Марина МАСЛОВА. ЧЕЛОВЕК С ИНДИГИРСКИМ ЗВЕРЕМ. О герое новой книги Камиля Зиганшина

 

Марина МАСЛОВА

ЧЕЛОВЕК С ИНДИГИРСКИМ ЗВЕРЕМ

О герое новой книги Камиля Зиганшина

 

Выразителен язык неповторимой северной красоты,

доступной еще не многим и почти не воспетой поэтами.

Силу вселяет она, удивительную гордость и преклонение

перед человеческой настойчивостью...

Александр Харитановский

«Человек с железным оленем»

 

Героика приключений

 

За несколько дней неторопливого чтения нового романа Камиля Зиганшина «Там, где кончается земля» прожила с его героем долгую, необыкновенно интересную, насыщенную удивительными странствиями и опасностями жизнь.

Могла бы сказать, что роман понравился, но дело даже не в этом. Едва успев дочитать до конца, уже не могла удержаться, чтобы не заглянуть сразу в несколько других книг, повествующих о героях-первопроходцах, упомянутых у Зиганшина или незримо присутствующих в авторской атмосфере (как, например, присутствует инженер-геодезист, писатель-романтик Г.А. Федосеев с его великолепными книгами об экспедициях в малоизученные районы Сибири и Дальнего Востока). А такое стимулирование читателя, согласитесь, дорогого стоит. Во всяком случае, для меня это положительное качество читаемой книги.

Новая книга писателя – продолжение уже полюбившейся читателям дилогии «Скитники» и «Золото Алдана». Только здесь уже гораздо больше внимания отдано дальним странствиям героя и многоразличным испытаниям в тундре Сибири и Заполярья.

 

Три года назад мне пришлось возразить одному автору, написавшему, что повесть Камиля Зиганшина «Возвращение росомахи» это приключенческая литература. Тогда я как раз и сослалась на «Золото Алдана» как приключенческий роман, в известном смысле упростив ситуацию.

На сайте «Росписатель» в комментарии к статье Светланы Чураевой «Возвращение детства. О традициях приключенческой литературы в повестях К.Зиганшина» я категорично рассуждала: «…В статье же … нет ни слова о специфике жанра, именуемого литературой о животных. Жанра, представляющего животный мир без всяких "невероятных приключений и тайн", и оттого не менее увлекательного. А ведь именно о соединении "увлекательности авантюрного сюжета с верностью" натурализму в текстах Камиля Зиганшина и надо говорить. И специалист в этом деле, уважаемый Н.Н. Дроздов об этом как раз и говорил. Если бы автор статьи упоминала в избранном ею контексте, скажем, роман "Золото Алдана", делать акцент на приключениях имело бы смысл. Но в литературе о животных главными остаются животные, а не канва авантюрных событий вокруг них. Поэтому о повестях Зиганшина, посвященных животному миру, можно сказать, что они выходят за рамки авантюрного жанра благодаря "неодномерности", объёмности и природной подлинности характеров животных, по-разному соприкасающихся с миром людей. Те же росомаха Пышка, самец рыси Боцман, молодая куничка Маха и многие другие персонажи книг Камиля Зиганшина – прежде всего звери, через образы которых автор вводит нас в мир дикой природы, рассказывает нам о ней то, что сам узнал. И это, надо полагать, главная цель его творчества. Жизнь дикой природы, а не авантюрные похождения, увлекающие "массового читателя". Потому никак не соглашусь на предложенное здесь снижение и сужение жанра книг о животных до примитивных приключений, не предполагающих работы сердца и души…».

Комментарий, как теперь кажется, немного холодноват. Видимо, было задето самолюбие читателя, того самого, «невзыскательного», выросшего на романах Фенимора Купера и Джека Лондона, Даниэля Дефо и Роберта Стивенсона, Жюля Верна и Марка Твена (русскую «классику природного жанра» в лице Пришвина, Паустовского и Бианки в ряд приключений не ставлю, это была особая любовь, здесь речь о другом). Оскорбило тогда, судя по всему, это понятие «массового читателя», к которому никак не хотелось принадлежать. А сегодня, оглянувшись в далёкое прошлое, понимаешь, что ни один взрослеющий ребёнок не может обойтись без этих книг, как невозможно – немыслимо! – представить без них и собственное детство. Так что судьба у них такая – становиться «массовой» литературой, без которой дети не умеют взрослеть.

Сегодня для разговора о новой книге Камиля Зиганшина пригодится другая цитата из той статьи:

 «Приключенческая литература до XVIII-XIX веков благополучно просуществовала в русле массовой, лишь меняя костюмы. Но, с воцарением в искусстве эстетики романтизма, приключенческий жанр вышел на принципиально новый виток развития. Идея свободной исключительной личности, творящей героические дела при необыкновенных обстоятельствах, овладела лучшими умами. Активно – «вглубь и вширь» – познавалась вселенная: мир природы, истории, мир человеческой души… Описания необыкновенных событий, по сути приключений, в прозе писателей-романтиков пользовались заслуженной популярностью и у широкой, и у образованной публики. Таинственность, экзотика и героические судьбы пришлись по вкусу массовому читателю. А более искушённые и требовательные личности находили в романтической прозе погружение в тайны души и духа…» (С.Чураева).

Что ж, рискну отнести себя к «искушённым и требовательным» читателям, но признаюсь, что в третьей книге Камиля Зиганшина об алданских скитниках увлекли меня не только «тайны души и духа», но, на сей раз, и самые обыкновенные, столь милые по детской памяти сердца, «невероятные приключения», «необыкновенные обстоятельства» и «героические судьбы». Книга эта именно об активном познании вселенной свободной исключительной личностью.

И, чтобы защититься от этого обидного звания «массового читателя», уточню, что героические судьбы литературных героев, даже в приключенческом жанре, вовсе не необязательно предполагают некий, рассчитанный на невзыскательный вкус, вымысел. Тем и замечателен герой Камиля Зиганшина, что его судьба, насыщенная невероятными, казалось бы, непосильными для человека испытаниями, будучи художественным вымыслом, оказывается вдруг, при нашем капризном интересе к каждой мелочи и каждому, даже случайно оброненному героем слову, не просто правдоподобной, но совершенно убедительной, в каком-то смысле исторически достоверной.

 

Литературный герой на полярном маршруте Глеба Травина

 

Название этой статьи содержит в себе отсылку к жизненной эпопее знаменитого путешественника-велосипедиста Глеба Травина, объехавшего на специально подготовленном для кругосветного маршрута велосипеде весь Советский Союз вдоль его границ, включая побережье Северного Ледовитого океана. Это во время своей полярной одиссеи спортсмен-велосипедист, радушно принимаемый коренными народами Сибири и Чукотки, получил такое прозвище – «человек с железным оленем», потому что велосипед его, бегущий так же резво по заснеженной тундре, как и северные олени, даже «рогами» имел сходство с кроткими тягловыми животными якутов, эвенков, чукчей и юкагиров.

И вот, если бы не эта легендарная личность, о которой камчатско-курский прозаик Александр Александрович Харитановский написал замечательную документально-художественную повесть «Человек с железным оленем» (1960), события повести Зиганшина могли бы показаться нам сегодня совершенно невероятными. Да, его герой вымышленный. И всё-таки необыкновенно сложный и опасный маршрут скитника Корнея, его «хождение к океану» (на Крайний Север и Аляску) в одиночку, на одной ноге (вместо второй – протез), кажется, не мог бы возникнуть в творческом воображении писателя, не будь ему известен реальный маршрут Глеба Травина, осуществившего своё дерзновение под девизом: «Человек может всё, даже победить самого себя».

