Николай ИВАНОВ. РЕКИ ПОМНЯТ СВОИ БЕРЕГА. Роман

 

Николай ИВАНОВ

РЕКИ ПОМНЯТ СВОИ БЕРЕГА

Роман

Боже... Ты допускаешь страдания избранных Твоих, чтобы они, как золото,

на огне и через огонь страданий очистились... и еще больше засияли.

Молитва о русском народе епископа Николая (Велимировича). Сербия,1935 г.

 

Часть первая. БЕЗ ПРАВА НА СЛАВУ

 

Глава 1

 

Холод никуда не спешил.

Жертва, оставленная ему на прокорм, прикована к стене. Стена — в пещере. Пещера — в горе. Гора — среди кишащей гадами колумбийской сельвы. Кощею Бессмертному обзавидоваться, но не найти более надёжного места, чтобы спрятать свою смерть.

И времени — до утра. Много времени — сто звёзд упадут с небес, промелькнув отражением в священном озере Гуатавита, в котором смывал с себя позолоту вождь Эльдорадо^[1].

В жертву принесён человек. Роста небольшого, потому что охранникам, которые привели его сюда, пришлось удлинять цепь, оставшуюся после предыдущего узника. Это не сильно облегчило жизнь пленника, но теперь он имел возможность хотя бы слегка касаться ногами пола, а не висеть на цепи.

Почему пленник здесь, холоду знать неинтересно. Люди вообще странные существа. На одном языке говорить не научились, но при этом спорят, кто из них ближе к Богу. Только ведь Всевышний охранной грамоты на главенство никому не выдавал, а потому и подвешивают раз за разом здесь несчастных…

Едва охранники вышли, холод коснулся оголённых рук пленника. Сбитые в кровь, жилистые, они не понравились ни на вкус, ни на запах. Тронул лицо, ощупывая скулы, изучая разрез глаз, трогая жёсткие чёрные усы. Попытался понять, конкистадору^[2] из какой страны оно может принадлежать. Угадывались черты перса, но это наверняка внешний обман, разгаданный логопедами: чужестранец способен приобрести черты народа, среди которого живёт, потому что звуки и слова на местном диалекте заставляют напрягать определённые группы мышц, которые и формируют облик.

Да и холоду не раз предоставлялась возможность видеть здесь людей, которые в паспорте значились под одним именем, а потом признавались в иных. Следует лишь немного подождать: на каком языке человек молит о пощаде, оттуда и родом.

Пленник попытался размять лицо левой, свободной от наручников рукой. На какое-то мгновение оно раскраснелось, и холод чуть отступил. Но не из-за страха перед ожогами, а чтобы сосредоточиться: где-то он уже видел такие раскрасневшиеся на морозе лица, где-то встречал на земле этот жест. Где-то на севере, потому что тут, в Колумбии, особой надобности людям учить северные движения нет. К сожалению, темнота, даже не постучавшись, уже вползла в грот, и какие-то детали, позволившие бы раскрыть тайну, с ходу разглядеть не удалось. Да и важно ли, в конце концов, чья кровь начнёт застывать в несчастном теле?

Переждав, холод подступился к жертве вновь. Одежда на ней, хотя и летняя, для жаркого дня предназначенная, всё же мешала завладеть пленником сразу и полностью. Но ведь и ночь только начиналась. И темнота звала, увлекала сиреной в самые дальние закутки. Нет большей гармонии и идиллии на земле, чем союз мрака и холода, при которых люди солнца обречены на погибель. И впрямь, надо лишь чуть подождать, и вкусный плод сам упадёт к твоим ногам.

...Потом холод так и не вспомнил, в какой момент прикрыл в блаженстве и усталости глаза. Но когда спохватился, выход из пещеры для него самого оказался отрезан: проснувшееся солнце босой ножкой-лучиком уже заступало в подземелье. Темнота, всю ночь набивавшаяся в жены, улизнула из пещеры в одиночку, не предупредив о рассвете ни вдохом, ни выдохом. Видать, женщинам если и страшно одиночество, то лишь ночью. При свете они все — неподступные королевы!

Зато никуда не исчез человек. Он висел на цепи без движения, пристроив голову около вздернутого плеча. Можно было ещё раз подступиться к сонному, потерявшему бдительность чужаку и пощипать его хотя бы в отместку за ночную неудачу, но временная победа не имеет мудрости. Не все песчинки на дне священного озера Гуатавита успеет осветить и пересчитать солнце, а день опять истлеет. Жертву же, судя по всему, привезли надолго. Так что время позабавиться ею ещё наступит.

У входа в пещеру послышался скрежет гравия. Холод юркнул в первую попавшуюся расселину, и вовремя: вошедший охранник освещал себе путь жарким факелом. Подвернись такому под руку — бока подпалит, не спросив фамилию.

Пришелец проделал это с человеком, ткнув смердящий огонь под его вздёрнутую руку. Пленник, вмиг проснувшись, отбил факел свободной рукой. Охранник остался недоволен, но играть огнём перестал. О чём-то заговорил. До расселины, где затаился случайный свидетель пыток, донеслось лишь одно разборчивое слово — «советский», и холод, едва не выдав себя, хлопнул по лбу: точно, его ночной соперник — славянин, из России. Как же он сразу не догадался! Именно там при его появлении трут носы и щёки. Там в стодавние времена его измеряли не в градусах, а в смешных записях «зело» или «не зело холодно». После появления термометра, научив красный ртутный шарик скользить в стеклянной трубке, опять же там требовали от наблюдателей «смотреть накрепко, чтобы в близости оного инструмента никакая чужая теплота, кроме той, которая по воздуху чинится, не была». Уважали. Ценили его в России. По большому счёту, там его историческая родина.

Но какие ветры занесли человека с края света в самый центр Земли? И стоит ли подтверждать «советскую» догадку надзирателю с факелом? Не получится ли, что вместо благодарности самому ткнут в лицо огнём, требуя подробности?

— Е-гор Бу-е-ра-шин.

Голос факельщика тихий, вкрадчивый. Так сдерживают радость, когда узнают тайну. Она — в имени?

— Е-гор Бу-е-ра-шин, — повторилось с ещё большим ехидством, теперь уже над самым ухом пленника.

Факел рисовал на стенах мало кому понятные разводы. В их дрожащих завитках прятал свои щупальца и холод, с интересом разглядывая при свете жертву. Пленник оказался настолько слаб, что повис на руке, не имея сил распрямить колени и опереться носками о пол. Прозвучавшее имя открыло ему глаза, но веки в тот же миг вновь бессильно опустились, оставив для света лишь тончайшую сеточку из ресниц. Возможно, чтобы увидеть приближающуюся смерть.

Охранник, освобождая ей путь, ушёл, воткнув факел в расселину. Огонь потянулся следом за хозяином, но оторваться от маслянистой, пузырящейся пакли сил не хватило. Оглянулся на того, с кем предстояло коротать время, и несказанно удивился перемене, вдруг произошедшей с пленником. И колени у того выпрямились, и ноги обрели упругость, и пальцы заработали, сжимаясь в кулаки. Значит, всё происходящее с ним — обман?

Но едва охранник вновь появился в пещере, русский обмяк, повис на наручниках, уронил голову на грудь.

— Смотри не подохни, падаль! — пригрозил конвоир.

Сказал на своём языке, но понятно и для огня, и для холода, и для несчастной жертвы. Но вместе с пренебрежением к пленнику в голосе послышалась и тревога. Скорее всего, в планы сторожей не входило заполучить подвешенный на наручниках труп.

— Эй, ты жив?

«Жив, — бессловесно откликнулся тот, кого назвали Егором Буерашиным. — Но ты подойди, посмотри».

Умолял не зря: вплотную охранники приближались к пленнику, если действовали в паре. Это случалось лишь по вечерам, когда снимали с петли — вывести в туалет и дать лепёшку с чаем. Сейчас день, и надзиратель зашёл один: пленник хирел на глазах и требовалось наблюдать за ним чаще.

Колумбиец приблизился настолько, что почувствовался запах чеснока и перегара. Егор задержал дыхание, и охранник сделал ещё один шажок. В ту же секунду Буерашин выбросил вперёд ноги, обхватил ими шею врага. Тот запоздало попытался отпрянуть, но свободной рукой пленник уже ухватил его за волосы. Правая рука обрывалась на цепи, не выдерживая двойную тяжесть, но Егор продолжал тащить к себе отбивающегося тюремщика. И едва позволило расстояние, замкнул ноги на горле у чесночного пьяницы.

Захрипели — один от боли, второй от напряжения. Победителем мог выйти только один, и когда под коленкой Егора мягко хрустнуло, тело охранника мгновенно обмякло.

— Стоять! — зашептал Егор, заваливая мертвеца себе на грудь.

Труднее, чем совладать с колумбийцем, оказалось удержать его на весу, не дать упасть: ключ от наручников лежал в кармане, и теперь предстояла не менее сложная задача — достать его.

— Стоя-ять… — уговаривая и угрожая, шипел Егор в ухо мертвецу.

Тело удержалось, и пленник смог опереться на одну ногу, дал передышку правой руке, по которой текла кровь от содранной кожи. Осторожно заскользил рукой к карману, боясь оплошным движением уронить труп.

Сумел. Дотянулся до вожделенного схрона, мелким воришкой запустил внутрь пальцы. Ухватил щепоткой нить, на которой — он помнил всегда! — висели два блестящих, словно от шифоньера, ключа. На этом силы кончились, и он опустошённо стряхнул с себя тюремщика. Теперь можно, теперь весь мир под ногами, когда в руках ключи от собственной свободы.

Передохнув и прислушавшись, Егор встал на труп. Не церемонились с ним, бьётся за жизнь и он. Дотянулся до наручников, не с первого раза, но попал ключиком в отверстие.

Рука, освобождённая из металлического захвата, упала вниз. От неё, покалеченной и прижаренной, помощи ждать не приходилось, и Егор сунул болявую меж оборванных пуговиц рубашки к животу: греться, лечиться.

Ещё пару секунд потратил на то, чтобы однолапо обшарить одежду убитого. Оружия не оказалось, попался лишь складной нож, а в нагрудном кармане куртки — плоская зажигалка да завёрнутый в фольгу кусок недоеденной шоколадки.

— Спасибо! — порадовался находкам Егор. Пленнику вредно мечтать о будущем: чтобы оно существовало, необходимо подчиняться только настоящему.

А оно звало к выходу.

Факел, остающийся в пещере в одиночестве, заметался от страха, потянулся за сокамерником — возьми с собой. Не возьмёт. От выхода сеялось зыбкое свечение наступающего дня, и это шло бывшему заключённому на руку: ночью в сельве делать нечего, к темноте нужно готовиться, чтобы проснуться утром живым, а не ублажать брюхо койота или крокодила.

Густеющий с каждым шагом свет манил, но Егор, как мог, сдерживал порыв. Свободы ещё нет, она лишь приподняла вуаль со своего прекрасного личика. Существует ли внешняя охрана пещеры? С какой целью его прячут в сельве? От кого? Сколько времени прошло после ареста^[3]?

Недалеко от входа послышались голоса, но охрана, на счастье, занималась утренней приборкой лагеря и пропавшего сотоварища могла хватиться не сразу. Но как узнали его имя? Кто из группы не выдержал^[4]?

Егор осторожно осмотрел местность. Перед гротом лежала небольшая, свернувшаяся преданной собачкой, поляна. Справа — сборно-щитовой домик. Дверь распахнута, словно приглашает в гости. Спасибо, когда-нибудь в следующий раз. И желательно не в этой жизни. А вот налево должна уходить тропинка к туалету — это Егор помнил по ночным выводам. Где-то внизу протекает ручей — водили мыться. Туда по склону и легче бежать, но разведчик юркнул за пещеру. В густую, даже на вид непроходимую, влажную лесную гущу.

 

Глава 2

 

У старого с малым отношения — клятву пионера читать не надо, всё рядком и чередком.

— Дедуль, вот сколько живу на свете, столько и удивляюсь!

— Что я опять не то сделал?

— А глянь сам: одна калошина ворует, а другая — караулит.

— Так это я специально брючину закатал, когда ехал на велосипеде. Чтобы в цепь не попала.

— А дед Петя штанину прищепкой схватывает.

— Дед Петя живёт с выгодой. Он молодец.

— Ты у меня молодец лучше. Я тебя люблю.

— Я тебя тоже.

Старому с малым всё к сердцу, когда они рядом.

— А можно я поеду в Пустынь на багажнике, а не на раме?

— Можно, если пятки в колесо не станешь совать...

— Что я, совсем без царя в голове? У девочек ноги должны быть красивыми.

Фёдор Максимович Буерашин оторвался от корыта, по старости лет переведённого из помоечных нужд на хранение скобяной мелочи. В задумчивости посмотрел на девятилетнюю внучку, пытающуюся совместить Василису Прекрасную с Василисой Премудрой. Аня сидела на ступеньках крыльца перед ведром с запаренными отрубями, жеманно поглаживая пятнистые от зелёнки и йода колени.

— Красивые, красивые, — не позволила деду ни возразить, ни возмутиться девочка. — А то кто ж меня замуж позовёт.

— Не скажу насчёт замужества, а я точно с собой не возьму, ежели язык будет мести помелом.

— И что мне теперь, немтырём расти? Ой, лихо мне!.. — внучка от праведного возмущения хлопнула по только что взлелеянным коленкам.

Получилось больновато и, скрывая досаду, девочка закатила глаза к небу: прости, Боженька, моего дедушку, что такой непонятливый растёт. Это оттого, что по лесу в одиночку много ходит, леших пугает. Что ему знать о женской доле?

Посчитав, что просьбе хватило времени долететь до неба, достала карамельку: подсластить рот и судьбу.

— Расти как растётся, — разрешил внучке Фёдор Максимович. — Только кур не забудь покормить. И сама конфет меньше ешь, а то твои красивые ножки от сладкого возьмут и отвалятся. Вместе с ручками.

Настал черёд Анечке замереть: угадывала, сколь серьёзна угроза. На всякий случай быстро разгрызла сосалку, подвинула ведро и взялась разминать муку, слипшуюся комочками в горячей воде.

Вернулся к своему корыту и Фёдор, высматривая среди собранных за десятки лет гвоздей, гаек, штырей и болтов, моточков проволоки, подшипников, старых журналов «Наука и жизнь» запропастившееся зубило. Тому, видать, самому надоело царапать бока и нюхать ржавую труху, подлезло под руку. И не прогадало: хозяин огладил его ладонями, завернул в тряпицу и положил вместе с молотком в холщовую сумку.

Новое соседство для зубила оказалось благородным. Тут лежали и обёрнутые в газету варёные яйца, и бутылка молока, и соль в спичечном коробке. Густел, настаивался в пакете с укропом запах варёной картошки, хлеба, малосольных огурцов, редиски, лука и помидоров. Сладко будоражили воображение и подтаявшие конфеты, так что новому постояльцу оставалось надеяться на тесноту, при которой можно протереть обёртку и подсластить губы.

Что касалось самого Фёдора, тому прожить день без крошки во рту — занятие привычное. Туесок собирался для той, которая о ногах и замужестве с девяти лет беспокоится.

Аня уже разбрасывала корм по двору:

— Куря, куря, куря…

Зря люди грешат на куриные мозги. Уйти от дома так далеко, чтобы не слышать голос хозяйки — таких дур в птичьем семействе днём с огнём не найти. Мчатся по первому зову из любых закутков.

— Кыш, чужая! — замахнулась Аня, разглядев в стае подрезанный хвост.

Посторонняя курица редко бежит на чужой зов. За это и петух может настучать клювом по темечку, и хозяйка запустить чем ни попадя, и собака не поленится обгавкать.

Так что короткохвостка заранее знала за собой вину и отскочила от общей трапезы без лишних понуканий. Но поскольку маленькая хозяйка большого страха не внушила, а петух вместе с собакой сам подзагулял на чужих задворках, скатерть-самобранку не покинула. Сновала вокруг, исподтишка ухватывая крохи, отлетавшие от перепачканных клювов соперниц. Так бы и насытилась невзначай, не вмешайся мужской голос:

— Пошла, топчешься тут. Степану квохтать будешь.

Хвосты своему выводку обрезал сосед, чтобы сослепу не кормить приблудных. Но поскольку свой ларь с зерном он открывал раз в день, а в ковшик зачерпывал зерна не более трёх пригоршней, то квочки и шныряли голодные по чужим дворам, позоря хозяина.

— Всё, дедушка, — доложилась внучка. Сполоснула руки в чугунке нагретой солнцем водой, делово поинтересовалась: — Дверь запирать?

— Запирай, а то Тузик куда-то хвостом вильнул. Но ты вправду сказала деду с бабушкой, что уезжаешь?

— Ой, дедуль… — вздохнула девочка, благоразумно не став больше бить по коленям. — Я же не с бухты-барахты согласилась в такую даль мостылиться. И Васька знает.

— Ну-ну… — покивал Фёдор, не особо доверяя ясному взору внучки: тут старого от малого разделяет целая жизнь. — Брата твоего самого ищи как блоху на собаке. Так что гляди, девка, сама: ежели хватятся, отлупцуют тебя, а не меня.

— А мы им водицы святой привезём, ещё и похвалят, — успокоила Аня.

— Хитрая ты.

— Не хитрая, а умная. Сам говорил.

— Я много чего говорил. Только ты вот запоминаешь одну свою выгоду.

— Сердцу не прикажешь, — не к месту, но с полным оправданием себя пояснила Аня. И поставила точку: — А будем и дальше антимонию разводить, вообще никуда не доедем.

Ехать и взаправду — не близкий путь, хоть и на велосипеде. По селу дорога ещё ничего, успели до перестройки уложить асфальт. А вот за околицей как стоял с дореволюционных времён бурьян, так и советская власть с ним не справилась. И хотя Фёдор пытался какое-то время крутить педали, спина взмокла быстро.

— А ты сиди, — остановил внучку, сам слезая с седла.

Но та, жалея деда, тоже спрыгнула наземь. Сняла сандалии: деревня приучает беречь обувь, а не ноги. Даже если они и важны для замужества.

Потащились по солнцепёку пешком.

— Дождичка бы, — помечтала Аня. Он ей и за пять копеек не был нужен, но бабки около магазина по нему вздыхали с весны.

На дождь дед согласился охотно:

— Не помешал бы.

— Господи, помоги, — опять повторила взрослые слова внучка.

Фёдор скосил на неё глаза: рано ещё в Бога ударяться. Когда глаза к небу поднять — жизнь подскажет, а не старухи у магазина.

Поднял гул самолётов. Военный аэродром располагался хоть и рядом, но уже на Украине, так что знатные женихи доставались украинским девчатам. Да и у военных, видать, кризис с горючкой, потому как редко нарушается тишина гулом моторов над Журиничами, не летают орлами, как раньше, по небу хлопцы.

— А мы на кладбище к папке с мамкой зайдём? — не смогла долго находиться наедине с собой Аня.

— К папке с мамкой надо ходить обязательно.

— Я им гостинец несу.

Оттопырила кармашек в сарафане, оглядела оставшиеся конфеты. Удивилась их малому количеству: если делиться с родителями, то выходило по одной. Запустила руку пошарить дыру, но худинки не нашла. Как испарились...

— А почему ты со вторым дедушкой не дружишь? — поспешила перевести разговор.

— Кто тебе наплёл такую ерунду?

— А у меня у самой глаз, что ль, нетути? — не дала провести себя внучка. — И бабушка Маня часто вздыхает, что ты не хочешь с ними знаться.

— Бабушка вечно что-нибудь выдумает.

— Хорошо, если так, — согласилась на обман Аня и замолчала, нащупывая сквозь кармашек конфетки: эти хоть не исчезли?

А Фёдор задумался о своём. Возраст такой, когда внукам — сладкие конфеты, а ему — горькие воспоминания. А их у Фёдора Буерашина — целая жизнь, почти от гражданской войны.

Хотя на судьбу грех обижаться, перепадали и счастливые времена за семьдесят пять годков. Да вот крылья у ангела, что прикрывал доселе их род, видать, сильно истончились, а беда как ждала за воротами. Сначала списали по сердцу из лётчиков старшего сына Ивана. Словно доказывая врачебную ошибку, боясь оказаться ненужным, сразу же подрядился на ликвидацию аварии на Чернобыле. Да ещё с женой. Успокаивал земным: за день работы в заражённой зоне — месячный оклад. Зато дом обустроят.

Да только когда это дармовая копейка счастье приносила? Свой угол с Марией не успели поставить, здоровье долго не продержалось. Купили имеющийся колхозный. Да пожили в нём совсем ничего, и всё больше в радиационных муках. Чернобыль закрыли в саркофаг, а Ивана с женой — в домовину…

Сердце ещё не перестало разрываться за детей, а на погост вслед за ними отправилась жена. Думал, после всех напастей от пушинки повалится, но и случившегося кому-то показалось мало — пропал младший сын Егор. Считай, с Нового года ни слуху, ни духу. Был бы пьяница или коммерсант, волнений меньше: память отшибло или дела закрутили. Но тут расклад иной, офицерский. Военком, знамо дело, убеждён в лучшем:

— Раз процент от его зарплаты переводят вам строго по месяцам, то жив. Значит, он так велел финансистам делать.

— Но ведь не случалось, чтобы на 23 февраля не поздравил.

У военкома и на это свой расчёт:

— По погибшим платят другим макаром и один раз.

Майор вышел в начальники из местных и не чурался земляков. Шепнул военную тайну:

— Скорее всего, на каком-либо задании ваш Егор. Может, и за границей. Вот поглядите, моя будет правда.

При другом случае погордиться можно было бы секретным заданием сына, но ведь неспроста ни с того ни с сего эти почтовые проценты-переводы идут, всё-таки стряслась с Егором какая-то беда. Бог с ним, с Днём Советской армии, но и в День Победы весточки не подал...

А что не нравятся сватья, то сроку той занозе — с самой войны. И не он тому виной. В 41-м, при оккупации, выбор в селе встал одинаково для всех: или в партизаны на еловые шишки, или в полицаи — на сало. Времени на раздумья не оказалось, власть в районе поменялась за одну ночь. И вышло у них со сватом глядеть друг на друга из разных окопов. И хотя по молодости война случилась, и отсидел за свою белую повязку на рукаве Пётр сполна, знаться с ним Фёдор более не желал категорически.

Сюрприз поджидал Фёдора через несколько лет, когда подросли дети и пожелал его Иван взять в жены дочку Петра и Мани. Уж как просил не связываться! Грешным делом даже на городских девок кивал, приезжавших летом на молоко и чистый воздух. Сын лишь усмехался, подтверждая свою взрослость:

— Такой же чернозём, только издалека привезён.

— Но она ж дочь полицая! А потом полицайские внуки пойдут!

— Внуки будут партизанские.

— Ох, Ванька, дуришь.

— Не, батя, не дурю. Люблю… — бесхитростно улыбался Иван. — И жить нам с ней до гроба.

Пророчество нестрашное, если проговорено шуткой. Только вот с Чернобылем слишком быстро всё исполнилось наяву...

Вообще-то плохо старикам в дальней дороге, слишком много дум за порогом ждёт. А за спиной к тому же топают маленькими ножками новые большие проблемы. Переводы от Егорки и держат на плаву...

— Анютка!

— Аюшки?

— Ты там жива?

— Иду. Я прыткая.

— Не хвастайся. Жди, когда другие похвалят.

— От других дождёшься.

— Ох, не того боишься, девка. Люди страсть как любят косточки друг у друга перемывать.

— Тут правда твоя, дедуль. Зойка Алалыхина надысь такое наплела — слыхом не слыхивала о себе подобного, — Аня вздохнула своей горемычной судьбе. — Сама как роза из навоза, а туда же... Да что тут говорить, сам, небось, натерпелся за жизнь.

— Натерпелся.

Помолчали, припоминая каждый свои обиды от злых языков. Но поскольку обиды той вселенской от подруги наверняка было с хвост Степановой курицы, Аня ожила быстро:

— Деда, а может, к мамке с папкой в другой раз зайдём?

— Зачем в другой? Ты же им гостинец несёшь.

Понял уже, что Анюткины карманы пусты, но поблажки не дал: лучше наказать дитё сейчас и самому, чем потом это за тебя сделает жизнь. Анюткин язык, правда, для семерых рос, помогает ей крутиться и на горячей сковородке. Да только жизнь состоит не из одних слов.

— Дедушка! — вдруг встревожено вскрикнула Аня.

Фёдор Матвеевич поднял голову. Возле одного из столбов, замерших вдоль дороги с обвисшими, словно казацкие усы, проводами, увидел людей. По машине узнал Бориса Сергованцева, первого фермера в районе, про которого устали писать даже газеты. Сын бывшего комиссара их партизанского отряда, а затем первого секретаря райкома партии Евсея Сергованцева, на встречу с которым в Пустыни и надеялся Фёдор.

— Дедушка, а что они делают? — вцепилась в рубаху Аня.

Испугалась не зря: Борис с шофёром, придавив к земле мальчика, надевали ему на шею металлический ошейник. Кто-то третий при появлении свидетелей юркнул в машину, и Фёдор, боясь угадать знакомую спину внука Василия, опустил взгляд на валявшиеся у обочины кукурузные початки. Крикнул:

— Что ж вы творите, ироды!

На него безбоязненно обернулись. Почувствовав слабину в хватке, мальчик попытался вырваться, однако его ударили по ногам, заставив замереть.

— Езжай, дед, как ехал! — огрызнулся водитель.

Но Борис узнал прохожих, вышел навстречу, поднимая лёгкое пыльное облачко от потревоженной придорожной травы.

— Здоров, Фёдор Максимович. Куда собрался?

— Я-то собрался, а вот вы что творите?

— Не будет шляться по чужой кукурузе. Посидит до вечера — и другим закажет.

— Но на цепь... — не понимал Фёдор.

— Так если на веревку — перегрызёт, — в свою очередь не понял удивления фермер.

— Отпусти! — приказал старик, для острастки застучав передним колесом велосипеда по дороге. — Никто не давал тебе права людей за собак держать.

— Фёдор Максимович, ты мне не указывай, — улыбнулся Борис, не убоявшись велосипедного гнева. — Земля моя, дадена государством, и я буду на ней делать всё, что пожелаю.

— Отца постыдись.

Напоминание не пошло на пользу. Борис раздражённо хмыкнул, развернулся идти обратно. Водитель уловил настроение начальника, побежал к машине, завёл мотор. Стараясь не пылить, бережно подал джип к ногам хозяина. Вытолкнул дверцу с нарисованной на ней молнией.

— Ты бы лучше уговорил его поехать в больницу, — попросил Борис лесника, закрывая глаза тёмными очками. Не попрощавшись, скрылся теперь уже за тонированными стеклами джипа весь. Был человек — и нету. Лишь мальчик остался на цепи. И в машине второй спрятался. Васька или, даст Бог, не он?

Прижал внучку, укрывая от взметнувшейся после машины пыли. Ветра не было, облако повисло надолго, и к столбу пришлось идти едва ли не на ощупь.

Мальчик лет тринадцати отрешённо сидел на земле. Походил на городского, и Фёдор первым делом поинтересовался:

— Ты чей?

Заложник пробормотал что-то неразборчивое и уткнул голову в поднятые колени, стыдясь своего рабского и воровского положения.

— Погоди, Анечка, — Фёдор попробовал оторваться от внучки. Но та вцепилась мертвой хваткой, и только сейчас он заметил, что она дрожит. Положил на землю велосипед, присел перед девочкой. Заслоняя заложника, постарался как можно спокойнее улыбнуться: — Это дяди так шуткуют. А мы поможем мальчику. Поможем?

Аня закивала, и старик снял с руля сумку. Отыскал в ней кулёк с конфетами:

— Вот, ещё гостинец маме с папой. И сама можешь взять.

Сладости пересилили испуг, и пока девочка возилась с кульком, Фёдор Максимович выудил молоток и зубило. Для иных целей предназначались, а в дело вступать придётся им раньше срока.

— Дай посмотрю, — подступил к парню.

Тот опустил руки, открывая схваченный болтом ошейник из медной пластины. Фёдор приноровился к цепи, и нескольких ударов по зубилу хватило, чтобы она разъехалась по столбу обрубленным хвостом.

— А ошейник дома ножницами срежешь, — посоветовал мальчику.

Аня сердобольно протянула ему конфету. Забота маленькой девочки совсем отняла у парня силы, и, поняв, что слёз не спрятать, он сквозь прорвавшиеся рыдания проговорил:

— Я приехал в Алёшки... а у бабушки кушать нечего, болеет... Я всегда кукурузу рвал...

— А откуда приехал? — попробовал отвлечь мальчугана Фёдор.

— Из Москвы. А бабушка лежит...

— А что ж вы в Москве не можете доглядеть за властью?

Спросил, прекрасно зная, что не мальчик виноват в балагане, устроенном в столице. Но ведь именно там чёртом из табакерки выпрыгнула суетливая и говорливая, под стать Горбачёву, перестройка. Расшумелась, разлаялась, заставила всех бежать, выпучив глаза. А куда и зачем — так никто и не понял. На кой ляд спешили? Кто гнал из тёплого и обихоженного дома? Выбежали вот на окраину кукурузного поля — голодные, злые, с ошейниками на детях...

— Как звать?

— Витёк.

— Ничего не бойся, Витя. А сейчас иди домой.

Пацан закивал: да-да, домой. Из дома выходить страшно.

Пряча нежданные вериги под рубашку, не глянув на валявшуюся под ногами кукурузу, кромкой поля поспешил прочь.

— А зачем дядя это сделал? — никак не могла отойти от потрясения Аня.

— Денег много, — нашёл единственное объяснение Фёдор.

— А те, кому деньги с ветром приходят, ничего не боятся?

— Это как сказать... Ежели верить телевизору, то над нами в партизанах меньше пуль летало, чем сейчас над ними.

— А если у нас денег нет, то мы счастливые? — продолжала постигать высшую экономику Аня.

— Да нет, деньги нужны, раз мир на них живёт. Только надо различать, где ворованные, а где заработанные.

Уточнённая наука оказалась недоступной, и Аня лишь отрешённо кивнула. Дорога пошла под уклон, и снова можно было ехать на велосипеде.

— А можно, я сяду на раму? — нашла внучка мужество признаться в страхе остаться сзади одной, без присмотра.

— Конечно. Мне даже удобнее.

Дальше ехали в молчании. Тут хоть за семьдесят тебе, хоть девять лет — мурашки от увиденного пробежали одинаково. А если ещё и Васька прятался в машине, то совсем худо. Где же Егорка, хоть бы он помог справиться с парнем. Или ему самому помощь требуется?

 

Глава 3

 

Ручей то подныривал под поваленные деревья, то протискивался меж скал и волочил себя по камням, чтобы через несколько метров увязнуть в топи, дав отдохнуть своему побитому, изломанному телу. Наглотавшись болотной тухлятины, сам же и вытаскивал себя из вязкой тины, чтобы вновь биться лбом о новые стволы и скалы. Ему бы угомониться, свернуться калачиком в каком-нибудь укромном местечке и стать озерцом на радость себе и природе…

Но манила горный ручей неведомая даль, ждала его у подножия Анд почтенная дама сверхбальзаковского возраста — Магдалена, считающаяся самой большой рекой Колумбии. Ради встречи с ней ручей и готов был настырно выбираться из сельвы на просторы льянос^[5].

Ручьям и рекам в сельве другая напасть: как ни прячься в заросли из бамбука, кокосовых и слоновых пальм, под коряги каучуконосов, как ни старайся идти гладью, без шума, но в любом случае к ним приползёт, прискачет, прилетит великое множество всякой твари по паре. И за право припасть губами или клювом к влаге, а значит, за право выжить в сухой сезон на берегах идут жесточайшие схватки.

Жить хотел и человек-шатун, спускающийся вместе с водой в долину. Ручей в горах — единственно точный проводник, которому можно безоговорочно верить, потому что течь он может только в долину, только к большей реке, только к океану.

Опасность для человека таилась ещё и в том, что кроме зверья берега рек облюбовали и люди. И если поселения полукочевых племён индейцев беглец обходил достаточно спокойно, лишь по необходимости лакомясь на их полях бобами, маисом, ячменём, то когда на пути представали плантации из кустарников коки^[6] и опийного мака, он уходил резко в сторону. Наркодельцы, в отличие от пещерных тюремщиков, даже именем интересоваться не станут. Для них проблема свидетеля исчезает только вместе с ним.

Судя по разбитой обуви, перетянутой лианами, шатун шёл по чаще довольно долго. На шее ожерельем висели нанизанные на прут мальки, превращаясь на влажном солнце в тарань — для разнообразия пищи и в запас. Кто знает, сколько ещё той дороги, куда выведет?

Вывела к широкой пойме, на глубоком дне которой, повторяя полукруг берега, теснился к океану город. Над ним колыхалось марево, искажая предметы и скрадывая расстояние. Человек, раздирая в кровь тело, покатился по крутому склону к этому миражу, но в какой-то момент сумел остановить себя. Он не смог бы рассказать, какие растения укрывали его от сторонних глаз, какой живностью питался, какой сегодня день и месяц и даже в какой стране он на данный момент находится. Но ведал иное: самое страшное в разведке — это потерять бдительность на последнем шаге. Когда кажется, что всё позади, и начинаешь беспричинно улыбаться, уверовав в удачу. А под ногой — ловушка. Капкан. И всё сначала — плен, пытки...

Человек присел на корточки, огляделся. На слух отыскал увильнувшее в сторону русло реки. Нашёл в его извилистом, зажатом камнями теле укромный изгиб. Разделся. Сначала постирал одежду, потом тщательно вымылся сам, используя вместо мочалки песок. Словно товар на прилавок, выложил на ствол слоновой пальмы бороду, постарался поровнее отчекрыжить ножом лишнюю длину. Развеял волосы среди тростника.

Знал, учили: не потому он смог оторваться от погони, что преследователи оказались плохими ищейками. Настоящий охотник не гонится за зверем, он перехватывает его близ водопоев, на перевалах, у переходов через реки и ущелья. По отношению к Егору задача у них одна — водворить беглеца на прежнее место. К прежним оковам. Но уже на обе руки. И на ноги тоже. И шею. И каждое утро затягивать на них болты на четверть оборота. Сначала это покажется незаметным, но со временем именно рассветы превратятся в ожидание очередной ступеньки в сужающийся ад.

Не дождавшись, когда до конца просохнет одежда, облачился в неё и медленно заскользил вниз. Бездомные и нищие в Латинской Америке на каждом шагу, и до темноты следовало просочиться в город, затеряться в его трущобах, чтобы утром проснуться уже жителем пока ещё незнакомого ему города.

Марево над ним тем временем стало рассеиваться, делая более чёткой картинку. Однако путник всё внимание уделял берегам, где его могут ждать охранники.

Долготерпение вознаградилось: около одной из излучин мелькнули две фигуры. Это могли быть рыбаки, путешественники, туристы, обыкновенные горожане — издали рассмотреть их не представлялось возможным. Но звоночек прозвучал, тетива натянулась: на пути в город находятся люди. Разведчик застыл, не сводя глаз с опасного места, и не успели они заслезиться от напряжения, увидел парочку вновь — она возвращалась тем же маршрутом.

«Пост парный, по обе стороны реки, на видимом расстоянии, ночью усиленный, с использованием приборов ночного видения и сторожевых собак», — выдал для себя беглец возможную конфигурацию засады. По крайней мере, он бы организовал патрулирование именно так. А если часовые двигаются по берегам методом «ножниц», навстречу друг другу, то скоро мелькнут опять.

Мелькнули. Угадал. Ура! В смысле, ничего хорошего.

— Ничего хорошего… — прошептал беглец по-русски, и это подтвердило: тюремщики находились на верном пути к его разоблачению.

Взгляд зацепился за песчаную полосу вдоль воды, на которой млел на солнце вальяжный крокодил с раскрытой пастью. Около застывших челюстей скакал на тонюсеньких ножках коричневатый, с бело-чёрной полоской, чибис. Временами он исчезал в пасти бронированного ящура, выхватывая застрявшую меж клыков пищу или присосавшихся пиявок. И если в природе гармония нашлась у тьмы с холодом, то среди зверья нет более прочного союза, чем эта нежданная парочка. Одна — универсальная зубная щетка, другой — склад пищевых продуктов. Уж они нашли бы способ скрытно преодолеть любой пост. Хоть по отдельности, хоть вместе...

«Вместе»...

Путник застыл от нежданного озарения: не вместе, а вместо! И как он мог забыть «Закон крокодила»: не возвращайся по тому пути, по которому пришёл. Как ни универсально и неуязвимо бронированное чудище с острыми гребёнками по спине, охотники за его шкурой прекрасно знают главный недостаток рептилии: в воду он возвращается только по своему следу…

Теперь для разведчика самую большую опасность представлял верткий и осторожный чибис. Он не только чистит зубы аллигатору, но является и непревзойдённым сторожем. В отличие от полицейских, птица бдительности не теряет, и если тревожно вспорхнёт, крокодил тут же сомкнёт все тридцать клыков и бросит тело в родную водную стихию.

Спецназовец вытащил нож, потрогал заострённый конец лезвия, похвалил чесночного полицейского, не поскупившегося на хорошую сталь. Самая безопасная охота на крокодила — это, конечно, выстрелить в его улыбку, в уголок губ. Но где тот карабин!

Отыскав в зарослях корявый сук, проткнул его лезвием. В траве бесшумно подползти к сладкой парочке не удастся, самый оптимальный, но и самый опасный путь — это вода, приблизительно тридцать метров среди пиявок и возможных собратьев пляжного ловеласа! При этом зная, что крокодилы не сразу поедают свою жертву, а затаскивают её в подземные пещеры и дают время размокнуть, чтобы потом рвать кусками. Бр-р-р-р...

Охотник передёрнулся, но ступил в воду, держа наготове нож с уродливой рукояткой. Приходилось надеяться, что мощные особи не терпят рядом в водоёме себе подобных.

Человек поначалу шёл, согнувшись, вдоль берега, разрешая воде обгонять себя. Оставшийся десяток метров, не рискуя тишиной, погрузился в воду, поддаваясь её течению. «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак…» — вспомнилась школьная песенка. На уроках пения каждый ряд в классе исполнял по одному куплету. Те, которые сидели справа от учителя, поневоле знали начало всех песен...

У самого берега ногу обожгло чьё-то прикосновение. Скорее всего, о тело споткнулся какой-нибудь малёк, но пловец поторопился на сушу. Это в Африке о попавшем в пасть крокодилу спокойно говорят: «Хаизуру схаури йя мунгу» — ничего не произошло, на то была воля Божья. Но не надо такой высшей воли! Нам желательно вкопать деревяшку с торчащим ножом в след, оставленный на песке аллигатором...

Вкопал. Отполз обратно в воду. Отплыл вниз по течению. Прихватив со дна камень поувесистей, восстановил дыхание и с шумом выскочил на берег. А вот теперь давай, чижик-пыжик, поднимай тревогу!

Чибис вспорхнул так стремительно, что едва не оставил лапки меж клыков. Крокодилу же пришлось сначала разворачиваться на сто восемьдесят градусов и лишь потом бросаться к воде. Достичь её в один прыжок с коротких лап не смог, и тогда сильным гребком подтянул себя незащищённым брюхом к реке — да по песку, да по собственному следу, а там — по торчащему острию ножа. Из раскрывшейся пасти раздался утробный звук, ящур попытался вырваться из боли, жгущей снизу, но резкое движение только усугубило её. Спасение ждало в воде, и из последних сил зверь вновь потянулся к плещущейся мутной кромке.

Боясь, что добыча уйдёт, человек бросился к раненому чудищу, что есть силы ударил камнем меж глаз-перископов. Тут же отскочил, опасаясь удара хвостом. Вовремя — острый наконечник едва не достал ног. Охотник схватил новый камень, бросил его в открывшуюся навстречу пасть. Хвост вновь взметнулся, но уже не чувствовалось в замахе стремительности и неотвратимости возмездия. А спецназовец всё бросал и бросал в голову, в пасть камни. И коряга под нож, видать, попалась удачная, держалась в песке надёжно, причиняя рептилии дополнительные страдания при каждом новом движении.

Когда обессиленный хищник оставил попытки вырваться из западни, человек сел неподалеку и, подобно чибису, принялся сторожить его. Это для аборигенов вся живность делится на два вида: много мяса и мало мяса. Змеи, косули, броненосцы съедаются сразу, а вот буйволы, крокодилы разделываются на части, мясо вялится на будущее. Знал и охотник, что делать. Сначала выпотрошить внутренности, отделить себе несколько кусочков мяса, по вкусу похожего то ли на курицу, то ли лягушку. Остальное закопать в песок, чтобы ничего не попало в воду и не привлекло запахом новых рептилий. Потом залезть внутрь чучела и на рассвете проплыть в нём меж полицейских постов...

 

...Рано утром по залитому солнцем, провонявшему рыбой городу бродил глухонемой старик. До него никому не было дела, и это помогало бродяге исподлобья изучать дорогу в порт.

Там кипела своя прибрежная жизнь: люди скандалили, что-то меняли, продавали, попрошайничали, готовили кушанья. Бродячие музыканты выщипывали из гитарных струн популярную здесь мургу, выдували трели на свирелях-чиримиях. Детвора гоняла в футбол, бородатые метисы, особо не прячась, предлагали прохожим белые пакетики с наркотиками. А в воздухе витал, царствовал божественный запах касуэла-де-марискос — тушёных морепродуктов.

Здесь легко было затеряться на годы, но в толпу старик не пошёл. Он отыскал себе местечко в тени пальмы, где никто не мешал оглядеть и изучить флаги на кораблях, стоявших на рейде и под погрузкой. Утешительного, судя по всему, ничего не увидел, и тогда позволил переключиться вниманию на себе подобных бродяг, рыскающих вокруг порта в поисках еды. Свернул к ним.

 

Глава 4

 

К Тихоновой пустыни народ прибывал на лошадях, велосипедах, машинах, а кто и пешком. Манила всех, конечно, в первую очередь родниковая вода. По преданию, первым стал на колени перед бившим из-под земли ключом и сделал глоток воды некий старец Тихон. Кто он, откуда, куда и зачем шёл — про то преданий не сохранилось. Чем глянулось ему это место, тоже осталось неведомым, но у воды блаженно и завершил земную жизнь, отмаливая в долгих часах людские прегрешения. Тогда и потянулись к Тихоновой пустыни люди. А когда ещё и чернобыльская радиация непостижимым образом обошла святое место стороной, во всей округе уверовали в его целебную силу.

Анютке не сподобилось побывать в Пустынке раньше, и она глядела на скопление народа во все глаза.

— А люду-то, люду! Как в Москве… — прошептала заворожённо.

— В Москве поболее будет, — не согласился Фёдор, хотя сам последний раз бывал в столице едва ли не сразу после войны.

Боясь нечаянно нарушить чужие порядки, какое-то время оба приглядывались к паломникам издали. Пообвыкнув, подошли к ручейку в каменном жёлобе, под который люди подставляли посудину или просто ладони.

За порядком наблюдала старая монашка в склонённой молитвенной позе. Очнулась при появлении свадьбы. Неодобрительно глянула на шумливый людской клубок с гармонью внутри, но когда жених с невестой подошли к источнику, придала голосу надлежащую назидательность:

— Чтобы водица была целебной, промойте сначала ею глаза и уши. А то вы в городе слишком много плохого видите и слышите.

Молодые притихли, прилежно принялись тереть глаза. Монашка подучала и дальше:

— Вы забрызгивайте, забрасывайте воду внутрь, чтобы не веки, а глаза омылись.

Аня внимала происходящему с благоговением. Дождавшись своей очереди, попробовала повторить омовение по услышанным правилам. Старушка одобрительно кивнула и, убедившись в установленном порядке, отошла к сосне, к стволу которой была прибита, словно скворечник, подставка для иконки и подсвечника. Прикрыв глаза, зашептала неслышимую молитву. Аня и здесь собралась последовать за ней, но Фёдор, наполнив бутылку, повернул внучку в другую сторону.

Там поодаль сидел, пристроившись на огромной бетонной лепёшке, седой полусумасшедший старик. Увидев Фёдора, поднял руку, заулыбался. Рядом с ним на бетоне, как на скатерти самобранке, лежала еда, которую старик шамкал беззубым ртом.

— Здорово, Евсей Кузьмич! — присел рядом Фёдор.

— И тебе не хворать, — ответил старик. Показал глазами на Аню: — Внучка?

— Ивана, — подтвердил Фёдор, усаживая девочку рядом.

— Жалко Ивана.

Фёдор лишь кивнул: когда молчишь про смерть сына, крепиться ещё можно, а голос подашь — всё, слёзы не остановить, слишком близки к глазам стали. Отвлекаясь, полез в сумку, вытащил зубило — длинный металлический палец, соединявший некогда гусеничные траки. В кузне ему расплющили один край, закалили — и служила поделка верой и правдой Фёдору лет двадцать, если не больше.

— Попробуем этим.

Наставил остриё в выбоину, примерился и одним ударом молотка отвалил кусок бетона. Аня, поглядев на счастливо улыбнувшихся стариков, дернула деда за рукав — пошли отсюда, мне неинтересно, что вы делаете. Фёдор кивнул, но не двинулся с места, пока не отбил ещё один кусок.

— До зимы бы успеть, — оглядев глыбу, оценил будущую работу Евсей Кузьмич. — Надежда только на тебя, Федя. Я что-то совсем тяжёлый стал.

— Бориса видел, — отвлекая командира от болячек, сообщил Фёдор.

Но зря, наверное, сказал, потому что глаза Евсея Кузьмича помутнели, и он, повторяя друга, отвернулся, скрывая слёзы. Значит, это старческое — плакать по детям. Что по героям, что по непутёвым...

— А он меня довёз сюда. Но сказал, что в последний раз…

Фёдор обернул инструменты в тряпицу, подсунул под камень. Прикрыл тайничок травой.

— Ничего, Евсей Кузьмич, потихоньку-помаленьку, да одолеем. Не то одолевали. А на первый раз хватит — нам тоже пора, — кивнул на внучку. — Да и на могилки надо заехать. Не хворай, — вернул пожелание, полученное в начале встречи.

— И тебе того же, — поделился поровну добром старик.

Припадая на левую ногу, прошёл к велосипеду, придержал его, помогая Ане устроиться на раме. Долго смотрел вслед.

— Дедушка, а почему вы долбите этот камень? — отъехав на приличное расстояние, вернулась в свой мир любопытства Аня.

— Дело давнее, — попробовал отмахнуться Фёдор.

Но отказ получился ещё более интригующим, и девочка вывернула голову, требуя продолжения. Руль вильнул, колесо завязло в пыли, и пришлось остановиться. Забыв про вопрос, внучка нырнула носом в сумку.

— А давай на ходу есть, — предложила она не везти обратно съестные припасы. — И будешь заодно рассказывать.

— Ты, значит, есть. А я — мели языком.

— А ты не мели, а правду говори. С какой-такой надобности вы тут встретились, как партизаны? И его на войне ранило, что так сильно хромает?

— Это его поп в детстве побил.

— По-оп? Зачем?

— В церковь залез, иконы топором порубил.

— Ой, рятуйте, люди добрые. Дурак был?

— Комсомолец.

— И после этого его Боженька наказал, сделав сумасшедшим?

— Кто ж его знает, кто и за что нас наказывает... Только он не сумасшедший, Анечка. Он просто старый.

— И он твой друг?

— Как тут сказать... Он в войну сначала комиссаром числился, а потом и вовсе партизанским отрядом командовал. После немца в первые секретари райкома партии вышел. Почитай, самым главным в районе стал. Но не зазнавался, всегда рукались при встречах.

— А поп?

— Отсидел своё в тюрьме, а когда вернулся, церковь уже под зерновой склад оборудовали. Ушёл молиться сюда, к источнику. За ним, как водится, люди потянулись. Евсей Кузьмич в отместку за ногу и приказал залить родник бетоном. Три машины ухнули.

— Так это он свой бетон отбивает?

— Наш с ним. Я машины привёл, Анечка. Я… А родник, как видишь, пробился в стороне. Но мы с Евсеем Кузьмичом пожелали очистить его исконное место.

— Страшные истории рассказываешь, дедуль.

— Какие получились на нашу жизнь, внученька.

— Да-а, наплела она кружева, — согласилась Аня. Некоторое время шла молча, переваривая новости, потом осторожно спросила: — Дедушка, а если бы иконы, что он разрубил, остались целы, они бы спасли моих мамку и папку?

— Может, и спасли бы. А может, и нет. Радиация живёт без царя и Бога.

— А вот землю нашу, я слышала, они от врагов охраняют.

— Говорят. С севера — Тихвинская, на юге — Иверская.

— На юге — виноград. Дядя Егорка привозил, помнишь? Когда он ещё приедет?

— Скоро. И обязательно с подарками. Дядя Егор и тебя, и Ваську любит и не забывает.

— Я знаю. Только быстрее бы. Я Зойке хвалилась, что он бананы и ананасы мне дарил. Так она знаешь, что удумала? Пусть, говорит, бананы едят обезьяны, а ананасы — как их там...

— Подходят вроде «папуасы».

— Во-во, точно. Прямо как припев к песне. А ещё какие иконы что стерегут?

— С запада русскую землю берегут Почаевская и Смоленская. А где солнце всходит, на востоке, — там сияет самая большая наша заступница — Казанская икона Божьей матери.

— А баба Маня ещё про Владимирскую рассказывала. Что она в войну на самолете летала и спасла Москву.

— Ага, икона летала, а солдаты только кашу ели, — по-детски ревниво за личное прошлое хмыкнул Фёдор. Про то, что с Владимирской иконой вроде бы в самом деле облетали вокруг Москвы в сорок первом, бабе Мане он сам же и рассказал, прочитав в журнале. Но зачем при этом забывать, как погибали в это же время на земле солдаты?

— Дедушка, а откуда ты всё знаешь?

— Живу я долго.

Аня попробовала представить длину лет, при которых жил дед, но воображения не хватило. Перескочила на другую загадку:

— А почему твоей иконы нет? Ты ведь тоже охраняешь наш лес.

— Что его охранять-то, заражённый... Я не его охраняю, а от него. Остальную землю.

— Знаю. Чернобыль, дурында проклятая... А правда, что мы тут все тоже заражённые?

— Кто тебя так пугает?

— Зойка.

— Зойка антимонию разводит. Слово услышит, своих десять прибавит — и уже другая история. Сама посмотри, какая ты у меня крепенькая.

Сказал, а у самого на душе — мутнее болота. Москвичи прошлым летом приезжали в Журиничи с приборами, замерили радиацию и подтвердили, что она накрыла только лес, да и то малым пятном. Оно хорошо обозначилось уже к середине лета, потому как листва и иголки стали в нём коричневыми. А вот расползлось пятно или скукожилось, никто не знает. Потому как никто не приезжает больше с замерами...

За разговорами, едой и раздумьями дошли до поворота на кладбище. Скосив взгляд на обмякшую от жары внучку, Фёдор вновь прошёл мимо перекрёстка, лишь незаметно поклонившись в сторону родных могил: живые, да ещё малые, жальче мёртвых. Девочка в благодарность потерлась щекой о рукав деда, зашагала быстрее.

Возле хаты их ждали гости. С отыскавшимся Тузиком играли белоголовый малец и девочка, а молодая женщина с двумя баулами поднялась со сложенных у палисадника брёвен.

— Кто это? — удивилась Аня.

Фёдор пожал плечами:

— Не знаю. Может, новая училка? Так вроде говорили, что уже не приедет.

Гости замерли перед встречей, и только Тузик виновато завилял хвостом: да, я с ними ласков, но на крыльцо ведь всё равно не пустил. Не гневайтесь.

 

Глава 5

 

— Начинаем сначала. Значит, Оксанка — моя невеста...

— Не получишь. Я буду выбирать. Я их первая увидела. И Женька будет моим женихом.

— Вот пока вы научитесь с ним вытирать сопли, мы с Оксаной и поженимся.

— Ой, ой, жених. Да на тебя ни одна порядочная не глянет.

— А вот сейчас и узнаем.

Аня забежала вперёд, стала посреди улицы, растопырила руки, не давая Ваське тронуться с места. А уж ругала себя — не миловала! Никто не тянул за язык хвалиться перед братом гостями-постояльцами, а тем более расписывать Оксану, младшую сестру новой учительницы — и что ладная она вся, и косы не остригла, и по-городскому умеет разговаривать. Тут не то что у Васьки, у последнего шелудивого кота глаза заблестят.

— Не будь медюляном, — продолжала увещевать Аня. — Им с дороги отдохнуть требуется, а в гости к ужину звали. И всех, а не одного тебя, кралю неумытую. Вода вон в речке вольная, иди хоть глаза протри. И на голове как чёрт копейку искал.

— Иду куда хочу и каким хочу, — отодвинул Василий сестру. Сама виновата, что вкусно рассказывала про невиданную девицу, поселившуюся в их родительском доме.

— Ага, шлындал где попало весь день, а теперь подавай ему и тонкую, и звонкую, — маленьким, но стойким бульдозером упёрлась ладонями брату в грудь Аня.

Да только разве остановишь такого дылду, как Васька — высоченный, крепкий от сала и картошки. И что самое страшное — тоже красивый, как подарок под ёлкой. Точно, понравится Оксанке...

— А вообще-то она дробненькая. Наверное, болеет, — спасая себя, вытащила Аня последнюю соломинку. Хилая хозяйство не потянет, а без скотины в деревне не прожить.

Брат смял преграду и продолжил путь.

— А у тебя пятница из-под субботы видна.

Васька на ходу заправил торчавшую из-под рубахи майку. Горемычно вздохнув, Аня поплелась следом. После смерти родителей им с Васькой приходилось попеременно жить то у одного деда, то у другого, так что родная изба стояла пустая и пришлась к месту для новой учительницы с сестрой и братом.

— А дед меня не искал сегодня? — идя на мировую, поинтересовался Васька у сестры.

— Дрова распилены, курей я накормила, картошка растёт — нужен ты больно кому до осени, — фыркнули сзади.

— Да вот Оксанке и буду нужен, — не услышав прощения, снова наступил сестре на мозоль.

А самому не терпелось глянуть на городскую постоялицу, в которую успел влюбиться по одному рассказу Аньки. И пока другие ребята не налетели женихаться, требовалось закрепить её за собой. Из деревенских девок какие невесты, если каждый день видишь, как они топчутся в сапогах по навозу?

Не успел подумать, как на улице нарисовалась Зойка Алалыхина, его зимняя пассия. Ведьма — хуже Аньки, всё про каждого на десять дней вперёд знает. Вот с какого рожна именно сейчас сняла с привязи телушку? Как будто зима не придёт, не настоится та в четырёх стенах. Голову на отсечение, что пронюхала про новеньких и выглядывает, что к чему...

— Здоров, Васька! Домой?

— А ты что это скотину раньше времени гонишь? — ушёл тот от ответа. Не хватало, чтобы ему задавали вопросы. Да ещё летом, когда городских девок в селе полно.

— Потом некогда будет, «Мануэль» по телевизору. В клуб придёшь?

— Приду, — пообещал сразу, лишь бы отвязалась. И Анна — не потому, что хотела помочь брату, а просто из природной вредности, добавила нужное:

— Туфля вон в коровьей лепёшке.

Ведьма ведьмой, а вид свой перед женихами Зойка блюла — вместе с телком как ветром сдуло. Дорога к Оксане открывалась снова, но перед самой хатой Василий, хоть и прислюнявил чуб, всё же застеснялся явных смотрин.

— Сделаем так… — начал он окончательно перетягивать на свою сторону сестру, — ты спрячься, а я зайду домой, как будто ничего не знаю.

— Дулечки тебе, — за все свои переживания показала два кукиша Аня. Да ещё вспомнила, как городские шевелят при этом большими пальцами: — Знаешь, как креветки моргают?

В другой раз получила бы по шее, но тут брат лишь поинтересовался:

— А ты хоть раз эти креветки видела?

— Видела. И даже ела!

— Ага, когда во сне летела с печки на лавку. Но если хочешь, куплю, когда увижу в Суземке, — закончил на миролюбивой ноте Василий.

Аня замерла: смеётся или совесть проснулась? Соглашаться на невиданное лакомство или дальше не давать жизни? Выход подсказала житейская мудрость: Васька с Оксанкой всё равно когда-нибудь увидятся, а тут, какая-никакая, а надежда на выгоду...

— Иди, олух царя небесного, — разрешила свидание, не забыв, однако, выставить условие: — Если они гостинцев дадут, поделишься?

— Всё отдам.

 

...Обживаться в Журиничах основательно или только переждать в них подступающую зиму новая учительница Вера Романенкова ещё не определилась.

Село насчитывало до двухсот дворов, школа, клуб, больничка имелись, и до Суземки, районного центра, асфальт. А оттуда до родного Брянска на электричке всего пару часов. И хотя Журиничи считались тупиковым селом, потому как сразу за коровником начиналась Украина и дороги обрывались, Вера радовалась другому: после получения работы ей, наконец, разрешили забрать из детского дома под опекунство брата с сестрой. Не оказалось после распределения и проблем с жильём: как и обещали в районо, местный лесничий Фёдор Максимович Буерашин выделил для постоя дом своего старшего сына.

— Вер, смотри, что написано про здешние места, — копавшийся в книжном шкафчике Женька показал «Географию Брянской области». — «Суземь — непроходимые места, глухомань».

— Ничего, люди живут, — успокоила Вера. Занялась сумками с едой. — Оксанка, хлеба нет.

Из дома ещё не выходили, магазинов не знали, но это ли проблема в селе? Церковь, хлеб и песни тут всегда в центре.

— Я с ней, — первым выскользнул за дверь Женька.

На крыльце нос к носу столкнулся с парнем в цветастой рубахе, завязанной узлом на животе. Подался назад, но гость протянул руку знакомиться.

— Не бойся, это мой брат, — послышалось с улицы.

Стараясь не встречаться с Васькой взглядом, Аня вошла в калитку, протиснулась в сенцы. На правах свахи кивнула появившейся Оксане:

— Это Васька, брат. Тоже можете познакомиться.

Уличённый в потаённых желаниях, Василий слился с самыми яркими цветами на своей рубахе. Оксана, ни в чем не виноватая, тоже зарделась не меньше, схватилась за косу, зарылась пальцами в русую плетёнку.

— Господи, сейчас дом загорится! — ничего не упустила из вида Аня. Подтолкнула в спину Женьку: — Пойдём отсюда.

Но не была бы собой, не остановись у калитки и не подучи своего потенциального жениха, — но так, чтобы слышали старшие и на крыльце:

— На красивых девочек так нельзя смотреть: или их сглазишь, или сам ослепнешь.

На всякий случай торопливо вышмыгнула на улицу. Васька, не смея поднять глаз от застывших в косе девичьих рук, принялся оправдываться:

— Болтает много.

Он ослепнет — это ладно. А вдруг ненароком и в самом деле сглазит? Несмотря на длинный язык, Анька ведь и сотой доли не сказала о красоте замершей рядом девочки. Неужели она и впрямь будет жить в его доме, и они окажутся в одном классе?

— Мы за хлебом собрались, — тихо проговорила Оксана, меняя разговор.

— О, и мне дед наказал буханку купить, — придумал на ходу Васька, тут же с ужасом отмечая, что в кармане нет даже гнутой копейки.

— Покажешь, где магазин?

В горле пересохло окончательно, и Василий смог лишь кивнуть.

 

— Ну вот, уже и ухажёры появились, — вслух проговорила Вера, проводив взглядом ребят в окне.

Обвела хозяйским взглядом избу. Кухню от передней комнаты отгораживала ситцевая занавеска. Два окна, между ними обеденный стол. В углу — резной деревянный диван, над ним — божничка с иконкой, покрытой, словно невеста фатой, белым рушничком. На стене радио, зеркало, отрывной календарь неизвестно какого года. Далее дверь во вторую половину избы, отведённую под спальню. Железная кровать с никелированными дужками спинок, два дивана. Как раз на всех хватает спальных мест. Круглый столик с телевизором, этажерка с книгами, платяной шкаф. По два окна на улицу и в огород. На полу самотканые половики. Печь побеленными боками выходит в каждую из комнат, так что зимой должно быть тепло. Вот только дров заготовить…

Немного прибравшись, поставив на кухне посуду под свою руку, вновь выглянула в окно. В самом начале улицы крутились у поваленного на землю мотоцикла ребята. Там же появилась и Оксана. Парень, что-то увлечённо рассказывая ей, нёс пакет с хлебом, сестра по привычке теребила косу. Их обогнали Женька с Аней, что-то крикнули. Сестра опустила голову ещё ниже, Ухажёр погнался, размахивая пакетом, за дразнилками. Мог догнать, но не стал — наверное, только делал вид, что услышанное обидело или возмутило его. Вернулся к Оксанке, подстраиваясь под её шаг.

Вышла в сенцы искать ведро и тряпку — дом обживается, когда вымыты все углы, какими бы чистыми они ни казались…

 

Глава 6

 

Июльским вечером в одном из колумбийских портов встал на погрузку сухогруз под редким для этих мест советским флагом. Корабль, тем не менее, ждали: слабосильные портовые краны, покачиваясь от напряжения, начали переваливать через борт контейнеры. По сходням под контролем полицейских и таможенников зашныряли грузчики, таскавшие в трюмы коробки с провиантом.

Загорелый молоденький капитан, для солидности не выпускающий зажатую меж пальцев трубку, поглядывал то на часы, то на клонящееся к закату солнце. Экипаж поджимали сроки, но более всего капитан рвался услышать звуки фанфар в родном Владивостоке по случаю завершения первого самостоятельного рейса на другой континент с пересечением экватора.

Экватор и подводил более всего: солнце здесь убегало с раскалённого неба столь стремительно, что два раза затянулся трубкой — и волны уже прячутся в собственную тень. А в открытый океан хотелось выйти засветло.

В порту тоже не имели нужды затягивать время: на погрузке-разгрузке деньги делаются на количестве обработанного груза. Так что сходни скрипели без устали, и капитан, успокаивая себя, стал поглядывать на гуляющих по набережной мулаток и гремучих самбо — потомков негров и индейцев.

Зато скорейшего наступления ночи желал глухонемой грузчик. Он медленнее всех сбегал по пружинистому трапу на берег, невольно задерживая общую цепочку, дольше всех устраивал грузы в трюме и даже улучил минуту, чтобы перекусить маисовым блином, доставшимся ему утром от немецких туристов. А когда на него прикрикнул бригадир, и вовсе исчез. Таможенников и полицейских отношения среди грузчиков не волновали, зато бригадир позлорадствовал: поглядим, что промычишь при расчёте. Из жалости взят в команду, без жалости будет вышвырнут из неё.

Команда сухогруза успела отдать швартовы за мгновение до того, как солнце коснулось водяного горизонта. Океан от его соприкосновения с водой не вскипел, не прогнулся, и к месту их неспешного поцелуя устремился, набирая обороты, корабль с красным флагом на мачте.

За рейдовыми бочками в машинное отделение с капитанского мостика нырнула по металлической слуховой трубе команда: «Стоп, машина». Здесь капитаны прощаются с местным лоцманом, после чего на судне полностью восстанавливаются законы страны, под чьим флагом оно идёт.

Отправив катер с лоцманом, капитан спустился в каюту и избавился, наконец, от представительской трубки. Прежде чем взяться за сортировку документов, подвинул к себе портрет девушки на ромашковом лугу. Подмигнул ей, тронул фото пальцами, но вдруг почувствовал в каюте постороннего. Войти мог только старший помощник, но стука не было, и капитан, заранее улыбаясь наваждению, обернулся. И вскочил, увидев в дверях глухонемого портового грузчика.

— Я свой, — проговорил тот на чистейшем русском и поднял руки, всем видом призывая не делать резких движений.

— Откуда? Почему? Как? — выгадывая время и приходя в себя, капитан схватился за курительную трубку. Хотя хвататься, конечно, требовалось за трубку телефонную...

— Я свой, — ещё раз попытался успокоить хозяина каюты глухонемой бородач. — Надеюсь, кроме меня, никто не зайдёт к вам без вызова?

Однако тот наложил палец на селекторную кнопку:

— Я вызываю старшего помощника. Кто вы?

— Скажем так, сотрудник одного из наших силовых ведомств. Мне необходимо нелегально вернуться в СССР. И, если возможно, срочно выйти по закрытой связи на Москву. В экипаже обо мне никто не должен знать.

— Ваши документы, — потребовал капитан, не принимая условий.

