заявила ему, что в маминой квартире устраивать бордель они не собираются. Гера снова извинялся: «Да я только так спросил». Но было ясно, что эти идеи подбрасывает Зинаида. Борис Васильевич пытался отнестись к этому с пониманием: женщины всегда практичнее мужчин, и Зинаида ищет разные способы увеличить семейный доход, тем более что к этому времени Георгий всё-таки зарегистрировался с ней. Но с пониманием не получалось. «Какое ей дело до маминой квартиры, не успела стать супругой в законе, как начала лезть во все дела».

Через некоторое время Георгий снова стал спрашивать, что же им делать с квартирой. В этом вопросе опять угадывался Зинаидин напор. Впрочем, Борис Васильевич давно уже считал, что Георгию пора бы заиметь более просторное жильё, и это можно было сделать на деньги от продажи квартиры матери. Но теперь он был уверен, что сын Зинаиды при этом займёт отдельную комнату, приведёт туда какую-нибудь свою бабу, и Гера ничего от расширения не выиграет. А Зинаида наверняка так и планирует, методично и настойчиво обрабатывая мужа. Он напрямую поговорил с братом о своих сомнениях, и оказалось, что Георгий тоже опасался этого. И всё-таки квартиру решено было продать: брат говорил, что заказов иногда не может найти по два-три месяца, да ещё азиаты цены уронили, поэтому ему всё равно нужен «стабилизационный фонд», как он выразился. Борис Васильевич подумал, что в такие дни Зинаида особенно прессует его: мужик дома сидит, а баба – типа «пашет»…

Квартиру продали, деньги поделили, а через некоторое время Борису Васильевичу позвонила Зинаида и стала жаловаться на Георгия: положил всё на книжку, тратить не хочет, а в дом и то нужно купить, и другое, а Гера опять без работы, она его и кормит, и обихаживает, а он решил богатеньким помереть… Борис Васильевич ответил ей в том смысле, что разбирайтесь-ка сами. Через пару месяцев она опять позвонила с теми же претензиями и обмолвилась: пока он в больнице лежал, я его и кормила, и лекарства покупала, а он денег мне не даёт.

– Что с ним было? – всполошился Борис Васильевич.

– Так инфаркт. Он не велел ничего тебе говорить, но я думаю, ты должен знать. А лекарства-то знаешь, сколько нынче стоят… Ты бы поговорил с ним.

– Приду с работы – позвоню.

Но Георгий вышел на связь сам. Борис Васильевич стал выговаривать ему, что ничего не сообщал о себе, потом спросил, как это вышло, с инфарктом-то, – понервничал, что ли, или на работе перетрудился. Гера отвечал: да сам не знаю, вдруг вечером плохо стало, приехала «скорая» и увезла. Недоговаривал чего-то брат. Но по телефону докопаться до истины было невозможно.

– А чего там Зинаида про деньги говорит, мол, не даёшь ты ей ничего?

– Да я с книжки снимаю понемногу, деньги всегда в доме есть, что она сочиняет. Только пока в больнице лежал, не мог. Ну, теперь заведу карточку, чтобы и она брала на хозяйство.

Георгий сказал ещё, что в больнице предложили сделать операцию – бесплатно, по какой-то региональной программе. И действительно, месяца через три его прооперировали. Борис Васильевич всё удивлялся, как повезло Гере – так быстро сделали, да ещё денег не взяли. Брат сообщил, что чувствует себя нормально и через неделю выходит на работу, уже и заказ нашёл. Никто и не сообразил, сокрушался теперь Борис Васильевич, что после инфаркта да вот такой операции надо пару лет на инвалидности посидеть. Но Гера не хотел, наверное, чтобы Зинаида опять капала на мозги, вот и пошёл снова по заказам. «Там же и тяжести всякие надо таскать, и на холоде приходится, наверное, работать… Надо было звонить, кричать, настаивать, чтобы дома сидел или устроился каким-нибудь охранником». Но Георгий в телефонных разговорах неизменно был бодр, даже шутил, и Борис Васильевич подумал тогда, что, может быть, сознание своей полноценности придаёт брату дополнительные силы, и он ещё окончательно поправится…

 