Зиганшин не скрывает своих симпатий к легендарному путешественнику Травину, его имя упоминается в тексте повествования о скитнике Корнее. И даже мотивация у литературного персонажа оказывается близкой к той, какой руководствовался Травин – «Хочу увидеть, как живут мои соотечественники».

 

У документально-художественной книги А.Харитановского имеется подзаголовок «Повесть о забытом подвиге», писателю пришлось отстаивать право именовать героя своего произведения не просто спортсменом-экстремалом, а именно героем, человеком, совершившим подвиг.

«Повторяю, – пишет Харитановский в конце своей книги, – Травин не учёный. Во время путешествия он не занимался научными наблюдениями и представлялся повсюду как физкультурник. Так будем же искать в энциклопедии спорта равных достижений, потребовавших не меньших усилий, не меньшего мужества. Говоря конкретно о велосипедном спорте, это путешествие можно сравнить только с кругосветным маршрутом Онисима Панкратова. Но если у Панкратова венцом перехода были Альпы, то у Травина – полярная пустыня!».

Для героя Камиля Зиганшина также полярные льды оказались венцом испытаний. И именно на этом отрезке его странствия на Север, «туда, где кончается земля», он будто проходит по следам камчатского экстремала-велопроходца (родом тот из Пскова, но переехал на Камчатку и оттуда начинал и там же завершал свой «всесоюзный» маршрут).

Некоторые страницы повествования о путешествии Корнея, кажется, во многом вдохновлены не только документальной повестью А.Харитановского, но и путевыми рассказами самого Глеба Травина. В советское время их можно было прочесть, например, в журнале «Вокруг света». В 1975 году одна из журнальных публикаций предварялась редакционной заметкой:

«Глеб Травин, возвращаясь к своему путешествию на страницах журнала «Вокруг света», как бы осмысливает свой «эксперимент» почти полувековой давности, осмысливает с позиции сегодняшнего дня, когда мир не перестает ошеломлять человечество новыми открытиями... Можно ли переплыть океан на плоту? Или на надувной спасательной шлюпке? Или на паруснике в одиночку? К подобным затеям многие относились вначале как к чудачествам. Но такие «чудаки», как Тур Хейердал, Ален Бомбар, Фрэнсис Чичестер, изменили представления о пределах человеческих возможностей».

Сегодня, думая об этих пределах, мы в первую очередь оглянемся на другого легендарного современника, «первого и единственного» (в некоторых достижениях), который до сих пор не перестаёт «ошеломлять человечество» своими победами над самим собой.

«Я уже сорок лет путешествую, как Моисей по пустыне. Мало времени осталось, чтобы помолиться. … Будучи зрелым человеком, понял, что в мире нет одиночества. Ведь в океане рядом с тобой плавают киты или дельфины, в небе парят птицы, а на пути к полюсу встречаются медведи и тюлени. А ещё я точно знаю, что рядом всегда присутствует Бог и святые, которым ты молишься. В огромном океане, кроме них, тебе никто не в силах помочь».

Это слова знаменитого путешественника, священника, писателя и художника-иконописца отца Фёдора Конюхова. Он в одиночку совершил пять кругосветных плаваний, семнадцать раз пересёк Атлантику, поднимался на семь высочайших вершин мира, в одиночку же ходил на Южный и Северный полюс. Имеются у него достижения и в велосипедном спорте, быть может, не меньшие, чем у его предшественника Травина.

При этом любопытно вспомнить, что в одной из своих статей критик Владимир Бондаренко, рецензируя роман «Золото Алдана», упомянул рядом двух путешественников-писателей, выразив мнение, что уфимский прозаик мало в чём уступает: «…альпинист, экстремал экстра-класса, наряду с Фёдором Конюховым, не ниже».

Потому и невозможно нам не оглянуться на личность отца Фёдора, способную дать много благодатного «питательного» материала для такого литературного героя, как странствующий скитник Корней, во всяком событии видящий присутствие Бога.

 

Так что реально-исторических прототипов у героя Камиля Зиганшина можно найти великое множество. Впрочем, и без того уже ясно, что жизнь человеческая гораздо причудливее и невероятнее во многих своих проявлениях, нежели самый изощрённый литературный вымысел, а литературный герой, даже если поступки его, по нашему разумению, граничат с фантастикой, может самым естественным образом являть нам правду жизни…

 

В предисловии к третьей книге о скитниках автор, напоминая, что его герои – хранители древлего христианского благочестия, будто вместе с читателями задумывается:

«Погружаясь в мир староверия, понимаешь, что у этих сильных духом людей можно поучиться способности преодолевать трудности, находить счастье и радость там, где другие не видят ничего, кроме проблем. А ещё – и это, пожалуй, главное – способности быть благодарным Создателю за каждый прожитый день».

Вот этой удивительной способности, превышающей, пожалуй, самые невероятные достижения современного человечества, и, может, для многих самой недостижимой, как-то постепенно, исподволь учит нас мужественный герой Камиля Зиганшина.

 

Хожение к океану

 

Мы помним, что действие «Золота Алдана» закончилось на том, что скитник Корней, пройдя жесточайшие испытания и раскаявшись во многих греховных своих поступках, вернулся в скит на Алданское нагорье. Вернулся калекой – волки отгрызли ему ступню.

Далее слово автору.

«За время, пока заживала культя, Корней, чтобы отвлечься от боли, приохотился к чтению. В монастырской библиотеке нашлось и несколько книг по географии. Больше всего ему нравилось разглядывать карты в большом, увесистом фолианте «Атласъ Российской империи». Часами рассматривая хребты, затейливые нити рек и речушек, он вживую представлял эту местность.

 Чаще всего Корней раскрывал разворот, на котором были изображены река Лена и впадающий в неё Алдан. …Определив по характерной излучине место впадения Глухоманки, Корней отправлялся в мысленное путешествие по загогулинам русла, то приближаясь, то отдаляясь от Верхоянского хребта, до голубого поля с магнетической надписью «Северный океанъ».

…Эти воображаемые путешествия распаляли его фантазию. Неведомые горы и прихотливые извивы рек представали перед его мысленным взором порой с такой ясностью, что он «видел» их в мельчайших деталях.

 Некая юла, сидящая в нём, с каждым днём набирая обороты, пробуждала желание отправиться-таки к загадочному Студёному морю, известному ему из сказок, услышанных в детстве от эвенкийской бабушки.

Прознав, что один из монастырских трудников хаживал с экспедициями по Крайнему Северу, Корней зазвал его к себе.

 …Эти встречи-беседы окончательно лишили скитника покоя. Север всё сильнее манил его. Никакие доводы разума уже не могли заглушить его желание идти туда, куда звала мечта, рождённая в детстве бабушкиными сказками: ведь ни одна из них не обходилась без упоминания о Студёном море. Корней и не противился этому зову. Эта мечта-желание настолько завладела им, что, ложась спать, он непременно мысленно проходил весь путь от монастыря до океана. А случалось, просыпался ночью от нахлынувших видений воображаемой дороги и подолгу лежал, заново переживая сон.

Корнею хотелось обсудить с сыном своё намерение отправиться на Север, но всё робел: как-никак настоятель монастыря. Наконец, набрался смелости и, выждав момент, когда тот отдыхал в своей келье, постучался. Изосим отворил сразу, как будто ждал его. Это успокоило Корнея, и он заговорил без стеснения:

– Сынок, – тут он запнулся, – отец Андриан, пришёл посоветоваться.

– Слушаю внимательно.

– Ничего не могу с собой поделать. Старая маета одолевать стала – потянуло в дорогу.

Изосим вопросительно глянул:

– И куда теперь?

