Валентин ГОЛУБЕВ НАД СНЕЖНЫМ ПОЛЕМ АНГЕЛЫ ЗАБВЕНЬЯ… Стихи

 

Валентин ГОЛУБЕВ

НАД СНЕЖНЫМ ПОЛЕМ АНГЕЛЫ ЗАБВЕНЬЯ…

 

* * *

                            Моей маме Серафиме

От Фонтанки декабрём блокадным
вдоль разрух к Никольскому Собору

мать идёт (а я ещё «за кадром»)

и несёт подарочек с собою.

 

Семенит, ведь еле держат ноги,

по Сенной, над нею снега зёрна,

с хлебушком, чтоб дать потом убогим,

бережно в кармане припасённом.

 

Между артобстрелами затишье

от врага, мол, малость пожируйте…

А в коморке дворницкой детишки

ждут у остывающей «буржуйки».

 

Батюшка скорбит от аналоя

на прореху в стенке: – Помоги нам,

Господи… Осталось только трое

певчих, остальные – по могилам…

 

А меня здесь нет ещё в помине,

нет ещё в записочках заздравных,

это уж потом дадут мне имя

здесь, в купели, и признают равным.

 

Я в конце сороковых явлюсь здесь

сорванцом, хотя ещё младенцем,

матерью гордясь, мол, полюбуйтесь

на сиё молитвенное действо!

 

Выживут и брат мой, и сестрёнка,

тешась кипяточком с сухарями,

и отец живым вернётся с фронта.

Знать, Любовь какая-то над нами.

 

ПАРК ПОБЕДЫ

Нынче парк, где когда-то кирпичный завод

исходил сладковатым дымком похоронным.

Слышу голос, как будто бы кто-то зовёт:

– Помяни нас…

                   Вокруг лишь скворцы да вороны.

 

Может встречу своих, по дорожке бреду,

пусть не сразу узнают и спросят: – А кто ты?

Вон часовня за прудом на том берегу,

прах развеян под сенью креста и ротонды.

 

Той блокадной зимой лишь присниться мог хлеб,

и не в силах принять были мёртвых могилы,

и вдоль улиц лежали без спроса и треб

их тела до весны на морозе нагими.

 

Торопились полуторки-грузовики

с той поклажей – для мёртвых шлагбаум был поднят,

вагонетки летали там, как челноки,

в раскалённое жерло печной преисподней.

 

Ни прощаний, ни слёз, и никто не споёт…

Помянуть по-людски – перед мёртвыми откуп,

потому кочегарам усилен паёк –

по сто граммов на брата наркомовской водки.

 

Это было давно. Не осталось почти

тех, кто выжил случайно и был очевидцем.

 

Дети потчуют птичек зерном из горсти,

и дымок непонятный над парком клубится.

 

В ПАРТИЗАНСКОМ КРАЮ

И что тебе сердце, так горько?

Июньские полдни тихи,

Цветёт бузина на задворках,

Молчат по дворам петухи.

 

Не слышится песня с покосов,

Быть к вечеру, видно, грозе.

Пойду вдоль полей до погоста

Проведать отцовских друзей.

 

Лихая година… Россия…

Волненья сдержать не могу.

Какая забота и сила

Здесь путь преградила врагу!

 

Забудусь,

                  нахмурится небо.

Почувствую вдруг на щеках

Дождинок холодную нежность,

Далёкого горя раскат.

 

* * *

Герои не успели постареть,

Они – земли сиянье и свеченье,

Уснули у притихших батарей

Давно уже минувшего сраженья.

 

Они ушли в тот вечный переплав

Лугов с цветами, пашни с перегноем,

Зелёною ракетой отпылав,

Последнею,

                    сигнальной перед боем.

 

Они остались в памяти земной

Пехотой на Синявинских болотах,

Подлодкой, не вернувшейся домой,

Иль раненым смертельно самолётом.

 

Невесты их, с другими постарев,

Других любили, о судьбе печалясь…

Они же, в танках факельных сгорев,

С их душами пред Богом обвенчались. 

 

ШАЛЬ

Чтобы плакать – тоже нужно настроение.

Слёзы старого человека –

               это сорвавшаяся с привязи печаль.

К празднику надежды – Христову Воскресению

Подарили бабушке новую –

                          почти совсем чужие люди – шаль.

 

Ей, войной обобранной, – не коврижки сдобные,

А судьба овсяная, пища голубиная, сиротства произвол…

Что же вы наделали, люди мои добрые?

