Елена ПУСТОВОЙТОВА. НА КРАЮ СВЕТА. Рассказ

 

Елена ПУСТОВОЙТОВА

НА КРАЮ СВЕТА

Рассказ

 

Это было как удар бичом – неожиданно хлестко и больно. Она не знала, как это, когда тебя бичом, но подумала, что именно так он жжет болью. Потерла ладонью ягодицу, которой прикоснулась к настывшему кафелю в душевой, слегка удивляясь, что нет на ней волдыря, положенного после того, как ошпаришь кожу. Включила душ, с нетерпением ожидая, когда польется горячая вода и, дождавшись, замерла под струями. Она мерзла, буквально не могла согреться в этой жаркой стране. Месяц июль, середина зимы, деньки короткие, закаты кровавые, на полнеба, как глянешь на них, так и впадешь в депрессию. На улицах кто в шубе, а кто и в шортах. Индусы вообще умиляли – голоногие, в пуховиках и в пляжных шлепках. С первого взгляда научилась угадывать тех, кто спит, не раздеваясь. Идут – мятые-перемятые. Особенно часто дети в своих школьных формах. Но смотрела на них без насмешки, с пониманием. Постоянная, пронизывающая до костей сырость, плесень по углам, вещи в шкафу-купе тоже в рыхлой, зеленой плесени, нужно встряхнуть, прежде чем одеть. Терпимо, если дневная температура восемнадцать градусов, а если шестнадцать-пятнадцать – хоть ложись и помирай заранее, пока от сырости бубликом не скрючило. Без электро-одеяла, которое заранее нужно включать, постель, что лужа. От стен по ночам таким холодом несет, что и о шапке-ушанке вспомнишь. Само собой прояснилось про моду англосаксов ночные колпаки на себя напяливать. Так и живут. Другая страна, другие привычки, и жизнь в ней иная. И как только у Инны появилась первая возможность, сразу приобрела газовый камин. Месяц жила в тепле, однако счет за газ заставил отказаться от такой роскоши. Кантри пэй – страна плати. Счета, счета, счета… Да и дома здесь, как у трех поросят, обогревать их все равно, что улицу отапливать.

В пять утра холод собачий, температура до трех градусов опускается. Инне отчетливо слышно, как в кромешной тьме сосед заводит машину. Ему на работу, он строитель. Летом, когда жара к полудню достигает сорока градусов и выше, только с раннего утра и работать, но и зимой австралийцы этой привычки не меняют, потемну вылезая из постелей. Слушала, как сосед укладывает что-то в свой трак, заводит машину, страшась мысли самой встать в эту стынь и темень непроглядную…

А как понравились ей крыши под черепицей! Они очаровали её так же, как белые парусники в безбрежной голубизне океана. Картинно-красивые, красные, коричневые! Не чета однообразию и серятине шиферной. Все домики с верандочками, выходящими на аккуратные изумрудные газончики, обрамленные не заборищами неприступными, а невысокими, чуть выше колена, ограждениями – все ухожено и красиво. Специальным законом предусмотрен здесь и этот порядок на газонах, и высота забора.

С восторгом оглядывала Инна уютный заграничный мир, страстно мечтая о своем в нем месте и, особенно, о своей черепичной крыше. Но как, оказывается, гулка она, эта крыша черепичная, если с утра по ней попугаи начинают свои бега. Не будильник, не отключишь. Лежишь и слушаешь, наполняясь раздражением – только угрелся, только-только сон крепкий, поспать бы, но на тебе – бега на крыше. Выйти бы да запустить в них валенком, чтобы в разные стороны разлетелись, чтоб неповадно было. Ну, а валенком – чтобы свою черепичку не разбить…

Но не выйдешь, не пульнешь. Да и бесполезно, снова прилетят и начнут свои игрища. Встала, пледом, словно немец под Сталинградом, плотнее укуталась.

Нравилось ей, что улыбок в этом мире много. Только глазами встретится с тобой прохожий и тотчас улыбка тебе от него. По всякому поводу – сорри, плииз да сенкью. Приятно это. Но поняла со временем – за улыбками и реверансами стена глухая. И если нужда к кому-то голову приклонить, то только к своим – к русским. Да и все нахлынувшие в страну новые австралийцы – ото всех весей, волостей и континентов, живут анклавами, колониями, общинами – как хочешь, так и называй. Свои у всех магазины, клубы, костёлы-мечети-храмы, газеты и даже свои каналы на государственном телевидении. Одним словом – мультикультурализм. Мало общего, ничто не связывает, кроме социальных выплат и курсов английского языка. Скоро англосаксов, как попугаев или кенгуру, от набежавшей со всех концов мира окружающей среды защищать нужно будет.

