Александр НЕСТИК. БЛИКИ И ТЕНИ СОСНЫ МУРРЕЯ, или Перечитывая Паустовского. Очерк

 

Александр НЕСТИК

БЛИКИ И ТЕНИ СОСНЫ МУРРЕЯ, или

Перечитывая Паустовского

 

Подзарядился…

Из моих ранних, почти тридцатилетней давности, запись: «Позавчера Иван Фёдорович Савин, технарь, зам. управляющего «Спецдорстроем», удивил меня признанием, что на него заряжающим образом действуют книги: «Беру том Ленина или «Историков Рима». Почитаешь, возьмёшь настрой на какое-то дело непростое – и получается!».

Сегодня, сам остро ощущая потребность в подзарядке, открываю наугад «Наедине с осенью» Константина Паустовского. От его прозы веет свежестью просторов. Но в этот раз на меня словно чьим присутствием дохнуло, я даже голову поднял и взглядом повёл. Читаю:

«Здесь следует сделать одно маленькое отступление.

Широко известно, что есть писатели и поэты (да, у него – так: не прозаики, а писатели – А.Н.), обладающие большой заражающей силой творчества. Их проза и стихи, попавшие в наше сознание даже в самых маленьких долях, взбудораживают нас, вызывают поток мыслей, роение образов, заражают непреодолимым желанием закрепить всё это на бумаге…».

Теперь уже не помню, как подействовало на меня тогда столь невероятное совпадение «заражающей силы творчества». Скорее, ввергло в оцепенение.

 

В ряду разновеликих прозаиков (Аксаков, Шергин, Соколов-Микитов, Пришвин, Леонов, Солоухин, Песков…), к творчеству коих всегда тянуло, – особняком – романтичнейший Константин Паустовский. Он более других загадочен, и отношение к нему сложнее. Перечитываю спустя десятки лет, а вновь подпадаю под его чары. Но теперь, читатель искушённый, я пытаюсь разобраться в этой «загадке». И всё более в его искусстве живописания ощущаю искусность, а то и неживую искусственность. Ощущение это нарастает от повести к повести, от тома к тому.

Объяснение нахожу неожиданно в одном его признании – о восхищении мастерством Стендаля убедительно, до осязаемой достоверности, придумывать свои произведения. В том числе и «якобы-воспоминания», даже «якобы-дневники» – во всех них у Стендаля неотличима правда от небыли. Паустовский следует примеру Стендаля. Подтверждение тому – и в воспоминании Льва Кривенко, посещавшего семинар писателя в Литинституте: «Когда я читаю Стендаля, мне очень хочется писать, – говорит мне Паустовский и задумывается».

То есть, он тоже «подзаряжался»! И главное, чем? – эманацией сущего (буквально: весь мир «сочинён» творческой энергией). И своё искусство сочинительства Константин Георгиевич довёл до совершенства. Главное, снабдить описания достоверными деталями. Правдоподобными. Но постепенно перестаёшь безоглядно верить всем этим «невероятным достоверностям» – уж больно перегружена ими жизнь одного человека. Впечатление это усиливает и разговорный язык, «под «народ». Тут и начинаешь понимать, что всё это искусство чародея, которому попадает в руки камешек невзрачного песчаника, и, повертев его в волшебных пальцах, кудесник преподносит всем слежавшийся песок в виде живой жемчужины или блистающего бриллианта. Блики скачут по волнам, облакам, топям, соснам, лицам…, освещая трепещущим светом всё, на что падает его собственный взгляд. Чудесное превращение завораживает, и мы, околдованные, верим, что всё, о чём пишет этот истинно чародей слова и домысла, – правда истинная.

 

Сосна Муррея

Один из примеров – сосна Муррея, описанная в «Гонком дереве», главе «Повести о лесах», как особенный вид. Паустовский именует её ещё «пожарной». Семена этой сосны, якобы столь живучи, что пребывают в шишках, висящих по 15-20 лет в ожидании пожара, и тогда, засевая пал, дружно прорастают. Кажись, куда уж удивительней? Но! – «…однажды, – пишет Чародей, – такая шишка вросла в ствол сосны, вокруг неё образовалось пятьдесят годовых слоёв, а когда шишку выковыряли из глубины дерева и исследовали, то в ней нашли совершенно свежие семена».