Бородач, оглядев свою рваную одежду, усмехнулся, и капитан настаивать посчитал излишним. Хотя в мыслях уже выстраивались предположения. Первое: он спасает разведчика, и к лаврам покорителя океана ему прибавляется медаль на грудь за участие в спецоперации. И второе: это, несомненно, провокация, и вместо триумфа на Родине его ждут наручники в нейтральных водах.

Пришедшие на ум версии тащили в противоположные стороны, и тогда он, несмотря на молодость, решил разделить то ли славу, то ли ответственность со своим помощником, которого не без оснований подозревал в тесных отношениях с особым отделом пароходства. Да-да, в игре пятьдесят на пятьдесят лучше ни медали, ни наручников.

— Я вызываю старшего помощника, — вновь предупредил нежданного гостя капитан.

И когда тот пожал плечами — смотрите, я всё необходимое сказал и отныне вся ответственность ложится на вас, — нажал клавишу на пожелтевшей от времени и солнца подставке с мембраной:

— Старший помощник капитана, зайдите ко мне.

На всякий случай развёл руками перед грузчиком-разведчиком-провокатором: извините, у меня своя служба.

Настороженность стала пропадать лишь по мере удаления американских берегов, а когда до Владика остался один шаг циркулем по карте, капитан и вовсе спокойно вздохнул. Корабль выходил из нейтральных в территориальные воды Советского Союза, провокации не случилось, а значит, таинственный незнакомец, которого и портовое начальство по радио приказало беречь пуще корабельного компаса, — и в самом деле разведчик!

— Теперь вам можно выходить на палубу и не прятаться от экипажа, — разрешил капитан таинственному бородачу.

Тот не преминул воспользоваться свободой. Вечерело, прямо по курсу надвигалась гроза, но разведчик поспешил на нос корабля.

— Домой, — сжав кулаки, прохрипел он. На просьбу капитана укрыться от непогоды улыбнулся и выбросил руку вперёд: — Домой.

Капитан, озабоченный подступающим штормом, радости не разделил. Остановился рядом, облокотился на леера:

— До дома ещё дойти надо.

Пассажир и сам понимал, что родные берега ещё далеко. Но разве это важно, когда всё пережитое навсегда осталось позади?

 

Глава 7

 

Как ни торопилась Вера в Суземке к обеденному автобусу, он ушёл без неё. Расписание показывало, что очередного рейса на Журиничи ждать около четырёх часов.

— Вечером они не ходють, детка. Уже с неделю на привязи, как телки, — разочаровала грузная рябоватая бабуля, сидевшая на мешке с картошкой рядом с остановкой. — Бензина нетути. Картошка молодая не нужна?

— Нет, спасибо. А как теперь…

— Если далёко — то ножками, близко — на крылышках. Далёко?

— Журиничи.

— У-у, забралась твоя красота за кудыкину гору. Иди на окраину, авось, кто подвезёт.

Ругать Вера себя не могла — делала всё, чтобы быстрее дооформить документы на опеку. Да только ведь государственные бумаги в России никогда быстро не подписывались.

Кивнув советчице, пошла на окраину райцентра — вдруг и вправду кто-то будет ехать. А нет — придётся и впрямь пешком. Далековато, но к ночи точно дойдёт.

Пожалела, что купила пряников да халвы — теперь этот килограмм тащить двадцать километров. Идти или всё же постоять? Всего на каких-то пять минут опоздала — и теряй теперь половину дня. Одно счастье, что документы приняли…

Сплетя косичку из трав, рюкзаком приладила сумку на спине, высвободив руки. Оглянувшись с последней надеждой на Суземку, тронулась в путь. Потихоньку да помаленьку, за мечтами да песнями и дойдёт…

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы пионеры — дети рабочих…

Нежаркий ветерок пузырил платье. Поначалу Вера стыдливо одергивала его, потом улыбнулась страхам и перестала обращать внимание на игры ветра с подолом: тут и захочешь — никто не увидит на двадцать вёрст вокруг.

Радостным шагом, с песней весёлой

Мы выступаем за…

Из-за поворота вылетела машина, и Вера едва не присела, утихомиривая лезгинку ветра с платьем. Чёрный джип с молнией на дверце пронёсся посреди дороги, и отступившая в пыль Вера гневно обернулась вслед. И прикусила язык — джип разворачивался.

— Далеко, девушка? — в окошко остановившейся рядом иномарки выглянул круглолицый водитель.

— Так вы же ехали в Суземку, — не дала себя обмануть Вера, прикрывая травяную плетёнку. Ей интересен тот транспорт, который по пути.

— Так вам часа четыре идти до любого села, а мне крутануться — пятнадцать минут.

Разница во времени произвела впечатление, и Вера пожала плечами:

— В Журиничи.

— Садитесь, доброшу.

— Так вы в Суземку…

— Так пятнадцать минут…

Улыбнулись повторам, и Вера быстро сняла с плеч поклажу. Позорная плетёнка отрываться не хотела, и пришлось затолкать её внутрь сумки. Не без робости открыла дверцу с нарисованной молнией. В салоне оказалось настолько чисто, что она скосила глаза на свои пыльные туфли. Торопливо протёрла их о щиколотки.

— Что-то не видел я вас в Журиничах раньше, — плавно тронув машину, поинтересовался водитель. — Меня Борис зовут. Борис Сергованцев.

— Меня Вера. Романенкова. Мы только приехали, буду учителем.

— Тогда наверняка не последний раз видимся, — Борис, не отрывая взгляда от дороги, дружески протянул руку. Дотянуться смог лишь до колена попутчицы, и прежде чем Вера отдернулась, сам вернул ладонь на руль — не придавай значения, это всего лишь товарищеский жест.

Только как не придавать, если сумка подмяла под себя платье и колено оказалось оголённым.

— Мне неудобно. Давайте я выйду. Вам же в Суземку, столько времени из-за меня потеряете, — напряглась Вера.

— А мне жалко ваши ножки.

Огляди Борис её ноги, Вера точно бы потребовала остановиться, но водитель безразлично продолжал смотреть на дорогу, и она успокоилась.

— А я по приказу партии и правительства поднимаю сельское хозяйство по линии фермерства, — доверительно открыл тайну своей деятельности и достатка Борис. И, наконец, повернулся к попутчице, оглядел её. Не удержался от комплимента: — Красивая. Повезло Журиничам.

И снова, опережая протестные действия Веры, переключился на дорогу. А Вере волнение: как реагировать на подобные откровенности? Вроде не наглеет, а на добрые слова грех обижаться. Только никто не дает повода и прав распускать руки и язык…

Впереди показалось жёлтое пятно автобуса, который они так легко догнали. Наверное, лучше пересесть в него. Однако Борис добавил скорость:

— Через пять минут будете дома.

Ещё через минуту догнали велосипедиста, выехавшего на дорогу со стороны Тихоновой пустыни. Вера узнала деда Федю, устало крутившего педали. Несмотря на затемнённые окна, прикрыла лицо рукой, боясь, что хозяин дома увидит и узнает её в салоне. Он на велосипеде, а она королевой… Хотя что здесь постыдного или запретного? Надо полагать, Борис любого отставшего довёз бы…

Из-за лесополосы, разделяющей поля двух соседних колхозов, показалась журиничская водонапорная башня с кокетливой шляпкой аистиного гнезда. Дальше — уже людские глаза и пересуды…

— А можно… я пройдусь, — с мольбой обернулась Вера к нежданному спасителю. Только бы не обиделся и не посчитал за неблагодарную…

Водитель с пониманием отнёсся к просьбе, начал притормаживать, дотягивая расстояние ближе к селу.

Едва машина замерла, Борис уже с нескрываемым восхищением оглядел её.

— Не смотрите так.

— Я хорошо смотрю.

— Я чувствую, что хорошо. Но… Мне неудобно.

— Ты красивая. Очень, — вдруг мгновенно перешёл на «ты» Борис. Не позволяя Вере никакой реакции, заторопился: — Не ругайся. Я рад, что увидел тебя. Можно, я вечером приеду сюда же? Как стемнеет…

— Нет! — Вера распахнула дверцу. — Спасибо вам большое, я бы и впрямь долго шла. До свидания.

— Но я буду ждать.

— Нет, — уже на ходу замотала головой Вера.

— Всё равно буду!

Едва не вприпрыжку Вера заторопилась в село, благо машина осталась стоять на месте. Пусть уезжает. Ни к чему всё это… Но почему он стоит? Обиделся? Она не хотела.

Не выдержав, обернулась. Борис, сойдя на обочину, рвал цветы. Ясно, что не для неё, мало ли кого встретит на обратной дороге. А знакомство и впрямь неожиданное и приятное.

Заторопилась к дому, но сбоку вдруг мелькнула огромная тень, заставившая её испуганно податься в сторону. Из окна неслышно подъехавшего джипа Борис протягивал ей букет полевых цветов. А ведь ей сто лет не дарили их. Вообще не дарили!

Едва она взяла подарок, Борис бросил джип вперёд, резко, двумя движениями развернулся и, коротко просигналив, пронёсся мимо. Значит, и впрямь опаздывал, а из-за неё теперь будет нестись, навёрстывая время…

Вера смотрела вслед, пока машина не скрылась за лесополосой. Счастливо уткнулась лицом в жёсткий букет и теперь уже в самом деле вприпрыжку побежала к селу, боясь, что дед Федя успеет доехать на своём велосипеде раньше, чем она скроется за калиткой.

Вечером попыталась быстрее уложить Оксанку с Женькой, но те колобродили, поминутно требовали её к себе для разрешения споров.

— Спите, мне во дворе прибраться надо. Или со мной пойдёте? — припугнула неурочной работой.

Ребята замолкли, и она выскользнула из дома. Прислушалась, но гула машины не уловила. Вылила из ведра остатки воды, нетерпеливо-неспешно направилась к колонке — всё ближе к околице. За неё, конечно, не пойдёт, но интересно бы узнать, приезжал ли Борис. На такой машине, как у него, из Суземки и впрямь — всего пятнадцать минут.

Деревенская тишина, в отличие от городской, наполнена звуками, но ни один из них не относился к шуму мотора. Ну и ладно. И с чего она взяла, что такой представительный и богатый глянет на неё, с травяной тесёмкой через плечо?

Расплёскивая воду от быстрой ходьбы, пошла обратно к дому. По-хорошему, надо подумать о том, чтобы завести в хозяйстве живность. Для той же маломерной козы трава за селом даром. А за ним тишина… Но с чего она взяла, что пошла бы на свидание? В институте, будь желание, каждый день могла менять женихов. Да только вместо свиданок в детдом к Оксанке с Женькой бегала при первой возможности. Сейчас собрались все вместе, а личной свободы, получается, ещё меньше стало. Смешно. Но зато вместе. Столько билась…

Погремела на крыльце ведром, давая понять ребятам, что вернулась. Спустилась, выглянула за калитку в огород. Его по весне Фёдор Максимович-то распахал, засадил картошкой, но надо полоть, трава поднялась выше ботвы. Если взять ведро и пройти по межам, то сразу за частоколом и суземская трасса. Кому какое дело, что она собирает в ведро? Может, жёлтые горошинки пижмы. Посушить на зиму. Насколько помнится, она и от ран, и от язв, и спазмов сосудов. Опять же, и против моли, блох всяких. Сколько времени дом стоял нежилой? То-то. Надо промыть его внутри именно с настоем пижмы. Если к тому же набросить платок на голову, никто и не узнает, даже если и увидит случайно.

Несмотря на возраст, это было первое назначенное Вере свидание. В институте в самом начале учёбы и впрямь знала одну дорожку и одну заботу — в детдом, заслужив среди студентов репутацию «синего чулка». Но даже когда редкие для пединститута ухажёры расхватали более свободных подруг, Вера продолжала снисходительно посмеиваться над парнями: это просто вы не знаете, какая я на самом деле! Как бы не оказалось поздно и не стали кусать себе локти, товарищи женихи.

Не стали. Со второго курса подружки принялись играть свадьбы, пошли «курсовые» детишки. Вот тут и подкралась если не паника, то тревога: а что же она? Чем ущербна? Чего греха таить, сама стала поглядывать на парней: где ты, суженый-ряженый, в красный угол посаженный? Где же тебя так долго носит?

Перед самым распределением разозлилась — да пошли вы все куда подальше, и без вас хорошо. Нашла силу демонстративно отказывать во внимании даже тем немногим, кто на выпускном вечере приглашал на танец. Может, была и не права.

Скорее всего, не права, потому что сейчас извивается среди бурьяна, оберегая себя от крапивы и репейника. Плохо, что не надела брюки. Хотя платок при брюках — это, наверное, смешно…

Представлять себя со стороны не хотелось, а уж давать оценку тем более. Идёт — и идёт. Встретит Бориса — поговорит, с неё не убудет, а нет — и впрямь наберёт пижмы. А с козой они всё же не справятся, сена на зиму без мужских рук не заготовишь. Легче договориться и покупать у кого-либо банку молока. Да и не куковать же в Журиничах всю жизнь. Осмотрятся, укрепятся семьёй после пятилетней разлуки, и попробуют поискать чего получше. Господи, уже пять лет, как мамы не стало…

Огороды оказались короткие, не успела про жизнь подумать — а уже и суземская дорога перед носом. Вроде никто не видел…

Тут же присела: прямо перед ней горбатился в сумерках джип Бориса. Приехал! Пообещал — и приехал. К ней! Но ведь они совсем не знают друг друга. Поманил пальчиком — и прибежала? Какая же она дурочка!

Из машины лилась лёгкая мелодия, закат, придавленный облаками, отливал багровой полосой. Набиравший силу месяц, словно пастух, собирал вокруг себя стадо пока ещё бледных звёзд. Но как же сладко от беспокойства в груди! Выйти или отползти, вернувшись домой проторенной тропкой? Но зачем тогда шла! Человек ведь ехал, столько бензина сжёг…

Медленно привстала, делая вид, что смотрит в сторону и ничего не видит. Приподняла над травой ведро. Она и впрямь вышла за пижмой. Только её найти ещё надо в сумерках. А ухо будет держать востро. Как он смотрел на её коленки! Как быстро перешёл на «ты»! Как был уверен, что она придёт!

Ох, что она делает…

— Я здесь.

Борис стоял в стороне от машины и наверняка видел все её приседания. Стало жарко, захотелось сбросить удушливый платок, но водитель уже оказался рядом. Взял за плечи, медленно, но решительно прижал к себе. Ведро мешало то ли ей сопротивляться, то ли ему прижаться сильнее, и он прошептал над ухом:

— Пустое?

— Нет, там пижма. Для отваров на зиму…

— Пойдём в машину.

— Нет!

Машина — ловушка, оттуда не убежать, там она беззащитна…

— Мы просто отъедем. Подальше от села.

Борис забрал ведро, взял Веру за руку и повёл к машине. Джип приветливо подмигнул подфарниками, отключая сигнализацию.

«Что творю, что творю», — ужасалась себе Вера, садясь в машину. Ведро загремело в багажнике. Отъезжать далеко нельзя, ребята одни дома…

Остановились на развилке дорог. Та, что шла на Украину, за ненадобностью зарастала травой, в её зелень и загнал машину Борис. Выключил фары, мотор.

— Привет! — повернулся с улыбкой Борис.

— Привет…

— Ты почему меня боишься?

— Так я вас почти не знаю.

— А давай познакомимся ближе, — Борис протянул руку. Вера отшатнулась, но машина — она и впрямь без пространства.

— Не надо, — с мольбой попросила Вера. Где ведро? Ей домой…

— А ты со мной ничего не бойся, — не опускал руку Борис, по миллиметру приближаясь к ней.

О, как Вера чувствовала это тающее на глазах расстояние. Но ведь ничего не может произойти! Почему что-то должно произойти в такой красивый вечер? А руки у Бориса сильные, настырные, ласковые. И приучают, приучают к себе. Уже коснулся пальцами ушка. Щекотно. Мамочка…

Борис забросил руку за Веру, наклонил к себе. Впился губами в щёку — достал только до неё, зато руки принялись выдёргивать заправленную в юбку блузку.

— Не-е-ет. Пустите!

Борис послушался, но только для того, чтобы начать новую атаку. Завыл сигнал — Вера случайно нажала на него локтем, но и это не отрезвило водителя. Он уже рвал пуговички на блузке, зарывался лицом внутрь. Вере бы сжаться, закрыться, но она пыталась бороться, невольно раскрываясь всё больше и больше. Руки Бориса уже хозяйничали по всему телу, и последнее, что ей оставалось — это ударить каблуком по колену водителя. Тот вскрикнул от пронзительной боли, но успел перехватить женскую ногу, зажать под мышкой. Руль мешал навалиться на девушку, он потянулся отодвинуть спинку сиденья, и на этот раз Вера ударила водителя коленом. Удар пришёлся куда-то в горло, Борис захрипел и сам отпрянул в угол.

Рванув дверцу, Вера вывалилась наружу. Не оглядываясь, побежала в сторону села. И лишь когда завёлся мотор джипа, в испуге оглянулась, ещё не решив, убегать в колосящееся поле или отбиваться прямо на дороге.

Машина неслась прямо не неё, презрительно сигналя. Вера даже заткнула уши, чтобы не слышать пронзительного звука. Кувыркаясь, из окошка вылетело ведро, и она едва увернулась от удара.

— Дура! — расслышала средь рёва мотора.

Поверила в спасение, лишь когда иномарка скрылась в темноте. Ноги подкосились, она села прямо на обочину и в голос зарыдала.

— За что? За что!

Сопереживая, у её ног безмолвно склонила свадебный венец на жёлтой головке ещё различимая при луне низкорослая ромашка. На женские слёзы из ржи высунулась ватага васильков. Под ногами сбился в щепоточки щавель, сам навек обделённый сладким. Здесь же тонкой змейкой распласталась по земле повилика. Репейник деликатно отодвинулся на почтительное расстояние, почти в темень, то ли давая возможность женщине побыть наедине с горем, то ли оберегая от печального зрелища выводки своих липучих младенцев с фиолетовыми головками.

— Ничего не хочу, никого не хочу… — продолжала сквозь слёзы твердить Вера.

Застыли, боясь добавить неудобства, звёзды. Очистились звуки от звонкоголосых, но влюблённых лишь в самих себя сверчков. Ветер, в иных ситуациях сам с охоткой вышибавший из людских глаз слёзы, переваливался неслышными волнами. Женщина плачет!

Но как не заплакать, если рядом, ближе васильков-ромашек, повилики, кислого щавеля и даже репейника, источает пронзительный горький запах полынь. А перед глазами дрожат повисшие гирляндами на тонюсеньких дужках сердечки кукушкиных слёзок. И мать-и-мачеха, конечно же, никуда не делась, подвернулась холодными, не материнскими щеками под руки: плачь, женщина, плачь. В жизни всё рядом. Не ты первая, не ты последняя...

 

Глава 8

 

Не зря, наверное, преграждали Егору Буерашину морские штормы путь на Родину. За время заточения он как-то подзабыл о политических страстях, кипевших в Москве, а ступил на родную землю, и оказалось: главнее их в стране ничего нет. И не вывернись он сам из плена, никто всерьёз им бы заниматься не стал.

В Домодедово его по старой дружбе встречал лишь Юрка Черёмухин, с кем вместе начинали службу в КГБ и строили планы на нелегальную работу. Да только уже через пару лет им обоим поставили в личном деле красный штамп: «Известен противнику».

Обиднее всего, что сами они нигде не засветились и собирались свято исполнять главный принцип контрразведчика:

Увидел — молчи.

Сказал — не пиши.

Написал — не подписывай.

Подписал — откажись.

То есть я — не я, а что такое КГБ — вообще понятия не имею. Может быть, Комитет Глубокого Бурения.

Но какая-то сволочь из Управления кадров переметнулась к американцам, и мгновенно на всех, с кем соприкасался предатель или чьи личные дела брал в руки, поставили жирный крест. В виде того самого красного штампа, после которого работа за границей не светила контрразведчику ни при каких обстоятельствах.

«Проштампованный» народ поник, заскулил, стал приглядывать новые должности. Егора попытались переманить аналитики, но носить по кабинетам пусть и умные, но бумажки его не прельстило, и через бывших сокурсников он предложил свои услуги ГРУ — главному разведуправлению Генерального штаба.

— Зачем? — попытался отговорить Юрка Черёмухин, точно так же засветившийся, но остающийся на Лубянке работать в архиве. Ему спецназ не выгорал из-за «минус пять» на каждый глаз, поэтому он старался прикрыть свой физический недостаток излишней грубоватостью: — Ветра в заднице много?

— Давай лучше не теряться. И пожелай мне удачи, — улыбнулся Егор.

Просьба оказалась нелишней: Егора в новом ведомстве буквально препарировали. Не в смысле проверки на благонадежность — комитетская чистка считается одной из самых надёжных в мире, а он своего прошлого не боялся: отец и мать в войну партизанили, старший брат Иван, списанный из армии по состоянию здоровья, был чернобыльцем. Так что озабоченность у новых командиров могла лишь идти по части его психологических, оперативных и физических способностей.

Намекали на жёсткую работу медкомиссии и особенно встречу с психологом, который после многочисленных тестов обязан найти наиболее слабые точки кандидата и давить на них в беседе: если в течение пятнадцати минут руки у того не вспотеют, допускают к этапу следующему.

У Егора не вспотели, потому что разрешили передохнуть и даже посмотреть какой-то безобидный американский фильм. Интереса он особого у Егора не вызвал, втихаря намерился придремнуть в полутёмном небольшом кинозале, но благо, быстро вспыхнул свет. И не случайно: ему поднесли блокнот и ручку с безобидной просьбой вспомнить и написать, сколько машин, каких марок и какого цвета проехало в увиденном отрывке. Сколько машин остановилось, кто из них выходил, кто садился. В чём одеты, что держали в руках…

Вроде не сильно ошибся, потому что после этого его без денег и документов стали забрасывать на машинах и в самолётах в какие-то лесные дебри с задачей выбраться из них и незамеченным вернуться в Москву. Он стрелял, плавал, дрался, изучал дельтаплан и акваланг, боевую машину пехоты и малую сапёрную лопатку. Учился давить отвращение, поедая извлечённых из-под коры деревьев личинок. Спал привязанным к этим самым «санитарно-обработанным» стволам. Делал самому себе уколы. Утром мины обезвреживал, а вечером «подрывал» ими опоры мостов или цистерны. Отцеплял вагоны на ходу поезда. Непрерывно учил языки. В отличие от Лубянки, в военной разведке главный принцип формулировался намного короче: «Пришёл — увидел — уничтожил».

— Тяжко? — хитро улыбались новые сослуживцы, когда-то сами ходившие этими же лабиринтами испытаний.

— А мне присяга иного и не обещала.

Испытания выдержал, и его представили разведзверям ГРУ. И сразу в элиту — группу дальней заброски, где, несмотря на погоны старшего лейтенанта, поставили на должность рядового бойца.

— У нас много своих законов. Но уясни главный — закон крокодила, — полагая, что новенький обязательно должен знать его, предупредил «капраз» — поджарый капитан разведки первого ранга с аккуратными седыми усиками, который и давал своё окончательное крокодильское «добро» на службу.

Он же определил новенького на южное, «песчаное» направление к «каплею» Максиму Оличу. Капитан-лейтенант, за какие-то диверсионные морские дела дослужившийся до командира группы и медали «За боевые заслуги», тоже не преминул напомнить о крокодиле. Но уже более конкретно:

— Никогда не ходи по тропам, где однажды уже ступал. Зашёл в одном месте — выйди в другом. В широком смысле — не дай поставить на себя капкан. Знаешь, как ловят крокодилов?

Вскинул голову, а на скуластом лице самодовольная улыбка: откуда вам, на Лубянке, знать настоящее боевое искусство во время броска «на холод»!

«Холодом» в ГРУ обзывались операции, сопряжённые с риском для жизни. По большому счёту, Егор мог в ответ щегольнуть чем-нибудь фирменным от «Комитета Глубокого Бурения», но грушники ему понравились, и он промолчал. Придёт время, и Лубянка покажет, как и чем хлебают щи. Так что там крокодил?..

— Он возвращается в реку тем путём, по которому выполз на берег. Охотники за их шкурами и вкапывают в этих местах ножи, о которые несчастные и глупые рептилии распарывают себе брюхо.

В «песчаной» группе почему-то оказалось много моряков, оттого они и баловались всякими страстями от пресноводных.

Хотя основным предметом для изучения оказалось так называемое страноведение — детальное изучение государств, где спецназовцы в силу каких-то обстоятельств могли теоретически очутиться. В какой мечети какой имам служит, кто любимая жена у наследного принца и когда она забеременела, сколько лошадей или верблюдов у владельца центрального рынка, какие газеты что печатают, пофамильные списки физиков и лириков — эти сведения должны были отлетать от зубов по каждому городу и более-менее значимому аулу на южном направлении.

Сведения, надо полагать, обновлялись постоянно. Если спутник засекал более-менее масштабную постройку или появлялась новая трасса — резиденту шла шифрограмма: доразведать объект. В местной прессе упомянули на первой полосе новое имя — кто такой? И вот уже якобы восторженные туристы якобы случайно сфотографировали уголок интересного объекта, привязывая затем его к космической фотосъёмке.

Подобной сетью опутывался весь мир, и страноведы, собери их вместе, могли бы рассказать о земном шаре увлечённее и глубже телевизионного Сенкевича. Разве что не коснулись бы, наверное, Антарктиды. А там шут его знает, гарантировать в разведке ничего нельзя: о ней уважающие себя страны никогда ничего не опровергают, но и не подтверждают. Есть такой гениальный уход от проблемы — по умолчанию…

 

Первое серьёзное испытание Егору Буерашину выпало на «Бурю в пустыне», войну в Персидском заливе американцев против Ирака в самом начале девяностых годов.

Трудно сказать, чем думали на «Военно-грузинской дороге»^[7] советские политики и чьи интересы блюли, но «грушный» спецназ вдруг запрягли в упряжку к янки. И не просто участвовать в совместной морской блокаде Ирака, а досматривать идущие в эту страну корабли. Американцам оставалось лишь принимать доклады советских десантников, самим оставаясь как бы чистенькими: мы ни при чём, это русские ищейки лазят в корабельных трюмах.

Лазить послали как раз группу Максима Олича. Аукнулось, что в командирах ходил моряк. Спецназовцы подлетали на вертолётах к обнаруженному в море судну, по фалам скользили на палубу, нейтрализовали команду и принимались щупать тюки и нюхать углы. Экипажи презрительно глядели на них, а надсмотрщики, опуская от стыда головы, докладывали по рации сидящим в вертолётах американским офицерам:

— Судно осмотрено, груз стратегического значения не имеет.

О-о, и как плевались, оставаясь одни. Как поносили даже не звёздно-полосатый флаг, а Москву, улегшуюся калачиком у подножия этого полотнища: откуда такое подобострастие и унижение самих себя?

И тогда Егор Буерашин стукнул кулаком сам. Обнаружив при очередном осмотре в утробе ветхого рыбацкого судёнышка ящики из-под зенитных снарядов, тем не менее процедил по рации:

— Груз стратегического значения не имеет.

Ирак отбивался от американской авиации из последних сил, и боеприпасы ему были необходимы не меньше, чем советским офицерам чувство собственного достоинства и гордости за страну.

Но пока вылезал из трюма, на палубу спустился американский подполковник: скорее всего, наводка на подозрительное судно всё же к ним прошла. Солнцезащитные очки не скрыли, а скорее, подчеркнули высокомерие, с которым он глянул на Буерашина, квакнул что-то сквозь зажатую в зубах сигару.

— Перепроверить! — перевели его команду, хотя Егор понял смысл без суфлёра. — И снова доложить.

Качка на море отсутствовала, но Егор стал, расставив ноги и закрыв собой трюм. И хотя никогда не курил, выхватил у кого-то из своих сигарету, тоже вбил её себе в зубы:

— А пошёл он...

Подполковник побагровел, выдавая взаимное прекрасное знание языка вероятного противника, с которым хотя и на выгодных Америке условиях, но вынужденно пришлось объединиться. Подошёл вплотную. Тыча сигарой Егору в грудь, процедил:

— Ты — ещё раз!

Буерашин не сразу понял, что команду, уже не церемонясь и не играясь в военную тайну, отдали на его родном языке. Не ведая о последствиях, шагнул навстречу американцу, спасательным жилетом сминая его сигару.

— Ещё раз тыкнешь, смою через клозет за борт. — И свою сигаретку, хоть и тонкую по сравнению с американской, но выставил навстречу белоголовому орлану, распластавшему крылья над карманом кремовой рубашки подполковника. Интересно, сам-то он хоть знает, что эта птица всего лишь венчает пищевую цепочку североамериканского региона? Пищевую, сэр! — Это ты тоже, надеюсь, понял.

Ещё как понял! Глаза вспучились, налились кровью, потом сузились в щёлочку. А Егору что бык, что японец. Ему ни вожжа под хвост не попала, ни водки он не перепил, ни на солнце не пережарился. Просто когда воду греют, она поневоле начинает кипеть. А Олич, который мог бы осадить, работал на другом судёнышке.

Так и замерли, сжав кулаки, на палубе иракского кораблика советский старший лейтенант и американец в подполковничьих погонах. Иракские рыбаки ждали своей участи на носу судна, зато разведзвери ГРУ вмиг разделились: одни оказались за спиной взвившегося сотоварища, другие — у подполковника. Вскинулись автоматы. Бунт. На чужом утлом судёнышке, на чужой войне СССР, похоже, впервые за годы перестройки выпростал коготки. «Наверх вы, товарищи...».

Сумасбродного демарша тем не менее оказалось достаточно, чтобы янки дрогнул. Несмотря на кружащие в воздухе вертолёты, главенствующую должность, янки не посмел перепроверить трюмы или послать лейтенанта туда же, куда сам только что был отправлен. Мертвецки бледные рыбаки-контрабандисты-оружейники глядели на Егора, как на Бога, и он сказал себе: никогда, нигде и ни перед кем больше не опущу голову. Я — советский офицер и сын партизана. И плевать на иное.

Усмехнулся американцу: и на тебя плевать тоже. Это в старости подумал — и забыл. В молодости же сказал — и сделал!

Хотя в действительности Егор сплюнул за борт. Всё же хотелось, чтобы снаряды дошли до Ирака.

А вот брызги полетели по закону ветра: его за выходку, естественно, по головке не погладили, из Персидского залива срочно отозвали. Готовился к худшему, однако вместо международного разноса ему пусть и втихаря, но бросили на погон ещё одну звездочку — ходи капитаном.

Так поверил, что даже среди руководителей остаются люди, отстаивающие интересы Отечества.

При расставании Олич всунул в «дембельскую» сумку Егора перламутровую ракушку и пластмассовую ящерицу, в хвосте которой располагалась точилка для карандашей.

— Передай сеструхе.

На ракушку Буерашин внимания не обратил, но ящерку удивлённо повертел в руках. Командир успокоил:

— У Иры сейчас фамилия такая — Точилкина. Коллекционирует.

— Убью, — пригрозил «каплею» уже из Москвы Егор, когда встретился с Ирой у фонтана перед Большим театром. Миниатюрная, точёная, с золотистыми волосами по плечам — наверняка Бог минимум трижды поцеловал при рождении! А он — «сеструха»...

— Вам! — Егор вытащил из сумки подарки.

Ира по-детски хлопнула в ладоши и сразу же приложила ракушку к уху. И лишь услышав шум Персидского залива, спохватилась:

— Как Максим?

— Приказал сводить вас на кофе, — не моргнув глазом, соврал Егор.

Ира посмотрела на часы, сложила в мольбе ладошки, сделала бровки домиком:

— Если я опоздаю на работу, меня уволят.

— А после работы?

После работы её тоже удерживали какие-то планы, капитан Буерашин в них никак не вписывался, но слишком ярко блистала рядом женщина, чтобы просто так с ней расстаться. Он не имел на неё никаких прав, она не дала никаких поводов для дополнительного внимания, но единственная сила, с которой способны совладать монахи, но отнюдь не офицеры, — это женская притягательность. Эх, и на правом пальчике обручальное колечко. От какого-то Точилкина.

— Вы мне позвоните через месяц, — нашла Ира для него ближайшее времечко. Но точки над «i» расставила сразу: — И вы мне расскажете всё, что можно.

— А раньше? — обнаглел Егор.

— А раньше меня просто не будет в Москве. Спасибо! Я убегаю. Извините. До встречи. Самому-то будет заняться чем в Москве без меня? — стрельнула лукаво глазками…

Занятие нашёл «капраз» для всей их «персидской» группы, вслед за Буерашиным по рекомендации союзников тоже выдворенной из Залива.

— Я не стану потом спрашивать, как вы это сделали. Но дурость требуется пресечь, а жертвы исключить, — начал с непоняток «Крокодил», кося глаз на верхний левый угол карты, где ютились заморышами прибалтийские республики. — А теперь задача.

Она и повергла спецназовцев в шок. И было от чего, даже в сравнении с наглостью американцев в Ираке: один из прибалтийских городов отменял у себя действия всех советских законов. Через день-два в нём планировался митинг с требованием ко всем русским убираться вон из их цветущей республики.

— Пусть останутся потомкам и историкам вопросы присоединения прибалтов к Союзу — их референдумы, просьбы о вступлении в СССР, — пытался пощипывать ус «капраз». А может, прощупывал на лояльность своих разведзверей перед отдачей приказа: — Нет особой нужды ворошить и то, что все годы советской власти Прибалтике, единственной из всех регионов страны, разрешали не перечислять деньги в союзный бюджет, а пускать их на развитие собственной инфраструктуры. Получая при этом из Москвы ещё и дотации. Естественно, в ущерб исконно русским городам. Так что Бог им судия, ныне орущим, что якобы они кормили Россию.

— Лаять — удел шавок, — согласился кто-то.

— Или мосек.

— Если это не одно и то же, — взял на себя роль рефери Олич, тем самым подтверждая готовность группы к выполнению задания.

Однако командир рассуждал и делал политические выкладки не зря. «Персидские морячки» притихли, едва дослушав командира: группе предстояло действовать в родной стране и как бы против собственного народа.

— Кто-то из шибко мудрых в Кремле порекомендовал спецслужбам спровоцировать столкновения на улицах города, — продолжил «капраз». — И уже под этим прикрытием, объявив чрезвычайное положение, ввести в регион дополнительные войска для разгона митингующих.

На этот раз реплик не последовало: слишком серьёзно закручивалось всё в родной стране…

— Но если там… — «капраз» поднял взгляд сначала вверх, что могло означать Кремль, потом перевёл его на Буерашина, как на недавнее олицетворение Лубянки, — если там не могут найти более элегантного выхода из ситуации, мы обязаны спутать все карты. С обеих сторон. И история уже нас простит и рассудит.

И добавил фразу, которую Егор с момента перестройки не слышал от руководства страны:

— Делаете вы, отвечаю я.

Для людей сведущих никогда не являлось секретом, что ГРУ и КГБ жили как кошка с собакой, стремясь первыми добежать до Генерального секретаря ЦК КПСС с добытой информацией. Первым отрапортовал — отличился! Но чтобы ГРУ само замахнулось на Кремль и конкурентов... Неужели власть настолько слаба, что ею можно манипулировать из какого-то кабинета на Полежаевке? Быстрее бы приходил к власти Ельцин, что ли? У того хоть и дурная, но есть воля…

— Я не стану спрашивать, как вы это сделаете, — повторил «капраз» и отпустил группу из кабинета с проёмами в стенах, где за синими шторками располагались подробнейшие карты всех регионов мира.

Буерашин мало сомневался, что задача снова окажется «водной», раз ими рулят моряки. И не ошибся.

— Берём водозабор, — определил Олич окончательный вариант после прилёта в Таллин.

Взяли. Проникли туда, куда и мышь не могла прошмыгнуть незамеченной. Вылили в резервуары жидкость, заранее подготовленную химиками вкупе с биологами, и к обеду вместо митинга город сел на унитазы. Ни лозунгов тебе, ни столкновений, ни чрезвычайного положения — один понос. Лидеры всевозможных национальных фронтов бесились, Москва и Запад, каждый по-своему рассчитывавшие на этот митинг, недоумевали. А сделать всё красиво и непонятно для окружающих — каллиграфический почерк ГРУ, за красоту которого группе Олича выделили по три дня отпуска.

Всем, кроме Егора.

— На «минус два», — отдал «Крокодил» ему команду спускаться на два этажа под землю.

На «минус втором» располагалась «гардеробная», в которой годами собирались одежда и вещи для любых целей и задач в любой точке мира. От трусов до фраков, бейсболок и шлёпанцев до шляп и ковбойских полусапожек. Значит, готовность номер один. Куда? К какому шкафчику подведут? У отбывающих за границу ни одного намёка на принадлежность к СССР не должно быть, даже родных пломб в зубах, не говоря уже о клейме советских прачечных на белье.

— Готовься в Латинскую Америку, — «капраз» провёл Егора в самый угол помещения. Пригладил и без вмешательства идеально подправленные усики, распахнул шкаф с летними песчаными костюмами. — Пойдёшь «на холод»…

 

И вот «холод» кончился, и Егор вправе был рассчитывать хотя бы на служебную машину, чтобы не ловить такси с архивариусом Лубянки.

— Да тут без тебя напряжёнка непонятная по всем линиям, — уловив разочарование на лице друга, попытался оправдать «грушников» Черёмухин.

«В любом случае не такая, как была у меня», — поджал губы в детской обиде Егор: не каждый день вырываются пленники самостоятельно. Надежду на жизнь, конечно, давал негласный договор всех разведок мира: поскольку разведчики являются военнослужащими, то их физическое уничтожение приравнивается к нападению на страну. Тюрьма — да, перевербовка — да, но под расстрел подвести не должны были. Только это если бы держали официально в тюрьме, а не в пещере в сельве…

— Да вон бежит, кажется, кто-то из твоих, — вычислил Юрка в аэровокзальной суматохе родственную душу.

Бежал сам «капраз». Он схватил Егора в объятия, приподнял, словно через лёгкую тяжесть веса подчинённого убеждаясь, что перед ним не призрак.

— Я рад. Остальное всё потом, — отстранился командир и с надеждой посмотрел на Юрку. — Добросишь товарища до дома?

Не дожидаясь ответа, ещё раз прижал к себе Егора, шепнув приказ:

— Сидеть дома, никуда не высовываться и ни во что не вмешиваться. Ждёшь только моей команды.

И подтверждая, что подчинённый не был забыт, что ценен и дорог, добавил ещё тише:

— Тебе бумаги на большую награду готовим. Высшую. Только тсс-с. И без меня никуда и ни во что.

Ошарашил — и исчез столь же стремительно, как и появился.

— Я же говорил, что у вас какой-то напряг, — обрадовался собственной дальнозоркости близорукий Черёмухин.

Но Егор застыл от известия о награде. А почему, собственно, нет? Не к тёще на блины ездил. А для человека военного звезда на груди порой весомее звёзд на погонах. Но что случилось в конторе? В честь чего напряг и суматоха?

Взгляд зацепился за электронное табло: 18 августа 1991 года. Не тринадцатое и вроде не пятница...

 

Глава 9

 

Томившийся от безделья и неизвестности Егор целые сутки тупо смотрел в телевизор, пока не стали показывать балет «Лебединое озеро».

Ничего не понимая в нём, переключил каналы, но по всем трём программам танцевали одно и то же. Такая синхронность могла повеселить или удивить, но для разведки однообразие несёт такую же тревогу, как и общая неразбериха.

Вышел в коридор — пуст, соседи на службе. Присел к столику с общим телефоном. Дежурный по управлению трубку не поднял, чего в принципе не могло произойти, и Егор вновь вспомнил календарь: может, страна отмечает какое-то событие, о котором он запамятовал? 19 августа, понедельник. Праздники обычно по воскресеньям…

Когда балет на экране сменился мёртво застывшей заставкой о проведении в Останкино регламентных работ, Егор заторопился на улицу.

Она информации не прибавила. По крайней мере, транспорт ходил исправно, не заметил он и тревоги на лицах людей. Тянулась очередь к газетному киоску, но пресса, видимо, ничего не успела написать из происходящего, люди пожимали плечами и расходились по своим делам. Если что и вершилось в стране, то, наверное, в пределах Садового кольца. Но оно — не Россия.

Поспешил обратно в общежитие, боясь пропустить звонок со службы.

«Регламентные работы» в телевизоре закончились, экран показывал длинный стол, за которым сидело человек восемь. Диктор бесстрастным голосом назвал их ГКЧП — Государственным комитетом по чрезвычайному положению. Вице-президент Янаев стал зачитывать заявление Горбачёва, который в связи с болезнью слагал с себя полномочия президента СССР.

Егор впился взглядом в экран. Болезнь, конечно, чушь, но неужели наконец убрали говоруна? «По России мчится тройка — Мишка, Райка, перестройка»… Вместе со вздохом облегчения, что наконец-то в стране нашлись люди, взявшие на себя ответственность за её судьбу, отметил Егор и нервозность новых руководителей, их заискивающие ответы на вопросы иностранных журналистов, дрожащие руки и опущенные головы.

Но всё равно — дело сдвинулось с мёртвой точки и должны уже идти необходимые команды для исполнителей. А уж среди них найдутся люди, которые проявят и решительность, и профессионализм в наведении порядка. Только бы не опоздали эти команды. «Крокодил» тоже приказал ждать их…

Приоткрыл дверь, чтобы не пропустить звонок телефона. А по телевизору начали показывать московские улицы, наполнявшиеся народом. Толпы, судя по репликам, направлялись на Лубянку. И отнюдь не дружелюбно.

Поспешил к телефону сам, торопливо набрал номер Юрки Черёмухина:

— Как у вас?

— Только что не лезут в окна.

И с надеждой, которой минуту назад у него совершенно не прослушивалось, попросил:

— Ты можешь быстро подскочить?

— Совсем плохо?

— А ты глянь в телевизор.

Экран бесстрастно фиксировал, как к памятнику Дзержинскому подогнали кран и Железному Феликсу набросили на голову петлю из троса^[8]. Не балет. Не лебеди!

— Только быстрее, — поторопил Юрка, уже ни на кого, видимо, не надеясь. — Встречаю у тыльных ворот.

Но ведь «капраз» приказал ни во что не вмешиваться… Или он рассчитывал на иное развитие событий? Тогда — всё можно.

— Быстрее, — ещё раз попросил Юрка и сам положил трубку.

Паники на улицах Егор не отметил. Да, собирались толпы около тех, кто громче всех говорил, но крикуны-агитаторы — это изначально провокаторы. Равнодушных, занятых собой и внуками старушек, подметавших улицы дворников, целующихся влюблённых было всё равно больше. Именно в этой пассивности людей, которые никуда не побегут, никого не станут свергать или защищать, могло оказаться спасение для страны. Может, и Юрка зря паникует? Подумаешь, собралась горстка перед Лубянкой. Две пожарные машины с водомётами — и через полчаса особо ретивые сидят по домам, сушат одежду. Завтра, одумавшись, спасибо скажут, что не дали замутить бузу…

Черёмухин встретил у тыльных ворот центрального здания, протянул в узкую щель внутрь двора.

— Здесь загружено полторы тысячи личных дел агентов и находящихся в разработке фигурантов, — кивнул на грузовик-фургон с надписью «Хлеб». Рядом валялись выброшенные лотки, что говорило об истинном, а не камуфляжном предназначении машины. Очки у Юрки были всё те же, слегка великоватые, и после заботы об архиве он постоянно занимался их охраной на носу. — Надо прорваться на спецобъект. Иначе представляешь, что будет?

Представить списки агентов в газетах не было сложностью: времена для прессы наступили такие, что многие редакторы ради сенсации готовы в уголке юмора публиковать отчёты о похоронах собственной матери.

Хотя публикация списков иным митингующим как раз и поубавила бы пыл. Перед переходом в ГРУ Егор, нёсший службу в первом подъезде, сопровождал правозащитницу, на всех углах требовавшую открыть архивы спецслужб. Председатель КГБ сделал всё гениально и просто: пригласил её к себе в кабинет и, как понял Буерашин, показал личное дело отца, чьё имя долгие годы выставлялось как символ борьбы с тоталитаризмом.

Почитав протоколы, женщина на цыпочках вышла из «Детского мира»^[9] и как будто цементного раствора глотнула. Причина оказалась более чем банальна: по оговору её отца-символа в тридцатые годы было расстреляно более десяти его же друзей.

Ох, не плоской была история страны. Не чёрно-белой…

Только ведь наряду с подобными стукачами, которых, в принципе, как-то можно понять с позиций нынешнего времени, в картотеках имелись имена тех, кто предупреждал о терактах, безалаберности, антисоветчине. Кого внедряли в преступные группировки. «Подбрасывали» к иностранным посольствам. Кто закрывал каналы с наркотиками, пресекал похищения людей. Аксиома для всех стран мира: государство обязано защищать свои интересы, свой государственный строй, своих граждан. В том числе и негласными методами.

В первую очередь имена таких негласных сотрудников и спасал Юрка. И Буерашин молча протрубил ему гимн.

— Стреляем без предупреждения по каждому, кто приблизится. На крайний случай — взрываем.

О-о, какая же несусветная глупость посетила Юркину доселе светлую голову! Взрыв разметает листочки по всей округе, а «секретка» обязана уничтожаться до последней буковки в документе. В ГРУ на этот случай держат напалм...

Но Юрке было не до подобных тонкостей. В своём окопе он, судя по всему, остался один, держал целый фронт и сопротивлялся как умел.

— В фургон или рядом поедешь?

— Не рядом, а за рулём.

Оторвать козырёк у кепки и, проведя ею по пыльному колесу, нахлобучить на самые глаза, засучить рукава рубашки и повесить на губу вместо окурка хотя бы веточку-зубочистку — и чем не водила из пятого или четырнадцатого автопарка? А очкарик рядом — это бухгалтер. С накладными на хлеб, который выпекается круглосуточно. Вперёд, на пекарню!

Ворота медленно отворились. Почуяв добычу, от толпы на площади отделились с десяток митингующих, готовых по той же методике сексотов^[10], которых сами же брезгливо выискивали, останавливать выходящие из лубянского комплекса машины или записывать их номера. Даже у хлебовозок.

Егор, как и полагается водиле из пятого или четырнадцатого автопарка, выплюнул им под ноги бычок и дал по газам.

А Москва упивалась свободой кричать, что вздумается, ходить там, куда вчера не пускали, ломать то, что не строили. Благодать: милиция загнана в подворотни, комитетчики дрожат по кабинетам, армию заперли в казармах. Как же сладка запретная выпивка! И разве заранее думается о похмелье?

В этом плане столице никогда недоставало мудрости. Да и откуда ей взяться, если сюда веками ползли поближе к власти проходимцы и лизоблюды, постепенно занимая места своих хозяев. И не прощая после этого никому своего предыдущего унижения.

«Крокодил» выражался проще:

— К дирижёрскому пульту прибежали барабанщики. С искренним убеждением: кто громче бьёт, тот в оркестре и главный.

Главным, судя по транспарантам и речёвкам митингующих, становился Ельцин, что в сравнении с Горбачёвым представлялось не худшим вариантом в бардаке, заполонившем страну. Но если Ельцин и сам куражится в толпе, то толку не будет. Не тот водозабор в своё время брали в Эстонии. Нужно было сразу Московский, усадив на месяц-полтора на унитазы и Кремль, и Белый дом. На профессиональную радость жене Ельцина Наине, изучавшей специальность «Водопровод и канализация».

Ехали по враждебной Москве молча. Да и о чём говорить, когда за спиной фургон с личными делами фигурантов, а впереди — полная неизвестность и разбитая дорога, в которой даже хозяин архива плохо ориентировался.

Однако за Химками после некоторых раздумий он попросил Егора уступить ему руль, а потом и вообще вылезти из машины, дожидаясь возвращения на дороге. Егору бы обидеться, но сам себя и остановил: не в бирюльки играют, объект не выдаётся даже любимой тёще. Напялил Черёмухе кепи без козырька и, снимая с него чувство вины, поторопил:

— Только мухой. Туда и обратно.

«Бухгалтера» никогда не отличались классным вождением: грузовик неуверенно дёрнулся, рывками набрал небольшую скорость и скрылся в незаметный поворот среди только-только начинающих желтеть клёнов. Спецобъект — он и есть спецобъект, посторонний глаз не привлекающий. Может, это просто трансформаторная подстанция или склад металлолома...

Зато разгрузился и вернулся настолько быстро, что Егор не успел соорудить себе лежанку из лапника.

— Надо в Зеленоград, — высунулся через опущенное стекло кабины Юрка.

Очки на переносице наспех перетянуты синей изолентой: видать, уронил при разгрузке. Но это не мешало архивариусу пристально смотреть сверху вниз: если ты не согласен, я еду один. Честно сказать, Буерашин не ожидал, что в дохляке Юрке окажется столько твёрдости и ответственности. Но куда ему одному при минус пять на каждый глаз и с изолентой на очках?

— Надо! — поторопил Юрка.

Зеленоград слыл ярой демократической зоной Москвы — именно оттуда приезжали на митинги самые многочисленные и по-военному организованные колонны с зелёными полотнищами транспарантов. Победа над ГКЧП могла добавить им агрессивности, и тут даже Ельцин не успеет всех привести в чувство.

— К Москве идут танки… — сообщил последнюю новость Юрка.

— Чьи? За кого?

— Не знаю. Скорее, за Ельцина, — опустошённость Черёмухина была явной. — Начальник зеленоградского отдела получил сведения, что с минуты на минуту ожидается штурм его здания. Просит вывезти архивы.

— А что, на все КГБ — ты один? С украденной хлебовозкой? — раздражённо бросил Буерашин. А скорее, выплеснул эмоции от сообщения о танках. Не зря дрожали и опускали глаза на пресс-конференции члены ГКЧП. Так и не нашлось среди них никого решительного, идущего до конца. И Юрка прав — надо спасать хотя бы тех, кто помогал стране…

Черёмухин в ожидании ответа прилепил отошедший кончик изоленты на очках. Он стыдился за контору, ещё вчера приводившую в трепет весь мир, а сегодня прячущуюся по лесам. Но поскольку Егор сам был выходцем из Лубянки, горько исповедался:

— Перед твоим звонком увидел в туалете одного нашего генерала. Он рвал бумаги, бегал по толчкам и спускал в них обрывки. Грешным делом подумал, что уничтожает документы, но, оказалось, избавлялся от рукописи о демократах. Таким нынче стало КГБ, Егор. Грустно.

Зря Юрка стыдился — Буерашин сам отвёл глаза. Он не знал, что творилось на данный момент в ГРУ, но если и там генералы дрогнули, то куда возвращаться и кому верить? Или быстрее бы уж Ельцин брал всю власть в руки, чтобы утвердить порядок?

Зеленоградского комитетчика нашли мятым, небритым и, кажется, под градусом. Увидев хлебовозку, заглохшую у крыльца на последней капле бензина, он сразу обмяк: так бывает, когда приходит уже не ожидаемая помощь. Выводя его из прострации, Буерашин поинтересовался:

— Сто грамм есть? Меня зовут Егор.

— Серёга, — легко поддержал знакомство хозяин кабинета.

Бутылка с остатками стояла под столом — зеленоградец лишь опустил за ней руку. Но за закуской пришлось идти в угол, к холодильнику. Тот, потерявший в переездах переднее резиновое копытце, кивнул хозяину украшенным детскими наклейками лбом. И душу распахнул широко и светло: чем богаты, то — ваше.

Щедрость оказалась понятной, когда на ржавых решётках обнаружились лишь маслянистая банка из-под тушёнки с ломтиками пожелтевшего жира да надломленные, покрытые инеем кусочки хлеба на одноразовой тарелке. Капитана смутило малое количество закуски, и он полез за добавкой в морозилку. Там ножом наковырял пропавших рыбой кусочков льда и вывалил их рядом с хлебом.

Сдвинули почерневшие от чая разнокалиберные чашки — не на поминках. Тост предложил капитан, выдавая свою родословную:

— Казак пьёт в двух случаях. Первый — когда есть огурец. И второй — когда огурца нет. До дна.

Подмога и спирт, затушенный не менее обжигающим льдом, пробудили его к действиям.

 — Предлагаю: не очень существенное перебросить в ментовку, с начальником отношения нормальные. Но мешков семь надо сжечь.

Костёр в лесу, на свет которого наверняка подскочат какие-нибудь вояки? Из тех танков, что опоясали Москву? Кто окажется командиром? А вдруг из желающих заработать у новой власти звезду на плечи или на грудь?^[11]

— Открытое место нежелательно, — похоронил Егор чью-то удачу на дополнительные блага. Там, где участвует он, халява не пройдёт...

Капитан макнул в жир скрюченный от возраста и холода кусочек хлеба, посмаковал прилипшие к нему жёлтые крошки. Потянулся к телефону, доставая из пиджака потрёпанную записную книжку со множеством записочек. Найди такую на улице, ни за что не догадаешься, что она принадлежит главному зеленоградскому контрразведчику. Но он отыскал в ней нужные цифры практически мгновенно — дольше набирал номер на таком же колченогом, как холодильник, аппарате:

— Борисыч? Что плохого в этой жизни?.. Молодец, и я про то же. Слушай, подошли-ка мне свою аварийку. И жди меня, я к тебе на ней подъеду. Всё потом. Давай.

Поправил, словно удачливую колоду карт, листочки в книжице, вернул её в лоснящуюся щель кармана. И только после этого соизволил пояснить:

— Тут у меня среди провинившихся начальник теплосетей. Сделает всё.

Котлы ТЭЦ — это хорошо, это надёжно. За это можно выпить.

Остатка в бутылке хватило на второй круг:

— Ну, раз нет огурца...

Раздался телефонный звонок. Пока Серёга, опустошая чашку, держал трубку на весу, все расслышали:

— Это КГБ? Сидите? Ну-ну, недолго осталось. Ждите.

Щекочут нервы перед штурмом? Или уверовали в свою всесильность? Где ГКЧП? Где аварийка, чёрт побери! И неужели у Серёги больше нет ничего в загашнике? А рыба в морозилке лежала всё-таки поганая...

 

Начальник ТЭЦ сработал быстрее звонивших и угрожавших. Контрразведчики, предав хлебовозку, в спешке побросали в жёлтый проём аварийки утрамбованные под завязку, опечатанные сургучной печатью мешки. Через минуту им гореть в топке, а всё равно от инструкции ни на шаг. Если в Книге рекордов Гиннеса есть раздел «педантизм», то КГБ явно претендовал на первую строчку.

На воротах ТЭЦ встречал сам Борисыч — сухонький мужичок в тесноватом, в катышках на животе, пуловере. Серёге кивнул несколько раз, чем подтвердил свои какие-то прегрешения перед властью. На попутчиков, сидевших на мешках, лишь покосился: более всего осведомители опасаются расширять круг знакомств.

— Надо сжечь, — кивнул на груз комитетчик. Икнул, поморщился от рыбной отрыжки, но довёл задачу до конца: — Срочно. При нас.

Борисыч поник, сделался ещё более сгорбленным и маленьким, и оказалось, что пуловер ему вообще-то впору. А катышки на нём оттого, что старик от волнения постоянно трёт ладони о живот...

— Что так? — недовольно поднял голову Серёга. Видать, сильно был обязан Борисыч органам, если тамошний представитель и мысли не допускал о невозможности выполнить просьбу.

— Сделаем, — со вздохом согласился поделиться огоньком начальник теплоцентрали. Махнул водителю, гусаком вывернувшему голову из кабины: — Подъезжай к главному корпусу.

Тот оказался не чем иным, как тюрьмой-ангаром для томившейся внутри огромной избушки на металлических лапах. В её оконцах бушевало пламя, но мощные газовые форсунки все продолжали и продолжали выжигать ей нутро. Бедная Баба Яга! Говорят, при матриархате она ходила в жрицах и была прекрасной девушкой, и это мужики в отместку за своё прежнее унижение переиначили её в чудище. А тут ещё посягнули и на её кров...

Серёга, ухватив мешок за чуб, потащил его по металлическим ступеням вверх, к смотровому лазу. Запечатанные в смертный саван документы не желали мириться с уготованной участью и цеплялись углами папок за стёртые ступени, боковые прутья перил. Ни Золотая Орда, ни инквизиция не тащили с такой настойчивостью людей на костры, как Серёга — не обращавший внимания на рваные раны мешковины, торчащие белые кости папок, кровавые пятна корешков-переплётов — свои документы.

Около заслонки Борисыч металлическими штырями, согнутыми и худыми, как он сам, поднимал накалившиеся от огня запоры. Егор, не желая повторять изуверство контрразведчика, затащил свою ношу наверх на плечах. Металлический квадрат оконца с грохотом откинулся на спину. Изнутри полыхнуло, обдав палачей жаром.

— Отлично, — порадовался Серёга всепожирающей мощи огня.

Приподнял свой мешок, примерился и, последнее мгновение посомневавшись, швырнул в попытавшееся вырваться из огненного ада пламя.

— Торопись! — прокричал сквозь гул Борисыч. — Давление уходит.

Из операторской будки под самой крышей ангара и впрямь выбежала женщина в белом халате. Увидев начальника, застыла у ограждения, но Борисыч махнул ей: всё в порядке, возвращайся к приборам. А когда Буерашин, сменив забронзовевшего от натуги, жара и решимости капитана, расстался с последним мешком, начальник ТЭЦ всё тем же металлическим прутом вернул дверцу на прежнее место. Вытирая о живот руки, подошёл к глазку, словно мог увидеть через него, как сгорают чьи-то истории и судьбы...

 

Ночью Егору, наконец-то опьяневшему, снилась эта печь. Смотровые глазки в ней оказались широкими, и потому он отчётливо наблюдал, как корчатся, обугливаются фотографии из личных дел зеленоградских фигурантов. А полузнакомый генерал в это время бегал среди унитазов и дёргал верёвочки в сливных бачках. Выходила противная мелодия...

Наутро, увидев в новостях победоносное возвращение из курортного Фороса в Москву счастливого Горбачёва, поехал на Полежаевку. С рапортом. На увольнение. Подобное в армии следует делать по команде, но Олич, его непосредственный начальник, так нигде и не проявился, и Буерашин пришёл сразу к «капразу»: вы меня принимали на службу, вы и выгоняйте.

Начальник сидел понурый и рвать с ходу листок не стал. Долго вглядывался в него: формат А-4, плотность бумаги до 80 граммов на метр квадратный. Для ксерокопирования. Экземпляр единственный. Копий не снималось. Только адресату.

Встал, прошёлся по кабинету. Остановился в углу, около огромного глобуса. Повертел его. Земля закрутилась, замелькала материками и океанами. Где-то в этом круговороте крутились он сам, Егор, Максим Олич, Юрка Черёмухин с хлебовозкой. Горбачёв с Ельциным. Все вместе, в космос никто не улетел…

Командир вернулся к столу. Выдвинул ящик, задумался. Егор не видел, что там находилось, но подумал: пистолет или собственный рапорт. Власть в те дни оставила служивым людям небогатый выбор: кому-то умирать вместе со страной, кому-то поднимать тосты за победу над ней.

— Служи, — «капраз» медленно порвал листок с нервными ночными каракулями Егора. Выбросил бумажки в урну. — Страна-то остается. Люди остаются...

— Но я не желаю снова...

— Будешь желать! — вдруг резко перебил моряк, возвысив голос. — У нас сейчас на плечах не погоны, а судьба страны. И что, её тоже коту под хвост? Не дождутся. Неделя отпуска, пока во всём разберёмся.

 

Глава 10

 

Фёдора Максимовича разбудил телефонный звонок. Вроде встал по рассвету, потоптался по двору, смазал велосипед ехать в Пустынь, бросил горсть пшенца курам, обмолвился настроением с Тузиком. Да и прилёг обратно, чтобы грюканьем дверей да ходьбой не тревожить внуков.

По телефону звонили редко, в основном — начальство, но тут с другого конца провода закричал военком:

— Фёдор Максимыч, это военком. Доброе утро. А что я тебе говорил?..

— Что? — никак не мог отойти от дрёмы и резкого звонка Фёдор.

— Что Егор твой жив-здоров. Встречай, едет.

Фёдор бросился к окну, пытаясь разглядеть сквозь ветки черёмухи улицу. Намеревался же после снега спилить, совсем из-за неё света не стало в доме, да закрутился, допустил, что расцвела. А у кого рука поднимется цветущую черёмуху да под корень? Такую только ломать на букеты…

Выскочил наружу, набросив пиджак на майку.

Улица была пустынной. Моторы не гудели даже вдали, и Фёдор поспешил обратно в дом. Перво-наперво надо приготовить для Егора что-нибудь вкусное. Хотя тому любимая еда хоть в детстве, хоть в офицерах — сковородка поджаренной на сале картошки. Может, заслать Аньку к свахе, а та уж сподобится мясца сготовить, блинов напечь? А Егорка-то живой, живой! Отыскался. Где же пропадал целых полгода? Пора бы угомониться, перестать шляться там, куда другие даже не глядят! Ремня всыпать — и послушается. А у военкома не хватило ума сказать, когда точно ждать! Ладно, он сам от неожиданности все слова забыл, но майору-то по статусу положены чёткость и точность. В ногу был ранен в Афганистане, а не в голову, прости Господи. Теперь вот бегай по селу, будоражь людей. Хоть в колокол звони как на пожар.

— Что там, дедуль? — послышался из спальни голос Анютки.

Заглянул к ней. Внучка вопрошала глазками из-под одеяла, Васька, разметавшись по дивану, спал непробудно.

— Надо потихоньку вставать. Дядя Егор едет. Военком доложился.

— Ура-а-а! А Васька знает? Ты пока не говори, я с ним на что-нибудь поспорю.

— Вставай, спорщица! Порядок в хате навести надо женским взглядом. Васька! Вставай тоже.

— У-у-у… — промычал тот, закутываясь в одеяло.

— Оксанка с Женькой в гости идут, — нашла мгновенный способ поднять брата на ноги Аня.

Всклокоченная голова взметнулась под потолок, Фёдор участливо посмотрел на внучку — никто за язык не тянул, выкручивайся теперь сама. Поспешил в кладовку удостовериться, что бутылка беленькой стоит среди закруток нетронутой. Как чувствовал, попросил неделю назад Степана купить в районе, куда тот возил в больницу лечить свой радикулит. Картошки пожарят, яйца, сало есть, капуста, огурцы — в подполе. Лишь бы правда была от военкома…

В кладовку заглянул Васька.

— Дед, а правда, что дядя Егор едет?

— Если военком не сбрехал. Но ему нельзя, он при исполнении.

Внук исчез. Скорее всего, спор с Анькой всё же состоялся, и наверняка в её выгоду. Посылать к сватьям, чтобы те тоже занялись чем-нибудь существенным к столу? Но не сглазить бы. А то начинает казаться, что майор и не сообщал ничего, что разговор с ним придумался как желанный спросонок. Сейчас он сам и позвонит ему в обратную сторону. А номер военкомата узнает по справочной. Сообщат, никуда не денутся. С чего это они откажут? Он представится — и пусть говорят. Мало ли какой вопрос его интересует! Например, как добираться Егору до дома? Автобус пойдёт только в обед, и то, если бензин найдётся. А он запряжёт в колхозе Орлика, он ещё ходкий, и через час дома будут. Но надо и впрямь сначала позвонить и ещё раз услышать от военкома новость. А ещё лучше, пусть Васька разговаривает. А то с Анькой спорить — тут он первый, а как в район трубку поднять — его нету.

— Васька, звонить будешь! — приказал внуку, входя в дом.

— Куда? — не понял тот.

— Куда, куда... Скажу, когда потребуется. Отказываешься тут!

— Да ничего я не отказываюсь. Хоть в Москву.

Москва не требуется, а в справочную и военкому — надо.

— Ладно, пойдём картошки накопаем да огурцов соберём. Анька, по хозяйству!

Суетливость деда больше всего подтверждала, что новость правдивая, и внуки закрутились без понуканий. Однако не успели выкопать и пяток клубней, в огород ворвалась Анна. Тузик путался под ногами, она шикала на него, но собака принимала бег за игру и мешала ещё больше.

— Уйди, проклятущий… Дедушка! Дедушка, дядя Егор едет! Прямо сию минуту. Звонил из Суземки… Ой, бабоньки, я вся — села на жердины, приготовленные под новый забор.

— Так… автобусу ещё рано, — у Фёдора перехватило в горле. Опёрся на лопату, обретая устойчивость.

— А его, как короля, на машине.

— Васька, живо приберись около крыльца.

Тот по пути дёрнул за волосы сестру и скрылся за углом дома.

— Анютка, картошку чистить, — остановил Фёдор внучку, погнавшуюся за братом.