Номер высветился незнакомый. Торопливо взяла мобильник, обрадовавшись – не всех еще кризис подкосил.

Особа, судя по голосу, молодая, на неуверенном английском сделала заказ на уборку дома. Звук эр клиентке вовсе не удавался. А если слышишь «соли», вместо «сорри», сомневаться нечего – восточная дива тебе звонит. В хорошее время Инна постаралась бы перепихнуть такой заказ своей компаньонке, но теперь со рвением согласилась на него сама. Однако уточнила, знает ли заказчица стоимость её часа, и, услышав утвердительный ответ, уверила, что будет в срок вместе со своими моющими средствами и пылесосом.

Уточнить цену было необходимо, целая прослойка в обществе образовалась из юных азиатских жен, которых престарелые австралы выписывают себе, словно бандероли по почте. И деньгам не будешь рад, если такая хозяйка ходит за тобой по пятам, контролируя работу и следя, чтобы не украла чего или не разбила. А потом торгуется, припоминая тебе и пятиминутный отдых, и неоттёртые пятна на ступенях, и даже не побрезгует поставить тебе в вину тусклые стенки старой душевой. Мол – все блестеть должно и сиять. Клиент еще тот. Но выбирать особенно не из чего. И такому заказу рад будешь, когда за дом банку моргич выплачивать нужно каждый месяц по полторы тысячи, да еще за свет, да газ – не только поедешь, помчишься, и с улыбкой вытерпишь и слежку, и придирки. Как ни крути, а день начинался неплохо, заказ на первую половину уже в кармане, а на вторую у нее бабулька-австралийка, у которой Инна уже три года убирает один раз в две недели.

…Григорий Васильевич звонил ей почти каждый день, в церкви с ним познакомилась, когда пришла туда в поисках, чего скрывать, возможности зацепиться за что-то или кого-то. Пожалел, советы давал, к знакомым старушкам пристраивал в компаньонки, мол, поживешь, поухаживаешь, вдруг и дом тебе отпишут. Много здесь охотников до одиноких старушек, но без протекции к ним в дом не попасть. Да и как старушкам пустить незнакомого, ничего не имеющего, во всех смыслах нищего человека без протекции? Не притравит ли, не обидит ли? Но и капризов из-за этого дома нужно было выносить немерено. Ни у кого Инна не прижилась. Однако Григорий Васильевич не обижался, продолжал ей звонить, порой докучая пустыми разговорами. От одиночества, понимала Инна, от того, что не с кем ему было перемолвиться, сын в разъездах, сноха вьетнамка – английский бытовой, а по-русски и двух слов не знает.

Когда сын Григория Васильевича после очередной длительной командировки привез из Вьетнама себе жену, тот переживал очень – мечтал старик о русских внуках, а тут такая правда жизни нарисовалась. Но позже так проникся к снохе, что только Принцессой её и величал. Рассказывал, как сына ругал за разбросанные им в спешке вещи: мол, Принцесса такая маленькая, такая хрупкая, и убирает, и варит, и с собакой гуляет, и уроки вождения берет, а ты, бугай, ей дополнительную работенку подкидываешь... А если феминисток или лесбиянок по телевизору увидит, то еще с большим рвением принимался хвалиться своей Принцессой:

– Вот, – в который раз говорил, словно сметану ел, Григорий Васильевич, – я люблю гречку разваристую. Принцесса следит, чтобы гречка всегда в доме была... В русский магазин съездит, гречку выберет, сварит и, чтобы не остыла, укутает. А сыну мясо подавай, ему тоже отдельно. Все свеженькое. А себе свое. Меленько покрошит и ест… Говорю ей, Принцесса, я и вчерашнее поем, а она – ноу дэдди, папочкой меня зовет, все хорошо, не волнуйтесь, я сварю вам…

В середине своего рассказа он обычно замолкал, словно переводил дух от выпавшей на их долю удачи, и снова про Принцессу. А когда та родила мальчика, и вовсе готов был часами о них Инне рассказывать, но та, улучив момент, прерывала болтовню старика – и времени нет, да и не интересно в сотый раз то!

Григорий Васильевич буквально стонал в трубку.

– Что случилось? – перепугалась Инна.

– О-о-о… – застонал еще громче старик, – такое горе у нас Инна, такое горе… Сноха вчера гражданство получила…

– Кто? – не сразу поняла Инна. – Принцесса ваша, что ли?