Чудо же из чудес! Но ни в 6-томнике «Жизнь растений», ни в 2-томной «Лесной энциклопедии», ни в «Дендрологиях» А.П. Шиманюка и брянского профессора Б.В. Гроздова (а ведь в Брянском лесу-то, якобы, и вводили в культуру чудо-породу для восстановления военных лесных разоров!) нет и упоминания о сосне Муррея. Нет её и в 1150-страничном «Определителе высших растений Европейской части СССР», изданном, кстати, в том же 1949-м году, когда выходила и замечательная «Повесть о лесах».

А что ж Муррей? В природе под этим именем течёт самая большая река в Австралии. Сосной же Муррея назвали декоративную разновидность американской сосны, малопригодную для разведения в культуре и подходящую разве что для парковых аллей. В России она произрастает куртиной в Карелии – как памятник природы…

И что же я, читатель доверившийся, должен после этого думать? Понимаю: образ такого «гонкого дерева» использован им для лучшей передачи подвижничества учёного-лесовода в скорейшем залечивании ран войны. Наверное, есть дерево и со столь поразительными свойствами – чудеса природы безграничны. Однако «тень от сосны Муррея» падает и на истинность всего поведанного писателем-чародеем не только в «Повести о лесах», но и «Годах скитания», в «Повести о жизни». Занимательно! Восхитительно! А отойдёшь – и бриллиант оказывается всё тем же камешком из спрессованного временем ржавого песка, каковых попадается бесчисленное множество на пути каждого, да не всяк владеет свойством превращать их в искусственные алмазы…

Но разве не сам же Мастер, устами Лесовода, который вводил «гонкое дерево» на пустошах в Брянском Лесе, говорил: "Терпеть не могу краснобаев!.. Ох уж эти мне златоусты!». Глаза отводил?

 

«Не положено…»

Увы, это не единственное огорчительное в священном лике Мастера. Претит аристократизм, некое даже западничество. Раньше я снисходительно воспринимал это. Даже списал в шестидесятых годах ходившую по рукам его дерзкую речь на обсуждении романа Дудинцева «Не хлебом единым». В ней он сосредоточился на страшной общественной опасности Дроздова, одного из главных героев романа. И вспоминает, как в путешествии, кажется, по Адриатике, один из писателей восхитился чудесным цветом моря, а стоявший рядом на палубе «собирательный Дроздов» сказал: «А у нас что, хуже?». Надо-де, иронизируя, поясняет Паустовский аудитории, проверить этого товарища.

Всё вроде бы и так. Но из дня сегодняшнего «опасность Дроздовых» выглядит карикатурно преувеличенной. То были годы «шестидесятников», переродившихся в перестроечные годы в «апрелевцев». Искренне ли, а скорее, держа нос по ветру, но отреагировал тот «собирательный Дроздов» объяснимо: с пятидесятых хрущёвских начался и в шестидесятых окреп ветер в парусах всех, кто взял курс на поиск забугорно-либеральных сокровищ. И страшишься невольно: доживи Константин Георгиевич, не оказался бы и он под их парусами? Ну и что? Да то «лишь», что в 93-м многие именно из «апрелевцев» подписали кровавое письмо «42-х». А не было бы «43-х»?!

В связи с этим примечательно одно воспоминание поэта-вологжанина Александра Яшина, опубликованное «Литучёбой» уже в девяностом. Паустовского по жизни окружали «одесситы» (это я тоже употребляю в собирательном смысле). И вот Яшин записывает в ялтинском Доме творчества о том его круге: «2/IV. 62 г. Без конца болтают Тарковские, Бугаевский и иже с ними – с Паустовским (и днём, и по вечерам). О чём? Кто что вспомнит из вычитанного из западной литературы, из узнанного о загранице, об американском кино, о кинозвёздах… Анекдоты, хохмы о королях, о принцессах… Слушаю, слушаю и ухожу. Сегодня Паустовский, встретив меня, прежде всего спросил: «Александр Яковлевич, видели шведский теплоход?» – «Да. Видел» – «Какой красавец, правда?». Хоть бы что-нибудь доброе о нас, о России – не в сочинениях, не для вечности, а так, в простом человеческом разговоре – за вином, за кофе. Так ли уж он любит Россию? Тарковский – тот, конечно, отстранился от всего нашего. Это один из многочисленных внутренних эмигрантов. А Паустовскому это же не положено».