А сам не мог двинуться с места. Значит, не подвёл своё слово военком. Правду сказал. А что на машине привезут Егорку — это хорошо. Чай, заслужил, чтобы не на телеге тащиться или даже в автобусе. И народ пусть бы увидел, как уважают его сына.

— Степан! — крикнул через забор. Соседа хотя и не видно, но наверняка во дворе колупается. — Степан, покажись на минуту!

Тот вынырнул над узким гребешком забора — мордочки нет, одни уши и козырёк картуза.

— Егор мой отыскался. Везут из района на машине. Так что, если не хватит беленькой, я у тебя займу. Потом отдам… — успокоил сразу.

Козырёк с ушами кивнул и скрылся за досками, чтобы больше ничего не попросили.

А Фёдор вдруг вспомнил, что не брился с прошлой недели. Заторопился в дом, бросил мыло на картон из-под книжной обложки, налил банку тёплой воды, начал взбивать мокрым помазком пену.

Успел выскоблить лишь одну щеку, когда у дома затарахтели машины. Да много — он обомлел, глянув в окно и увидев штук пять всяких разных, и иностранных тоже. Убиравшийся на крыльце Васька кинулся навстречу вылезшему из первой «Волги» Егору. Анька, заревев от обиды, что не она первая, бросила в кастрюлю недочищенную картофелину и выскочила непокрытая. Стерев полотенцем пену с небритой щеки, Фёдор подался вслед за ней, но ноги вдруг надломились в коленях, и он, нащупав рукой деревянный резной диван, обмяк на нём.

— Да что ж это такое… — силился перебороть свой нежданный недуг, помогая руками расправить и закрепить ноги. — Люди ведь ждут.

А на улице голоса, очень много голосов и боязливое повизгивание Тузика со двора.

— Дедушка, смотри, дядя Егорка мне подарил! — влетела в дом Анна с хлопающей ресницами огромной куклой.

— Хорошо. Помоги мне, внученька, — попросил Фёдор, протягивая руки.

Анна стремительно и ладно подставила под них плечики, словно всю жизнь провела в сиделках, — у старого с малым свой генетический код, своя историческая память на выручку. Первые шаги дались с трудом, но когда затопали в сенцах и звякнула дверная ручка, он освободил девочку и сам выстоял то мгновение, пока к нему не шагнул с порога Егор — худее худого.

— Ну, батя, ты что?.. — шепнул сын ему в невыбритую щёку, мокрую от слёз. Придержал, помог сесть на диван.

А хата всё наполнялась и наполнялась незнакомыми людьми. Защёлкали фотоаппараты. Парни с блокнотами о чём-то пытали Ваську и Анну.

— Чего это? — шёпотом спросил сына Фёдор.

Его услышал военком, поднял обе руки, требуя тишины и внимания:

— Товарищи, я думаю, мы покурим на крылечке. Прошу, — решительно указал всем на дверь.

— Чего это все? — переспросил Фёдор, когда вслед за военкомом выскользнула в сенцы даже кошка.

— А-а… — отмахнулся Егор, притягивая к себе племянников. — Военкому делать нечего, катается.

Нечего-то нечего, но никого в село так не привозили. Как космонавта.

— А мне сказали, что дяде Егору звание Героя Советского Союза дадут! — ради того чтобы показать свою осведомлённость, Анна оторвалась от дядьки и прошептала в ухо деду секрет всего тарарама.

— Что? — оторопел Фёдор. Поднял взгляд на сына. Егорка — Герой? Поэтому понаехали журналисты как на свадьбу?! А что, Егорка может, он всегда во всём ходил в первых рядах. А ноги вновь стали рассыпаться: — Где ты был? — подался к сыну. Из-за слёз строгости в голосе не нашлось, и запоздало ужаснулся лишь тому, что могло происходить с Егором, ежели дают такое звание.

— О-о, там меня уже нету, — с довольной улыбкой, при которой тем не менее потемнели глаза, ответил тот. — А до Героя ещё далеко, пока все бумаги подпишут. Пока только запрос в военкомат пришёл, а тут уж растрезвонили. В армии надо ждать приказа, да, отец? Как сам?

— Шкандыбаю помаленьку.

— И на велосипеде ездит, — подтвердила Анютка, не желая оставаться в стороне от разговора. Подсластилась к главному гостю: — Дядя Егорка, а герои ведь бывают только на войне и в книжках на картинках.

— Вот и я им то же самое говорил, — поддержал племянницу Егор. — А как у тебя поведение?

— У меня хорошо. У Васьки плохо.

— А Ваську мы накажем — будет в армии гранатомётчиком, заставим таскать самое тяжёлое оружие. Так, Василий? Или Анна напраслину наводит? Ясно. За неделю, пока буду тут, ситуацию проясним? Молодец. Погоди, это тебе давно обещанное… — достал из пакета морскую тельняшку.

Васька выхватил сверток, из которого для полного счастья выскользнул и впился в пол диковинный охотничий нож с ручкой из козлиного копытца. Анна попыталась сообразить, насколько она прогадала с гостинцами, но Егор хлопнул в ладоши:

— Ну что, гостей будем потчевать?

Анна уже выкладывала из сумок гостинцы. Фёдор лишь отметил пару диковинных бутылок с вином — такие потом в стеклопосуде точно не примут. Хотя, когда Егорка станет Героем, пусть попробуют отказать! Неужто, и правда — Герой? А мать не дожила. И людям ведь надо как-то сказать, а то возятся в хлеву со скотиной и не ведают, от чего скоро ахнут...

В дверь постучали, и вместе с кошкой вошёл, зацепившись ногой за порожек, военком.

— Егор Фёдорович, Фёдор Максимович, — обратился он к хозяевам уже по значимости воинских званий и будущей награды. — Мы попрощаться. Работу вместо нас никто не сделает.

— Как отъезжать? А стол? — не понял Егор. — Нет-нет, у нас в доме так не принято.

— У нас ещё будет повод, — успокоил майор. — А пока отдыхайте с дороги. Если нужна машина — звонок лично мне, и никаких проблем.

— Всё равно не пойдёт! — запротестовал Егор, подтаскивая майора за рукав к столу.

Но тот проявил упёртость:

— Нет и нет, все уже в машинах.

— Тогда держи! — Егор вытащил из сумки ещё одну бутылку, закатал в районную газету, сунул в руки военкому. Тот запротестовал, но не настойчиво. А от порога ещё раз поклонился.

— Нехорошо получилось, — не одобрил Фёдор Максимович, когда майор исчез. После первой волны радости захотелось оправдать свою сентиментальность и волнение. — Тебя везли, а ты не посадил людей за стол.

— Но ты же сам видел, — принялся оправдываться Егор. И мимоходом подтвердил про награду: — Ничего, может, и впрямь повод найдётся ещё собраться.

— Дядя Егор, а мы завтра идём в лес с новенькими. Ну, которые у нас в доме живут. Ну, учительница…

— Не тараторь, — остановил Фёдор внучку. — Накрывай на стол, раз одна в доме в юбке.

Сам пошёл в кладовку за беленькой — проверенной, не отравишься. А заморские наливки пусть постоят. Васька мерил тельняшку, не выпуская нож из рук, и Аня вновь подлезла с новостями, которыми не терпелось поделиться:

— А у тех, у новеньких, Оксанка есть, и в неё Васька наш влюбился. И Женька ещё у них, мы подружились. Но не так, чтобы прямо завтра свадьбу справлять. А Вера Сергеевна, сестра их старшая, теперь у нас пионервожатая, перед началом учёбы в лесу проводит «Партизанские костры». И мы завтра все идём туда. Пойдёшь с нами?

— Если отосплюсь, — поставил условие Егор.

Главное, он — дома, а идти здесь можно на любые стороны, всё родное и всё хочется увидеть…

 

Глава 11

 

— Я и впрямь пройдусь, — сказал отцу вечером, когда узнал новости о соседях и одноклассниках, сплошь уехавших в города. Тем более, около клуба девчата запели песни.

Песни в селе любили. Вокруг по ночам на сто вёрст всё вымирает, а в Журиничах девичьи голоса звенят, пока звёзды не начнут меркнуть. Раньше Егор даже различал голоса певуний, и жаль, что никто из девчат не пошёл в артисты.

— Аньку увидишь — гони домой, — кивнул Фёдор Максимович. — Вон, Дуся перестала стучать по корыту. Значит, вся живность на боковую. Пора и ей, — напомнил об уличной примете.

Соседка наискосок баба Дуся стучит палкой по дну пустого корыта, чтобы отпугивать от палисада козлят:

— Ну что за люди! — старается докричаться до каждого окна на улице. Принадлежность коз знакома каждому, но Дусе важно осуждение хозяев, а не скотины. — Им хоть гавкай, хоть мяукай — лень присмотреть за живностью. Вон Лидочка — человек человеком, всю скотину на привязи держит. Пошли вон, заразы!

Подхваленной Лидочке остаётся тайно перекреститься в своём дворе. Баба Дуся ногами никакая, с крыльца не слезть, но на язык лучше не попадаться ни в плохую, ни в ясную погоду. Сама от него мается:

 — Язык раньше меня рыщет, врагов себе ищет…

— Где ляжешь спать? — вернулся к делам житейским Фёдор Максимович.

— В подвале.

— Тогда одеяло принесу. Зори уже с прохладцей.

Встал, с усилием разгибая колени. Увидев эту немощность, Егор отвёл взгляд: отец, которому, казалось, сносу не будет, который по лесам, как по собственному двору, сутками ходил, ослаб на глазах. И видеть, осознавать это оказалось невыразимо больно.

— Сваха молока обещалась с вечерней дойки принести, в сенцах стоять будет.

Всё, как в детстве. Банка молока на сон после ночной гульбы — мамина традиция: чтобы ерунда не снилась.

— Кивни Степану, — попросил напоследок отец, указав глазами в сторону соседского двора. — А то дырку в заборе проглядит.

— Надо было позвать.

— Завтра. Завтра все подойдут, кому захочется, — не отдал радость первого дня чужим Фёдор Максимович. Утвердительно кивнув своему решению, пошёл на огород, где среди яблонь был поставлен подвальчик — летом для прохладного отдыха, зимой для хранения зерна.

В ту же секунду из-за тополя, росшего напротив крыльца, послышался застоявшийся, нетерпеливый шёпот-мольба:

— Егор, подойди…

Выглядывал Витька Пятак, учившийся классом выше Егора. Из села выезжал только в армию да в тюрьму, тем не менее умудрившись заиметь дочь и двух жён — законную и самогоночку. Пятак, шныряя глазами сразу во все стороны, протянул руку:

— Привет, Фёдорыч. Живой? А то батька твой ходил, как тень. У-у, качало прямо от ветра. Принеси выпить, раз уж вернулся.

Не успел Егор что-то возразить, а Пятак уже выпихивал его в сторону дома:

— Давай, быстрее, а то моя туча сейчас появится. И батька чтоб не видел. Быстрей, а то помру. Хочешь, спляшу? — отбил чечётку.

— А если бы я не приехал? — остановил уличного друга Егор, не привыкший быть на пьяных побегушках и не признающий тех, кто готов плясать за стакан водки.

— Помёр бы. Истинный крест — трясучка убила б. Сижу полчаса уже. Горю. Ну, быстрее! Давай, давай!

Егор вздохнул. Выпивки не жалко, но как же надо себя опустить, чтобы трястись от одного её желания? Отрезал кусок колбасы, достал из-за занавески бутылку с остатками водки. Огляделся не хуже Витьки — не вошёл бы отец, налил рюмку. Торопливо вышел к мятущемуся за стволом однокашнику.

— Я тебе что, синичка? — обомлел тот, увидев рюмку. — Я от этого не напьюсь. Стакан есть?

— Водки нет, — соврал Егор.

— Брешешь, — не поверил Пятак. Но едва Егор потянулся отобрать рюмку, отстранился, дунул на левое плечо и, будь свободной рука, перекрестился бы:

— Господи, прими за лекарство.

Хлобыстнул содержимое одним махом. Довольно улыбнулся, пережидая огонь в груди. Колбасой лишь занюхал:

– Доче отнесу, она любит колбасу. А батька твой и вправду ходил по селу — у-у-у, ничего не видел. Но больше точно нет?

— Нет! — отрезал Егор.

— Тогда давай десятку. Алалылиха самогонку гонит, стакан за десяточку…

— Деньги дома.

— Сбегай. А то помру.

— Не помрёшь, — на этот раз отвёл трясущиеся руки Егор. Однако понял, что надо не оправдываться, а припугнуть: — Отец уже в хате, и так рюмку еле вынес.

— Батя у тебя строгий. У-у, погонит и тебя, если увидит. Но ты у Алалылихи не бери самогон, она туда какие-то таблетки бросает — дуреешь от стакана. Это чтоб опять к ней шли. А ты не ходи.

— Уговорил — не пойду.

— А я людям сено кошу, так что не пьянствую, некогда. Но завтра зайду, батя твой говорил — завтра, кто хочет, можно подойти. Мы тут все за тебя переживали. У-у, наделал ты шуму. А выпить всё равно надо. Сам знаешь, что у нас в Журиничах даже в самой плохой избе два раза наливают.

— Нету.

— Да я не за себя. Надо помянуть Раису Ивановну, твою первую учительницу. Я копал ей могилку. У-у, будь у меня такой классный руководитель, я б, может, тоже героем стал. А с Пономарём дорога прямая была в тюрьму. Вот. Давай за Раису Ивановну. Беги.

Пошёл, принёс и себе рюмку. Молча помянули и Пятак без прощаний засеменил через дорогу боком, словно плохо видел на один глаз. Егор грустно усмехнулся: повидались — будто вчера расстались. И это таким стало его село? Впрочем, а каким ему быть, если все, кто мог хоть что-то изменить к лучшему, разъехались? А он сам раньше всех — с пятнадцати в суворовское.

— Вы у меня все останетесь здесь быкам хвосты крутить, гы! — стращал в школе преподававший математику Пономарь.

Был он для села пришлым — получил в Журиничи распределение сразу после войны, но, похоже, так и не стали ему ни земля, ни люди близкими и родными. Едва Егор заикнулся в восьмом классе, что хочет стать суворовцем, Пономарёв недобро гыгыкнул:

— Гы, получишь у меня на экзаменах тройку, будешь свои суворовские лампасы коровам приделывать.

Была какая-то тяга у него к крупному рогатому скоту…

Скорее всего, он просто злобно пошутил, но отец дрогнул. Никогда не выпячивавший знакомства с первым секретарём, он после рассказа Егора пошёл к первой учительнице Егора. Маленькая, всю жизнь из-за работы и любви к другим детям одинокая, Раиса Ивановна засуетилась, застучала кулачком по столу — чего никогда в жизни не делала. И приказала ехать в Суземку к начальнику районо или сразу к секретарю райкома партии.

После этой встречи Фёдор Максимович засобирался в Суземку. Брился, примерял бесконечно обе новые рубашки, остановившись на тёмной — не на свадьбу! Перед райкомом партии разворачивался, вспоминая неотложные дела — купить дроби, потом упаковку спичек, потом проверить расписание электричек на Брянск — вдруг изменилось, а он и не ведает. Дождался, когда возвращавшийся с обеда Евсей Кузьмич сам не увидел его на крыльце, затянул в кабинет. Там и решили: от греха подальше Егору сдавать экзамены по математике в соседней школе. А заруби из вредности Пономарь аттестат, неизвестно, как жизнь бы повернулась. Может, даже выглядывал бы сейчас на пару с Пятаком ради рюмки водки городских гостей…

Пока общался с Витькой, стемнело. Чай, не макушка лета, аисты со дня на день на юг полетят. Если уже не улетели. Сто лет не видел их трогательного полёта клином, с самого детства. Крокодилов видел, а родных птиц — забыл. Неправильно как-то это...

Около клуба вновь завели песню.

Вот кто-то с горочки спустился,

Наверно, милый мой идёт…

Таня!

Почему связалась песня с ней, Егор не мог объяснить. Была она на три класса моложе, и на такую малявку он никакого внимания не обращал. Но лишь до той поры, пока однажды она с подругой не накатала снежных комков и не уложила их к двери его дома. Потом объяснялась: чтобы не открыл дверь и не смог пойти в клуб, куда пришли появившиеся на зимних каникулах москвички.

Село смеялось, с Таньки же — как с гуся вода: она продолжала искать любой способ оказаться рядом и напомнить о себе. Сначала это выглядело забавно, но стало раздражать, когда приезжал в отпуск уже суворовцем, а потом и курсантом. Чтобы отбить настырную невесту, на её глазах поцеловал приехавшую в село очередную москвичку и увел за руку к озеру. Зная, что будет следить, позволил громко смеяться под плакучими ночными ивами. Добился желаемого: едва ли не сразу после выпускного Татьяна вышла замуж за приехавшего в колхоз инженера по механизации. Егор же без зазрения совести на следующий день забыл случайную городскую, и вроде всё успокоилось.

Почему же сейчас это имя всплыло в памяти и связалось с песней?

На нём погоны золотые

И яркий орден на груди…

Эх, если получится заиметь пусть даже не Звезду Героя, а хотя бы Красную Звёздочку — даже это всполошило бы весь район, не говоря о родном селе. Где там Пономарь? Говорят, вышел на пенсию, но продолжает учить математике. Собственно, из-за него Егор не заходит в школу. Как Пономарь отреагирует, узнав о награде?

Оборвал себя — что делить шкуру неубитого медведя! К тому же он никому ничего не доказывал, а делал своё солдатское дело…

Пошёл на песню. Таня, конечно, петь не могла. Молодожёны после свадьбы какое-то время ещё ходят по привычке в клуб, но как только появляются дети, скотина в хлеву, так и остаётся им за счастье найти времечко просто посидеть перед сном на лавочке у собственного дома. Может, и сейчас сидит. Можно ради смеха даже посмотреть, так ли это, ведь всё равно дорога в клуб идёт мимо её дома.

Детская память безошибочно вела Егора по неосвещённой деревенской улице. Если кто и оказался верен родным местам, то это звёзды — никуда не переехали, все остались на старом месте. Большая Медведица упёрлась хвостом в Украину, Млечный путь густым тяжёлым коромыслом опустился как раз на плечи Журиничей. Около дома единоличниц Егор замедлил шаг — не споткнуться бы, здесь всегда рылась канавка для стока воды из огорода двух сестёр, так и не вступивших в колхоз. Отсидев за тунеядство, вернулись под соломенную крышу родительской покосившейся избушки. Ушли в богомолье. От электричества отказались, от пенсии, положенной по старости лет, тоже — мы не работали. Питались тем, что люди принесут, да сами посильно держали с десяток кур, вели несколько грядок в огороде. Живы хоть? В деревенские новости от отца не попали, значит, шкандыбают.

Улыбнулся журиничскому словечку, так легко лёгшему на язык. В Москве, наверное, ни за что бы не вспомнилось, зерно прорастает в земле, а не на асфальте.

Рядом с домом брата остановился. Не будь постояльцев, посидел бы на крыльце. Васька уже вымахал в женихи, будет потом куда жену привести. А постояльцы — это хорошо, дом любит, когда под крышей жизнь протекает.

Дом Татьяны стоял на пригорочке сразу за озером, и Егор замер около её подвала, вынесенного едва ли не к самой дороге. Прислушался. Тишина. Да и с какой стати кто-то будет сидеть в темноте на лавке, кормить комаров? А вот и зашмурыгавшие по асфальту калоши — кто-то из стариков шёл навстречу, и Егор, скорее по привычке разведчика, отошёл в тень. Но его, похоже, заметили, шаги замедлились, и Егор отвернулся, чтобы луна даже блекло не осветила лицо. Не хватало ещё попасть в деревенские пересуды.

Дождавшись, когда шаги затихнут, Егор вышел на дорогу и, уже не прячась, пошёл по селу: он имеет право по случаю приезда просто пройтись по улицам.

 

— Точно, твой Егорка, — Маня, передавая свату банку с утренним молоком, потупила взгляд. Да и то, кому за счастье сообщать неприятные новости. Разве что Алалылихе… — Я бы ничего, да только Егорке это совсем не надо — сплетни на себя собирать.

— Сама и гребёшь их лопатой, — защитил то ли сына, то ли себя Фёдор Максимович. Поправил наброшенный на плечи пиджак, прошёл к спасительному корыту с инструментами. Вот тут всё к месту, всё для хозяйства, ничего лишнего... — Он мне сам вчерась говорил, что хочет по селу пройтись.

— Так я потому на всякий случай и говорю, чтоб другие не шушукались. Около Таньки-то стоял, а кто не помнит её взбрыки по Егору… В обед приносить ещё? — кивнула на банку.

— Не надо! — отрезал Фёдор. Проживут без молока. Зато никто в глаза не будет тыкать. Видите ли, показалось ей… Креститься надо, если кажется.

Маня сама не рада была, что поведала о своих сомнениях. Но ведь к Егорке и впрямь не должна прилипнуть ни одна деревенская сплетня. Это хорошо, что она шла от фельдшерицы и увидела. А если бы Алалылиха? Уже половина села бы гадала, дошёл сын Фёдора Максимовича до Таньки или нет, что меж ними могло произойти и что при этом делать инженеру, подавшемуся на заработки в Москву.

Маня сама закрыла калитку, ушла восвояси. Раздосадованный известием, Фёдор Максимович отодвинул корыто, уселся на ступени крыльца. Егора в обиду он не даст, языки отрежет любому, кто попробует возвести напраслину. Лишь бы это и впрямь оказалось видением. А то ведь не бабы новости разнесут — сама Танька пойдёт подолом мести…

Намерился проведать сына в подвале, но вовремя спохватился. Одной привиделось, второй из ума выжил! Егор разведчик и сломя голову никуда не полезет, пусть Танька хоть трижды заманчива. Но то их детские шалости, и со скошенного поля второго хлеба не соберёшь. А вот на новую учительницу пусть бы Егорка и глянул…

 

Глава 12

 

Не за шкурой зверя и не за мясом его брёл по лесу охотник. Не те глаза имел Фёдор Буерашин, не так крепки были руки и быстры ноги, чтобы заниматься промыслом. Ружьишко устраивалось за спиной больше по привычке, с послевоенных времен, когда по лесу хозяевами рыскали волки.

Двустволка цеплялась за ветви и просилась на другое плечо, с которого, как ей казалось, не пришлось бы поминутно сползать. Но поскольку жизнь давила хозяину на оба плеча одновременно, то откуда второму оказаться моложе или сохраннее близнеца?

Польза имелась в случае, повесь хозяин ружьё на стенку. Да только когда подошла для Фёдора Буерашина пора лежать на печи да греть кирпичи, никого не оказалось в округе, кто бы смог заменить его в лесу. В пенсионные проводы начальство навезло подарков и грамот больше, чем за всю предыдущую жизнь — лишь бы продолжал исполнять обязанности лесничего вкупе с лесником, что почти одно и то же. Оно и дураку понятно: кому охота бродить вокруг чернобыльской радиации, рыжей кляксой упавшей на лес. По карте глянуть — прям родимое пятно на лбу у Горбачёва...

Позади Фёдора пробирался средь кустарников Егор. Утром, зайдя в подвал будить его, увидел поверх одеяла его правую руку, от локтя до запястья оказавшуюся сплошь в зарубцевавшейся коже. Сын постанывал во сне: видать, прошлая жизнь, которой он ни с кем не делился, не отпускала. Словно коснувшись запретного, Фёдор Максимович подался назад. Однако скрипнувшая дверь подбросила сына с кровати. Увидев отца, Егор обмяк, упал на подушку обратно. Облизал пересохшие губы. Где там спасительное молоко против ерунды во сне? Одни бабские выдумки!

— В лес собрались. Ребята хотят, чтобы пошёл с нами, — извинился Фёдор Максимович. Егора всегда поражало, откуда у отца, большую часть жизни прожившего в лесу, столько такта и достоинства? Даже о рождении сыновей он говорил особо: «А там и Ванька с Егоркой нашлись...».

— Конечно. Иду, — Егор потянулся, потом стремительно сел: готов...

Идёт теперь сзади шумливый, грибы-ягоды ищет, свистит с ребятами под птиц. Видать, и впрямь соскучился по родным местам.

Сбоку плутают шерочкой с машерочкой Анна и Женька. За то, что потеряются, не беспокоился: Аня звенела без умолку, коровы с колокольчиками на шее быстрее забредут в никуда. Притихли Васька с Оксаной, но у тех и разговоры более взрослые, не для каждых ушей.

В верхушках деревьев начал зарождаться шум листвы, и Фёдор Максимович остановился перед муравейником. Вгляделся в чёткое мельтешение рыжих паровозиков. Дети присели рядом, и Аня озабоченно покивала головой:

— И к гадалке ходить не надо — дождь скоро.

Женьке муравьиная пирамида ничего не известила, но простофилей показаться не захотел и на всякий случай тоже кивнул: скорее всего, так и получится. Поторопился проявить себя и Васька, показывая Оксане острием подаренного ножа на холмик:

— Видишь, муравьи бегут только в кучу и закрывают свои убежища палочками? Точно от дождя.

Все подняли головы вверх, где верхушки деревьев штриховали и без того малый просвет неба. Фёдор Максимович приладил удобнее ружьё:

— Надо поспешить, авось успеем.

Идти требовалось до бывшего партизанского аэродрома, на окраине которого школьники и проводили свои соревнования. Раньше делали это чаще, теперь — всё реже. Лесничего на них никто не приглашал, но когда Анька сказала, что новая учительница вместе со старшеклассниками возрождает «Партизанские костры», засобирался. Лето простояло сухое, и ежели не углядят за огнём, то тому доскакать до Рыжего леса — как голодным курам Степана до чужого корма. Вот тогда всем в округе ложись и помирай. По крайней мере, так говорили начальники в Брянске. Из их формул и графиков Фёдор Максимович запомнил твёрдо одно: если полыхнут заражённые деревья, границу радиации смело можно увеличивать на десятки километров. Скорее всего, это правда, будь по иному, выжгли бы чернобыльское пятно — и дело с концом! Пока же ни на дрова лес нельзя брать, ни на мебель, ни на колья к ограде, ни на оглоблю к телеге. Стоять и умирать лесу в одиночку. Хотя, что делать дальше с умершими и упавшими деревьями, тоже никто не знает...

К огромной опушке, приспособленной партизанами в войну под аэродром, вышли под усиливающийся шелест листьев. Ветерок приятно освежал, но поскольку нёс грозу, радоваться прохладе не приходилось.

— Вон там они должны быть, — показал Фёдор Максимович на противоположный край уже заросшего кустарником поля.

Аня и Женька побежали вперёд, но вдали, распеваясь перед концертом, пророкотал гром, и дети тут же вернулись под руки взрослых.

Лагерь нашли по песням из магнитофона и расстилающемуся под листвой дыму. Разномастные палатки, натянутые среди сосен, окаймляли плешивый косогор, в центре которого дымился бесхозный костёр. На подошедших гостей внимания никто вроде не обратил, но едва они ступили за черту лагеря, сбоку появилась Вера Сергеевна в красной пилотке и с пионерским галстуком поверх спортивного костюма. Оксана и Женька подались к сестре.

— Фёдор Максимович, здравствуйте, — кивнула она старшему. Остальным улыбнулась. Несколько задержала взгляд на Егоре, запоминая новое лицо, хотя Анна уши прожужжала своим героическим дядей. — Какими ветрами к нам, да ещё вместе с дождём?

— Ветра служебные, Вера Сергеевна. Вон костёр оставили без присмотра.

— Не ругайтесь, Фёдор Максимович, мы с огнём аккуратные. Сейчас затушим.

— А это наш дядя Егор, он вчера приехал. Я же говорила! И знаете… — Аня потянулась сообщить новость на ушко, но осеклась под взглядом взрослых, заулыбалась виновато. А чтобы язык сам случайно ничего не сболтнул, побежала к костру, увлекая Женьку.

К огню прокурором пошёл и Фёдор Максимович. Пионервожатая протянула для знакомства руку Егору, но тут громыхнуло так, что даже дым от костра пригнулся к пустым консервным банкам, защитным частоколом выложенным вокруг огня. Егора и Веру обдало водяной пылью, обычно клубящейся впереди ливня, и тут же наверху застучало, заскрипело, завозилось — дождь с ветром обрушились на деревья, выкручивая им ветви, выворачивая наизнанку листья, сгибая непокорные верхушки. В расшатанные в небе щели обрушились потоки воды.

— Укрыться, всем спрятаться, — бросилась к лагерю Вера.

Егор на бегу сгрёб выложенные на просушку одеяла и подушки, бросил их в первую попавшуюся палатку. Тральщиком сгрёб себе на грудь и развешенную на ветвях одежду.

— Это наше, наше! — раздался из-за трепещущего на ветру полога девичий голосок, и Егор швырнул ношу в проём.

Ещё дальше на разложенной палатке виднелись коробки с провиантом, и Егор, уже окончательно мокрый, побежал к ним. Носить продукты по отдельности времени не оставалось, и он вздёрнул края солдатской скатерти-самобранки, сваливая еду в кучу.

— Сюда, — услышал голос Веры Сергеевны. Согнувшись под ливнем, она махала рукой от крайней, приспособленной под продовольственный склад, палатки.

Прежде чем забросить в темноту узел, Егор подтолкнул внутрь пионервожатую. Вера попыталась воспротивиться, побежать снова что-либо спасать, но небеса метнули такие молнии, разразились такой раскатистой гневной тирадой, что она сама потащила под брезент невольного помощника. В тесноте Егор оступился, упал на острые края рассыпавшихся консервных банок.

— Вы живы? — прошептала Вера.

— Вам-то зачем было мокнуть? — как маленькой, назидательно выговорил учительнице. Расчистив местечко рядом, протянул руку: — Идите сюда, в середину.

Оставаться одной в палатке с незнакомым мужчиной на виду у всего лагеря, а к тому же перебираться под его руку посчитала не совсем удобным. Неделю назад уже оставалась в кабине с мужчиной одна, опыт приобрела…

— Мне надо ещё проверить всех...

Егор легко понял причину беспокойства соседки, и хотя совсем не имелось желания вылезать под ливень, подался к выходу сам.

— Оставайтесь. Оставайтесь, оставайтесь… Я к своим.

Сказал, абсолютно не имея понятия, в какой палатке укрылись отец с ребятами. Дверцы всех брезентовых домиков были плотно зашнурованы, и никого, собственно, не интересовало, где и с кем оказалась вожатая. Но раз забоялась саму себя и захотела, чтобы исчез, — вопросов нет.

Его не остановили ни словом, ни жестом, и он перебежал под ближайшую сосну. Отыскал над головой сук потолще, прижался к потемневшей от влаги золотистой чешуе ствола. Если смола прилипнет к рубашке, потом не отстирать. Кто будет виноват? Конечно, Пушкин! Вот если бы с Ирой Точилкиной оказаться в такой ситуации… Удастся ли вообще встретиться еще? Вот где грация и красота!

Оборвал себя. Самое постыдное для мужчины — сравнивать женщин для личной выгоды. К ним надо или как в омут с головой, или...

— Скоро не кончится, — вдруг раздалось за спиной.

Егор отпрянул от ствола: с другой стороны сосны стояла Вера и вприщур, спасая от дождя глаза, глядела вверх. Только ведь самый толстый сук он уже занял.

— Зачем вы вышли?

— У нас в отряде мушкетёрский девиз: «Один за всех и все за одного».

Тогда могла бы и воспротивиться его уходу из палатки...

— Вы промокли.

— Не больше вашего.

— Перемещайтесь сюда, здесь меньше капает.

— А в палатке не капает вообще, — пожала плечами Вера.

И улыбнулась, всё понимая, принимая, успокаивая и прощая одновременно. Благородно оставляя при этом мужчине право выбора — идти или остаться.

А она не такая уж и простенькая против Иры…

— Вы — первая, — с радостью согласился вернуться под тесную крышу Егор.

— Вместе, — не согласилась пионервожатая больше делиться.

Под дождем едва не взялись по-детски за руки, чтобы не упасть в мгновенно образовавшиеся лужи. У палатки Егор элегантно распахнул мокрый полог, позволяя даме юркнуть в темноту первой. Стойко выдержал непогоду, пока Вера устраивалась среди коробок, и лишь после этого нырнул следом.

— А холодно, — произнесла в темноте Вера.

Не просила погреть — конечно же, нет, просто констатировала факт. Но Егор, распознав по белым ободкам на спорткостюме скрещённые на груди руки, принялся быстро-быстро тереть, разогревая, женские плечи. Вера не сопротивлялась — опять же, сама проделывала подобное со своими юнармейцами. В том, что ей могла быть приятна мужская забота, она себе никогда бы и не призналась. Идёт выживание в экстремальных условиях — какие нежности, о чём разговор! От них она еле отбилась в джипе, колено до сих пор болит. Вольности с противоположной стороны пока не допускаются, а как дождь прекратится, они вообще с Егором разойдутся, будто не виделись.

Но ведь увиделись! Утверждая это, Егор чуть сильнее сжал женские плечи. И прежде чем Вера деликатно повела ими, восстанавливая границу дозволенного, успел почувствовать, как соседка волнительно вздрогнула, задержала дыхание. Всё это было настолько микроскопическим, а потому неправдоподобным, что поведай Егор ей об этом мимолётном отзвуке, рассмеялась бы как над великим сказочником. И Вера отталкивает, конечно, не его, а свой страх. Что не устоит, не справится с собственными чувствами...

 — А вы мне... понравились, — поспешил он оправдать вожатой её же поведение.

— Все вы… поначалу… так.

— Я готов извиниться за всех, кто вас когда-то обидел, — по-гусарски склонил голову. Как легко просить прощения за чужие грехи!

 — Меня не обидишь, — успокоила Вера и попыталась гордо усмехнуться.

— Я вас ещё увижу? — боясь спугнуть неосторожным словом или движением замершую девушку, поинтересовался Егор. Хотя зачем спросил? Поддержать разговор? Потому что ни Ира, ни Таня не вспомнились?

— Я в школе работаю, — ушла от прямого ответа пионервожатая.

— Тогда наверняка увидимся.

Помолчали, не зная, до какой степени они могут позволить себе игру в «холодно-жарко». Но едва Егор попытался устроиться удобнее, Вера кожей почувствовала новое приближение и подалась к выходу:

— Дождь там не утих?

По палатке по-прежнему безостановочно стучало, но пионервожатая приоткрыла полог.

— Наверное, я всё-таки пойду. А то... потом будет неудобно.

Вера невольно признавала их пребывание в палатке тайной, и Егор сделал для себя неожиданно сладкий вывод: это хорошо, когда женщине есть чего стыдиться. Значит, это и будет ею вспоминаться.

Дождь явственно стихал, кое-где уже начали хлопать брезентовые пологи, и Вера торопливо вынырнула наружу. Втянув голову в плечи, побежала к палатке, над которой тяжело, словно больной, потерявший все силы в борьбе с недугом, висел мокрый флаг. Но прежде чем скрыться в новом пристанище, Вера оглянулась и, как показалось Егору, улыбнулась.

«Ты ведь не забудешь меня?» — запоздало подмигнул и он.

Ответа дождаться не удалось — слабее прошлого, но прогрохотал гром. Попыталась начертать его образы на светлеющем небе молния, но слишком быстрым и ломаным оказался её росчерк.

 

Глава 13

 

Дождю, похоже, был рад только Фёдор Максимович — не придётся волноваться за кострище. Уловив перерыв в дробной пляске по брезенту, вылез наружу. Лагерь был пуст, только Егор оценивал последствия грозы.

— Вера Сергеевна, мы прощаемся и уходим, — позвал по сторонам, не зная, где искать вожатую.

Вышла из штабной палатки. Стараясь не встречаться взглядом с Егором, зябко охватила плечи, став совершенно не похожей на ту бойкую и уверенную в себе вожатую, которая увиделась перед дождём.

— Чем-то озабочены, Вера Сергеевна? — отметил перемену лесничий. Хотя, какой ей быть, если остаётся с ребятами на ночь в мокром лесу?

Брат с сестрой подались к Вере, та прижала их к себе, торопливо попыталась улыбнуться:

— Нет-нет, всё нормально. Просто девочки… двух девочек гроза застала в лесу.

Веру начала бить мелкая дрожь, но не от холода, а от осознания того, что могло случиться с ребятами, оказавшимися без присмотра. Егор опустил глаза: Вера винит и его, что сами спрятались, а ребят не проверили?

— Промокли, колотит их… — попросила взглядом помощи или совета.

— Пойдёмте, глянем, — направился Егор к «медсанбату». — И найдите для них сухую тёплую одежду.

Вера исчезла в первой попавшейся палатке, Егор вошёл к девочкам. Те сидели, укутавшись в одеяла, практически одновременно кашлянули, и Егор вытащил фляжку с оставшейся после Пятака водкой. Захваченная скорее по привычке разведчика, чем по надобности, вроде бы оказалась к месту.

— Раздеться и представить мне спины для растирки. Минута времени.

Пропустив Веру с ворохом одежды, вышел наружу. За брезентом захихикали, и, наконец, позвали его. Егор налил пригоршню спиртного, подышал на водку, согревая её. Наклонился над девчачьими спинками с торчащими лопатками, принялся втирать влагу в загорелую кожу. Вера стояла наготове с куртками, и едва Егор сделал передышку, укрыла ими девочек.

— Ещё, — скомандовал Егор.

Когда вновь под ладонями стало сухо и горячо, кивнул Вере — укутывай. Сам вышел наружу. Отец с ребятами разводил костёр, и он помедлил, дожидаясь вожатую.

— Давайте, я останусь. А то вы одна, с детьми…

— Нет-нет, спасибо, ни в коем случае! — Вера даже замахала руками. — Да и что здесь случится? Лагерь большой, семь отрядов, из всех ближайших районов. Это просто мы крайние. Не волнуйтесь. Мы уже привычные.

В глазах — и благодарность за помощь, и страх за свою репутацию, если вдруг Егор всё же останется. Ребята взрослые, станут домысливать, потом пойдут разговоры по селу…

Страхи вожатой прочитались легко, и он протянул фляжку:

 — Это остатки на растирку. Высушите у костра одежду. Побольше чая горячего. А главное — сами держитесь.

— Спасибо! — у Веры опустились плечи. Впервые за много-много лет кто-то позаботился о ней самой. — Если можно, посмотрите там за братом с сестрой. Они самостоятельные, но…

Уходили под завистливыми взглядами высыпавших на поляну ребят.

— Вы чего не записались в отряд? — скользя по мокрой тропе, поинтересовался Егор у Васьки с Оксаной.

— Женьку не взяли по годам, Оксанка без него никуда. Ну, а Васька, соответственно, за компанию, — дала тактический расклад идущая впереди, но вращающая ушами, как локаторами, Анна. А уж чтобы совсем утвердиться в роли начальника генерального штаба, выложила и сведения от резерва верховного главнокомандования: — Да и Зойка Алалыхина в отряде. А кто с ней рядом — тому жизни нет.

Васька, выдавая себя с потрохами, соскользнул с горбатой тропинки, чертыхнулся, и Анька засеменила быстрее. Егор разлучницу Зойку совсем не помнил, может, даже растирал именно её водкой, но с Оксанкой племянник не прогадал. Красивая девочка.

К селу пошли вкруговую, вдоль Неруссы, чтобы не собирать в лесу за шиворот дождевые капли с веток. Освобождавшееся от облаков солнце грело на плечах влажные куртки, в сто тысяч солнц, совсем по Маяковскому, сверкали водяные бусинки на листьях. Хватит ли солнцу сил пробиться сквозь деревья, чтобы обсушить лагерь и ребят? Или всё же плюнуть на пересуды и вернуться?

Оттеснив Анну с Женькой, догнал отца. Однако совета спросить не успел: тот остановился, пристально вглядываясь в излучину реки и озаряясь улыбкой.

— Что? — спросил Егор.

— Ого! Река русло поменяла, — ответил за спиной Васька.

Честно говоря, Егор уже не помнил, как петляла здесь Нерусса.

— Она не поменяла, внучек, — не отрывая взгляда от воды, ответил Фёдор Максимович. — В войну она текла именно здесь. И именно в этом месте мы переходили её вброд, когда выводили бригаду Ковпака в рейд на Украину.

Ребята замерли, но скорее не от увиденного, а услышанного: об этом же в книжках написано! Столетняя давность. И вот это всё перед глазами? И дед знал Ковпака?

— А… а почему вода вернулась обратно? — не могла не полюбопытствовать Анна.

— А реки помнят свои берега, Аннушка, — улыбка не сходила с губ Фёдора Максимовича. — Увели мелиораторы её течение ближе к полям, а вот пошёл бурный поток после грозы, дал воде силы — и всё стало на свои места. И лопнул пшик.

— Хорошо, — повернулась к Женьке Аня.

Что хорошего в пшике, Женька не понял. Он пока еще мало что понимал в деревенской жизни, детдом приучает или выбиваться в лидеры, или притихать…

— Вот и вы не меняйте своих берегов, — оглядел всех Фёдор Максимович. — Не предавайте свой род, страну, историю.

Пошёл дальше — спокойно, уверенно, пусть и немного сгорбленно под тяжестью ружья и прожитых лет. Уверенность, скорее всего, ему придала Нерусса, вернувшаяся в свои берега. А ещё сын и внуки, идущие с ним одной тропой. След в след.

— Незавидная у нас с тобой доля, — поймав паузу во взрослых разговорах, прошептала Аня на ухо Женьке. Придержала, отставая от всех. — Плохо, если дяде Егору наша Вера Сергеевна понравится.

— Почему плохо?

Посмотрела на жениха с сожалением: неужели и тебе всё разжевать и в рот положить, как Ваське?

— Так до нас очередь никогда не дойдёт.

— Какая очередь? — продолжал недоумевать Женька.

— Так сначала твоя сестра может замуж выйти за дядю Егора. Потом могут и Васька с Оксанкой посвататься. А мы с тобой вон — аж третьи на очереди. Не дойдёт…

Женька резко отстранился, словно Анька уже повела его под венец. Но женские заботы согнули девочку так, что она ничего не видела, кроме мокрой дороги. Куда выведет?

Зато остановилась Оксана, протянув руку в поиске опоры. Васька поддержал, испуганно заглянул в лицо попутчицы.

— Что-то кольнуло, — не менее испуганно улыбнулась Оксана, держась за грудь. — Сейчас пройдёт.

Она попыталась осторожно набрать полную грудь воздуха, этого не получилось, и она опять виновато заулыбалась сквозь непонятную боль.

— Конечно, столько ходить с непривычки, — успокоил Васька, не выпуская руку. — Сейчас отдохнёшь и раздышишься.

К ним вернулся Егор, внимательно всмотрелся в побелевшее лицо девочки.

— Сейчас пройдёт. Первый раз так далеко ходила, — поторопился оправдать остановку племянник.

— Тогда не торопитесь, потихоньку. Можете даже отстать, — разрешил Егор. — Одни справитесь?

А может, ребята и хотели остаться одни?

Усмехнувшись гениальной расшифровке лежавшей на поверхности тайны, заторопился за ушедшими гуськом старым с малыми…

 

После обеда и отдыха Фёдор Максимович и Егор, прячась друг от друга, стали собираться каждый по своим делам.

Лесника ждала Тихонова пустынь с бетонной глыбой, от которой он худо-бедно, но уже отколол за эти дни заметный кусок. С Евсеем Кузьмичом пересеклись лишь однажды — бывший командир слабел на глазах, забывался всё чаще и в помощники не годился.

Наверное, можно было сдёрнуть плиту трактором. На худой конец, нанять отбойный молоток. Но раз решили с Евсеем Кузьмичом очистить родник собственными руками, то и посчитали этот способ единственно возможным. Зато народ не шибко любопытствует двумя микеланджелами, тихо бьющим по зубилу и собственным пальцам…

Егор выискивал в чулане одежду попроще, чтобы не жалко было испачкать её в темноте. В первые годы службы он много чего привозил из военной формы, пока не перестали её выдавать, заменяя деньгами. Надеялся, что отец отправится по своим делам и отвечать на лишние вопросы не придётся. Хотя, что отвечать? Может, он вообще не дойдёт до лагеря. А если и дойдёт, то не останется ночевать и сторожить ребят. А к утру в любом случае будет спать на собственной кровати в подвале.

Чутко уловил, как отец вывел велосипед за калитку. Анька ускакала к постояльцам, Васька гонялся где-то за собственным хвостом, и Егор торопливо облачился в походное. Начеркал на тетрадном листочке: «Я в гостях», положил записку на телевизор — до программы «Время» не заметят, а там, может, он и вернётся. Всё по-честному, просто забыл написать, к кому именно пошёл в гости. Из одноклассников в селе не осталось никого, но учителя живы, рыбаки на озере сутками сидят…

Себе признался, что идёт в лагерь ради Веры. Она не выказала особой приветливости, а позвони перед отъездом Ира или случись встреча с Таней — возможно, сейчас бы шёл в другую сторону или, наоборот, спокойно лежал на диване. Неужели Вера всё же заинтересовала? Жениться он, ясное дело, не собирается: его профессия, к сожалению, предполагает вдов и сирот. Просто побыть вместе, помочь чем сможет… Но смелая! Пойти лагерем в лес с детьми — это не ему под прикрытием всего Советского Союза кувыркаться с американцами в тёплых морях.

В одиночку расстояние до лагеря покрыл значительно быстрее, чем утром цыганским табором. Уже выглядывал палатки среди так и не просохших сосен, как уловил гул мотора: кто-то пробивался по лесной дороге. Скорее всего, с проверкой из района. Тогда надо подождать, чтобы к пионервожатой не возникло вопросов о постороннем.

К лагерю юзил залепленный грязью по крышу джип. На его звук от палаток выбежала Вера — всё в том же спортивном костюме с белым ободочком. Не во что переодеться? На себе сушила? Увидев и, скорее всего, узнав машину, она непроизвольно подалась назад, под защиту ребят, но переборола себя и перегородила дорогу в лагерь.

Водитель, несмотря на скользкую дорогу, сумел подъехать к пионервожатой вплотную, и та вынужденно отступила от пышущего жаром капота машины.

— Здесь горят «Пионерские костры»? — с улыбкой приоткрыв стекло, высунулся из кабины Борис Сергованцев.

Не дожидаясь подтверждения, вышел из автомобиля. Предусмотрительно обутый в сапоги, он вначале осмотрел машину, покачал головой, вызывая к соучастию пионервожатую — вот так к вам добирался! Открыл заднюю дверцу, вытащил два холщовых мешка, взвалил на плечи. Мимо ничего не понимающей девушки начал выбираться на обочину.

— Это… что? — на правах хозяйки спросила Вера.

Борис свистнул выглядывающим из палаток ребятам — ко мне. Перевалил в их руки мешки, разрешил тащить в лагерь.

— Что это? — уже требовательнее поинтересовалась Вера.

— Спонсорская помощь. Встретился с главой района, он и рассказал про лагерь, попросил помочь. Плащи от дождя, кое-что из теплой одежды, одеялки, сухари, пряники, чай…

Вера не знала, как реагировать на подарки. Бесплатный сыр, известное дело, лишь в мышеловке, но если глава района просил…

— Спасибо.

— Вера Сергеевна, вы простите меня за… за моё поведение в прошлый раз. Я воистину был очарован вашим обаянием и… Не сдержался. Простите.

Развёл руками, склонил повинно голову. Стало слышно птичье пение, пахнуло дымом от костра. Около палаток раздались возгласы — ребята наверняка рассматривали подарки. Но это же на все отряды, не только для Журиничей!

Ничего не ответив, Вера поспешила к юнармейцам. Борис легко перевалил на машине через игольчатую обочину и поехал вслед за ней.

— Вот и вся недолга, — усмехнулся Егор. Такая женщина воистину достойна того, чтобы к ней ездили на джипах, а не приходили пешком в заштопанных солдатских брюках и с посохом.

Вера уже приглашала водителя к костру, тот благодарно кланялся, рассказывая что-то весёлое. В женской фигуре исчезло напряжение, и, не увидев угрозы лагерю со стороны приезжего, Егор повернул в обратную сторону. Авось успеет до возвращения отца убрать записку. Да и в Москву можно собираться…

 

Глава 14

 

В столице Егора ждал срочный вызов к начальнику управления.

Срочным могло оказаться всё: в стране каждый день что-то горело, взрывалось, прорывалось, а главное — ничего не исполнялось. Ничто никем не контролировалось, никто ни за что, по большому счёту, не отвечал. По телевизору шёл нескончаемый сериал из драк и споров депутатов Верховного Совета, в стране правилом хорошего тона считалось разоблачать историю, обзывать самих себя «совками», ходить на митинги, спорить, собирать бесконечные подписи «за» или «против». Но — только не работать. Впрочем, и работы оставалось всё меньше…

Томясь в коридорах управления в ожидании приёма, подошёл к стенду с фотографиями членов Политбюро и высшего командного состава. Всматривался в лица людей, кому выпало на своих плечах держать громадину континента, не вмещавшегося даже на одной страничке географического атласа. И невольно стал усмехаться. Министра иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе, обязанного первым стоять на страже международных интересов страны, вдруг наградили американской антивоенной премией мира и австрийским орденом «Милого Августина». Вадим Бакатин, назначенный за время отсутствия Егора председателем КГБ, сдал Америке суперсовременную схему подслушивающих устройств, разработкой которых десятки лет занималось несколько институтов. Говорят, начал публиковать главы из своей книги «Избавление от КГБ». Начальник — об избавлении от собственной организации и подчинённых. Бред!

Да что они! Президента СССР Михаила Горбачёва на Западе наперегонки объявляли то «лучшим немцем», то «другом» Америки и Великобритании — но только не собственной страны.

— Горбачёва сгубил орденок, — дал ему оценку Витька Пятак. — Я же читал: как получил его в шестнадцать лет, как посадили в президиум, так больше он оттуда и не вылезал. А человеку по земле ходить надо, а не по сцене.

И эта убийственная характеристика президенту подвыпившего Пятака объясняла целую политику страны.

Не менее знаменит оказался и Борис Ельцин. Ещё вчера ломавший хребты тем, кто не желал вступать в партию, сегодня водит толпы демонстрантов по Москве, страстно обличая то, к чему сам ещё вчера всех призывал^[12].

Кто пониже и пожиже?

Егор Гайдар, внук яростного борца за советскую власть Аркадия Гайдара и сын бессменного руководителя военного отдела газеты «Правда» Тимура Гайдара, сам долгое время проработавший в журнале «Коммунист», назвал советские годы химерой и возглавил реформы против того, за что боролись его предки и он сам. Генерал Дмитрий Волкогонов, отвечавший в вооружённых силах за идеологию, написавший пафосные книги «Советский солдат» и «Доблесть», которые по его же указаниям заставляли солдат поголовно конспектировать, лично же и возглавил комиссию по… ликвидации этих самых политорганов в армии и на флоте. Под Геннадия Бурбулиса, заставлявшего ещё вчера учить студентов в свердловском институте марксистско-ленинскую философию и научный коммунизм, на американский манер создали должность госсекретаря — с неё он и клеймил советский строй. «Отец» перестройки Александр Яковлев — вчерашний член Политбюро ЦК КПСС…

История России, вне сомнения, не знала примера, когда одномоментно стали перевёртышами десятки людей, оказавшихся в высших эшелонах власти. Океан способен абсорбировать грязь и самоочищаться, а тут в руководстве страны оказались предатели, страну не знавшие и не любившие. Порядочные люди вообще-то стреляются, когда к ним приходит прозрение и они вдруг убеждаются, что вели народ не в ту сторону. В крайнем случае, затихают и уединённо отмаливают грехи, совестливо отказываясь от учёных званий и генеральских погон, заработанных на «ложных» основах и учениях. Здесь же в церковь шли лишь под телекамерами, а право стреляться оставляли тем, кто не изменил своим убеждениям…

— Буерашин, — донеслось из приёмной.

А может, пришло известие о Звезде Героя? А почему бы и нет? Вроде стыдно об этом думать, но раз уж завертелось…

Уже без напряжения вошёл к «капразу», ответил на рукопожатие. Только вот командир смотрит ещё не как на Героя…

— Просят человека в охрану Ельцина. Пойдёшь? Он же для тебя вроде кумира…

В словах горечь и усмешка. От того, что Ельцин на каком-то этапе в сравнении с Горбачёвым был предпочтителен Егору, или что надо ему самому отдавать подчинённого?

— При этом гарантий никаких по твоему обратному возвращению.

«Капраз» взгляда не отвёл, и Егор понял: вопрос с переходом из ГРУ в Службу безопасности Президента России ему решать самому. При этом догадываясь, что разведуправлению желательно иметь своего человека около «Тела»^[13].

Вообще-то на Полежаевке онемели, когда из ГРУ нежданно запросили офицера в растущую, как на дрожжах, охрану Ельцина, в знаменитую «девятку»^[14]. Если уж и там был некомплект офицеров, если собирали из с миру по нитке, то можно представить, как упало в глазах политиков КГБ, откуда всегда пополнялась эта самая «девятка»^[15]. На госбезопасность навесили столько собак, ей приписали такие прегрешения, что решили держать старые чекистские кадры от греха подальше?

Генштабовскую, военную «разведконтору» подобное миновало лишь потому, что, в отличие от своих извечных конкурентов, они никогда не занимались политикой — по крайней мере, в своей стране. Не имели военные разведчики в пределах Садового кольца и зданий, памятников, которые можно было бы митингующим громить под объективами телекамер, доказывая свою лояльность и приверженность демократии.

Оказались «грушники» более недоступными и для общественного мнения, которое формировали депутаты вкупе с журналистами, взявшими на себя право оценивать вклад каждого ведомства на алтарь Отечества. При этом за эталон кристальной чистоты брались «общечеловеческие ценности» и права человека — понятия настолько расплывчатые, что понимались каждым по-своему. Эдакая абракадабра из Сальвадора Шагала в красном круге Малевича.

И вот капитана Буерашина собственный командир спихивал в чан, из которого вчерашние глашатаи коммунизма звали народ идти в прямо противоположном направлении.

— Ты только не раскрывай там рот, — дал моряк самый ценный совет, словно согласие Егора было уже получено. — И не петушись. От тебя ничего не зависит, поэтому...

— Имею право спросить: за что?

— Свои люди везде нужны, — наконец произнес «капраз» ключевую фразу, за которой, надо полагать, и скрывалась глубинная суть нежданного предложения.

Взял стоявший у глобуса военно-морской вымпел, подержал его на весу, словно прощаясь, — и в самом деле протянул Егору. Смысл мог быть двоякий: если на флоте вымпел вручают кораблю, который доказал свою готовность к самостоятельному плаванию, то в разведке высший пилотаж — это войти в стан противника под чужим флагом.

Не заговор и не новое ГКЧП, естественно, подразумевались: в этом плане людей в погонах приучили служить «за», а не «против». Скорее всего, Генштаб в самом деле боялся уничтожения разведки как таковой, и потому спешно выставлял глаза и уши в любых местах, откуда могла исходить угроза — рядом с Горбачёвым, Ельциным, где-то в окружении Буша, у самого чёрта на рогах. Геральдисты, определяя в эмблему ГРУ летучую мышь, накрывшую распахнутыми крыльями земной шар, оказались крайне дальновидными^[16]. Только вот сам Егор, похоже, подпал под девиз нелегальной разведки: «Без права на славу — во славу Отечества». Без права на славу…

— Когда и куда прибыть? — обречённо попросил уточнений Егор.

— В четверг в 9.45. Белый дом на Красной Пресне. Метро «Баррикадная»… Что улыбаешься?

— Интересное словосочетание — красные, белые, баррикады, — поймал игру слов Буерашин. — Такое ощущение, что пока не сменим названия, будем обречены на бесконечные революции.

— Только не они, — поднял руку «капраз». — У них одна привилегия — выкашивать далеко не худших людей. И последнее. Тут Олич заскакивал в Москву на минуту, передавал привет и просил по возможности помочь сестре.

— Я звонил, она уволилась с работы…

— Держи домашний.

Заискрило, пошёл ток по крови, воссоздавая образ той, что занимала в последнее время слишком много места в мыслях Егора. Наверное, больше всего удивилась бы этому сама виновница, ни сном ни духом не ведавшая о переживаниях капитана после встречи у Большого театра. Фамилию можно было не называть, ибо не осталось в Москве магазинов, где бы им не были скуплены все мыслимые и немыслимые образцы точилок. Выстроенные в два ряда на полке в комнатушке офицерского общежития, они теперь категорически не давали забыть точёное личико Иры, детскую чёлку, волосы по плечам. Максим, Максим! Где бы тебя и под какой фамилией ни носило, ты виноват, что однажды передал ракушку. А с ней не просто шум моря, а и голоса сирен, что тащат в пучину...

Выйдя из кабинета начальника, принялся названивать по долгожданному номеру. Получив раз за разом короткие гудки, через Черёмухина «проколол» номер, вычислил по нему домашний адрес абонента. Помчался на другой конец Москвы в надежде на встречу хотя бы около подъезда. Сидел в засаде до тех пор, пока местные старушки, заприметив лузгающего семечки незнакомца, не позвонили в милицию. Маленький молоденький участковый, которого захотелось угостить конфеткой, почти грозно потребовал документы, но после их изучения сам всё и доложил: жильцы Точилкины свою квартиру только-только продали, новое местожительство пока неизвестно — требуется оформлять официальный запрос.

Вместо сладостей Олег угостил лейтенантика семечками и отправился готовиться ко встрече с новыми сослуживцами.

 

...В Белом доме с капитаном Буерашиным долго не разговаривали. Возможно, доверяли рекомендации ГРУ, и требовалось лишь удостовериться, что кандидат жив-здоров.

Когда наличие подтвердилось и не вызвало отторжения, сухощавый подвижный майор прямо в фойе «БиДе» расписал ему ближайшую карьеру:

— Пойдёшь сначала «под сосну», затем поработаешь «мешком».

Названия таили в себе профессиональную тайну, но, судя по всему, должности Егору светили не очень престижные. Да только что офицеру престиж? Как поётся, жила бы Родина… Памятуя наказ «капраза», от уточнений воздержался.

И, кажется, зря, потому что даже рядом с президентом России имелись не просто низшие, а откровенно тупые должности, от которых Егор мог при собеседовании отказаться. Как бы то ни было, а к Герою представлен. И посмотрим, как все закрутятся вокруг, когда Указ будет подписан…

— Стоишь на этом повороте, — взявший над Егором кураторство майор самолично привёз в какой-то лес и выставил на обочину.

— Задача?

— Просто стоишь. На случай, если здесь поедет Ельцин.

— Как долго?

— Неделю, три, месяц, полгода...

— И всё?

— Всё.

Это было даже не мелководье, где рыба чувствует близкую погибель. Здесь Егора целенаправленно выбрасывали на берег. Два-три взмаха жабрами — и как профессионал останешься навеки с открытым ртом.

Увидев поникшее лицо подчинённого, «рыбак» снизошёл до объяснений:

— Пост круглосуточный, поскольку охрана — процесс непрерывный. Если в ней существуют промежутки, её смысл теряется. В шесть вечера сменят. А пока стой под сосной, думай о женщинах или пиши стихи.

О женщинах думать сладко, если предполагаются будущие встречи с ними. Москва оказалась для лирических знакомств у Егора каким-то проходным двором, Таня и Вера из Журиничей далеки и не его. Стихи не слагались, бросил рифмы ещё в суворовском училище, когда занялся рукопашным боем и стрельбой. Скорее всего, последнее его увлечение службе охраны президента и приглянулось. Но зачем же опускать столь низко? Его, аравийского тарантула? Может быть, даже Героя? И ради чего?

После смены и вовсе духом пал. В общаге включил телевизор, а над Кремлём реют уже два флага. Красный, советский — над Горбачёвым, оставшимся сидеть «на уголке»^[17], и новый российский триколор — над Ельциным, въехавшим в четырнадцатый корпус Кремля^[18].

Два президента, люто ненавидящие друг друга, ужиться в одной берлоге не могли ни при каких обстоятельствах, так что схватка предполагалась скорая. Бедные чубы холопов...

Однако говорить вслух об «огошках» — объектах государственной охраны, в «девятке» было не принято. Даже менявший Егора «под сосной» майор Штиблет, получивший прозвище за то, что протопал в Кремлёвском полку от солдата до большой звёздочки, говорил о чём угодно, но только не о нравах нынешних обитателей Кремля. А тем более не затрагивал причину, по которой его самого сослали в лес. Все разговоры Штиблет переводил на своего любимца, бывшего министра обороны Дмитрия Фёдоровича Устинова.

— С ним начинал. Святой человек для страны.

Егор при Устинове носил ещё курсантские погоны, в училище министра за огромную фуражку и возраст называли «мухомором», а тут, оказывается, святой...

Штиблет не обиделся на скептицизм сменщика, но счёл нужным прочистить память:

— В 41-м, в тридцать три года, — нарком вооружения. В 42-ом — единственный военный, кто получил звание Героя Социалистического труда. За то, что перевел все заводы на Урал.

Этих энциклопедических фактов должно было оказаться достаточно, чтобы новичку замереть от благоговения.

— А как он любил скорость! — Штиблет служил у министра водителем, и предстоящему рассказу Егор мог верить безоговорочно. — У нас же по инструкции после гибели Машерова в автокатастрофе — не более ста двадцати. Вырвемся на Кутузовский, Дмитрий Фёдорович начинает молча буравить меня взглядом. Втягиваю голову в плечи, но скорость держу согласно приказу. Маршал терпит, терпит, а потом говорит: «Если мы влетим и покалечимся, тебя вылечит министерство обороны. Но если я тебя выгоню, тебе не поможет никто».

— Логично, — оценил Егор больше юмор, чем непослушание маршала.

— Но ведь не выгонял! — прорвалась у Штиблета уже сегодняшняя боль, когда его убрали с какой-то должности близ «Тела». Скорее всего, по каким-то причинам не оказался рядом с ним в день путча. — Не выгонял. А ежели спешил, сам садился за руль, чтобы не подвести меня. Кстати, тогда и пошло гулять по Москве удивление: если маршал сидит за рулем, то кто же тогда рядом с ним такой маленький и лысый?! Я сидел рядом!

Штиблет гордо погладил свою гладкую тыковку, улыбнулся далёким воспоминаниям, когда можно было гордиться даже втянутой в плечи головой…

Несмотря на грызню двух президентов, «девятка» продолжала оставаться общей и, в отличие от хозяев, лодку не раскачивала, ажиотажа не нагоняла. И это при том, что охранники, оказавшиеся в дни путча рядом с Ельциным, вышли в герои, а «горбачёвцев» таскали следователи. Это и понравилось Егору больше всего, что никто не стал бегать от одного хозяина к другому. Единственное, шутки пошли слишком уж прямолинейные:

— Ну что, стрелять будем друг в друга?

— Только из-за женщин.

Тем не менее все ждали развязки. Ельцин мог поделиться последней бутылкой водки, но ни при каких обстоятельствах — завоёванной властью, так что одним четырнадцатым корпусом в Кремле он не мог удовлетвориться, а при неумении Горбачёва держать удар исход противостояния определялся заранее.

Новая должность позволяла Егору иметь сутки отдыха, и он регулярно вырывался на Полежаевку, добросовестно пересказывал новости, касающиеся президента России. Но в какой-то момент почувствовал, что его слушают вполуха, что жизнь и контакты Ельцина «грушников» практически не интересуют. Вывод напрашивался парадоксальный: «капраз» засунул его в охрану не в качестве засланного казачка, а чтобы элементарно спасти. Как ни странно, около Ельцина оказалось самое спокойное место: здесь никого не трогали, а самих охранников властью наделили такой, что любое их шевеление пальчиком приравнивалось к постановлению ЦК КПСС и подлежало безоговорочному исполнению. «Капраз», вручая вымпел, предполагал его сохранность, сбережение, а отнюдь не выставление напоказ в бою…

А тут сбылось и предсказание майора из «БиДе» насчёт выдвижения. Не успел Егор пересчитать сосны в зоне ответственности, как его выдернули на очередную ступеньку тупости — в «мешки». Отныне его обязанностью становилось сидеть в машине сопровождения президента с единственной целью — выполнять команды старшего экипажа.

— Что, кровь перелили? — усмехнулся грустно Штиблет, узнав новость.

Егор вопросительно посмотрел на сменщика: это значит...

— Ну, ты теперь голубых кровей, белая кость, — пояснил майор новое физиологическое состояние сменщика. — Приближен к «Телу».

Вот оно что! Майор, сам того не осознавая, открыл, наконец, Егору тайну его миссии. Конечно же, его готовили в камикадзе, чтобы однажды он мог направить машину сопровождения на...

Додумывать до конца не хотелось. Да и не верилось, что ГРУ так глубоко влезло в политику.