– На этот раз туда, где кончается земля. Хочется увидеть океан и побывать в тех краях, где пол-лета – день, ползимы – ночь. Представь, там даже медведи другие – белые! Что присоветуешь?

Изосим смотрел на отца и думал: «Неугомон! Как был бродягой, так им и остался. Такого в четырёх стенах не удержать», а вслух произнёс:

– Ведал, что маешься, ждал, когда сам придёшь. У Создателя на каждого из нас свой замысел. Коли Он тебя на край Земли призывает – стало быть, это для чего-то надобно… Благословляю!».

 

А дальше повествование о скитниках потихоньку преображается в приключенческий роман, при этом содержанием иногда созвучный и с «Хождением за три моря» Афанасия Никитина («тянет мир поглядеть»; плавание на корабле), и с записками православного подвижника-миссионера, просветителя Сибири и Америки святителя Иннокентия (Вениаминова) (по заснеженной тундре на собачьей упряжке с благодарностью Богу за всё), и с «Белым безмолвием» Джека Лондона (красота и мощь северной природы), и даже, в эпизодах общения героя с коренными чукотскими народами, с рассказом Н.С. Лескова «На краю света».

В связи с последней упомянутой здесь параллелью, рассказом Николая Лескова, можно говорить много. Замечу лишь главное: у инородцев-кочевников, встречаемых героем Зиганшина в зимней тундре, – будто в подтверждение идеи классика о естественной, врождённой нравственности северных аборигенов, даже и без миссионерской проповеди якобы способных прикоснуться к «краю ризы Христовой», – были, по слову Лескова, «сердце чистое» и «душа смирная».

Тут хочется вспомнить и строчку поэта Геннадия Иванова из стихотворения, посвящённого дилогии о скитниках Зиганшина: «Здесь люди – золото Алдана», чтобы прийти к выводу, что в третьей книге, заставив алданского скитника пройти многие тысячи километров и встретить много добрых людей, автор захотел донести до нас другую, ещё более важную мысль: люди веры – золотой запас России. Золото Алдана отблеском высветило людские духовные самородки среди бескрайних просторов Сибири и Заполярья. Получив благословение на это «хождение к океану», Корней явился орудием Божьего Промысла для многих из тех, кто встречался ему на его трудном и опасном пути.

 

Судя по завязке повествования о странствиях Корнея, начальные страницы могли быть навеяны писателю историческими «Хожениями» тверского купца Никитина, который, кстати говоря, может тут даже мыслиться неким предтечей для героев Зиганшина, хотя бы на том основании, что основоположник скитской общины старец Варлаам корнями из тверской земли.

«Потомок знатного княжеского рода Василий Шмурьев вырос в родовом поместье близ Твери. … Тихая размеренная жизнь в загородном имении способствовала не только укреплению здоровья… но и развитию в нём самых добродетельных свойств и устремлений».

Так начинается первая книга о скитниках, задающая тон и характер всему дальнейшему повествованию о людях, которых потом, во второй книге, писатель назовёт уже золотом Алдана. А может, это читатели так поймут его роман, где рядом с мирными скитниками окажутся разные тёмные люди, промышляющие на золотых приисках Алданского нагорья.

Но как бы то ни было, третья книга снова о «золоте», о тех драгоценных свойствах человеческой натуры, какие впервые были явлены в Варлааме, бывшем «одним из тех редких и чудных людей, у которых напрочь отсутствуют не только самолюбие, но и проявления обиды и ненависти: его смиренная душа любила всех и каждому желала добра».

Может, и Корней благословляется в дорогу родовой иконой Николая Чудотворца (покровитель путешествующих) подобно тому, как благословляли в дорогу родители Афанасия Никитина, которого неудержимо потянуло «мир поглядеть». Это было, по вычислениям историков литературы, в 1468 году. Ровно пять веков спустя, в 1958 году, совершает своё хождение к Ледовитому океану скитник Корней.

Конечно, фигуру Афанасия Никитина и его путевые записки мы не можем мыслить тут как первоисточник мотива странствий в романе Зиганшина. Но и вовсе не вспомнить о нём тоже нельзя, раз уж путешествие скитника названо самим автором «хождением», а тверские истоки общинного рода варлаамовцев сразу же отсылают нас, вот в этой теме странствий по свету, к самой известной истории о путешествии не религиозного (паломничество), а познавательного характера, написанной выходцем из тверских земель.

Есть и ещё одна причина, по которой «Хождение за три моря» как-то легко встраивается в картину мира героев Зиганшина – об этом источнике учёные пишут, что, помимо его личностного характера, отражающего внутренние переживания автора, невольно оказавшегося в одиночку далеко от родной христианской земли, он, этот источник, своими стилистическими свойствами весьма близок культуре старообрядчества. Живой, «личностный характер рассказа Никитина, способность его автора раскрыть читателю свой внутренний мир – этими чертами «Хожение» перекликается с величайшим памятником древнерусской литературы, созданным два века спустя, – «Житием» протопопа Аввакума» (Я.С. Лурье). Известно, каким авторитетом пользуется эта мощная историческая фигура у старообрядцев.

Вот почему, говоря в целом о теме странствий в книге Камиля Зиганшина, нельзя не вспомнить именно тот памятник древнерусской литературы, какой являет нам именно путешествие героя, а не паломничество во святую землю, как, например, «Житие и хожение Даниила, Русской земли игумена» или «Хожение  священноинока Варсанофия ко святому граду Иерусалиму».

Вообще-то, если строго подходить к жанру, то надо помнить, что «хо́ждения, хо́жения – жанр средневековой русской литературы, форма путевых записок, в которых русские путешественники описывали свои впечатления от посещения иностранных земель». Если герой Зиганшина за пределы родных российских земель никуда не выходил, то его, значит, с героями «хожений» не сравнивать? Но речь ведь о бескрайних землях империи, объединивших в себе такие территории, какие прежним путешественникам «за тридевять земель» даже не снились. Так что Корней прошёл расстояния, быть может, даже большие, чем его предшественники-землепроходцы и паломники во святые земли.

 

Территория сильных людей

 

Кстати, при слове «территория» вспоминается сразу ещё один источник, из которого сегодня можно щедро почерпнуть впечатления об освоении северных пространств, прежде всего тундровых земель Заполярья и побережья Ледовитого океана, богатого золотом и оловом. Именно так называется роман Олега Куваева о геологоразведчиках Чукотки – «Территория». Один из героев, Марк Пугин, многими чертами сближается с героем Зиганшина (кстати, прозаик признаётся, что очень любит книгу Куваева). Пугин месяцами блуждал по тундре, питаясь мышами, отправлялся без карты и компаса на собачьей упряжке в шестисоткилометровый перегон в разгар полярной ночи. По слову автора, это был «своеобразный святой ХХ века, умевший стрелять, принимать роды (Корней в романе Зиганшина тоже принимает роды у эвенки в тундре за Колымой. – М.М.), изучать неизвестные языки… гонять собачьи упряжки, есть мышей и вселять веру в грядущий свет». «Ценой истощения, обмороженных щек, рук и ног он познавал вверенную ему область и ее население. К весне Пугин стал самым популярным человеком на Территории».

А кто усомнится, что после своего одиночного перехода через зимнюю тундру скитник Корней у Зиганшина, тоже к весне, стал «самым популярным» человеком («одноногий русский») у северных «настоящих людей»?

Так что, становясь героем-землепроходцем, странником, или, выражаясь современным языком, путешественником-экстремалом, скитник Корней в третьей книге уфимского писателя наследует черты и исторических, и литературных предшественников.

 

Поговорим подробнее об историческом прототипе.