– Она, будь она неладна…

Инне показалось, что старик заплакал. Но тот необычно яростно продолжил:

– Вернулась оттуда… мы с сыном, сидим, её ждем, а она… – Григорий Васильевич снова замолчал, и слышно было, как он тяжело дышал и что-то неразборчиво бубнил при этом.

– Да что случилось, в конце концов, никак не пойму? – начала терять терпение Инна.

– Да что, что! – почти взвизгнул старик. – Вернулась, гражданство получила, и палец средний нам выставила… И прошлась перед нами с ним… И перед сыном, и передо мной… Медленно так, торжественно, победителем. И нам условие – если не дадим ей двадцать тысяч сразу, а потом каждый месяц по тысяче, то я и внука не увижу… – Без стеснения запричитал: – Ой, что ж делать, что ж делать? А я же к ней как к дочке, я же со всей душой… Внучонка на торжество с собой взяла, мол, сын на работе, а мне, мол, трудно с ним, устанете… Дома ждите… Вот, дождались. А она… – тут старик забубнил неразборчиво, и показалось Инне, что мат она услышала в этом бурчании на английском, тот самый, что означает торчащий вверх средний палец. Но маты на английском не резали ей слух, – звук, да и только, не то, что слабоумная русская матерщина.

– А она, змея подколодная, – с новой силой завелся Григорий Васильевич, – уже где-то квартиру сняла, и няньку наняла, и внука туда увезла…

Инна расхохоталась, прервав старика на полуслове. Да так громко и весело, что ей даже жарко стало, словно не сидела она, укутавшись в плед, а по парку пробежалась. Даже плед с себя сдернула. Понимала, что смехом обижает старика, но поделать ничего не могла. Давно так не смеялась, до слёз. Отсмеялась и кинулась успокаивать:

– Да вам радоваться надо, сами сказали, что змея подколодная. Сама с груди вашей уползла… А хороша! Значит, два года притворялась, цели своей добивалась – получить гражданство Австралии! Это же не всякому под силу, два года ждать своего часа! Поучиться надо! Какая выдержка, какая прямота! Ни словом, как говорится, ни взглядом от истинных своих намерений… В учебники надо вписать вашу историю, в учебники для будущих мигрантов.

…Права Инна получила давно. Канули в Лету те времена, когда она по шесть раз моталась по кругу на кольце, испытывая терпение водителей, пока в нужную ей полосу впишет свой автомобиль. Теперь рулит одной левой, наслаждаясь ездой под русские песни. Ой, как хороши они, как пронзительны, как полны смысла! Сердце так сладко болит, когда слушаешь их…

Новая клиентка после сегодняшней истории с Георгием Васильевичем показалась Инне до смешного важной. Но следила азиаточка за ней без особого рвения, часто отвлекаясь на разговоры с кем-то, оставшимся явно где-то за океаном, потому что сразу начинала очень громко лепетать, словно иначе её там нельзя было услышать. И, явно озабоченная чем-то более важным, чем оплата работы клинерши, деньги за четыре часа работы выдала без препирательств, хотя Инна не доработала до четырех часов двадцать минут. Не клиентка, а удача. Теперь бабулька. Там все по накатанной, на два часа работы.

День удался. Времени останется, чтоб мотануться домой, переодеться – и в Сити, в любимое кафе, где у нее встреча с Лидой.

Посиделки с Лидой Инне доставляли особое удовольствие. Огорчалась, если им по каким-либо причинам долго не удавалось встретиться, насладиться праздником – сидеть в уютных креслах, пить кофе и болтать по-русски обо всем подряд. Не спеша и подробно.

Лидия на десять лет раньше Инны перебралась на зеленый континент. Массажистка. Какой она здесь прошла «крым и рым», рассказывала без прикрас. Всего хлебнула, пока на ноги встала да клиентов приобрела. На балконе у знакомых ютилась, с пакистанцем жила, в ресторане которого работала посудомойкой, потом к австралийцу ушла, который дрожал над каждым долларом и всем её попрекал. Теперь свой офис в центре города имеет, живет с предметом обожания – Мишей из Саратова. Ушлым и быстрым по скорости внедрения в новую жизнь. В короткий срок сумел получить лицензию адвоката, сдав экзамен на английском с первого раза. Клиентов много набрал, мечтающих покинуть Россию. Среди них были такие доверчивые, что и квартиры свои продавали, чтобы заплатить ему за несуществующий рабочий вызов. Денег много разом пришло. Но судьба-злодейка – привязался невроз. По телефону приходилось часами все тонкие дела-детали обговаривать, не смущаясь обещать-живописать, только бы поверили и заплатили. Так что теперь как трубку к уху поднесет – голос теряет. Словно в нем кто кнопку блокировка звука нажимает. Сипит и только. А клиентура вся в России, без телефонных разговоров никак.