Ельцин, в отличие от Устинова, на скорость и предписания не обращал никакого внимания. Он говорил, где и в какое время требовалось быть, и охрана сама выбирала и маршрут, и скорость. Сидеть у президентской машины «на хвосте» или идти перед ней «лидером» — это для охранников роли не играло, заменяемость шла полная. Только теперь капитан Егор Буерашин перестал быть просто «мешком»: он стал тщательно анализировать маршруты движения Хозяина, состояние трассы — кюветы, придорожные столбы, парапеты, повороты. Всё, что могло помочь ему в час «Х». Если он случится. Ну, а потом... Потом, если жив останется, позабудет и имя своё.

 

Глава 15

 

— В прошлом такого не случалось, — озабоченно мял в руках шапку Фёдор Максимович, склонившись над волчьими следами на первом снегу.

Подобных отпечатков в лесу он повидал немало. Но чтобы волки топтались около огородов?..

— Может, бешеный? — предположил присевший рядом Васька.

— Бешеный — это не так страшно, — не разделил тревогу внука дед. Морозец прихватывал, и он вернул шапку на голову. — С него, как с больного человека, что возьмёшь? Он же не охотится, он просто кусает кого ни попадя и бежит дальше. А через полгода сам помрёт. Хуже, если матёрый повадился. С таким сладить — танк из ружья легче подбить.

— Ну, и что там? — попросила известий стоявшая за оградой сваха. Это она услышала рано утром тревожное мычание скотины, а когда Пётр беспомощно развёл руками перед истоптанным снежным настом у штакетника, поспешила к Фёдору, уговорила прийти хотя бы глянуть на ночные следы.

— А может, всё ж какая-нибудь бродячая собака? — попробовала усомниться сваха.

Убеждая больше сваху, чем себя, Фёдор Максимович выбрал отпечаток поотчётливее, достал из коробка спичку и положил её поперёк следа. Кто охотился на волка, знает: если боковые пальцы не доходят до передних и в это расстояние ложится спичка, то собака исключается.

Глянул на сваху — понимаешь? Та не понимала, и Фёдор переключился на отпечаток левой передней лапы. На ней отсутствовали два пальца, и это оборачивалось ещё более худшими предположениями: значит, волк уже побывал в капкане, а недобитки в десятки раз злее и осторожнее.

— Васька приведёт Тузика, привяжешь возле хлева, посторожит, — единственное, что мог пока предложить Фёдор Максимович. Отмахнулся от приглашения зайти и поесть горячего, увёл и внука: — Пора за уроки браться.

— А может, всё же пробегусь по следу, — кивнул внук в поле, прилаживая на плече двустволку. Хотя понимал: поход по следу становился бессмысленным и потому, что поднялся ветерок и дым из труб потянулся в сторону леса. Для зверя, живущего запахами и слухом, — лучшее подспорье в борьбе с человеком. А вот дней через шесть-семь, когда волк обойдёт по кругу свой охотничий предел, свахе надо будет поостеречься...

— Да пусть они с Анечкой у нас хоть зиму переживут, тебе же легче будет, — в который раз попробовала уговорить сваха отпустить к ней внуков.

— Они не бедствуют, — успокоил Фёдор, направляясь по собственным следам с огорода. Снега начерпал в валенки ещё первый раз, сейчас, как ни осторожничал, добавил. Это волк бежит ровной строчкой, да и стая может пройти след в след, как один зверь. А человеку, прежде чем набить тропку, надо сначала замерзнуть, потом вспотеть…

 

Вспотел Фёдор Максимович ровно через неделю, когда прибежал на крики Мани и увидел в огороде труп растерзанного Тузика. Обычно волки хватают жертву за брюхо, выпускают кишки и оставляют околевать. Но пёс, привязанный на цепь, не смог убежать, отбивался до последнего и потому оказался изрезан клыками весь.

— Не смотри, — Фёдор Максимович положил ладонь на голову оказавшейся рядом Анютке.

Но внучка и без просьбы закрывала ладонями глаза.

— Беги позови Ваську.

— Я б-боюсь одна.

— Ты уже большая девочка.

— Н-ну и что. Б-большие т-тоже б-боятся.

«Твоя правда, девка», — согласился Фёдор Максимович, лаской успокаивая девочку. Васька тоже здесь не помощник, просто внучке надо чем-то заняться, отвлечься…

— А ты чего у бабы Мани делала?

— Ф-ф-фольклор с-собирала.

— Чего?

— П-песни с-с-старинные. В-вера С-с-сергеевна п-просила...

— Брось заикаться.

— Х-хорошо.

— И не бойся, беги домой. Ваське можешь ничего не говорить. Сам похороню. Беги-беги, я буду глядеть за тобой до хаты.

Аня сначала медленно, а потом что есть силы побежала по дорожной санной колее. На повороте около родного дома оглянулась. Фёдор махнул рукой — беги дальше. Но остаться без пригляда даже на малом расстоянии девочка побоялась и свернула к вышедшей подметать крыльцо Оксане.

«Ну и ладно», — успокоился за внучку дед. Пётр, конечно, хорош, что додумался выпустить девку из хаты. Ума как не было, так и не появилось. А ещё просят, чтобы внуки пожили у них. Загубят ребят и сами не заметят, когда и почему.

Вернулся во двор сватьёв. Пётр, выбежавший на визг собаки с вилами, так и держал их, словно винтовку. Стрелок хренов. Маня пересчитывала кур в хлеву.

— Прибрать к земле надо, — кивнул Фёдор в полуоткрытую калитку, через которую виднелся окровавленный Тузик. Зимой калитки на огород не закрываются — откапывать их после каждого снегопада ни резона, ни силы нет. Но теперь, видимо, придётся, раз повадились незваные гости. А судя по следу, приходил опять куцепалый.

Сват нырнул в хлев за лопатами. Фёдору подал совковую — разгребать снег, себе оставил штыковую — долбить землю. Вроде по справедливости.

— Ломик захвати, — посоветовал Фёдор Максимович.

Пётр никогда не отличался говорливостью, после отсидки ещё больше замкнулся, а уж при свате и вовсе молчал. Но совету внял. А Маня как переводчица между немым и нетерпимым вынесла старенькую клеёнку с кухонного стола:

— Не на себе же нести.

Разложили исполосованный кухонными ножами цветастый квадрат рядом с бездыханным, исполосованным теперь уже волчьими клыками, собачьим телом. Пётр вознамерился перевалить околевшего Тузика на волокушу лопатой, но Фёдор не побрезговал стать на колени, переложить окровавленного пса на подстилку руками. Но когда уже сват взялся за края клеёнки, чтобы нести собаку на весу, Фёдор махнул рукой — лучше волоком.

Некоторое время за стариками тянулась по снегу кровавая строчка, но мороз быстро прихватил потревоженную рану, и дальше по снежному покрову пошла лишь слегка примятая волна: Тузик рос хотя и балованным на еду, но в хорошую собаку не вымахал. Так что против полусотни налитых зверством волчьих килограммов, снабжённых клыками, ему изначально было не устоять.

«Сам привёл, сам привязал, сам тащу хоронить», — корил себя Фёдор. Пётр своей вины в гибели собаки не видел, выбежал на визг Тузика сразу, только надел шапку да схватил на крыльце вилы. Но любое прегрешение на Земле, видать, изначально определялось сватом ему в вину.

До лога, где закапывали павшую скотину, не дошли, выбились из сил около заброшенных силосных ям.

— Тут ему тоже будет неплохо, — определился Фёдор. Тузик не от болезни умер, опасности инфекции нет, и смысла идти к скотомогильнику не имелось. — И приметно.

Подыскали местечко повыше, оглядели околевшего Тузика, примеряясь к размерам ямы. Снега на возвышенности оказалось немного, раскидали быстро. Дольше вырубали будылья прошлогодней травы: земля звенела, не пуская в себя лопаты.

— Без лома не пойдёт, — сменил инструменты Фёдор. С гаканьем ударил несколько раз в одну и ту же лунку, но взял слишком частый темп. Остановился передохнуть. Пока шапкой утирал пот со лба, что-то вспомнил. Хотел промолчать, но не сдержался: — Вот так же в войну по зиме мы хоронили в лесу и своих.

Сват, подбиравший за Фёдором отколовшиеся земляные комочки, замер. Поднял голову. Наверное, впервые за все послевоенные годы взгляды их встретились, и Фёдор увидел в глазах родственника столько бездонной боли, что пожалел о сказанном. Собственно, он и не намеревался упрекать Петра за прошлое, просто мёрзлая земля сама напомнила, как вгрызались в неё штыками партизаны по печальным поводам...

Но то ли смерть собаки взбудоражила Петра, то ли в самом деле когда-то наступает предел человеческому терпению, но он поднял лопату и, оскалившись, пошёл на Фёдора. Тот от неожиданности отшатнулся, оступился, упал.

— Ну что ты от меня хочешь? — затряс над ним лопатой Пётр. — Всю жизнь ты мне отравил своими попрёками. Все люди вокруг как люди, один ты...

— Да ладно тебе, — сконфуженно бросил Фёдор, стараясь подняться. Едва удалось, поднял ломик — вроде вооружился. Желание продолжать разговор исчезло, но чтобы оставить последнее слово за собой и затушевать страх, возникший от нежданного поступка Петра, поставил свата на причитающееся ему в истории место: — Я тебя в полицию не гнал.

Ещё вчера Пётр промолчал бы, но сейчас лопата не опустилась даже перед ломом.

— Суд определил, что я не сделал ни одного выстрела. Ни одного!!! А за остальное отсидел. Отсидел, понимаешь! — кадык на худой небритой шее Петра задёргался, выдавая близкие слёзы. — И лично тебе я ничего плохого не сделал. Ничего! А вот твой Иван...

— Что Иван? — опешил Фёдор.

— А на чьей совести смерть моей дочери? Что делаешь круглые глаза? Зачем он потащил её в Чернобыль? Всё героями хотите быть?

Ненароком получилось, что попрекнул и Егоркиной Звездой Героя. Фёдор встрепенулся ответить, но сват не останавливался, продолжал выворачивать наизнанку душу обоим:

— А зачем отваживаешь внуков от нашего дома? Они ж одинаково как твои, так и мои! — слёзы не удержались в глубоких тёмных впадинах глаз, пролились на длинные отвислые щеки. — Хотя знаю. Все знаю — ты мстишь за Маню! Думаешь, секрет, что сам хотел её взять? А она пошла за меня! Да, за меня, потому и... потому...

Не стал уточнять, швырнул лопату, развернулся и пошёл к селу — сухой, сгорбленный. Увидев, что ступает в следы заклятого врага, перешёл на целину.

— Да ты что, погоди, — прошептал Фёдор, не ожидавший подобного взрыва эмоций.

Но не для того выплескивал наружу боль Пётр, чтобы снова возвращаться к унижениям. В тот страшный сорок первый год, когда одноклассники Фёдор Буерашин и Пётр Климчук разошлись в разные стороны. Неужели у них, проживших жизнь, породнившихся и потерявших самых близких людей, вместе хоронивших безвинного пса, попытавшегося спасти их от общего врага, всё повторяется?

Беззвучно плакал, бредя по снегу, Пётр. Скрежетал оставшимися зубами у могилы собаки Фёдор. И были согласны в том, что война в их судьбах — ерунда позапрошлого снега. Просто Пётр вслух сказал о самой большой тайне, которую Фёдор хранил всю жизнь и ни разу не показал на людях — о его любви к Мане...

— Ты что? Что один? — встретила та мужа у ограды. — А где сват?

— Жив твой Фёдор, — оттолкнул старик сначала прихваченную снегом калитку, потом жену. Маня прикрыла ладонью рот, сдерживая вскрик, но поспешила следом в хату: слишком незнакомы были, а потому пугали вид и состояние мужа. А пуще всего — слова о Фёдоре. — Чтоб его ноги и близко у нас не ступало, — не оборачиваясь, приказал Пётр. — Санки брала у него? Сегодня же свези обратно.

Хлопнул дверью перед носом.

— Господи, — перекрестилась Маня, — с немцами уже примирились, а меж собой всё лаемся...

Отыскала глазами санки у ступенек крыльца. Не брала их — Анютка привезла сама:

— Бабуль, с ведром в руках — идти надрываться, а тут поставил флягу на саночки, и за одну поездку управился с водой на целый день.

Согласилась. Пётр не шибко-то крутится по хозяйству, по утрам ещё хорохорится, а чуть вихлянётся — и ладнает втихаря шерстяной платок на поясницу. Трудно без санок будет. Но и ослушаться — себе дороже, муж вроде тихий-тихий, а флягу под горячую руку враз опрокинет в снег…

Прислушалась, что творится в хате. Тишина. Пётр отличался спокойным и отходчивым нравом, и чтобы не взрывать его, торопливо направилась с санками к внучке, надеясь разминуться с Фёдором, пока тот не вернулся от Тузика. Со свадьбы избегала глядеть в эту сторону улицы. Думала, стерпится с Петром, забудется всё остальное. И ведь прожили жизнь, не насмешив людей. Да ещё и детей нарожали. Она — себе, Фёдор — себе. Стерпелось, но не слюбилось…

— Б-бабушка! — услышала голос Ани.

Внучка махала ей с крыльца родного дома, на которое после похорон дочери и зятя Маня не ступала ни разу. Фёдор дал понять через людей, что дом переходит к внукам, которых определил жить до взрослости у себя. Как будто они с Петром позарились бы на детское. Да и не шли ноги туда, где сомкнулись глаза дочери...

Остановилась около калитки:

— Домой пойдёшь? Я санки везу.

— П-пойду. П-подожди меня.

Внучка воротилась в дом за пальтишком, а вместо неё вышла новая постоялица. Не погребовала, спустилась со ступенек, подошла поздороваться.

— Может, зайдёте? — предложила на всякий случай. А когда Маня, как и все прошлые разы, отказалась, шёпотом поведала: — У Анюты какой-то нервный срыв. Рыдает, как взрослая. Может, надо полечить чем от испуга?

Обговорить не успели — выбежала Анна, вновь разрыдалась и уткнулась бабе в тужурку.

— Т-ту-у-узик... Ба-абушка, к-как он е-е-его-о-о...

— Не плачь, детка, не надо, внуча. У дедушки Феди есть ружьё, и серый своё получит.

— П-правда?

— Правда. Пойдём потихоньку домой, а то Васька без завтрака сидит. Ребята — они такие, что без женских рук никак в этой жизни не будут ни сытыми, ни обстиранными, ни умытыми, — махнула при этом учительнице рукой — до свидания, мы пошли. А сама всё шептала и шептала безостановочно: — Ты тут про праздники давеча спрашивала, так я вспомнила ещё один. Кукушкины слёзки называется, расскажу потом. Хороший праздник, девичий. Как раз под тебя скоро подойдёт, там девочки двенадцати лет хороводятся. И песни вспомню, в нём много песен. А Вера Сергеевна молодец, что собирает приметы и праздники, и вам оглянуться будет на что. Ты, наверное, тоже станешь учительницей, когда вырастешь? Кем хочешь быть?

— У-учителем.

— Вот и умничка, вот и ладнушки. На санках хочешь повезу? Ну и правильно, уже большая, это маленьких возят. Васька не обижает? Ох, Анна, глаз да глаз за ним надо держать. Связался, дурак, с такими, которые на кусок хлеба не поторопятся, лучше украдут. Так что ты его без своего догляда не оставляй, приструнивай. Погоди, дай раздышусь, а то за тобой не угнаться. Ты у меня девка легконогая, но надо бы валеночки новые справить. Или уже к весне дело? Покажешь, какие сапожки остались с осени? А пенсию принесут — пойдём вместе в магазин, примерим какую ни есть обновку. Или даже в Суземку на рынок съездим, там выбор богатый. Сядем на автобус, я пенсионерка, ты дитё — вот бесплатно и доедем, в хозяйстве не убудет. Поедем, как потеплеет?

— Д-да!

— Значит, договорились. А вон и Васька крыльцо метёт. Уж не заболел ли — веник в руки взял? Теперь добежишь сама? Держи санки, чтобы мне не чекалдыкать с ними обратно. А завтра привезёшь, я как раз тесто на блинчики замесю. А дедушка Федя сейчас придёт. Замёрзнет, небось, а ты поставь ему чай кипятиться. Справишься?

— Д-да.

— Беги, а я постою.

Затирая следы санками, внучка побежала к дому. Правильнее было остаться с девочкой до прихода Фёдора, но с ним пока и впрямь лучше не встречаться. Что наговорили друг другу мужики, лучше сначала услышать от своего. Любимый иль вынужденный, но мать приучала с девок: почитай мужа своего, как крест на церкви. Благодаря этому и жизнь сладилась, и не на её краю менять привычки...

Дождалась, когда Аня добежит до брата и примется рассказывать про Тузика. Конечно, про него, потому что не стало для внучки на земле большего горя, чем смерть собаки. Белолобым щенком привёз Тузика из Брянска Иван в память о себе, когда навсегда выписывался из больницы по безнадёжности. Последняя ниточка оборвалась, да ещё так страшно.

— А чего заикаешься? — как ни был удручён известием о гибели собаки Василий, а подумал о живых.

— Н-не з-знаю. Р-рот не г-г-говорит. Н-надо к б-бабке Ал-лалылихе, улёк вы-иливать.

Зойкина бабка жила тем, что лечила от заговоров и заикания. Зажжёт свечу, поводит кружкой с водой вокруг головы, пошепчет на неё чего-то, а затем выливает в посудину растаявший воск. По причудливым формам, принимаемым им, и разгадывает, от чего пришёл испуг. У Аньки наверняка получится пасть волка. Так это и без шептания ясно, и необязательно отдавать за это ворожее кусок сала или десяток яиц.

— К бабке, бабке... — пробурчал Василий. Не сало, конечно, жалел, а с Зойкой не хотел встречаться, если заставит дед вести сестру на лечение. — Погоди тут, в дом зайдёшь, когда позову. Домети пока, — вручил сестре стёршийся веник.

Сам скрылся за дверью. В серванте отыскал фонарик, в шкафу — белую простынь. Укутался в неё. Задёрнул шторы, создавая темноту. От ребят слышал, что клин надо вышибать клином: тех, кто заикается от испуга, следует напугать ещё раз. И как можно страшнее.

Крикнул сестре:

— Заходи.

Едва Анна с белоснежной и слепящей улицы шагнула через порог, Васька бросился на неё с включённым фонариком, заорав и замахав балахоном. Сестра от ужаса отшатнулась, ноги у неё подкосились, и она рухнула на пол, безмолвно хватая ртом воздух.

— Ну что, полегчало? — склонился над ней Васька.

Анька лишь мычала, бессильно отстраняясь от брата, как от исчадия ада.

— Ну скажи, скажи что-нибудь… — просил Васька, сам перепугавшись: не переборщил ли? Правду говорили ребята или сочинили брехню на ходу? — Ты можешь говорить? Ну хотя бы позаикайся!

Аня продолжала лишь мотать головой. Во дворе послышались шаги деда, и Васька бросился отдёргивать шторы, прятать простынь. Поднял сестру, притащил на диван и показал кулак: молчи.

— Что тут у вас? — с порога почуяв неладное, спросил дед.

— Ничего, — пожал плечами Васька. Скосил глаз на сидевшую в оцепенении сестру. Вытер пот на лбу: — Анька про Тузика рассказала...

— Отнеси сватьям лопаты и ломик! — приказал дед. — И санки наши забери.

— Баба Маня уже привезла.

— Ага, сами догадались. Ну и ладно. Иди, что стоишь.

Васька разрывался надвое: и хотелось из-за Аньки смыться из дома как можно скорее, и страшился, что та без присмотра скажет или покажет деду, почему стала немой. Выходя, попросил сестру взглядом: пока ничего не говори. В смысле, ты, конечно, заговори, но ничего не рассказывай. Я же хотел как лучше.

 

Глава 16

 

— И как служба?

«Капраз», даже если и хотел выразить сочувствие Егору, добился обратного. Уж ему-то не предугадать настроение бывшего подчинённого! Но раз командир отыскал его в выходной день, предложил погулять в Сокольниках и поинтересовался службой — пора потирать руки? Курок, надолго оставленный во взведённом состоянии, или заклинивает, или у него происходит самопроизвольный спуск…

— Руки-то чешутся по настоящему делу? — считал, как с листа, мысли Егора «Крокодил».

Ладони вообще-то хотелось потереть от мороза, потому что конец ноября не баловал теплом, а от прошлой зимы осталась одна перчатка — вторые народ теряет так же часто, как и зонтики. А вот командир внимания на холод не обращал, хрустел себе промерзшими с краёв лужицами на дорожках да покуривал. В какие-то мгновения он забывался в своих думах настолько, что Егор чувствовал себя рядом с ним лишним. Но едва делал неосторожное движение, выпадавшее из ритма, «капраз» встряхивался, оглядывался вокруг и закуривал новую сигарету. Вне сомнения, всё шло к тому, что прозвучит приказ. На что?

— В Белоруссии бывал? — вдруг поинтересовался командир.

— Пролётом, проездом.

— В начале декабря планируется встреча Ельцина и Шушкевича. В Минске.

Егор слышал о её подготовке, но мало ли с кем встречается президент России. Имеет право. Но только и командир спецназа ГРУ о лишнем, второстепенном заводить разговор не станет. Пришло время «Х»? И что ещё не сделано в этой жизни? Кому, чего и сколько должен? Эх, Героя не успел получить. Лучше бы вообще не всплывало это представление...

По телу пошла мелкая дрожь, и Егор, согреваясь, глубоко засунул руки в карманы полупальто. Сжал там кулаки. Но плечи всё же передернуло от озноба, и «капраз» внимательно посмотрел на него сбоку. А что смотреть? Чай, не каждый день выходишь на остриё копья, которое… Которое — что?

— Мне напрашиваться на мероприятие? — дал понять Егор свою готовность действовать. Но при этом хотя бы чуть-чуть заранее знать, что от него потребуется.

Командир остался доволен реакцией.

— Встреча планируется в Минске, но белорусам прошла команда готовить резиденцию и в Вискулях, это небольшой охотничий домик в Беловежской пуще. И не на двоих — Кравчук из Украины ожидается тоже.

Судя по сказанному, Егору доставалась роль информатора. Слово для гражданских крайне пренебрежительное, тянет на «стукача», зато для разведки первичные сведения — это ключ для дальнейших действий. Правильных действий.

— И что они могут нашептать друг другу? — осторожно начал выуживать уже для себя информацию капитан.

«Грушник» растёр уши, то ли согревая их теплом ладоней, то ли невольно намекая, что о разговоре не должен прослышать ни один человек. Ответил, словно зачитал справку:

— Анализируй. В августе Ельцин издаёт Указ и переподчиняет себе всю исполнительную власть СССР, включая Министерство обороны, МВД, ГКБ, печать, правительственную связь. Бред, но Совету Министров РСФСР предоставляется право приостанавливать любое распоряжение кабинета министров СССР. В октябре под юрисдикцию России переходят вся наука и высшая школа СССР. Ноябрь. К России переходит Госбанк, вся прокуратура, включая военную. Продолжать?

— Скоро от СССР останется только должность Горбачёва, — согласился спецназовец.

— В состав российской делегации вкупе с Ельциным включены Бурбулис, Гайдар, Шахрай, а как они ненавидят советскую власть, говорить излишне. Ориентирован на Запад Шушкевич. Референдум на Украине вообще прошёл в пользу отделения от СССР, и Кравчук с этого конька теперь не слезет. Так что желательно знать обстановку на встрече из первых уст.

— А Горбачёв что?

Усмешки командира в усы хватило, чтобы Егор сам же и ответил себе: с президентом страны каши не сваришь. Если не пересолит, то сожжёт.

— Против Горбачёва и играют. А он сопли жуёт. Поработай.

Что ж, приказы иногда отдаются и вот так обыденно, без стойки «смирно» и металла в голосе. Тем более «капраз» уже и не командир Буерашину, и вообще — не дело Главного разведуправления Генерального штаба расшифровывать словоблудия политиков. Спецназ — он там, где война, где реальный противник...

— Сам ни при каких обстоятельствах в одиночку ничего не предпринимай. Но когда вернёшься — встретимся.

В конце аллеи показались мужчина и женщина, и увидев их «капраз» протянул руку для прощания и поспешил на новую встречу.

Егор в задумчивости вернулся в общежитие. Значит, никаким наконечником никакого копья ему не нужно становиться. И ни к чему особенному можно не готовиться. Радоваться или огорчиться? Солдат на войну не напрашивается, но и отказываться от неё погоны не позволяют.

От дум оторвала постучавшая в дверь комендантша:

— Вас к телефону.

— Я обещала появиться, здравствуйте! — услышал он тихий женский голос. Ира? А она умолкла. Одно дело — ею восхитились при первой встрече, и совсем другое — возобновить отношения, которые, собственно, и не начинались…

— Вы где? Мне куда бежать? — заторопился Егор, до конца не веря звонку.

— Если успеете, в 18 вечера на «Маяковке», — поддержала тон Ира.

Через пять минут Егор уже шерстил магазины в надежде купить подарок. Однако на полках красовались выложенные кремлевскими стенами банки килек в томате, для разнообразия прерываемые батареями из бутылок с уксусом. Какая шоколадка, мужчина? Какая коробка конфет?! Цветы?!!

Метро утопало в мусоре: город, погрязший в политике, обречён утонуть и в грязи. Теснясь ближе к теплу и свету, старушки выставляли на куски картона банки с закрутками, самодельные лепёшки и булочки, старые вещи. Мелькали бутылки со спиртным. Попрошайничали дети и «синяки», как прозвали бомжей. Москва пыталась выжить, дотянуть до тепла и подножного корма. Днём она ещё водила по улицам толпы протестующих, а вечерами обнаруживала, что жизнь от митингов лучше не стала, зарплаты не прибавилось, а на витрины магазинов наклеивались всё новые и новые образцы блекло-зелёных талонов, по которым, предъявив столичную прописку, только и можно было получить масло, колбасу, крупы, табак, спиртное. Людьми потрошились кладовки, перебирались вещи и летние заготовки — перепродать второстепенное, чтобы перекупить нужное. Но утром вновь слушали, где и чей митинг будет. И бежали поднять флаг, транспарант, написанный от руки лозунг. Или влиться в общий хор голосов с единым и главным как у демократов, так и у коммунистов лозунгом — «Долой!».

К вечеру круг замыкался: картонки с призывами отправить Ленина на свалку, Ельцина на помойку, а Горбачёва отдать под суд вновь ложились в месиво около входов в метро. На них становился размокшей обувкой митинговый электорат и вновь выгадывал копейки на прокорм.

Прояснялось очевидное: чтобы народ взревел в яростной натуге, не хватало только спички, лозунга, клича. Однако ни у Горбачёва, ни у Ельцина, ни у Зюганова, сцепившихся в мёртвой хватке за власть, не хватало перевеса сил на решительный рывок к финишной ленточке. Словно кто-то оберегал Россию от безусловного лидера, готового повести народ на баррикады. Но поскольку противостояние без результата бесконечно продолжаться не могло, то победа гарантировалась тому, у кого окажется больше коварства.

А Егору нужен был всего лишь букет цветов. Хотя бы одна гвоздичка — за всё царство-богатство, что скопилось в портмоне.

Но, видать, слишком неходовой товар потребовался ему. Баловство среди всеобщего безденежья. Потому что среди ломаных плотных рядов торговцев желающих промышлять цветами не наблюдалось. Бросился вдоль скользкой улицы и, наконец, увидел желаемое: около пельменной стояла девушка с хиленьким, привёрнутым в газету букетиком розовых гвоздик. Скорее всего, ей самой кто-то подарил их, но Егор набрался наглости:

— Извините, вы не могли бы мне продать цветы?

Губы девушки скривились в такой презрительной усмешке, что Егор сложил в мольбе руки:

— Извините, просто очень нужно было. Доброго вечера.

Теперь требовалось хотя бы не опоздать к назначенному времени.

— Я без цветов. Но хотел, — признался Ире, вбежав минута в минуту в центр зала «Маяковской».

Она сама выбрала это место, даже уточнила — «под самолётом», и благодаря этому Егор поднял голову и рассмотрел мозаику под сводами станции: аэропланы, катера, парашютисты. Куда бежим и зачем? Что вокруг?

— Зато такой точилки у вас точно нет, — он протянул ей обыкновенное лезвие, легендарную «Неву», способную пилить брёвна, но предназначенную почему-то для мужского бритья.

— Такой нету, — согласилась Ира. Но улыбнулась лишь на мгновение.

— Что-то случилось? — передалось её волнение Егору. Как всё же мало он знает Иру! Настолько мало, что не может предположить, в чём она нуждается.

— Не смертельно, но немного есть, — Ира взяла его под руку, развернула в направлении эскалатора, вывозящего пассажиров из подземного благолепия в реальную жизнь.

Что оказалось удобным при свидании на «Маяковке» — очень много крутых ступенек для выхода на улицу. И тот не джентльмен, кто не поддержит спутницу под руку. Её можно не выпустить и на тротуаре, потому что улицы давно никто не скоблил от наледи.

— Мы прогуляемся немного? — попросила Ира, слегка прижавшись к Егору. И не успел он перевести дыхание от такой нежданной близости, попросила: — Я могу с тобой посоветоваться? — неожиданно перешла она и на «ты», выказывая высшую степень доверия.

Остановилась, чтобы посмотреть в глаза попутчику. Егор неуверенно улыбнулся, заправил Ире под берет выбившийся локон. Так ухаживают за детьми, для которых пропажа любимой игрушки становится вселенском горем. Какое горе заставило её позвать практически незнакомого мужчину? Но он готов свернуть горы, остановить движение на Тверской…

— Знаешь, меня познакомили с одним шведом...

Швед? Били их под Полтавой...

— Что швед? — встрепенулся, боясь, что Ира неправильно расценит его улыбку. Он готов говорить хоть о шведах, хоть о Петре Первом, лишь бы оказаться полезным.

— Он... предложил мне выйти за него замуж.

— Но ведь вы… ты замужем! — ничего не понял Егор. — Разводишься?

— Нет. То есть… да. Я и хочу с кем-то посоветоваться. Проговорить ситуацию. Подруги поддержат безоговорочно, а из мужчин... Из мужчин выбрала тебя, раз Максим опять на какой-то войнушке бегает. Куда пойдём? — оглядела перекрёсток.

Удобнее было идти по Тверской, ветер в таком случае дул в спину. Но название улицы, приютившей «ночных бабочек», в сочетании со шведским замужеством Иры заставило свернуть на Садовое кольцо. Около Военно-политической академии негр в советской морской форме скороговоркой объяснял туристам, как лучше пройти к Патриаршим прудам.

— А кде вы так хорошо научились коворить по-русски? — судя по акценту, туристы приехали из Прибалтики, и до них не могло дойти, как можно негру прекрасно знать городские закоулки и бойко изъясняться великолепным разговорным языком. Они пятьдесят лет в Союзе, а язык ломается до сих пор.

— А у нас в Рязани все так хорошо говорят, — удивился в свою очередь вопросу негр-моряк. Отдал честь застывшим прибалтам и направился в академию^[19].

— Мне бы выучиться так по-шведски, — вернулась к своей проблеме Ира.

— Для... — подвиг её к продолжению разговора Буерашин.

— Я хочу ребёнка.

У людей есть удивительная способность — после «а» не говорить «б», заставлять собеседника задавать всё новые и новые вопросы. Только вот с Ирой тема слишком интимная, семейная...

— А... здесь? А муж?..

— У меня, к сожалению, не может быть детей. Пока... пока не пройду курс лечения. Мы поменяли с мужем трёхкомнатную квартиру на однушку в «хрущёвке»…

— Я тебя искал по старому адресу…

— Пустили все деньги на врачей, но... у нас в стране пока нет той методики, какая существует в Швеции. А если я выйду за господина Оберга, то как подданная Швеции буду лечиться практически бесплатно. В этом суть.

— А потом?

— Потом мы снова разойдёмся, и я вернусь к мужу.

— А он знает об этом?

— Пока нет. Этот вариант предложил сам господин Оберг, и... я не знаю, что делать...

Помолчали. Слишком деликатная тема. А ведь Ира ждёт совета. Точнее, поддержки…

— А ему, шведу, какая при этом выгода?

— Ему тоже нужна фиктивная русская жена, чтобы начать бизнес в России.

— Но он... не обманет?

— Не знаю.

— Думаю, что своей жене я бы разрешил подобное, — совсем не уверенный в этом, сказал Егор то, что хотела услышать Ира. Но, конечно, никому бы он её не отдал! Ни шведам, ни самому Петру Первому!

— Плохо, что я не твоя жена, — искренне ответила Ира.

Егор застыл на месте, взял её за плечи, повернул к себе. Поняв, что может сейчас услышать, Ира замотала головой, умоляя молчать — слишком много на неё навалилось, слишком многое ей придётся решать самой. Попросила лишь:

— Ты только никуда не пропади, как Максим.

— Только на чуть-чуть. Туда и обратно.

— Не в Швецию, случаем? — свет клином сошёлся Ире на этой Скандинавии…

— В какие-то Богом забытые Вискули.

 

Господи, а Вискулей-то этих оказалось — три запорошенных снегом деревянных коттеджа, банька, хозблок да сам охотничий домик, построенный в 1957 году по указанию Никиты Хрущёва. И двигала им не блажь, но зависть, когда во время визита в Югославию его вывезли на охоту. Организация отдыха превзошла все ожидания, и Хрущёв, не сделавший ни одного промаха, возжелал заиметь что-либо подобное в СССР.

Для высокосветских охотничьих забав выбрали урочище Вискули — самое высокое, под 200 метров над уровнем моря, местечко в центре Беловежской пущи. Оригинальными не оказались: в этих местах бродили в своё время с ружьишком и литовские князья, и польские паны. Заезжал сюда и Александр II.

За строительство отвечал лично председатель правительства СССР Алексей Николаевич Косыгин, и резиденцию соорудили всего за пять месяцев. Косыгина редко кто видел улыбающимся и довольным, и когда он прибыл на приёмку объекта, тоже недовольно пробурчал:

— Могли бы сделать и пониже.

Два этажа, не приносившие экономической выгоды стране, у Косыгина считались роскошью.

Кто-то из строителей, замотанный сроками и проверками качества, шепнул:

— Если взорвать, станет ниже.

Охрана председателя правительства не успела повернуться к шутнику, как тот растворился. Ах, если бы тогда его всё же послушались! История СССР в любом случае оказалась бы несколько иной. По крайней мере, географически...

Павильон Никите Сергеевичу тоже не понравился. Проведя в нём всего одну ночь, утром буркнул:

— В этой комнате только спьяну можно выспаться.

Имел в виду сырость — комнату из-за спешки попросту не успели просушить. Но слова первого секретаря ЦК КПСС не забылись, и ко второму его приезду в Вискулях уже стояли два дополнительных деревянных коттеджа.

Поохотился в Беловежье и Леонид Ильич Брежнев. Стрелял он метко, так что кабанов к деревьям не привязывали. Однажды во время застолья даже предложили создать здесь элитный клуб «Одного выстрела» — это когда на охоту, даже на кабана, стрелок идёт с одним патроном. В полной гарантии, что выстрел окажется точным. В противном случае в карман предполагалось положить ещё один — застрелиться от стыда самому.

Юмор оценили, но до создания клуба дело не дошло: не все имели меткий глаз, а жить хотелось бесконечно долго.

Ценил эти места и любимец народа, многолетний руководитель Белоруссии Пётр Машеров, для которого построили ещё один деревянный коттедж. Для него, белорусского партизана, прогулка по лесу была делом привычным, но вот что могло потянуть в заснеженные белорусские леса Бориса Николаевича? Какая охота? Вся страна знала, что Ельцин увлекается теннисом, а отдых превращает в хорошее застолье.

Впрочем, эти вопросы — не для охраны. Её дело — зачистка. Проехать от военного аэродрома «Засимовичи», где сядет самолёт с российским президентом, до Вискулей: осмотреть качество дороги, оценить безопасность поворотов. Деревья, которые теоретически могут упасть на кортеж, — спилить. Это сажать в Беловежской пуще ничего нельзя, лес должен оставаться девственным, самовоспроизводящимся, иначе исключат как заповедный из списка ЮНЕСКО.  У съездов на лесные дороги, откуда возможно появление лыжников или даже зайца, выставить переодетых в форму гаишников сотрудников КГБ. Вынюхать все углы в здании, где будет находиться Дед. Вычертить схему ходов-выходов, окон, дымоходов и печных труб. Перекрыть, замуровать, опечатать, зачистить лишние. Проверить всех живущих в округе. А в первую голову тех, кто окажется приближен к «Телу» — егерей, истопника в бане, поваров. Впрочем, кухню обязалась привезти с собой минская команда, что значительно облегчало задачу.

В российской охране набралось человек двадцать, так что свою работу завершили за полдня. К вечеру 6 декабря подкатил присланный из Москвы персональный ельцинский ЗИЛ. Начал крепчать мороз, и машину от греха подальше загнали в тёплый гараж, выдворив на холод белорусские «Волги».

Шушкевич прислал пятерых охранников, которые не посмели что-либо возразить россиянам. Кравчук оказался чуть «подороже» — от Украины прибыло с десяток парней, но они держались особняком, словно подчёркивая: всё, ребята, отныне табачок и сало врозь. С тем и разошлись по закоулкам резиденции переспать ночь.

 

...Утром первыми поскакали прогревать заиндевевшие машины сябры. Официальный протокол неизменен: первым на объект прибывает хозяин резиденции, чтобы самолично потом встречать гостей у трапа самолёта или у крыльца.

В белорусской делегации больше всего мельтешили корреспонденты и официантки, и это чуть успокоило Буерашина: на тайную вечерю свидетелей не приглашают. Да и с чего «капраз» взял, что встреча таит опасность? Для кого? Сработало профессиональное недоверие к тем, кто исподтишка тявкает на хозяев? Но достаточно взять хлыст, и любая моська подожмёт хвост, заюлит и если не примется лизать руку, то заползёт под диван. Или командир боится, что Горбачёв как раз и не способен взять хлыст?

Вторыми схватились за рации украинцы — на подлётном времени находился самолёт Кравчука.

— Берите наши машины, — кивнул им Шушкевич, решив не ехать по морозу на аэродром. Обернулся к стоявшему за спиной премьер-министру: — Всё же прибыл Макарыч. Никуда не делся.

— Это в Москву он ни ногой, — ответил Кебич. А вздохнул в предчувствии проблем: — Надо ждать, что будет настаивать на чем-нибудь более серьёзном, чем просто разговоры.

За плечами президента Украины был референдум, на котором 60 процентов проголосовало за самостийность. Результату откровенно завидовал Шушкевич, уважая политическую силу соседа. У Кравчука — сила, у Бориса Николаевича — дурь. Прокрутись между такими соседями…

Вздохнув, пошёл на второй этаж смотреть помещения, подготовленные для гостей.

Хотя было бы из чего выбирать: в резиденции имелись всего четыре комнаты, пригодные для жилья. Ельцину отвели самые комфортабельные апартаменты, предназначавшиеся некогда для Хрущёва. Для себя Шушкевич выбрал деревянный «машеровский» коттедж, который усиленно протапливали. Держали «под парами» на непредвиденный случай и оставшиеся два домика.

Егор Буерашин, памятуя разговор с командиром, старался вникать во все детали, отлавливал обрывки любых фраз. Но они пока ничего не проясняли. Или политические реверансы намного хитроумнее армейских тактических уловок? В бою уже знал бы, куда вызывать огонь артиллерии, где самому поднимать людей в атаку. Как ни крути, а войны выглядят более честным занятием, чем игры политиков. Наверное, прав был, когда умолял не идти в политику тех, у кого кожа тоньше, чем у носорога…

Время тянулось в ожидании Кравчука, а по большому счёту — Деда. Как ни старались руководители Украины и Белоруссии строить из себя равных братьев, но именно они больше всех понимали, что дела начнут крутиться от состояния и настроения Ельцина.

— Только бы держался на ногах, — переговаривались меж собой телевизионщики. — Из минской встречи так и не смогли выбрать ни одного трезвого кадра.

Приметив Егора, прикусили языки, уткнулись в камеры. Уткнулся в пол взглядом и он сам. Парадокс: политика страны определяется тем, насколько пьян её правитель...

Кравчук оказался значительно ниже ростом, чем виделся по телевизору. Этот зрительный обман играл для политиков исключительно важную роль, превращая едва ли не в недосягаемых божков. А на деле, оказывается, они такие же, как все, — чихающие, сморкающиеся, мерзнущие человечки. Отведи от них телекамеры, пусти по улице без охраны — ни одна собака не обратит внимания и не гавкнет.

Время клонилось к вечеру, из аэропорта по российскому борту № 1 не поступало никаких известий, и Егор слонялся без дела.

— У кого-нибудь случайно нет казахстанского флажка? — метался по резиденции шеф белорусского протокола. — Может, кто-нибудь помнит, хоть как он выглядит?

На встрече ждут и Назарбаева? Егор невольно пожалел об этом: казахстанский президент казался мужиком рассудительным, без националистических вывертов. А может, это к лучшему: возьмёт нагайку и по-азиатски прочистит славянские мозги?

Мороз крепчал, усиливался снег за высокими окнами, сооружая для каждого пня персональную шапку Мономаха. Нашли зелёный флажок с восходящим казахстанским солнцем. Всё же не зря, видимо, «капраз» положил на белорусскую встречу глаз: в послепутчевское время сход подобного формата вдали от Кремля, да ещё без приглашения Горбачёва, ожидался впервые. Ясное дело, в Пуще на каждом суку должны сидеть ребята из КГБ. А может, и сидят.

Прошелестело, наконец, сообщение и для российской «девятки»: самолёт с Первым на подлёте. Начал торопливо одеваться Шушкевич, вознамерившийся, в отличие от Кравчука, встречать Ельцина лично. То, что у президента Украины не оказалось своей машины, выходило на пользу: Леонид Макарович и Борис Николаевич терпеть не могли друг друга, и вместе их свела только ещё большая ненависть к Горбачёву. Так что чем дольше гости не будут видеться, тем спокойнее Беларуси.

— Кравчука займите, организуйте ему охоту, что ли, — торопясь к машине, бросил на ходу Шушкевич.

От длинного хвоста свиты отстали нужные люди, подозвали директора заповедника Сергея Сергеевича Балюка. Тот пожал плечами: проблема, что ли, с лишним кабанчиком? Выгоним...

Ельцин, к сожалению, оказался верен себе. Даже Шушкевич отвёл взгляд, когда в проёме самолёта обозначилась покачивающаяся фигура российского коллеги. Дело усугубилось тем, что на военном аэродроме не оказалось трапа, и к борту лайнера пришлось приставлять техническую стремянку. Её со всех сторон придерживала аэродромная обслуга, но под неустойчивой тяжестью гостя она всё же заскользила вдоль самолётного борта. А тут ещё прибывшие машины включили фары, и ослеплённый, теряющий устойчивость российский президент кувыркнулся вниз.

Но «личка», великое дело — телохранители рядом с охраняемым лицом! Вот кто не даёт небожителям прилюдно падать носом в салат или на бетонку аэродрома! Не позволяет им проявить свою истинную суть. Вот кто надёжнее телеэкрана лакирует и выставляет на обозрение свой объект в наиболее выгодном свете.

Успела охрана ухватить, удержать своё непутёвое «дитя». Замахали руками — уберите свет, это он стал причиной конфуза. Уж на что Егор, никогда особо не уважавший «всенародно избранного», — и тот вслед за Шушкевичем отвёл взгляд, стараясь не замечать усмешек белорусов.

Не спасли ситуацию и полтора часа, отведённые Ельцину для отдыха в резиденции. По крайней мере, на ступеньках маршевой лестницы он появился со сбитым набок галстуком и вылезшей из брюк рубашкой. Один из фотокорреспондентов вскинул камеру, но тут же получил по рукам от собственной белорусской охраны. Пишущая братия, поняв рамки дозволенного, на всякий случай поспешила убрать в карманы даже блокноты.

Самого Бориса Николаевича публика внизу чем-то не устроила. Не сказав ни слова и даже не кивнув для приличия, прямым ходом направился в обеденный зал, где мелькали в белых передничках официантки. За ним вынужденно тронулись остальные, выталкивая вперёд Шушкевича: хозяин отвечает не только за стол и кров, но и за поведение приглашённых.

— Часа на два ужин, потом баня, — кто-то за спиной у Буерашина шёпотом расписал распорядок предстоящего вечера. «Капразу» потребовался очередной компромат по пьянке? Что-то дёшево… — А тут бы минут по шестьсот на каждый глаз, — не унимались за правым плечом.

— И грамм по триста на них же, — добавили уже из-за левого. Может, впервые сатана и ангел нашли точки соприкосновения.

Кто кого в итоге услышал после ужина, роли уже не играло: президентская троица гуськом пропетляла меж сугробов в баньку, отправив остальных отдыхать в гостиницу.

В ней оказалось холоднее, чем на улице, и корреспонденты, народ более ушлый и коммуникабельный, набились в одну комнату. Принялись группироваться и охранники. Егор своим для них так и не стал, пить со всеми не хотелось, и потому ушёл к себе в номер. Привычно разделся, однако через несколько минут облачился обратно в свитер, а затем и в полупальто. Это не спасло, и спать улёгся в подвязанной под подбородком шапке, укрывшись сдёрнутым со второй кровати матрацем. Знала бы охрана того же Буша, в каком виде пребывает «личка» президента России — посинела бы от зависти.

К утру посинел сам Буерашин, вкупе с корреспондентами и «личкой» сразу трёх президентов, спавшими вповалку там, где грелись. Небритые, покормленные в дымном буфетике тёплой коричневой водичкой, названной чаем, и яичницей с зелёным горошком, они выдвинулись к переполненному огнями, запахом кофе и тепла охотничьему домику — пусть как к отчиму, но в надежде получить хоть немного обогрева и пищи.

Внутри здания лунатиками бродили с листочками бумаг такие же невыспавшиеся, небритые Козырев, Гайдар, Шахрай и Бурбулис. Они вычитывали какие-то тексты, морщились от их корявости, черкали слова, согласовывали друг с другом варианты и расползались по разным углам. Похоже, текст документа нужен был только российской делегации и его подготовку удачно спихнули молодой поросли российской политики более сообразительные украинские и белорусские коллеги, которые продолжали нежиться в постелях.

— А что, телефон не работает? — вдруг поинтересовался вечно любопытный фотокорреспондент, ходивший слегка боком, на котором висело больше всего аппаратуры. Все озадаченно переглянулись: в резиденции главы республики отсутствует связь? Пример с Горбачёвым в Форосе во время ГКЧП был слишком свеж...

— Буерашин! — позвал со второго этажа старший группы, всю ночь продежуривший у дверей Ельцина.

Егор поднялся по ступеням, отрапортовал и перевёл взгляд на худощавого мужчину, стоявшего рядом с полковником. Лишних в домике быть не могло, и начальник представил:

— Это здешний лесничий, Георгий Константинович. Поедете с ним в Каменюки, привезёте машинистку. И не забудьте захватить бумагу и копирку. Естественно, машинку тоже. Чего дрожим?

— Северный полюс, — дал характеристику гостинице Егор.

— А что, не знаем, как согреваться? — удивился полковник.

— Я на службе.

Тот едва не сорвался: «А мы?», но в это время из комнаты напротив вышел Кравчук.

— Как Борис Николаевич? — с ехидной усмешечкой поинтересовался он у российских охранников.

— Выспался, бодр, уже работает, — заученно отчеканил полковник.

Кравчук снова усмехнулся, предупредил:

— Если вдруг поинтересуется мной, я на прогулке.

Егор вместе с ним стал спускаться вниз, но на последних ступеньках отстал, чтобы не открывать Кравчуку входную дверь: в швейцары не нанимались. Тем более к таким, как Леонид Макарович. Хочется самостийности — отныне и толкайте сами свои двери.

Уазик из местного гаража уже ждал у крыльца, и, объехав заваленные сугробами клумбы, посыльные нырнули в узкую лесную дорожку. Снег здесь расчистили под одну колею, и приходилось надеяться, что навстречу никто не выедет.

— Далеко? — спросил Егор у лесничего. Уазик, хотя и обтянутый внутри утеплителем, напомнил номер в гостинице и хотелось побыстрее вернуться в тепло.

— По птичьему полёту — километров десять, напетляем все двадцать, — завидно кутался на заднем сиденье в полушубок лесничий. В таком одеянии хоть сотню накручивай.

— Что тут у вас интересного помимо зубров? — попробовал отвлечься от холода Егор.

— Обитают ещё 55 видов млекопитающих, 214 — птиц, 7 — пресмыкающихся...

«И ещё три вида поселились сегодня ночью», — отметил про себя капитан, особо не вникая в пространный ответ лесничего.

Утренний снежок прекратился, но березки под его тяжестью нависали над дорогой заиндевелыми шлагбаумами. Деревья так и не смогли загореть за лето, но особо удручающий вид представляли не они, а участки со старыми соснами, потерявшими хвою — словно высветились у леса рёбра, обглоданные зверьём. Спасала картину мельтешившая среди просветов легкая серебристая изморозь — так летом при заходе солнца вьётся столбиками у них в Журиничах над озером мошкара.

На скорости проскочили центральное здание заповедника. Лесничий лишь успел показать в замерзшее окошко памятник, на гранитном постаменте которого застыл за «максимом» пулемётчик:

— В сорок первом трое бойцов здесь в полном окружении положили роту эсэсовцев.

«И теперь трое собрались, да ещё ровно через 50 лет», — вновь машинально и без какой-либо связи отметил Егор. Командировка не нравилась ему ни по каким параметрам, а уж если исходить из бытовых условий, то лучше добывать воду в песках Аравийского полуострова, чем хранить остатки тепла в родном советском уазике посреди Европы.

Каменюки оказались основательно вытянутым вдоль центральной улицы селом. И, конечно же, по закону подлости секретарша директора жила на самом дальнем его краю. Видать, собирались «беловежские зубры» в Вискули всё же спешно и, скорее всего, не намечали ничего подписывать, ежели не захватили собственных машинисток. А вот после ночной баньки, видать, спохватились: если не появится пусть и дежурного, но письменного сообщения о встрече, у Москвы и народа возникнет вопрос: о чём шептались? Это в разведке молчание означает жизнь, а для политиков закрытый рот — смертельный приговор...

— Все, Юра, тормози, — попросил водителя лесничий, когда поравнялись с раскрытой калиткой в одном из палисадников. В доме, выкрашенном в голубой цвет, из трубы валил густой дым, во дворе слышались голоса. Вроде рановато хозяйничать зимой.

— У-у, пенёк, — стукнул себя по лбу лесничий. — Какой сегодня день?

— Восьмое декабря. Суббота. Выходной, — перечислил водитель все параметры наступившего дня.

— У её мужа сегодня юбилей, 60 лет! — сконфузился Георгий Константинович, захлопывая обратно дверцу кабины. — Хуже татар будем.

Он посмотрел на капитана, признавая его за старшего и испрашивая совета. Егор пожал плечами: если есть замена, давай возьмём другую машинистку. Хотя приказали везти именно секретаршу директора, с собственной машинкой...

«Ничем не могу помочь», — развёл руками Егор, торопя Константиныча. Знобило всё сильнее, и Егор испугался: не хватало ещё заболеть!

 

Глава 17

 

Евгения Андреевна Потейчук примеряла к будущему праздничному столу скатерть, когда в сенцах завозились с дверной ручкой. Не справившись с ней, постучали.

— Андреевна, ты дома? — узнала голос главного лесничего заповедника. — Здравствуйте вам в хату!

— Заходи быстрей, не студи дом, — впустила внутрь хозяйка неожиданного утреннего визитёра. Муж хотя и не работает в дирекции, а вот начальство приехало поздравить. Приятно...

— Павел Григорьевич, с юбилеем! — протянул гость в знак особого расположения к хозяину обе руки для пожатия. — Извини, что без подарка — всю ночь на работе. И супружницу твою на часок-другой велено привезти.

— Кому там неймётся в выходной, что за срочность? — удивилась Евгения Андреевна.

— Да директору позарез потребовалось отпечатать какой-то документ. Думаю, ненадолго. Назад, не волновайся, привезём.

Хозяйка обернулась на невестку, протиравшую фужеры. Та махнула краем переброшенного через плечо полотенца: езжайте, справимся, до прихода гостей ещё половина дня.

Евгения Андреевна набросила шубу, надела шапку и теперь уже сама подтолкнула бусурманина к двери — только быстрее. По привычке намерилась сесть впереди, но рядом с водителем располагался сумрачный незнакомый парень, она здравстнулась с ним и поглядела на коллегу: кто? Лесничий махнул рукой — всё потом.

В дирекции их никто не ждал, и хотя сопровождающий остался в машине, Константиныч продолжал играть роль простачка:

— Нам тут взять лишь машинку и листы с копиркой. Балюк в Вискулях.

— Так что сразу не сказал! Это же не ближний свет, — расстроилась Евгения Андреевна. Что за полуправда? Вроде и не обманули, а рассчитать время возвращения к гостям не можешь.

Лесничий взял со стола синюю «Оптиму». Вилка в разболтанной розетке подгорела, и шнур не желал выдергиваться, отпускать машинку с исконно рабочего места. Уметь бы кому-то из них расшифровывать тайные знаки…

— Темнишь что-то, Константиныч, — собрав папку с бумагами, пожурила коллегу секретарша. Помогла справиться с розеткой.

— Сама всё увидишь, — не стал отрицать тот важности вызова, но и язык проглотил ещё глубже. История научила: его не вырывали только немым.

А увидела Евгения Андреевна в Вискулях скопом всех тех, кто не сходил с экрана телевизора. Слушок по дирекции ходил, что могут приехать высокие гости, но их перевидали в Беловежье столько, что если всех держать в памяти, места для таблицы умножения не останется. Но тут оказались такие чины и такие персоны, что щипать себя за руку — синяки останутся. Потому что не во сне...

— Машинистка? — подошёл к ней незнакомый полный мужчина. — Сюда.

Провёл в небольшую комнатку под центральной маршевой лестницей. За ними боком, боясь наступить на волочившийся по полу шнур, внёс «Оптиму» Константиныч. Не успели разложиться, влетел с исписанными листами в длинных пальцах Бурбулис — уж его-то острое лицо с коротко посаженными глазами нельзя было спутать ни с каким другим. Как и тонкий, нудный с первой фразы голосок.

— Вам как лучше — диктовать или сами разберётесь? — шныряя глазками по листочкам и всем углам комнаты, спросил он.

С сомнением, но дал Евгении Андреевне возможность заглянуть в бумаги. На листках почерк оказался разный, но одинаково неряшливый, с множеством вставок и зачёркиваний, и она осмелилась:

— Лучше диктовать.

Бурбулис намерился сразу начать работу, но вошёл молчаливый парень, который сопровождал её в машине. Помог снять шубу. Протянул руку и за шапкой, но Евгения Андреевна вспомнила, что не успела причесаться, и трогать головной убор не осмелилась. Подвигала машинку, устраивая поудобнее. Вот теперь готова. Однако Бурбулиса позвали со второго этажа, он взглядом настоятельно попросил охранника выйти, и Евгения Андреевна, оставшись в одиночестве, уже спокойно заглянула в оставленные листки. Сначала выхватила несколько фраз, но потом они сложились в текст, и руки, зависшие над клавиатурой, задрожали. Испуганно оглянулась: знают ли другие, какие бумаги ей дали печатать? А Союз ССР — это СССР? «Союз ССР как субъект международного политического права и геополитическая реальность прекращает своё существование...».

Как прекращает? Когда? В честь чего? Глупость какая-то.

Рядом вырос очередной незнакомец в строгом тёмном костюме. А раз в пиджаке и при галстуке, то либо высоко партийный, либо из КГБ.

— Ну что, теперь по всем Каменюкам будешь рассказывать, что печатаешь?

Она ещё ничего не печатала. Но потому, что назвали пренебрежительно на «ты», что испортили юбилей мужа, что ничего не сказали заранее, что в шапке становилось жарко, что документы государственные, а не для заповедника, а подошедший даже по телевизору незнаком, — огрызнулась:

— Будь слишком разговорчивая, не работала бы тут.

— Извините… — понял свою ошибку надсмотрщик и сам огляделся по сторонам: не заметил ли кто из начальства нервозность машинистки? Нервничают нынче все, но при каком-либо срыве мероприятия нагоняй получит крайний...

Вместо Бурбулиса в комнатку бочком протиснулся министр иностранных дел России Козырев. Бочком же, как сова, посмотрел на бумаги. Она отметила его крючковатый и словно бы прищемленный нос — будто однажды просунул его куда не надо, а дверь взяли и прихлопнули.

Но то были личные проблемы министра, а ей требовалось печатать. Только вот руки продолжали дрожать.

— Соглашение… — немного гнусаво начал диктовать Козырев.

Терпеливо подождал, пока Евгения Андреевна сменит листы — в первом же слове от волнения сделала ошибку. Чувствовала, что российский министр торопится, но подгонять, слава Богу, не стал, и она осталась ему благодарна.

— Соглашение… — повторил Козырев, хотя увидел, что Евгения Андреевна уже перепечатала заглавие. Тоже волнуется? — Принимая во внимание...

Заглянул мимоходом знакомый охранник. Его лицо с красными воспалёнными глазами выражало озабоченность, словно по обстановке в комнатке он хотел понять, какой важности документ печатает попутчица, но Евгения Андреевна уткнулась в машинку со стёртыми до металлического блеска краями рядом с клавиатурой. Кто тут чего удумал — её дело маленькое, она из Каменюк, ей не тягаться с верхушкой из Москвы, Минска и Киева. Чай, не дурнее её. А охранничка жалко — похоже, заболевает. Чаю бы с медом ему и пропотеть…

Пожалела и своих, домашних — как там без неё соберут стол? И сколько времени ей придётся здесь пробыть? Надо выкроить минутку позвонить домой, предупредить о задержке...

Козырева вновь сменил Бурбулис. Не успев начать диктовку, вернулся на чей-то возглас обратно. Нервозность гостей передалась и ей, стало доходить, что документ, который она печатает — это серьёзно, очень серьёзно, то есть по-настоящему. Но нет, не может быть! Прямо вот не нашлось во всём Советском Союзе на такой документ машинистки, кроме как в Каменюках!? Скорее всего, она распарилась в тепле и недопонимает мудрёных фраз...

— Печатаем дальше, — раздалось за спиной, и Евгения Андреевна вздрогнула: в комнатке незаметно обосновался небольшой человечек с чёрными усами. По телевизору тоже не раз его видела, но фамилия сразу не вспомнилась, потому что даром была не нужна.

Незнакомец прочёл из-за её плеча уже отпечатанное и безошибочно продолжил текст, который она ждала с наибольшим страхом:

— «...констатируем, что Союз ССР как субъект международного политического права и геополитическая реальность прекращает своё существование...».

Далее перечислялись многозначительные и непонятные пункты, статьи, ссылки и уверения всех в вечной дружбе. После последнего, четырнадцатого пункта, в котором столицу нового государства переносили в Минск, диктовщик крикнул в дверной проём:

— Ну что, оставлять подпись под Назарбаева?

— Оставляй. Он уже в Москве.

— Надо заканчивать, — скорее для себя, чем невидимого собеседника, проговорил усач и так резко вырвал отпечатанные листки из каретки, что валик взвизгнул.

Наэлектризованная копирка не хотела отлипать от бумаги, и Шахрай — да-да, точно Шахрай, она вспомнила, по-украински это ещё означает «мошенник», смеялись над фамилией, — нетерпеливо стал сдирать её с документа ногтями. Копирка взамен притянулась к его волосатой руке, и «мошенник» принялся отмахиваться от чёрных листков, как от дьявольских меток.

— Вам принести кофе? — на этот раз в комнатку заглянула официантка с подносом, и Евгения Андреевна торопливо кивнула — да-да, дайте попить. А ещё лучше — отпустили бы домой. Там гости, там семья, там всё понятное и родное и соседи по ночам топоры и косы друг на друга не точат...

— Машинистку отпускать? — вновь кто-то «позаботился» о ней.

— Пусть посидит. Ждём до последнего, вдруг Назарбаев всё же решится...

 

До последнего ничего не сообщали и журналистам, которых захватил по личной инициативе в Вискули премьер Белоруссии Вячеслав Кебич. Из гостиницы, в отличие от охранников, их не привозили до тех пор, пока не расставили последние запятые в тексте Соглашения: чтобы не путались под ногами, не задавали лишних вопросов и раньше времени не проговорились. Хотя кому проговариваться? Связь в резиденции оставили только внутреннюю, из посторонних — директор заповедника, лесничий да машинистка.

Вообще-то подписывать на встрече ничего не планировалось. Поговорить узким кругом о том, как урезать права доставшего всех Горбачёва — да, тут желание у всех совпало, в первую очередь у Ельцина, который не мог простить президенту СССР свои предыдущие унижения.

Вовремя подсуетились и те, кто ходил под Борисом Николаевичем. Шахрай выдвинул саму идею — Советский Союз как бы легально существует, но уже ничем не управляет. У министра иностранных дел России Козырева от одного этого возбуждённо заблестели глазки. Бурбулис пошёл дальше и осторожненько, по-лисьи выглядывая реакцию окружающих, выстроил фразу про то, что СССР как субъект международного политического права и геополитическая реальность прекращает своё существование.

Едва это прозвучало вслух, в делегациях онемели. Даже Кравчук, ратовавший за наибольшую самостийность, посмотрел на Ельцина, ожидая громы и молнии на голову зарвавшегося госсекретаря. Но президент России или вообще не слушал выступавших, или после ночной бани до него просто не дошёл смысл произнесённого. Тут даже белорусы хмыкнули: раз русским ничего не надо, то им — тем более. Заварили москали кашу, пусть и готовят её до конца. Соглашение — так Соглашение!

Замешкались на другом — очень хотелось подтянуть на подпись хотя бы ещё одного президента из союзных республик. Более всего подходил Назарбаев, авторитету которого в стране отдавал должное даже Ельцин. Ради этого пошли на изменение заглавной формулировки документа: вместо первоначально одобренной фразы «Союз славянских государств» записали — «независимых».

Однако время шло, а вестей от казахстанского президента, которого попросили срочно прилететь в Беларусь, не поступало. Приходилось признавать очевидный факт: Нурсултан Абишевич или по-восточному хитро решил выждать на стороне, или его самолёт просто не выпускают из Москвы, где он приземлился на дозаправку. Так что машинистку можно было отпускать: под документом, к сожалению, останутся лишь три подписи. Точнее, шесть — для большей его легитимности решили присовокупить к главам государств и премьеров.

Где-то к четырнадцати часам в фойе стали заносить столы. В центре установили бело-красно-белый флажок Белоруссии, по правую руку — российский триколор, по левую — жовто-блакитный Украины.

— Авторучки… надо положить на стол авторучки. Вдруг у них не окажется.

— Попросите у журналистов.

— Куда подевали папки?

— Кто отвечает за журналистов? Никаких вопросов Ельцину! Никаких!

Милая бестолковщина, если не знать уровень встречи.

Ельцин как раз спускался по лестнице с левого крыла анфилады, нависавшей над фойе. Как ни хорохорились, ни старались держать независимый вид Кравчук и Шушкевич, главным действующим лицом оставался Борис Николаевич. Подними он сейчас на смех ночное эпистолярное наследие своих помощников, выгони их взашей на мороз прочистить мозги, все дружно закивали бы — возможно, даже с облегчением, что затея сорвалась. Для того и наступает утро, чтобы стать мудрее себя вчерашних...

Но Борис Николаевич молча направился к своему флажку. К столам торопливо шагнули и Кравчук с Шушкевичем: у Ельцина что с правилами протокола, что с нормами приличия всегда было туговато. Плюхнется хозяином на стул первым, а ты потом мельтеши, изображай равноправность...

Успели, порадовав телевизионщиков синхронностью. Шефы протоколов подсунули папки с документами. Ни речей, ни гимнов, ни благодарности, ни сожаления. Шесть размашистых подписей в гробовой тишине — и всё! Оказалось, чтобы прекратить существование империи, не нужны ни войны, ни миллиарды — надо просто вырастить амбициозных политиков, столкнуть их лбами, заставить их грызть друг друга. Стареющее Политбюро не захотело делиться властью с выросшим подлеском, и молодая поросль сама рванула вверх так, что затрещали суставы-сучья у вековых дубов. Хотя какая молодая! И Ельцин, и Кравчук, и Шушкевич десятилетиями подвизались на ниве политпросвещения и пропаганды КПСС. Амбиции, всё же неуемные амбиции и месть двигали ими в этот день…

Заместитель главного редактора белорусской «Народной газеты» Валерий Дроздов по журналистской привычке зафиксировал время подписания документов, а по сути, распада СССР — 14 часов 17 минут. По иронии судьбы на циферблате его часов были прорисованы контуры Советского Союза...