О мотивах своего дерзновенного проекта Глеб Травин рассказывал: «Я подготовил себя к путешествию только с расчетом на свои силы…», «…путешествую на велосипеде вдоль границ СССР с сентября 1928 года. Начал с Камчатки, проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Крым, среднюю полосу (в Курске он был 14 сентября 1929 года. – М.М.), Карелию. И вот теперь собираюсь добраться до Чукотки». О подготовке к путешествию сообщал: «Началась она 24 мая 1923 года, когда до Пскова добрался голландский велосипедист Адольф де Грута, объехавший почти всю Европу. «Голландец может, – подумалось тогда, – а я разве не могу?». С этого вопроса и зародился во мне интерес к сверхдальним рейсам».

Как видим, не только мужское самолюбие, но и, пожалуй, национальная гордость, невозможность уступить силе иностранного соперника послужили движущей силой для спортсмена Травина.

Литературный герой Зиганшина не уступает мужеству своего исторического предшественника, его скитник Корней говорит:

«Хочу проверить себя. На пароходе дело нехитрое, а вот своим ходом, как командир Травкин, попробуй-ка! …Неужто не осилю?».

 

Удивительно, что и герои Куваева повторяют мотивацию Травина.

Здесь уже цитировался его девиз: «Человек может всё, даже победить самого себя».

И будто вторит ему «с яростным честолюбием» Сергей Баклаков в «Территории», альтер эго самого Куваева: «Первое – скромно, без шума доказать, что ты можешь всё». Причём курсив здесь авторский, куваевский. Значит, писатель придавал особенное значение этой фразе, может, даже этим курсивом и отсылал нас к героической романтике советского офицера, демобилизованного командира Красной Армии Глеба Травина, который, кстати, был старшим современником Олега Куваева и на момент публикации романа (1974) жил во Пскове.

«В чем я находил радость во время своего путешествия? Прежде всего в самом движении к намеченной цели. Каждый день я держал экзамен. Выдержал – остался жив. Провал означал смерть. Как бы ни было мне тяжело, настраивал себя на то, что самое трудное еще впереди. Преодолев опасность, я испытывал огромную радость от сознания, что стал еще на шаг ближе к цели. Радость приходила вслед за опасностью, как прилив за отливом. Это была первозданная радость бытия, радость от сознания раскрепощенности своих сил» (очерк «Без скидок на время»).

 

Да, романтика силы, преодоления себя на Севере неизбежна. И книжный скитник Корней, при всей своей религиозности, не может избежать этого честолюбивого стремления достичь намеченной цели даже ценой жизни, доказать самому себе, что его воля к победе сильнее страха перед мощью северной стихии. Что уж говорить про ту «первозданную радость бытия», которую он испытывал, оставаясь наедине с природой! И самое главное – не забывал он за всё это благодарить Творца: «Дивны дела Твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси!».

И уже не удивительно, что и роман советской эпохи вдруг сопрягает в себе геологию и религию, будто нечаянно упоминая «древлее благочестие», которому посвящает уфимский писатель вот уже третью свою книгу. Не зря же Куваев называет своего Марка Пугина «святым ХХ века». Может быть, особый, по-своему аскетичный мир геологов в чём-то был сходен с бытом и моральными требованиями религиозной общины? Хотя бы в том, что касалось веры в дружеское плечо, мужской силы, сноровки, мужества и выносливости. Как бы то ни было, автор говорит, хоть и с оттенком иронии, о своей заветной Территории: «Управление Посёлка… было знаменито одним: геологи его считались старообрядцами геологии. Ноги – средство передвижения, геологический молоток – инструмент познания, всё остальное от лукавого».

Наконец, и о Севере, его «естественном отборе», у писателей мнения совпадают. Куваев: «…на земле «Северстроя» слабый не жил. Слабый исчезал в лучший мир или лучшую местность быстро и незаметно. Кто оставался, тот был заведомо сильным».

У Зиганшина подобная мысль вложена в уста деда Евсея, выражающего её с безыскусной непосредственностью: «Дык гнилые тута не задерживаются. Север не приемлет».

И вот эта «радость знакомства с людьми Севера», по слову Глеба Травина, также может быть воспринята в числе движущих мотивов путешествующих в Заполярье:

«В Арктике я должен был жить и действовать совсем иначе, чем в тайге или в пустыне. А для этого нужно было постоянно наблюдать и учиться как у людей, так и у зверей. Были ли минуты, когда я жалел, что отправился в это рискованное путешествие? Нет! Не было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду до цели... Но все это забывалось, скажем, перед красотой вмерзших в лед айсбергов. Эта красота наполняла меня и радостью, и силой. Не меньшую радость приносило знакомство с людьми Севера».

Впрочем, есть и некоторые противоречия между идеей благородства северян (как и остающихся здесь надолго русских полярников) и отдельными фактами жизни, которые, увы, присутствуют во всех сообществах и окончательно неискоренимы, кажется, ни в одном народе. За эти неизбежные в правде жизни факты на Олега Куваева обиделись многие северные пенсионеры. Не вписываются они и в идейную основу книги Камиля Зиганшина, воспевающую исключительно благородные черты характера северян, способных отдать последнее гостю, накормить и согреть его в своей яранге или в чуме.

«Расчет Пугина на семью оказался безошибочным. Оленеводы и охотники поняли, что этот человек приехал надолго, хотя и не имел нужных товаров или не хотел пока торговать. Если бы Пугин был здесь один, дело могло кончиться простым убийством и грабежом. Такое случалось из-за пристрастия к чаю, спирту и табаку».

Об этих пристрастиях Зиганшин тоже упоминает, но, кажется, с трогательной снисходительностью к своим героям-кочевникам. Такие, к примеру, у него эвенк Алдункан и юкагир Егоркан, любящие побаловаться и спиртом, и чаем, и табаком. Впрочем, без горячего чая на севере немыслимо. А табак помогает скрашивать долгие зимние вечера в юртах, ярангах и чумах, когда свирепствует пурга и невозможно даже выйти к оленям…

 

Главный герой Зиганшина, алданский скитник, в отличие от своих исторических (к тому же и светских, не верующих, не общинных) «прототипов» искал в опасном северном путешествии не только «себя», то есть познания своих сил, но, кажется, в большей мере искал он встреч с близкими по духу людьми, чтобы увериться в неколебимости традиций русской общинной жизни.

И будто по заветному слову псалмопевца – «С преподобным преподобен будеши, и с мужем неповинным неповинен будеши, и со избранным избран будеши…» (пс. 17, 26) – Корнею большей частью встречались те, кто был либо его единоверцем, либо просто человеком с чистой совестью.

Автор, понимая, что сомневающемуся читателю надо как-то пояснить причину такого благоприятствования обстоятельств, в беседе скитника с одним из старожилов чукотского посёлка, дедом Евсеем, приоткрыл тайну такого «везения». Корней на вопрос деда о сложностях дальнего пути отвечает:

– Спаси Христос! Не устаю благодарить Вышняго: завсегда хороших людей шлёт.

Евсей этому не удивляется, а резонно замечает:

 – Хороших Господь тибе пошто шлёт? Сам душой чист и в вере стоек, вот и благоволит…

 

В этом, быть может, и отличие литературного «хождения к океану» скитника Корнея от реально-исторического «хожения за три моря» тверского купца Афанасия Никитина: путешественника пятнадцатого века тянуло «мир поглядеть», а герой Зиганшина по своей стране пошёл единоверцев искать. Потянуло его в дорогу с каким-то неудержимым стремлением, но было то по воле Божией, как решил автор. Чтобы в странствиях Корней постиг не только необозримость земных просторов, но и неисчерпаемость благодати Христовой, всюду посылающей навстречу страннику помощь людей Божиих и устраивающей обстоятельства таким образом, что и Корней оказывался для гостеприимных единоверцев свидетельствующим о разлитой в мире Божией благодати.