Инна не осуждала, каждый по-своему протискивается в новую жизнь, кто бочком, а кто и передком. Всем частям тела достается. Сама накувыркалась, врагу не пожелает. Мужа за сорок тысяч долларов покупала, два года в фиктивном браке с ним прожила, пока гражданство получила. Не как Принцесса Георгия Васильевича – никто её не кормил-поил, сама пропитание добывала, да еще кроме выплаты оговоренной суммы за брак своему фиктивному мужу за квартиру платила. И мыла, и красила, и куриный навоз на фермах в мешки паковала – вспомнишь, вздрогнешь. Но ни обид, ни тоски, ни душевного разочарования, что было – то прошло. Не переиначить.

– Привет, лепесточек ты мой, ягодиночка моя. Замуж когда выйдешь? – шумно усаживалась за столик Лида, приветливо оглядывая Инну.

– Я бы тотчас, да никто не зовет, – легко, в тон ответила Инна.

Ей нравилась привычка Лиды употреблять словечки из лексикона своей бабушки, как теперь – лепесточек с ягодиночкой. Порой Инне представлялось, что Лида где-то там, в памяти своей, имеет тайный закуток, где их хранит, и при каждом удобном случае достает на свет.

Потянулись через столик друг к другу с поцелуем.

– А ты кричи почаще и погромче, что от того, что ты без мужчины, нарушаются твои права женщины. Нынче очень модно на нарушение прав жаловаться. Чем громче покричишь, тем быстрее получишь. Кандидатур тебе столько предложат, выбирать будешь… – неожиданно белозубо улыбнулась Лида. Словно протезом пластиковым блеснула. Неестественный блеск этот не понравился Инне, но, присмотревшись, согласилась, что эта неестественная белизна удачно соединила ботоксную пухлость губ и черноту татуированных бровей на лице подруги. В знак того, что новшество заметила и одобряет, подняла большой палец кверху.

– Когда успела?

Лидия небрежно рукой махнула, это, мол, безделица, что о ней говорить. Зубы они зубы и есть, что с того, что отбелила. Приподняла чашку кофе, качнула её перед собой, словно бокал с вином:

– Что я, хуже других, что ли? Соответствую духу и букве, так сказать, времени…

– Как твой юрист, белозубая ты моя?

– Не вспоминай, не роняй моё настроение. Кризис этот проклятый… Думаю из Сити перебираться, аренда дорогая. А куда? Не знаю. В бедные районы никто из моих клиентов не поедет. Массаж теперь роскошь. Его могут позволить себе только богатенькие, а у меня таких на пальцах пересчитать, и терять их никак нельзя. Хреново, короче. Юрист мой тоже случайными переводами перебивается… На рыбалку повадился ездить. Удочки собирает, а я смотрю на него и думаю: как верно бабуля моя про мужиков, сидящих с удочками, говорила – на одной стороне червяк, а на другой дурак… Бросить его, что ли? – И, не меняя тона, заметила: – Темень уже на улице посмотри какая! Никак не привыкну. Словно крышкой кастрюлю, в которой мы сидим, кто-то закрывает и щелочки не оставит…

– А звезды, разве это тебе не щелочки? – подхватила Инна. – Но темнота здесь и правда какая-то первобытная. Наваливается уж очень быстро. Как же мне надоела эта промозглость и короткие деньки!

– Зато скоро джакаранда расцветет и вистерия твоя любимая… – защелкала Лидия пальцами, привлекая к себе внимание официанта в длинном фартуке поверх белой рубашки, чопорно стоявшего, заложив руки за спину, возле стойки бара.

Это верно. Чудо лиловое да и только! Особенно её очаровывала цветущая вистерия. Красотка! А если лиана старая, за годы жизни успевшая оплести собой высоченные эвкалипты или облюбовавшая крышу дома, она мощью свой, обилием цветов напоминала Инне водопад. Ниагарский!

Чтобы увидеть такую красоту и стоило жить в Австралии.

– В Россию вернуться не подумываешь? Там, по слухам, богатых валом…

– Куда? – Лидия взглянула с недоумением. – С нуля снова начинать? Нет уж, спасибо. Хлебали, знаем! В Россию – только в гости. Люблю я это дело. Приезжаешь, а все – ах, вы из Австралии… Мужики руки целуют. Правда, правда… Хотя, если судить по прессе, там явно дела на лад пошли. Сиднейские газеты только и визжат про плохого Путина и агрессивную политику Москвы. Смешно. Им-то какое дело? Сидели бы, с индусами да малазийцами разбирались, нет, к России цепляться нужно. Вчера с одним клиентом, важный такой, политолога из себя корчит, почти поцапалась. Он мне – ты живешь в Австралии, как ты можешь Путина защищать? А я ему выдала… На днях прочла: история моей страны, это часть моей жизни… Ну, и вмазала ему с расстановкой. Он даже рот открыл, переваривал… Но ты как? Как твой дедок? Звонками донимает, а замуж еще не позвал?

