Александр САВЕНКОВ. В ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ТАИНСТВА. Из цикла «Стихи о военной Горловке»

 

Александр САВЕНКОВ

В ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ТАИНСТВА

Из цикла «Стихи о военной Горловке»

 

1

думает, дикий, из камня и глины он,

а вглядеться в дома и арки –

город подвешен на нити рябиновой

чьей-то молитвы жаркой

 

2

война, брат, война…

на небесной таможне –

аншлаги!

прогоркла земля…

и даже ромашки

цветут осторожней

на минных полях…

 

3

к последнему звонку

хороший день, до одури простой:

цветёт сирень, слеза судьбу не точит,

и греются ежи у блокпостов,

и школьный сторож драит колокольчик…

над городом, распаханном в боях,

врастают души в голубиность рая,

и бродит ветер с запахом дождя

дворами мая…

        

4

затишье… в оцеплении минут,

когда ничто не рвётся и не жалит,

ты слушаешь живую тишину

везде: в дому, на улице, в подвале,

ты слушаешь её до немоты,

до хруста пальцев, до ушного звона

и чувствуешь: меняются черты

и тишина становится иконной

 

* * *

Город без имени – в мареве дачном.

В городе – дом. В дому –

окна с решётками, столик невзрачный,

с письмами к никому.

На терпеливо-ленивой бумаге –

болиголовы слов:

тропы степные, курганы, овраги,

реки без рукавов...

Мальчик с отцовским биноклем на шее –

бронзов, светловолос –

машет и машет бумажному змею.

Горькое чудо слёз.

Длинная нота оборванной нити,

слышная лишь ему...

Ветреный вечер – и свитер забытый,

ветхая даль и – в дому

алые маки усеяли стены...

Сколько в них ни кружи,

быт омрачит ощущенье подмены,

правдоподобной лжи

в кресле, под лампой,

в ещё один вечер.

                               Мошки

на свет летят...

Дни, как матрёшки.

И в каждый – всё меньше –

                       втискиваешь себя.

 

* * *

                                             Мне мало надо!

                                                  В.Хлебников

День случился тихим и нежарким.

Небо – в белотканых облаках.

На степной ковер июльский, яркий

опускался вечер, и легка

показалась жизни перспектива:

август будет щедр на звездопад,

от упавших звезд займутся ивы

и, как мы с тобою, отгорят.

А потом бездымные пожары

выполощет стужа добела,

и снегов взошедшую опару

март с дождем замесит пополам...

И когда впадут в истоки устья,

и мгновенья сложатся в века,

в нас уже не будет прежней грусти –

только небо,

                      только облака.

 

ЖЕРТВА

У сорванных цветов дыханье чище,

чем у растущих на стеблях обвислых:

так пахнет дождь над свежим пепелищем –

стихиею, наполненною смыслом.

У сорванных цветов понятней жесты –

у них уже нет времени лукавить:

стоят, как неизбежного невесты,

и отказаться от него не вправе.

У сорванных цветов уже нет шанса,

как есть у нас с тобой – начать сначала:

и вянут лепестков протуберанцы

и опадают на паласы в залах.

У сорванных цветов прозренья тоньше:

так проникают в суть, не вскрыв конверта,

так постигают – путь земной окончен,

так умирают с верою в бессмертье.

Их голоса молчанье не нарушат,

и по спиралям восходящей боли

их маленькие праведные души

уносятся в мир белых колоколен.

 

ТРОИЦКАЯ ПОМИНАЛЬНАЯ СУББОТА

звони, звонарь, весь век со мною

чужие сердцу берега

и небо майское больное

готово обронить снега…

по ним, по ним, ещё не падшим,

на край, за край, сквозь чёрный лес

к холму, где мне руками машет

родительский могильный крест…

под ним, под ним, теряя слоги

в словах нелепых, как судьба,

живые притчи о дороге

читать по солнечным губам.

 

СКВОЗЬ РЯДЫ ВЕЧЕРНЕГО КОНВОЯ

                                                     Брату

Падал снег…

          На тёмный сад строений,

сквозь ряды вечернего конвоя

падал, не отбрасывая тени,

высотой отвесной – на земное,

падал так безропотно, безмолвно,

так по-детски смешиваясь с грязью…

Падал снег…

                И наползала полночь

на идущих уличною вязью,

на осин последние наряды

у оси застёгнутых подъездов,

на огни гирлянд, фасады, взгляды,

тихо оседающие в бездны…

Падал снег…

                    На города и веси

как безумство – спрашивать у пыли:

и о чём молчат слова их песен,

и как много в сказках чёрной были,

над которой плавниками Млечный

в темноте, не помнящей запретов,

их сердец перебирает речи

как осколки тающего света…

Падал снег…

                Бездомно, безымянно,

падшему понятный с полуслова,

падал, как единственная данность

дня сего от Рождества Христова…

 

ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ

Апрель истачивал снега…

С землей, налипшей на подошвы,

хотелось броситься к ногам

цветущих верб,

                    грошовым прошлым

вплотную стоя к сорока…

А день струился, чист и значим,

и небо в редких облаках

лакал из лужи пес бродячий.