 

Географ глобус не пропил

 

Из скита Корней выходит в дальнюю дорогу с трудником Николаем, родившимся на севере и прозванным Географом за обширные естественнонаучные познания.

Вначале путешествие кажется беспечной прогулкой двух душевно родственных натур, наслаждающихся общением с природой. Вот скитники ночуют на берегу Лены, совсем ещё недалеко от устья Алдана (далее будет много цитат из текста произведения, чтобы дать читателю представление о характере повествования):

«Согревшись, долго бродили по мари, лакомясь кисло-сладкой, с седоватым налётом голубикой. Здесь она была такая крупная и сочная, что никак не могли остановиться. Насытившись, наполнили ещё и котелки. Плыть при таком ветре было невозможно, и путники решили тут и заночевать.

Забравшись в спальники, сытые бородачи, пользуясь тем, что ветер сдул кровососов, заворожено наблюдали за тем, как уносятся в небо, растворяясь в серебристом свете луны, искры; как одинокая косматая тучка, похожая на чудовище, раскрыв пасть, бесшумно подкралась к ней, и щербатый диск луны, блеснув напоследок, исчез в сомкнувшихся челюстях.

 – Звёзд нынче, что клюквы на болоте! Ого, смотри! Смотри! Какая яркая падает! – воскликнул Корней, указывая на огненную полосу, прорезавшую небо.

- Это не звезда, это метеорит – небесный камень. Входя в атмосферу, они раскаляются и сгорают. Лишь самые крупные достигают Земли. Вам, наверное, попадалось в книгах упоминание о Тунгусском метеорите.

 – Читал, и не раз. Тогда от взрыва ночью стало светло как днём. Уйму деревьев повалило.

 – Вот, вот! Это как раз несгоревший метеорит, только очень крупный.

 В этот момент из глубины леса донёсся волчий вой.

 – Мяса просит, – по-своему истолковал скитник».

 

Иногда пейзажи Камиля Зиганшина, увиденные глазами его героев, чем-то напоминают картины русских художников. Вот, к примеру, «словесный эквивалент» знаменитого полотна Исаака Левитана «Над вечным покоем»:

«Менялась и сама Лена. Её ширина и мощь с каждым часом росли. Местами берега расходились так далеко, что деревья сливались в сплошную полосу. На очередном, открытом всем ветрам, взгорке чернела дремлющая в косых лучах вечернего солнца шатровая церковь с луковичной главкой. Подплыв ближе, разглядели рядом с ней несколько покосившихся крестов. Очевидно, прежде тут было селение. Домов нет, а церковь всё стоит».

 

Идиллия первых сотен километров путешествия, когда скитники плыли ещё по родному Алданскому нагорью, постепенно, по мере удаления от знакомых исхоженных троп, сменяется более тревожными впечатлениями.

«Углубляясь в чащу, обвешанную серыми прядями лишайника, услышал сиплый звук, похожий на стон. Поначалу не обратил на него внимания – решил, что показалось. Но когда он повторился, Корней остановился, прислушиваясь. Точно, кто-то стонал и до того жалобно, что скитник решил выяснить, кто так страдает. Звуки доносились из ельника. Мягко ступая, по опавшей хвое, Корней отводил рукой от лица густые колкие лапы.

Ветер то приближал стон, то удалял. Кедровка, летя зигзагами сквозь лес, выкрикивала скрипучим голосом сигнал опасности. Не щадя себя, она старалась предупредить обитателей тайги о появлении человека. В одном месте скитник заметил, что мох на валёжине содран. Пригляделся – вмятины от копыт, а сбоку медвежьи следы. Вокруг тишина, нарушаемая лишь всё отчётливей слышимым стоном. Даже мошка, казалось, роилась перед глазами беззвучно. Пройдя ещё метров двадцать, Корней упёрся в подёрнутую ряской старицу. Посреди неё торчала причудливая коряга. Она вдруг зашевелилась и, издав сиплый звук, стала медленно поворачиваться. Только тут скитник сообразил, что это не коряга, а лосиные рога. Животное, пуча от ужаса глаза, уже почти целиком погрузилось в вязкую трясину. Жаль было сохатого, но помочь ему Корней не мог»

 

Однажды, когда скитники ночевали на берегу, у них унесло лодку, и казалось, что помочь им уже никто не может, придётся брести по берегу несколько десятков километров в поисках жилья. Но разве мог бы автор оставить своих верующих героев без чудесной помощи Божией? – С возгласом «Разве такое бывает?!» они услышали за спиной приветственный гудок сухогруза «Арктика», следующего именно к океану. Дальше скитники путешествуют на пароходе.

Пока судно зимует во льдах, Корней навещает селения эвенков, приобретает там друзей (Алдункан), помогает им лечить оленей, а читатель узнаёт много нового о жизни северных народов.

«Вся жизнь эвенков, их благополучие связаны с оленями. Шкуры служат постелью. Из них шьют меховой полог, спальные мешки, одежду. Ими укутывают младенцев, покрывают чум.

Не требуя от человека почти ничего, олень отдаёт так много, что стал незаменим на Севере. Защита от волков и медведей, да ещё от гнуса – вот вся помощь, которую получает он от человека. Словно сознавая это неравенство, олени не сближаются с людьми. Брезгливо отряхиваются от их ласк, держатся независимо и гордо. Единственное, чем можно заставить их подойти, – щепотка соли, запах которой они улавливают на расстоянии нескольких метров».

 

Автор не упускает случая показать читателю, как «работает» промысел Божий в судьбе человеческой. Для этого он отправляет своего героя в стан кочевых якутов.

«Через пару недель Корней, утомлённый стеснённостью судна, решил съездить на подаренных Алдунканом оленях к якутам, живущим на левом берегу в километрах сорока пяти вверх по Лене. Когда проплывали это место на пароходе, он видел на бугре балаган якутов. Те ещё помахали им».

Там, в стане якутов, Корней обнаруживает больного, которому приходится удалить зуб. Без него этого никто не мог бы сделать. Вот и выходит, что ему вовсе не случайно захотелось вдруг развеяться и прокатиться на оленях до ближайшей якутской стоянки. А где Корней научился дёргать зубы плоскогубцами? А тут тоже всё не случайно: будучи крепким и сильным, помогал он врачу держать больных при этой чрезвычайно болезненной процедуре, когда отбывал срок в Алданлаге. (У якутов не было плоскогубцев, и он дёргал щипцами для колки сахара-рафинада.)

Писатель при каждом удобном случае не преминет показать веру своего героя и то, как она ему мгновенно помогает находить решения в трудных ситуациях:

«Утром Корней по следам на окровавленном снегу и обглоданным костям на реке понял, что остался без оленей. Тут он впервые за много лет запаниковал: до судна около двадцати километров… а сам он так плох, что эти расстояния без лыж не одолеет.

Скитник тяжело вздохнул: он один, помочь некому, надо срочно что-то придумать. Вспомнился Робинзон Крузо – тот из любой ситуации находил выход. Неужто я хуже?!

«Святый Боже, святый правый, вразуми» – взмолился Корней, глядя почему-то на нарты. И тут его осенило: «Полозья! Сниму и пойду на них, как на лыжах!»».

Или другой эпизод, где больной Корней уже теряет сознание, но чудесная помощь Божия не оставляет его:

«Костёр давно потух, а скитник, не чувствуя холода, спал. Мороз сковал не только сырую от пота кухлянку, но и волю. «Замерзаю!» – донесло до него затуманенное сознание. Корнею показалось, что его словно подбросило. На самом же деле он даже не шевельнулся. Склеенные изморозью веки разомкнулись лишь после нескольких попыток.