– С ума сошла? – Инна даже поперхнулась кофе. – С чего это ты?

– А что? – безмятежно подняла глаза к потолку Лида. – Сам старый, дом большой, дача какая-никакая на побережье…

– Не глупи. Не забыла, сын у него есть.

– Сын такому делу не помеха, – отмахнулась от Инны Лидия. И оживилась: – Помнишь, Светлану, ну ту, что в Русском клубе вечера обслуживать бралась? Обеды устраивала там какие-то? Так она за одинокого старичка – фермер, где-то в Голубых горах живет – замуж пошла. Пошла, вышла… Забыла, как правильно сказать, пошла или вышла замуж?

Инна понимающе улыбнулась. Сама порой испытывала трудности с родным языком. В падежах начала путаться, особенно когда мысли свои выразить пыталась не короткими фразами, а предложениями распространенными, с причастными оборотами. А недавно и вовсе забыла слово «темнеет», сказала – темнетеет. И сейчас на секунду задумалась, вспоминая, как правильно-то будет. Вежливо уточнила:

– Правильнее – вышла.

Светлану Инна помнила, но её судьбой не интересовалась. Сталкивалась с ней лоб в лоб года два тому, когда праздник для детей на Пасху в Русском клубе помогала устраивать. Та рекламировала себя как повара высшей квалификации, обговорила сумму за свои труды, а в разгар праздника, ужасно нагло, увеличила её вдвое. Да еще с продуктами схимичила. Угощения нужно подавать, а от неё сюрприз – если не желаете платить, то и не будет ничего. Все в ступоре. Инна первая кинулась выяснять с ней отношения, а та, словно русского не знает, на все вопросы отвечала исключительно на английском. Да на ломаном, низовом. Спросила её, желая хоть как-то уязвить, пробиться к совести – что, английский еще не выучила, а русский уже забыла? Но не проняла. Так что самое место ей на ферме со своим старичком английским практиковаться да кенгуру отгонять от посевов или от овец, чем он там занимается.

И заметив, что Лидия, достав сигарету и устроившись поудобнее, намеревается ей про Светлану еще что-то дорассказать, не скрывая своего пренебрежения, перебила:

– Да, ну её. Персона из разряда материально-телесного низа. Конечно, каждый из нас выбирает не то, что хочет, а только то, что может, но Светлана – уж слишком…

И, оживившись, взмахнула рукой, вспомнив про утренний звонок:

– Вчера сноха Григория Васильевича его с сыном на свой средний палец нанизала... А! Нет! Не нанизала. Посадила! Каково, а!

Даже Лидия с её богатым иммигрантским опытом жизни не ожидала такого резкого поворота событий. Пообсуждали, поудивлялись, до какой степени может сердце человеческое быть глухо – ни тебе привязанности к добрым людям, ни благодарности.

– Да, – подвела Лидия итог, – тихоней прикидывалась, вот точно, как говорила бабулечка – в тихом болоте грязи больше.

Взглянула на часы и потянулась к Инне с прощальным поцелуем:

– Привет передавай твоему старичку. Жаль мне его конечно, но двадцать тысяч за полную ясность о человеке – это недорого.

Инна никуда не торопилась. Сидела, обманывая время, маленькими глоточками попивая остывший кофе, словно ожидая кого-то, бездумно оглядывая набитое народом кафе. Взглядом уперлась в одетого в кожу мужика с босой головой с большим, добродушным, как подумалось Инне, русским носом, и с длинной бородой, заплетенной в косу. Но тут же отвела глаза – разглядывать человека здесь не принято, чтобы ничьей свободы даже взглядом ненароком не ущемить. В окно смотреть можно сколько хочешь. За ним ряды витрин и афиш, мигающих мертвым разноцветьем, машины плотными рядами вдоль тротуаров, стайка подростков на скейтбордах и с баночками напитков в руках сгрудилась возле корзины для мусора. Сейчас допьют, бросят пустые банки в корзину и шумно покатят по тротуару – веселые, независимые. А ей не к кому торопиться, некуда спешить. Роскошно сидит, глазеет на чужую, ухоженную жизнь, неспешно глотая горький, черный кофе. Сама себе хозяйка.

