Валерий ДАНИЛЕНКО. МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК. О «Дневнике» Юрия Нагибина (к столетию со дня рождения)

ОТ РЕДАКЦИИ:

Материал сложный, тяжёлый. Отношение к размещению его здесь на сайте было неоднозначным.

Но всё же решили опубликовать. Юрий Нагибин был крупной литературной величиной своего времени. 

 

Валерий ДАНИЛЕНКО

МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК

О «Дневнике» Юрия Нагибина (к столетию со дня рождения)

Человек – всего лишь тростинка,

самая слабая в природе, но эта тростинка мыслящая.

Блез Паскаль

 

Я – в общем-то стойкий экземпляр

«мыслящего тростника» – уже полностью закомплексован.

Юрий Нагибин

Блез Паскаль (1623-1662) писал: «Что это за химера – человек? Какая невидаль, какое чудовище, какой хаос, какое поле противоречий, какое чудо! Судья всех вещей, бессмысленный червь земляной, хранитель истины, сточная яма сомнений и ошибок, слава и сор вселенной. Кто распутает этот клубок?». Главное противоречие в человеке – между его ничтожеством и величием. У Паскаля читаем: «Человек сознаёт своё жалкое состояние. Он жалок потому, что таков и есть на самом деле; но он велик потому, что сознаёт это».

Из приведённых слов Б.Паскаля следует, что Юрий Маркович Нагибин (1920-1994) был великим человеком. Об этом свидетельствует его «Дневник». Он переполнен сознанием собственного ничтожества его автора. Формы его выражения весьма разнообразны. Приведу лишь некоторые примеры:

8 мая 1942: «Казалось бы, в такой грубой обстановке, как война, я должен был бы закалиться, стать жёстче, грубее, определённее, и одно время мне казалось, что так оно и есть. Ничего подобного: каким-то непонятным мне самому образом я сумел остаться прежним, слабым, робким, неопределённым, стойким лишь в одном – в своей слабости».

9 мая 1942: «Я мастер загонять себя в бутылку. Я занимаюсь сейчас каким-то психическим мазохизмом. Я уже наполовину сошёл с ума. Я, как чиновник из «Палаты №6», создаю строго логический щемящий бред преследования. Любое слово, любой жест истолковывается с железной логикой маньяка как направленный к моему уничтожению. Самые разнородные слова, замечания, жесты, взгляды немедленно сцепляются с другими словами, жестами, взглядами, и получается цельная и страшная картина, в которой логически всё верно, и ложь лишь в том, что эти слова, жесты, взгляды установлены в связь. Я совершенно истерзан; как гоголевскому сумасшедшему, мне хочется закричать простым голосом: “Мама, возьми своего бедного сына, пожалей его больную головушку!”».

13 мая 1942: «…мне бесконечно трудно стать счастливым. Меня отделяет от счастья слишком сильное воображение. Во мне все время прокручиваются сюжеты с трагическим исходом. Утомительный я для себя человечек!».

11 ноября 1948: «Быть может, пережитое банкротство и оздоровляет душу, но не тогда, когда оно связано с унижением, а главное – страхом. Какие защитные средства изберёт душа, чтобы сохранить меня в остаточной и новой целостности? Я бы справился со стыдом, но бессилен против страха. Настанет ли такой момент, когда, сев за эту тетрадь, я смогу написать, что избавился от душевной помойки, в какую я сейчас погружен?».

19 сентября 1949: «Из всего могут родиться слова: из грязи, пороков, ошибок и запоздалых раскаяний, но только не из страха. Даже из сильного, но короткого страха может что-то возникнуть, но не из постоянного, ровного, душного, как перина. А этот год так насыщен страхом, что даже не такая жалкая душа, как у меня, и та бы съежилась». 