Скитник не на шутку испугался. «Немедленно вставай», – приказал мозг, но тело отказывалось подчиняться.

«Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, усердно молю Тя, Владыко Пресвятый, оживи мои ноги, дай грешному рабу Твоему силы подняться», – зашептал он, чуть шевеля губами.

…«Встать, встать!» – приказывал себе скитник, вновь уплывая в туман…

Пришёл в себя в кают-компании. Не зря Корней молил Господа о спасении. К зимовщикам приехал за спиртом Алдункан. Его собака заинтересовалась чернеющим на торосе пятном, а подбежав, призывно залаяла. Обнаружив застывшего Корнея, эвенк привёз его на пароход».

 

Тут автор доносит до нас идею, что добро всегда возвращается к человеку, щедро желающему его другим. Ведь Корней, уже однажды подружившийся с Алдунканом и получивший от него в дар оленью упряжку с нартами, горячо благодарил эвенка, призывая на него Божию благодать:

 «– Алдункан, ты самый добрый эвенк. Дай Бог, чтобы всё твоё семейство и все твои олени были здоровы!».

Теперь вышло так, что именно Алдункана Бог послал Корнею на помощь. Иначе и не могло быть. Этому герою-эвенку писатель дал доброе сердце, вложив в его уста слова:

«– Наша земля холодная. Надо согревать её добротой. Тогда всем тепло будет».

 Да и вообще о северных народах писатель говорит с уважением и восхищением:

«Общеизвестна отзывчивость людей Севера, их бесхитростность и радушие. Увидев попавшего в беду человека, северянин не станет допытываться, кто ты, что случилось, а просто примет, оденет, накормит. И будет терпеливо ждать, когда ты сам всё расскажешь».

 

Не менее приветливы и русские промысловики в книге Зиганшина (не зря же он сам в прошлом опытный охотник-профессионал). Не раз они встречались его герою на Севере. И при этих встречах автор уделяет много внимания подробностям русского старообрядческого быта, изображая его с этнографической дотошностью. Вот, к примеру, описание русской избы молодого промысловика:

«На высоком крыльце с балясинами долго выколачивали снег, набившийся в одежду, орудуя обрезками оленьего рога.

 – Довольно колотиться! Проходьте, – поторопила приятным грудным голосом выглянувшая, с туго повязанным платком на голове, улыбчивая жена Юрия – Агриппина.

Войдя в дом, Корней с удовольствием отметил, что одета она в обычную вязаную кофту и яркий, с цветочным узором, сарафан до пят. На груди в три ряда красные бусы. Корней, успевший привыкнуть к одеяниям из меха и ровдуги, слегка удивился.

 – Доброго здоровья! – с поклоном произнёс он.

 – Христос спасёт! – ответила хозяйка перекрестившись.

 Избе было от силы года четыре. От обтёсанных брёвен веяло смолистым духом с примесью висевших повсюду пучков луговых трав. Всё без затей, удобно, прочно, дышит основательностью и каким-то крепким уставом. Справа от двери восседала белая, как снежный сугроб, плечистая глинобитная печь с плитой. Из-за заслонки, прикрывавшей сводчатое устье, сочился вместе с жаром самый восхитительный на свете аромат – аромат хлеба! Пахло так вкусно, что у Корнея рот мигом наполнился слюной. На скамье бочонки с водой, а под ней с мочёной брусёной. По бокам печи, над полусводом, два отверстия – глазницы. В них сушились рукавицы. В конце плиты вмазан котёл. На полу самовар. Одноколенная жестяная труба состыкована с печной. За печью, под потолком – полати: наилучшее место отогреваться со стужи. В горнице, отгороженной лениво шевелящейся от тепла занавесью, квадратный стол, выскобленный до белизны. Рядом на стене неутомимо отсчитывают время ходики с кукушкой. У стола табуретки. Тяжеловаты, зато не скрипнут. Половые доски широченные, тоже скоблёные. На них шкура волка и сплетенные в пёструю полоску дорожки».

 

Этнографический компонент вообще довольно плотно присутствует в повествовании. Ни одна встреча героя с кочевниками севера не обходится без подробнейших разъяснений касательно быта и обычаев, наблюдаемых им у иноверцев. Даже об эвенках, уже знакомых нам по книге «Золото Алдана», здесь снова встречаем любопытные факты. Может, как раз потому, что в Корнее была также и эвенкийская кровь, много страниц своей повести автор посвящает рассказу о жизни этого народа. Только бабушка Корнея была алданской эвенкой, а теперь скитник узнаёт нравы родственного племени северных эвенков. А потому, пожалуй, и неудивительно, что Алдункан полюбил Корнея, будто своего соплеменника.

И вот прелюбопытное авторское описание северного эвенкийского стана:

«Сквозь висевшее над ними (оленями. – М.М.) облако пара виднелись верхушки чумов с торчащими кончиками жердей. Поднимающийся дым мраморными столбами подпирал небосвод. Обойдя стадо, Корней направился к тесно стоящим жилищам, обложенным понизу снегом – своего рода завалинка. Несмотря на мороз, румянощёкая ребятня на улице. В меховых комбинезонах с капюшонами они напоминали медвежат. У самых маленьких рукава наглухо зашиты – чтобы снег не попадал. Дети с любопытством разглядывали пришельца. Многие из них впервые видели такого большого, бородатого человека. Скитника тут же окружили звонкоголосые оленогонные собаки. На лай из ближнего чума вышел, скрипя снежинками, пожилой, полноватый эвенк в богато расшитой кухлянке, с дочерна загорелым, скуластым лицом, толстыми отвислыми губами. Глядя сквозь щёлочки глаз, он произнёс на ломаном русском:

 – Дорова! Пришёл! – и протянул Корнею руку. – Алдункан.

 – Корней.

 – Вижу, далеко ходи. Отдыхать надо. Чай пить, что видел говорить. Сказал он это с такой простодушной улыбкой, что сразу, несмотря на несколько отталкивающую внешность, расположил к себе.

 Откинув оленью шкуру, заменяющую дверь, эвенк пропустил гостя вперёд. Внутри было до того дымно, что скитнику пришлось пригнуться – внизу дыма было меньше. На поперечинах коптились пластины мяса. Прямо под дымовым отверстием очаг-костёр, обложенный для сохранения тепла и предотвращения пожара речными валунами. Над ним горизонтальная жердь с чёрным от сажи чайником. В очаге чадили два толстых полена. На плоских камнях котелки разных размеров. Вдоль стен кожаные мешки, очевидно с провизией, тюки, алюминиевая и берестяная посуда. В глубине громоздился меховой полог для сна. Освещается полог пламенем светильника – каменной плошки, заполненной жиром. Роль фитиля исполняет прядка из плотно скрученного мха, горящая тусклым, но ровным пламенем. Женщины так искусно заправляют светильники, что они совершенно не чадят и дают на удивление приличный жар. Спят люди головами к огню – чтобы можно было в любой момент подправить фитиль.

Корнею в детстве приходилось спать в пологе у деда в стойбище. Тогда он не замечал присущих ему неудобств. Сейчас же дышал с трудом, явственно ощущая не только нехватку кислорода, но и высокую влажность, обволакивающую тело. Однако тут не до капризов – альтернативы не было: в самом чуме, как только догорали дрова, становилось так же холодно, как и снаружи, разве что ветер не гуляет.

Каждое утро женщины снимали полог с каркаса, выворачивали мехом наружу и выносили на мороз, где с силой колотили выбивалкой из оленьего рога до тех пор, пока из него не высыплются все кристаллики влаги».