За дверью послышался голос Валентины. Борис Васильевич встал, ещё не придумав, как будет с ней общаться. Он-то помнил её по прежним приездам к брату. Помнил на свадьбе, в фате и длинном белом платье, тоненькую и стройную. И какая она была весёлая и счастливая, как влюблённо глядела на Георгия, танцуя с ним и целуясь под «Горько!». С Борисом Васильевичем она сразу стала разговаривать запросто, как если бы они давно были знакомы. Помнил, как она баюкала полугодовалого Алёшку, гордясь своим материнством, и держащей за ручонки маленького Витьку, который пытался сделать свои первые шажки по земле… Он вышел в коридор. Валентина заметно располнела, перекрасила волосы, но лицом сильно не постарела. Она насторожённо посмотрела на него, тоже, видимо, не зная, как ей с ним себя держать, подала руку. Борис Васильевич сдержанно поздоровался, решив про себя, что поздно уже – да и не время сейчас – что-то высказывать ей. Пусть Георгий упокоится с миром, а кто виноват, кто прав… Ничего уже не изменишь. Скорее всего, оба неправы, кто-то больше, кто-то меньше, но что случилось, то случилось.

Валентина ушла хозяйничать на кухню, потом заглянул Витька: «Пойдёмте ужинать». Сели за стол, Павел разлил по бокалам домашнее вино. Выпили за помин души. Разговор не завязывался, но Павел был из тех людей, которые молчать не умеют. Сказал о чём-то постороннем, Валентина переспросила, он уточнил, что-то добавил, каким-то вопросом вовлёк в беседу Алёшку, и Борис Васильевич подумал, что Павел – человек-то вроде и неплохой. В другое время, наверное, он отнёсся бы к нему неприязненно, потому что не любил таких вот слишком разговорчивых, если не сказать – болтливых, да и обида за Георгия никуда не делась. Но тут получилось, что как-то естественно было снято витавшее в воздухе напряжение, и Борис Васильевич нашёл возможным включиться в общий разговор и начал о том, что вот уже долгие дни не давало ему покоя.

– Я всегда думал, что Гера лучше меня понимает жизнь. Я вот старше, но он и женился раньше, и наукой всерьёз занимался. А на стройку пошёл – и там всему быстро научился, – Борис Васильевич помедлил. – Но оказалось, что он совсем не разбирается в людях. Вот связался же с этой стервой…

 Он угрюмо замолчал, избегая упрёка Валентине, что, если бы не она, ни с кем бы Георгий не связался.

 – Ну, я не знаю, – сказала Валентина. – Почему стерва? На вид вроде нормальная.

– Ты что, встречалась с ней?

 – Вчера в «ритуалке» первый раз увидела. Шуба на ней новая, сапожки, то да сё.

– Так она в городе? Георгий же говорил мне, что она уехала к себе в Игнашино…

– Мы с Витей сами ей позвонили, – вступил Алёшка. – Папа дома один был, когда это случилось… Я нашёл в его телефоне её номер и всё рассказал. Жена ведь… Она вот и приехала. Мы не знали, что она в деревне. Думали, на работе…

Борис Васильевич вздохнул.

– Ишь, сразу припёрлась… Вы что же, совсем ничего не знали?

– О чём? Папа ничего не говорил.

Борис Васильевич ощутил, как снова саднящей болью резануло сердце от сознания неизбежной несправедливости. Конечно, рано или поздно Зинаида бы всё узнала и приехала. Но лучше бы поздно. А тут, получается, они сами её позвали, а она и примчалась моментально, как… гиена. Не хотел Георгий сыновей посвящать в свои неприятности, не рассказывал ни о чём. Да и то – Алёшка тогда к свадьбе своей готовился, в облаках летал, наверное. А у Витьки давно уже не было тесных отношений с отцом, они и встречались-то раз в год. Одинок был, по сути, Георгий в городе, только с братом мог поделиться своими бедами…   

 

Он позвонил месяца два назад. Борис Васильевич чувствовал по его напряжённому голосу, что Гера изо всех сил пытается казаться бодрым. После обычных вопросов и ответов – как дела, как здоровье – Георгий сказал, что хотел бы посоветоваться.