10 декабря 1949: «Халтура заменила для меня водку. Она почти столь же успешно хотя и с большим вредом позволяет отделаться от себя. Если бы родные это поняли, они должны были бы повести такую же самоотверженную борьбу с моим пребыванием за письменным столом, как прежде с моим пребыванием за бутылкой. Ведь и то и другое – разрушение личности. Только халтура – более убийственное. Приятная, наверное, у меня личность, если мне необходимо во что бы то ни стало от неё отделаться. Ужас халтуры, – которого нет в пьянстве, дающем забытье и после того, как перестал пить, – особенно ощутим в те часы, когда лежишь в постели и не можешь заснуть. Это не фраза – страшно по-настоящему, пусто, щемяще страшно».

12 июля 1953: «Скверное, маленькое, пошлое владеет всей моей душевной жизнью».

Записи 1954: «В сущности, я порядком надоел себе: нервный, суетливый, прокуренный и как-то принципиально слабый. Последнее – что-то новое во мне. Я – как щепка на воде, куда ветер дунет, туда и поплыл. Причём я делаю это с какой-то странной и необъяснимой убеждённостью, что так надо. Что это значит? Что-то злое, а что – сам не пойму».

23 октября 1955: «…чтобы узнать себя по-настоящему, надо узнать себя жалким».

28 мая 1962: «Писать о себе всерьёз я всё ещё не могу. Страшен и мучителен я самому себе».

15 апреля 1974: «Я – омрачённый человек. Мне водка не даёт облегчения, не повышает настроения. Я надираюсь, чтобы очуметь, выпасть из окружающего, столь тягостного и непереносимого. По пути к беспамятству я мрачнею и озлобляюсь, а потом провал. Опамятываясь, я испытываю ни с чем не сравнимое отвращение к себе и острое чувство раскаяния». 

Автор приведённых цитат предстаёт перед читателями его «Дневника» в довольно жалком виде. А сами эти читатели что собой представляют?

Жалок по большому счёту любой человек. Степень разная, но суть одна. Жалок всякий человек уже потому, что в жизни он неизбежно страдает, а впереди у него неизбежная смерть. Но особенно жалок тот, кто ежедневно убеждается не только в собственном ничтожестве, но и ничтожестве окружающих.

Немилосердно Ю.М. Нагибин относился ко многим своим собратьям по перу. Вот с какой несправедливой иронией он писал, например, об А.Т. Твардовском: «Украшение похорон (Андрея Платонова 7 января 1951 г. – В.Д.), Твардовский, – присутствие которого льстило всем провожающим Платонова в последний путь, – то ли изображая пытливого художника, то ли от крайней неинтеллигентности, которой всё внове, с вдумчивым уважением разглядывал безвкусные статуэтки на могилах наиболее состоятельных Еврезянов и Акопянов».

28 августа 1979 г. умер Константин Симонов. Вот какую запись о покойном оставил в своём «Дневнике» Ю.М. Нагибин: «Я не завидовал ему, что было бы простительно, а бескорыстно восторгался, радовался всем его премиям и наградам. Его образ – а с тем и моё отношение к нему – стал ломаться после войны. Из Лермонтова полез низкий советский карьерист. Романтический туман рассеялся и предстал ловкий угадчик не больно сложных сталинских замыслов – националистических, антисемитских, антиамериканских. Окончательно рухнул он в космополитическую кампанию, став беспощадным проводником черносотенных идей Грибачёва – Софронова. И Фадеев, и Сурков, готовые на всё, и те отступились, а этот отважно пошёл вперед и по горло измазался в крови и дерьме. Не остановился он и перед прямым доносом, посадив жалкого и противного Р.Бершадского. Я его возненавидел».