— Ну, а что же никто ничего не спрашивает? — удивился, явно красуясь перед журналистами, Ельцин.

Зная непредсказуемость российского президента, Кравчук и Шушкевич тоже вышли вперёд. Вопросов, согласно предварительной установке, не возникло, и тогда Ельцин сграбастал врагов-единомышленников, подтянул к себе: вот так мы всегда будем вместе.

Из столовой выплыли официантки с подносами, на которых стояли фужеры с шампанским. Раздался хрустальный звон, приглушённые здравицы. Веселья тем не менее не получалось, не говоря уже о торжественности. Вольно иль невольно, но делегации стали группироваться вокруг своих лидеров, одинаковыми полюсами магнитов отталкивающихся друг от друга. Премьер Беларуси даже вышел на улицу, несмотря на тридцатиградусный мороз. Вгляделся в сумрачное небо.

— Не летят? — поинтересовался у возникшего рядом фотокорреспондента АПН Юрия Иванова, не доверяя своему слуху и зрению.

— Кто?

— Бомбить.

Удивиться или уточнить слова премьера Иванов не успел — из здания вышли директор заповедника Сергей Сергеевич Балюк и наконец-то освободившаяся машинистка.

Медленно, боясь поскользнуться, они сошли на вычищенный к приезду гостей тротуар, направились к воротам, за которыми их ждал заиндевевший уазик. Осознание того, что они оказались первыми, кто узнал о ликвидации Советского Союза, что своими глазами и ушами всё видели и слышали, а более того, и печатали документ, повергло их в глубокое смятение. Но молчать оказалось ещё тягостнее, и Евгения Андреевна по-бабьи взяла вину на себя:

— Развалили мы с вами Советский Союз, Сергей Сергеевич.

Оглянулись назад, на светящийся огнями домик, где продолжалось настороженное веселье. Балюк развёл руками: а что мы могли сделать?

— Если бы знала, оделась бы в траурное, — хоть так попыталась оправдаться Евгения Андреевна.

Похоже, они оказались единственными, кто пожалел в тот вечер о случившемся.

А у противоположных ворот, которые вели к аэродрому, заходясь в кашле, мёрз Егор Буерашин. Едва поняв суть беловежской встречи, он выскользнул из резиденции и перекрыл отход заговорщиков к самолётам. Не сомневался: раз о встрече знали в Москве и, скорее всего, догадывались о возможных решениях, то с минуты на минуту в Вискулях должны появиться десантники или обыкновенная зековозка.

Но время шло, гул в доме нарастал, а никто не летел и не ехал. Горбачёв надеется, что всё рассосётся само собой? Тогда где КГБ? Под каким кустом, на какой ветке сидят и прячутся? В крайнем случае, почему молчит «капраз» со спецназом ГРУ? А если изначально был политически бессилен, зачем послал его сюда? Констатировать факт? Завтра в газетах обо всём можно прочесть, не влезая в тапочки. Или заговорщиков будут брать на аэродроме? Или каждого в отдельности по прибытии в Москву, Минск и Киев? И неужели ещё кто-то будет носить им сухари в Лефортово? А уж памятника, как советским солдатам из 1941-го года у въезда в заповедник, им точно никогда не поставят…

 

Ельцина, Кравчука и Шушкевича занимало иное: кому и как сообщить о свершившемся? Без огласки Соглашение как бы не фиксировалось, не обретало силу. Ельцин показал рукой на второй этаж, и Кравчук с Шушкевичем пошли, как на Голгофу, вверх по ступенькам в номер российского президента.

Дождавшись, когда закроется дверь, Ельцин не без удовлетворения назвал первого адресата:

— Я думаю, теперь надо и Михаилу Сергеевичу сообщить.

При этом усмешкой дал понять, что лично он этого делать не станет. Кравчук стоял с каменным выражением лица: основное для меня сделано, больше я ни в чём не участвую. Ельцин, прекрасно поняв Леонида Макаровича, запустил бильярдный шар в белорусскую сторону:

— Станислав Станиславович, ты с ним больше всех разговариваешь, позвони. Ну, и мировую общественность, наверное, надо проинформировать. Кому сообщим первому?

— Ты его лучший друг, — не называя имени и страны, вернул шар российскому президенту Шушкевич.

Так и стали созваниваться: о неприятном — Шушкевич в Москву, Ельцин о радостном — американскому президенту Бушу. Козырев, владевший английским в совершенстве, подсел рядом за переводчика. Первыми зацепились они и за абонента.

— Джордж, привет!

Ельцин мог себе позволить подобную фамильярность в общении с Бушем хотя бы потому, что в российских структурах власти к этому времени работало около двухсот американских советников, перелопачивавших законы, политику и экономику страны на американский лад.

В это время отозвался и Горбачёв. Узнав голос белорусского председателя Верховного Совета, вдруг неожиданно и заискивающе обратился к нему на «вы», чего никогда не делал:

— Что там у вас?

Ельцин отвернулся, чтобы разговор Шушкевича с Кремлём не перебивал его беседу с Вашингтоном. Собственно, Горбачёв улетал, как олимпийский Мишка, в небытие и уже ни на что не влиял, ничего не озарял и ни к чему не вёл. У него уже отобрали судейский свисток и отстранили от игры, но он, не желая верить в случившееся и свою нынешнюю никчемность, начал кричать Шушкевичу от кромки поля:

— Да вы понимаете, что вы сделали?! Вы понимаете, что мировая общественность вас осудит? Гневно!

Шушкевич отстранил от уха трубку, давая и остальным послушать разговор и оберегая собственный слух.

— Что будет, когда об этом узнает Буш? — не унимался Горбачёв.

Ельцин уже прощался с американским президентом, и Шушкевич пожал плечами:

— Да Борис Николаевич уже сказал ему обо всём. Нормально он воспринял.

В трубке, наконец, установилась тишина, и Шушкевич, используя момент, отключил аппарат. Не глядя в глаза друг другу, а ещё больше боясь, что телефоны зазвонят и придётся вновь объясняться, заговорщики поспешили выйти из апартаментов Ельцина. Когда-то именно в них провёл свою единственную бессонную ночь Хрущёв. Потом уверял всех, что находиться в таком номере можно лишь беспамятно пьяным...

Первыми Вискули покинула украинская делегация — едва начало темнеть. Под покровом уже сплошной темноты увёз на аэродром Ельцина его персональный «ЗИЛ». Проводив гостей, дал команду на отлёт и Шушкевич. Все трое клятвенно договорились лететь в Минск и дать в новой столице СНГ совместную пресс-конференцию, но в небе самолёты взяли курсы в разные стороны. Лидеры трёх государств разлетелись, чтобы больше никогда за свою политическую карьеру не встречаться вместе. И ни разу не посетить Беловежскую Пущу^[20].

Только через пять дней после прибытия из Вискулей Ельцин испугается по-настоящему. 13 декабря в Ашхабаде соберутся лидеры бывших Республик Средней Азии и в противовес славянскому Союзу предложат создать тюркский — Центрально-азиатскую конфедерацию, которая бы раскалывала бывший СССР по оси Европа — Азия. Ельцин в лучшем случае мог остаться губернатором Московского края, и потому каждые полчаса звонил Назарбаеву, умоляя вразумить собравшихся. Чаша Горбачёва не была испита им до дна, только благодаря Нурсултану Абишевичу, уговорившему ашхабадских гостей повременить с созданием Конфедерации: мы же все из Советского Союза, были партийными руководителями...

Не лукавил. Борис Николаевич Ельцин — секретарь ЦК КПСС. Шушкевич Станислав Станиславович более двадцати лет состоял в рядах партии. Кравчук Леонид Макарович партийной работой занялся едва ли не раньше всех — в 1960 году, и не простым клерком, а на самых острых направлениях: возглавлял отдел пропаганды и агитации, заведовал идеологическим отделом ЦК Компартии Украины. Бурбулис Геннадий Эдуардович преподавал в Уральском политехническом институте марксистско-ленинскую философию. Кебич Вячеслав Францевич заканчивал Высшую партийную школу. Премьер Украины Фокин Витольд Павлович являлся членом КПСС с 1957 года…

Во времена, когда на охоту в Беловежье ездил царь Александр II, самым зрелищным моментом считался так называемый царский штрек, когда добытые туши свозились ко дворцу и укладывались перед парадным входом. В первом ряду располагали по видам дичь, подстреленную государем императором, за ней — добычу других участников охоты. Трофеи любовно украшались гирляндами дубовых веток. Здесь же выстраивалась вся охотничья команда. По краям стояли дворцовые работники в красных рубахах и с факелами в руках, освещая счастливые лица участников празднества. Начинались подсчёт туш и их взвешивание, после чего устраивался грандиозный ужин. Собирали на площади и жителей Беловежи, чтобы раздать им часть добычи.

Как, в какой последовательности выстроятся в истории участники охоты на СССР? Захотят ли они, чтобы ярко горели факелы, освещая их лица? Кто будет взвешивать и оценивать трофеи?

Эти мысли не давали покоя Егору Буерашину, пока летел до Москвы и добирался до дома. Кого обманывала всю жизнь беловежская троица — себя или других? Зачем десятилетиями призывали и вели за собой коллег, подчинённых, студентов, целые народы, если ни во что не верили? Или это и составляло их истинную натуру — ломать жизнь другим, мешать другим, надзирать над другими и поучать их? Предавать и бросать! И вновь тащить, звать и увлекать за собой. Кто же они?

Милые Августины. По оперативной терминологии — «кроты», выгрызающие всё изнутри. И неужели он им будет служить дальше?

 

Глава 18

 

Егор появился в хате настолько неожиданно, что Фёдор Максимович выронил из рук пакет с макаронами. Трубочки покатилось по полу под ноги сыну, и тот, чтобы ненароком не наступить на них, отступил к порогу.

— Ты… как?

— Автобусом, — Егор наклонился, стал собирать макаронины. И по той разнице, как шумно привозили сына в прошлый раз и как втихомолку оказался он дома сейчас, — в том угадывался Фёдором Максимовичем плохой знак.

— А…

— Не стал никого тревожить, без шума спокойнее, — прочитал недоумение отца Егор и, наконец, обнял его. И впервые почувствовал, какая худая у него спина…

Объяснение немного успокоило Фёдора Максимовича, и он затоптался по дому, хватаясь за сто дел сразу. В итоге, не одевшись, поспешил в огород. Там, разметав ногой снег, подступился к соломенной копне, притулившейся к стенке сарая. Уготованная для подстилки скотине солома служила ещё и незаменимой кладовой для яблок. Фёдор Максимович полез рукой вглубь стожка, отыскивая на ощупь антоновки. Закладывал по осени яблоки далеко, детской рукой не долезть, потому и сохранялись до самой весны на радость внукам. А Егору будет подарок из детства, давненько он зимой не наведывался домой.

Угодил. Сын, уже награждавший подарками проснувшихся племянников, сразу ухватил яблоко, впился в него зубами. Оставив от огрызка только хвостик, поинтересовался, словно отсутствовал в селе только день:

— Как живёте тут без меня? Какие новости?

— Какие могут быть новости! Волки вон на село пошли, крутятся под свахиным забором.

Про Тузика промолчал, ребята тоже опустили головы.

— Отстреливать пора.

— Кому? Зверя не обманешь, он слабину чует за три версты. А новости — они у вас в Москве, хоть телевизор не включай. Васька, воткни шнур в розетку.

Внук поднял с пола шнур с привязанной верёвочкой: перед сном, чтобы не вставать с постели, дёргали за неё и выключали телевизор. По экрану шла рябь, хотя Васька и попытался покрутить ручку настройки. В итоге выбирать пришлось что-то одно — либо звук, либо резкость.

— Послушаем, — остановил внука Фёдор. Сам незаметно попробовал ноги — вроде работают, можно лезть в погреб. Там и грибков баночка должна где-то затесаться, сваха сунула по осени. Хорошо, что картошку в печь поставил вариться, да как знал — полный чугунок. — А вы чего портфели не собираете? — прикрикнул на внуков.

— Дед, так мы же с третьего урока, — глянул Васька на ходики. В селе зимой испокон веков учатся днём, когда не так холодно и больше света в классах.

На крыльце затопали, сбивая снег с обуви, и в дверях появился военком, вновь зацепившийся раненой ногой за высокий для него порожек.

— Непорядок! — с ходу напал он на Егора. — Мне говорят, видели вас и точно поехал на автобусе. А я не поверил, потому как нельзя так. Думал, догоню, высажу и заставлю пешком идти. С приездом.

Вновь первое внимание уделил Егору, потом лишь хозяину. А Фёдору Максимовичу это только в радость — гордость за детей и внуков сияет ярче собственных дел. И спокойствия больше: раз майор рядом, значит, и впрямь волноваться не за что.

— Анна, стол пустой! — приказал внучке готовить еду.

Пока всем гуртом занимались сервировкой, по телевизору прорезался голос Ельцина. Егор и военком вслед за хозяином прошли во вторую половину хаты, в которой на круглом столе доживал свой век под вышитой салфеткой старенький белорусский «Витязь». Егор по памяти безошибочно покрутил нужные ручки, и вместо звука появилось изображение, заставившее Фёдора Максимовича вздрогнуть: протянутая вперёд левая рука Ельцина с обрубленными пальцами напомнила перебитую лапу волка, растерзавшего Тузика.

Егор постучал по крышке «Витязя», и вместо Ельцина проявилось искажённое полосами лицо президента СССР.

— Оставь, оставь… — попросил отец.

Горбачёв собирался зачитывать какое-то сообщение, бумажка дрожала в его руках, и Егор торопливо принялся ловить звук. Из мутного экрана донеслось:

— В силу сложившейся ситуации с образованием СНГ прекращаю деятельность на посту Президента СССР. Только что мной подписан Указ о сложении Президентом СССР полномочий Верховного Главнокомандующего Вооруженных Сил СССР и о передаче права на применение ядерного оружия Президенту Российской Федерации...

Звук хрипел, угасал, и стало слышно, как погнал под окнами короткохвосток петух. Чего они делают в палисаднике зимой? Опять Степан пожадничал чулан открыть? Где живности прокорм в снегу найти! Самого бы вот так же…

— А как же теперь... награда? — глянул растерянно на сына.

Тот закусил губу, но совладал с собой, усмехнулся как над чем-то мелким, несущественным:

— Значит, не успели^[21]. Значит, пойдём в этой жизни как нелегалы.

— Какие нелегалы? — не понял отец.

— Разведка. У них девиз хороший… — Егор замялся, глянул на поникшего и растерянного отца и произнёс лишь вторую часть: — «…во славу Отечества».

 — Но заработанное-то отдай, — по-крестьянски не понимая несправедливости, поднял взгляд на сына Фёдор Максимович.

— Ничего. И это я виноват... — кивнул на экран. Конечно, он. «Капраз» ему дал вымпел как символ самостоятельного принятия решений. А он не принял… — Надо было мне действовать самому, а не ждать приказов...

Его не поняли: каких приказов надо было ждать? Но Егор отмахнулся:

— Закрыли тему.

Пальцы выбивали на дверном косяке чечётку, и, увидев свою нервозность, отдёрнул руку. И сам же не выполнил приказ насчёт молчания, не удержав внутри себя боль:

— И кому сделали лучше?

Телевизионный диктор охотно объяснил:

— Как подчеркнул в своём заявлении президент США Джордж Буш, «Соединённые Штаты приветствуют исторический выбор в пользу свободы, сделанный новыми государствами Содружества. Несмотря на потенциальную возможность нестабильности и хаоса, эти события явно отвечают нашим интересам», — подчеркнул Буш.

— А вот теперь всё ясно. Цинично, зато откровенно, — усмехнулся Егор. Приложил ладони к печи, и, хотя нагретые кирпичи жгли руки, не отстранял их, словно через боль наказывая себя за один ему ведомый проступок.

— А м-можно нам не п-пойти сегодня в школу? — поймала нужный момент Анна.

— Можно, — разрешил Егор. — Налей нам, отец.

Фёдор Максимович, присевший послушать новости на табурет, не вставал, растирал ноги, и Егор сам прошёл к серванту с посудой. Заграничные бутылки, оставшиеся с прошлого приезда, отодвинул, взял за тонкое горлышко бутылку водки. Сдёрнул за ленточку алюминиевую бескозырку-пробку. Провёл булькающую поллитровку полумесяцем над стаканами. Протянул первый растерянному военкому, разрывающемуся между необходимостью мчаться к служебным телефонам и страхом остаться одному перед рухнувшим миром. А здесь хотя бы Герой, человек из Москвы, из самой охраны Ельцина…

Подошёл, задевая половики, вслед за Егором к Фёдору Максимовичу. Тот, не дождавшись объяснений от сына, глянул на военкома как на должностное лицо:

— Что же они творят...

— Пьём! — прервал стенания Егор.

Поднял стакан. Подождали друг от друга тоста. Но говорить было нечего и выпили, как на поминках, не чокаясь и молча. Испугавшись хмурой тревоги взрослых, Васька сам увёл в школу Аньку, на ходу набивавшую портфель гостинцами.

— Дядя Егор приехал, — прокричала с улицы в закрытую дверь родительского дома.

На крыльце тут же появилась Вера Сергеевна. Счастливое лицо девочки и пузатый от подарков портфель подтверждали причину её радостного настроения. Торопливо скрылась обратно в сенцах, прислонилась к дверному косяку. Прикрыла глаза. Если бы Егор в августе пришёл, как обещал, вечером в их лагерь! Если бы он, а не Борис…

— Ты чего, Вер? — выглянула из избы Оксанка.

— Ничего. Собирайся в школу, Анька с Васькой уже пошли.

— Там по радио какие-то новости про Советский Союз говорят…

Вера отмахнулась: при чём здесь Советский Союз, тут бы зиму прожить в заметённых сугробами, обложенных волчьими следами Журиничах.

Зато недалеко по улице, в избе брянского лесника держали за страну гранёные стаканы три её воина — старый партизан, прошедший Афганистан военком и бросивший начальству вместе с погонами рапорт на увольнение спецназовец, не успевший стать Героем Советского Союза. Пили коренники, рабочие лошадки, которых ни о чём не спросили, о которых политики и не вспомнили при своих играх с Союзом.

Эх, по третьей!

Угнетённые стенами, вырвав за шнур изображения кривляющихся друг перед другом президентов, мужчины убито вышли из дома на улицу. Вышел морской диверсант, три месяца вырывавшийся из колумбийской сельвы на родину, которая теперь осталась только на картах. Уже привычно зацепившийся раненой ногой за порожек артиллерийский корректировщик огня, оставивший здоровье на афганских склонах. И старый партизанский разведчик, пускавший под откос фашистские поезда, идущие на Москву. Вроде бились насмерть за правое дело, но когда пропустили врага в столицу? Почему не разглядели на дальних подступах — ни в горах, ни на море, ни в лесах? И теперь, 26 декабря 1991 года, им оставалось черпать ладонями колкий морозный снег и растирать им лица.

Не помогало.

Не трезвели.

И только, давая надежду, тянулись из деревенских труб к застывшему от мороза небу белые, извивающиеся под собственной тяжестью, столбцы дыма…

 

 

Часть вторая. КУКУШКИНЫ СЛЁЗКИ

 

Глава 1

 

В декабре 1991 года на президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина подали в суд.

Дело для соискателей выглядело сколь отчаянным, столь и безнадёжным. Слишком популярен и непогрешим, а значит, неприкосновенен казался первый президент России для тех, кто после путча вошёл во власть и получил из его рук право казнить или миловать.

Большинство из них в своё время страстно желало, но по разным причинам не смогло попасть ни в ЦК КПСС, ни в министерские кабинеты, ни в сколь-нибудь властные структуры. Но час реванша настал: не дотянувшиеся, не допрыгнувшие, не добежавшие до власти, по сути — второсортные, они с приходом Горбачёва поначалу утешились возможностью группироваться вокруг опального Ельцина, ставшего во главе российской власти. Во времена СССР — практически никчемная должность, ибо всё за Россию решалось в Кремле. Но за спиной Бориса Николаевича они могли потрогать за вымя священную корову Советского Союза — слившиеся воедино власть, партию, армию и органы госбезопасности. Поиграть рядом с ними спичками. Плюнуть в колодец и отбежать, показывая всем язык. Забавно, потому что уже безопасно...

Никому не доверяя, новые российские политики в большинстве своём принялись заполнять пространство вокруг себя друзьями и родственниками. При этом даже среди родни выбраковывая самостоятельные и творческие личности: окружающий фон не должен был притуплять их личное безусловное лидерство.

Казалось, симбиоз для управления Россией создан. Однако ради борьбы с Кремлём обитателям Белого дома пришлось пожертвовать даже родственной монолитностью, позволив следом за «второсортными» войти в дверь большой российской политики обиженным — тем, кого по разным причинам изгнали с государственной службы. Они мгновенно, верхним чутьём уловили свою роль — месть бывшим кремлёвским сослуживцам. Хотя имелась от них и несомненная бытовая польза: они знали, какую бумажку куда футболить.

Для придачи респектабельности и демократичности на службу штучно призывались и те, кто рьяно критиковал советскую власть и вместе с правозащитниками мог вывести новую российскую элиту по проторенной дорожке на Запад.

Но даже и они ещё не закрывали бутербродную начинку современной власти. Той требовались большие, нигде не учтённые, так называемые разгонные и банкетные деньги. Постепенно в Белом доме, а затем в самом Кремле стали мелькать вчерашние «цеховики» — люди насколько предприимчивые, настолько и освобождённые от угрызений совести. Эти брали всё, до чего дотягивались руки, и пока остальные думали, насколько это законно или честно, вешали таблички со своими именами на заводы, фабрики, учебные заведения, нефтяные и газовые месторождения, целые отрасли производства. Проплатить нужное количество депутатских голосов и подогнать законы под уже сделанное труда не составляло.

Этот слоёный, абсолютно несъедобный пирог модно обозначили новым демократическим правительством России, попутно присвоив себе дату её нового летоисчисления в ранге независимости — 12 июня 1991 года. И занялись тем, чем занимается каждый второй чиновник любого правительства — собой и своими проблемами.

Но будоражило, переходило в подкожный страх понимание того, что им дозволено всё лишь до тех пор, пока на капитанском мостике находится Борис Николаевич Ельцин: пирамида, выстроенная под правителя, рушится в тот же час, когда исчезает с её вершины гуру. Потому берегли, потому прощали, потому закрывали глаза на все выходки президента. И когда он под телекамерами пьяным искал туалет у шасси самолёта во время визита в Америку, и когда не смог проснуться в ирландском аэропорту и выйти на встречу с премьер-министром этой страны, и когда в пьяном угаре, выхватив у дирижёра палочку, пытался в Берлине при выводе советских войск из Германии руководить военным оркестром. Не смели урезонить, когда танцевал заплетающими ногами «Калинку», падал с моста в реку, выбрасывал во время речной прогулки за борт корабля личного пресс-секретаря, отказавшегося пить с ним водку. Подобострастно улыбались в моменты демонстрации им коронного номера — «двустволки», когда пил одновременно из горлышек двух бутылок. Не пускали в эфиры его нетрезвые посапывания за столами переговоров...

В честной компании такому никогда бы не подали руки, но тут… Тут Ельцину хоть и брезгливо, но хлопал в ладоши Запад, расточала комплименты Америка: сильная, самостоятельная, трезвая, конкурентная Россия им была не нужна, и чем дольше находился у власти Борис Николаевич, тем ниже страна падала в хаос.

Вдвое, втрое активнее хлопали в ладоши и расточали комплименты мудрости нового вождя в самом окружении президента. Гипертоники, распихав по карманам лекарства, шли на бесконечные застолья — потому что трезвенники в начале девяностых априори не могли попасть за один стол с благодетелем. Как на войну, со слезами на глазах провожали семьи на теннисные корты сердечников — но зато у теннисной сетки, так любимой президентом, появлялась надежда получить благословение правителя. Владеющие грамотной речью интеллигенты вводили в свой лексикон полублатной жаргон, потому что рядом с косноязычным распорядителем власти, денег и судеб, среди его чмокающего и нудящего окружения было себе в убыток оставаться нормальным человеком.

Такой сложилась власть в России в начале девяностых, и сколько ни ходило жалоб и заявлений на неё от народа, она легко пережёвывала и выплёвывала поступавшие бумажки. Ради одного — не мешать идти вперёд и крушить вековые льды ледоколу под названием «Ельцин». Бесшабашная смелость седовласого капитана, время от времени покрикивающего на суетливую команду, завораживала, радовала и страшила одновременно. Тех, кто почтительно не замирал на судне при голосе капитана, тут же вышвыривали за борт — порой так часто, что сам кормчий не успевал запоминать не то что имена, а даже лица своих ближайших помощников: за годы правления Ельцина им назначались и тут же разгонялись восемь правительств.

Ледокол шёл без лоцмана и карты, на нём не работал компас, и потому им взламывались не только торосы, но из-за неуклюжих манёвров сносились переправы, приводились в негодность причалы. Сами льдины откалывались вместе с рыбаками, которых уносило в открытое штормовое море на произвол судьбы. Потом статисты ужаснутся — за девяностые годы в стране трагически погибло и пропало без вести более 800 000 человек, что оказалось больше цифры сталинских репрессий.

Пытающихся остановить неуправляемый корабль тащило лицами по обшивке, чтобы в конце концов втянуть в водоворот под килем. Глубинной России оставалась единственная народная забава — называть домашнюю скотину именами тех, кто более всех усердствовал в бесшабашном походе. От Смоленска до Владивостока, от чумов чукчей до казахских юрт рыжие проходимцы-коты превратились в Чубайсов, слепые, сосущие хозяйские пальцы щенята — в Гайдариков, слюнявые бычки — в Мишек, хряки — в Борек.

И когда уже казалось, что подобное — на века, в Конституционный суд на действия президента составили исковое заявление контрразведчики — не зря, ох, не зря Борис Николаевич платил им взаимной лютой ненавистью. Не случайно одним из первых своих указов после ГКЧП он потребовал в своё ведение архивы КГБ СССР, сделав при этом широчайший жест — он не мог жить без этих публичных демонстраций, выдавая себя за рубаху-парня, — открыв их для всеобщего обозрения. Отныне практически любой желающий мог затребовать нужное ему досье и покопаться в оперативных разработках. То, что в царской России хранилось по 50 и 75 лет, что до сих пор у немцев прячется в тайники на 120 лет, к чему Англия не подпускает даже своих подданных порой по 300 лет, новая российская власть широким жестом выбрасывала на всеобщее обозрение явки, имена, пароли, псевдонимы, донесения, схемы, описания, анализ, выводы по всей диверсионной и шпионской деятельности против СССР.

Ситуацию спасла всеобщая расхлябанность того времени. Если уж указы президента печатались с орфографическими ошибками, то что было говорить об их исполнении. Исключительно благодаря этому страна, которую грабили, насиловали, разбазаривали, сумела сделать несколько дополнительных глотков воздуха и не пойти ко дну окончательно.

Чашу терпения контрразведчиков переполнил указ Ельцина о слиянии КГБ и МВД. Борис Николаевич мстил, мстил целенаправленно, потому что не пришла ему в голову мысль соединить, например, министерства сельского хозяйства и атомной энергетики. При всем желании удивить мир нестандартными решениями под одну вывеску не загнали рыбообрабатывающую отрасль и угольную промышленность.

Но как ни взлетели высоко птенцы гнезда Бориса, как ни вычищали под себя жизнь в России, оставалась, пусть и в единственном числе, организация, в которой не стали раболепствовать перед удостоверениями с двуглавым орлом — Комитет госбезопасности, сам залитый помоями со страниц перекрасившихся газет.

В поданном в суд заявлении речь в первую очередь шла о сохранности оперативной информации. Факт приводился один, но убийственный: в первые годы перестройки через милицию перекочевало, не задержавшись в погонах более года, полтора миллиона человек. Эта огромная масса случайных людей могла соприкоснуться и вынести на улицу не просто цифру пьяниц в отдельно взятом городе страны, но при слиянии ведомств и сведения государственной безопасности с жизнями сотен и тысяч людей, экономической и политической независимости страны.

Узнав о безумстве подчинённых, на Лубянку прилетел назначенный общим министром милиционер Баранников.

— Думаете, не знаю, что у вас происходит? — он так и не захотел, а может, просто не успел привыкнуть к понятию «у нас». — Хочу предупредить всех подписантов, что у меня в Матросской тишине камеры заняты ещё не все.

Камеры, внутренние войска и надзиратели были «его», милицейские...

Но в Конституционном суде, как ни странно для того времени, к иску отнеслись ответственно. И тоже не побоялись выставить на всеобщее обозрение юридическую несостоятельность выпущенного в свет указа Ельцина:

— Именем Российской Федерации... не соответствует... превысил... находится в противоречии... не имел права...

Следует отдать должное Борису Николаевичу: он подчинился решению суда и отменил указ. Но отличаясь натурой чрезвычайно капризной, по-детски обидчивой, не забыл фамилию председателя, нанесшего публичную пощёчину в момент, когда, казалось, вся страна пласталась у ног. Председатель Конституционного суда Зорькин Валерий Дмитриевич будет смещён с поста позже, в октябре 1993 года, когда не поддержит действия Ельцина по обстрелу Белого дома.

Но сначала понесли свой крест те, кто поставил подписи под заявлением в суд. Для этого президенту хватило одной строчки в новом указе — об очередном переименовании контрразведки. И вот уже как бы нет организации, дискредитировавшей себя, а есть МБ — министерство безопасности.

Дальше сработала великая чиновничья угодливость. В новой структуре, естественно, не нашлось мест именно для тех генералов и полковников, которые усомнились в дееспособности и адекватности верховного главнокомандующего. Посчитав дело сделанным, проследить судьбу уволенных со службы контрразведчиков противная сторона сочла ниже своего достоинства.

А они взяли и придумали себе новую «забаву». Страну без законов, защитных структур усиленно толкали в рынок, и чекисты, нигде ничего не афишируя, создали в недрах министерства по налогам и сборам небольшое управление по расследованию налоговых преступлений. Затем столь же тихо, через Верховный Совет, провели закон о создании департамента налоговой полиции, призванного хоть как-то оградить страну от разбазаривания.

Поскольку опыт в налоговых делах у силовиков отсутствовал напрочь, главным критерием при отборе кандидатов в новую структуру определили уважение и любовь к собственной стране. Остальному требовалось учиться.

 

Глава 2

 

— Хуже не будет. Иди.

— А что сами?

— Не знаю. Пока ничего не решил.

«Капраз» прошёлся вдоль ниш в стене кабинета, задёрнул шторки перед картами стран и континентов, расчерченных на зоны влияния. Для Егора они секретом не являлись, прополз многие из этих квадратов на собственном животе. Может, командир сам зашторивает от себя проблемы ГРУ? Но ему нельзя. Если ещё и такие люди уйдут с государевой службы, то стране ложись и помирай. Или прямым ходом в Геленджик, славившийся в своё время работорговлей славянскими женщинами. В переводе город так и назывался — «Город белых невест»...

— Неправильно это, — не согласился с подобным раскладом Егор.

Он сидел за журнальным столиком с чашкой ароматного кофе. Вернейший признак, что встреча в этом кабинете у них с командиром последняя: подчиненные здесь стоят навытяжку или в крайнем случае сидят на стульях у рабочего стола. С картами и донесениями в руках, а не с угощением. И никто никого не уговаривает. Тем более подчинённый — командира.

Хотя в подобном после Беловежских соглашений «капраз» убеждал Егора сам, когда тот доложил об увольнении из охраны Ельцина. Чтобы командир не начал уговаривать изменить решение, показал новёхонькую трудовую книжку — его уже приняли старшим смены в охрану банка.

— Ты, аравийский тарантул, будешь стоять тумбочкой перед щеглами? — усмехнулся «капраз».

Да, офисы заняли юнцы, прошмыгнувшие в новые времена за спинами как раз тех, кто держал последние рубежи при обороне страны. Стоять не хотелось, ох, как не хотелось, но и жить на что-то нужно было…

Сейчас командир, скорее всего, сам устал. Может, слишком остро воспринимал личную вину за провал Беловежского мероприятия. Предвидеть всё, распознать натуры заговорщиков, заслать своего человека в самую гущу события — и ничего не сделать! Даже если не решились действовать министр обороны и начальник Генштаба, пустил всё на самотек КГБ, смалодушничал Горбачёв — всё равно должен был найтись в партийной или военной верхушке начальник, берущий на себя ответственность за страну. В случае неудачи пошёл бы в тюрьму, но для народа стал бы героем.

Но командиров не нашлось, приказа на захват заговорщиков не последовало. И потому «капраз» продолжает занимать кабинет на Полежаевке, а не камеру в «Матросской тишине» или в Лефортово. И уговаривает Егора идти служить в налоговую полицию.

— А я уволюсь, — сообщил о себе, как о постороннем. Егор не требовал у него объяснений, но тот пояснил: — Мне стыдно служить рядом с начальниками, которые трясутся за собственное место.

Не простил и себя:

— А тебе, Оличу и остальным должно быть стыдно находиться рядом со мной. Потому решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Закрепляя пиррову победу над собой, сделал и вовсе неслыханное — достал из сейфа бутылку виски. Но раздумал, поменял напиток на водку. Объяснился, чтобы ненароком не упрекнули в жадности:

— Мы всё-таки советские офицеры, а не шотландские.

Налив стопки, вместо тоста неожиданно стал вспоминать слова присяги:

— Я клянусь... до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей советской Родине и советскому правительству...

Скорее всего, он перечитывал текст накануне, потому что присягу читают один раз в восемнадцатилетнем возрасте, и за точность формулировок даже Егор не стал бы ручаться. Но командир, неотрывно глядя на глобус в углу, вместо названий государств, городов, океанов, гор и впадин считывал с синего выпуклого бока давнее и, казалось, тоже вечное, как планета:

— …Я всегда готов по приказу советского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооружённых Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом.

Егор невольно встал, повторяя вслед за командиром знакомые слова. Нет, не забылись они, не затерлись, не выветрились из головы. Сложились в памяти легко и, к сожалению, ответственно. Но когда командир замолчал, Егор с надеждой попросил уточнить самую главную деталь по Беловежской пуще:

— Но приказа ведь не было?!

— Не было, — успокоил его «капраз». И даже попытался объяснить, почему не пошли войной на Ельцина: — Собственный народ — не враги. Мы это уже проходили.

— Зато мы для них хуже врагов, — имея в виду новую власть, не согласился капитан. — Сами в какую сторону думаете смотреть?

— Понятия не имею. Соломки, как понимаешь, заранее не стелил. Выпьем, — налил и ножом разделил яблоко. — А ты всё же не отрицай налоговую. Там набирают как раз уволенных офицеров, чтобы за прежнюю службу не цеплялись. Сидят на Маросейке, 12. И почему-то кажется, что прощаться навсегда смысла нет — пересечёмся.

— Что Олич? Остальные?

— Разогнал по лавкам. Пусть служат. Иначе совсем оголимся, мы же видим, что страна падает вниз…

У них внизу, на «минус втором» этаже, располагается гардеробчик всех стран мира. Вот бы как в старые добрые времена спуститься туда и примерить на себя какую-нибудь африканскую одежонку.

— И ещё… — «капраз» налил в третий раз. — Я до последнего бился за твоего Героя. Чтобы ты знал. Но… Всё! — прервал он Егора, который попытался успокоить командира. — И всё равно за твою Звезду!

Выпили. Забыв, что у людей военных третий тост — поминальный…

 

Звонок с Маросейки для Егора раздался в тот же вечер:

— Господин Охрименко?

— Вы ошиблись, — положил трубку капитан. Задержался у коридорного окна: молодая мамаша учила сынишку играть в футбол. А где, интересно, папа? Заколачивает денежки, митингует или просто испарился? А пацанов обязательно надо учить забивать голы!

Звонок раздался вновь:

— Мне нужен Егор Охрименко, который почему-то носит фамилию Буерашин, — сурово потребовали в трубке. Голос, несмотря на строгость, показался знакомый, просто давно не слышимый, но при чем здесь Охрименко? — Черёмухин говорит. Помним такого?

— Не верю, — воскликнул Егор. И мальчик забил, наконец, гол мамаше! — Ты откуда и что за бред с каким-то Охрименко?

— Профессия моя такая — копаться в архивах. «Подчистили» тебя, и выяснилось, что твой род изначально был Охрименко. Не знал, что ли?

— Откуда? Ничего не понимаю. Давай сначала. Ты сейчас где?

— Налоговая полиция России. Маросейка, 12. И передо мной твои бумаги. В которых твоя подноготная как на ладони.

— Дальше.

— Не дальше, а сначала. Однажды твоя молодая пра-пра-прабабушка отправила мужа в армию. Естественно, на двадцать пять лет. А сама через два-три года родила мальчика.

— Меня… — поторопил события и время Егор.

— Рано ещё. Это был твой пра-прадед... Слушай, так не честно! Я тут расписываю твоё генеалогическое древо, а у самого ни в одном глазу. Если ты через полтора часа окажешься на «Площади Ногина» у памятника героям Плевны, то я даже не потребую с тебя налоговую декларацию.

— Через час двадцать я на месте. Но на полчаса. Потом на вокзал. Стартуем.

Юрка в самом деле ничего не потребовал — сграбастал Егора, потащил в пельменную, нанёс еды на трёх подносах, превратившись из забитого, скованного старлея-архивариуса в разбитного юркого налоговика. А новёхонькая, наконец-то идеально подобранная оправа очков делала его ещё и респектабельным. Знать, неплохое жалование получали в новом ведомстве.

— Отнимаем и делим? — попытался обрисовать новое занятие друга Егор.

— Изымаем и отдаём в бюджет, — назидательно поправил Юрка.

Для него уточнение имело существенное значение, потому что оправдывало переход из Комитета госбезопасности в полицейские. Но на данный момент Егора больше интересовала его собственная родословная, всплывшая в ходе проверки. Всё как обычно: мы умеем самозабвенно гибнуть на баррикадах за мировую революцию, но при этом ленивы в том, что касается изучения собственного рода!

— Так кто я? — отодвинул тарелки с едой Егор. Ожидание новостей о далёких предках оказалось волнительным, и пища материальная в горло не лезла.

— Ты — Егор Буерашин, — успокоил Черёмухин. — Потому что, когда пришло время уже новорождённому идти служить в армию, местный священник Агапий Буерашин сам раскрыл тайну отцовства, сказав: «Отечеству солдат должен служить под своей фамилией. Буерашин!». Отсюда и пошла твоя ветвь рода. За то, что вы служите Родине под своей фамилией.

По большому счёту, Юрка провозглашал тост в честь незнакомого священника, но Егору вдруг стал приятен тот давний-давний поступок пращура, от которого можно испытать гордость даже через два столетия. Задумаешься и сам, что значишь на этой земле и станут ли гордиться потомки тобой…

— Завтра тебя вызовут с предложением надеть наши погоны, — посчитав миссию архивариуса и душеприказчика исполненной, поведал о дне завтрашнем Юрий.

— В каком качестве? — попросил уточнений Егор. «Под ёлку» или «мешком» — увидел и наелся, спасибо. Уж если снова в погоны — то сразу в бой. Армия начинает терпеть поражения, когда гвардию посылают умирать на второстепенных направлениях. А он — гвардия, потому что не должности выпрашивает, а работу.

— Я почему-то подумал, что тебе лучше бежать, чем сидеть, — начал с совершенно неуместных извинений Черёмуха, элегантно трогая пальчиками очки. — Нужны опера-розыскники, способные пойти по следу, который к тому же ещё надо взять. Но при этом помнить, что плохие дядьки, не сдавшиеся сразу, будут отстреливаться и вгрызаться в глотку. Добровольно отдавать даже награбленное мало кто захочет.

— Всё так запущено?

— Эх, Егорка… Берёшь где-нибудь в Урюпинске замухрышку Ваню Пупкина, а через полчаса тебе звонок из Кремля или Белого дома: отпустить, не трогать. Бред, не может быть? Ещё как может, потому что при ближайшем рассмотрении выясняем: из коммерческих делишек Пупкина торчат уши члена правительства или кого-нибудь из его семейства. И так сплошь и рядом.

— И ты меня зовёшь в эту клоаку?

— Нам нужно время. И люди, с которыми можно продержаться. Мы настолько еще сопливы, что любая гнида из власти… — Юрка принизил голос, огляделся, — любая гнида запросто может прихлопнуть, ликвидировать нас. Потому что, проедая за обед в ресторане тысячу долларов, они удавятся за копейку, которую надо отдать государству. Требуется пройти по лезвию ножа, чтобы окрепнуть. Чтобы, даже проигрывая начало партии, поставить мат. У страны есть прошлое, но нет прошедшего времени. Так что?

— Завтра в 12 часов дня я у вас. Всё, мне на вокзал, сотоварища проводить.

Юрка демонстративно оглядел правую руку Егора на предмет обручального кольца и согласился отпустить.

Егор объясняться не стал, поспешил на Ленинградский вокзал. Успел вовремя — Олич с сестрой только выходил на перрон к поезду. Впереди них тактично шёл, скорее всего, новый шведский муж Иры, мужа бывшего рядом не наблюдалось, и Егор пристроился чуть сзади, не мешая брату с сестрой.

— Смотри там сама, — продолжал начатый разговор Максим. — Если что — бросай всё...

— И вплавь через Балтийское море домой.

— Санька так и не решился проводить?

— А ты бы смог?

— Не знаю.

Швед, не обернувшись, вошёл в вагон, деликатно оставив жену прощаться с родным городом.

— Передай от меня привет Егору, — услышал сам Егор.

— Можешь сделать это сама — вон он за проводника прячется, — мотнул головой Олич, непонятно когда усмотревший слежку.

— Дураки. Какие же вы, мужики, дураки, — прикрыла от бессилия глаза Ира. — Вам так трудно оставаться самими собой?

Отыскала, вытащила на божий свет растерявшегося Егора, поцеловала его в губы и побежала к плавно тронувшемуся поезду. Из-за жёлтого флажка проводницы быстро-быстро замахала ладошкой. Так быстро люди только моргают, чтобы не заплакать.

— А кем у Иры муж работает? — поинтересовался Егор самой закрытой страничкой жизни Иры. Впрочем, он не успел прочесть у неё ни одной. Найти и сразу потерять…

— Да Сашка мужик-то нормальный, в МВД майором пашет, — не стал принижать деверя Максим даже ради друга. — Вроде без особых ссор жили, просто Ира по натуре более живой и общительный человек, — оправдал он и новое замужество сестры, и подсмотренный поцелуй.

Хотя не мог не догадываться, что её столь тёплое прощание с Егором родилось не из сиюминутного порыва, что пути их наверняка пересекались за спиной и у него, и у мужа. Но обсуждать действия взрослых и дорогих себе людей не посчитал нужным.

— Пойдём, что ли, пивка попросим, — кивнул на привокзальное кафе. — Тяжко всё же на душе…

— Что в министерстве? — попробовал Егор отвлечь друга от личных переживаний.

— Был вчера в Генштабе... Мы думали, за его стенами обитают боги войны, а там... там, Егорка, в буфете начали продавать на разлив спиртное. С утра. А на службу предписали официально приходить по гражданке. Чтобы не раздражать и не провоцировать публику, которая ненавидит людей в погонах. А не получающие зарплату полковники по ночам или бомбят на машинах, или охраняют сауны...

— Их семьям выживать как-то тоже надо.

— Надо. Если бы в это время к границам не таскали хворост и не готовили фитили.

— Сгущаешь.

— Полыхнёт, Егор. Ох, как ещё полыхнет. Ничто так не ослабляет Отечество, как презрение политиков к собственной армии, стране и её истории, желание выслужиться перед Западом.

Небольшого роста, с впалыми щеками — куда такой худобе спасать Отечество. Хотя такие, может быть, как раз и спасают…

Поднял кружку пива для тоста:

— Пусть хоть у Иры сложится всё удачно.

— Сам стал надолго исчезать, — попросил ненавязчиво Максима раскрыть его нынешнее занятие.

— Как-нибудь повспоминаем. И ты мне тоже расскажешь всё про налоговую полицию, — продемонстрировал капитан-лейтенант прекрасную осведомлённость про дела подчинённого.

 

Припорошенную снегом дубовую массивную дверь департамента налоговой полиции на Маросейке пришлось открывать с таким трудом, что Егор даже подумал: не хочет впускать, даёт какой-то знак. Может, и впрямь — развернуться и уйти? Впрочем, было бы куда…

В холл, глянув мимоходом на часы, вбежал Черёмухин. Оттащил Егора от бабули-вахтёрши, попытавшейся посмотреть документы посетителя.

— Не опоздал, — успокоил друга Егор. — Ты не опоздал, — уточнил на всякий случай. Мол, не разбаловался ещё с полугражданской дисциплиной и старушками-часовыми.

— Мы тут сами на птичьих правах, всего несколько комнатушек. А так всё принадлежит оборонке. Идём ко мне.

На втором этаже в небольшой комнатке, заставленной металлическими шкафами, сидела за краешком стола девушка с редкой для нынешних времён косой. При появлении мужчин спрятала зеркальце, уткнулась в анкету.

— Ольга. Будет нашей, красавица, если пройдёт тест, — представил её Юрка. Красоты особой, кроме косы, не наблюдалось, но если и кошке доброе слово приятно, то Оля вообще зарделась. — А это мой стодавний товарищ.

Имени, а тем более фамилии Егора не назвал, и тот тоже молча кивнул посетительнице. Черёмухин показал ей глазами на дверь, и девушка деликатно вышла из кабинета.

— А теперь по тебе, — смог говорить откровенно без свидетелей Черёмухин, словно был начальником отдела кадров. Хотя, судя по пустым коридорам департамента, здесь и могли заседать пока только начальники. — Будут звать в опера, но я бы посоветовал пройти курсы розыска и «наружки» — негласного наружного наблюдения. Филёры, если по терминологии царских времён. Подсматривать и подслушивать.

— Стукач?

— Актёр. На лезвии ножа.

— Не греет. Лучше сразу в опера.

— Я бы сначала освоил работу трюмных. И после этого не будет тебе цены.

Господи, сам без году неделя на службе, а уже не просто координатор, а разводящий.

— А главное, здесь дают квартиры. Как участник боевых действий в очереди будешь первым. Думай тут за тебя, — как перед мальчишкой хлопнул по столу ладонью. — Всё, на беседу.

Безропотно пошёл за Юркой в конец коридора, где перед стеклянными дверями руководителя налоговой полиции стоял уже настоящий охранник-прапорщик…

 

Глава 3

 

— Есть кто живой? Отворяем ворота.

— Никита!

Фёдор Максимович, оставив нерасколотый чурбан, поспешил на голос. Одноклассник Ивана, ставший крёстным для Васьки, последнее время приезжал из Брянска всё реже и реже, и радость от встречи была искренняя.

— Что так долго пропадал?

— Да как проклятый с этой коммерцией...

Чувствуя вину, прошёл к деревянному стожку из нарубленных дров, взялся за топор, застрявший в сучковатых прыщах дубового полешка. С гаканьем трахнул обухом по колуну. Мощи хватило, чтобы половинки разлетелись в разные стороны.

— Оставь, они все в сучьях. Я сам помаленьку, — пожалел гостя Фёдор Максимович. — Пошли в хату, сваха только что молока передала.

— А где ребята? — огляделся Никита.

— В школе, практику отрабатывают. Так молока нести?

Ответить Никита не успел — на улице послышался гул мотора, который, скорее всего, он и ждал. Оставив топор, поспешил на улицу.

Фёдору узнать машину Бориса Сергованцева труда не составило, хотя она и остановилась за домом Степана. Знать, стыдится Борька встречи на кукурузном поле.

О чем шушукались друзья, ветер не донёс. Но, видать, о важном, раз Никита прямым ходом направился к своему блестящему джипу, телёнком придремнувшему в тени ракиты.

— Дядь Федь, доеду до одного местечка и сразу обратно, — крикнул леснику. Тронул машину вслед за Борисом.

— Что, хвост показал? — послышался голос Степана.

Сосед сверкал глазом в щели рассохшегося забора. Фёдор чертыхнулся, подхватил брошенный топор, не слабее Никитки трахнул обухом по колуну. Полешки брызнули в разные стороны, одна половина влетела в забор, и глаз исчез.

— Не хвост, а сейчас приедет, — ответил вдогонку Фёдор. Оправдал родственника: — В магазин, наверное. Нынче как раз хлеб привезут.

Однако машины промчались по селу безостановочно и вырвались с асфальта на две полевые песчаные полоски, ещё не затянутые муравой.

Остановились на пригорке, с которого одинаково открывались и лес, и село. Обленившаяся без ежедневных тренировок пыль только в этот момент догнала их, упала бездыханно на покатые бока машин. Брезгливо стряхивая её с себя мелкой дрожью, внедорожники медленно проехали ещё несколько метров.

Первым открыл боковое стекло Никита. Прокричал сквозь музыкальную мешанину аудиокассеты:

— Красотища!

Борис тоже не пожелал ступать на землю, соседствующую с радиоактивным лесом. Показал поднятым вверх пальцем — согласен, но делать здесь особо нечего, всё вижу и мне всё ясно. Джипы синхронно развернулись и медленно, больше не тревожа упавшую в обморок после сумасшедшей гонки пыль, покатили под горку. Остановились на асфальте.

На этот раз Никита вышел из машины, Борис торопливо вылез следом, и стало ясно, кто у кого в подчинении. Никита и подвёл итог поездки:

— Я думаю, игра стоит свеч и дело выгорит.

Достал пачку «Парламента», вкрутил сигарету в золотистый ободок мундштука. Напарник, потянувшийся за своей пачкой, не захотел выглядеть провинциалом и сделал вид, что просто разминает палец под массивным перстнем.

— Главное, подгадай нужный ветер. И чтобы человек был надёжный. Есть на примете? — Никита выпустил колечко дыма. Борис засмотрелся: сколько ни учился, а у него кольца выходят пожиже… — Сам не марайся.

— Сделаем. Не потянуть бы пустышку.

— Всё на мази. Планы?

— По полям помотаться надо.

— Кормишь Россию?

— Тут свой бы стол накрыть. В сельском хозяйстве, кроме кнута, пряника и такой-то матери, нужны ещё погода, техника, специалисты, удобрения...

— Знаток. Что училка? Рога так и не обломал?

— Никуда не денется. А вот жить с такой — не приведи Господь. Всю плешь проест своей правильностью.

— Неправильные тоже проедают, — Никита для убедительности пригладил начинающую проглядывать макушку. — А такие, как она, хозяйство обычно справно держат. Хоромы-то заканчиваешь возводить? Кто содержать будет? То-то. Намекаю бесплатно. И жду новостей.

Ударили по рукам. Никита сразу взял скорость, а Борис затянулся выстраданной сигаретой. Прикинул время. В школе заканчивались занятия, и можно было убить двух зайцев: перехватить для разговора Ваську и напомнить о себе Верке. Хотя Васька важнее. В задумке Никиты много неясного, а при непредвиденных обстоятельствах его крестник может послужить громоотводом. Он, Борис Сергованцев, не с дуба свалился.

На последней затяжке получилось выпустить колечко, и он направил машину к школе, где двое пацанят, непонятно кто у кого сорвав картуз, футболили его к обозначенным портфелями воротам. Верка ещё наверняка в школе. Последний раз они виделись почти год назад, в лагере, с тех пор и она избегала встреч, и он особо не стремился к ним. Чуть-чуть поспешил он тогда, конечно, в лесу. Ведь уже прикрывала глаза от счастья, когда шептал какую-то ерунду про любовь, но времени на долгие прелюдии не оставалось, в Суземке ждали на дне рождения. Сдёрнул замок на спортивном костюме. И всё повторилось, как в первый раз в джипе. Тогда и бросил раздражённо:

— Какая же ты дура!

Отшатнулась, как от прокажённого, а он и задерживать не стал. Скатертью из еловых шишек дорога. Он не обеднеет, ему с десяток молодух готовы отворить калитки, только помигай он фарами в окно. Что и сделает незамедлительно. А гордые пусть остаются серыми мышками при своих интересах в своих норах…

За прошедший год учительница вспоминалась лишь от случая к случаю, её отказ задевал самолюбие, но не настолько, чтобы расстраиваться и бежать исправлять недоразумение. Одной больше, одной меньше… Конечно, лучше, если всё же больше. Но это просто надо задаться целью и приложить усилие. Расклад Никиты про домработницу тут подходит как нельзя кстати.

Из школы выскочил Васька, и Борис мигнул фарами.

— Как жизнь молодая? — поинтересовался первым делом, отъезжая к магазину, стоявшему, как герой с медалью, с замком на дверях.

— Дед ругает, Анька достаёт, — сходу пожаловался Васька: несчастных не добивают. Хотя чего виниться? Это фермеру пусть будет стыдно, что не заплатил за летнюю работу. — Парты ладнали, палец прищемил…

— А мы тут с крёстным твоим благородное и выгодное дело затеваем. Он тебе ничего не говорил?

— Не-ет.

— Наверное, думает, что ты ещё в мокрых пелёнках кувыркаешься. Но меня попросили подыскать толкового пацана.

На сей раз Васька постарался выпрямиться в кожаной яме сиденья, зажал в кулак кровоточащий палец. Чем доказать свою значимость и взрослость? Бросил взгляд на пачку сигарет перед стеклом на гладкой торпеде: готов закурить. Но хозяин машины не принял жертвы.

— Рано. А вот зажигалку держи, — вытряхнул из пачки жёлтую пластмассовую добытчицу огня. — Держи-держи, на память. Авось пригодится.

— А что надо делать? — поторопил фермера Васька, заранее согласный на любую работу. Дед, если узнает про новую дружбу с фермером, схватится за полотенце, но у Оксаны через месяц день рождения...

— Поначалу — самую малость: нарисовать по возможности точную схему вашего леса. С дорогами, проездами, где какие деревья растут. А если у деда есть карта, то совсем замечательно.

— Спрошу. Узнаю.

— Наоборот, не показывай виду, что интересуешься. И лучше сам ногами и глазом всё перепроверь.

— Дед как раз собирается идти искать волчье логово. Напрошусь. А для чего карта нужна? Охотиться?

— Бери выше. Крёстный твой лесом занялся, мебель делает, а у нас в округе леса нетронутые стоят. Пока не сгниёт всё. Ни себе пользы, ни другим.

— А-а... кто против?

— Никто. Разрешение в районе получено, только ведь сначала надо определиться, какую делянку просить. А то ведь можно за кустарник заплатить так, будто это вековые сосны. Или — наоборот. Поможешь? Не бесплатно. Ты же знаешь, я всегда плачу тем, кто со мной.

— Ага, — согласился на явное враньё Василий. Кто старое помянет — тому глаз и кошелёк вон.

— Значит, договорились. Жду карту, партизан. Деньжат сразу подбросить или после работы?

— После, — согласился на второй вариант Васька, хотя тут же пожалел. Своё у Бориса надо брать сразу, он из таких, которые второй раз кошелёк вытаскивать забывают. Придётся тогда картой поторговаться, чтобы не остаться в дураках...

 

Глава 4

 

— У-успеваем?

— Копошиться будешь, то к Новому году ёлку привезём.

— Да В-васька куда-то мои с-сапоги забиёдовал. Небось, хочет т-только с Оксанкой вдвоём пойти, — продолжала спотыкаться на звуках внучка.

— Вон твоя обувка, у порога немытая стоит. А пойдём все вместе, как и договаривались.

Старый с малым — два сапога пара, один без другого в этой жизни — босый.

— Женька с Оксаной сами хоть согласились идти или Васька наобещал чего?

— В-васька из-за Оксанки что х-хочешь сочинит, чистый артист п-погорелого театра. Х-хотя она и правду к-красивая, к-как шарик на параде. Мне б т-такой стать...

— Не гневи Бога, он тебя тоже поцеловал при рождении.

— П-правда? Т-только вот з-заикаюсь. В-васька дурак.

— Он не со зла, ты уж его прости. Бабка Алалыхина обещала, что скоро всё пройдет.

— Быстрее бы. Но что-то В-васьки долго нет.

Аня отдёрнула занавеску, протёрла запотевшее окно. Улица ещё пряталась в молочный туман, предвещая хорошую погоду.

— Что там? — пакуя рюкзак со снедью, тем не менее поинтересовался Фёдор Максимович.

— Ведро будет в-висеть.

Погоду знали ещё с вечера, когда Фёдор вывел на улицу внуков посмотреть на слюдяной рогатый месяц: ежели на его нижний конец можно повесить ведро и оно не сорвётся, то дождя не ожидается. Не забыла примету девка, а если ещё и к научным журналам пристрастится, то голова вообще как Дом Советов получится.

В сенцах затопали Васятка с Оксаной и Женькой. Постояльцы оделись практично, в свитера и ветровки. Пакетам предпочли вёдра, чтобы не тюрить лишний раз гриб.

Анютка критично оглядела соперницу по красоте, особых изъянов не нашла и спустила собак на брата:

— Ну что ты н-надел сто одёжек, лето п-пугаешь.

— За собою лучше гляди, — покраснев, огрызнулся Васька. И потише, чтобы не слышал дед, дал свою оценку её наряду: — Сама-то лахудра лахудрой!

Перепалка и заблестевшие в глазах Ани слёзы заставили гостей неуютно затоптаться у порога, и дед Федя молча снял висевшее рядом с умывальником полотенце. Оно заменяло ремень, и внуки мгновенно притихли — не хватало ещё при женихе с невестой получить дедово благословение. Но когда вышли за село, Аня потянулась к деду со своей бедой:

— Дедушка, а т-ты мне когда-нибудь к-купишь новую одежду? Ну, такую, ч-чтобы её другие д-девочки перед этим не н-носили.

— Куплю, внученька, — Фёдор Максимович прижал Анютку к себе, и некоторое время они шли, не вмещаясь в тропинку и собирая на сапоги росную пыль с травы.

Впервые в жизни упрекнул себя Фёдор Максимович в том, что не может обеспечить внукам достойное житьё. Когда силы имелись вести огород и держать скотину, жил с подворья, а нынче и в селе всё стало с копейки. И если пенсию ещё носят через пень колоду, то зарплата вообще потерялась незнамо где. Не будь переводов от Егора да пенсии ребятам за отца с матерью, вообще бедовать бы им. Дошло до того, что банки с молоком да завёрнутый в марлю творог, оставляемые свахой на крыльце, не возвращает обратно.

— На неделе вроде обещали пенсию сразу за всё лето принести, — обманул внучку и себя желаемым. — Так мы сразу — в Суземку.

— А ободок н-на голову купим? К-как у Оксанки и Веры С-сергеевны.

— А ты напиши список, что надобно. Чтобы потом не вспоминать у прилавка. Сама знаешь, что если из головы, то ничего толкового не купишь.

У старого перед малым обязанностей — как у солдата перед Родиной. Зато нет ничего слаще ответной благодарности...

Почувствовав поддержку и уверовав в скорые обновки, Аня пусть и в спину брату, но оставила последнее слово за собой:

— За хорошим б-братом сестра в лахмотках не х-ходила бы.

Но только упрёк ещё больнее кольнул сердце Фёдора Максимовича. Не Васятка, знамо дело, а он должен делать всё, чтобы внучка даже таких слов не знала. Но как выпрыгнуть из бедности? Куры Степана с обрезанными хвостами летают выше, чем он ныне поднимает седую голову...

Васька, похоже, услышал сестру, отлип от своей пассии, дождался Анну. Та съёжилась перед затрещиной, но он вдруг тихо пообещал:

— Будет у тебя обновка. И скоро.

Ничего не объясняя, ушёл вперёд. Аня заглянула в глаза деду, испрашивая, верить или нет услышанному, но тот отмахнулся — дели на сорок, это он о будущем говорит, когда пойдёт работать. А сегодня они идут первых грибков подсобрать и, на удачу, волчат послушать.

Отвлекая внучку от несбыточного, попросил:

— Иди к Женьке, а то он как ломоть отрезанный — или первого съедят, или зачерствеет.

Идти в лес Фёдор Максимович планировать один. Июль — самое время волку обучать молодняк охотиться по ночам, устраивать первый гон на лосей и другую живность. Переярки — прошлогоднее потомство, держится в стае уже уверенно. А вот прибылые остаются дома и работают лишь на подвывку, когда матёрый с волчицей возвращаются с добычей. По этому вою ранним утром только и возможно определить место, облюбованное стаей на проживание. Ну, а дальнейшая задача — взять куцелапого, который растерзал Тузика.

Ребятня, не хуже прибылых, подняла шум, и Федор цыкнул на них. Волк даже если запах не возьмёт, то покроет округу слухом. А уж уйти от охотника махами или непрерывным гоном — тут он неутомим. И стаю уведёт за собой — ищи потом, как советскую власть в Беловежской Пуще. А кончать серого надобно по первому снегу, иначе беды наделает ещё больше прошлогодней.

Лес окаймлял Журиничи глубокой подковой. С тыльной стороны его подпирали украинские поля, а поскольку дорог здесь не провели и в лучшие времена, тупик постепенно превратился в глухомань. Полной бесперспективности ему добавила чернобыльская клякса, непонятно каким ветром занесённая на один из краёв подковы.

Фёдор Максимович вёл детей в противоположном направлении, туда, где в прошлом году пионеры разводили партизанские костры. В этот год о празднике забыли: власть, как о сметане с сахаром, талдычит про выборы и занимается только ими. Довыбираемся, что про могилы предков забудем...

— Дедуш, а у тебя карта нашего леса есть? — поинтересовался Васятка, когда подошли к окраине насторожившегося перед ранними пришельцами леса, а внук к тому же вытащил нож с козлиным копытцем. Ветки стругать им рано — росу с листьев на себя сорвёшь, а на грибы заранее лезвие не точат, чтобы не спугнуть удачу. Про всё это парень знает, но, видать, очень уж хочется похвалиться подарком Егора перед друзьями.

— Карты нет. Если в голове только.

— Нарисуешь?

— А тебе зачем?

— В партизаны пойду.

— У тебя пока одна забота — учёба, выпускной впереди. Оксанка, слышишь меня? Ты уж держи этого вояку на мушке. А начнёт прогуливать уроки, наказываю сообщать мне в тот же день. Васятка, при тебе говорю.

— Слышу. Только с чего мне бросать школу, если осталось всего ничего.

Фёдор Максимович недоверчиво посмотрел на внука — слишком гладко вышивает. Тот под взглядом не задёргался, зашептал что-то Оксанке, заставив её отмахиваться букетиком цветов. Если Васька в отца по женскому вопросу пойдёт, то влюбится навек. А девочка вроде неплохая: хотя и худенькая, но в дом без «здравствуйте» не войдёт.

— Теперь вообще не разговаривать — только слушать, — шёпотом отдал приказ Фёдор детям. — И не разбредаться.

— А е-если к-к-куцелапый на нас в-в-выскочит? — сильнее обычного не смогла перепрыгнуть через звуки Аня.

— Ему не до нас, — успокоил и внучку, и остальных лесник. — Мы ведь по грибы идём, а не на охоту, так что тропинки наши сами разминутся.

Заходить в сырую темноту лесной чащи не очень-то хотелось, и даже Васька, больше всех ратовавший за утренний подъём и уговоривший остальных на поход, с сожалением оглянулся на село, клубящееся вдали верхушками ракит.

Сам лес просыпался неохотно. Где-то что-то потрескивало, поскрипывало, ухало, всхлипывало — но поди распознай, о чём переговаривается природа. Но когда вдали-вдали тоненько-тоненько протянулся от земли в небо непривычный звук, цепочка остановилась. Фёдор Максимович даже приподнял ружьё, требуя полной тишины: прибылый звал мать. К нему тот час присоединились ещё два детских голоса, и этот стройный, в одну нотку, одну тональность хор затмил все остальные шорохи.

— Далеко, около чернобыльского пятна, — определил Фёдор Максимович, хотя логово располагалось намного ближе. Он даже представил бурелом вокруг небольшого болотца, который могла облюбовать стая. Теперь ясно, куда вострить лыжи по зиме. — А грибы там, в оврагах.

В оврагах деревья менее всего устойчивы, корни на их склонах размываются талыми и ливневыми водами, оттого здесь даже у дубов самый скорый, не по возрасту, падёж и смерть. Зато и опят на вросших в землю, покрытых мхом стволах — коси косой.

Васька первым присел под орешником, подлез под ветви, раздвинул ножом траву. Поманил Оксану, позволяя ей увидеть и срезать первый гриб — коренастенький напыжившийся боровичок, плотно натянувший шляпку на уши.