– Она ведь меня ограбила, – неестественно посмеиваясь, поведал он. – А сама в деревню уехала. Я же деньги с книжки на карточку перевёл. Она сняла половину и смылась… Что делать-то теперь?

В долгом разговоре выяснилось, что Зинаида давно уговаривала Георгия переехать к ней в Игнашино – деревню недалеко от города, полчаса на электричке. Мол, деньги есть, купим хороший дом, заведём хозяйство, будем жить на природе, на всём своём. Георгий не соглашался: он всю жизнь прожил в городе, сельский уклад был не для него, да и чем бы он смог там заниматься? Тогда Зинаида сама тайком взяла деньги и купила-таки дом, а может, и мужика себе присмотрела, ведь за домом уход нужен: дровишки, сено для скотины, ремонт какой-никакой… Но на зиму, видно, не хотела переезжать, жила пока в городе. Когда Гера обнаружил, что денег порядочно убавилось, она сначала отпиралась, говорила – ты сам куда-то потратил, а на меня сваливаешь. Потом созналась, что дом приобрела. «Может, поедем всё-таки?». Георгий пригрозил: «Я в суд на тебя подам». «А что суд, я скажу – ты сам их мне дал». И, собрав вещи, укатила.

Борис Васильевич не мог понять:

 – Ты что же, сразу все деньги на карточку перевёл? Надо было понемногу перекидывать, только на мелкие расходы. А на книжке тебе бы ещё и хорошие проценты капали.

 – Не сообразил… Да я же ей во всём доверял. Всегда такая была заботливая, жили мы с ней хорошо. Я никак не ожидал…

Георгий время от времени посмеивался, рассказывая всё это, но Борис Васильевич чувствовал, что у брата тяжело на душе. А ему нельзя волноваться. Ему сейчас уход и внимание нужны, а эта с-с…степанида вдруг заспешила реализовать то, чего она столько лет добивалась, крутясь вокруг Георгия. И что теперь сделаешь? Ведь, действительно, ничего не докажешь. Брак официальный, деньги общие, а всё остальное – это лирика, это ваши семейные разборки…

И он посоветовал Георгию постараться как можно быстрее всё забыть. «Ну да, неприятно, горько, но, понимаешь, юридически тут не за что зацепиться, вот же какая штука… Не принесут ей добра эти деньги, вот увидишь. А того, что осталось, тебе хватит на жизнь. Машину вот купи – ты ведь давно мечтал. Не забудь только развестись сначала», – попытался он пошутить, и Георгий сдержанно хохотнул. Борис Васильевич немного успокоился, на том они и закончили разговор.

 

– Папа об этом не рассказывал, – хмурясь, проговорил Алёшка, когда Борис Васильевич замолчал.

 – Мы ничего не знали, – повторила вслед Валентина.

«Ну да, как об этом расскажешь, – подумал Борис Васильевич. – Бывшей жене жаловаться на новую? А сыновей он и сам не хотел грузить своими проблемами. Да и чем бы они могли помочь…». Только старшему брату мог довериться Георгий. А он дал совет и успокоился…

Борис Васильевич представил, как же тоскливо, наверное, было Гере в последние его дни. Семья распалась, квартиры, из-за которой потерял профессию, лишился, младший сын почти чужой, у старшего – своя жизнь, и видятся они не так часто, как хотелось бы. А «домашняя» женщина, в ком находил утешение, оказалась просто мошенницей. Оттого и курить стал опять, несмотря на инфаркт (Алёшка успел рассказать), да и выпивал, наверное, тоже. Борис Васильевич чувствовал какое-то раздвоение. И вину, что не был рядом с братом в эти дни. И сознание практической невозможности этого. Хотя что же тут невозможного… Можно было бросить все дела, занять денег и приехать. Георгий бы обрадовался, что не один. И легче бы пережил всё. Если бы знать, что так случится… Почему же мы привыкли отмахиваться от мысли о том, что самое худшее может произойти вот так, вдруг? И без всякого предупреждения. То ли это наш вечный «авось», то ли опасение попасть в некое неловкое положение: ну вот же он жив и здоров, чего ж я примчался за тридевять земель...