В том-то и «загадка»: «не положено» ему, а он…

К тому времени Паустовский уже лет семь, как обосновался в Тарусе, прослывшей столицей советского диссидентства. И, опять же, ну и что? Сейчас опубликованы дневники, из коих следует, что писатель-романтик ненавидел советскую власть с первых лет её существования. То есть, он и сам был диссидентом…

 

По «Десне-красавице»

Одним из огорчительных следствий неоднозначного восприятия мною Паустовского стало ещё и вот что.

Когда мы со Сталиной Васильевной, молодой женой, летом 67-го, взяли отпуск и отправились на пару в моторно-лодочное путешествие по Десне до Киева, я пребывал под сильным впечатлением от книги «Десна-красавица». Авторами её были Николай Грибачёв (к тому времени уже дважды лауреат Сталинской премии), Александр Кривицкий (редактор отдела «Литературной газеты», где сразу же после плаванья и появились первые главы «Десны…») и Сергей Смирнов (первым описавший героизм защитников Брестской крепости) – все в прошлом фронтовики, все истосковавшиеся по мирной родной природе. А для Николая Матвеевича, уроженца наддеснянского села Лопушь, река его детства была ещё и гордостью хозяина. Книга вышла два года спустя после их путешествия в 1953-м, я же приобрёл её с рук, уже зачитанную и потрёпанную, в 59-м – в году, с которого стал навсегда брянцем. Друзья-писатели шли на моторке мимо того места, где впоследствии я и поселился над Десною, где сейчас и пишу обо всём этом.

Ниже по реке, километрах в двадцати, – просторно разлопушилось по высокому берегу село Лопушь, а напротив него, за рекой, за лесами, всего в каком-нибудь десятке километров – Рёвны, где подолгу бывал в гостях у своего дяди мечтательный Костик Паустовский. Этакое нечаянное сгущение: двух писателей и меня, читателя их. Дерзнувшего, впрочем, написать десятки лет спустя историю природы Подесенья, а потом и книгу о Брянском Лесе. Нечего и говорить, что не только Десне, но и этим её знатным подесенцам отвёл немало места. В том числе нашлось местечко и для воспроизведения факсимильного текста из более поздней статьи Грибачёва в сборнике «У сухого дола», где он писал о Десне, уже терявшей свою былую красу: «Теперь по ней летом… и на обыкновенной моторке не разгонишься – её пересыпали, переели, закупорили пески…». (На полях той статьи он по моей просьбе поставил подпись под предлагаемыми мерами спасения.)

Именно уже по такой Десне нам и пришлось плыть. Сколько шпонок гребного винта посрезали на песчаных перекатах, а на одном и винт потеряли – хорошо, взяли про запас! А и миновало-то всего ничего со времени «Десны-красавицы». Не из таких ли наблюдений и накапливается к концу жизни «шлак», именуемый старческим брюзжанием? После нас потом сплавлялся до Трубчевска на плоте в палатке со своим смоленским другом, гранильщиком алмазов (настоящих!), известный брянский фотохудожник Николай Степанович Романов. Из его книги «Светопись моей жизни»: «Просыпаемся… Но почему наше судно не плывёт, хотя стоит посередине реки, и бурлит вода?.. Оказалось, что мы повисли на каком-то столбе. Ночь, темно, ничего не видно…». Вот и слышишь от брюзг-старожилов: «А Десна-то мелеет! Помню…».

 

Карта

На плоту до Киева сплавляться – и отпуска не хватит. В отличие от Степаныча, ставшего позже моим старшим другом, мы взяли напрокат дюралевую лодочку, навесили на неё новенький мотор, погрузили палатку, припасы, удочки и котелок для ухи. Но для такого, тысячекилометрового речного перехода, какой мы задумали, нужна была подробная карта. Где взять? Это сейчас их вдосталь – даже космические, с деталями до челна! И вот, кручинясь, слышу от сотрудника по газете Максима Фёдоровича Матюнина (личность оригинальная – однажды принялся править «Войну и мир» Толстого, вычёркивая целые абзацы: «Длинно писал старик!»):

– Я могу дать, но с возвратом. Военная. Эта карта дорога мне как память, по ней плыл Грибачёв с друзьями. Они потом вместе ещё «Десну-красавицу» сочинили. Я тогда был собкором «Известий», и когда писал об этом их путешествии, выпросил.