— Сам бери, ты нашёл, — прошептала Оксана, не соглашаясь на царское подношение. Ей хватило того, что «набила глаз» на гриб, увидела его на земле — как растёт и прячется. От резкого наклона закружилась голова, она даже присела на землю, но напрягшегося Ваську успокоила вопросом: — А он съедобный? Как называется?

— Зовут по-разному — боровик, белый, а ещё — добрый. Самый лучший из всех вкусных. Бери-бери, это подарок, — Василий дотронулся до девичьей руки, но сзади затрещала сучьями Анька. Хотел зашипеть и попугать сестру змеей, но вовремя вспомнил про заикание. Пошёл на другую хитрость: — Смотрим вокруг, белый редко в одиночку растёт.

Девочки закружились вприсядку под кустами, а он тайно улыбнулся своему будущему благородству, когда купит им подарки на полученные от Бориса деньги.

 

…А деньги получил немалые. Не деньги — деньжища, потому что они не вмещались в руку.

— Все мне? — даже переспросил Васька, когда фермер, выверив схему на склеенных тетрадных листах, вытащил из кармана горсть бумажек.

— Потом дам ещё, если так же быстро будешь работать и дальше. Это что за линия?

— Граница с Украиной. А между ними дубки. Телега проедет, машина не просунется. Заросло всё.

— А это что за скелетики?

— Сухостой. Отсюда чернобыльское пятно начинается.

— Дед знает про схему?

— Зачем? Ты сказал «не надо», я и бегал в лес один. Всю неделю.

— Ценю. Деньги-то на что потратишь? На портвешок или курево?

— Вот ещё! Деду костюм надо справить, а то говорит, что он у него старее, чем медали за войну. Да и Аньке какую-нибудь пудру.

— Тогда едем в Суземку, и сразу всё возьмёшь.

Васька замер. Первее деда и сестры в очереди за подарком стояла Оксана, у которой в сентябре день рождения. И главное, он ещё не придумал, как объяснить деду свалившееся богатство.

— Поехали-поехали, — не стал выпускать из машины помощника Борис. Помог сообразить и в главном: — Дома скажешь, что это я долг вернул за прошлый год, когда ты за полями присматривал, пацанов из кукурузника гонял. Годится?

Васька молча кивнул, не желая вспоминать про посаженного на цепь москвича. Но нарисовать карту — это не сторожить...

Добавили пыли на орденоносную журиничскую магазинную дверь, и вскоре Василий уже ходил по районному универмагу, приглядываясь к размерам и ценам на пиджаки. Наверное, так и не решился бы на покупку или пожадничал — что, дед не проходит ещё один год в старой одёжке? — но на него сначала подозрительно уставилась, а потом и вовсе принялась ходить по пятам продавщица. И тогда назло ей он снял с длинной металлической трубы светло-коричневый костюм, делово глянул бирку. Цена едва не касалась всей полученной суммы, но понёс покупку к кассе.

— Посчитайте, — положил на прилавок с разбитым стеклом плечики, а потом ещё приподнял рукав пиджака, загородивший витрину. Ткнул пальцем в коричневый тонкий ободок: — Это тоже.

Кассирша не тронулась, предлагая подозрительному покупателю вначале всё же показать деньги. Но когда смятые, так и не разложенные по номиналам купюры извлеклись одной общей стопкой на свет, торопливо встряхнула костюм, словно он мог в компенсацию за недоверие сделаться лучше или поубавиться в цене.

— Сколько у меня остаётся? — заставил её Васька сосчитать всё до последнего рубля. А когда продавщица подвинула к нему небольшой остаток, вернул его обратно: — Дайте на эти деньги какой-нибудь подарок. На день рождения.

— Девочке или мальчику?

«Не твоё дело», — чуть не огрызнулся Васька. Прошлым летом Борис учил: у кого деньги, тот и командует. Но сообразил, что ему желают лучшего: принесёт какой-нибудь водяной детский пистолет, а день рождения-то у Оксанки!

— Однокласснице, — быстро сообразил, изо всех сил стараясь не краснеть под взглядом продавщицы. Чем испугал, собственно, её же: вдруг денежный клиент окончательно смутится и уйдёт, вообще ничего не взяв. А тут одна его покупка весь дневной оборот покроет...

— Я бы порекомендовала... — продавщица принялась близоруко ползать по прилавку, через захватанное стекло разглядывая содержимое витрины. — Вот статуэтка красивая и как раз по твоим деньгам. И ещё брошка. Берёшь?

Фарфоровая фигурка девушки и парня на качелях глянулась сразу, но Василий для порядка повертел её в руках, ощутив приятную тяжесть. Когда-нибудь и они вот так взлетят в небо с Оксаной. А на кофте, как василёк, будет сверкать синий камушек броши...

Статуэтку и брошь спрятал отдельно, а подъехавшему на вымытом джипе Борису показал лишь ободок и упрятанный в бумагу, перевязанный бечёвкой подарок деду.

— Вот и добытчик в дом, — похвалил фермер. — Теперь осталось до конца отработать потраченные денежки.

Договора, что потребуется дополнительная работа, не было, но он расшибётся в лепёшку...

— Что надо делать?

Борис ответил не сразу, забросил удочку с дальних подступов:

— Зажигалку не потерял?

— Вроде нет.

Выехав за Суземку, фермер остановил джип посреди дороги. Нужды съезжать на пыльную обочину не имелось, кроме рейсового автобуса, на трассе вряд ли кто окажется. Разложил на коленях схему леса, вкрутил сигарету в инкрустированный янтарём мундштук. Им же ткнул в рыбные скелетики, стоявшие на хвостах недалеко от украинской границы.

— Вот тут и надо поработать. В смысле, поджечь этот сухостой.

— Что?

Васька отпрянул от водителя, но тот всем видом показал, что говорит о незначительной мелочи:

— Не боись. Это в самом лесничестве нам же и подсказали: ежели пройдёт небольшой низовой пожар, цена сразу сбавится процентов на семьдесят. Потому что покупать будем уже не строевой лес, а горелый.

— А зачем покупать... горелый?

— А он и не будет горелый. Сейчас техника такая, что снимет тронутую огнём кору, всего два-три миллиметра — и остальное берём почти даром.

— А если не продадут?

— А куда денутся? Попавшее в огонь дерево через пару-тройку лет начнёт гнить, валиться и превращать лес в непролазные дебри. Заболачивая при этом участки. Оно кому-то надо?

— Но если поймают...

— Кто? Развёл костерок около сухой сосенки — и уходи. Подпалить-то запросто могут и украинцы, они сейчас знаешь какие злые на Россию! — Борис постучал мундштуком по схеме. Пепел от сигареты, упав на бумагу, похоронил под собой «скелетики», и эта случайность словно окончательно предрешила судьбу леса. — Тут нам с тобой обломится столько денежек — туши свет.

— Да нет, слишком всё... — Василий даже побоялся назвать вслух возможные действия. Подпалить родной лес, где дед партизанил, где вчера ещё собирали грибы, где вырезал на берёзе имя Оксаны… Ещё и в тюрьму посадят. Правду говорил дед, что Борька лишь мягко стелет...

Отодвинул от себя пакет с костюмом. Оставалось незаметно вытащить из кармана подарок Оксане и на том расстаться с фермером. Жалко. И впрямь радоваться раньше времени — себе в убыток.

— Что это? — даже не глянул на пакет водитель.

— Ну, ты мне давал деньги...

— Правильно, я давал деньги. Наличные. А это что? — притворно удивился Борис, хлопнув, как струной, бечёвкой по серой обёрточной бумаге.

Удовлетворившись немым изумлением попавшего впросак попутчика, завёл двигатель. Но тронулся медленно.

— Не понимаю, что тебя смущает? Делаешь плёвое дело — и получаешь свой новый процент, — фермер полез в карман, вновь вытащил пригоршню денег. Покрутил ими перед Васькой. — Лес ведь всё равно спилят. Тебе какая разница, каким его будут валить — подгорелым или с хвоей?

— Н...никакой.

— И никому никакой. А выгода — всем.

«А сам?» — вертелся на языке у Василия вопрос. Подъехал на машине, спичку бросил — и по газам! Или подговорил бы кого из украинцев...

— Деньги жалко отдавать чужим, — угадал ход мыслей попутчика Борис. — Да и бизнес любит, чтобы в компаньонах были те, кто умеет держать язык за зубами. Ты — умеешь. Потому нам с Никитой ты и глянулся.

Васька осторожно передохнул. Может, и в самом деле он зря волнуется? Дядя Никита, поскольку всё знает, запретного бы не разрешил.

Около водонапорной башни, первой встречающей сбитой чуть набекрень гнездом-шляпой приезжающих в Журиничи, Борис остановился.

— Всё, дальше сам топай.

Отвернулся, якобы высматривая дорогу для разворота, а на деле давая пассажиру возможность окончательно определиться с подарками. И Васька, выходя из джипа, стащил пакет за собой. Фермер развернулся на узкой полосе асфальта и чёрной пулей рассёк пространство до жёлто-зелёной полоски дубков на горизонте. Несмотря на скорость и дальнее расстояние, безошибочно попал в просвет, прорубленный дорогой. Ни пыли, ни звука. Только тугая бечёвка режет пальцы. И наплывающее ощущение радости, как он нежданно удивит и порадует домашних.

Ошибся. Анька, вцепившись в пакет, рвала обёрточную бумагу: не верилось, что рядом с таким большим кулём ей достался малюсенький пластмассовый полумесяц на волосы. Перевертела пиджак, потянулась к оттопыренному карману у брата. Получив по рукам, заревела от обиды и хлопнула дверью. Следом за ней завизжала кошка, рискнувшая проскочить на улицу вслед за хозяйкой и получившая дверью по лапам.

— Не ходи разутая, — прикрикнул на неё Васька, растерявшийся от неожиданных слёз сестры.

— Надо было ей чего-нибудь побольше привезти, — пожурил дед, замерев со своей обновкой. Она понравилась, ему не терпелось примерить пиджак, но Анна надрывалась под окном так, будто у неё в голодный год увели со двора корову.

— Так ведь... так ещё не всё, — выручая самого себя и спасая от плача уши, Васька полез в карман, вытащил статуэтку и брошь. — Вот ей что ещё.

— А чего она плачет? Иди, отдай.

— Пошли, — позвал Василий кошку, вновь столбиком усевшуюся у порога. — Пошли, я тебе не Анька, не прищемлю.

В сенцах, ругая себя за мягкотелость и минутную слабость, всё же пнул кошку, мысленно попрощался с подарками. Пусть Анька успокоится, а то Алалылиха просила не волновать её, пока пьёт отвары. А Оксане он выберет что-нибудь другое. Лучше и полезнее. Получит новые деньги — и сразу в магазин. Лесу-то и впрямь всё равно, каким его будут продавать — горелым или на корню. Зато тем, кого любит он, Василий Буерашин, польза.

— Я в магазин, — сообщил внукам Фёдор Максимович.

Уж если делать праздник в доме, то стол можно накрыть даже за отложенные на чёрный день погребальные деньги. Авось до того, как принесут пенсию, не помрёт…

Около магазина в ожидании автолавки с хлебом судачили бабы, и чтобы не цепляться с ними языками, остановился около треноги с колоколом. Снятый после гражданской войны с церковной звонницы, он был мобилизован на колхозную службу и исправно вёл её по новой специальности: один удар — зовут в контору председателя, два — бухгалтера, ну, а уж если набат — то пожар, хватай кто что может и ищи над селом дым. Интересно, было ли когда-нибудь на Руси легко жить колоколам?

 

Глава 5

 

— Так в чём ваша польза от моего отъезда? — остановившись около своего вагона, попросил Егор уточнений у «капраза».

Морской полковник, услышав утром от бывшего подчинённого о поездке в Питер, объявил это пользой для себя и приказал ждать на перроне. Не опоздал, хотя провожающих уже просили выйти из вагонов.

— Польза в том, что ты едешь в Северную Пальмиру, — начальник, словно фокусник, щёлкнул пальцами. Заячьи уши из пакета, который он держал в руках, не показались, и тогда он сам перешёл в наступление. — Ты что сам там забыл?

— За полтора месяца тамошней учёбы я должен затмить ГИТИС в области актёрского мастерства. Ну, и заставить по этому поводу кусать локти режиссёров самых модных театров, которые никогда не заполучат такого артиста. — Оглядевшись по сторонам, Егор шёпотом доложился: — Курсы подготовки «наружки» — негласного наружного наблюдения.

— «НН» — Николаи Николаевичи, — проявил осведомлённость начальник. Знать, тоже где-то пересекался с данной категорией. Или тоже когда-то постигал азы...

Проводница глянула на часы, и он заторопился:

— Передай по возможности этот пакет одной женщине. Адрес внутри.

— Сами как? Где? — уже из тамбура поинтересовался Егор.

— Школа телохранителей. Если тебе не понравится быть тенью в налоговой, попрошу шефа забрать к себе.

Егор поначалу не понял, что резануло в словах командира, но потом дошло: «Крокодил» обмолвился о шефе. Всю жизнь он сам принимал решения и отдавал приказы, а тут… А тут, похоже, становится тенью какого-то шефа. Не дай Бог безусый пацан на папиных деньгах…

— Узнай что-нибудь там о ней, — в последнее мгновение попросил «капраз», кивнув на пакет.

Показалось, что сделал это с долей сожаления, словно коря себя за слабость, но при этом отрезая возможность вернуть подарок. Значит, какие-то сердечные дела у командира в Питере. Сердечные с валерьянкой…

— Дураки мы, мужики, — глядя из-за плеча проводницы вслед удаляющемуся командиру, повторил Егор слова Иры, сказанные на этом же перроне месяц назад.

— Это точно, — охотно поддакнула та. А для утверждения прописной истины применила и власть, указав на дверь, — пройдёмте, обилечу.

Билет предписывал Егору Буерашину явиться в Питер, где на одной из городских окраин под видом обычной секции спортивного ориентирования обучали филёров, топтунов, «семёрочников» — самый засекреченный отряд любой правоохранительной структуры, легендарную «наружку», занимающуюся негласным наружным наблюдением.

Прибывших со всей страны полицейских, как солдатиков первого месяца службы, заперли за каменным забором, воткнули в распорядок дня с ранним подъёмом и перекличкой при отбое. На них завели классные журналы, им расписали аудитории, назначили преподавателей. И если раньше Егору твердили про крокодилов и проповедовали законы спасения одних, уничтожения других и выживания для себя, то здесь витийствовали притворство, обман, выкрутасы, артистизм.

— Объект заходит в лифт. Ваши действия?

— Если не успеваю войти следом, бегу по лестнице, слушаю, на каком этаже он вышел.

— А если успели?

— Благородно интересуюсь, на кнопку какого этажа ему нажать. Сам выхожу этажом выше и определяю квартиру, в которую звонят. При этом никогда не еду на последний этаж, где отрезается движение вверх.

— Объект заходит в парикмахерскую, а вы — только-только постриглись.

— Э-э… иду к заведующей, интересуюсь, нет ли у них местечка для жены.

— Она спрашивает, как далеко, на какой улице живёте.

— На Ленина. Улицы с таким названием есть в каждом городе...

— Объект встретился с вами глазами.

— Минут на сорок исчезаю из его поля видимости, меняю одежду, внешность...

— А теперь запомните главное: если вы ведёте за кем-то скрытное наблюдение, точно так же могут «просвечивать» и вас. Будьте внимательны к тому, что отныне будет вас окружать. Зачёты и экзамены будет принимать сама жизнь...

Лицедейство «в спортивном ориентировании» поощрялось, за него ставили высшие баллы. Учили запоминать комбинации из цифр — номеров машин, телефонов, платёжек. Читать тексты в зеркальном отражении и распознавать слова по движению губ. Егору игра понравилась, особенно когда стали выходить в город на практические занятия. Поначалу в роли наживки для негласного наблюдения выступали преподаватели, потом по очереди отрабатывали приёмы отрыва от слежки сами. Стали появляться и окошки между занятиями, в одно из которых Егор поехал выполнять просьбу «капраза».

Уж если Москву нещадно ругают за бесконечную путаницу её дворов и улиц, то северная столица показалась Егору застроенной вообще вне всякой логики, хотя и квадратно-гнездовым способом. Особенно раздражали сплошные проходные дворы, через которые, предлагая сократить расстояние, его посылали сердобольные прохожие и в которых он раз за разом терялся. Время увольнения поджимало, когда небритый подвыпивший мужик с пакетом пустых бутылок шепеляво согласился довести его до нужного подъезда, потому как живёт по соседству.

От входной двери в подъезде их окликнули. Опираясь на костыли, боком тащил своё дергающееся тело разбитый церебральным параличом старик. И пока он, надламываясь, доковылял до лифта и втиснулся к ним в каморку, больше похожую на шахтёрскую клеть, было потеряно ещё несколько минут.

— Мне ориентировочно пятый этаж, сороковая квартира, — поторопил Егор старика, загородившего трясущейся головой кнопки.

Старик, явно не расслышав, стал поворачиваться, но вместо трясущихся отвисших слюнявых губ Буерашин увидел улыбку. Расправились и плечи, а чтобы показать, что и ноги у него — не плети, странный сосед стукнул каблуком по стене лифта так, что тот закачался. Засмеялся и небритый пьяница, стряхивая показную развязность.

— Незачёт, — сказал ему старик явно о Егоре, но не обращая на того никакого внимания.

— Адрес провален. Причём добровольно, — согласился пьяница, забыв о шепелявости.

Егор продолжал в изумлении глядеть на преобразившихся соседей: неужели преподаватели пустили за ним настоящую питерскую «наружку», преподнёсшую наглядный урок неосмотрительности? Но даже если это так, как можно сыграть паралитика?

— В коммуналке рядом с больным парнем всё детство прошло. Перенял, как обезьяна, — пояснил старик, увидев переплетённый недоверием и восхищением вопрос подопытного. — Но тебя, парень, и впрямь как будто ничему не учили.

— Но неужели теперь подозревать каждого, оказавшегося рядом?

— Подозревать не обязательно, а вот замечать, что происходит вокруг тебя — это жизнь оперативника. Разбор занятия вечером. Тебя подождать?

— Да мне надо увидеть человека... попросили... — почему-то стал оправдываться перед незнакомцами Егор.

— Тогда удачи, — кивнул «пьяница».

На его лице уже красовались усы, в пакете среди бутылок отыскались ветровка и кепка, и Егор смутно припомнил, что мельком уже видел этот образ, когда перебегал улицу. Водили, водили по кругу бесы. То есть опера...

Проводив взглядом запрыгавших по ступенькам «семёрочников», Егор ещё раз сверил записку с номером квартиры, замер перед кнопкой с нужной цифрой. А что если дверь откроет муж? Спросить, как пройти в библиотеку? Хотя командир не посылал бы его на амбразуру…

Трель за дверью, поворот ключа — и в проёме замерла женщина в коротеньком бирюзовом халате. Широкие вразлёт брови поднялись над чуть раскосыми глазами: вы ко мне?

— Вы Лена? Я от Николая Семёновича.

Отступив в прихожую, хозяйка прислонилась к стене, прикрыла глаза. Так и не поняв, разрешают ли войти, Егор тем не менее переступил порог: командир просил хоть что-нибудь узнать об обитателях этого дома… Попытался сходу обрядить «Крокодила» в мученическую тогу:

— Человек мается...

— А я веселюсь, — грустно усмехнулась Лена, не зная, что делать дальше. Маленький светло-русый ангелочек в бирюзовом одеянии. С подрезанными крыльями.

Чтобы не видеть в глазах хозяйки упрёк командиру, Егор отвлёкся на обзор квартиры. Как учили в «наружке»: справа налево, сверху вниз, чтобы ничего не упустить из виду. Отметил, что на вешалке нет мужской одежды, у порога не стоит крупная обувь. Тогда почему командир сидит в Москве?

Попробовал провести острожную доразведку:

— А вы...

— Одна, — легко поняла его взгляды хозяйка. Вот уж кому служить в «наружке»… — Зачем вы, мужчины, у которых всё есть, влюбляете в себя женщин, которым ничего не можете дать? Вы женаты?

— Нет. Бог миловал.

— Или обидел. Обделил. И вас, и ту, которая могла бы быть счастлива с вами.

— Но он так говорил о вас…

— Тогда почему он в Москве, а не здесь, вместо вас?

Схватила горбатенький, едва не первых выпусков, эбонитовый телефон, с мольбой протянула гостю: звони. Помири нас. Дай снова надежду.

Егор нерешительно взял аппарат, подтянул его к груди. Чёрный тонкий хвостик вырванного проводка мелькнул между стеной и калошницей, и хозяйка, наверняка не раз совершавшая подобную ошибку, метнулась за ним.

— Сейчас, сейчас, — шептала она, на ощупь отыскивая разрыв.

Халатик, лишённый надзора, вольно распахнулся, и Егор поспешно отвернулся. Но отметил: у командира губа не дура и глаз — алмаз, если в двух столицах сумел найти такое милое очарование.

— Сейчас, сейчас, — продолжала торопиться Лена.

Доведись ей воевать в Великую Отечественную, наверняка бы повторила подвиг смертельно раненного связиста, который скрутил зубами концы оголённого провода и восстановил связь, пропустив ток через себя. Лена соединяла две столицы, себя с «капразом», перевалившись через калошницу в узенькую щель и потеряв с тоненькой ножки тапочек. Поджатые от напряжения пальчики сморщили ступню, почему-то возникло озорное желание пощекотать её, и, чтобы не сотворить глупость, Егор поспешил к протянутой телефонной трубке. Гудка не раздалось, и Лена уже не только с мольбой, но и с требованием уставилась на гостя: сделайте же что-нибудь! А когда Егор, рывком отодвинув калошницу, наживил разрыв, в её взгляде прочитались ещё большие испуг и просьба: я боюсь, я не смогу говорить, начинайте вы!

— Командир, вы помните закон крокодила? — не поздоровавшись, словно они продолжали стоять на Ленинградском вокзале, спросил Егор у отозвавшегося на другом конце скрученного провода абонента.

— Что ты натворил? — не стал размениваться тот на любезности.

— Я просто задал вопрос.

— Много разговариваешь.

Егор с улыбкой посмотрел на подтягивающую ножкой потерянный тапок Лену. Та засмущалась, принялась перебирать золотую цепочку на шее. А моряк, наверняка ни на миг не забывавший о переданной записке, перебил с тайной надеждой:

— Я правильно понял, что ты не один?..

— В крокодиле главное другое, — тянул тем не менее сухопутного кота за хвост Егор, наслаждаясь нетерпением друзей. Хотя золотую цепочку будет жаль, если её разорвут в нервной дрожи. — Однажды, на другом конце планеты, я понял про них главное: они хоть и распарывают себе брюхо, но зато никогда не пятятся назад.

Командир отнёс это к себе, помолчал, переваривая то ли наглость подчинённого, то ли свои житейские возможности. Затем тихо попросил:

— Дай мне её.

Лена, только что рвавшаяся к знакомому голосу, отшатнулась и даже, как маленькая, прижала пальчиком губы. Положив трубку на калошницу, Егор направился к двери. Миссия выполнена, и наверняка самое большое желание сейчас у Лены, чтобы он побыстрее скрылся за дверью и оставил её наедине с Москвой.

Хозяйка проводила его извиняющимся взглядом, боясь отойти от телефона и вновь повредить провод. «Всё нормально, — улыбнулся ей Егор. — Надеюсь, скоро увидимся».

Пока же на улице увидел очередного проверяющего: около соседнего дома, поглядывая по сторонам, парень зашнуровывал кроссовки. Поняв, что его засекли, юркнул в арку. Но зря, что ли, Егор плутал по району около часа! Перепрыгнув через оградку, выскочил на параллельную улицу. «Семёрочник» оказался неуклюж, и, увидев объект, снова увильнул в сторону. Но ещё двух прыжков через оградки хватило, чтобы окончательно встать у «наружки» на пути.

— Тебе... чего? — спросил коллега, разыгрывая испуг.

— Да вот думаю, где и каким образом тебя замочить, — улыбнулся Егор.

Протянул для приветствия руку, но парень отпрянул, со всех сил рванул вдоль забора. «Молодец», — наконец-то удостоил его похвалы Егор. Но когда «артист» едва не бросился под колёса милицейской «шестёрки» и принялся что-то объяснять выскочившим из автомобиля стражам порядка, показывая на Егора, у того закралось сомнение: а не ошибся ли он?

— Стоять, — закричали ему от машины.

Обратный путь через те же заборы и ограды Егор проделал значительно ловчее. В ГРУ с гордостью подчеркивали, что у спецназовцев если и есть проблемы с физподготовкой, то это от нелюбви к кроссам. Потому как не приучены убегать от противника.

В полиции, похоже, придётся учиться и этому.

 

Глава 6

 

— Не приведи Господь этому учиться.

Фёдор Максимович примерял к новому пиджаку награды, когда под руку подлезла Анютка и вздохнула: ей бы столько заработать! Она бы в две секунды повесила их на платье. Полукругом, как бусы.

— А д-девочки в партизанах у вас б-были?

— Не только девочки — целая деревня со временем собралась, в болоте прятались. Лагерь так и называли — «Дальше некуда».

— А Вера Сергеевна сказала, ч-чтобы мы записали все рассказы партизан. Она книгу сделает. Р-рукописную.

— Это хорошо. А то по телевизору талдычат и талдычат только про предателей. Кончились добрые слова в Москве для людей.

— Обидно, дедуш?

— Обидно, внученька.

Фёдор замер с медалью «Партизану Отечественной войны», чья колодочка от времени выгорела с зелёной в салатовую. Потёр пальцами выпуклые барельефы Ленина и Сталина на кругляше. У детей история отложится в памяти такой, какой её перескажут родные. Если Аркадий Гайдар, погибший за советскую власть, ничего не успел рассказать своему внуку Егору, ставшему премьером, тот как будто иностранцами и руководит со своим правительством. Шибко смело экспериментирует с народом, хоть медаль «За отвагу» вешай. Его-то пропала ни за понюх табака. Порывался то Ивана, то Егора попросить купить такую же в каком-нибудь антикваре, да не решился. Постеснялся бы носить чужую. Своя-то за Кёнигсберг была. После партизанской жизни фронт предстал мясорубкой, но опыта хватило и побеждать, и не трусить, и «За отвагу» получить в штурмовом отряде от Василевского. Дорогая сердцу медаль была. Жалко её...

— Васька в клубе по вечерам не бедокурит?

— К-как собачка у Оксанкиной юбки крутится. Ох, лихо нам будет с ним, деда, когда в-вырастет.

Аня напомнила, что обещал зайти к Вере Сергеевне починить электропроводку в чулане. Чем не повод пройтись по улице в обновке! Степан, ясное дело, язвительно поинтересуется, в честь чего праздник. Но вот ведь какая картина вырисовывается: если кто и поддержал в Журиничах демократов, то обязательно или куркуль, или единоличник. Сёстры-единоличницы не в счёт, у них власть — это Бог. А остальные как жили весь век за спинами других, как изображали, не напрягая пупок, работу в колхозе, так и потянулись первыми за новой властью. Рай им там пообещался? Степан даже войну ухитрился отсидеть за спинами и у партизан, и у полицаев — прикидывался дурачком, слегка помешанным...

— На юбилей Куликовской битвы подался? — раздалось из-за забора, едва вышел из дома.

— Тьфу, чёрт, — сплюнул Фёдор. И главное, откуда про битву знает, ежели кроме «Огонька» и «Московских новостей» ничего не выписывает? А в них про русскую историю не печатают.

— Там, говорят, коммуняки победили, — продолжал сосед.

— Это тебе Коротич поведал из Америки?

— А хоть и так.

— Так что ж он — звал-звал всех в лучшую жизнь, а как её объявили, первым и сбежал от неё, — вынужденно задержался в разговоре Фёдор, прикрывая распахнувшуюся ветром калитку.

— Значит, не дурак. Я б тоже может уехал куда, будь возможность.

— Не, Степан, тебя они с собой не возьмут. Америка благодарит только тех, кто выступает на митингах. А кто бараном на эти митинги ходит, тот останется дома. Для навозу.

— А ты, значит, у нас оставлен для иконы.

— А меня не оставляли. Я сам остался. Для истории.

 — Во хватанул. Прямо как Жириновский в телевизор. Ты лучше скажи, мимо магазина не будешь ходить, историк хренов?

— Не знаю. А тебе чего?

— Прикупи мне батон белого. Или в таком наряде только перед гусынями красоваться?

Фёдор не пообещал соседу ни два, ни полтора. Окажется рядом с магазином — зайдёт, ему не убудет. А чтобы специально крюк делать, Степан не в том окопе сидит, чтобы его выручать. В начале перестройки так спорили и ругались, что чуть не спалили друг друга. Ума хватило сообразить: полыхнёт один — другой тоже не спасётся. Соседи, будь хоть трижды враги, обречены терпеть общий забор.

Время притупило споры, да и коротичи с евтушенками, громче всех ратовавшие за демократию, уплыли за океаны и островы Буяны в поисках кисельных берегов. А ведь если указывали дорогу в лучшее будущее, так и при грозе надобно оставаться вместе со всеми, а не прятаться от непогоды в чужих палестинах.

Такая философия сложилась у Фёдора за перестройку. И хотя они со Степаном остались каждый при своём мнении и находили в наступивших временах каждый свою правду и выгоду, здоровьишко заставляло здороваться друг с другом. Потому что, кроме как за забор, ни до кого в селе уже не докричишься, улица стала похожа на гребенку со сломанными зубьями. Из молодых, почитай, только его Иван с Марьей остались в Журиничах, остальные норовят хоть дворниками, но притулиться поближе к городам. Дело молодое, понятливое, но кому заполнять просветы на месте разобранных на дрова изб? Тут не Мамай прошёлся, собственная власть погуляла вволю, ругай её или милуй. А хлеба купит…

— Здорово, Фёдор, — попалась на пути и Алалылиха. Существо совершенно ведьмачье — головы от клюки не поднимает, а тень увидит, и сразу имя ей известно. Хотя Аньку лечит почти даром, для деревни пять десятков яиц — это не караул кричи. — Куда такой медальный?

— Васька сподобился на первую зарплату приодеть деда, — решил больше не оправдываться ни перед кем Фёдор.

— Молодец он у тебя. Только что-то с моей Зойкой совсем разругался.

— Я в молодые дела не лезу.

— Это я знаю… Ну, тогда иди, куда шёл.

Первой сама и зашмыгала калошами, надетыми на тёплые носки. А Фёдору впору поворачивать обратно: ни язык у Степана, ни глаз у Алалылихи добра не сулят. И кто просил внука поминать? У детей своя жизнь, время придёт, и сами разберутся, кто кому люб и мил.

Проехал полупустой автобус. Колька Летун поприветствовал его короткими сигналами, заодно заставив поднять с тёплого асфальта обвисшие зады нагулявших жир гусей. Забарабанила по корыту Дуся, охраняющая в стерильности подступы к своему дому. А вот выхлоп из автобусной трубы показался Фёдору слишком густым, и он приложил козырьком ко лбу ладонь, пытаясь разглядеть поднимающееся над деревьями облако.

Остановился перед такой загадкой и автобус. Летун высунулся в окно чуть не по пояс, зато отгадку нашёл быстро:

— Дед Федь, лес горит.

— Как лес? Отчего? — забормотал Фёдор, сам уже осознавая беду. Ноги, как и при возвращении Егора, надломились, он протянул в поиске опоры руку, и Летун принялся сдавать под неё автобус. Гуси, отогнанные Дусей, во второй раз отшатнулись от облюбованного места, недовольно защёлкали клювами, но пазик успел замереть рядом со стариком, подставив под дрожащие пальцы свой пыльный жёлтый бок.

— Ты что, дед Федь? — выпрыгнул из кабины Летун. Поддержал под локоть: — Давай садись ко мне, до фельдшерицы довезу.

Довёл до дверцы, ударом ладони заставил сложиться створки, подсадил нежданного пассажира. Пока усаживался, зазвонил набатом колокол. Точно, пожар!

Облако над лесом разрасталось и чернело, и Фёдор Максимович попросил:

— Туда.

Сидевшая в салоне молодичка с мальчиком поспешили выйти, и Летун с чистой совестью погнал автобус к лесу: поди плохо оказаться первому на пожаре да ещё затушить огонь. К окраине уже бежали сельчане, но он не стал тратить время на их сбор, с ходу взлетел на пригорок.

— Горит, — прошептал Фёдор, воочию увидев клубящееся, разносимое усиливающимся ветром дымное варево над деревьями. Изредка сквозь него протыкалось пламя — то могли гореть уже стволы, и если ветер разгуляется ещё больше, огонь пойдёт гулять поверху и тогда его уже ничем не остановить. А рядом — чернобыльское пятно...

— Туда, — как заклинание, вновь повторил Фёдор.

На этот раз Летун замешкался. Одно дело — тушить забытый кем-то костер, а когда полыхают сосны... Придержал раскрутившуюся перед лобовым стеклом сувенирную карточку в виде американского доллара: надо подумать.

— Быстрее! — продолжал командовать дед.

«Куда тебе без ног», — про себя пробурчал водитель, но, щёлкнув по носу десятидолларового Гамильтона, включил скорость, газанул. В оставшейся с весны колее автобус бросало из стороны в сторону так, что из-за спинки заднего сиденья вырвалось запасное колесо, запрыгало на резиновой ноге к единственному пассажиру, по чьей вине и воле в пазике и перевернулось всё нутро. Остерегаясь удара, Фёдор Максимович поджал колени, но выручила родненькая дорога, по которой в сорок первом зимней ночью уходил к партизанам, — забросила на очередной колдобине запаску под сиденье. Зато отыгралась на светлом пиджаке пыль, вылезшая из всех щелей и бесплатно катающаяся по пригоркам.

— Ну и дороги у вас! — прыгая не хуже запаски и удерживаясь на сиденье только за счёт баранки, прокричал Летун. — Что делать будем?

— Не знаю.

— А зачем тогда едем?

Если бы Фёдор Максимович знал! Оттого, что первым доберётся до огня, тот в страхе не пригнётся и не погаснет. На небо надежды нет, лето сухое...

— Лопата есть?

— Без черенка, — прокричал в ответ Летун. Зачем-то попробовал оправдаться: — А что ею делать летом на асфальте?

Но вот получилось, что асфальт не к месту кончился. Разумнее было вернуться за подмогой, но впервой, что ли, русским мужикам лезть в огонь и драку с голыми руками, лишь разорвав рубаху на груди?

Подскочили к орешнику, закрывшему вход в лес. Но едва водитель упёр в ветки тупой, покрытый кожаным намордником бампер, Фёдор Максимович приказал:

— Гони. Проедем. Дальше будет широко.

— А где потом развернусь?

— Там широко, — повторил лесник.

Летун посмотрел на доллар. Висела бы иконка — помолиться можно. А тут без осмотра дороги, надеясь только на слова пассажира и легендарное, непереводимое ни на один язык мира русское «авось», бросил автобус сквозь сцепившиеся, преградившие дорогу плети деревьев. По крыше и стеклам застучало, зацарапало, но Летун гнал и гнал «пазик» по едва различаемому просвету. Более всего доставалось американцу, который уж не знал, какой юлой ему вертеться на ниточке, чтобы перестать биться о лобовое стекло. Хоть одному правителю Америки русские дороги вытрясли душу!

Когда пространство средь листвы стало наполняться дымом, водитель включил фары, сбавил скорость, а потом и вовсе остановился.

— Сгорим, — оглянулся он на лесника: и где твоя широкая дорога, где развернуться?

Но к этому времени Фёдор Максимович уже начал соображать:

— Отлей бензина в ведро.

— Зачем? — вконец перепугался Летун. Бензин и огонь — это же факел! А за автобус ему отвечать лично, начальство не посмотрит, что хотел помочь общему делу.

Фёдор Максимович сам отыскал забившееся в угол от встряски и страха побитое ведро. На рукаве пиджака увидел чёрную отметину от мазута, неизвестно когда посаженную. «Пропала вещь. Зачем надевал!» — запоздало укорил себя лесник, но времени горевать об испорченном подарке не оставалось.

— Набирай бензин. Пустим огонь навстречу и тогда пламя сожрёт само себя.

Где он это вычитал, Фёдор Максимович не помнил. А скорее всего, просто слышал на каком-нибудь занятии по гражданской обороне.

Подсунул грязное ведро под шланг, по которому водители обычно отсасывают из бака бензин. Направляя желтоватую струю в ёмкость, Летун затравленно огляделся: что творю, не ведаю!

— Кто потом будет отвечать? — спросил у самого себя, потому что лесник на их автобазе — не указ.

Не дождавшись, когда горючка окончательно доберётся до побитого края, Фёдор Максимович подхватил ведро и побежал с ним вперёд, путаясь в собственных ногах и траве. Знал: чем дальше отбежит, тем больше деревьев сохранит.

— Возьми спички, — прокричал лишь водителю, не позволив остаться ему около автобуса.

Дальше бежали вдвоём и до тех пор, пока впереди не стал отчётливо слышен треск сгоравшего сухостоя.

— Поливай. И растяни пошире, — приказал лесник напарнику.

Сам прислонился к берёзе, невесть зачем выросшей среди сосен. Её Фёдор Максимович приметил, ещё когда она едва доставала ему до патронташа. Думал, не вытянется среди иголок, захиреет. Грешным делом, пару-тройку сосенок вырубил к Новому году людям в радость, а на деле освобождая пространство белогрудой кривляке с бесстыдно задранным зеленым подолом.

Под ногами блеснул чёрной спиной уж, убегавший от пожара.

— Давай быстрее, — попросил водителя. — А я передохну малость, сердце всухомятку дерёт.

Последние слова сказал уже для себя. Обхватил белый ствол. Под ладонь попали надрезы, и Фёдор Максимович вслух прочёл недавнюю, ещё не успевшую почернеть и затянуться корой, надпись ножом: «В+О». Васька с Оксанкой? Когда успел? То-то грибов в корзине на двоих оказалось в прошлый поход со щепотку.

Летун петлял среди деревьев, расплёскивая бензин, пока ещё не понимавший, зачем его столь бездарно роняют на муравьиные рыжие холмики, паутину, грибы, шишки. Его дело — сгорать и двигать механизмы в тёмной глуши металла, но никак не гнить в лесных прелых зловониях. Бездарная смерть!

Но когда в руках старика задрожал коробок с приятным на слух всплеском спичек, бензин в предвкушении свадебного пира весь, до последней капли соскользнул с промасленного ведёрного бока на землю.

Не обманулся в ожиданиях, охотно принял в себя брошенную спичку с искрящимся метеоритиком на острие, щедро перебросил часть пламени прошлогодним листьям. Не встречая препятствий, принялся разрастаться в ширь и даль.

— Туши наш край, — прокричал лесник Летуну, отпрыгнувшему от огненной черты. — Гони пламя на пожар.

Водитель забил чечётку на своей кромке, потом сломал несколько веток, принялся, как в бане, с оттяжкой хлестать ими огонь. Лесник попробовал последовать его примеру, но пальцы не то что не ломали сучьев, а сами норовили треснуть или загнуться в другую сторону. А пожару ждать было недосуг, он расправлял грудь, набирал воздуха, и Фёдор Максимович, повторяя Летуна, затоптался на огневой кромке. Споткнулся о чёрный сгусток гнезда, в середине которого лежали две обгорелые тушки чьих-то поздно выведенных и не сумевших улететь птенцов. В пожарном гуле выделился надсадный птичий крик, но его перекрыл голос водителя:

— Сгорим! Не справимся.

Фёдор Максимович и сам видел, что не справятся, хотя основной огонь удалось-таки направить навстречу большому пожару. Но где белкой по верху, где мышкой затаившись среди корневищ, начало отрыгивать пламя и позади них.

— Отгоняй автобус.

Фёдору Максимовичу и самому следовало поспешить за водителем, уносящим душу и казённое ведро из полымя, но ноги опять превратились в подламывающиеся ходули. Да настолько, что неосторожного движения хватило потерять равновесие. На этот раз ни автобуса, ни даже спасённой березки не оказалось под рукой, и Фёдор Максимович пал на колени рядом со сгоревшими птенцами. Снизу заметил, что оказались тщетны и его потуги спасти березку: огонь по волнам прошлогодних листочков переваливался, как к белому маяку, к её стволу. Хватило бы ладони, чтобы прихлопнуть новую беду, и лесник потянулся к пламени. Но оно показало ему длинный красный язык и одним прыжком отскочило ещё на одну руку дальше.

— Колька! — позвал Фёдор Максимович.

В ответ раздался шум мотора: Летун спасал технику, ему сейчас не было дела ни до лесника, ни тем более до какой-то берёзки, пусть и выбранной Васькой для объяснений в любви. И тогда Фёдор Максимович стащил с себя пиджак. Не сводя глаз с огня, по игольчатой подстилке пополз к нему. В бок и ногу впивались горелые сучья, нос забивали пепел и дым, но он, как в прошлой партизанской жизни со связкой гранат, полз вперёд. На исходе сил примерился, замахнулся и ударом пиджака накрыл огненную пляску. Из-под замаха увернулся лишь худосочненький клочок пламени, который держался на задворках общего хоровода и игрался с сосновыми иголками сам по себе. Увидев рядом неподвижную ткань, лизнул пустой рукав упавшего рядом пиджака. Проба понравилась, и он припал к ней мягкими податливыми губами.

Спасая подарок внука, Фёдор Максимович пополз к нему на локтях. Огонь на пиджаке разгорался, лицу становилось нестерпимо жарко от близкого пламени, и тогда лесник, теряя сознание, навалился на него грудью.

Очнулся от голосов, наполнивших лес. Открыв глаза, увидел ноги в кирзовых сапогах: кто-то переворачивал его на спину.

— Микола, ну шо вон там? — послышался незнакомый голос. Откуда здесь украинцы?

— Кажись, живой трохи, — ответил тот, который был в сапогах.

Потом украинцев сменили голоса односельчан, и несколько минут Фёдор Максимович, прислонившись спиной к берёзе, выискивая воздух посвежее. Разглядел, как раздували и гнали огонь в нужную сторону Степан, сват Пётр, Вера Сергеевна с Анюткой и Женькой, Танька, Пятак.

— Здравствуйте. Лейтенант Околелов, — выплыл перед глазами участковый. — Вы меня слышите?

— Да.

— Вы первым прибыли на место пожара? Видели кого-нибудь постороннего? Охотника, грибника, украинца? Что-нибудь вас удивило?

— Там, — указал пальцем Фёдор Максимович.

Милиционер направился в указанном направлении, остановился перед сгоревшим гнездом. Оглянулся за пояснениями.

— Найди и посади эту сволочь, — попросил лесник.

— Найду и посажу, — пообещал лейтенант. Хотел вернуться к берёзе, но к старику подбежал водитель.

— Как ты, дед Федь? — затеребил попутчика. Пожар снова повернулся к нему медальной стороной, и он наслаждался своим героизмом. — И как мы с тобой его, а!

Фёдор Максимович скосил глаза на костюм. Он комом лежал рядом — измятый, извозюканный в солярке и саже, с коричневым прогаром по всему рукаву. Вспомнились Степан и Алалылиха, встретившиеся на пути. Вот и думай теперь, кто они есть на самом деле. А ленточки на медалях сгорели. Зачем надевал? Не уберёг. Сначала фронтовую «За отвагу», теперь в родном лесу и партизанскую. Так и внукам на память о войне ничего не останется...

— Вам плохо? — наклонилась Вера Сергеевна.

Плохо ли ему? Больно! И жалко не только лес, оставшихся навек в гнезде птенцов. До слез жаль себя, немощного, не сумевшего сохранить ни дерева, ни первого подарка внука. Знать, отбегался. А всё хорохорился, волка ещё хотел взять едва не голыми руками. Ваську с Анюткой на ноги поставить. А переживёт всех Степан, который если и прибежит на пожар, то последним. И пиджак у него никогда не сгорит, даже если кто и подарит...

 

Глава 7

 

— Подарки детям-внукам, жёнам-любовницам! Фломастеры, брелоки, мочалки.

— Кто забыл купить еду на дорожку! Пряники, печенье, яйца, лимонад.

— Бабуся, подойди-ка.

— Какая я тебе бабуся. Ещё не отъехал, а глаза уже не различают. Чего тебе?

— А водочки нету?

— Ты ещё громче спроси, а то вон милиционер на перроне не слышит. «Мерзавчик» за две цены возьмёшь?

— Не смеши мои подковы, бабуля. И побойся Бога.

— Будешь бояться — от голода к нему раньше времени и отправишься. Сырки плавленые...

— Ладно, давай.

— Сдачи нету, ещё не наторговала.

— У тебя как у таксиста. Сдавай сырками. А ты хоть и бабуся, но ещё ничего. Поехали со мной в Москву.

— Хочешь получить от супружницы сковородкой по голове?

— Да я холостой. Друзья так и зовут: Ваня-холостой.

— Проедешь Бологое, быстренько про штампик в паспорте вспомнишь.

— А что вспоминать? Вон она, моя краля, чешет по перрону с синим цыплёнком в пакете. И у кого они такие рождаются?

— Не «у кого», а от кого. От вас, слишком шустрых петухов. Сырки, кому сырки...

— Провожающие, освобождаем вагон. Отправляемся.

Питер выпустил «Красную стрелу», несмотря на её боевое название, в сторону Москвы медленно, мягко. Тетива не зазвенела, лук-вокзал не спружинил, зато лобастый наконечник с красной звездой между двух глазастых, наполненных электрическим светом фар легко прошёл витиеватый рельсовый лабиринт. И только после этого начал набирать скорость и вытягиваться в струнку. Обман в названии экспресса скрывался именно в этом: не тратить силы на стрелках и переходах, беречь их для простора, когда ничто не помешает вонзиться в ночное пространство между двумя столицами.

— Приготовьте билетики и деньги за постель. Желательно без сдачи.

Не только торгаши и железнодорожники — страна жила под расчёт: чтобы расплатиться за одно, ей требовалось сначала продать другое. Ни одной свободной копейки, ни минутки дополнительного времени — всё шло с колёс, из-за пазухи в пазуху.

— Что мы тут имеем? — вошла проводница в купе к обладателям «мерзавчика».

— Мы имеем полный комплект, — ответил за всех попутчиков Ваня. — Они тоже с нами, — указал на верхние полки, на которых, забросив руки за голову, пытались уснуть молодые парни.

Проводница забрала оставленные ими на столике билеты и деньги за постель, предупредила на всякий случай:

— Только не бедокурьте здесь у меня.

— Мадам, как можно! — Ваня приподнял, заранее сдаваясь, руки. А чтобы они не остались вверху без дела, почесал ими сразу за обоими ушами.

В соседнее купе проводнице пришлось постучать ключом — в нём, скорее всего, уже переодевались, и Ваня, не стесняясь присутствия жены, едва не вывернул шею, заглядывая в приоткрывшуюся дверь. Белокурая соседка старалась поставить под сиденье красный чемодан с колесиками, и Ваня, оправдывая своё прозвище, исхитрился пролезть меж проводницей и дверцей, и ухватился за красную ручку:

— Я помогу.

Женщины возражать не стали, и добровольный помощник бережно уложил поклажу на дно под сиденьем.

— А если вы одна в купе едете, может, для разнообразия жизни я переселюсь к вам?

— Спасибо, вы мне помогли, — блондинка взглядом указала на дверь. И едва Ваня, пожав плечами, вышел, протянула проводнице диковинную коробку конфет в виде сердечка: — Если можно, не подсаживайте ко мне никого. Сами видите...

Подарок тут же накрылся кожаной гармошкой-визитницей, в которую складывались билеты. Довольные друг другом, женщины раскланялись.

Зато Ваня, сбросив с лица дурашливую маску, сдвинул дипломатом со столика еду. Щёлкнул замками. Жена приоткрыла дверь, окинула взглядом коридор. Лежавший на верхней полке парень в спорткостюме дотянулся до радиоточки, сделал погромче голос Розенбаума, мучившего свои голосовые связки, гитару и слушателей. Егор Буерашин, изображавший второго спящего, тоже спрыгнул вниз. Попутчики посмотрели на него, явно ожидая команды. Для «наружки» главный начальник — опер.

— Первый — пошёл! — отдал самому себе команду на доразведку объекта и подчистку ситуации Егор.

Прошло уже несколько месяцев, как он надел погоны полицейского. Новая служба в целом радовала, но никак не мог привыкнуть к операциям против мошенников — словно бы вполсилы, с постоянными оговорками и оглядками на политиков, на меняющиеся, словно под олигархов, каждый день законы, на общественное мнение. Будь подобная раскачка у них в ГРУ, от таких охотничков уползли бы самые ленивые крокодилы. Как музыканту важны клавиши инструмента, а не только ноты, так и оперу дай взять след преступника, а не довольствоваться читкой справок о его прегрешениях. И когда появилась возможность лично прихватить едущего из Питера курьера с двойной бухгалтерией, вымолил эту командировку для себя.

Самой большой неожиданностью оказалась встреча с «наружкой», которая вела объект в Питере. Точнее, с Олей-красой, длинной косой, с которой виделся в кабинете Черёмухина. Правда, теперь она щеголяла с короткой стрижкой.

— Вы? — захлопала ресницами от радости и удивления девушка.

От окошка справочного бюро, где Егор встречался с «наружкой» и получал от них свой билет на поезд, отошли к бюсту Ленина в центре зала.

— А я вас вспоминала, — бесхитростно и радостно продолжала улыбаться Оля. — Всё думала: поступили на службу или отказались? А с Юрием Викторовичем Черёмухиным больше не удалось увидеться, чтобы узнать.

— Поступил, раз здесь. И вас рад видеть, Юрка хвалил вас. А где коса?

— Так «мышки»…

Что правда, то правда: в «наружке» главный козырь — ничем не примечательная внешность. Серые, однообразные с толпой, мышки. Но косу жалко…

Сейчас Оля играла роль жены «холостяка» Ивана, майора из питерской «наружки». Но, не стесняясь напарников, теперь любовницей улыбалась Егору. Вроде не давали друг другу повода, и в Ленинград, а теперь, по новым правилам — Санкт-Петербург, он летел, естественно, не ради неё. Его задача — приклеиться вместе с «наружкой» к объекту и не упустить момент передачи документов. Именно на этом факте будет строиться уголовное дело и строиться окончательное определение по реальным срокам для фигурантов. Главное, чтобы у курьера не произошло незарегистрированных контактов в поезде.

Но высший пилотаж — это, конечно, заглянуть в вещички курьера заранее, во время движения поезда. На этот случай и освобождалось через начальника вокзала соседнее купе. И в дипломатике у Вани не рюмочки-стаканчики, а набор слесарных инструментов, чтобы отвинтить шурупы в перегородке под сиденьем. Останется перетащить красный чемоданчик блондинки, отфотографировать хранящиеся в нём бумажки и вернуть на место. Снимки, мгновенно сделанные последним чудом японской техники — «Полароидом», передать оперативникам в Бологое, и пока поезд будет мчаться дальше к Москве, «головастики» на Маросейке, 12 изучат их до последней запятой. И вынесут вердикт…

Егор нащупал тапочки. По легенде он заходил в вагон первым и ни с кем из попутчиков не знаком. Филёрам, исходя из инструкции, даже попадать на фотокадр больше трёх человек категорически запрещено, так что попутчики — совершенно случайные друг для друга и остальных люди.

Коридор оказался пуст: столицы никогда не дружили между собой, общих дел старались не заводить даже на уровне вагонных знакомств. За окном в апрельской ночи мелькали оранжевые фонари, в динамиках по-прежнему надрывался Розенбаум. В узком тамбуре туалета пришлось сдать назад: из кабинки показалась усыпанная капельками воды женская рука с чашкой.

Пропуская чаёвницу, Егор прижался к оконному стеклу, задёргался взглядом за росчерками уличных огней. Его осторожно обошли, но потом шаги замерли, и он затылком почувствовал, что в него всматриваются. Можно было, не оборачиваясь, пройти в тамбур, но законы той же «наружки» требовали: с вами всё должно происходить самым естественным образом. Идёт симпатичная дама — оглянись, потому что мужчине шея дана в том числе и для реакции на красоту. Рассматривают тебя самого — удивись, потому что женщине пялиться на мужчину вроде как бы не принято.

Пассажирка не отходила, и Егор заранее вопросительно оглянулся. Чтобы в тот же миг сорвать штырь с занавеской, зажатые в его руке.

— Ира?

Он поначалу даже не соотнёс ситуацию с тем, что она — соседка. Что ещё хуже — курьер, который везёт заинтересовавшие налоговую полицию документы. Милая, родная, исчезнувшая в далёкой Швеции Ира, чемодан которой требовалось распотрошить до нижнего белья, стояла напротив, ничуть не изменившись.

Протянул навстречу руки. Ей проделать то же самое помешала чашка, и тогда она сделала всё проще, желаннее и естественнее — подалась навстречу вся, прижалась к груди Егора. У выглянувшего в коридор Вани не только глаза полезли на лоб, но и зашевелился иголками «ёжик», выдавая напряжение мысли.

Майор уступил место подчинённым, которые должны были опровергнуть видение, но и они застыли в полном недоумении.

— Кто-нибудь что-нибудь понимает? — пробормотал майор.

Профессия учила «наружку» видеть и распознавать всё на два шага вперед, но какую роль капитан-розыскник, ставший их начальником на сегодняшнее задание, играл в коридоре сейчас, понять было невозможно.

— Ты откуда здесь? — тем временем вышёптывала Ира у Егора.

— Еду согласно купленному билету. В Питере был. В командировке. А ты?

— А я — домой. Повидаться, — чтобы избежать расспросов о шведской жизни, поспешила сменить тему: — Давай попросим проводницу, чтобы ты перебрался ко мне. У меня выкуплено всё купе.

Под рентгеном недоумённых взглядов соседей из дребезжащей дверной щели прошли к проводнице. Её конура должна оставаться открытой во время всей поездки, но пришлось стучаться. Причина затворничества отгадалась легко: из-под скатерти-самобранки, роль которой в поездах играет кожаная билетная раскладка, выглядывало упругое бедро красного сердечка — вагоновожатая любовалась конфетным подарком. Вошедшие оказались причастными к нему более всех, просьба оказалась понята с полуслова, и билеты Егора легко переложились в новый кармашек.

— Не верю, этого не может быть, — продолжила восхищаться нежданной встречей Ира, когда под всё теми же недоумёнными взглядами они законными хозяевами вошли к себе в купе. — Я так соскучилась по Москве! Ты хоть меня не забыл?

— Тебя забудешь.

Ира счастливо спрятала лицо в ладони Егора. Светлая, несравненная Ира, на которую его невольно натравили ещё в Москве.

— Нам крайне важно заполучить как копии документов, которые везёт курьер, так и зафиксировать момент их передачи, — в кабинете начальника Оперативного управления на Маросейке, 12 не то что пол, а даже имя курьера не называлось. Скорее всего, здесь имелись лишь самые общие сведения о намерениях фигуранта. Зато «наружке» Егор поставил ещё более упрощённую задачу: объявить потоп, пожар, но расселить вместе с бригадиром поезда соседнее купе и оказаться рядом с человеком, который займёт место за перегородкой.

Заняла Ира! И если бы не он, капитан налоговой полиции Егор Буерашин, кто-то другой всё равно ехал бы в «Красной стреле» и уже отвинчивал бы шурупы в перегородке. Страшно от случайно выстроившейся цепочки: Ире потребовалось лечение, она стала фиктивной женой шведа, соскучилась по Москве и её попросили передать бумаги, которые тянут на пять лет тюрьмы…

— Слушай, я же везу всякие вкусности, давай устроим пир, — привстала Ира, пытаясь расшевелить ушедшего в свои думы Егора. — Помоги.

Принялась вытаскивать из чемодана пакеты, бутылку водки с впрессованной в стекло этикеткой. Наверняка везла мужу. В смысле — Александру. А тут...

— Погоди-ка. Всегда оставляй чемодан под столиком — самое надёжное место, потому как всегда под глазами, — Егор не стал возвращать чемодан обратно, прекрасно осознавая, что творит должностное преступление. Но надо протянуть время, найти выход из ситуации. — Говорю как разведчик, — улыбнулся Ире, снимая у той напряжение от непонятных действий. — А я пойду заберу свои вещи.

В своем купе постарался ни с кем из напарников не встретиться взглядом. Лишь на случай, если слышит Ира, пояснил:

— Спасибо за компанию, но я вас покидаю: в соседнем купе оказалась сестра моего давнего друга.

Майор вскинул брови домиком, мало веря в случайность. Скосил глаза на Олю. Та пожала плечами и продолжила смотреть в окно, в чёрном зеркальном блике стекла пытаясь всё же рассмотреть лицо Егора. В самом деле соседка оказалась его знакомой или смог удачно «закадрить», взяв тем самым под неусыпный контроль? Тогда высший пилотаж, хотя и жаль отдавать своё…

Егор не был «её», хотя она видела, что он рад встрече, но сейчас закрыл за собой дверь, не дав команды на продолжение операции. Машинально поцарапала ноготком пятнышко на окошке. Если бы она встретила в поезде брата своей лучшей подруги, тоже наверняка перешла бы к нему. Хотя бы из-за того, чтобы не вызвать подозрений, не расшифровать проводимое «острое мероприятие», как официально именуется то, чем они занимаются в поезде. Разница лишь в том, что девица красива. И ноготки покрашены лаком не сплошняком, а диковинно, в крапинку. Мужчины же, к сожалению, выбирают тех, у кого есть что-то оригинальное и блестящее. Попугаи — они и есть попугаи, хоть в какие брюки их одевай. Это потом они спохватываются и всю оставшуюся жизнь талдычат про самих себя: «Попка — дурак!».

Распалившись от внутреннего монолога, Оля свернулась калачиком на своей полке, подтянула под подбородок одеяло. Ваня-холостой озадаченно чесал за ушами и бесполезно приглаживал «ёжика». Подёргал дипломат с инструментом, словно убеждаясь, что он там. Теперь совершенно ненужный. Лежавший на верхней полке напарник свесил голову, кивнул на перегородку:

— Морду будем бить?

— Будем посмотреть, как говорят в Одессе, — ответил майор и поддержал Олю: — Отдыхаем. И не будем смешить ничьи подковы.

А вот Егор разрывался — и хотелось неотрывно смотреть на Иру, и не забывал, по какому поводу они встретились.

— Рассказывай, — попросила та, утопив свои руки в его ладонях. — Обо всём — обо всём.

— Я о тебе думал.

— Я о тебе тоже.

— Тебя встречают? — вдруг спохватился Егор. Хороша будет картина совместного выхода на перрон. И доказывай потом теорию случайных вероятностей, если такая вообще существует.

— Нет, я никому не сообщила. Почему? — прочитала вопрос во взгляде Егора. — Потому что... потому что я не знаю, как себя вести.

Освободила ладошки из объятий, отодвинула занавеску. Наверняка сотни раз она проговаривала объяснения, которые ей предстояли в России, но то, что их придётся произносить задолго до Москвы, к этому оказалась не готова.

— Всё дело в том... дело в том, что я... я сейчас в положении и... и, скорее всего, останусь жить в Швеции. С Карлом. Он пока не знает о ребёнке, но…

Егор застыл, он не мог сказать, чего именно ждал от Иры, от их отношений. Но когда-то предположил, что всё в игре с господином Обергом обернётся правдой. Накаркал. Но ребёнок — это для женщины свято. Только вот...

Роились мысли и о своей, вдруг оказавшейся мерзкой, профессии. О прегрешениях шведа Оберга перед налоговой полицией. И снова об Ире, её долгожданном ребёнке. И о настоящем муже её, Сашке, майоре МВД, оказавшемся в совершенно идиотской ситуации. И снова о себе, которого пусть и рикошетом, но задело так, что трудно перевести дух...

— Осуждаешь?

Ира протянула ладошки — возьми снова, мне больно и беззащитно. Он принял их, и Ира медленно-медленно, готовая отпрянуть, если Егору это не понравится, прижалась. Замерли, вслушиваясь в перестук колес и сердец.

— У тебя девушка есть? — вдруг с надеждой спросила Ира.

Ей бы стало намного легче, ответь он утвердительно. Но его деревенские воспоминания о Тане, появление Веры, а теперь вот и Оли — это не более чем просто паруса на горизонте. Они убеждают, что ты не одинок в этом мире-море. Но вероятность того, что эти корабли пройдут мимо, более велика, чем бросок с их бортов спасательного круга.

Поэтому неопределённо, но честно пожал плечами. Не соврав и в то же время давая Ире возможность думать так, как пожелается ей. И она охотно стала шептать-оправдываться:

— Ты знаешь, нескольких месяцев оказалось достаточно, чтобы не то что полюбить то место, где тебе хорошо, а возненавидеть прежнюю жизнь. С беготнёй по магазинам за килограммом сосисок и пакетом молока, с каждодневными спорами о Ельцине и Горбачёве, превративших нас в политических наркоманов. А Швеция — это наш несостоявшийся коммунизм. И Карл оказался очень порядочным и заботливым. Но главное, у меня… у нас будет ребёнок.

«Так почему же ты тогда в моих объятиях?» — с горечью подумал Егор. И что главнее для неё в Швеции — сытая жизнь или любовь? Так если Карл столь обходителен, почему использует её втёмную, делая курьером по доставке криминальных документов? И что в них? Пусть бы исчезла из пункта назначения Москва, где всё выяснится...

— Значит, осуждаешь, — не почувствовала Ира ответной отчаянной теплоты Егора, с которой он подался к ней в первые минуты встречи.

— А может, ты просто поспешила? Может...

Под усмешкой Иры, погладившей живот, Егор смолк. Имел ли он вообще право бросить в её сторону не то что упрёк, а даже косой взгляд? Мужчине должно быть в радость то, чем живёт любимая женщина. Но почему так больно и обидно? И почему не спасает близость Иры, которая никогда прежде не позволяла себе и сотой доли из того, что позволяет сейчас. Или просто спасается сама под его прикрытием?

— Ну, что сидим? — Ира кивнула на сваленные на столике яства и пересела на своё место. Всё?

Теряя силы и прошлое, Егор стал на колени у её ног, обнял их, преданной собачкой заглянул в глаза.

— Не надо, — вмиг посерьезнела Ира. — Не надо. Отпусти меня. Прогони от себя. Мне очень больно.

— Я люблю тебя.

— Знаю. Поэтому — отпусти. Иначе я буду жить с вывернутой шеей, всё время оглядываясь на прошлое.

— Ну так давай никуда не поедем. Ни в Швецию, ни в Москву. Сойдём в Бологом — и останемся.

— Ты думаешь, всё так просто?

— Но и не так сложно, чтобы опустить руки.

— Хороший ты мой.

Ира, изменив только что принятому решению, вновь приблизила Егора к себе. За время знакомства между ними ничего, собственно, не происходило — ни любовных встреч, ни тайных объяснений, ни страстных записок. Но, оказалось, прочувствовали друг друга настолько, что доверяли своим порывам и в ответ получали мгновенный отклик. И сейчас, в сию минуту, Ирой делался выбор. Ей следовало помочь, обнадёжить будущим...

— Ну! — подтолкнул к решительности Егор. Он и впрямь уволится со службы, уйдёт к «капразу» в охрану и они заживут…

— Нет, Егорушка. Нет, мой хороший, — легко справилась с запретом Ира.

Погладила его по спине, успокаивая и показывая, что она близка, рядом, всё чувствует и понимает. Но едва он, обольстившись, потянулся к ней, бдительно отстранилась. Черта дозволенного оказалась проведённой, но едва боль от осознания этого наполнила сердце, Ира неожиданно позволила ещё большее, чем он мог предположить: взяла его руку, мягко положила ладонь себе на живот. Словно просила понять: причина её поведения крылась в новой, зарождавшейся внутри жизни, и её чувства следовали теперь одной-единственной логике — не навредить выстраданному ребёнку. Себе Ира уже отвела роль второго плана, она исключила себя из всех будущих мгновений, в которых что-то могло происходить хоть с малейшим, не просчитанным для малыша шагом.

— А чем ты сейчас занимаешься? — перевела разговор. Не подозревая, что эта тема не менее болезненна для собеседника.

— Так, бумажки перебираю. Не моё это. Уйду, — вслух сказал о только лишь зарождавшемся решении Егор.