– Теперь треть квартиры ей достанется, – прикидывала Валентина. – И про участок садовый она наверняка узнает, тоже будет претендовать на долю. Просила же я Геру, чтобы не тянул с этим, оформил, наконец, документы. Мы же как при разводе договорились: ему гараж, мне участок. С гаражом-то проще вышло, а вот на участок надо межевание проводить. Он всё обещал: сделаю, сделаю. Знала бы, сама занялась…

Борис Васильевич не ждал, конечно, что Валентина будет слёзы лить по Георгию. Но то, что она так и не сказала о нём ни слова, царапнуло ему душу. Будто и не прожили они вместе почти двадцать лет. Ни о чём не вспомнила. А вот дался ей этот участок…

– А мы сразу решили: регистрироваться не будем, – Валентина посмотрела на сидящего рядом Павла, тот опустил взгляд и потянулся к тарелке за колбасой. – Если что случится со мной или с ним, всё детям отойдёт. Никто не будет у другого ничего отхватывать… Вот если бы Гера не расписался с ней, и квартира, и деньги сыновьям бы остались. Как он об этом не подумал!..

«Господи, о чём это мы, – сердился Борис Васильевич, не зная, как повернуть разговор. – Квартиры, участки, деньги… А Гера где-то там, совсем один…».

– Он вот такой маленький был, – Борис Васильевич стал вспоминать вслух. – Рассказывал стишок, да так забавно сбился…

На парад идёт отряд,

барабанщик очень рад.

Барабанит, барабанит

полчаса-тора подряд…

В прихожей раздался звонок, и Алёшка пошёл открывать.

 – Это Галя, моя жена, – представил он вошедшую молодую женщину, которая за руку держала девочку лет восьми. – И дочка наша, Катюша.

Борис Васильевич знал, что девочка была у Галины от первого мужа. Алёшка с Галиной жили вместе уже несколько лет и вот недавно решили пожениться. И ему приглашение на свадьбу посылали, но пока он раздумывал, возникла срочная командировка. Был же повод с братом повидаться, а он всё раздумывал. А почему раздумывал: и ехать далеко, и денег лишних не было, а ещё с Зинаидой видеться не хотелось, да и с Валентиной тоже. Если бы знать, если бы знать…

Валентина вскочила со стула, увела Катюшу в другую комнату. Галина ушла за ними вслед. Слышались расспросы, рассказы, смех. Павел разлил вино. Выпили, но перейти к разговорам о Георгии было уже невозможно. Витька, за весь вечер так и не сказавший ни слова, безучастно сидел за столом. Алёшка молчал потому, что действительно жалел отца и трудно переживал, что его больше нет. Павел пытался выражать сочувствие, задавал какие-то вопросы, но Борис Васильевич видел, что это просто из вежливости, и отвечал односложно. Тогда Павел спросил у Витьки, когда мама будет проводить мастер-класс. Тот что-то ответил.

– Что за мастер-класс? – спросил Борис Васильевич, ловя себя на том, что не хотел же ни о чём спрашивать, но как-то сама собой сработала привычка проявлять участливость к собеседнику.

– Мама уже несколько лет декупажем занимается, – начал рассказывать Витька. – Хотите, я покажу?

Он ушёл и быстро вернулся с большой картонной коробкой, из которой начал доставать разделочные доски, шкатулки и всякие безделушки, оклеенные тонкой цветной бумагой с различными орнаментами и рисунками и нанесёнными поверх звёздочками, сердечками, серебряной пылью… Потом достал из шкафчика на кухне несколько пустых и нераскупоренных винных бутылок, а также бокалы, рюмки и стаканы, украшенные подобным же образом. В завершение предъявил диплом, из которого следовало, что Валентина закончила «школу декупажа он-лайн» на каком-то сайте. Оный диплом, видимо, и давал право на проведение уроков всем желающим освоить это рукоделие. Борис Васильевич признал, что у Валентины есть хороший вкус и способности, но тут же опять почувствовал острую обиду за Георгия.