Ошалеть можно! Об этой самой карте друзья-писатели живописали: «Карта, которую нам с трудом удалось достать в Брянске, кончалась за Новгород-Северским. Десна текла, текла – да и вытекла за карту, так что даже захотелось посмотреть на обороте, не перескочила ли она туда… Дальше предстояла езда в незнаемое…». Чтоб не подвергать такую драгоценность внезапному утоплению, да и просто превратностям погоды, оклеил её прозрачной плёнкой. Нечего и говорить, что карту я потом не вернул, рассудив: коль последний владелец увёл её у Грибачёва, а Николай Матвеевич, возможно, тоже у кого-то «с трудом достал», так почему и я не могу «заначить»? Так и хранится у меня вместе с первым изданием «Десны-красавицы», с упомянутой статьёй Грибачёва, с тремя газетными очерками о нашем путешествии «За Царь-омут». И … с ещё одним явлением чуда – «Деснянскими озёрами».

Нам, когда дошли до Новгорода-Северска, и «Десна вытекла за карту», не пришлось искать ничего на её обороте: обомлев от радости, мы увидели в магазине, и тут же купили чудесную, ещё пахнущую типографской краской, книжицу на украинском языке «Деснянськi озера». Это был первый путеводитель по Десне для рыболовов и охотников – с изображением и описанием всех её пойменных озёр, стариц, затонов и протоков, а также всего, что водится в них и по берегам. Словно к нашему походу приурочен! Вообразить трудно, какой же находкой был бы этот путеводитель для авторов «Десны-красавицы», которые ещё из Москвы запаслись палаткой, ружьями, удочками, спиннингами, а в Брянске ещё и бредешком!

 

Да, но при чём же здесь Константин Георгиевич?

О том, что за четыре года до войны и за пятнадцать до написания «Десны-красавицы», почти по тому же, пусть и неполному маршруту (от Бежицы до Трубчевска), совершил двухнедельную «экспедицию» с группой московских школьников и Паустовский, я тогда, к сожалению, не ведал. Думаю, что и наши предшественники – тоже. По крайней мере, ни словом не обмолвились об этом, хотя кого только ни упомянули – от новгород-северского князя Игоря до педагога Константина Ушинского (обитавшего у Десны на Черниговщине) и смоленского поэта-песенника Михаила Исаковского из-под Ельни, где и берёт начало Десна…

В «экспедицию» собирались, по воспоминаниям писателя Сергея Львова, одного из тех московских школьников, членов литературных кружков, также Аркадий Гайдар, Рувим Фраерман, Андрей Некрасов. По разным причинам в путь отправились с детьми только Паустовский с Фраерманом (автором известной повести «Дикая собака Динго»). Шли на пяти весельных лодках. Первый привал с ночёвкой сделали где-то ниже Брянска – как можно предположить из описания, близ того места, где стоит теперь и мой домик «в садах, сырых, над рекою». А первый, всеми кружковцами долгожданный, «литературный вечер на привале» состоялся у них гораздо ниже – после того, как все хорошо раззнакомились. И он был, опять же, посвящён одесситу – Багрицкому – с декламацией стихов и с воспоминаниями Паустовского о поэте, друге юности. Естественнее, казалось бы, читать поэтов-подесенцев Фёдора Тютчева (усадьба чуть выше Брянска) или Алексея Толстого (чуть ниже). Правда, их тогда не слишком «праздновала» страна, а Грибачёв только-только пробовал перо, но его и в зрелом поэте-лауреате вряд ли бы праздновали наши довоенные путешественники. В Москву, между тем, возвращались поездом со станции Выгоничи, что рядом с… грибачёвской Лопушью над Десною. (А после войны их, Грибачёва с Паустовским, свёл под одной обложкой и упомянутый сборник «У сухого дола» – в общей тревоге за судьбу родной природы).

 

Была ли у них карта? Известно пристрастие Паустовского к географическим картам: «Еще в детстве… я мог сидеть над ними по нескольку часов, как над увлекательной книгой… изучал течения неведомых рек… Привычка странствовать по картам и видеть в своем воображении разные места помогает правильно увидеть их в действительности. На этих местах всегда остается как бы легчайший след вашего воображения, дополнительный цвет, дополнительный блеск, некая дымка, не позволяющая вам смотреть на них скучными глазами».