 

Звонок мобильного, внезапный, в ночи, испугал, но через миг раздразнил – что за идиот звонит в такой час? Хотя ей и по звонку было ясно – из России. Опять не смогли правильно рассчитать разницу во времени. Бывало уже такое, когда тетя по сердобольности своей давала её номер тем, кто мечтал, как они выражались, свалить из Рашки. Звонили, жалобно и заискивающе прося её помощи – хоть словом, хоть делом. И теперь, подумав, что её разбудил очередной желающий свалить, сухо и отрывисто спросила:

– Кто? – И тут же неприязненно добавила: – Пожалуйста, короче. У нас ночь глухая…

Ответили осторожно, словно наощупь:

– Инна? Извини, что не вовремя звоню. Я по просьбе Веры Алексеевны… Она в больнице. Просила вам позвонить, известить, что больна, что хочет вас увидеть. Была сегодня у нее, плоха очень. Неделю только её не видела, а она совсем истаяла, почернела…

Раздражение Инны улетучилось. Что-то похожее на дрожь дернулось внутри.

– Как? Что? Что врачи говорят? – И, спохватившись: – Извините, кто вы и как вас зовут?

– Ольга я, соседка по палате. Бывшая. Вера Алексеевна не велела вас пугать, но в онкологии она, и дела её… – замялась, то ли подбирая слово, то ли боясь перепугать, – плохие. Врач сказал счет на дни идет. Поторопитесь, если живой хотите увидеть. А вам она кто?

– Тётя, – не сказала, а словно выдохнула на автомате, разбираясь с ворохом мыслей и чувств, нахлынувших разом. И спохватившись, что ответ её был краток до невежливости, добавила: – Сестра мамина.

– А-а-а... – протянулось с протяжным, безнадежно-понимающим вздохом. – Ну, я обещала позвонить, я позвонила... Всего вам хорошего.

Словно в душных потьмах очутилась Инна. В несказанное волнение привело её это известие – как теперь быть? Тетя, если честно, больше чем тетя. Инне совсем мало лет было, когда её родители в перестройку на Камчатку в какой-то кооператив подрядились. Ближе и не было ничего. Заработать денег хотели. И сгинули там вовсе. Так и не узнали, что с ними случилось – живы, умерли, погибли, убили, спились… Тетка, даже когда документы на них получила, как на пропавших без вести, в детский дом её не сдала. Хотя в девяностые жили до безобразия плохо, в бедности и скудости. Стеснялась Инна бедности – не для такой она жизни рождена. Лелеяла в себе проект-программу, что вырастет и настанет день, когда она радостно хлопнет дверью теткиной квартиры, уедет – молодая, свободная, налегке! И не оглянется. А тетка, узнав о её планах, все докучала вздохами – кто там тебя ждет, ворота открыл, не пришлось бы тебе, дева, рученьки там заламывать. Чужбина, она чужбина и есть…

Посылку ей в первый месяц по приезду отправила, по доллару вещей в китайских магазинах накупила, не столько тетку желая порадовать, сколько доказать, что все её слова-опасения, которыми она удерживала Инну, беспочвенны. Получи, мол, вещественное доказательство моей, а не твоей, правоты. Я здесь, и жизнь здесь прекрасна и изобильна…

Вдруг отчетливо вспомнила, как она, получив студенческую визу, вместе с визой словно получила право учить тетку, как той жить. Советовала на турпоездки копить, а еще – замуж выйти. И ответ теткин вспомнила. Сказала она тогда со смущенной улыбкой, что если раньше судьбу не встретила, то куда теперь, в её-то возрасте – сдохнуть еще рано, а замуж-то уже поздно… Тогда Инна в пример ей заграничную жизнь стариков описывать принялась, которые и в старости по миру ездят и знакомства заводят. Смешно. Что знала она тогда о заграничной жизни, да к тому же о жизни стариков? Да все раздражалась. Чего раздражалась? Теперь и не ответит, и не понимает. Как не понимает и того, почему известие о скорой кончине тети стало для неё таким оглушительным.

Может быть потому, что ясно ощутила, что теперь между ней и вечностью нет никого?

Закуталась, притаилась зверьком под одеялом, с каким-то враждебным вниманием следя за тем, что в ней самой происходит. Только-только жить начала, еще дом не обставила, еще нет уюта в её доме, нет крепости, о которых мечталось, и на тебе? Хочет видеть…

Какие-то забытые картинки одна за другой рождались в ней, сменяя, обрывая, обгоняя друг друга. Даже сердце странно ёкнуло и скомкалось от жалости к себе и от жуткой неприязни к обрушившейся на нее новости. Не выдержала, набрала Лидию.