«У вас тут дети, внуки, декупаж, всё в ажуре. А Гера жил в компании этой… деревенщины да сынка её бестолкового. Среди чужих, по сути, людей. А у вас тут, видите ли, де-ку-паж!» – всё сильнее злился он. Конечно, ни Валентина, ни Павел, ни флегматичный Витька, ни даже Зинаида с её отпрыском не желали Георгию зла и специально ничего для этого не делали. Все просто стремились каждый к своему удобству. Но выходило так, что их личные удобства отравленными стрелами попадали в Георгия, и нечем было ему от них защититься. Один Алёшка пытался как-то прикрыть отца. И он, брат родной, ничем не помог, и не потому ли, что тоже где-то подсознательно не хотел нарушать своё удобство? Не звонил каждый день, не поехал, когда приглашали, – а если бы сразу решил поехать, может, тогда и не было бы этой внезапной командировки, и Георгий не оставался бы сутками один на один со своими невесёлыми думами…

– Ладно… Спать пойду, – резко встав из-за стола, сказал он.

– Давайте ещё посидим, дядя Боря, – попросил Алёшка.

– Устал я, Алёша, правда. Да и поздно уже по нашему-то времени… – Борис Васильевич погладил Алёшку по плечу и вышел в коридор.

Павел сказал вслед:

– Завтра вы с ребятами сразу поезжайте, не ждите нас. А мы с Валей немного опоздаем. Заехать надо кое-куда.

– Да уж конечно, – ответил Борис Васильевич и ушёл к себе. Он действительно чувствовал себя очень уставшим и, едва коснувшись дивана, рухнул на подушку и окунулся в омут слепого сна.

 

На входной двери ритуального зала трепался на ветру приколотый кнопками листок бумаги с написанными от руки фамилиями и временем прощания. Георгий значился первым. Оставалось ещё минут десять, но Борис Васильевич, потянув дверь, обнаружил, что она открыта. Они вошли и увидели, что гроб с телом уже выставлен. Георгий выглядел на удивление молодо. Морщины от крыльев носа к уголкам губ, глубоко прорезавшиеся у него ещё на подходе к сорока, сейчас почти не были заметны. Лоб, чуть прикрытый бумажным венчиком, тоже был гладким. Лишь ниже закрытых век лежала тонкая частая сеточка. Борис Васильевич подумал, что это, наверное, какие-то уколы делали, чтобы кожа натянулась. Да, в «ритуалке» постарались… От левого уха, теряясь в волосах, тянулся искусно зашитый мельчайшими стежками шов. На скобке ушной раковины сверху виднелся небольшой порез – наверное, нечаянно скальпелем задели. «Зачем на голове-то резали? – недоумевал Борис Васильевич. – Или не уколами, а вот так косметику закачивали?». Выражение лица Георгия было сосредоточенным, губы плотно сжаты. Задумался над чем-то братишка, долго теперь будет думать…

Он не заметил, как в зале появилась Зинаида. Она упала на скамью с другой стороны гроба и, склонившись над Георгием, громко захлюпала в платочек, иногда прорываясь сдавленными рыданиями. Борис Васильевич искоса посмотрел на неё. Лицо её опухло от слёз, нос и веки покраснели. «Неужели искренне переживает?» – не верил Борис Васильевич. Тихо зазвучала музыка – не то чтобы траурная, скорее просто минорная, но он, почувствовав давно забытое ещё в детстве ощущение, когда хочется заплакать, встал и отвернулся к стене, сдерживая всхлипы. Вспомнилось, что в детстве Гера почему-то боялся фотографироваться, и на снимках тех лет он никогда не смотрит в объектив, а глаза наполнены слезами.

Борис Васильевич, стесняясь своих влажных глаз, вернулся на скамью, где сидели Алёша и Витя. До чего же похож на отца Алёшка, в который уже раз отметил он. От Валентины почти ничего и не передалось. А вот Витька – весь в деда, своего тёзку. И ничего от Георгия… Мелькнула серая, как мышь, мыслишка, дразнящее махнула хвостиком: так, может, Валентина от кого-то другого залетела? Тогда многое проясняется… Он ужаснулся и попытался прогнать серую проказницу, но понял, что уже никогда не избавится от неё: не у Валентины же спрашивать…

Зал понемногу заполнялся. Борис Васильевич иногда поглядывал на входивших. Почти все были ему незнакомы. Лишь одного с трудом, но всё-таки узнал – это был Герин однокашник, бывший тогда на свадьбе свидетелем. Приехали Павел с Валентиной. Бориса Васильевича неприятно удивило, что Валентина не подошла к гробу, а затерялась с Павлом в толпе среди зала. «Могла бы и поласковей с отцом своих детей проститься». Пронеслось в памяти: Валентина в белом наряде невесты, рядом сияющий Георгий. Счастье возможно только в настоящем, и оно заключается в незнании своего будущего…