Чуть ниже автор заметит:

«Уклад жизни кочевников не меняется с незапамятных времён. Их быт – пример экономного хозяйства. В нём только самое необходимое для жизни. При этом не скажешь, что они стеснены и им чего-то не хватает в быту».

Интересный факт: вести по тундре, несмотря на безлюдье и огромные расстояния, разносятся молниеносно. О странствующем скитнике уже знали и в станах кочевников, и в избах радушных промысловиков.

«– Днесь якуты баяли, что одноногий русский у них гостит. Я не поверила. Оказывается, верно рекли, – произнесла Агриппина, проворно расставляя солёные грибы, вареную зайчатину, прозрачный топлёный медвежий жир. Под конец водрузила в центр стола жбан с брагой и клюквенным морсом. Юра тем временем занёс подмороженную строганину».

И как Глеба Травина прозвали вот так «за глаза», в быстро распространяющихся по тундре новостях, «человеком с железным оленем», так и Корней вскоре стал известен везде как «одноногий русский».

 

* * *

Весной, после восьми месяцев зимовки на реке, сухогруз, взявший на борт странствующих скитников, возобновил навигацию. По мере продвижения парохода по Лене в сторону океана автор вместе со своими героями внимательно присматривается к окружающей природе:

«Чем ближе к океану, тем ниже прижимались к земле всклокоченные тучи, худосочней становились растущие по берегам деревья. Да и те больше прятались по ложбинкам и распадкам. Ещё не тундра, но уже и не тайга. Горы по большей части лысые, в частых осыпях и мазках снега. Глинистые берега в свежих обвалах. Над всем этим белёсое полярное небо и расплывшееся пятно солнца. Уныло, голо. Лишь зигзаги острокрылых чаек оживляли панораму».

Далее, по мере приближения к океану, картина меняется:

«Упругие толчки волн просигналили – пароход вышел на глубину! Вокруг сталистая вода, испятнанная блинами ноздреватых льдин (ударяясь о нос, они крошились). Лоснящиеся спины тюленей, временами появлявшиеся на почтительном расстоянии, подтверждали – «Арктика» в море. В море Лаптевых. Глядя на удаляющееся пустынное побережье с пологими, рыжеватыми холмами, Николай Александрович торжественно произнёс: «Прощай, Лена! Здравствуй, Океан!».

Прозвучала команда «полный вперёд» и пароход, сопровождаемый крикливой стаей чаек, взял курс на Тикси. Там предстояло доукомплектовать экипаж, пополнить запасы мазута и пресной воды.

Обитатели водной стихии иногда вызывают чувство умиления не только у героев, но и, разумеется, у читателя:

«Корней перешёл на нос и, обдуваемый встречным ветром, любовался упруго разлетающимися на обе стороны, высокими изумрудного цвета крыльями в кайме сверкающих брызг. Слева по ходу на некоторых льдинах нежились нерпы. Среди них тугие бочонки белоснежных детёнышей – бельков. На их мордашках точно углём намалёваны чёрные, напоминающие крупную спелую смородину, глазки и носик. Один из них криком, похожим на жалобный детский плач, звал мать, видимо нырнувшую подкрепиться.

Есть в повести эпизод, навеянный, возможно, историей с «открытием» островов, названных Землёй Санникова. В 1810 году об отдельном массиве суши в Ледовитом океане «сообщил добывавший песцов и мамонтовую кость на северных берегах Новосибирских островов купец-зверопромышленник Яков Санников, опытный полярный путешественник. Он высказал мнение о существовании «обширной земли» к северу от острова Котельного. По словам охотника, над морем поднимались «высокие каменные горы». Однако найти потом эти «горы» никому не удалось. Что-то подобное увидел и герой Зиганшина:

«Вскоре со стороны материка выплыла бугристая армада чёрных туч. Их обманчивая неподвижность создавала иллюзию горного хребта.

 – Смотрите, смотрите – горы! Какие высокие! – воскликнул Корней. Географ в ответ только улыбнулся. Когда сминаемые ветром «горные кряжи» порвало в клочья, смущённый Корней надолго замолчал».

Возможно, тут мы имеем дело с иронической авторской версией по поводу таинственной и недосягаемой земли-невидимки. «До сороковых годов будут искать легендарную землю Санникова, в существование которой горячо верил академик Владимир Афанасьевич Обручев. Это он писал: "Земля Санникова существует и ждет своего отважного исследователя, который первым вступит на ее почву и поднимет на земле флаг, будем надеяться, советский"».

 

* * *

К середине июня мореплаватели достигли устья реки Яны. В посёлке Усть-Янск скитник впервые почувствовал, что разочаровался в природе, в ландшафте Севера:

«Для Корнея вокруг посёлка не было ничего интересного: во все стороны простиралась кочкастая тундра, местами поросшая карликовыми берёзками и стелющимися ивами: взгляду не за что зацепиться...

Он всё больше разочаровывался в Севере…».

Если б не кузнец Трофим, научивший Корнея ковать железо и показавший ему свою домашнюю библиотеку(!), скитнику было бы вовсе тоскливо в посёлке ждать попутного ветра для доставившей его сюда «Арктики»:

«Прапрадедовское наследство старожильцев состояло из старинных оборотов речи и кремневых ружей. Один из них, малоречивый верзила лет тридцати, работал кузнецом. Обличьем он напоминал былинного богатыря. Корней познакомился с ним в кузне, стоящей недалеко от его избы. Услышав дробный перепляс молотков, он заглянул в открытую дверь. Тут для него всё было интересно. Чёрный, прокопчённый сруб. На железном верстаке навалены разные инструменты. Земляной пол у наковальни усыпан бурой окалиной. По углам груды железа. А самое интересное – горн, в котором тлели древесные угли. Но стоило чёрным мехам «задышать», как они оживали, вспыхивали летучими синеватыми язычками. Корней с жадностью принюхивался к единственному в своём роде воздуху: тут пахло смесью древесного угля, горелого железа и сыплющихся от ударов искр».

Кстати, «дробный перепляс молотков» этой старинной кузни нечаянно вызывает в памяти родственный «весёлый перепляс»и «гомон» молотков в кузнице курской деревни Серпилки в рассказе Евгения Носова «В чистом поле за просёлком»:

«Как начнут с молотобойцем Ванюшкой отбивать – что соборная звонница: колоколят молотки на всевозможные голоса. И баском, и заливистым подголоском. Праздник, да и только в Серпилках! Особенно по весне, перед посевной: небо синее, чистое, с крыш капает, теплынь, а они вызванивают на весь белый свет…».

Да и сама сцена, когда герой заглядывает в открытую дверь кузни, откликаясь на звуки кузнечного молотка, и видит там горн с едва тлеющими углями, которые потом «оживают» (Зиганшин) и «брызгают искрами» (Носов), – как это близко нам по знаменитому носовскому сюжету.

В гостях у кузнеца Корней впервые услыхал про велосипедиста Глеба Травина, вдохновившего скитника своим мужественным и, как казалось многим, совершенно фантастическим, невероятно опасным арктическим походом. По содержанию повести Александра Харитановского мы помним, что начальник экспедиции на Диксоне даже откровенно говорил Травину: «…девяносто девять шансов за то, что вы погибнете», но тот не дрогнул. И вот Корней, узнав об этом человеке, даже укорил себя за поблажки:

«Выходит, Травкин герой, а я слабак – на пароходе-то всяк горазд…».

 

С главы «Индигирка. Юкагиры» начинается самое интересное в повествовании Камиля Зиганшина – полярная одиссея скитника. Идёт он вперёд, через тундру, вдохновившись примером «командира Травина»:

«Рассказ Трофима про мурманчанина сильно зацепил Корнея. Он прикинул, где Мурманск, где Алдан. Получалось, что Мурманск раза в три дальше…».