– Случилось что? – голос её был сонный, тяжелый.

– Тетя моя… при смерти. Только узнала… Приехать просит… – произнесла почти без выражения.

Слышно было Инне, как Лидия усаживается в постели, шуршит одеялом, для тепла охлопывает его вокруг себя, готовясь к долгому разговору:

– Что решила?

– Ничего. Не знаю…

– У вас с ней ведь не было теплых отношений, как я помню? – голос Лидии обрел привычную уверенность.

– Не было, – ответила с готовностью, но почувствовав, что теперь никак нельзя быть несправедливой, поспешно добавила: – Но это только с моей стороны…

И вдруг, как-то само собой, прояснилось все в сознании Инны, словно она всю свою жизнь сейчас разом увидела. Со стороны. До мелочей. Вплоть до маленьких тортиков в желтых неярких чубчиках крема поверху. И все свои поступки, тесненько спрессованные, и словно карточной колодой брошенные перед ней – на, смотри да выбирай. Если есть из чего.

Поверх этого неприязненно вспомнилось, что так бывает с человеком в самые его последние минуты, когда мгновенно вся жизнь перед его глазами проходит. Словно фильм сам о себе видит, и сам своей жизни и поступкам оценку дает.

Чтобы разорвать это мучительное колесо прошлых событий, закричала, тесно нагнувшись над равнодушно светящимся в темноте экраном мобильника, не Лидии. Себе:

– Да ты не понимаешь!? Она умирает… Умирает… А ты, – передразнила, – теплых отношений... – И давясь уже волной нахлынувшего на нее озлобления, предназначенного кому-то неведомому, властному, враждебному, начала почти спокойно: – Мы сегодня с тобой Принцессу обсуждали, а я кто? Только что палец не выставила своей тетечке… И, не обижайся, тебе и правда не понять, что со мной сейчас происходит…

Но не выдержала своего спокойствия, сорвалась на крик, одновременно обращаясь и к Лидии, и к тому, неведомому и мрачному, кто перепутал ей все карты:

– Мне что, легко? Мне каждый месяц в банк надо платить… Все сама… Руки мои видела? Никто ни копейки… А дорога, а всё… А она умирает… Как некстати все… А ты? Ты и понять не можешь, каково мне это?..

– Да, конечно, я не понимаю, – ядовито-спокойно зазвенела металлом Лидия. – Да что я понимаю в жизни? Я что, по-твоему, идиотка? Да я также уязвима, как и все. Что, разве я могу увернуться, если время придет? Так что ты, дорогая, слушай меня и не кочевряжься – в Россию тебе не нужно лететь. Подумай, чем ты ей поможешь? А если не успеешь? Лучше денег, кому надо, перешли на похороны. А здесь и панихиду отслужим, и поминки устроим… Все сделаем, как положено и даже лучше. Как говорится – мир праху… Тьфу… Извини... А ты лучше потом съездишь, не спеша. Памятник или, не знаю, что там, оградку поставишь…

И вдруг деловито спросила:

– Квартира её, надеюсь, тебе достанется? Других близких родственников у нее нет? Вот и выплатишь сразу все своему банку…

Все стало другим. Все уже было по-другому. Даже слова. Только сырость и промозглость ночи были прежними. Последних слов Лидии Инна не смогла снести. Отключилась, не прощаясь.

Холодом охватила её растерянность. От невозможности, а более от нежелания выполнить просьбу умирающей, от которой давно отстранилась, отгородилась… А она вдруг камнем легла на плечи.

Куда деть? Как облегчить?

В её жизни в России церкви не существовало. Это на чужбине помыкавшись, с особой остротой ощутив своё сиротство и неприкаянность, впервые пришла туда. Словно наощупь осенила себя крестом, несмело поклонилась образам. И, не зная ни единой молитвы, взмолилась о себе так жарко и так страстно, словно стоя на морозе босиком перед дверью, за которой остались свет и тепло. И сладко заплакала, глядя на трепещущие огоньки свечей, всем существом почувствовав что-то невозможно важное и глубоко в ней самой затаенное.

А полегче стала жить, причин, порой весомых, чтобы не посещать службы – далеко ехать, и устала, и простужена – находилось много.

Сейчас и в полночь глухую пешком бы пошла…

 

Утро обещало еще один промозглый, пасмурный день. Церковь была закрыта. Подергала ручку резной, из тяжелой древесины, двери. Будний день, службы в воскресные да по праздникам. Обошла вокруг, в надежде встретить кого, и уже отчаялась, как стукнула церковная калитка.