В дверь ещё продолжали входить люди, когда с другой стороны зала появился моложавый священник в сером пуховике поверх рясы, с длинной, но редкой русой бородой. Вошёл, наверное, через служебный вход. Молча он снял пуховик и положил его на одну из скамей у стены. Затем, раскрыв свой портфельчик, достал требник, кадило и ещё какие-то нужные для совершения обряда вещи. Надел светло-жёлтую ризу с вышитыми узорами, извлечённую из того же портфеля, раскурил кадило, положив туда несколько крупинок ладана, и, чуть наклонившись к Борису Васильевичу, спросил вполголоса: «Как его зовут?».

«Это он про Георгия», – понял Борис Васильевич и ответил. Поп ему сразу не понравился – и тем, что пришёл раньше, когда не все ещё собрались (торопится, наверное, ещё куда-то надо успеть), и что не поздоровался, и разделся тут же, в зале, и приготовления свои у всех на глазах производил. И совсем уж неприлично ему было не знать имени человека, которого пришёл напутствовать в иной мир. Неприязнь усилилась, когда посреди отпевания поп назвал Георгия Александром. «С похмелья он, что ли, – возмущался про себя Борис Васильевич. – Знает ведь, что у гроба никто не будет скандалить, вот и…». Не надо было никакого отпевания устраивать. Гера в бога не верил, да и крещён-то не был, ведь родился в городе комсомольских строек, где ни церквей, ни священников на сто километров вокруг не было. Но теперь не принято без отпевания провожать. А попы всех отпевают, крещёных и некрещёных, лишь бы платили…

Молодой батюшка наконец закончил обряд и, так же молча одевшись, ушёл. Дама в униформе проинструктировала всех о дальнейшем порядке действий. Стали выходить на улицу, забирая венки. Георгия вынесли из зала и поместили в катафалк, стоявший у крыльца. Борис Васильевич сказал ребятам: «Я с ним поеду». Витька ушёл к своей машине. Алёшка тоже залез в катафалк и сел рядом. Едва тронувшись, снова остановились. В дверь втиснулась Зинаида и устроилась с другой стороны гроба. «Нет, врёт она, даже слезами своими врёт, – заключил Борис Васильевич. – Собиралась, видно, в машину к кому-то сесть, да поняла, что неприлично будет». Он так и не сказал ей за всё время ни слова. Она, по-своему расценив его молчание, решила, что всё идёт гладко, и, подняв на него красные глаза, прошептала: «Горе-то какое». Борис Васильевич вскинулся:

 – Я всё знаю! Так что помолчи-ка…

Зинаида утухла, но сообразила, что ничего он ей сейчас не сделает. Да и потом не сделает. Всё по закону… И до самого кладбища молча сидела и смотрела то вниз перед собой, то на цветы в ногах у Георгия. На его лицо она ни разу не взглянула.

 

Новое городское кладбище устроили на большом заброшенном поле, для которого упорным трудом безвестных земледельцев когда-то был свален и выкорчеван лес. Серая берёзовая вуаль с редкими тёмно-зелёными пятнами сосновых вкраплений была оттеснена на полкилометра от шоссе, а вдоль него поле тянулось очень далеко, скрываясь в обе стороны за пологими широкими холмами, так что и краёв не было видно. Под снежным покровом угадывались ровные борозды пашни, по ним вперевалку прогуливались вороны. Из-под снега торчали будылья сорняков, начавших уже заселять незанятое пространство. Да вот нашлись люди, не дали пропасть земле без пользы, только вот сеют в неё совсем другие семена…

Свернув с трассы, проехали под большой аркой из красного кирпича, на которой был укреплён крест о двух поперечинах: прямой и косой. Алёшка говорил, что кладбище открылось в прошлом году, но наступавшие широким фронтом могилы отвоевали у поля уже порядочную территорию. У переднего края машины остановились. Парни из похоронной бригады вынесли из катафалка гроб и поставили его на грубо сколоченные табуреты. Дул пронизывающий холодом насквозь северный ветер. Невдалеке чернел такой же катафалк и несколько легковушек, возле них стояли пустые уже табуреты.