Если бы Корней знал о реальном Глебе Травине, который не из Мурманска, а из Владивостока начал своё путешествие и по ледовитому побережью уже завершал, «закруглял» его вдоль всей границы СССР, возвращаясь на Камчатку! Мурманск был лишь вехой в его пути, составляющем, по одной из версий, 85 тысяч километров.

Из устья Яны скитник всё-таки вышел на пароходе. Прошли пролив Дмитрия Лаптева, собирались за неделю обогнуть Чукотку и идти во Владивосток. Но судно застряло во льдах на несколько дней. Потом подошли к устью Индигирки – «самой опасной и непредсказуемой на всём побережье Ледовитого океана реки».

«Индигирка! Красивое слово, но у Корнея оно вызывало представление о чём-то первобытном, диком, стремительном, заставляющем трепетать сердце. Это ощущение возникло ещё в монастыре, при первом взгляде на карту. Увидев мощные хребты, окружающие её, он понял, что Индигирка даже на необъятных просторах Сибири предел труднодоступности и безлюдности!

…Если в устье Индигирка степенна и нетороплива, то в верховьях и среднем течении, по рассказам Географа, это страшная в своём буйстве стихия. На порогах и участках с большим перепадом высот стоит невообразимый, далеко слышимый рёв, а скорость течения такова, что поперёк русла тянутся гряды стоячих волн, отправивших на дно немало посудин. На излучинах и скалистых прижимах река изобилует мощными водоворотами, затягивающими в себя даже лодки».

Но отчаянно смелый велопробег «командира Травина» оказался для Корнея той движущей силой, что толкала его на самые решительные действия.

«С тех пор как ушли из Усть-Янска, Корнею не давал покоя рассказ Трофима о героическом командире Травине. Его пример так вдохновил, что скитник, хотя изначально с Географом планировали идти до Чукотки на пароходе, решил сойти и дальше идти своим ходом. Корней понимал, что напарник, с учётом новых обстоятельств, вряд ли на это согласится...».

Географ, Николай Александрович, остался на пароходе, потому что влюбился в повариху Варю. А для Корнея с этого момента и начинается настоящее путешествие.

«– Может, всё же с нами до Чукотки? Через три недели гарантированно будем в Анадыре.

 – Нет. Хочу проверить себя. На пароходе дело нехитрое, а вот своим ходом, как командир Травкин, попробуй-ка! Ведь осталось расстояние в разы меньше. Неужто не осилю?».

 

Корней сошёл с сухогруза «Арктика» в Русском Устье 2 июля 1959 года, став с этого момента путником-одиночкой, прозванным среди северных народов «одноногим русским». А мы с этого отрезка повествования можем называть его (по аналогии с прозвищем легендарного велосипедиста – «человека с железным оленем» Глеба Травина) «человек с индигирским зверем», потому что от юкагиров алданский скитник получил собачью упряжку с умнейшим вожаком – индигирским псом по имени Борой. Индигирские ездовые собаки – самые лучшие на Севере.

Писатель подробно рисует эпизод знакомства Корнея с собаками, быть может, чуть-чуть преувеличивая степень осмысленности поведения вожака:

«У Омолоя было восемь собак. Они то и дело кучковались вокруг вожака. Как будто совещались, часто оглядываясь через плечо. Передовик выделялся мощной, хорошо развитой грудью, густой, серой шерстью, мускулистыми лапами, пушистым, как у лисы, хвостом. Проницательный и холодный взгляд говорил о независимом характере.

Омолой подвёл его к Корнею и, теребя загривок, что-то прошептал. Пёс, обнюхивая незнакомца, обошёл его. После чего сел рядом, время от времени заглядывая в лицо. Остальные, повторив всё в точности, расположились поодаль, виляя хвостами.

Борой не случайно был вожаком. Он превосходил других не только физическими данными, но и сообразительностью. Когда Корней сказал ему «Будем знакомы, дай лапу» и протянул руку, тот сразу подал.

 – Кто же левую подает? Надо правую.

Борой тут же переменил лапу».

Борой спас Корнею жизнь, и если бы не эта собака, путешествие скитника оборвалось бы в тундре за Колымой. Потому этот могучий и выносливый зверь всё-таки заслуживает того, чтобы считаться одним из главных попутчиков Корнея в его рискованном и невероятно опасном одиночном переходе на Чукотку (оттуда он планировал возвращаться пароходом снова на Алдан).

Да, самым сложным оказался маршрут по Заполярью, где Борой не раз показывал преданность хозяину и, в конце концов, после гибели всех других собак упряжки, остался ближайшим другом человеку, спасшись с ним на льдине, достигшей берегов неведомой земли, которая, судя по некоторым признакам авторского тайного замысла, окажется Аляской.

Надо заметить, что и пёс Борой «унаследован» скитником от своего легендарного прототипа, командира Травина, которому северяне, восхищённые мужеством «человека с железным оленем», всё-таки дали собачью упряжку для надёжности в тундре, и вожака упряжки звали Бурый.

 

Итак, в новом романе Камиля Зиганшина «Там, где кончается земля» звучат многие, «проверенные» русской литературой, мотивы. Что-то подсказано писателю «Хождением за три моря» Афанасия Никитина, что-то рассказом Н.С. Лескова «На краю света». Какие-то эпизоды странствий и деяний скитника отсылают нас к образу Марка Пугина из «Территории» Олега Куваева, какие-то к образу Сергея Баклакова, геолога из вятского крестьянского рода, выросшего в атмосфере, близкой к впечатлениям дикой тундры и тайги (мать его бесстрашно ходила «по лесным деревням в зимние ночи, … когда волчьи стаи нагоняли ужас на всю округу»; «в зимние волчьи ночи» она брала с собой лишь «двухзубые небольшие вилы, которыми разбрасывают на полях навоз»). Есть ещё прекрасная книга Бориса Василевского «Где Север?» с её «Чукотскими рассказами» («Кладбище в Уэлене», «Белой ночью» и др.), мотивы которой лёгким отзвуком слышатся в романе в описаниях природы и жителей Чукотского полуострова, этого «края вечной мерзлоты». Кстати, Василевский, написав: «К Северу вы стремитесь, как к бесконечности…», подсказывает нам удивительную мысль: литературного героя, алданского скитника Корнея, Север манил так, как может манить верующего вечность и бесконечность любви Божией. Разочаровавшись в природной экзотике, лишённой столь милых ему горных и древесных вертикалей, он, тем не менее, не разочаровался в людях, сохранил веру. А финальным (по тексту романа) фактом спасения на льдине в океане он, напротив, ещё крепче уверился в бесконечности любви Божией. И тут снова уместны слова Константина Паустовского: «Скитания очищают… роднят нас с небом». Наконец, как уже не раз тут сказано, заключительный – полярный – этап странствия скитника вдохновлён документально-художественной повестью А.А. Харитановского «Человек с железным оленем».

Так что в целом можно сказать, что Корней – это собирательный образ мужественного и сильного человека, способного управлять своими чувствами и страстями, находиться в гармонии с природой и верить в Божий Промысел о себе.

Много ещё интересного можно рассказать о новой книге Камиля Зиганшина, только вряд ли пересказ будет столь же многокрасочен и многозвучен, как страницы удивительного повествования о первозданной природе и живущих в её окружении коренных народах Сибири и Заполярья.

Казалось бы, в наши дни, когда любую точку планеты можно детально рассмотреть в интернете, описаниями дикой природы уже никого не удивишь. Но почему же только прочитав книгу Камиля Зиганшина, вдруг вспоминаешь, что ты никогда не видел берегов Индигирки зимой или ярангу юкагиров посреди весенней тундры?..

Курск