                                                  Всех уже простившей,

Опоздав, расщедрились: – Получи, изволь…

 

ВЕТЕРАН

Припомнил жизнь свою старик:

«Чудно!

              Да мне ли довелося?..»

Распахнут жёсткий воротник,

Зажата в пальцах папироса.

Чтоб не тревожили его,

Глухим сказался домочадцам.

Темно ль за окнами, бело…

Сидит он тихо час за часом.

 

Неужто это было с ним?

Да, полно!

             Быть того не может.

Нелеп,

            как жизнь, необъясним

Сквозь время голос, что тревожит:

– Не пропадай, прошу тебя!

Мы потеряемся, как дети,

В просторах белых декабря,

Среди дорог и лихолетий.

 

В толпе шинельной,

                                  в давке тел

Взгляд обжигал его, был близко…

Он оглянуться захотел –

Так и не смог, толпой затискан.

 

Он пил за дружеским столом,

Пел с хрипотцой, забыв весёлость,

Он думал – жизнь пошла на слом,

А это лишь ломался голос.

Забыв про сон и про еду,

Судьба в строю кричала: – Левой!.. –

Через войну,

                        через беду

Проволокла – не пожалела.

 

Он жизнь прожил, как будто был

На празднике, что шёл на убыль.

У девушек, что он любил,

Теперь уже поблёкли губы…

 

Гремит посудою сноха,

И внучку манит грай весенний,

Лишь в комнатушке старика

Иных времён витают тени.

 

Среди живущего всего

Он жив лишь тем далёким счастьем.

 

Чтоб не тревожили его,

Глухим сказался домочадцам.

 

* * *

           Русским солдатам, погибшим в плену        

Лишь за то, что мы крещёные,

По законам Божьим жили,

Нам удавочки кручёные

Заготовят в псовом мыле.

 

Казнь страшна не пыткой вычурной,

Не топорной смертью близкой,

Жалко, батюшка нас вычеркнет

Из своих заздравных списков.

 

Снеговой водой обмытые,

На полу лежим бетонном.

Притомились наши мытари,

В уголочке курят томно.

 

Мы уходим в небо.

                       – Вот они! –

Закричат псари вдогонку.

И по следу псы да вороны –

Наш эскорт до алой кромки.

 

Я не плачу, мне не плачется –

Запою у края тверди.

Исполать тебе, палачество

За моё призренье к смерти.

 

ДИДОНА

В Карфагене к морю вниз по склонам

у гераней* путь старинный избран,

а под Псковом в мире заоконном

их сестрёнки нежатся по избам.

Здесь январь, в стекло снегирь стучится,

чтоб в саду цветущем оказаться,

там Дидона – вдовая царица

бродит среди райских декораций,

где дубы ветвятся над полынью,

средь олив – ягнята в альфах-травах,

туи занесло горячей пылью

и герань повсюду – нет управы!

 

Кот среди горшков цветочных тужит,

за окошком снежная Сахара,

зимний день почти до полдня сужен,

без листвы деревья сухопары

и черны, и в стужу неодеты,

светится лишь кустик краснотала.

Канула любовь её в легенды,

в поисках Дидона заплутала,

мчит сквозь жизнь преданий колесница…

И морозным утром, блёклой ранью

женщина к нам в двери постучится

тихая, с букетиком герани.

–––––––––––––-

*Герань – по мифологии хранительница любви, дома, здоровья.

 

ЗИМНЕЕ

Чертополох бессонниц, сновидений,

затменья зим, забвенья полустанков –

как ни храбрись, а никуда не денешь,

стаканчик выпьешь вечером «с устатку».

 

Дрова колол, дорожку сдобрил щебнем

к колодцу, на щербатом блюдце

орешки вынес. Под луной ущербной

пусть утром белки к трапезе сойдутся.

 

Всё б ничего, но печка ненасытна,

сжирает в жерле, словно макароны,

дрова. На запах из печного сита

к трубе слетятся галки и вороны.

 

День куц и сер, совсем как птица зяблик,

И снег большой пока ещё не грянул.

Душа любимой среди мёрзлых яблок

Сверкнёт над садом отблеском багряным.

 

Ещё не вечер! Жизни свет уходит…

Как мне с январским миром примириться?

Усну. Приснятся райские угодья,

и знойные объятия жар-птицы.

 

ПЕРВОРОДСТВО
Здесь дрозды атакуют ворон,
А под окнами ёжики бродят,
И, со всех окружая сторон,
Лес грозит садовода угодьям.