По обе стороны от кладбищенской аллеи темнели десятки свежих, ещё не покрытых снегом невысоких холмиков, увенчанных крестами и памятниками в зелёных ожерельях венков с колышущимися на ветру чёрными лентами. В стороне, на соседней аллее, начал формироваться квартал местной аристократии. Там сплошь чернели высокие базальтовые стелы с выгравированными изображениями знатных или просто богатых покойников, часто даже в полный рост, виднелись обширные пантеоны, украшенные ступенями, перилами, навесами и прочими архитектурными изысками. Борис Васильевич мельком глянул туда и отвернулся. Наверняка там, как и везде, действительно известных и уважаемых людей очень немного, а большинство – городские бандиты, сложившие головы в междоусобных разборках, да отягощённые неправедно нажитым капиталом местные олигархи или их родственники.

 Прощание у гроба было коротким. Речей никто не говорил. Дама-распорядительница объяснила всем, что и как нужно делать, потом пригласила: «Подходите, прощайтесь». Борис Васильевич шагнул первым, чтобы опередить Зинаиду, и поцеловал Георгия в ледяной лоб. Растянувшись в очередь, подходили и прощались остальные. Убрали из гроба цветы и закрыли саваном лицо Георгия. Крышку защёлкнули на приделанные к торцам металлические застёжки. «Без гвоздей обходятся», – машинально отметил Борис Васильевич. Всё как-то притупилось. Смирение вошло в его душу. «Один остался», – вдруг осознал он. Отец, мама, теперь брат – никого у него больше нет…

Гроб поднесли к одной из зиявших разверстыми зевами могил. По соседству с ней только что закончилось погребение, и провожавшие, кроме родных и близких, столпившихся у свежего холмика, цепочкой потянулись к аллее – всем хотелось быстрее закончить церемонию и нырнуть в тёплые чрева машин.

Подошёл молодой человек – судя по всему, из администрации кладбища – и предупредил, что если родственники желают оставить место для себя или других родственников, надо сразу же заказать широкую оградку, на двоих или даже на троих, иначе рядом положат кого-нибудь другого. «Площадь каждого захоронения по норме – два метра на метр восемьдесят», – растолковывал администратор. Борис Васильевич понял, что ни один клочок земли на бывшем поле не пропадёт зря.

Похоронщики, задевая гробом за стенки могилы, положили Георгия на дно и вытащили верёвки. Гулко застучали по крышке мёрзлые комья. Бросив горсть земли, Борис Васильевич отошёл в сторону и огляделся. Перед ним стройным каре, в правильном прямоугольном порядке располагались в несколько рядов пустующие могилы, предусмотрительно выкопанные впрок ещё в тёплое время. Но, видимо, немного просчитались по неопытности нынешние хозяева земли, и впереди, перед кромкой гладкой снежной равнины, дымилось несколько пожогов. Требовалось срочно увеличивать посевные площади… За пожогами виднелся узкий клин непаханой земли – там была неглубокая ложбина, приютившая почтенных лет берёзу, окружённую густым тонким подростом. Не стали распахивать неудобье земледельцы, всё равно в этой ложбине ни посеять, ни скосить. И берёза вволю тянулась ввысь, раскидывала ветви вширь, и даже сейчас, без листьев, поражала пышной кроной, в которой плотным сгустком тесно переплетённых прутиков чернело гнездо. Кончится когда-нибудь зима, и тут, среди тишины и покоя, спрятавшись в зелени молодых листочков, беспечно защебечет новая жизнь. Может, лежащим здесь станет от этого немного уютнее…

Шустрый администратор направился к могильщикам, гревшимся возле огня. Махнув рукой в сторону берёзы, что-то стал говорить. Борис Васильевич разобрал только последнюю, сказанную чуть громче фразу: «Завтра надо спилить, там уже копать пора».

И, устремляясь к только что подъехавшему кортежу легковушек и автобусов, следовавших за очередным катафалком, блистательный клерк Харонова ведомства обернулся и ещё раз внушительно произнёс:

– Завтра же!

г. Ангарск