Вот какими  штрихами Ю.М. Нагибин обрисовал портреты своей кратковременной жены Беллы Ахмадулиной и Евгения Евтушенко: «А Б.Ахмадулина недобра, коварна, мстительна и совсем не сентиментальна, хотя великолепно умеет играть беззащитную растроганность. Актриса она блестящая, куда выше Женьки, хотя и он лицедей не из последних. Белла холодна, как лёд, она никого не любит, кроме – не себя даже, – а производимого ею впечатления. Они оба с Женей – на вынос, никакой серьёзной и сосредоточенной внутренней жизни. Я долго думал, что в Жене есть какая-то доброта при всей его самовлюблённости, позёрстве, ломании, тщеславии. Какой там! Он весь пропитан злобой. С какой низкой яростью говорил он о ничтожном, но добродушном Роберте Рождественском. Он и Вознесенского ненавидит, хотя до сих пор носится с ним, как с любимым дитятей; и мне ничего не простил».

Об Эдуарде Лимонове: «Прочёл Лимонова. Рекорд похабщины, но не оригинально. Тон и настрой Селина, приёмы маркиза де Сада, лексика подворотни, общественной уборной».  

От мысли о ничтожестве окружающих Ю.М. Нагибин легко переходил к мысли о ничтожестве всего человечества. Вот какую его зарисовку мы можем найти в его «Дневнике»: «Износились костюмы, обветшали декорации, стёрлись слова, как старые пятаки, актёры смертельно устали, – уныло, без увлечения и таланта, без темперамента и страсти, играют они в миллионный раз дрянной спектакль – “человечество”».

А вот другая, более страшная, картинка на эту же тему: «И очень, очень плохо в мире. Всюду плохо, страшно, жестоко и кроваво. Чудовищное ожесточение овладело двуногими, кажется понявшими, что они лишь притворялись людьми, и радостно соединившимися со своей истинной зверской сутью».

Ю.М. Нагибин не щадил никого, но иногда он смягчался и не грёб всё человечество под одну гребёнку. Так, он делил людей на две далеко неравночисленные группы – настоящих и болельщиков: «Во все времена человечество делилось на одиночек, заслуживающих звания людей, и на массу болельщиков. Римское человечество заполняло колизеи, с жадностью нынешних “тиффози” наблюдая битвы гладиаторов и пожирание христиан дикими зверьми. Средневековые болельщики перебрались на площади городов, где сжигали еретиков и разыгрывали пещные действа, в ту пору церковь взяла на себя миссию поставлять двуногим животным острые зрелища. Позднее человечество заполнило стадионы и ипподромы. Во все века зрители были одинаковы: безмозглые, худосочные, горластые, алчущие крови и забвения. Да они и не догадываются о своей человечьей сути. И отделённые от них провалами космических пустот живут и томятся духом, и рождают прекрасное Овидий Назон, Шекспир, Шиллер, Гёте, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Пруст, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. И гибнут, гибнут…».

Увы, в «болельщики» у автора этих слов попали и советские люди. Ему казалось, что многие из них утратили самое главное – свою человечность. Не отделяя себя от них, он писал 7 января 1951 г.: «В М. (Марке Яковлевиче Левентале – отчиме Ю.М. Нагибина. – В.Д.) сохранилась та широкая приимчивость и доброта, которых нет у нас. Мы все так носимся со своей злобой, так наслаждаемся взаимными обидами, так душевно охамели, что незаметно для самих себя превратились в мелких, узких людишек. Еженощный страх и ежедневные маленькие насилия над собой вытравили в нас то, что сохранил этот человек, прошедший дважды через то, чего мы так страшимся. Мы, располагающие взаимной поддержкой, относительной изолированностью существования, растеряли почти без остатка ту умную, свободную человечность, которую сохранил он, в своей жуткой провинциальной давильне, среди страшных свиных рыл».

В знак благодарности Марку Левенталю Ю.М. Нагибин сохранил у себя отчество Маркович. Более того, долгие годы он считал себя евреем. К 1948 г. ситуация разъяснилась. Он узнал, что его отцом был дворянин Кирилл Александрович Нагибин, который был расстрелян белогвардейцами в год его рождения – в 1920 – «за сочувствие мужикам».

Мать скрывала от сына имя настоящего отца. В автобиографической повести «Тьма в конце туннеля» Ю.М. Нагибин приводит такой диалог со своей матерью:

«– Зачем же ты вышла замуж за еврея? – спросил я.