Здесь не знаешь, чему угождать:
Иван-чаю в цвету, гиацинтам?
И меж ёлок тебе – благодать,
Хоть и сада Эдемского сын ты,

Где Праматерь, вкусившая плод,
Знать не знала о судьбах потомков:
Коз пасти и терновник полоть,
Сквозь судьбу продираясь с котомкой

В первородство, к запрудам лесин
На бобровую речку, к лосятам…
Вышло так! Как ни кинешь – всё клин
Журавлиный иль в поле овсяный.

 

А с утра малахольный телок,

Чтоб похолили, ломится в двери.

Малосольный огурчик – нам впрок,

Коль в чести и посты и поверья.

И вопрос выживанья ребром
Жизнь поставит куриною лапкой.
Где-то шахты, в степях космодром,
Здесь мы семеро в доме по лавкам.

Песню ль спеть про шумящий камыш?
Но стоит твой стаканчик не выпит,
Вспомнишь что-то, на шутку смолчишь,
Вдруг да снова Чернобыль да Припять.

 

ВАСИЛИСА

Любит подружка моя веселиться,

может ей ларчик заветный открыли?

Облако в небе – ей тень василиска –

ящера хвост, петушиные крылья.

 

Мнит Василиса быть к тайнам причастной

скороговорок и кладов сорочьих.

То к ней синицы в окошко стучатся,

то домовой рассмешит среди ночи.

 

К речке бобровой, к запруде глубокой

ходит в бегущие струи глядеться.

А улыбнётся – в глазах с поволокой

лучики сказок далёкого детства.

 

Где-то за лесом гремят автодромы,

вышки торчат виртуального мира.

Спросят её – я отвечу: – Нет дома!

Вы проходите, как Времечко – мимо!

 

У Василисы расставлены вешки

в чащах, чтоб я там не потерялся,

чтоб обошли нас и нежить, и леший,

чтобы их злоба растаяла зря вся.

 

Сколько ещё миловаться осталось,

нежиться сколько в угодьях сорочьих?

Ну а в конце, когда грянет усталость,

в поле уйдём и растаем средь ночи.

 

* * *

Заматереют, удлинятся зимы,

укоренятся блажь и домоседство,

и выйдут в люди ангелы забвенья.

Уже с трудом, но всё ж вообразимы

в снегу сарай и сад, и привкус детства

молочно-толоконный… Рвутся звенья

связующие утварь первородства:

горшки и сбруи, и салазки-ложки…

с утратами поблёкшего рассудка.

Айда в снежки... Готовы побороться,

потешиться… Но приторны и ложны

потуги. Старость не даёт нам спуска.

Устала плоть и поутихло рвенье.

Истлело Время пажитей и пасек.

Соседа кликнешь – нет тебе ответа!

Над снежным полем ангелы забвенья…

 

Во сне сижу за партой в первом классе,

блуждая в мутных дебрях интернета.

 

МИРАЖ

Белые деревья декабря,
солнечная, хрусткая дорога.

Может быть, увидим глухаря,

так замедлим шаг хотя немного.

 

Может быть, лосёнок-стригунок

выскочит из-за деревьев лихо,

может быть, за этот вот пенёк

спряталась ушастая зайчиха.

 

Или вдруг объявится лиса…

Но смеётся девочка: – Откуда?

Там за поворотом корпуса

ядерного института.

Там реактор дышит горячо,

проводов причудливо сплетенье…

 

Мы идём. Лишь мягко за плечо

веточка сосновая заденет.

 

В этой сказке мы с тобой одни,

так любуйся чудом декораций!

День погаснет, звёзды и огни

странные над лесом загорятся.

 

* * *

Причудлив мир.

                  Бог дал всему названье

и назначенье, но поставил веху.

Так в разных измереньях мирозданья

мир муравья, обитель человека.

 

Учёные томились: слишком ярок

луч истины и длится слишком кратко…

Оптические стёкла окуляров

не помогли им разгадать загадку.

 

Из глубины предгрозовых потёмок,

взглянув на землю, ангел улыбнётся:

на привязи дороги,

                             как телёнок,

посёлок посреди полей пасётся.

 

БАННЫЙ ДЕНЬ

Больному клюкву, пироги несут ли,

иль чушь благую, чтобы полегчало.

А он в бреду почти вторые сутки

всё просит банный веник и мочало.

 

К нему призвали батюшку из церкви,

чтоб исповедать грешника в дорогу.

А он черпак ладонью ищет цепкой –

парку ещё прибавить хоть немного.

 

Лоб серебрится капельками пота,

как реки по весне, набухли вены.