Романтика «наружки» и розыска кончились, едва коснулись конкретного человека. К несчастью, не просто знакомого, а любимого. Выслеживать его, подсматривать и подслушивать... Можно понять, когда подобное происходит в отношении явного противника. А какой враг Ира? И если бы он, сняв погоны, пошёл в коммерцию? Его точно так же потрошил бы тот же Юрка Черёмухин? Оля? Где грань между моральным и юридическим правом делить людей на друзей и фигурантов? Или господин Оберг всё же задумал нечто подсудное, невольно подставив Иру? Объяснят ли на Маросейке суть происходящего? Должны, иначе он в самом деле уйдёт…

— А ты изменился, — вновь оторвала его от грустных мыслей Ира. — Раньше, мне кажется, ты был хотя и безотчётнее, но... откровеннее в своих чувствах.

— Но раньше ты...

— Раньше я тоже была замужем. Что-то случилось?

В который раз, чтобы не врать, Егор привлёк её к себе — это было дозволено, это не вменялось ни в вину, ни в наглость.

— Я так усну, — промурлыкала Ира.

Егор распотрошил конвертик заправленной постели, запуская Иру под одеяло. Провёл рукой по ворсу, огибая фигуру. Ира прикрыла глаза, реснички забились в такт дрожи, прошедшей по телу. Но когда Егор наклонился пусть и к замурованному, но ясно обозначенному бедру, Ира вновь нашла силы выставить руку: не надо.

«Ненадоненадоненадо», — давно уже дребезжали друг о дружку и стаканы. «Не надо — не надо — не надо», — вторили под колёсами стыки рельс. «Не-на-до! Не-на-до! Не-на-до!» — выбила каблуками о парусиновую дорожку прошедшая по коридору Оля. Все против...

Кроме Иры. Она сама остановила стекольный звон, оторвав сиамских стаканных близнецов друг от друга. Неожиданно поддержала соперницу и Оля, замуровав свои шаги в купе. В предателях оставался лишь колёсный перестук, но тот если и замрёт на пару минут, то лишь в Бологом. Зря будут их ждать местные оперативники — фотографий не будет. По крайней мере, он оттянет приговор, пока сам не убедится, насколько всё опасно и чревато для Иры. Что же принесла эта нежданная встреча обоим — радость, новую боль, окончательное расставание?

А «Красная стрела» строго по расписанию неслась в ночи. И то, что в её вагонах и купе вершились людские судьбы, ни машинистов, ни проводников не волновало. Их задача — доставить из пункта «А» в пункт «Б» тех, кто заплатил за это деньги.

В редкие быстрые просветы за окном Егор глядел на спящую Иру и окончательно определялся: не делает чести боевому офицеру примерять мундир жандарма. Даже ради высоких целей. Хотя и целей-то, по большому счёту, не оказалось: если позавчера ещё — едва не Герой Советского Союза, то вчера уже — «мешок» рядом с Ельциным, а сегодня — вообще мелкий воришка и надсмотрщик. Что завтра?

Нет, или классическая армия, или чистая «гражданка» — всё иное от лукавого. Он увольняется!

 

Глава 8

 

— Оставим всё как есть. А тебя перебросим на другой участок.

— Нет.

Начальник Оперативного управления снова вчитался в рапорт Егора, словно в нём могли появиться какие-то новые объяснения по поводу его увольнения из налоговой полиции.

Сам Егор отрешённо глядел в окно. Оно располагалось ниже бетонного забора, выкрашенного в жёлтый цвет, и капитан поймал себя на мысли: а ведь это тупик. За последние два года он успел побывать и рядовым бойцом в Персидском заливе, и диверсантом в Колумбии, и политическим вредителем для Прибалтики, и охранником у президента, и почти Героем несуществующей ныне страны. А теперь вот скатился до «семёрочника» с их легендарным, но слишком уж специфичным ДОФУ^[22]. И вынужден сидеть за жёлтым, как в психушке, забором, пряча лицо даже от сослуживцев по Маросейке. «Групповых фото не делать, из полиции дружбу ни с кем особо не заводить, потому что в любой момент можем пойти по следу какого-нибудь «оборотня»», — не уставал повторять розыскникам начальник управления.

Итог жизни и службы?

— Не хочу. Не моё, — повторил в который раз Егор.

— Мы ещё долго будем встречать своих друзей, знакомых и даже родственников в самых неожиданных местах при самых невероятных ситуациях, — словно для самого себя тихо проговорил генерал, не обратив на заклинание капитана никакого внимания. Налил в чашку кипятка, но не для чая, а чтобы согреть на ней руки. Объяснился: — Потому что мы не сбежали, остались в стране, а в ней каждый выживает, как может. Время паскудное, всех жалко, но если останемся благородненькими, потеряем не только друзей, но и государство.

Егор усмехнулся. Но не словам генерала, а дежа-вю: ещё совсем недавно его точно так же уговаривали остаться служить в ГРУ и в «девятке» — и неизменно в интересах Отечества. Он оставался, служил, но что толку, если и страны, по большому счёту, уже нет.

— На «гражданке» нам без нормальной профессии только два пути, — продолжал размышлять генерал. — Первый — самому пойти в бизнес, что автоматически означает криминал. Второй — лечь под кого-то. Третьего ларца не откроется.

— Пробьёмся, — не согласился с обоими вариантами Егор. Он не намерен ни под кого ложиться. Позвонит «капразу» и уйдёт к нему в охранники.

— Это твоё дело, но... жаль. Мы бы сработались, — не уловив в голосе подчинённого сомнений, подвинул к себе рапорт генерал. Ещё мгновение подарил Егору на раздумье, отвинчивая колпачок в чернильной авторучке. Потом столько же — выбирая место для подписи. И, наконец, примериваясь к ней. Ну же, не стоит трепать нервы…

Треплет!

Резким движением начальник отодвинул рапорт. Повернувшись в кресле, открыл дверцу стоявшего за спиной сейфа. Взял лежавшую сверху прозрачную папку с парой листочков внутри. Похоже, они касались Егора, потому что генерал улыбнулся ему:

— Тут из администрации президента прислали твоё представление на Героя. Уважаю. Но… Поскольку этого звания уже нет, есть предложение представить тебя к ордену «За личное мужество». Не против?

Егор нервно, коротко хохотнул. Отыскалась пропажа. В таком усечённом виде? Только если не Герой, то и другого не надо.

— Я понимаю, не равноценно, но от паршивой овцы…

— Я не паршивым овцам служил, товарищ генерал! Родине.

— Извини. Ты прав.

Генерал собрал в одну стопку и наградные листы, и рапорт, отправил в сейф. Зато оттуда извлеклась пухлая, едва удерживаемая тесёмками, очередная папка. Приподнял её, чтобы посторонний не смог увидеть ни одной строчки. Всё правильно, Егор теперь — посторонний…

— Здесь всё о фигурантах, которых ты вёл. Но, как понимаешь...

— Я пока при погонах.

Однако генерал раскрывать папку не стал по другой причине: знал содержимое наизусть. Подвинул чистый лист бумаги, набросал на нём несколько квадратов, соединил их стрелами.

— Это — бумажный магнат Швеции. Это — карельский целлюлозно-бумажный комбинат, который даёт продукцию не хуже шведской и является, естественно, первым конкурентом в регионе. Шведы знакомятся с главным лесничим Карелии… Чему улыбаешься?

— Мой отец — тоже лесничий. Охраняет чернобыльский лес.

— Ну-у, с ним вряд ли кто станет знакомиться, Чернобыль никому не нужен. А тут после знакомства лесничий выкупает несколько акций комбината и убеждает рабочих, что если на комбинат придёт иностранец, то он модернизирует производство, найдёт заказы, пойдут зарплаты — короче, набор дежурных обещаний для попадания в рай. Так в России появляется некий господин Карл Оберг, который женится на русской…

На этот раз Егор сдержался из последних сил, чтобы не выдать себя. Ваня-холостяк, конечно, доложил о поездке, но рапорт написан вне зависимости от встречи с Ирой в поезде.

Генерал также никаким штрихом не выдал уровень своей осведомленности об отношениях Егора и курьера, продолжил сухой рассказ:

— Рабочие на собрании меняют собственника, и швед становится фактическим управляющим карельского комбината.

Как же спасать Иру?

— А теперь рассказываю инструкцию, как грабят Россию.

Генерал и впрямь достаточно подробно изучил карельское дело, потому что без запинки принялся раскладывать по полочкам аферу:

— Новое руководство остановило комбинат якобы на профилактику. Прекратив попутно подачу горячей воды в город.

— А что, на город одна котельная?

— Одна, потому что он и строился вокруг комбината. Наступала осень, и замерзающие жители принялись бунтовать. Одним из условий возобновления работы котельной швед потребовал ни много ни мало, а аренду лесных участков, где были сосредоточены основные запасы сосновой древесины. Плюс право её рубки без оплаты лесных податей. Плюс пятикратное сокращение численности рабочих.

— Зачем? — на этот раз искренне удивился Егор. — Ведь добыча-то увеличивается.

— А лес пошёл в Швецию, им на переработку, — как перед маленьким, который ищет спрятанную конфетку, развёл руками генерал. — Зато на самом комбинате под лозунгом замены оборудования начинался его полный демонтаж. Вместе с разборкой самого здания. Но!

Тут оперативник сделал театральную паузу, давая единственному зрителю понять, что только теперь он приступает к самому главному. А чтобы ничего не упустить, всё же подвинул к себе суфлёра — папку с документами:

— Демонтировалась одна из самых современных бумагоделательных машин, — одна стопка документов из папки перекочевала на правый угол стола. — Под ликвидацию также попали две установки непрерывной варки, — вправо отправился ещё один документ. — Разобрали здание гидролизного завода. Корпуса, где изготовлялась сухая целлюлоза. Остановилась станция для сжигания отходов и получения пара, необходимого для производства бумаги, — документы перемещались на столе конвеером. — Цех по производству бумажных мешков, способный производить до миллиарда штук в год, сворачивал производство до двадцати миллионов.

Две стопки оказались почти равными, в левой наверняка хранился компромат на шведа, который требовалось получить через Иру. Но Егор попробовал если не защитить её, то хотя бы разделить на всех ответственность за произошедшее:

— А куда мы смотрели?

— А кто ныне разрешит даже нам, налоговой полиции, смотреть в чужой двор? Да ещё иностранный? Недемократично и не по-рыночному, иначе ты враг перестройки. Единственная зацепка, по которой мы могли работать, — это добыть документы и доказать, что всё делалось по злому умыслу и предварительному сговору.

— А... швед давно на крючке?

— Как только заполучил комбинат.

Значит, после отъезда Иры. А если тень падёт и на Олича? Или брат за сестру не отвечает? Какие нынче времена за окном? Где сам Максим, на каком «холоде»?

— К нам пришла информация, что новое руководство снизило требования к качеству продукции. А это мгновенно дискредитировало комбинат на мировом рынке, — продолжил генерал, дав подчинённому время обдумать услышанное. — Снизилась выручка и буквально за несколько недель комбинат стал работать в убыток. И это при том, что управленческие расходы увеличились в десятки раз — то есть деньги уходили в наличку. Наша бумага, которая давила конкурентов на Лондонской бирже, фактически сошла «на нет», оставив на рынке только шведов. Единственное, что сохранилось в рабочем состоянии, — это варочное, вредное производство.

«Господи, чем я занимаюсь? Какого чёрта мне всё это надо? — с тоской глянул Егор в окно. Узкая полоска серого неба над жёлтым забором… Ничего не изменилось, ничто никуда не исчезло… — Почему я вообще здесь, в этой системе? Я, разведзверь! Превращаюсь в ищейку?».

— И что дальше с вредным производством? — спросил, лишь бы мысли о прошлой службе не задавили полностью.

Ответить не дал телефонный звонок. Однако генерал даже не обернулся на тумбочку с телефонами, посчитав разговор с Егором более важным:

— А под него шведы планируют получить международный кредит. На решение экологических проблем края. Эти документы вы тоже должны были добыть в поезде у курьера. Потому что вопросы экологии уже «решены»: Оберг сумел договориться с международными и нашими экологическими организациями, что к комбинату штрафные санкции применяться не будут. То есть деньги — снова себе в карман, а экология Карелии — по боку. Всё. Отчёт закончен. Чай будешь? А я с семи утра как студент перед зачётом, — хлопнул ладонью по стопке книг по бухучёту. Сделал глоток остывшего чая. — А возвращаясь к нашим баранам, то есть шведам, — думай, насколько тебе постыдно пресекать такой бандитизм в отношении собственной страны.

Генерал оглянулся на телефоны, но они молчали. Кивнул на сейф, поглотивший рапорт Егора:

— А с этим давай всё же повременим. А тебя и впрямь перебросим на какое-нибудь другое направление. Хочешь сталью заняться? Или рыбой? Нефтью? Везде бардак и везде всё мимо кассы. Сутки на размышления. Иди.

Егор ни настаивать на своём, ни просить о чём-либо не стал. По мере того, как ему раскрывалась афера с лесом, терялась единственная зацепка за гражданскую жизнь: он не пойдёт служить к «капразу», которого самого впору вытаскивать из клоаки. А в первую очередь всё же надо оградить от шведа Иру. Даже несмотря на то, что у них будет ребёнок...

В свой кабинет не стал возвращаться, толкнул дверь на улицу. Когда-то она не хотела открываться и впускать его в здание. Как невнимательны мы к приметам!

Ветер выворачивал зонты у прохожих, заставлял втягивать головы в плечи. Холодный дождь замыкал людей в себя, горизонт для них заканчивался если не козырьком собственной шляпы, то всего лишь пятками впереди идущего человека. Однако не успел Егор сделать несколько шагов в сторону метро, через дорогу наперерез машинам к нему перебежала Оля. Уже приставлена следить за ним? Есть и такой способ — демонстративная слежка, с давлением на психику…

— Привет!

Оля покраснела, опустила взгляд: ни для кого не секрет, что мужчина начинает ненавидеть ту женщину, которая увидела его слабым. Но пересилила себя и спросила:

— Тебе чем-нибудь помочь?

— Мне?

Подобного участия Егор Буерашин не ожидал. Слёзы, истерика, ненависть, презрение — первым в патронташе оставленной женщины лежит именно этот арсенал. Оля не такая? Собственно, он её и не оставляет. Оставить можно то, что тебе принадлежало. А стоявшая перед ним девушка — просто случайная знакомая. Которая, тем не менее, своей самоотверженностью заслуживала большего к себе уважения. А обиды он мог оставить при себе…

— Слушай, а как ты сегодня после работы? Давай хоть раз поужинаем вместе. Вон что-то рыбное напротив, — кивнул на вывеску с вареными раками.

У Оли имелось свободное время и сейчас, но она чутко уловила: на данную минуту Егор хочет остаться один. А вечером — так вечером. Улыбнулась, кивнула и исчезла, растворилась среди толпы одиноких прохожих. Добрый человечек, добровольно ставший серой мышкой…

«И при этом никто не тянул за язык», — вздохнул Егор, потому что вечером уж тем более он не хотел бы ни с кем встречаться. Ему надо думать, что делать с Ирой. Она обещала позвонить, не разрешив проводить себя с вокзала. Куда уехала на такси? К бывшему мужу? Максима ведь нет в Москве… Или передавать документы? Пошла ли за ней другая «наружка»?

Тронулся в сторону метро, увёртываясь от зонтов, выставленных щитами. Ах, Москва, Москва. Умеющая единовременно быть и убогой, и величавой. Чванливая к одним и готовая делиться последним с другими. Возвышающая людей и уничижающая их до пыли под подошвами чиновников. Город-мечта и город-проклятие. Место, где среди многомиллионной толпы можно испытать страшное одиночество и где невозможно остаться наедине со своими мыслями.

— Разрешите? — попросили его обогнать две девушки, боявшиеся оторваться мизинчиками друг от друга.

Разрешает. Всем всё разрешает. А сам ступает с узкого тротуара в лужу…

Но и в ней не нашлось покоя: паркующийся джип помигал фарами — освободи местечко. Хоть обратно лети в Колумбию, в пещеру, где он был нужен всем.

Ноги промокли, и он возвратился в здание. В кабинете на столе лежала оставленная напарником бумажка с написанным телефоном. Ира! Позвонить мог кто угодно, но он почувствовал — она. Если бы сосед знал, какая женщина звонила, он бы выводил каждую циферку каллиграфическим почерком.

Схватился за трубку.

— Егорушка, милый.

Егор обомлел. Так его ещё никто не называл с детства. Но испугался другого — нутром почувствовал, что у Иры уже что-то произошло. Оттянул ворот рубашки с удушливой петлёй галстука, обреченно готовясь услышать подтверждение догадке.

— Я могу попросить тебя о встрече?

— Куда подъехать?

— Давай просто погуляем после работы. На «Пушкинской».

«Около «Пушкинской» газета «Известия», — машинально отметил Егор. — И первый в стране «Макдоналдс»».

Нет, это была не машинальность — он прятался за известные ему штрихи, чтобы не думать о том, что могло произойти с Ирой. А думать придётся...

И только выбежав уже в сумерках из здания и увидев на противоположной стороне Олю, вспомнил о своём обещании ей поужинать креветками. Стал как вкопанный. Влетел. Сразу четырьмя колёсами в такую выбоину…

Оля, вначале легко махнувшая рукой, настороженно замерла, увидев, как Егор с усилием заставляет себя переходить дорогу. И едва он оказался рядом, сложила в мольбе руки:

— Прости, но... меня бросают на передовую. Кто-то из девочек заболел...

Егор не смог скрыть просветления на лице. Неужели не придётся выкручиваться?

— Ну вот... Тогда, может, завтра?

— Давай сначала посмотрим, что будет завтра, — не стала торопить события Оля.

— Хорошо, — охотно согласился и с этим Егор. Не сдержавшись, посмотрел на часы — Ира начинает собираться на встречу. А с Олей он обязательно сходит поужинать. В лучший ресторан. Таким женщинам, как она, должно доставаться всё самое лучшее.

— До завтра! — словно почувствовав его нетерпение и спешку, отпустила Оля.

Когда Егор, торопливо кивнув, исчез за прохожими, горько усмехнулась. Подошла к телефону-автомату. Кусая губы, медленно набрала номер.

— Это я. Уговорили: я выхожу сегодня в ночь.

— Но ты только что...

— Всё течёт, всё меняется.

— Ладно, меня уговаривать не надо. Но как только тебе потребуется день... Или ночь... И не будем смешить ничьи подковы.

— Не потребуются, — оборвала Оля и нажала на рычажки. — Не потребуются… — повторила для себя и, не выдержав наигранности, расплакалась.

 

Улыбка сошла и с лица Иры, когда она увидела идущего к ней по лужам, тараном сквозь толпу, в распахнутой ветровке Егора. На что-то решившегося. А ей не нужно сейчас никаких резких движений. Никаких! «Умоляю!» — поспешила выбросить ему навстречу то ли белый флаг, то ли щит.

Не заметил, прошёл сквозь женскую мольбу и попросил сам:

— Бросай всё и всех, будь со мной.

Ответ безошибочно прочёл в потухшем взгляде Иры: идти в девятиметровку общежития с общим коридором и общим туалетом? В ситуации, когда неизвестно как пройдут роды? Часами бегать по Москве за пакетом молока?

Скорее всего, было ещё что-то в этом потухшем взгляде, но Ира умоляла больше не теребить её сердце. Потому что… потому что она боялась поддаться чувствам, забыв про разум. И тогда… Нет-нет, заглядывать за черту опасно, за ней размоется сознание, а похмелье окажется горьким. Не по восемнадцать лет обоим. Просто не там бродили их ножки по стёжкам-дорожкам в юности, если не соприкоснулись. А сейчас слишком поздно что-то менять…

Прикрыл глаза и Егор, гася свою вспышку. С этим теперь надлежало как-то жить — Ира никогда не станет его. Она, собственно, и не была никогда его…

— Отдохнула хоть?

— Домой заезжала, — она сама заговорила о неприятном, чтобы раз и навсегда закрыть этот вопрос. — Поговорили с мужем. Он… простил. Понял и простил. Всё хорошо. Всё хорошо? — попросила подтверждения, дёрнув за рукав.

— Хорошо. Но можно попросить тебя…

— О чём? Ну, — поторопила Ира, когда Егор умолк, не решаясь подступиться к главному. Если швед посылает беременную жену в качестве курьера — это не есть «всё хорошо». Но как сказать об этом? Где грань между намёком и служебной тайной? — Ну же! — ей не терпелось перевести разговор, а в голосе Егора мелькнули спасительные нотки.

— Обещай, что до родов больше не будешь никуда ездить.

— Да я прекрасно себя чувствую.

— Прошу тебя. Умоляю. Поклянись.

— Что-то случилось? — вновь насторожилась Ира. Слишком настойчива мольба…

— Нет-нет, я… ты мне очень дорога. Поэтому умоляю. Дай слово. Прошу.

— Хорошо, даю.

Скосил глаза на пакет в её руках:

— А у тебя ещё какие-то дела есть в Москве?

— Особо нет. Передать вот эти бумаги Карла его партнёрам — и свободна. Кофе попьём?

— А... когда встречаетесь? — не упускал главного Егор.

— С партнёрами? Так вот и идём к памятнику Пушкину.

Но Егор застыл. То, что о месте передачи бумаг известно на Маросейке, сомнений не вызывало. Эх, Юрка-Юрка, тащил в налоговую на интересную службу и хорошие деньги, а получилось, что на эшафот…

— Слушай, а можно… мне переговорить с ними? Командир мой увольняется со службы, ищет себе работу, а вдруг у них какое место для него подвернётся?

Ира посмотрела недоверчиво, но Егор скосил глаза на кругляш уличных часов.

— Я скажу, что ты задерживаешься. А я бежал в эту сторону, посодействовал, — нашёл совсем уж детскую причину для «неожиданной» встречи Егор и сам усмехнулся её несерьёзности. И чему учили в «наружке»? — А ты меня подождёшь вон в том кафе, займёшь столик.

Сделав вид, что поверила, Ира протянула пакет.

 

…Ах, Пушкин, Пушкин, несчастный Александр Сергеевич. Сколько встреч и разлук свершилось у твоего пьедестала, сколько цветов несли сюда, но не тебе, а маленьким, не дотягивавшимся даже до твоего постамента, женщинам. Впрочем, ты сам любил их и посвящал им лучшие строки, вознося до неземных высот.

Егор выглядывал двух мужчин, поэтому вместо букета держал в руках пакет с бумагами. Документы представляли оперативный интерес, были архиважны для полиции, и группа захвата их не упустит. Зато Ира останется юридически чиста: контакта с партнёрами не произойдёт, в её руках ничего нет. Зато никто не простит измены ему, и генерал первым вытащит из сейфа рапорт. Или напишет собственный. Где его опера? Под какую баночку сока или фару в автомобиле закамуфлированы их видеокамеры?

Оглядел подступы к памятнику. Ни врозь, ни в парах крепких ребят из физзащиты не выявил. «Прочистил» лавочки: в большинстве своём девушки ждут, волнуются, теребят сумочки, поглядывают на часы, подслеповато разглядывают себя в зеркальцах. Впрочем, всё то же самое проделывала бы и «наружка».

А вон и двое в клетчатых кепках, с дипломатами. Явно выискивают нужный объект. Но Иры нет. И не будет. Ей рожать, а не сидеть в СИЗО за шпионские игры мужа.

Вроде никто из окружающих не дёрнулся при появлении джентльменов, если не считать, что одна из дамочек спрятала зеркальце. Наверняка наблюдала через него приближение шведов. Да или нет? Забросила ногу на ногу. Сигнал? Всё же мудры оказались организаторы налоговой полиции, поселив «наружку» изолированно от всех: никто её не видит в коридорах Маросейки, 12 и не знает в лицо. Так «да» или «нет»? Да или нет — уже без кавычек, потому что времени не остаётся даже на них…

— Извините, вы ждёте Иру от господина Оберга? — стремительно подошёл к мужской парочке Егор.

Едва те недоуменно кивнули, протянул им пакет. Но ещё раньше — на мгновение, ровно на время, пока задавался вопрос, с лавочек вспорхнули девицы — и та, с зеркальцем, тоже! Женская группа — ждали Иру. Ближняя, отбросив зонтик, в прыжке перехватила руку шведа с полученным пакетом. За спиной незнакомцев выросли-таки крепкие парни, до этого устанавливавшие рекламный щит. А когда Егор легко вывернул руку из девичьего захвата, его тут же подбили сзади по ногам, завалили на землю. Воткнули лицом в мокрый, исполосованный шрамами от скребков и лопат, изъеденный оспами выбоин асфальт. А он и не стал сопротивляться. Лишь бы Ира не прибежала на помощь!

— Кино снимают, — послышалось чьё-то недоверчивое предположение. — Вон камера.

Однако его развеял знакомый голос Вани-холостяка:

— Зря ты это сделал. Не надо было смешить ничьи подковы.

 

Глава 9

 

На Суземку падал непонятно откуда взявшийся в апреле снег. Старец-морозец из последних силёнок исхитрился ночью прихватить землю, и белое покрывало ложилось ровно, незримо нарастая невесомым пухом.

Вера смотрела на него из окна больницы. Оксана после капельницы уснула, и хватка, которой она впилась в её руку, ослабла. Можно было потихоньку собираться домой, но лучше посидеть в тепле, чем танцевать в лёгких полусапожках на остановке.

— Начинается «тихий» час, надо освободить палату, — подошла медсестра.

Возраста она была одинакового с Верой, но медицинский халат позволял распоряжаться, и Вера безропотно высвободила руку из ладони сестры. Вышла в полутёмный коридор.

— Центральную дверь уже закрыли, выйдешь через «Скорую помощь».

«Скорая помощь» должна принимать, помогать, а тут — выпроваживает…

На лестничной площадке от них испуганно отшатнулся врач: похоже, он уверовал в «тихий» час и тайно покуривал в неположенном месте. Возможно, сам же и гонял персонал за подобные прегрешения, потому что покраснел, начал торопливо кивать обоим свидетелям, выискивая оправдание:

— Мне… э-э, поговорить с вами, — увидел спасение в Вере.

Медсестричка безоглядно исчезла в коридоре, окурок ловкостью фокусника растворился в одной из щелей подоконника. Вера напряглась перед известием.

— Вы, наверное, замечали, что ваша сестра… э-э, стала утомляться, ей недоставало дыхания, появилось головокружение, — теребя нос, начал издалека врач. Только Вере и этого оказалось достаточно, чтобы замереть. Это что, ей припишут плохой досмотр за ребёнком? Она виновата в болезни Оксаны? Но никакой одышки, никаких головокружений не проявлялось…

— У вашей сестры… э-э, компенсированные, скрытые симптомы…

— Что? — выдавила из себя Вера.

— …порока сердца. Подобное проявляется… э-э, в период полового созревания. Хорошо, что вовремя спохватились и привезли.

— Что делать? — вытаскивала клещами информацию Вера. Ведь это же не страшно? Было бы серьёзно, уже везли бы в больницу в Брянск.

— Между двумя плоскостями сердца есть клапан, — продолжал разжёвывать врач, и это уже становилось страшно. При пустяшной болячке так анатомию по полочкам не раскладывают. — Левое даёт… э-э, БКК — большой круг кровообращения, правое — гонит кровь в лёгкие… У сестры же клапан перестал выполнять свою функцию и погнал венозную кровь… Короче, нужна по возможности… э-э срочная операция по замене клапана.

— Я согласна, — встрепенулась Вера, хотя никакого согласия под ружьём бы не подписала. Важно было отрезать пути отступления врачу, чтобы не оставил без присмотра сестру. А потом уже разбираться дальше.

Врач с лёгкой усмешкой вновь постучал пальцем себе по носу, хотя мог бы, наверное, и около виска: откуда ты, девочка? В какое время живёшь? Социализм кончился…

— Сейчас это… э-э, дело платное.

— Дорого?

Врач оглядел Веру, вздохнул. Так вздыхают риэлторы, оценивая покупательскую способность своих клиентов: ваших сбережений хватит на один метр в кухне. В доме на самой окраине города.

— А… очередь? Очередь же какая-нибудь есть? — не хотела верить в безнадёжность Вера. Тронула за халат доктора — не молчите!

— В очереди можно стоять до светлого будущего.

От его «светлого будущего» пахнуло таким холодом, что Вера передёрнулась. Врач развёл руками — извините, я обязан говорить правду. Но попробовал дать маленькую надежду, прекрасно осознавая, что её нет:

— Вы зайдите ко мне… э-э, завтра утром, я ещё раз просмотрю кардиограмму, анализы…

Вера закивала: да-да! Конечно, завтра. Потому что сейчас он говорит, не выверив до конца диагноз. Просто спасает таким образом своё реноме борца с курением. А завтра всё окажется по-другому. Или надо сменить врача, потому что они ошибаются даже чаще учителей...

— Но деньги всё равно надо… э-э, искать. И срочно. И много. Извините.

Едва Вера вышла из больничных ворот, из припорошенных машин-скворечников голодными птенцами высунули головы таксисты-частники. Не усмотрев в поникшей фигурке денежной стати, унырнули обратно в тепло. Интересно, сколько они зарабатывают в день? Сколько надо им наездить, чтобы набрать нужную Оксане сумму? Её тоже скажут завтра?

Около остановки сидела вечная, как женские страдания, рябоватая бабуля, на этот раз торгуя парой старых галош. Может быть, даже снятыми с собственных валенок, покорно застывших в наметённых сугробиках. А сколько галош надо продать, чтобы набрать на операцию? Если б хватило, она согласна сидеть торговать рядом…

На Веру торговка повела одними глазами, но узнала:

— Нынче до Журиничей не добежишь, застынешь. Так что жди автобуса.

Ей хотелось поговорить, она даже чуть стряхнула с плеч снежные, явно доросшие до генеральских, погоны. У Веры настроения к разговору не было, оглянулась на железнодорожный вокзал. У его входа вывешивали пограничные флаги и указатели, и это вдруг потрясло Веру, зримо дало понять: Советского Союза и в самом деле больше нет, если зелёные фуражки теперь не в Бресте, а здесь, в центре страны. Поэтому и Оксашка оказалась беспомощной перед болезнью?

— Грустная ты, детка, — не отставала торговка. — Может, подсоблю каким советом? Я тут всех знаю. Что у тебя в Журиничах?

— Пионерские организации закрыли, — начала Вера с самого дальнего. — Должность в школе сократили.

— Это да. Это лопату с топором ещё никто друг у друга не вырвал, а вот кресла свои начальники будут защищать как Брестскую крепость, — старуха смахнула варежкой снег с галош. Может, всё же спросить, сколько выручает за день? — Я вон сижу на двух гнутых копейках весь день, а в селе хоть и трудно, но продержаться можно. Ты только руки не опускай.

«Я-то что, я могу. Тут об Оксанке речь», — вздохнула Вера. Но поскольку продавщица оказалась первым человеком, поинтересовавшимся её положением, не сдержалась, поведала и другую причину грусти:

— У меня сестра с братом на опекунстве. Не будет работы — отберут снова в детдом. Такие законы.

Про самое страшное — болезнь сестры и деньги, не заикнулась. Это развеется завтра. Ещё посмеются с Оксаной над ошибкой врача.

— Тогда «ой», — признала тяжёлыми даже услышанные проблемы галошница. — Ходить теперь тебе, милая, по начальству. Пусть помогают. Замуж за богатого бы посоветовала, да нетути их нынче свободных. А нормальных… На кладбище надысь наведывалась, у мужа прибраться к годовщине, так будто на дискотеку попала — одни молодые вокруг лежат.

Вера кивнула, сразу со всем соглашаясь и благодаря за участие. Пошла к вокзалу пересидеть время в тепле.

— Вера Сергеевна. Вера Сергеевна!

К ней разлаписто, напоминая деда, бежал Васька, подъехавший, скорее всего, на разворачивавшейся около хлебного магазина машине. Слава Богу. Не одна!

— Здравствуйте, Вера Сергеевна. А я с крёстным. Он по делам, а я собрался в больницу зайти. Как там?

— Там сейчас «тихий час», не пустят.

Васька хоть и вытянулся выше её, но Вера притянула его к себе, как маленького. А на деле, сама припадая хоть к одной родной душе, так вовремя оказавшейся рядом.

Васька почувствовал эту беззащитность, неловко и стыдливо погладил учительницу по спине. При этом сам попытавшись сжаться, сделаться незаметнее — не хватало ещё, чтобы кто-то увидел его телячьи нежности.

Рядом остановилась машина крёстного, Никита кивнул из открытого окна — залезайте в тепло. Неужели и впрямь хоть здесь повезло, и они доедут до Журиничей засветло? И на билете сэкономит…

— Я сбегаю хлеба купить, — оставил её одну Васька.

— Что с сестрой? — поинтересовался Никита, едва Вера устроилась на заднем сиденье — кожаном, чистом, благородном даже на вид. Близким знакомством похвастаться они не могли, но когда человек спрашивает о твоей боли, откроешься. Вон, бабуле почти всё рассказала…

— Порок сердца, — впервые произнесла Вера страшный диагноз. И надо быть готовым к тому, что утром он не изменится.

— Плохо, если так, — пробормотал Никита, с тоской оглянувшись на исчезающего в магазине Ваську. Вере показалось: пожалел, что ввязался со своим сердобольством в чужие неприятности. Только она никому не собирается навешивать на шею свои гири. А до дома может доехать на автобусе, всё равно эти билетные копейки не спасут.

Тягостное молчание нарушил Васька, прибежав с двумя батонами в руках. Увидев слёзы в глазах учительницы, испуганно замер. И тогда крёстный поднял руки, призывая к вниманию:

— Есть предложение. Мы с Василием покрутимся по своим делам, а тебя на время доставлю к своему товарищу. Его дома нет, не бойся, — успокоил Веру, хотя та сидела отрешённо, не способная ни в чём сопротивляться. — А завершим всё — и в Журиничи. Пойдёт?

Не дожидаясь согласия, тронул машину и через пару минут затормозил около огромного кирпичного особняка на окраине Суземки. Похоже, Никита слыл здесь своим, потому что охранник, вышедший на гул мотора, приветственно поднял руку.

— Вера Сергеевна побудет здесь, а часа через полтора я вернусь, — отдал ему Никита распоряжение.

Вера никогда не бывала в подобных хоромах. Огромный холл с телевизором на стене, просторнейшая кухня с раздвижными дверьми, винтовая лестница на второй этаж. Это сколько денег надо иметь, чтобы выстроить подобное? На операцию точно бы хватило и половины…

— Ждёшь нас здесь, — отдал приказ Никита. А когда она, не соглашаясь, подалась назад, придержал: — Чай на кухне. Вскипяти и для нас, — попросил, видя, что вожатая не тронет здесь и маковой росинки. — Мне надо встретиться с одним человечком тет-а-тет, но не оставлять же тебя на улице мёрзнуть.

Мёрзнуть не хотелось, и, пока Вера оглядывалась и примерялась к дому, сам выскользнул за дверь.

— Освоится, — успокоил Василия, мнущегося у крыльца. — А ты чего толстеешь? Тельняшка уже на пупок не налазит.

—  Да я уже… турник поправил, начал заниматься.

—  Давай держи себя. А теперь на переговоры.

Крестник хотел сказать о больнице, но вспомнил про «тихий час». Нащупал в кармане шоколадку. Нет бы вместо «Аленки» назвать её «Оксанка»...

Крёстный остановился недалеко от милиции, к ним тут же подскочил на своём мустанге Борис. Никита прошёл к нему, заглянул внутрь машины, с кем-то поздоровался. Кивнул Василию — подойди.

Лучше бы не подходил. В джипе Бориса сидел, отрешённо разглядывая нож с козлиным копытцем, их участковый. Васька покрылся испариной: нож он потерял во время пожара в лесу…

— Не знаешь, случаем, чей это? — показал ему находку Околелов.

Крёстный и фермер переглянулись перед ответом, и Никита, не давая крестнику соврать, потянулся за ножом. Взвесил на руке его приятную лёгкую тяжесть.

— Такую вещь грех держать взаперти. Сколько стоит выкупить?

— Это вещдок, — улыбнулся Околелов, не сводя взгляда с Василия. А тот облизывал пересохшие губы: так вот зачем крёстный и Борис звали его в Суземку. В милицию! Но ведь это они же и заставляли его поджигать деревья…

— Иди в машину! — приказал крёстный.

Участковый не возразил, и Василий на ватных ногах вернулся на своё место. А может, Никита с Борисом как раз и выручают его? Иначе разговор вёлся бы в кабинете. Только бы не в тюрьму. А он больше ни словом, ни ногой, ни ноготком с фермером. Ни за что и никогда. Только бы пронесло сейчас!

Пальцы продавили корку в буханке хлеба, он отломил кусок, стал машинально жевать. А если ещё и дед узнает…

Хлопнула дверца в машине Бориса. Лучше не поворачивать головы, не поднимать глаз. Какой же он дурак! А они ещё подхваливали. Только кого много хвалят, тех сороки уносят.

— Держи, — крёстный протягивал ему нож. Как и положено, рукояткой вперёд. — Держи, держи, вопрос закрыт.

Давая крестнику время отдышаться, вернулся к Борису. Попрощался с вцепившимся в полевую сумку, словно в кошелёк, Околеловым. Проводив его усмешкой, повернулся к Борису:

— С ним всё ясно. Но я не понимаю другого: у тебя в доме одиноко сидит принцесса, а он с нами и каким-то Околеловым…

— Какая принцесса? В чьём доме? — не понял Борис.

— А у тебя что, ещё одни хоромы есть? Только учти, мы скоро будем там же. Что успеешь, то — твоё.

 

Вера так и не сделала ни одного шага вглубь комнат. Как присела на лавочку около раздевалки, там её Борис и застал. Возможно, он уже догадывался о гостье, тем не менее постарался сделать удивлённое лицо:

— Ты?

— Я… меня… — подхватилась Вера. — Я ничего…

Уж она-то никак не предполагала, что хозяин дворца — Борис. Хотя, почему бы и нет, если есть возможность разъезжать на такой машине.

— Так и хорошо, что здесь. Раздевайся, — Борис протянул руки принять пальтишко, и Вера впервые в жизни приняла подобное, как в кино, ухаживание. Никита с Васькой ведь сейчас приедут? — Тапочки любые, все новые. Пошли, пошли,  подтолкнул девушку. — Здесь ещё убираться и убираться, а… некому. Чай, кофе?

У Веры глотка простой воды во рту не было с утра, и она закивала, соглашаясь на что угодно. Присела у круглого обеденного стола, хотя следовало, конечно, помочь хозяину. Но она здесь никто, а в чужом доме столом не распоряжаются.

Борис принёс пакеты с конфетами, печеньем, глубокую тарелку под них, прихваченные за ручки-хвостики чашки. Вера улыбнулась мужской непритязательности, перехватила угощения, принялась сервировать стол. Только бы не повторилось то, что при первой встрече, в машине. Но столько времени уже прошло. И где-то рядом Никита с Васькой.

Поймала взгляд замершего рядом хозяина:

— Вы… что?

— Что-что. Красивая. И хочу что-то сказать.

Вера пожала плечами. За комплимент, конечно, спасибо, но общих новостей у них с Борисом нет. А что было в машине и в лесу — то хотя и не забыто, но и не на первом плане. У мужчин руки раньше ума выросли.

— Оставайся у меня. Навсегда.

Подошёл, обнял сзади за плечи. Бережно. Вера тем не менее выскользнула на волю. И что значит «навсегда»?

— Никита сказал про сестру. Если ты будешь здесь, у меня, мы ей поможем быстрее. Давай вместе…

Закончить предложение не дали — с улицы протяжно засигналили.

— Давай вместе…

Сигнал раздался вновь, словно пытаясь отрезвить обоих. Борис нервно подошёл к окну, отдёрнул штору, резко махнул рукой — уезжайте. Вера поняла жест, но препятствовать, сопротивляться не стала. Борис сказал о главном — о помощи Оксашке. Он хочет, чтобы она работала у него здесь уборщицей? Убирала дом? Она согласна. А до дома и впрямь доедет на автобусе…

— Погоди, здесь не хватает кое-чего, — Борис метнулся на кухню, вернулся с бутылкой вина и двумя рюмками. Дунул в них, убирая пыль, и Вера опять улыбнулась мужскому качеству чистоты. Пить не станет, но рюмку подняла в надежде, что Борис повторит про помощь. Сколько станет платить за уборку? Даже если как в школе, и то хорошо. А она ещё и по начальству пойдёт, права снежная бабуля на остановке. У порога ляжет, а пусть Оксане помогают. Советской власти нет, но совесть-то должна остаться.

— За тебя.

Вера кивнула, но рюмку отставила.

— А лучше давай за твою сестру. За то, чтобы выздоровела. И не будем оставлять на дне обид.

Первым опрокинул рюмку, показал пустое дно Вере. Та, вздохнув, зажмурилась и тоже опрокинула в себя оказавшееся сладким вино. Скосила глаза на тарелку с вкусностями, стащила с края печенюшку. Борис подал чашку с чаем, но лучше был бы кофе, который так приятно пахнет из банки.

— А… а когда выходить? — ей не хотелось оставлять разговор об Оксане неоконченным. — В школе ещё неделю отрабатывать надо.

— Куда выходить? — не понял Борис.

— Ну, убираться.

— Что убирать? — продолжал недоумевать хозяин дома, и Вера испуганно взглянула на него: неужели пошутил насчёт помощи? — Что убирать? Я не понимаю.

— Ну, в доме. Вы сказали — убираться некому…

Борис захохотал, откинувшись на спинку стула. Снова налил по рюмке.

— Если надо, я найму на уборку кого угодно.

— Но я готова. Если будет работа…

— Давай за здоровье сестры, она важнее сейчас, — поднял вино Борис, так и не ответив. Но ведь не забывает про Оксанку! А вино и впрямь как виноград…

— А может, лучше всё же кофе? — продолжал угадывать её желания Борис.

Ушёл на кухню, вернулся оттуда уже без пиджака и галстука, но с чистой чашкой. Приподняв чайник, длинной струёй взбил кофе в пенку. Запах притянул к себе, и Вера даже наклонилась к столу, чтобы окунуться в его густой настой.

— А это — бальзам, кофе пьют с бальзамом, — плеснул в чашку из маленькой плоской бутылочки тягучую сиропную, сладкую даже на вид, жидкость.

Она перебила запах кофе, добавила ненужную горчинку, но Вера сделала вид, что коктейль понравился. Улыбнулась Борису, боясь показаться неблагодарной. Если он по-человечески с ней, то она сто раз в ответ с уважением. Лишь бы и впрямь помог Оксане. И не пролить бы из чашки, пенка в ней с горкой, от души.

— Я не про уборку тебе говорил, — подвинулся к ней со стулом Борис. — Я говорил, что в этот дом нужна хозяйка.

— Конечно, нужна. Дом держать надо.

— Я и хочу, чтобы ты была в нём хозяйкой.

Кофе всё же выплеснулся от резкого движения, Вера схватила салфетку, принялась промокать жёлтое пятно. Это Борис серьёзно говорит? Но хозяйка — это жена. А её в жёны не звали. И она не сказала бы, что видит в спутниках жизни сидящего уже почти рядом Бориса.

— Ты бы сначала пожила здесь, присмотрелась…

В голове плыло, мысли не могли собраться воедино, выстроиться в логическую цепочку. Прикрыла глаза, спряталась за веками. Они показались тяжёлыми, их не хотелось открывать, но надо что-то говорить, как-то отказываться…

На голову легла рука Бориса — ладонь широкая, тяжёлая. И не надо гладить её по волосам. Она ещё ничего не ответила, она пока не понимает, что за чем цепляется в предложении фермера.

— Иди ко мне, — прижал её к себе Борис. И не вывернуться ведь. Но она не хочет так… — Всё у нас будет хорошо. И с Оксаной тоже…

Зачем он всё время вспоминает её? Так нельзя, так он заставляет быть обязанной. Но какие же сильные руки!

— Когда скажут окончательный ответ по ней?

— Завтра утром.

— Так и оставайся здесь на ночь. Места — море. Что мотать впустую километры? Пойдём, покажу, где будешь спать.

Спать и впрямь хотелось. В последние двое суток вместились и разговор с директором по сокращению должности, и последующая бессонная ночь, предутренний вызов «скорой» для Оксаны. А тут ещё выпила на голодный желудок, ноги совсем не держат. Но с Борисом нельзя расслабляться. Это не Егор.

Всплывшее в памяти имя вызвало улыбку. Села на широкую кровать, но под напором ладони Бориса легко повалилась на подушку. Хорошо, что Женьку отправила ночевать к Фёдору Максимовичу, можно не переживать. А утром и впрямь было бы здорово отсюда в больницу. И не надо рано вставать и ждать автобус…

— Сними свитер, жарко.

Вера замотала головой, сцепила руки на груди. И спать она здесь не останется. Немного полежит и уйдёт. Зачем выпила?

Борис легко развёл её руки. Словно маленькую, приподнял, привычно сдёрнул вверх свитер. Вера принялась одёргивать блузку, с ужасом припоминая, что тогда, в машине, она была в ней же: ещё подумает, что нечего больше надеть.

— Не бойся, я просто рядом полежу, — вдруг оказался рядом на подушке Борис, придавливая рукой её сопротивление. Пальцы его сделались жёсткими, причинили боль и она вскрикнула.

— Ничего, ничего, — шептал в ухо Борис. — Я только поласкаю, только поласкаю.

— Не-ет, — пыталась увернуться из-под тяжести Вера, хотя силы тонули в мягком матрасе.

Какая же она дура! Разве можно верить мужчине, не добившемуся однажды своей цели? Он навек останется в засаде и то ли хитростью, то ли жалостью, то ли посулами, но будет приближать свой желанный час.

— Всё будет хорошо, хорошо, — продолжал шептать Борис, ломая её последние силы. — А потом подумаем, как сестре помочь. Хочешь ей помочь? Не бойся, в жёны возьму, хозяйкой будешь в этих хоромах.

— Не надо, — умоляла Вера. — Я не хочу.

— Только поласкаю, только поласкаю. Не трону, не бойся. Какая же ты красивая! Пусти.

Руки Бориса проникли уже всюду. При этом он легко бросал пуговички на блузке, когда Вера прогоняла его от груди, потому что руке тут же находилось место на её коленях. И так колесом, на опережение — если не колени, то грудь, если не она, то бёдра, — сколько же запретных, оказывается, на женском теле мест! Потому оно манит мужчин? Но мужчина должен быть в радость, ожидаем и любим…

Не успевая реагировать, понимая, что сдаётся, Вера завыла. Борис какое-то время не обращал на это внимание, ещё вгрызался в её тело, ставшее совершенно безжизненным. Именно в этот момент с Верой можно было делать всё, что заблагорассудится. Но когда вой перерос в рыдания, остановился. Посмотрел отстранённо на уже раздетую женщину. Дотронулся до ощетинившихся тугих сосков, готовых в одиночестве и полном окружении сопротивляться дальше, спустился ладонью и взглядом до живота. Вера не шевелилась, слёзы обречённо текли в подушку, подбородок с нижней губой некрасиво дрожали, и он продолжил путь ниже, сминая колготки, трусики. И лишь достигнув рукой всего, чего хотел, резко встал с кровати.

— Одевайся.

Вера открыла глаза. Скрестив на груди руки, Борис рассматривал её обнажённое тело. Во взгляде читалось не то что презрение, но превосходство человека, сумевшего не позариться на второй сорт. Стыд заставил Веру укутаться в одеяло, отыскивая на ощупь в его складках одежду.

— Я хотел тебе помочь, — с усмешкой произнёс Борис, продолжая наслаждаться своим всесилием: хотел — и мог овладеть. Не захотел — легко отказываюсь. И теперь ты, девочка, майся, что строила из себя недотрогу. А он освобождает себя от всех обещаний. По сестре в первую очередь.

Вера понимала, что её выгоняют из дома. И что помощи Оксане не будет. Наверное, ещё можно было что-то исправить, но она, торопливо набросив на себя одежду, прошмыгнула мимо стоявшего глыбой Бориса. От стола уловился запах кофе, глаза ухватили гору сладостей и полупустую бутылку вина. Быстрее, быстрее из этого дома. Ни женой, ни хозяйкой, ни уборщицей, ни любовницей она здесь не будет. Прости, Оксашка.

— Когда станет невмоготу, сама приползёшь.

Не застегнувшись, хлопнула дверью. Сумрак уже накрывал землю, пахнуло холодом от начинающего таять снега. Автобус ушёл, и теперь требовалось где-то переждать ночь. А утром в больницу. Оксана вцепится в руку, а врач опять скажет про деньги...

Прикрыла грудь — не от холода, а поймав взгляд охранника, копошившегося в гараже. За спиной же, за дверью было тепло, там ей обещали деньги. Борис казался единственной соломинкой, которая могла спасти Оксану. Но за что ей так — провести первую ночь с нелюбимым мужчиной и за деньги? Почему всё сразу обрушилось на неё? Чем провинилась перед небесами? Мало перенесла страданий после смерти родителей? Надо добить её до конца?

Хмель выветрился, но ноги всё равно не держали. Опустилась на ступеньки, обхватила голову руками. От бетона шёл холод, но её начала бить внутренняя, нервная дрожь. Она словно первой почувствовала подспудное решение Веры вернуться. Потому что из тупика выхода нет. И она никого не предаст, если вернётся в дом. Никому не сделает больно. Только себе. Но и сестре никто, кроме неё, не поможет. Значит, такова её доля. Её крест лежит сейчас здесь, на этих холодных ступеньках. И ничего не остаётся, кроме как поднять его и встать. Правда, кто-то оставил на ступеньках ещё и шоколадку «Алёнка». Васька? Но сладкая жизнь — для других. Поэтому, если Борис сейчас выйдет из дома, она вернётся.

Но Борис не выходил, и тогда она сама, отвернувшись от высунувшегося из гаража, как собака из будки, охранника, встала перед дверью. Расстегнула блузку. На улице ещё не совсем темно, в дверной глазок можно будет всё рассмотреть.

Постучала.

Она согласна. Но никогда не простит.

 

Глава 10

 

Оля плакала. Не стыдясь, не сдерживаясь. Возможно, слишком долго несла боль в себе, прятала её, замалчивала, втайне надеясь на иной исход.

Но он был ясен. Изгнанный из полиции Егор Буерашин стоял перед ней с двумя парашютными сумками, в которые вместился весь его скарб. И сейчас, на перроне Киевского вокзала, они расставались окончательно. Оля могла уже и не приходить к поезду, но женщина, полюбив, не верит в разлуку до последнего.

— Прошу, не плачь, — неумело утешал Егор, при этом зачем-то кланяясь.

Ему следовало хотя бы приобнять девушку, потому что она оказалась единственной, кто остался рядом в самые тягостные минуты жизни. Но прекрасно понимал: приникни он к Оле, обоим потом будет не оторваться. Для любви ведь не время нужно, а чувства, которые раздуют пожар. Влечение к Оле как к женщине было, он же не евнух, но стать единым целым не получилось. Чего-то не хватило. Вечными холостяками становятся, когда хватает сил не ответить на безоглядную женскую любовь.

— Не плачу. Само плачется.

— С меня толку как… как с козла молока, — попробовал спрятать за грубостью собственную растерянность Егор.

— А я… полюбила этого козла. И уверена, нам бы обоим было лучше, если бы…

Не договорила. Из века в век женщина завоевывала себе великое право — делать выбор среди мужчин. Но, получив его, тут же утеряла возможность самой предлагать руку и сердце: общественное мнение вынесло это за скобки совестливости и порядочности. А сколько ожидать, когда у любимого мужчины хватит решительности произнести желанные слова?

У Егора они теплились на губах, и он сильно не погрешил бы против истины, произнеси их. Только и цена тому признанию будет не любовь, а жалость. И чтобы не произошло непоправимого, он торопил электронные цифры на перронных часах, маневренный тепловозик, подтаскивавший состав, проводников, слишком долго протиравших поручни вагонов перед началом поездки.

— Всё у тебя будет хорошо, — искренне, но ни за один звук из сказанного не отвечая, произнёс Егор. — Езжай домой, уже поздно.

— Мы об этом потом очень пожалеем, — решилась выговориться до конца Оля. А когда Егор ничего не ответил и на этот прямой упрёк, в отчаянии возложила на него всю ответственность за происходящее: — И в первую очередь пожалеешь ты. Хотя и я буду страдать. Прощай, Егор Буерашин. От тебя уходит женщина, с которой ты был бы счастлив. Потому что она тебя безумно любила.

Оставила ровно секунду, чтобы Егор мог образумиться. Однако тот развёл руками: что поделать.

Развернувшись, Оля пошла прочь от вагона. Пелена застилала ей глаза, она спотыкалась о тележки, задевала пассажиров, но торопилась уйти, раствориться среди людей: одиночество больнее в толпе. Для неё заканчивалась, так по-настоящему и не начавшись, любовь к Егору. Так, промелькнула красивая звезда, да только что с неё толку, ежели она недосягаема и холодна к тебе. Любовь — это обоюдное притяжение. Но Егор всё равно виноват!

— Ничего, всё образумится, — успокоили и его.

Егор вяло повернулся на знакомый голос Юрки Черёмухина. Вздохнул. Его нежданное появление — это как последний, разящий укор за содеянное?

— Ты всё сделал по-мужски. Неправильно, но честно, — протянул Юрка руку. Здороваясь, прощаясь и прощая. — У нас этих Обергов как собак нерезаных, а совесть одна.

Вчера, зайдя попрощаться, Егор ни словом не обмолвился о причинах увольнения. Юрку вытащила за уши служба собственной безопасности: рекомендовал товарища — отвечай! Как же невпопад все сложилось! Или наоборот, как удачно. Для Иры. Окажись на его месте другой опер, сидела бы сейчас в СИЗО и давала показания...

— Обустраивайся в своих Брянских лесах и сразу дай о себе знать, — Юрка оказался осведомлён и о конечном пункте поездки. Истинный архивариус. И очки стали сидеть уверенно, вцепившись в переносицу. — Выгонят меня, приеду к тебе агрономом. Поднимем колхоз и станем героями социалистического труда.

— Прости.

— Я знаю главное: ты не подведёшь. Не теряйся. И думай иногда о нас.

 

Качаясь в холодном тамбуре вагона, Егор просил прощения у Оли. Не нужно было им сближаться даже взглядами, если не хотел продолжения отношений. Да только кто же их остановит! Они сами устремляются к тому, что понравилось на столе. И это потом, когда насытишься лакомством, готов пробовать новые блюда…

Гастрономические пристрастия в сравнениях не понравились: не хватало ещё думать об Оле как о кулинарном блюде. Сам на кого или на что похож? Ещё вчера вершил мировые проблемы, а сейчас… Бомж. Человек без постоянного места жительства. C двумя парашютными сумками из своего прошлого.

За окном, усеянным капельками дождя, мелькали огоньки подмосковных станций. Вышедшие в тамбур мужики закурили, сами закашлялись без чистого воздуха, и Егор вернулся в вагон.

Сто лет он не ездил в плацкарте, однако будущая жизнь денег не сулила, и сэкономил на билете. Теперь пожалел. Пространство вагона вместе с людьми и сумками плотно утрамбовывалось запахами еды, пота и проникающего из тамбура сигаретного дыма. Канючили дети. В его отсеке дородная хохлушка собирала со столика в кулёк из газеты яичную скорлупу и куриные косточки. Отхлебнув чая, сытно вздохнула, мгновение раздумывала, но не устояла, вытащила тарань и впилась, как в десерт, в её хребет зубами. Молоденькая девчушка напротив пыталась читать, но тусклый свет, треск раздираемой тарани и храп соседа сверху заставлял её поминутно отвлекаться и посматривать с испугом на Егора: а чего ждать от вас?

— Чего постель не берёте? — участливо поинтересовался Егор.

— Я так доеду. Мне до Брянска, рядом.

Похоже, кроме книжки у неё в сумочке не было не то что конфетки под чай, но и копейки на всё тот же чай, и Егор направился к проводнице.

— Постельное бельё и два чая.

— Так вы, кажись, уже брали? — насторожилась проводница. Ей то ли лень было вставать со своей лавки, то ли и впрямь отметила в памяти тех немногих, кто решился за сумасшедшие деньги взять жёлтые влажные простыни. И зачем тогда второй комплект? Украсть?

Егор не стал вдаваться в подробности, молча дождался влажную стопку и два стакана кипятка с плавающими среди ложечек редкими чаинками. Однако подарок испугал девушку ещё больше, и она плотнее забилась в угол. Хохлушка замерла с рыбьей головой во рту.

— И без разговоров, — шёпотом, но жёстко оборвал Егор попытку девочки воспротивиться.

Чтобы не смущать её, полез на свою полку, полулёжа приноровился к горячему стакану. С ненавистью глянул на захлёбывающегося в храпе мужика. Подивился способности таких людей засыпать первыми и именно на спине. Потянулся толкнуть соседа, но неожиданно храп прекратился от звука стукнувшей о стекло ложечки. Дождавшись новой порции горлового клекота, теперь уже специально стукнул по стеклу. Помогло, толстяк испуганно притих. Кто потом первым сломался — он сам или сосед, Егор не помнил: успел лишь поставить на столик недопитый чай и словно провалился в бездонную яму. Глаза открыл, когда хлопнула по ноге проводница:

— Готовимся. Суземка.

Полка соседа была девственно пуста, хохлушка снизу мерно колыхалась в такт движению поезда. Комплект постельного белья брянской девушки остался нетронутым, как, впрочем, и чай: она всё же постеснялась своей безденежности и не приняла помощи незнакомого человека. «Зря», — подумал Егор, хотя сам наверняка бы поступил так же. В наваре от их общей глупости оказалась лишь проводница, торопливо выпустившая его на мокрую от дождика платформу и тут же захлопнувшая железную дверцу. Не подозревая, что тем самым отрезает от пассажира не потраченные копейки, а всю прошлую жизнь.

В полутёмном зале ожидания батареи уже отключили от тепла, и пассажиры, которых ночь застала в вокзале, пытались дремать, уткнувшись носами в одежды. Всё правильно: птица не болеет потому, что засовывает во время сна клюв под крыло и дышит воздухом одной температуры с телом. Зверьё тоже по возможности утыкает нос в живот или прикрывает лапой. Людям в этом плане сложнее. Калачиком свернуться, конечно, можно, да только с некоторых пор и лавки на вокзалах стали огораживать, дробить на сиденья, чтобы не разлёживались.

Егор прошёл в дальний, тёмный угол. Устроившись, погрузился в не завершённые ни в Москве, ни в поезде думы. Одно дело приехать в село почти героем и на день-два, а другое — жить там и зарабатывать на эту самую жизнь. Кем? И что он понимает в деревенском быте и сельском хозяйстве? Искать работу в Суземке? Где-то здесь Васькин крёстный чем-то промышляет, тот же военком подскажет что-либо на первых порах. Или Журиничи — это просто отлежаться на дне, собраться с духом и вернуться в Москву? Эх, не успел получить квартиру, очередь подходила со дня на день...

Ночной холод после вагонного тепла заставил передёрнуться, и Егор определился: замёрзнет — поедет домой первым автобусом, будет терпимо — задержится и зайдёт на разведку к военкому. А согреться можно издевательским способом, как шутя учили психологи в ГРУ: достаточно представить, что плывёшь в Баренцевом море среди льдин, толкая перед собой бревно. Тут не то что замёрзнуть — вспотеть можно!

Натянул поглубже берет, запрятал внутрь ветровки руки: больше всего тепла уходит через ладони и макушку. Приподнял до глаз свитер. Из угла напротив за ним наблюдала пытающаяся поджать под себя ноги, укрытая с головой капюшоном пальто женщина, но он прикрыл глаза: вам в Баренцево море нельзя.

О сне речи идти не могло. И не потому, что удалось поспать в поезде или какое-то неудобство представляли жёсткие узкие сиденья. Как сообщить о завершении службы отцу? Для него погоны Егора, может, оставались последней отрадой, последней гордостью перед людьми. Тот же Пономарь из школьного далека тыкнет пальцем: «Гы, а я что говорил? Быкам хвосты крутить»…

Поэтому втихаря, под покровом ночи, тем более приезжать не стоит. Надо нанять машину и приехать прилюдно: у него всё хорошо, под контролем. И накупить подарков племянникам, можно Оксанке с Женькой. И Вере, чтобы до общей кучи. Может, даже Татьяне какой сувенир присмотреть, положить в карман на случайную встречу.

— Мужик, закурить не дашь?

Над Егором затрапезным знаком вопроса стоял бомж, не сводивший взгляда с пухлых парашютных сумок, на которые Егор предусмотрительно положил ноги.

— У женщин спроси, их теперь больше курящих, — отмёл Егор любые дальнейшие попытки вести разговор.

Отвернулся, демонстративно намотал ручки сумок на ноги. Вот уже он, гвардии капитан спецназа, розыскник налоговой полиции Егор Буерашин, стал «мужичком», которого мечтает ограбить бомж. То-то ещё будет…

Женщина в углу продолжала смотреть на него из-под капюшона, и Егор слегка улыбнулся и ей: а вам курить вредно. Жаль, не работают камеры хранения, глядя в зал пустыми железными глазницами. Не успевают, что ли, жетоны для них печатать? А когда-то казались верхом прогресса: поставил вещи, код набрал, 15 копеек опустил — и гуляй сутки с пустыми руками. Сколько сейчас стоят эти пятнадцать копеек?

Женщина выпростала из-под себя ноги, отбросила капюшон. Как ни было в зале сумрачно, Егор встрепенулся: Вера? Ноги запутались в ремнях сумки, женщина улыбнулась его беспомощности, встала навстречу сама. Она! Вера! Учительница-постоялица! Но почему здесь?

Стараясь не привлекать окружающих, она прошла к Егору. Тот, одной рукой освобождая ноги, второй взял за рукав: не исчезай, я сейчас, присядь.

— А я смотрю: вы, не вы? Здравствуйте.

— Здравствуй. Вот не ожидал! Ты что, всю ночь здесь?

— Всю. Опоздала на автобус.

— И никто не украл такую красивую?

Шутливый вопрос почему-то вызвал у Веры горькую усмешку, она отвернулась, и Егор, наконец-то освободившийся от пут, усадил девушку рядом. Она, хотя и беззвучно, уже плакала. Сколько же могут плакать женщины? На вокзале, провожая, плакала Оля. Сошёл в мало кому знакомой Суземке — здравствуйте, слёзы у Веры. Слава Богу, хоть здесь ручьи текут не из-за него.

— Что-то у Оксанки с Женькой?

Кажется, спросил и вовсе некстати: у Веры задёргались плечи, и она уже сама, заглушая плач, воткнулась в него лицом.

— Сейчас всё расскажешь. Сначала успокойся — и расскажешь, что тут у вас без меня произошло. Договорились? — прижал девушку к себе Егор. Надел ей набекрень свой берет. — А потом будем думать. Мои в порядке?

Вера кивнула:

— Васька только через пень колоду ходит в школу.

— Понятно. Как работается? Пионеры слушаются?

Похоже, опять затронул больное, потому что снова пришлось приглушать плач, прижимая учительницу к себе. Когда-то они сидели так под дождём в палатке. А потом он вернулся в лагерь и… и ушёл! А теперь она плачет.

— Конфету будешь?

Да что ж это такое — даже этот безобидный вопрос заставил Веру напрячься. Что ей вспоминается? Чем сладости-то горчат?

— Всё, всё. А то всех разбудишь своим шмыгающим носиком. Давай сначала: тебя кто-то обидел?

Вера вымученно улыбнулась:

— Уже всё хорошо. Просто утром идти в больницу к Оксанке.

 

В больницу пришлось идти с вещами. Суземка просыпалась медленно, люди если и торопились, то лишь в госучреждения и магазины — единственное, что ещё работало в райцентре. Вера немного успокоилась, а то, что в больницу шла не одна, давало силы преодолеть дорогу и вселяло надежду на ошибку врача.

Однако перед его кабинетом силы оставили, и Вера опустилась на лавочку рядом с дверьми. Глянула затравленно на спутника: я боюсь.

— Постереги сумки, — попросил Егор и постучал в дверь сам.

Вере страшно было оставаться и одной, но отсроченный приговор давал возможность пожить несколько минут в мире, который существовал до болезни сестры. Да и удар по касательной менее страшен, чем прямой в сердце.

Но оно оборвалось в очередной раз, когда увидела опущенный взгляд Егора, вышедшего от врача. Тот и сам выглянул в коридор, но, увидев Веру, щелкнул себя по носу и исчез обратно. Егор сел рядом, опустил руки. Вера впилась взглядом в выглянувший из-под рукава ветровки циферблат часов. Для времени люди придумали колесо, запустили его по кругу, закольцевав в часы и минуты, недели, месяцы, годы. А ведь оно — самая прямая нить за горизонт…

— Думаю, надо сделать так, — принял на себя командование Егор. — Мы сейчас едем в Журиничи, к Оксане всё равно пустят только после обеда. Отдохнёшь, оденешься потеплее. И… и будем думать. Пошли.