Она обрадовалась тому, что священник был старенький, простенький какой-то, в светлой, словно выгоревшей на жарком солнце, ряске. Порывисто кинулась к нему:

– Совета, батюшка, хочу…

Рассказала и про обиды свои на теткину бедность, и про мечты свои о жизни беззаботной и сытой. Торопясь и перепрыгивая, стараясь не лукавить. Слушал терпеливо, сокрушенно, не перебивая ни словом, ни взглядом. Инна все равно торопилась, словно не успеет, горячо поясняя самою себя. Но очень многое еще оставалось несказанным, к чему и слов-то не могла подобрать. Ей хотелось говорить, говорить… Но чувствуя бессилие слов, сомлев от жалости к себе, смолкла, почти прошептав последнее:

– Мне так жаль теперь, так жаль…

Батюшка вздохнул, покачал головой, Инне показалось, что и ему тоже стало горько от её горечи:

– Время для печали пришло, а не для собственных обвинений и жалости. А что до жизни твоей – то верно, смотреть на вещи еще не значит их видеть. Саму жизнь, порой, человек проживает, не замечая её. Но наступает момент, когда она встает прямо перед ним и требует ответа. Вот и с тобой это произошло… Что до совета, то дать его тебе не могу. Твой это крест и только тебе решать, как поднять его – на плечо или на спину… Молись… Владычица если услышит, то и тебе солнце просияет…

Перекрестил:

– Иди с Богом.

В гулкой тишине храма отчетливо были слышны шаги священника, отец Филипп, вспомнила его имя Инна, шуршание его ряски, когда тот, осеняя себя знамением, поправлял огоньки лампадок. Стояла, глядя на образа и не чувствуя ничего, кроме пустоты. Мелькнула мысль, что не стоило в такую рань мчаться сюда, на другой конец города. С чем пришла, получается, с тем и ушла.

Встретилась с Богородицей глазами, подумала, что все уже высказала, душу наизнанку вывернула. А толком не разобралась, о чем молить… Совета хотела…

Всем телом почувствовала, как сильно продрогла. Вытерла слезы, перекрестилась.

 

…Обожала Инна сидеть в кресле на веранде заднего двора. И свою веранду обожала, даже умилялась ею. Душу её ласкала она, успокоительно действовала. Сидишь в кресле, смотришь на ухоженный кусочек земли, на изумрудный свой газончик. Деревца посадила – лимон и манго. Земля здесь такая, что лопата бессильна перед ней. Ямы для посадки киркой вытюкивала, Георгий Васильевич ей свою старенькую презентовал, землей из магазина наполнила, удобрениями сдобрила. Прижились легко её деревца, растут и радуют. Хочется плитку на дорожках заменить и опорную стенку из камня выложить. Но и сейчас все глазу мило – фуксии кустами роскошными цветут, у тетки такие на окнах в горшках росли, та их сережками называла, гортензия разрослась, стричь уже надо…

Сидела, не глядя ни на что, но и видя все вместе, даже себя, сидящую на веранде на краю света. Сидела, прислушиваясь к тихонько ноющей своей печали, словно расставалась сама с собой, в то же время, удивляясь и все еще сопротивляясь тому, как все в её жизни переиначивается. Она уже отчетливо поняла, молодость отзвучала, прошла мимо, что жизнь её, не жизнь, а проруха, которую нечем заполнить…

А могла бы иначе, могла бы…

Тетя? Мама? Ничего не вернуть…

Жизнь, нет, весь мир был лучше оттого, что её тетя в нём жила…

Солнце, прорвав хмурое серое небо, выпустило несколько слепяще-белых лучей, словно прочертило прямые линии от себя до самой земли. На фоне низкого зимнего неба они, четко очерченные, казалось, были нарисованы рукой художника, особенно из-за того, что били из одной точки, расходясь широким веером понизу.

Звонок мобильника её испугал. Лидия спросила порывисто, сразу:

– Чего надумала?

– Да не так все, – все еще думая о своем, невпопад ответила Инна.

– Чего не так? – насторожилась та.

– Наврала я себе о жизни. Не туда она утекает, куда нужно бы ей течь.

– О-о-о! – насмешливо потянула Лидия на правах старшей и мудрой. – Как-то ты не к месту философствовать начала. Толком отвечай, не юродствуй.

На душе стало чисто и ясно. Даже невесомо. Ответила легко и почти весело:

– Если толком, то – солнце мне просияло. Только что. Теперь успеть бы…

И с этими словами, словно по чьей-то воле, испытала невероятное облегчение, и теперь знала, как будет дальше жить.