Ему предстать пред Богом неохота,

не смыв с себя житейской нашей скверны.

 

Как в молодость вернулся, где в начале

был и любим, и от сует свободный..

Старинные друзья ему кричали:

– Пора и к нам, под ковш воды холодной…

 

А стоило ль на лавке так вертеться

И плоть хлестать, чтоб даже веник гнулся?

Ведь зеркало его же полотенцем

завесят, чтобы вдруг не оглянулся…

 

* * *

На мартовской речке заторы, зажоры…

И льдины друг друга подмять норовят.

катаясь на льдинах, вороны-мажоры

кричат, что пора им кормить воронят.

 

Где домик на взгорье нахохлился вдовий,

с путинных застолий всё ждут рыбака.

В осиновых лапах из мисок-гнездовий

птенцы наблюдают за всем свысока.

 

Поживой какой там вороны жируют,

с моста жердяного пикируя вниз?

Иль в мутной воде ловят рыбку живую?

Непросто! Но очень уж сладок изыск!

 

Вот-вот и пройдёт ледниковый период –

лет сто и неделя, а там – лепота

весенних соцветий. Почти оперилось

воронье отродье, хоть пусть без хвоста…

 

Оставьте! Забудьте, куда-нибудь деньте

тревоги средь солнечной сей кутерьмы!

Растаяли пусть, обесценились деньги

завалов серебряных сонной зимы.

 

Крикливым воронам кричу я: – За речью

следите! А то, ишь, раскаркались как!

А ночью аукает кто-то за речкой,

наверно, пропавший в путину рыбак.

 

* * *

Был удушлив закат и багров,

жизнь вокруг обмерла и заснула,

от стартующих антимиров

купоросным дыханьем пахнуло.

 

Это кто-то придумал хитро:

и пробирку как жизни начало,

и на хлеб наш поставил тавро,

чтоб машина потом сосчитала.

 

Мать-природа, за нас порадей,

отодвинь срок последнего часа.

Говорят, от кислотных дождей

наша рощица вовсе зачахла.

 

Может, злое над всем колдовство,

как-то птицы продолжат здесь род свой?

если мир обречён на вдовство,

я, как сын, обречён на сиротство.

 

Божий разум, в беде не оставь.

Я ещё не исчадье, а чадо!

Только звуки небесных октав

глуше всё, да и слышу нечасто.

 

Вот он мой наступает черёд.

Поздно спрашивать: мило ль, не мило…

Словно Чичиков, души гребёт

вертухай виртуального мира.

 

Зверь невиданный бродит окрест

и в окошко ночами стучится.

Из какого копытца – невесть,

суждено мне в дороге напиться…

 

* * *

Блуждая в снах, проснусь на сеновале

в пустой деревне, словно после мора

осиротели избы, что знавали

царя Гороха, помнят гегемона.

 

Здесь у ворот коты сторожевые

урчат, как псы, и выгибают спины.

Аукаю, быть может, есть живые

в строениях из мха и древесины.

 

В амбарной мгле, наполненной мышами

снопы истлеют, позабыв о солнце.

Раздолье кошкам, барствуют: мы сами

с усами и в хозяйстве разберёмся!

 

Уже дичками яблони набрякли,

ушли в бурьян ромашки и левкои.

Здесь мир другой.

                И даже в снах навряд ли

его так просто можно беспокоить.

 

ХУДОЖНИК

Уже был кол раздора в души воткнут,

в октябрьском поле колкая стерня…

Стакан нарисовал художник Водкин,

Петров – купанье красного коня.

 

Пусть веет образ и таится символ,

где по прямой короче не всегда

взойти, где Богоматерь шепчет: – Сын мой,

над Вифлеемом первая звезда!

 

Сияет Вечность, душит дней короста,

игру цветов, похожую на кич,

живописал, хоть это и не просто,

как староверу бороду постричь.

 

Где суета, где суть, когда из окон

дворянских

                пьяный свист и перепляс?

Он заказной у Времени изограф,

или калика нищий, богомаз?

 

И чтобы в жизни был он осторожен,

не по наитью жил – наверняка!

Предвидя всё, отец его сапожник

порол по будням впрок озорника.

 

ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ

1

Короткий век был отроку отпущен

от вскрика жизни и до смерти вздоха,

от колыбели в петергофских кущах

до сумрачной ипатьевской голгофы.

 

Когда с улыбкой страждущим гостинцы

дарил, он думал о себе едва ли…

И сквозь рубашку радужного ситца

за плечиками крылья пробивались.