Так вот: карта у них была. Но такая, вспоминал тот же Львов, что на ней «расстояние, которое мы прошли, короче спички». (Неужто десятикилометровка?! Длина спички, кто не мерил, четыре сантиметра, а расстояние-то до Трубчевска – ого! – даже по прямой полсотни вёрст, а по речным извивам, небось, и втрое больше). «Для нас в эту неполную длину спички вместилось много дней: гребли тяжёлыми вёслами, рассчитанными на взрослых, полдюжины мостов и мостиков – через многие из них лодки пришлось перетаскивать на руках или обносить их по берегу, вместились яры и меловые обрывы на берегах Десны, густые заросли тальника на низком берегу, прибрежные заболоченные места, огромные дубы среди заливных лугов, белые кувшинки и жёлтые кубышки в заводях, стрежень реки и опасные камни-одинцы, о которые можно стукнуть лодку, корчи и топляки.

Вечером мы отмечали пройденное расстояние на старой военной карте. Но на карте не увидишь мостков, через которые мы переволакивали лодки. Солнца, жарившего наши спины. Комаров, кусавших нас. Дневной путь, казавшийся долгим, на карте был совсем коротким».

Но что все эти их тяготы в канун страшного лихолетья? Счастливые дни. Потом по их карте («военной»!) отмечались, наверное, оставленные рубежи и направления контрударов… А прежде успелось написать о том путешествии и Львову, и…

Тут приостановимся.

 

Путешествие… в судьбу

Невероятно, однако – факт: и с книгой Сергея Львова «Откуда начинается путешествие?» случилось диво дивное. Впоследствии сам автор так рассказал о нём. «Книга … вышла много лет назад. Тираж её был невелик. Книги ветшают. Число их уменьшается. И вдруг одна книга, рассказывающая о путешествии, которое произошло так давно, попала в руки другому участнику похода – Борису Краснову. Я расстался с ним перед Киевским вокзалом в Москве, когда мы вернулись из нашего плавания. С тех пор ничего о нём не слышал. Считал его погибшим на войне…

Не берусь подсчитать вероятность того, что книга спустя столько лет попала в руки человека, о котором в ней рассказывалось. Но именно так произошло. Борис написал в издательство и попросил переслать письмо мне. Мы нашли друг друга.

На конверте его письма стоял обратный адрес – Выгоничи Брянской области. Я удивился. В Выгоничи приехали мы на полуторке из Трубчевска, когда наше плавание закончилось. Борис вместе с нами сел в поезд и вернулся в Москву. Почему спустя почти полвека оказался он снова в Выгоничах? Чудеса, да и только! (Странность и в том, между прочим, что позже, в воспоминаниях о Паустовском «Встречи разных лет», тот же Сергей Львов станцией отправления назвал уже Суземку. Но это ведь позже.)

Он приехал в Москву и пришел ко мне…, рассказал про свою жизнь, полную опасностей и странствий. Он долго воевал, был солдатом, офицером, в партизанском отряде в Крыму, куда его послали, сражался против фашистских оккупантов, был много раз ранен и тяжело контужен, после войны работал строителем-верхолазом, сварщиком, прорабом, инженером, фотокорреспондентом в Сибири и на Алтае. Несколько лет назад решил вернуться в Центральную Россию. Из воспоминаний детства сильнейшим стало воспоминание о Брянщине и о Десне. Его жена – врач. Она списалась с облздравотделом. Ей предложили несколько мест на выбор. Разложили Красновы карту и стали выбирать. Выбрали Выгоничи. И только когда приехал туда Борис, он сквозь туман лет узнал станцию, откуда целую жизнь назад мы возвращались в Москву…».

Господи, сколь похоже на то, как в Брянске оказался и мой старший друг Степаныч, фотохудожник! Когда по состоянию здоровья его жене (с редким именем Серафима и тоже, как и у Краснова, врачу и с ещё более редким именем Азольда!) предложили сменить горный Урал (у них – Горный Алтай) на Среднюю полосу, расстелили Романовы карту на столе, выбрали ряд городов и разослали письма: где нужен кардиолог высокой квалификации? Откликнулся Брянскоблздрав: приезжайте, квартирой обеспечим.

Звоню Степанычу:

– Знал ли выгоничского фотографа Бориса Краснова?