 

* * *

В подстаканнике – крепкий сон,

на стекле – чешуйка луны,

два дыхания в унисон:

виновато и – без вины.

Ночь, как ночь: голова да хвост –

поезд сонной ползет змеёй,

да часовенка, да погост,

разделённые колеёй.

 

АВГУСТ В КРЫМУ

С виноградной лозы опускаются гроздья тумана,

начинается день незатейливым танцем песка;

дети солнечных снов просыпаются тихо и рано,

дети тёмных надежд спят, печаль отведя от виска.

 

На последнем витке оборвалась совиная песня,

затаилась в листве, сумрак цепко сжимая в когтях;

в незнакомую жизнь, как в любимую книгу, отвесно

загляни и листай пересказов солёный костяк.

 

Весь посёлок пропах шашлыком, разнотравьем и морем,

по двору ходит птица с подрезанным белым крылом;

ты налей ей воды, я насыплю гранатовых зёрен:

ей недолго ходить меж добром и содеянным злом.

 

Да и нам не с руки наряжаться в одежды бессмертных,

встретим вечер в беседке из дикого камня, игру

чёрно-белых фигур освежая тягучим десертным,

и отложим опять, и оставим стоять на ветру…

 

ТРОПАМИ ЗНАКОВ

                                                 Меркнут знаки зодиака…

                                                                     Н.Заболоцкий

В столпотворенье знаков через пробелы в днях

сердце бежит собакой чуть впереди меня.

 

Рвутся дворы на митинг в брошенные сады,

рвутся наитий нити – рядом лишь поводырь.

 

Дремлет похмельно дворник, не закрывая глаз,

и дождевые корни цедят по капле нас.

 

Улицы топчем, степь ли, между добром и злом

нас дождевые стебли стягивают узлом

 

в томик стихов и притчей, но и таких, без доль,

мокрые стаи птичьи перелистают вдоль

 

и поперёк: ковыльим судьбам недолог срок

сталь дождевою пылью и оседать меж строк

 

в столпотворенье знаков через пробелы в днях

там, где бежит собакой чуть впереди меня

сердце…

 

О НЕЙ

Осенью – дороги длинней, осенью – протяжнее вздох,

осенью – все мысли о ней, уходящей в белый пролог,

 

а душа – темна и странна, словно не родня никому,

и указа нет – начинать наводить порядки в дому:

 

день убитый – в ящик стола, память – горсткой специй в вино,

горьким смехом быт пополам разорвать и бросить в окно,

 

и сидеть в сырой темноте, выключив и сердце, и свет,

словно бы давно так хотел: обнулить все счётчики лет,

 

и дышать по-рыбьи начать, и, звериным слухом едва

различая звуки в речах, привыкать к их дырам и швам

 

как вещам, что в темени вод обитают тысячи зим,

и уводят в безвесть того, кто решил довериться им,

 

а когда холодный рассвет поднесет предметы к глазам,

выбрать самый яркий – в ответ на попытку что-то сказать,

 

роясь в пожелтевших словах, что с небес в отточие дней

катится моя голова и все мысли – только о ней,

уходящей…

 

ГОРЬКОЕ

Докурим злую нашу скуку,

что жизнь – одна,

                        и смерть – одна,

что каждой фразе, слову, звуку

не избежать двойного дна,

наполним дымом горькой правды –

одной из многих горьких правд –

стихи и спрячем их в тетради,

как прячут в ящик путь назад,

туда, где рвань – что было тонко –

сшивает вера, как скорняк,

где ветер треплет распашонкой

цветы жасмина у плетня,

и лепестки слетают в зыбку,

что и взаправду так зыбка,

где носят траур, как улыбку,

и ждут вестей издалека.

 

* * *

Странный печальный мальчик

чашку с горячим чаем

к сердцу прижал и плачет,

ближних не замечая.

Тихая соль каплет прямо на цыпки,

маленькому предтече

слышно: на улицах города скрипки

голос вочеловечен.

И в подтверждение таинства первым

цветом взошли фиалки

прежде, чем майское солнце, как дервиш,

скрылось в Железной Балке.

Сколько ему? По глазам – уже тридцать.

Страшно подумать, что, может быть, сорок.

Время крадет наши детские лица,

но нет – и не будет – вора,

чтобы из сердца любовь пуповинную...

Две вещи воспринял он, как мужчина:

то, что бывают холодными ночи и длинными,

и то, что сегодня ее годовщина.

Странный печальный мальчик

чашку с горячим чаем

к сердцу прижал и плачет:

«Чаю воскресения, чаю...».