– Вот те раз! Ты хотел бы иметь другого отца?

Я не хотел этого. Я был к нему вполне равнодушен в раннем детстве, ибо видел его очень мало и не чувствовал интереса к себе, но в пору, о которой идёт речь, он уже получил свой первый срок ленской ссылки, я жалел его, и это было началом той любви, которая и сейчас живёт во мне неизбывной болью.

– Нет… А зачем было рожать меня от еврея?

– А какая разница? – сказала мать всё еще беспечно. – Ты крещёный. 

И тут же погасила вспыхнувшую было надежду:

– Жид крещёный, что вор прощёный.

– Вот видишь! — сказал я с отчаянием.

Мать не заметила интонации».

Со временем Ю.М. Нагибин превратился в пламенного борца с антисемитизмом. Зато русский народ он не щадил. В последний день 1979 года он предсказывал ему такую судьбу: «Не нужно бояться, что русский народ станет гегемоном, ничуть не бывало, он сохранит, даже усугубит свою бедность, затравленность, своё безысходное убожество, ведь из всех побед этот удивительный народ выходил ещё более нищим и плотью, и духом. А всё, что накопил мир за тысячелетия своего существования, сохранится: прекрасные города, художественные ценности, музеи, памятники старины. Правда, положится предел тому, что, в сущности, давно не нужно: творчеству, дальнейшему движению культуры. Не будет ни искусства, ни литературы, ни свободы мысли, ни свободы слова. Так ведь без них проще. Зато останутся: спорт, телевидение, кино, пьянство и мочеполовая жизнь. Будет ограничена свобода передвижения, запрещены все формы протеста, несогласия с правительственными мерами, официальной идеологией, зато воцарится порядок – исчезнут гангстеры, мафия, экстремисты, террористы, все беспокойные элементы. Не будет ни правых, ни левых – однородная масса дисциплинированных и защищенных обитателей единого муравейника. Ни безработицы, ни боязни завтрашнего дня, каждый обеспечен работой, жильём, отпуском, медицинской помощью, высшим образованием, пенсией. Ни о чём не надо думать».

Кое-что совпало, но в целом плохим пророком оказался Юрий Нагибин. 

30 апреля 1982 г. Ю.М. Нагибин сделал новую запись о советских людях: «Почти все советские люди – психические больные. Их неспособность слушать, тёмная убеждённость в кромешных истинах, душевная стиснутость и непроветриваемость носят патологический характер. Это не просто национальные особенности, как эгоцентризм, жадность и самовлюбленность у французов, это массовое психическое заболевание. Проанализировать причины довольно сложно: тут и самозащита, и вечный страх, надорванность – физическая и душевная, изнеможение души под гнётом лжи, цинизма, необходимость существовать в двух лицах: одно для дома, другое для общества. Самые же несчастные те, кто и дома должен носить маску. А таких совсем не мало. Слышать только себя, не вступать в диалог, не поддаваться провокации на спор, на столкновение точек зрения, отыскание истины, быть глухим, слепым и немым, как символическая африканская обезьяна, –  и ты имеешь шанс уцелеть».

Уцелеть автору этих жутких слов было трудно. Но он старался. В особенности он старался сохранить в себе порядочность: «Нет, не могу я признать, что так всё и должно быть в моей жизни. Не из самолюбия, не из повышенного представления о собственной личности, просто я не вижу в этом смысла, объективного смысла. Я делаю в кино вещи, которые работают на наш строй, а их портят, терзают, лишают смысла и положительной силы воздействия. И никто не хочет заступиться. Даже не понимают, зачем развожу я бессмысленную суету. Может быть, это отвечает новому правилу, чтобы интеллигенция ела свой хлеб со слезой? То, что делается у нас, так несозвучно всему остальному миру, его устремлениям, его обеспокоенности, его серьёзным потугам найти выход. Наш трамвай чудовищно дергает, и пассажиры поминутно валятся то ничком, то навзничь. А смысл этих рывков никто не понимает. У меня никогда и ничего не выйдет. Одного смирения мало, нужно прямое предательство, активное участие в подлостях, нужно рубить головы стрельцам – так повелось еще со времен Петра. Боюсь, что с моей великой идеей: прожить жизнь до конца порядочным человеком ничего не выйдет. Порядочным человеком я-то останусь, но жизни не проживу – загнусь до срока».  