– Конечно, знал! У меня сохранились и адрес, и домашний телефон. Записывай. Кажись, Михайлович по отчеству. Давно не встречались и не перезванивались, жив ли?

(Степанычу уже девяностый пошёл, а Михайлович на семь лет старше.)

– А знаешь ли ты, что и он тоже по Десне, как ты, до Трубчевска сплавал? Да ещё и с Паустовским.

(Краснов – с гранильщиком алмазов словесных, Романов – с гранильщиком самых натуральных, якутских.)

– Ух ты! Впервые слышу!

– Ну, так это ж ещё до войны было…

Задаю тот же вопрос интернету: а что известно в Выгоничах о их земляке? И на меня обрушивается бремя славы Бориса Краснова, осенённое, к тому ж, и славой знаменитого писателя: ветеран войны, фотограф, художник, музыкант, поэт, прозаик, журналист. Первым в районе стал снимать на цветную плёнку…  Выгоничский десятиклассник Петя Науменко посвятил конкурсную работу по краеведению «Жизнь Б.М. Краснова составляла один сплошной подвиг». Своё исследование школьник предварил строфой Краснова-поэта:

Кусочек плёнки,

Хрупкий негатив,

Всё, что осталось мне от образа святого…

Я не ропщу, ты птицею лети,

Тебе, мой друг, счастливого пути,

А мне лишь память образа живого…

Памятное участие в путешествии с Паустовским он описал в районной газете «Свет Октября», а потом и в областной «Учительской газете». О нём и самом писал знакомый мне выгоничский журналист Виктор Мекто в очерке «Память будет жить». Звоню Виктору Константиновичу:

– Так он умер?

– Да. В 2002 году. Я и писал в связи с годовщиной его смерти. Хорошо знал – мы же вместе в одной газете работали.

 

(После столь невероятной достоверности встречи почти через полвека путешественников по Десне, недолго счесть за достоверную и невероятность встречи, которую устроил сам Константин Георгиевич своим героям в пьесе «Северянка». Не могу вспомнить, какими путями попала ко мне четырёхстраничная пожелтевшая листовка «В помощь сельской самодеятельности». В ней, датированной 20 октября 1943 года, весь внутренний разворот занимает эта пьеса в одном действии – для «вечера в избе-читальне». Писатель не включал, насколько мне известно, «Северянку» в собрания сочинений, в интернете же есть ссылка на неё, как на размноженную стеклографом. Нет, листовка печаталась по-серьёзному – в типографии газеты «Правда» имени Сталина. «Несерьёзность» в ином. Разлучённых войною северянку Наташу (медсестру), её довоенного возлюбленного, художника-ленинградца Николая Башилова (раненого в бою) и отца Наташи (старика-паромщика Петра Кузьмина) автор сводит в избе у прифронтовой переправы «ранним летом на большой северной реке». Да ещё и на глазах у десятка бойцов, каждый из которых по-своему был наслышан о какой-то легендарной девушке, что в огне войны разыскивает своего суженого. Удесятерённая нечаянность встречи – почище сосны Муррея!)

Но вернёмся к Десне.

 

Лирическая сила Подесенья

Что же получается? Все – с Паустовского, его друзей и попутчиков начиная, Грибачёвым с друзьями-писателями продолжая, нами-молодожёнами и Романовым с его другом заканчивая, – путешествовали по Десне. Одни – до Трубчевска, другие – до самого Киева; кто на вёсельных лодках, кто на моторках, кто на плоте. Впечатлились же так, что все потом поведали об этих путешествиях – в книгах, очерках и даже «светописи жизни». («Сильнейшим стало воспоминание о Брянщине и о Десне…) Судьбами, встречами «через годы и расстояния», наяву и через описанное, все оказались повязанными одной рекой.

А нам с другом-Степанычем довелось однажды даже участвовать в поэтической встрече «Липовый цвет» в Рёвнах. Прохаживались по старинным аллеям, бывшим липовым, а ныне – ясенёво-клёновым. Писатель посвятил им целый рассказ «Липовый цвет», который и начинается так: «Никогда я ещё не видел таких старых лип. Ночью их вершины терялись в небе. Если начинался ветер, то звёзды перелетали среди веток, как светляки…». Бродили по заросшему берегу быстрой Ревны, роса на кустах тальника ещё не высохла и осыпала нас с головы до ног…

Дышали воздухом усадьбы, что подарила России писателя-романтика. Именно здесь юный Костя твёрдо решил, кем станет: «Я буду писателем, – сказал я и покраснел… Я понял, что почти ничего не знаю и ещё не думал о многих важных вещах… и вскоре ушел в люди, в ту житейскую школу, которую не заменят никакие книги и отвлеченные размышления». С этих мест Мастер по крупицам стал собирать золотинки для вечного символа творчества. А мы из Рёвен увезли подаренные устроителями символические «кованные золотые розы» – в память о «Золотой розе» Константина Паустовского.