 

Мальчишку нянчил боцман Деревенько,

мальцом дивясь – ему присмотр напрасен!

Да что там! Жизнь – приступочек, ступенька

 в другую суть, к нездешней ипостаси.

 

2

Играет ли с сестрёнками, шалит ли

с детьми прислуги, а в глазах печаль…

Вот на таких под вздохи и молитвы

мол, «не жилец…», поставлена печать.

 

В обнимку ходят радости и горе,

нет между ними ни оград, ни стен.

О нём молилась старица в затворе,

провиденьем не поделясь ни с кем.

 

У палачей он ни о чём не спросит,

услышав: – Забери своих с собой…

Откроются пред ним и высь и просинь –

 в нём слишком много крови голубой.

 

ПОЕЗДКА В ЛЕС

От праздных гульбищ площадных по полной

хотелось оторваться, в лес уйти

туда, где ель, прикинувшись поповной,

под белою попоною грустит.

 

И в храм войти, где все в одеждах белых,

где сдержан панегирик снегирей,

и где, пугая стаи рыжих белок,

стучит занудно дятел-иерей.

 

Под Выборгом, где тропкой, где просёлком

без выбора, а по наитью – в глушь,

туда, где лось пасётся у посёлка

вокруг стогов, у сенокосных кущ.

 

На поводу желаний и пристрастий,

без повода туда, где тонок лёд,

идти, где рыбачок раскинул снасти,

и по воду селяночка идёт.

 

Быть здесь своим – не просто очевидцем,

Неся подарков полный рюкзачок.

Жизнь хороша!

                     И даже удивиться:

как солнышко январское печёт!

 

МИР СОКРОВЕННЫЙ

                                           Внучке Насте

1

Дом свой оставлю для жителей новых,

стану травою на Божьих покосах.

Матери песня над зыбкой сосновой –

весь мой зажиток и в старости посох.

 

Вспомню забытые Ладо и Лихо,

зайцев, пригревшихся в дедовых шубах,

бабушку Дрёму, сову-усыпиху,

птиц, что зимуют в колодезных срубах.

 

Сказкою дышат на окнах узоры,

бытность обыденной быть не желает,

в мире, увиденном маминым взором,

мудрая живность и утварь живая.

 

Мир этот спрятан от глаз, сокровенен

в памяти светлой и в памяти горькой.

Белые косточки юных царевен

Рощей берёзовой светят на взгорке.

 

2

– Спи, раз болеешь, иль в город уеду

с «зайцами» вместе на электричке, –

это уже колыбельную деду

Настя заводит, сплетая косички.

 

– Ты посмотри-ка, – скажу, – а на грядках

ночью жар-птица оставила перья.

Скоро играть научу тебя в прятки,

не торопись… Набирайся терпенья.

 

Яблоко радости вызреет грустью

в самую лисью последнюю осень.

Встану под яблоней – ветки опустит,

спрячет меня, будто не было вовсе.

 

СТАРИННЫЕ ЛЮДИ

Когда просветлеет вода сентября

в реке обмелевшей и день поубудет,

стихаем, смолкаем, уходим в себя,

прижавшись друг к другу, старинные люди.

 

За ужином лампа, сгорая, мигнёт,

другой не найдётся, и свечку затеплим.

Где в запахах царствовал в мисочках мёд,

повеет в жилище и тленом и пеплом.

 

За дачным леском в жестяную дуду

нас поезд окликнет, промчит, не услышан,

и птицы хохлатые в стылом саду

помянут нас пьяною ягодой вишен.

 

Рядить уже поздно: Ах, как? Да кабы…

Ты светом лучилась, и я был не промах,

обнявшись, в игольное ушко судьбы

проходим

           меж туч в ледовитых проломах.

 

Спешим, знать, ещё до себя не дошли.

Уходим молчком, будто не с кем проститься.

Идут по пятам то снега, то дожди,

то грозы вдогонку грохочут копытцем.

 

Не сможем ни совесть, ни пса усыпить,

кота на соседкину милость оставим.

Колодезный ворот сорвётся с цепи,

и окна захлопают веками ставень.

 

Вот-вот догорят георгины огнём

прощальным и просятся: лучше сорвите…

Позволь, мы с собой их в дорогу возьмём,

Господь, попустивший благое соитье.

 

И сторож садовый свою конуру

оставив, ещё у ворот станет клянчить:

– Эй, сладкая парочка, где вы? Ау…

Налейте страдальцу стаканчик.

                                                             г. Санкт-Петербург