Приведённая запись сделана 3 октября 1973 г. А вот что мы можем прочитать о советских людях в предисловии к «Дневнику» Ю.М. Нагибина, которое его автор написал в последний год своей жизни: «Себе они прощают всё: беспробудное пьянство, доносительство, любое непотребство, но от литературы требуют порядка и целомудрия, как в пансионе для благородных девиц. Я говорю о взрослых “совках”, юная поросль не знает никаких запретов. Пусть такие моралисты не читают мой дневник».

С внешней стороны жизнь Ю.М. Нагибина выглядит в общем удачной. Вот какие строчки мы можем прочитать о ней в «Википедии»: «В 1938 Юрий поступил в Первый московский медицинский институт, но вскоре перевёлся во ВГИК, который не окончил из-за войны. В 1940 году опубликовал первый рассказ. Его дебют поддержали Ю.Олеша и В.Катаев.  В 1940 принят в Союз писателей.  С января 1942 года инструктор 7-го отдела Политуправления Волховского фронта, с июля 1942 года старший инструктор 7-го отделения политотдела 60-й армии Воронежского фронта. После тяжёлой контузии в бою работал до конца войны специальным военным корреспондентом газеты «Труд». В 1943 году вышел первый сборник рассказов. Работал в малой форме (рассказы, изредка повести), писал киносценарии, по которым снято более 40 фильмов (в том числе – «Бабье царство», «Председатель», «Красная палатка», «Дерсу Узала», «Загадка Кальмана», «Чайковский», «Гардемарины, вперёд!» и мн. др. – В.Д.). Член редколлегии журналов «Знамя» (1955-1965), «Наш современник» (1966-1981). Член правления СП РСФСР с 1975 года, правления СП СССР с 1981 года. Заслуженный работник культуры ПНР».

Между тем во внутренней своей жизни Ю.М. Нагибин ощущал себя «мыслящим тростником». Отличительной чертой его душевной жизни стало самокопание. 

В предисловии к «Дневнику» Ю.М. Нагибина имеются такие строчки: «Есть писатели вовсе чуждые самокопания, они изображают объективный мир, начисто самоустраняясь. А есть писатели, неудержимо стремящиеся разобраться в самом себе. И вовсе не от преувеличенного представления о собственной личности, скорее наоборот – от горестного сознания её несовершенства, дурности, несоответствия тому образцу, который носишь в душе. И такие писатели должны относиться к себе с беспощадностью учёного, препарирующего кролика, или вскрывающего головной мозг собак, или – это, пожалуй, точнее – испытывающего новое, неизвестное лекарство и ради этого прививающего себе смертельно опасную болезнь. Тут не надо щадить себя, думать, а что скажут о тебе люди, ведь в конечном счёте ты рискуешь, даже жертвуешь собой ради общей пользы. Человек не остров, эта мысль стара, как и афоризм Паскаля, и столь же справедлива: познавая себя, ты познаешь материк, имя которому человечество. При этом я прекрасно понимаю, что такая “разнузданность перед вечностью” будет многих раздражать. Более полувека прожили мы застёгнутые на все пуговицы, но, когда появилась возможность ослабить застёжки, предстать в своём собственном виде, блюстители литературной нравственности тут же завопили о душевном эксгибиционизме. На ярлыки у нас все скоры и умелы».

==================

Использованная литература:

1. Паскаль Б. Мысли. Малые сочинения. Письма. М., 2003.

2. Нагибин Ю.М. Дневник. М., 2005.

3. http://lib.ru/PROZA/NAGIBIN/tonnel.txt