 

Ещё об одном, не менее удивительном, совпадении. В конечном пункте того путешествия по Десне обосновался и вот уже четверть века живёт и творит Дмитрий Васильевич Стахорский. Харьковчанин родом, геолог по образованию, писатель по призванию, где только ни побывал он за свои восемь десятков! В Забайкалье искал золото, в Воркуте – уголь, и всюду – россыпи живого русского слова, в кои теперь облекает встреченные им житейские случаи. А путёвку в жизнь дал ему… Паустовский. Так и сказал ему, выпускнику совсем не литературного института: «Идите в жизнь. И не наблюдайте её, а живите сами». (В оставленном студенческом общежитии над коечкой Димы висели портреты трёх кумиров, нарисованные им тушью на ватмане, – Джека Лондона, Маяковского и Паустовского. И, уезжая через Москву в Сибирь, мог ли он не повидать любимого писателя, не попросить напутствия?! Хоть на минуточку. Проговорили на квартире с ним, уже тяжело болевшим, около часу. «Не спешите печататься, – наставлял. – Будьте щедрым. В ту вещь, которую пишете, вкладывайте всё без остатка…»). Теперь, лауреат всевозможных литературных конкурсов, в том числе, конечно, и имени Бояна, который ежегодно проводится в Трубчевске, Дмитрий Васильевич, и сам пишет:

«Любая речка, даже самая большая и могучая, начинается с крохотного родничка. Эти роднички, бьющие из земли-матушки, питают реку до самого устья, тем она жива, и если иссякнут они – иссякнет река, исчезнет с лица земли. Так и литература. Она естественно вытекает из реальной жизни, и каждый житейский случай, каждый живой характер, каждое проявление добра и зла, ума и глупости, силы и слабости человека – это как родничок, питающий творческую мысль литератора и в совокупности с другими составляющий жизненную основу его произведений».

Уж какими только путями ни водила жизнь Дмитрия Стахорского, а привела-причалила к крутым берегам Десны! Но так получилось, что лишь от меня он с изумлением узнал, что более полувека тому назад сюда же причаливала и флотилия юных литкружковцев с Паустовским-капитаном.

 

Гляжу, читаю, слушаю сейчас, и – обмираю: сколь же прекрасно-притягательно Подесенье во всём! Даже в этом весеннем лягушачьем оре за рекой – в хоре со всем «птичьим народом», по выражению Паустовского, – кукованьем и воробьино-скворушкиным ликованьем под барабанную дробь краснолобого дятла на коньке крыши моего домика «в садах сырых над рекою». И оттого ещё более сгущается для меня тень от сосны Муррея. По завершении плаванья, уже в трубчевской гостинице, Паустовский, по словам Львова, якобы, сказал, что «берега Десны, конечно, красивы, но с Мещёрским краем им не сравниться». Если он, в самом деле, это сказал, то когда же был искренен – в Трубчевске или в полусотне верст, в Рёвнах, где гимназистом провёл в гостях у своего дяди три лета? Об одном из них написал потом, на склоне жизни, нередко цитируемые строки: «С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной со всей своей грустью, спокойствием и простором. Величину этой любви трудно измерить…».

А ведь мог бы он молвить тогда, в Трубчевске, ревниво думаю, хотя бы этак: красотой Подесенье сравнимо с Мещёрой. А ещё лучше: только Мещёра может сравниться с Подесеньем в Средней России… Впрочем, это ведь, действительно, «трудно измерить».

 

И в завершение. Так сложилось, что семья наша переехала лет двадцать назад жить в мещёрскую деревню, пусть и в северо-западные, не в самые те места, что воспеты Паустовским, а всё же, у Клязьмы-реки, впадающей в ту же Оку, что и воспетые им Пра и Солотча.

И только сам я так и не могу оторваться от берегов Десны…