Подчинилась. Она вообще не представляла, что бы делала, не окажись рядом Егора.

— А вы… надолго?

— Как Родина прикажет. Может статься, что и навсегда.

— Что-то случилось?

— Разберёмся. А вон тот джип, случаем, не нас караулит? — кивнул Егор на иномарку, застывшую через дорогу от больницы около пожарки. Глаз отметил эту дорогую для здешних мест машину, едва они вышли из здания вокзала, потом она плелась вместе с ними к больнице. Такая же крутилась на «Пионерских кострах», просто была по крышу в грязи…

Вера, увидев джип, замерла на месте. Значит, ошибка исключалась — старый знакомый, местный фермер. Но как он угадал искать Веру на вокзале? Или потому она и оказалась на станции, что…

— Я не хочу его видеть, — попросила защиты Вера.

Он, собственно, тоже.

Не успел Егор повернуть голову в сторону частников, сразу из всех кабин выпорхнули голодные со вчерашнего дня галчата. Очереди на клиентов, похоже, не существовало, пассажир сам выбирал машину по своему желанию, и Егор направился хоть и к побитой, но иномарке.

— Сначала по магазинам, потом в Журиничи.

Помогая сесть Вере, оглянулся из-под руки на джип. Машина слегка дёрнулась — так снимают её с ручника. Ну что же, господин-товарищ Сергованцев, в Журиничи с нами?

 

Глава 11

 

Дома никого не оказалось, и Егору пришлось отыскивать ключ в кармане фартука, висевшего рядом с дверью. Всё как сто лет назад! Анька с Васькой, ясное дело, в школе, но куда мог с утра подеваться отец? На столе неизменный журнал «Техника — молодёжи» с закладкой на рассказе о колоколах Древней Руси. Ружьё на месте, за книжным шкафом, а вот велосипеда Егор не нашёл ни в хлеву, ни в чулане. Может, поехал в магазин?

Заглянул в холодильник, в кастрюли на печной загнетке. Нашёл забелённый молочком суп, застывшую пшёнку в подгоревшей кастрюле, заветренный маргарин и общипанную до косточек варёную курицу. В банке с застывшей в ней ложкой остаток так любимой отцом сметаны с сахаром. Торопясь загладить вину в кричащей бедности, распотрошил пакеты с гостинцами. Как ни был голоден сам, решил дойти до центра, встретить или племянников из школы, или отца из магазина. Может, удастся узнать в школе что-нибудь и про пионеров, и про планы директрисы на Веру. Зря не ходил на встречи со школьниками, половина учителей сменилась, мало кого знает. Но там и магазин обследует: чем богат, а за чем придётся ездить и в Суземку. Ему теперь и в эти мелочи вникать.

Около школы, уткнувшись тупой мордой в тополь, стоял знакомый джип. Значит, пришёл-таки бычок по верёвочке. При появлении Егора дверца приоткрылась, но Егора остановило не это, а мелькнувшая около магазина Таня. Про неё он забыл напрочь, а она со своим характером проблема ещё та.

Свернул к треноге церковного колокола. Интересно сошлось: отец читал о нём в журнале, а тут висит кум королём, всё про себя знает, да никому не рассказывает. Церковь, построенная в виде креста, в колхозные времена хранила зерно, и это, возможно, сохранило её от разрушения. Теперь зарастает бурьяном по окна.

Под колокол кто-то притащил старую трансформаторную будку, и Егор встал на неё, дотянулся до набатника, похлопал его покатые бока. Тот легко, словно лошадка, отозвался внутренней дрожью. Егор всмотрелся в орнамент в попытке прочесть старославянскую вязь, пущенную мастером по краю колокольной юбки. Вот ведь прожил в селе всё детство, а в честь чего звонили предки в небеса, так ни разу и не поинтересовался. Надо дать задание Аньке зарисовать узор, пусть с Верой Сергеевной собирают не только фольклор, но и историю. Хотя Вере сейчас не до неё…

Сзади мягко подкралась машина, но Егор оборачиваться не стал. Если кому-то хочется поговорить, придётся самому вылезти из кабины и подойти ближе.

Вылезли и подошли.

— И что тут интересного? — подошедший Борис тоже заглянул под колокольную юбку.

— Вещь! — хлопнув колокол ладонью и вновь ощутив приятную дрожь, спрыгнул вниз Егор. — Цены ему нет.

Водитель опять глянул под колокол, словно про деньги было написано там. Пожал плечами, ничем не заинтересовавшись. Посчитал своим правом, ничего не объяснив и не попрощавшись, вернуться в машину. Заложив вираж на волейбольной площадке, промчался мимо вышедших из магазина Алалылихи и Тани. Они стали вглядываться в него, угадывая по породе. Известно: когда две бабы вместе, их и три мужика испугаются, но Егор пошёл навстречу.

— Ой, Федькин! — узнала Алалылиха давно понятое Танькой.

Та уже поправляла кофту, одёргивала платье. Глаз с подходившего Егора не сводила, но он постарался кивнуть сразу обеим:

— Здравствуйте!

— Здорово, Фёдорович! Приехал шею разгрузить от военных забот?

— Если обижать не будете, задержусь и подольше.

— Если с нами ласково, то и мы ответно с нежностью, — вступила, наконец, в разговор Татьяна. Да ещё повела, словно бусами, грудью перед Егором.

И хотя в вырез кофты заглянула Алалылиха, разговоров по селу можно ожидать в три переката. Он тоже хорош, начал с лирики. Не знал, что ли, Татьяны? Зря только косметичку покупал. Такой не успеешь подарить, как всё село влезет в неё носами. С Танькиного же согласия...

— Отца не видели?

— В Тихонову пустынь ездит, родник чистит, — всё знала Алалылиха. Не забыла и подхвалить себя: — А Аньке вашей заикание исправили, опять может языком ёжика побрить.

— Спасибо. Зайду гляну, что есть.

Обогнув Танькину грудь, распахнул дверь магазина. Покупатели во главе с продавщицей не успели отпрянуть от окон, попрятали глаза. Кивнул всем, прошёлся взглядом по батареям уксуса и баррикадам маргарина. При таком разнообразии отец с племянниками ещё неплохо питается.

Увидев через окно высыпавших на улицу школьников, снова со всеми разом попрощался. Аня уже неслась навстречу. Подхватил, обнял, закружил.

— А мне Вера Сергеевна шепнула, что ты приехал. А её сокращают в школе. А их Женька сегодня у нас ночевал. А ты в магазин идёшь? Обжалеешь мне хоть карамельку? А то со второго урока скучновато в животе.

— Дома всего полно. И сколько хочешь.

— А что ж мы тогда народ на себя собираем? Пойдём быстрее. А то я фантики от конфет начала собирать, вдруг привёз таких, что у меня даже нет, — потащила от магазина, сама стреляя по сторонам глазами. Эх, мало кто видит, что приехал дядя!

Видела никуда не исчезнувшая Татьяна — стояла аккурат на пути домой, читала фамилии на солдатском памятнике. Может, первый раз в жизни задержалась и видела эти строчки…

— А ещё что-нибудь привёз? — хотела знать сразу всё племянница. — Девчоночье? Чтобы никому, только мне?

— Привёз. Кое-что вкусное-вкусное. И косметичку. Или рано для тебя?

— Какое рано, дядя Егорка? Женихи табуном под окнами, прости их, Господи. А летом уже буду детство провожать, баба Маня учит «Кукушкины слёзки» петь.

— Что за слёзки? И зачем их петь?

— Ох, одичал ты, я гляжу, в своей Москве. Это обряд такой. Кому двенадцать лет исполняется или рядом с этим, как мне, плетём кукол из кукушкиных слёзок, плачем над ними и хороним. С детством прощаемся. И после этого уже можно губы красить и ходить на танцы.

— Ясно. А Васька в самом деле школу прогуливает?

— А как стали лес валить горелый, так больше на пилораме пропадает, чем в школе. И нашим, и вашим за пять копеек спляшем.

— А ты куда смотришь?

— Дядь Егорка, хоть октябрёнское слово, хоть религиозное, — подняла руку под пионерский салют, и ею же быстро, с оглядкой, перекрестилась. — Талдычу-талдычу ему, чтоб учился, а он в ответ кричит на меня на всю улицу! Вот ляжет в гроб, и вспомнить нечего будет, кроме как работу на чужого дядьку.

— Что за мысли про брата?

— Так это я говорю маленьким язычком, не то чтоб во зло. А мысли и не такие придут, если не успеваю по похоронам бегать.

— Тебе-то что по старикам бегать?

— Так умирают не по старости, а по спелости. Вон Иван Белый — как конь сильный был, а кровь увидит, и падал замертво. Значит, болезнь была. Хата осталась крепенькая, а сам… — вздыхала чьими-то взрослыми переживаниями племянница.

Егор не помнил Ивана. Вроде жил с такой фамилией у самого леса, но чтобы знать ещё и про болезни...

— Вера Сергеевна в школе?

— Учителя все вместе собрались, педсовет. Так что даже и не гляди в тут сторону.

Только Егору не хотелось смотреть и в противоположную, где Танька с оглядкой заучивала на памятнике погибших односельчан. Рядом с ней крутилась собачонка — такая худая и старая, что падала на колени, едва принималась чихать. Село и впрямь вымирает…

Однако Танькину хитрость перехватить жениха племянница перебила детской мудростью:

— Пойдём наискосок, через школьный двор. Там уже всё просохло. Пошли.

Оставшаяся с носом Танька в сердцах пнула несчастную собаку, Егор на ходу отвесил лёгкий щелбан расплывшейся в улыбке Анне.

— Что с Оксанкой? — попробовал выведать сельские слухи о её болезни.

— Так говорила тебе, что Женька у нас ночевал. Ну что ты так медленно ходишь? Я рубль двадцать, а ты еле-еле рубль, как старичок. Подарки плесенью покроются. А у Оксанки или сердце, или кровь. Не подступишься, когда болезнь сидит внутри. У человека же на каждую клеточку своя болезнь. Васька обещал разузнать.

«Уже разузнали», — про себя проговорил Егор. Обеденным автобусом Вере ехать обратно в Суземку, было бы хорошо и справедливо поехать вместе с ней, чтобы не оставлять один на один с горем.

Если отец не вернулся, так и сделает, объясняться не потребуется…

Однако заляпанный грязью до самого сиденья отцовский велосипед уже стоял около крыльца. Гостей в окно не выглядывал, и это насторожило Егора. К радости Анны ускорил шаг. Как всегда делал отец, потопал ногами на крыльце, извещая о прибытии.

Отец лежал на диване, подсунув под голову телогрейку. Виновато и слабо улыбнулся, протянул руку.

— Что с тобой? — бросился к дивану Егор. Силы в рукопожатии отца не уловил, и его слабость сделала беспомощным самого Егора.

Закрутился на одном месте, не умея и стесняясь проявить жалость, сострадание к отцу, — всегда такому сильному, уверенному в себе, никогда не допускавшему до своих проблем ни детей, ни внуков. А они, оказывается, и у него есть...

— Ничего... Чуток прихватило... — глаза отца сделались влажными. — Такое ощущение, что выше кузнечика не подпрыгну.

— Может, врача?

— Пройдёт, сынок. Успокойся. Хорошо, что приехал. Надолго?

— Побуду.

— Покормить надо... Анна!

— Что б вы без меня делали, — вздохнула та и, кося глазами на заваленный свёртками стол, скрылась за кухонными занавесями.

Оттуда поманила пальчиком Егора, кивнула на гостинцы — этим тоже можно распоряжаться? Она ещё не волновалась за деда, она никогда не видела его больным и не прижила приметы, по которым можно беспокоиться о здоровье родных. И Фёдор Максимович, оберегая её сердечко, успокоил поднятой рукой Егора: не поднимай шум, остепенись.

— Чуть-чуть надорвал себя, видать.

— Что тебе в Пустыни? Горело?

— Ты что это на батьку голос повышаешь! — слегка улыбнулся допросу сына Фёдор Максимович. Сам никогда не позволял себе подобного по отношению к детям, но уловить в твёрдости Егора заботу оказалось приятно.

— Давай врача...

Отец снова запротестовал поднятой рукой:

— Не отвлекай людей от дел.

— А ты — не дело?

— А вдруг кому срочнее надо... Отлежусь.

За окном мелькнул, громыхнув на рытвине, жёлтый автобус. Вера ждёт на остановке...

— Помоги лучше Аньке, — кивнул в сторону кухни отец.

За занавеской племянница торопливо грызла найденные в подарках желанные, заказанные Васькой, подтаявшие креветки — не очищенные, вместе с кожурой.

— Стой! Их же варить надо!

— Как… варить? А я ем — и не нравятся.

— Я сварю. А ты добеги до остановки, там Вера Сергеевна едет в Суземку. Надо сказать... Я обещал ей помочь...

— Да ладно, дядь Егорка, сама найду, каким колобком подкатиться, — успокоила племянница, освобождая рот от чешуи. — Что передать?

— Что дедушка заболел и я не могу поехать. Но жду результатов по Оксане. И чтобы без меня ничего не предпринимала. Запомнила?

— Не слово в слово, но и не расползусь.

Схватила кусок колбасы и шмыгнула за дверь. Егор боялся, что отец удивится исчезновению внучки, но тот, прикрыв веки, держался обеими руками за грудь.

— Ничего, проходит. Уже проходит, — успокаивал он и себя, и сына.

Проверяя, насколько далеко отошла боль, пошевелился. Не встретив сопротивления, бережно подтянулся, лёг повыше.

— Что там, в Москве?

Она ему и даром не была нужна, но разговоры о ней с каждым приезжим — это в селе сразу после «здравствуйте».

— Она-то будет стоять. Ей что кривой, что косой — лишь бы богатый, — не скрыл эмоций Егор.

Отец скосил взгляд, пытаясь распознать причину недовольства сына столицей, но Егор скрылся в кухоньке. А когда вышел с нарезками на тарелках, отец уже сидел.

— Там Оксанка в больнице, съездил бы.

Егор насторожился: а не подслушан ли разговор с Анной?

— Иди, пока автобус не проскочил обратно. Мне и впрямь полегчало. И вон Васька шлёпает.

Племянник и впрямь торопился к дому, но едва Фёдор Максимович привстал, чтобы переместиться к столу, его вновь качнуло и он, охнув от неожиданности, завалился на прежнее место.

— Какая Суземка! — отрезал поездку Егор.

Помог отцу устроиться половчее. Лязгнул калиткой Васька. Протянулось через окно жёлтое пятно автобуса...

 

Глава 12

 

В больничном коридоре медсестра ловила пацанёнка. Тот увиливал, ухитряясь подбегать к выходящим после уколов больным и шлёпать их по заду. Пациенты взвизгивали от нежданной боли, мальчишка — от радости, медсестра — от бессилия.

— Снять с него штаны, сразу успокоится, — посоветовал кто-то.

Общими усилиями мальца схватили, затолкали в палату, сдёрнули брюки. Из соседней на шум выглянула Оксана. Радостно замахала рукой Вере.

Обнялись.

— Васька был, — торопливо прошептала в плечо сестре Оксана.

Похоже, её счастью было совершенно безразлично, где произошло первое свидание — под звёздами в деревне или в больничной палате.

— Как себя чувствуешь?

— Нормально. Может, заберёшь меня? Хотела с Васькой…

— Я тебе «заберу!» Надо полежать, обследоваться до конца.

Сколько лежать и где обследоваться, Вера не могла представить. Щёлкавший себя по носу врач ничего нового не сообщил, но и от старого не отступился: нужна операция. То есть деньги.

Только и это сегодня оказалось не последней грустной новостью. В школе директор зачитала приказ о сокращении должности пионервожатой, а это значило, что органы опеки и впрямь получают право отобрать ребят. Потому как нет источника доходов на их содержание...

— Вот тут тебе печеньице. И пакетик молока успела захватить, на мне закончилось, — вытащила из сумки подтекающий сине-красный треугольничек.

— Пусть как-нибудь и Женька приедет. Соскучилась. А к «Кукушкиным слёзкам» готовитесь? Без меня не начинайте! — Болезнь дала Оксане право выдвигать условия.

Сразу на всё согласившись, Вера посмотрела на часы. Их тоже можно продать и выгадать несколько рублей, хотя и память о родителях. Дарили на окончание школы...

Торопилась не к автобусу, а чтобы остаться одной, забиться в какой-нибудь угол и завыть во весь голос. Ещё вчера было всё, а сегодня...

Сегодня около больничных ворот, возвышаясь над приплюснутыми машинами таксистов-частников, опять стоял джип Бориса. Сколько он будет преследовать её?

Фермер распахнул дверку. На землю не спустился, то ли посчитав это ниже своего достоинства, то ли побоявшись испачкать туфли. А скорее всего, просто напоминая: я ведь говорил, что ты приползёшь ко мне сама. Но она не приползёт. Ни за что!

Рядом с джипом, как сама печаль, стояла засохшая ракита. Она ещё могла куститься, но кто-то срезал кору кольцом по её стволу. Противостоять такому смертельному пояску оказались бессильны и крона, и корни, и сам ствол. А Вере вновь тоска: подпоясывает жизнь подобным образом и её, венчая с безысходностью. Но она всё равно не пойдёт к открытой дверце. Свой шаг к унижению она сделала прошлой ночью, да Господь, видать, уберёг, не отворил двери. Сегодня она не пойдёт сама. Но почему так вышло, что лишь в этом случае возможно спасение Оксанки?

Частникам она тоже показалась ненужной, и машины проводили её погасшими от усталости, придремнувшими фарами. Если бы кто знал, как устала она, как ей тоже хочется выспаться. Рада будет и лавочке на вокзале. Да надо ехать домой. Там хоть какой-то угол. И Егор. Может, что-то подскажет. Подсознательно надеялась, что он поедет с ней, но… В честь чего ему тратить время и нервы на постороннего человека? И за чьи грехи она расплачивается?

 

Старенький жёлтый «пазик» с маршрутной табличкой у лобового стекла Борис Сергованцев перехватил около поселкового кладбища. Сигналя, прижал машиной сбавивший скорость автобус к обочине. Разглядев за мутными от старости стёклами худого крючконосого водителя, поманил его. Тот, пожимая плечами и заранее виновато улыбаясь, вытолкнул расхристанную дверь, спрыгнул на землю.

— Микола, привет. Отобедал? — немногочисленных водителей автобусов в районе каждый знал в лицо и по имени. А тем более Летуна, однажды обогнавшего на своей колымаге «Волгу» секретаря райкома партии. Вот за батю сейчас и ответит…

Водитель приблизился к иномарке, наклонился к опустившемуся стеклу, откуда ему едва ли не в лицо воткнулись купюры:

— Вот тебе твои миллионы, но ты сейчас в Журиничи не поедешь. Скажешь, что сломался.

— Дак люди ждут, — не согласился водитель, не сводя глаз с денег.

— Я их довезу на своей.

— Не, если начальство узнает...

— Слушай, тебе твое начальство выдаёт зарплату?

— Откуль. Пятый месяц на запись работаем.

— Тогда держи наликом и разворачивайся.

— Не, я так не могу. Написано ехать, я и еду.

— Ты что, не понял? — сменил тон Борис. — Или хочешь, чтобы у тебя оказались проткнутыми колёса? А заодно и брюхо? — вместо исчезнувших купюр из джипа показалась заострённая отвёртка.

Шутки кончались, и водитель огляделся. Улица пуста. Рядом — могильные ограды. Только ведь и маршрут в путевом листе написан по-русски: «Суземка — Журиничи».

— Не, всё равно надо ехать, — не сдался ни посулам, ни угрозам Летун, разворачиваясь к автобусу.

«Вот чёрт крючконосый», — подивился Борис несговорчивости Летуна. Добавил бумажек.

— Ладно, уговорил: ещё столько же.

Чтобы не соблазниться на деньги глазами, водитель не стал оборачиваться, просто замотал головой. Значит, не жадный, а тупой. Но такому надо стучать по темечку, чтобы зарубил на носу: Борис Сергованцев не любит непонятливых. Очень не любит.

С тем и вышел из машины, приблизился к «пазику». Молча вонзил отвёртку в истёршуюся змейку протектора. Резина попыталась отпружинить, да только куда ей, стёршейся и потрескавшейся от старости, тягаться с заострённым железом? Тут гвоздь поймаешь — и конец жизни.

Кровь из колеса не брызнула, и стона не раздалось, но едва отполированное жало выдернулось обратно, автобус на глазах стал клониться на передний скат. Летун застыл от неожиданности, и Борис едва сдержался, чтобы не сунуть деньги в его открывшийся рот. Бросив бумажки на испускающее дух колесо, предупредил:

— Следующий раз будешь слушать. А если вякнешь — спалю.

Вернулся в машину. Взял Летун деньги или оставил на колесе, роли не играло. Важнее увидеть учителку в момент, когда не придёт по расписанию автобус.

А Вера словно была готова к тому, что на неё свалится очередная напасть. Выслушав по сарафанному радио новость о сломанном автобусе, попутчики потянулись в здание железнодорожного вокзала. У Веры же оставаться на вторую ночь в холодном зале ожидания сил не было, и безропотно пошла на край Суземки. Песни петь, конечно, не будет, но зато и сумок никаких в руках и за спиной. Дойдёт. С такими думами, как у неё, теперь только и бродить по дорогам. На половине пути будут Алешки, там передохнёт и двинется дальше. Прошлый раз подвёз Борис. Вроде как повезло, да только аукается до сих пор, потому что свой путь надо проходить до конца самой.

День хотя и клонился к закату, но и весна спешила к лету, отодвигая горизонт и обещая продержать в небе солнце минимум до Алешек. Было бы счастье на всю жизнь, найди она сейчас на дороге денежки. Много. Чтобы сразу на операцию. Бедные столько не потеряют, у них таких денег нет, а богачу пропажи незаметны. А Оксане бы помогли...

И вновь пришло невольное сравнение: первый раз шла по этой дороге, распевая задорные песни, теперь бредёт, мечтая о копеечке под ногой. Что будет уготовано на третий раз?

За спиной начал нарастать надрывный гул мотора. Вихляя по всей дороге, тащил за собой тележку худой, кашляющий сизым дымом «Беларусь». Скорости не сбавлял, хотя Вера и взмахнула рукой.

Поняла водителя, когда тот проехал мимо. В кабине громоздились два белых мешка то ли с мукой, то ли с сахаром, а в тележке возили навоз, остатки которого ошмётками плюхались на дорогу.

И всё же «Беларусь» остановился. Тракторист, вывернув шею, прокричал в открытое заднее стекло:

— Я в Алешки. На тележке поедешь?

Поедет. Ничего страшного, что в навозе. Сорвёт травы, подстелет, зато половина пути — долой.

С тем и тронулись. Поначалу Вера пыталась удержать под собой травяную подстилку, но очередная ухабина заставила проехаться кофтой по грязному борту, и пришлось вцепиться в него. Ничего. Не в маникюре. Отмоется. Зато едет.

Хотя тут же пожалела, что согласилась сесть: мимо них, длинным гудком требуя уступить дорогу, промчалась красная легковушка, помигав лампочкой в разбитом заднем фонаре. Может, она бы подобрала? Что за день? Ни копеечки не нашла, ни нормальной машины не подвернулось. Надо смириться...

— Зато доехала, — крикнул в окно тракторист, когда остановились перед Алешками.

Вылезти из кабины и помочь из-за мешков он не смог, дождался, когда Вера спрыгнет на землю сама. Чтобы не касаться навозными руками одежды, отряхнулась гусыней и поспешила к луже на обочине. Может, тракторист и остановился специально около неё.

Дальше шла веселее. Первым делом попросится у директора остаться в школе техничкой, полы ведь тоже кому-то мыть надо. Или даже истопником вместо Пятака, который из водки не вылезает. А потом разберётся. Пока же просто дойти до дома, нагреть воды и отмыться...

Головы от дороги не поднимала, и потому испугалась, увидев стоявших на обочине около дубков двух парней. Они курили, явно ожидая её, и Вера остановилась. Рассмотрела и красную машину, загнанную в кусты. Значит, это те, которые обогнали трактор. Ждут её? Или всё же сломались? Могли и просто свалиться в кювет, вон ведь как неслись...

Стояла она, не двигались парни. Если пойдут навстречу, она побежит назад, в Алешки. Но шли бы лучше к своей машине!

Нет, присели на корточки, начали раздавать карты. Дают понять, что она их не интересует? Или, наоборот, играют на неё? Жутко! Бежать назад? Подождать, пока выкурят сигареты и закончится игра? Неужели посмеют тронуть? Нет же, свои ведь, из одного района. И ей домой надо.

Сделала шаг вперёд. Парочка, конечно, усмехается, видя её страхи, но попробовали бы сами оказаться вечером в поле среди незнакомцев!

Ей махнули рукой — проходи, не бойся. А она и не боится. Но поосторожничает. И никакой палки на обочине не валяется, хотя бы на всякий случай...

— Чем помочь? — крикнула издалека. Голос свой не узнала, но молчать было ещё томительнее. — Вы из Суземки?

Ей не ответили, зато затушили об асфальт окурки. Нет, надо уходить. Побегут за ней? Тогда снять туфли...

Не успела. Бросив карты, парни рванулись к ней прямо с корточек, сорвали с дороги. Покатились в кювет, хрипя каждый от своего усилия. Насильники в четыре руки срывали с неё одежду, прижимая голову к сырой, ещё ночью снежной, земле.

— Какая же ты вонючая! — прохрипел с презрением один из нападавших.

Сорвал с Веры кофту, одним движением обмотал вокруг её головы, ослепляя и не давая дышать. Какое-то время Вера ещё колотила ногами воздух, потом прижали и их. Сил не осталось, и она, затихая, просто завыла, предчувствуя страшное.

 

Глава 13

 

— Дядя Егорка, не приехала. Автобус из Суземки вообще не пришёл, — Анна прошептала тайну, выманив Егора в сенцы. — Бегала и к Женьке, но он не хочет идти к нам спать. Говорит, раз сестра обещала приехать, то приедет. У них, у сирот, слово крепкое.

Про то, что сама без родителей, Аня не помнила.

— Васька куда исчез?

— Сначала искал фонарик. Потом поел — аж ложки глазами моргали, и побежал к клубу.

— Ты сама не исчезни. Видишь, дедушке плохо было. Будь рядом.

— А ты куда?

— На Кудыкину гору.

— Ладно, можешь не говорить, сама всё догадаю. Только скажи, что дальше: Кудыкина гора или куда Макар телят не гонял?

— Семнадцать. Это точно дальше, — племянницу можно было остановить только неразрешимой загадкой.

Не давая ей, онемевшей, прийти в себя, подтолкнул в хату. Отцу, слава Богу, заметно полегчало, он уже крутился по хозяйству, но бережёного Бог бережёт. «А не бережёного — конвой стережёт», — вспомнил свою недавнюю одиссею.

И какой же она показалась далёкой. Сколько событий налегло друг на друга после возвращения в Союз. Впрочем, и Союза уже нет. И не вернулась Вера. Не пошёл автобус, и она осталась снова ночевать на вокзале? Или прав Женька — возьмёт и пойдёт пешком? Тогда надо брать велосипед и ехать навстречу.

Село готовилось ко сну. Гремели подойники, детей зазывали по домам. Тянуло дымком — выжигалась прошлогодняя трава, высвобождая огороды под пахоту. В небе появлялись звёзды, отбивая женихов у царствующей на небосводе Венеры. Да, садиться на велосипед и ехать в Суземку. Но сначала зайти к Женьке, подбодрить пацана, и вперёд. За час-полтора управится, и вместе с пропажей домой.

Дойти до Женьки не успел, позвали от озера:

— Егор!

Татьяна? Что ж она всё время лезет под руку? Поджидала, что ли? А она уже отделилась от ракиты, выпустившей свои длинные космы прямо в воду, махнула рукой: я тут.

— Не спится? Мне тоже. Муж где-то с кем-то гуляет по Москве, а я вот тут, с собакой и лягушками...

Сразу обо всём и сообщила, и за всё возможное в будущем оправдалась. Танька-Танька, хорошая ты девка, но им лучше не соприкасаться. Не ворошить прошлое. Слышишь, как квакают лягушки? Хуже, чем воронье. И на воде пусть и блестящая, но ломаная тень от полной луны. Бесы в полнолуние свадьбы справляют. Веди лучше свою собаку домой, ей вредно в таком возрасте по ночам шастать...

— А помнишь, Егор, эту ракиту? — Татьяна похлопала по выгнутому к воде стволу. — Здесь ты мне и изменил, целовал после восьмого класса Райку-москвичку. Помню. Помню всё наше. Я даже хотела спилить её, вот, зазубрина от пилы осталась, — потрогала один ей известный шрам на стволе. — А меня так не хочешь поцеловать? Я, может, слаще...

— Ты замужем, — попытался деликатно отрезать прошлое Егор. Чтобы не ходить с пилами к новым ракитам...

— На сегодня — нет, — торопливо успокоила та и подалась навстречу, схватив Егора за руки. — Я, может, тебя всю жизнь жду. Замуж вышла, а ни разу не целовалась. Ни разу, чтоб сладко стало. Муж пристаёт, а я вру, что не люблю целоваться. А тут бах — ты приехал, разбередил. Зачем?

Затормошила Егора, потом сама приникла к его груди, выражая радость от своего же «зачем».

— Не надо, — отстранил девушку Егор.

Да только разве Танька своего упустит? Оторвётся от мёда, которого всю семейную жизнь хотелось? Сама отыскивала губы Егора, сама водила его рукой по своему телу, вызывая собственную дрожь. Егор, как мог, сдерживал её порыв, понимая и оправдывая несостоявшуюся невесту, но не давая своей холодной отстранённостью надежд на будущее. Таня не могла не чувствовать этой отчуждённости, но и остановиться было свыше её воли. А огонь вспыхивает и от трения...

На дороге послышались шаги, и Егор сам увлёк девушку в темноту на радость собаке, которой представлялась возможность спокойно полежать. Это днём в деревне можно пройти голым и никем не замеченным, а ночные встречи рано или поздно становятся достоянием всех.

 

Не хотела, чтобы её видели, и вернувшаяся в село Вера. В изодранном платье, с распухшими губами, в единой корочке от навоза, грязи и крови на коленях, она шла к озеру обмыться, чтобы не испугать своим видом Женьку. И около первой же ракиты услышала голос Егора. Что ему «не надо»? Кому говорит? Точно он?

Присела, не зная, хватит ли сил встать обратно. Страшнее, если Егор увидит её и подумает, будто она следит. Никогда не занималась этим и не будет. Хотя если бы поехал, как обещал, с ней в больницу, ничего бы не случилось. Но, видать, кто-то оказался важнее. Пусть! Только отныне и она никому ничего никогда не простит. И ни во что не поверит.

— Ну, поласкай, поласкай же. Хочешь ведь, — донёсся от ракиты женский голос.

Татьяна!

Закрыв уши, Вера побежала прочь от озера. Пусть даже увидят и подумают что угодно. Ей всё равно.

Ворвалась в палисад, распахнула, вырывая оставшиеся пуговицы, кофту на груди. Осела на ступеньки крыльца. Последняя опора, к которой она брела от дубков, на которую надеялась, оказалась миражом. Теперь точно хоть в петлю головой. И разом всё закончится. Тогда и Оксане как круглой сироте могут сделать операцию бесплатно. А она не хочет жить. Незачем жить. И Женька не пропадёт, уже большой...

— Вера Сергеевна, — послышался от калитки шёпот. — Вера Сергеевна, можно к вам?

Над штакетником вертелась кудлатая голова Васьки. К ней можно, Вася. Пока можно. Ты один оказался надёжен на этом свете. Не оставь потом Оксанку...

Ни поправлять одежду, принимая более пристойный вид, ни вставать навстречу не стала. У нее нет сил держать на своих плечах небо, даже на коромысле Млечного пути. Предлагают живой водицы из своих ковшей и Большая и Малая Медведицы, да стоит на страже, прямо над Васькиной головой, с луком Стрелец-кентавр. По географии помнит — центр галактики. И натянута тетива в луке. На первое же её движение к спасению отпустит стрелу...

Опустила голову с неба на грешную землю. Хотя не земля грешна, а люди на ней.

Васька замер от её вида, но от расспросов воздержался. Сказал о самом нетерпеливом:

— Вера Сергеевна, я знаю, где достать деньги для Оксаны.

— Вер, это ты? — раздался из сеней голос Женьки.

— Я, Женя, я. Сейчас зайду, — крикнула, не обернувшись, лишь бы не потерять Ваську из виду. Не пропустить слова, которые тот говорит. Но где он достанет деньги? Разве их можно найти в таком количестве? Но, если что, она и часы продаст, и туфли школьные. Всё равно они теперь не нужны!

Не хотела, а подхватилась к калитке, припала ухом к Васькиным губам — самой ни словечка не пропустить, другим не дать их услышать. Кентавр, как ни привставал на своих копытах, потерял её из своего прицельного прищура. Густые деревья растут в Журиничах! Высокие. Партизанские. Спрячут. Уберегут. И кивала согласно на всё, что шептал-предлагал Васька. И сразу поверила в чудо. Это та копеечка, о которой молила по пути из Суземки. Найдись она раньше, может, и не случилось бы встречи у дубков. Или наоборот? Не произойди она, может, не пришёл бы Васька. Дала глоток Большая Медведица?

Весь план дня завтрашнего, спасительного, обсудить не успели. От дороги послышались шаги, тень обрисовала Егора, и Васька нырнул в крапиву около ограды.

— Вер, — опять позвал Женька, на этот раз распахнув дверь.

Свет из сеней осветил её, и подошедший Егор, повторяя племянника, замер от неожиданности. Значит, и впрямь у неё вид не самый радужный.

— Что... что с тобой?

На этот раз Веру подкосила не усталость, а обида. Облокотилась на калитку, одновременно закрывая вход, но Егор легко отодвинул преграду. Повернул Веру к свету. Всмотрелся в разбитые, припухшие губы, царапины на шее.

— Кто?

— Не знаю, — честно ответила Вера и с вызовом посмотрела на Егора: а тебе-то какое дело? Иди к реке, ласкай недолюбленных.

— Тебя... обидели?

Вера усмехнулась, скосила глаза на бурьян, в котором таился Васька. Промолчала.

— Вызываем милицию!

И вновь горькая усмешка стала Егору ответом: ты хочешь, чтобы обо мне судачило всё село? Дети в школе показывали пальцем? В деревне насилие прячется глубже, чем измена. На то, скорее всего, и рассчитывали встретившие её на дороге. Лучше бы вы, товарищ капитан, поехали в Суземку, как обещали...

— Что-нибудь запомнила?

Вера намерилась отмахнуться и от этого, но Егор мог начать задавать при ребятах совсем уж откровенные вопросы, и она оглянулась на замершего в проёме дверей Женьку: иду.

— Красная машина. Задний фонарь разбит. Правый. Я пойду.

Волоча кофту и ноги по земле, пошла в дом. Обняла перепуганного брата, закрыла дверь. Егор от отчаяния вбил кулак в штакетину, та легко переломилась на лаге, даже не успев спружинить. Поднял оторвавшуюся от кофты пуговицу и быстрым шагом направился к своему дому.

Вылез из первой, а оттого самой жгучей крапивы Васька. Снимая тельняшку и с ожесточением расчесывая тело, бросился в противоположную сторону — к озеру, остудить в воде горящие ожоги. Лишь Стрелец, в одночасье растерявший все цели, остался на прежнем месте — в точке зимнего солнцестояния. Ему не было нужды суетиться: эти грешники не последние, ещё ни один человек на земле не спрятался от созвездий, от своих знаков зодиака. И уже через несколько минут под его прицел попал Егор, выехавший на велосипеде в сторону Суземки. Выстрелить из лука в него сразу или поиграться? Какая у него судьба по звёздам? Луна пусть и блекло, но освещала дорогу своим пузатым брюхом, и спицы на колёсах сливались в сплошной матовый круг. Значит, ехал быстро. Но тоже ведь никуда не денется. Земля-то круглая.

В Суземке, стараясь миновать даже редкие фонари, Егор первым делом проехал к станции, потом к больнице в поисках машин — их скопления он отметил утром именно там. Быстрого успеха, как и опасался, не достиг, и потому стал просто зачищать улицы, по возможности заглядывая во дворы. Гаражами Суземка похвастаться не могла, так что, если машина не загнана на века в какой-нибудь сарай, рано или поздно он найдёт её.

Время перевалило за полночь, прохожие практически не встречались, но Егор продолжал держаться тени: велосипедист слишком запоминающаяся фигура в ночном посёлке. Что он сделает с машиной и её обладателями, не придумалось и за двадцать километров пути. Но то, что покусившиеся на Веру сотни, тысячи раз пожалеют о содеянном, он мог гарантировать. Уничижительный, полный разочарования и презрения взгляд Веры, её холодные односложные ответы дали ясно понять, кого винит в происшедшем. Самое страшное, что она права...

Проходил улица за улицей, закуток за закутком — как же расхристанна и самоуправна оказалась в своём устроении Суземка. Одно благо для разведчика — песчаные дороги позволяли пристальнее исследовать дома, к которым вели машинные следы. Те дворы, в нутро которых не смог заглянуть, помечал на перепроверку в составленной схеме.

— Найдём, — в который раз вслух успокаивал себя Егор. — Не сегодня, так завтра.

И когда уже намеревался переждать на вокзале остаток ночи, чтобы с утра продолжить поиски, около одного из самых крайних особняков увидел то, что искал. Красный «жигулёнок» с разбитым задним фонарём пришибленным телком стоял около джипа, который Егор бы узнал из тысячи. Сергованцев! Почему сразу не подумал о нём? Случившееся мгновенно получило и мотивацию, выстроило логическую цепочку. Машины рядом. За ними, стыдливо прячась от соседства с нищетой и роскошью, козликом задрал зад милицейский уазик. В доме горит свет. Милиция каким-то образом уже вышла на след насильников?

За воротами, почуяв чужака, зашлась в лае собака. На веранде включили лампочку, но Егор не тронулся с места: мощного ствола тополя, растущего напротив особняка, хватало для укрытия. А собака привыкает к тем, кто не убегает.

— Фу, — послышался голос. Не Борис. Правильно, не царское это дело — вести псарню. Всегда найдутся нукеры, которые на свист бегут быстрее гончих. — Ешь.

Пёс недовольно, но переключился с чужих шагов на угощение: если хозяева спокойны, то с домом всё нормально. Ворота отворились, показалась фигура с нимбом из милицейской фуражки. Над ним поднялись сжатые в братском рукопожатии руки.

— Да посидел бы ещё, — попробовал уговорить гостя невидимый за воротами Борис.

— Не последний раз, — успокоил милиционер.

«Козлик», словно его отрывали от стойла с сеном, лишь с третьего рывка выполз задом на дорогу. В кабине заиграли восточные мотивы, водитель включил магнитофонную запись на полную мощь и потрусил на своём ишачке в центр.

Егор пытался спокойно оценить увиденное. Запрета водить дружбу, с кем пожелается, Борису нет, а уазик мог оказаться совершенно случайно в одном месте с меченым «жигулёнком». Но в том, что участники вечеринки имеют покровительство в милиции, сомневаться не приходилось.

Едва зачах где-то в центре милицейский «козёл», Егор перебрал содержимое поясной сумки. Что-то осталось от старых спецназовских запасов, что-то собрал у отца в чулане. Остановился на элементарном — жгуте и зажигалке. И не забыть родной закон: сначала исследовать пути отхода.

Пошёл вдоль небольшого озерца в сторону психоневрологического диспансера, замаскировал велосипед в кустах под его забором. Среди психов искать вряд ли хватит ума.

Свет на веранде продолжал гореть, но собака лишь порычала на повторное приближение Егора, и он вошёл в тень от джипа. Присел, открыл в «Жигулях» лючок от бензобака. На крышке висел игрушечный замочек, и он легко сковырнул его ножом с козлиным копытцем, некогда подаренным Ваське. А тут самому пригодился. Опустил жгут в бензобак. Демонстративно положил замок рядом с колесом. Насильники должны знать, что поджог — не случайность, что их начали преследовать. И отныне пусть боятся собственной тени. Потому что вряд ли, как и Вера, пойдут заявлять в милицию, где вольно или невольно, но вынуждены будут искать причину мести. Впрочем, милиция прискачет на пожар сама, если прикормленная. Но есть дела, огласки которых не желает ни одна из сторон. Только он, капитан Буерашин, сторона третья. И по силе возможности воздаст каждому по делам их.

Прикрыв огонёк от зажигалки, поднёс его к пропитавшемуся бензином жгуту. А теперь можно слегка пробежаться.

Взрыв услышал около дамбы. Над улицей взвился огненный гриб, салютуя самому себе россыпью искр. Зашлись лаем собаки, которых в Суземке оказалось бессчётное множество. Но Егор спокойно замер у береговых деревьев. Делал ли он неправое дело? Да. Мучился ли сомнениями и угрызениями совести? Нет. Могло быть всё иначе? Да, не застань в одной компании с бандитами милиционера. Будет мстить дальше? Несомненно. Побитый «жигулёнок» не стоит гнутой копейки в судьбе Веры.

Ни гордости за сотворённое, ни злорадства от мести не чувствовал. С ним и с Верой пересеклись не враги, а уроды. Пока не убивает, но наказывает единственно возможным в данной ситуации способом. Так что гори всё синим пламенем. Как и положено при взрыве бензина.

Дождался, когда побегут на пожар люди, смешался с ними.

— У Сергованцева, у Сергованцева что-то взорвалось!

— Машина вроде.

— Там с вечера гуляют.

Оказались среди любопытных и велосипедисты, что порадовало Егора больше всего: теперь не окажется белой вороной. Подтянулся вслед за мужиками к горящему факелом «жигулёнку». От него, ломая высаженные вдоль забора ёлочки, с поджаренной молнией уходил джип. Два парня, взмахивая руками, носились вокруг огня, призывая на помощь, но народ не рвался рисковать. И только таджик-охранник бесполезно бегал с ведром за водой во двор.

Вернулся отогнавший на безопасное расстояние свою машину Борис. Люто, с огненными отблесками в зрачках, оглядел собравшихся. Егор задвинулся за соседа. Теперь можно и уходить, пока не подъехали пожарные и милиция, не стали выискивать свидетелей и подозрительных.

 

Глава 14

 

— Плохо встречаем, гражданин Буерашин. Здравствуйте. Лейтенант Околелов.

Вошедший в дом милиционер оглядел стены, прошёл к столу, бросил на скатерть запутавшуюся в ремнях офицерскую сумку. Побарабанил по ней пальчиками с кустиками чёрных волос на фалангах: ты у меня здесь и я всё про тебя знаю. Так что зря не бежал к калитке, не спешил распахивать дверь, не склонил повинно голову и не предлагаешь присесть. Жаль. Но на этот случай есть в ментовке лозунг: кто не с нами — тот у нас.

Егор в ответ откровенно усмехнулся. Не хватало ещё в собственном доме стоять навытяжку перед лейтенантом. Грехи, за которые составляются протоколы, надо ещё доказать. А они недоказуемы из-за отсутствия улик. Так что ведите себя адекватно, товарищ лейтенант. Случаем, не вы были вчера ночью в доме Сергованцева?

Сел на диван сам:

— Я слушаю.

— Слушать буду я, — не согласился Околелов, усаживаясь за стол без приглашения.

Распахнул сумку, в слюдяном окошке которой мелькнула нарисованная от руки схема района. Она напомнила Егору кабинет «капраза», где при бросках «на холод» они изучали карты, на которых вмещалась половина земного шара. Как всё скукожилось...

— Итак...

— Итак... — эхом повторил Егор, требуя внятных объяснений. Они у вас есть, товарищ лейтенант? А заявление о поджоге тоже есть? Вряд ли...

В кухонном окошке мелькнул отец, проверявший грядки. А вот это плохо. Незачем ему волноваться по пустякам. Надо выяснить всё до его прихода…

Милиционер сам поторопился:

— Вы сегодня ночью уезжали из села?

— Вы имеете право об этом спрашивать?

— Раз в форме, то имею, — явно наслаждался своими полномочиями лейтенант. Достал схему, принялся глубокомысленно, но без дела изучать на ней линии, квадратики и деревца. А страны и континенты слабо? — Итак, где вы провели ночь?

— Дома. Сначала у озера, потом пришёл домой.

— Это кто-то может подтвердить?

— Возможно... Кого-то встречал, с кем-то разговаривал. Потом лёг в подвале, почитал. Онуфрия де Бальзака, — скосил глаз на Околелова. Тот спокойно проглотил исковерканное имя француза. — И вот только недавно проснулся.

Где там отец? Прислушивается к разговору? Не может быть, чтобы так быстро вычислили возможного кандидата в поджигатели. Или просто больше некого? Берут на испуг?

— Хорошо, если это так, — кивнул Околелов, но выражение на лице не сменил: ваше дело вешать мне лапшу на уши, наше — снимать её по одной макаронине. Важно, кто потом из них суп сварит...

Отец загремел в сенцах вёдрами. Сейчас расставит их в ряд на лавке и войдёт в хату.

— А что, собственно, случилось? — вынужденно пошёл на ускорение событий Егор, лишь бы прекратить игру в гадалки.

— А ты не знаешь? — хлопнул ладонью по столу лейтенант.

Увидел, почувствовал, что противник в какой-то момент дрогнул, пошёл на попятную, и потому можно было прекратить чистоплюйство...

— Нет.

— Отец? — кивком на дверь поинтересовался Околелов, и стало ясно, что унижался Егор зря: лейтенант ждал именно его появления.

И не факт, что сделал это из вредности или потому, что выпало ему жить с такой фамилией. Ума хватило проанализировать: раз подозреваемый боится присутствия отца, значит, тот и должен стать ключиком, который откроет нужные для следствия секреты.

Не обманулся в ожиданиях. Фёдор Максимович при виде гостя в погонах настороженно посмотрел на Егора.

— Интересуюсь вашим сынком, — сокрушенно начал Околелов, взывая к состраданию: у меня и так забот полон рот по всему району, а из-за вас пришлось добираться в несусветную даль. Но тут же едва не взял Егора за грудки: — Ну, будешь рассказывать или подёргать за одно место?

У Фёдора Максимовича подкосились ноги, и Егор не нашёл лучшего способа привести отца в чувство, как заставить его что-то делать:

— Подай воды, пожалуйста.

При любом раскладе тот не должен слышать про поджоги. И стало ясно, почему люди ненавидят ментов. Потому что те взаимно презирают всё остальное человечество, оставшееся без погон.

— Подай, подай… — разрешил отцу, когда тот стал ждать указаний от участкового.

А Околелову всё равно хорошо. Когда подозреваемые начинают нервничать при свидетелях, значит, они созрели. Пора трясти грушу.

Однако едва затворилась дверь за отцом, Егор сбросил шкуру послушной овцы и надвинулся на Околелова так, что тот вдавился в стул:

— Слушай сюда, лейтенант. Говорю один раз.

Перемена подозреваемого заставила милиционера испуганно бросить взгляд в окно, на оставшегося у машины напарника.

— Я не знаю, с чем ты приехал, но вякнешь в этих стенах и при отце хоть ещё одно неуважительное слово, я сам подвешу тебя за все места сразу. Вот на этой матице, — кивнул, не глядя, на потолок. Помнил: там вбит крюк, на котором колыхалась и его зыбка.

— Да кто ты… Да я тебя... — схватился за планшетку, как за бронежилет, лейтенант. Волосики на побелевших пальцах вздыбились, на лице начали загораться красные пятна. — Да ты не знаешь...

— Знаю, — начал обретать всё большее спокойствие Егор. Это не отец забыл, что у него сын офицер. Самому важно не переставать чувствовать на плечах капитанские погоны. Пусть и снятые. — Я знаю и свои права, и твои обязанности.

— Пожалеешь, — попробовал улыбнуться Околелов, но лишь сгримасничал.

Оставил планшетку, но лишь для того, чтобы расстегнуть кобуру. Пистолет вытаскивал так торопливо, а значит медленно, что Егор мог несколько раз перехватить трясущуюся руку противника. Лейтенант же, ребром ладони пробив листву герани на подоконнике, распахнул створки окна, только вчера освобождённые после зимы от вторых рам. Крикнул напарнику:

— Зайди сюда. Быстрее.

Дело, при всей его абсурдности, приобретало не совсем радужный для Егора оттенок: человек, доставший оружие, перестаёт искать выход из ситуации. Грани дозволенного стёрлись, и любое неосторожное движение могло привести к выстрелу. С последующей записью в объяснительной записке: «Оружие применено в целях вынужденной самообороны».

Или показать мальчику, как красиво, смешно и глупо можно лишиться оружия? Хотя это уже применение силы против милиции, которая в данный момент при исполнении...

— Убери пистолет, — как можно спокойнее посоветовал Егор, усаживаясь на лавку.

— Здесь я командую! — не согласился лейтенант, вновь обретая счастье от всевластия.

Как быстро, оказывается, из-за ерунды люди способны возненавидеть и уничтожить друг друга! И испытать при этом удовольствие. А у Околелова оно стало полным, едва увидел на подоконнике, рядом с цветочным горшком, журнал со статьёй о колоколах, испещрённой пометками. Облегчённо улыбнулся:

— Тронешься — отстрелю все пять конечностей.

«Себе», — мысленно уточнил Егор, зорко следя за милиционером. Как говорят ниндзя, пожалей врага своего, который вышел на тебя войной. Ибо он ещё не знает, что уже мёртв…

Окончательное напряжение Околелову снял вошедший долговязый напарник с заправленной в брюки рубашкой. Вытаращил глаза на пистолет. И лейтенант в первую очередь ему как потенциальному свидетелю, а заодно для будущего протокола отчеканил все формулировки, которые припомнил из милицейской практики:

— За оскорбление представителя правоохранительных органов, за угрозы, за неподчинение приказам, нежелание отвечать на вопросы по существу — вы задержаны до выяснения всех обстоятельств дела. Следуйте в машину!

— Мне нечего было отвечать, так как вы не объяснили причину ваших угроз, — не тронулся с места Егор, тоже переходя на официальный тон. Долговязый сержант худо-бедно, но одновременно служил свидетелем и для него. — Взаимно требую чёткого и безусловного выполнения ваших служебных обязанностей и внятного объяснения, в чем конкретно я, капитан Егор Буерашин, подозреваюсь.

Говорил не только для протокола. Очень хотелось выяснить степень осведомлённости милицейского десанта о ночном происшествии, чтобы по пути в Суземку обдумать дальнейшее поведение.

Как ни странно, напоминание о воинском звании помогло.

— Вы подозреваетесь в воровстве деревенского колокола, — смог, наконец, сформулировать претензии Околелов. И с улыбкой помахал «Техникой — молодёжи» с закладкой как раз на странице о колоколах: уголовка от тебя в любом случае никуда не денется.

— Что?

По мере того, как до Егора доходил смысл обвинений, он улыбался всё шире и шире. Значит, не поджог? Абсурд в обвинении Околелова был полный, но кто мог позариться на колокол? Зачем? И как смогли снять и незаметно увезти из села такую громадину? Когда? Тоже сегодня ночью? Или это ответный удар лично по нему таким изуверским способом? Недооценил противника? Ведь и впрямь говорил Сергованцеву, что цены ему нет. Только кража применительно к нему вообще недоказуема. Хотят показать свой оскал, свои возможности? Ничего не получится, у крокодилов кожа толстая. А брюхо он прикроет...

— Пойдёмте, — с лёгким сердцем направился Егор к двери.

А вот Околелов замешкался. Видел, кожей чувствовал: хозяин чего-то боится. Даже если и не в колоколе причина, тем не менее что-то происходило с Буерашиным сегодняшней ночью, если повергло его в смущение при упоминании о ней. Потому требовалось ковырять, ковырять ранку, пока потенциальный клиент не взвоет от безысходной боли. Нужен результат. Звёздочки старшего лейтенанта на погон просто так не падают, а они пообещались досрочно. Не говоря уже о гонораре от Сергованцева, который сообщил о пропаже набатника и дал наводку...

— Куда? — подался в сенцах к Егору отец. Увидев, что оказался на пути с пустым ведром, со звоном опустил его на пол — чур, не нас!

— До района и обратно, — как можно спокойнее ответил Егор. Несмотря на плохую примету, с чистым сердцем смог пояснить причину: — Говорят, колокол наш украли. Желают поинтересоваться.

— Колокол? Как украли? Кто? А ты причём здесь?

— Вот там и надо это объяснить. Скоро буду. Что в магазине купить?

Фёдор Максимович не поверил в игривый тон сына. Да и как поверить, если ему в спину наставлен пистолет. Что произошло с Егором там, в Москве? Почему сняли погоны? За какие прегрешения? Местная милиция бы не позволила себе так беспредельничать. Значит, политика? А колокол — это всего лишь повод?

— Недоразумение, пап. А ребята просто не наигрались в детстве в войнушку, — кивнул за спину, на пистолетик Околелова.

Участковый усмехнулся недобро: будет тебе войнушка. Кто не с нами, тот у нас. И плевать, кто какие погоны носил вчера. Новый день рождает если не новых командиров, то уж конвоиров — точно.

Призывать лейтенанта к уважению или хотя бы к простому исполнению своих обязанностей было бессмысленно, и Егор сам заторопился на улицу. Милиция, слава Богу, состоит не из одних околеловых, так что через час-другой проблема останется лишь в том, как добираться из райцентра обратно. Неужели всё-таки Сергованцев вычислил возможного поджигателя и зашёл с другого бока? Но колокол-то причём?

В уазике, едва он взялся за спинку сиденья, запястье тут же сцепили наручники, приковали к металлической дужке. Бред. Колумбия. Посреди отцовского партизанского леса. Как же он поставит во фронт этого милицейского заморыша, когда всё закончится…

Посмотрел в окно. Из-за соседского забора, словно пионерская зорька, тут как тут показался дед Степан. Отец оседал у палисадника, хватаясь за почерневший от старости штакетник, и Егор дёрнулся наружу.

— Сидеть! — навёл с переднего сиденья любимую игрушку лейтенант.

— Ты что, не видишь? — кивнул на отца Егор.

— А у меня такое кино каждый день, — Околелов поддел стволом козырёк фуражки. — Поехали.

Водитель неодобрительно глянул на старшего, но подчинился. Лейтенант дотянулся до приёмника, и Егор услышал знакомую восточную мелодию. Всё-таки Околелов! Он был у Сергованцева. Никакой случайности в аресте нет.

На стекло упали, разбившись вдребезги, несколько капель дождя. Развозя грязь, заработали дворники. К отцу спешил Степан, и это сдержало Егора. Он, к сожалению, не Рембо, он просто вернулся в родное село…

— Чему ухмыляешься? — не вынес Околелов усмешки над ушами. — Лучше думай, что станешь рассказывать, — кивнул на журнал как основную улику.

— Если и расскажу, то не тебе, — откровенно послал лейтенанта Буерашин.

У него железнейшее алиби — он просто не воровал колокол. А история с Верой и машиной — это их внутреннее дело, в котором государство, к сожалению, помочь не может. Нет защитной статьи в Уголовном кодексе на порядочность. Поэтому всё остальное он берёт на себя.

Околелов отстегнул наручники, лишь когда заехали во дворик отделения милиции.

— Вымётывай свою задницу.

Егор из кабины оглядел перевалившиеся из частного сада через забор мокрые ветки яблонь, притулившийся в уголке туалет с покосившейся зелёной дверкой.

— Я что-то неясно сказал? — повысил голос Околелов.

 — Но ты же приказал это самому себе.

Оказаться оскорблённым во дворе собственной крепости Околелов не ожидал. Понимая, что в одиночку со строптивым клиентом не справиться, побежал по узенькой, в одну тротуарную плитку, извилистой змейке к двухэтажному зданию. Водитель, предугадывая последствия, демонстративно подтянул брюки и поспешил к туалету — и от греха подальше, и к удовольствию ближе. А Егор сам ступил на землю. Потянулся, разминаясь. Надо думать, как добираться обратно.

Но в момент, когда захлопнулась туалетная дверь, распахнулась точно такая же перекошенная в милиции. С автоматами наперевес, на ходу вбивая в их открытые подбрюшья магазины с патронами, во двор вырвались трое милиционеров. Тротуарчика на всех не хватило, и бежали цугом, как на штурм рейхстага. С такой же отвагой, не давая Егору опомниться, сбили с ног. В живот воткнулся ствол автомата, оружие резко повернули, наматывая на мушку вместе с рубашкой и кожу. На горло наступили ботинком. Проворные руки привычно прошлись по карманам, выдернули из брюк ремень. Ничего нового для арестанта в этом подлунном мире, хоть в какой его точке находись.

— Убежать хотел? — послышался довольный голос Околелова, набиравшего всё новые и новые очки в свою пользу. — Буянить вздумал? В пресс-хату его. До понедельника.

Вышедший из туалета водитель осторожно обошёл место, где только что лежал подозреваемый. Оглядевшись, проворно собрал выпавшие монетки. Валявшуюся там же женскую пуговицу вдавил ботинком в мокрую землю — здесь ничего не было и лично он ничего не видел...

 

Глава 15

 

Васька задерживался, и Вера в нетерпении и тревоге прислушивалась к звукам. Тишина на селе. Никто нигде не идёт и не едет. Неужели всё сорвалось? Она клянётся, что как только соберёт деньги, уедет с ребятами отсюда навсегда. Не оставив ни следов, ни памяти. Только бы...

За кладбищем, прижившемся на самом высоком взгорке между селом и границей с Украиной, послышался негромкий рокот. Бросилась в огород. Фары не светят, но об этом предупреждали. Она всё понимает и осознаёт преступность задуманного Васькой, в другой раз бы сама уши надрала, но сегодня на кон поставлена жизнь Оксаны. И если во всей стране некому помочь человеку, то остаётся или безропотно идти на заклание, или помочь себе самому.

Натужный от усилий, но не надрывный, не привлекающий к себе внимания, гул мотора приближался к её дому. Такой если и услышишь, то через мгновение к нему привыкнешь и перестанешь воспринимать. Мало ли кто из ребят катает девчонок по полям.

Передёрнула плечами. Не от озноба, оделась вроде плотно. Значит, волнение. Как же быстро способна переворачиваться песочными часами судьба. Но, может, у дубков истекли слезами её последние песчинки горя, и отныне будет пребывать только удача?

Машина тем временем остановилась за несколько метров от огорода, а вскоре показался и Васька. Словно чувствуя нетерпение сообщницы, он бежал по меже, и его уверенный бег успокоил: значит, границу пересекли нормально. Теперь задача быстро разгрузиться. Сарай, чулан и подвал вычищены, тюки не испачкаются. А если контрабандисты и впрямь будут выдавать обещанные суммы, хватит трёх месяцев, чтобы спасти Оксанку. Все первого сентября в школу, а они — на операцию. И тогда на Ваську молиться до конца дней.

— Я здесь, — окликнула его.

— Всё нормально? Заезжать?

— Никого.

Парень метнулся обратно в поле. Вскоре, мягко переваливаясь по пахоте, крытая тентом «Газель» с раздутыми, словно у коровы, боками подъехала к воротам. Из кабины выскочил Васька, на ходу сбрасывая свитер. С другой стороны показался худощавый небритый мужик неопределённого возраста. Скосил глаза на хозяйку, оценивая её надёжность в деле, открыл борт.

— Куда? — спросил шёпотом, взваливая на спину тюк, обвитый, словно лианами, жёлтой липкой лентой.

Вера шмыгнула в сарай, указала на сенник. Васькины родители обустраивались основательно, намереваясь держать скот, и потому под сено отвели много места. Если надо, «газель» сама войдёт вместе с товаром.

Хотела помочь в разгрузке, но Васька оттёр в сторону, крепеньким мужичком снуя от машины к сараю. У кого родилась идея переправлять товар с Украины в Россию через неохраняемый чернобыльский лес, ему самому неведомо. Но намедни именно к нему подошёл на делянке горелого леса незнакомый мужик. Подманил.

— Буерашин? Васька?

— Я самый, — удивился осведомлённости незнакомца Василий.

— Дело есть. Пойдём покурим.

Работавшие на лесоповале мужики скосили на пришельца взгляд, но вмешиваться в чужие интересы не стали. Им платили за вырубку леса, а Васька местный, мало какие и с кем дела мог иметь. Да ещё крестник начальника.

— Заработать немного хочешь? — с ходу заговорил о главном незнакомец.

— Хмыз продать? — смекнул Васька, посмотрев на сваленные в кучу обрубленные ветки. Это запросто, всё равно жечь.

Незнакомец усмехнулся мелочности желаний:

— Есть люди, которые хотели бы перебросить с Украины в Журиничи одну-две машины товаров. Ты бы подсказал, где его можно подержать ночь? А утром машины с брянскими номерами малыми партиями их бы и вывезли. Тебе навар, нам — отсутствие проблем на таможне, к которой надо еще делать крюк в полторы сотни километров.

— А...

— С погранцами договор есть, они дадут нам коридор на полтора часа. Расчёт сразу по разгрузке. Подумаем? Через денёк в это же время подойду вон к тем берёзкам.

Думать, если честно, Васька не хотел. Хватит с него страхов, что натерпелся, попав в ловушку с поджогом и потеряв нож. Обойдётся тем, что платят на пилораме.

Да только в тот же день узнал новость про операцию и деньги Оксане...

— Всё, бывайте, — кивнул шофёр и по старому следу начал выводить машину на дорогу.

Вера тревожно обернулась на Ваську — а деньги? Тот сам с недоверчивой улыбкой показал пачку. Неужели и вправду вот так, за несколько минут, можно получить столько деньжищ? Получилось? И завтра приедут опять?

Женька не мог не заметить днём её уборку в сарае, но Вера, ничего не объясняя, усадила его делать уроки. На риск она пойдёт одна, ей есть что терять. А Васька... Ваське спасибо. До конца дней. Если одни подталкивают к пропасти, то всегда находятся и те, кто протянет руку. Васька протянул.

— Держите, — на данный момент Василий протягивал ещё и деньги.

— Нет, не все же, — отступила Вера. — Ты всё делал.

— Это Оксане, — счастливо улыбнулся Василий, зримо и весомо ощущая личную помощь невесте. — На завтра обещали сразу две машины.

— Хорошо бы, — Вера даже представила, насколько большая сумма окажется в пачке. Деньги стали смыслом жизни, её продолжением. А чем больше машин, тем лучше. Она и подвал подчистила на всякий случай, и погреб...

— Спасибо тебе. Иди, отдыхай.

— Ага. А то первым автобусом хочу поехать в Суземку. К Оксане зайду и про дядю Егора что-нибудь попробую узнать.

— А что дядя Егор? — замерла Вера. Она ничего не знает!

— Как забрала милиция, так до сих пор и нет, — удивился незнанию главной новости в селе Василий. Видя, что недоумение у Веры Сергеевны искреннее, пояснил: — Колокол же украли! Подъехали ночью под треногу, спилили автогеном и увезли. В милиции, дураки, говорят, что это дядя Егор сделал. Вроде перед этим он у людей узнавал, сколько тот может стоить. А я не верю!

Вера нащупала лавку. То, что арест Егора связан каким-то образом именно с ней, сомнений не вызывало: она говорила ему про машину. Или ради Оксаны всё же глянул на колокол?

— А что милиция?

— Дед звонил туда. Говорят, задержан до выяснения обстоятельств.

Из-за неё!

— Я еду с тобой. Мне тоже к Оксане.

— Вера Сергеевна, вам надо ждать машины под развоз товара, — Василий кивнул на сарай. — А я что узнаю, сообщу сразу же. Побегу. А то дед наверняка ждёт.

 

Фёдор Максимович рассеянно собирал рюкзак. Запасные портянки, рубаха. Кружка. Нож завернуть в полотенчик. Еда. Соль в спичечном коробке. В лекарствах разбирался слабо, но от давления, головы, живота и сердца нашёл. Опять портянки под рукой. Вторые или забыл положить? Спички для надёжности завернул в пакет. На вошедшего Василия обернулся недовольно:

— Куда фонарик дел?

Глаза внука забегали, и чтобы не заставлять его врать, приказал:

— К утру чтобы лежал на столе.

— Я хотел утром в Суземку. Узнать про дядю Егора.

Фёдор Максимович оторвался от рюкзака, посмотрел на внука. Протянул руку, усадил рядом на диван.

— Дядя Егор не мог этого сделать.

— Я знаю. А ты куда собрался?

— Похожу по сёлам. Не может быть, чтобы никто ничего не видел. Не иголка же в кармане. А ты веди дом.

— Может, пусть милиция...

— Я это сделаю быстрее. Потому что если они не поверили Егору, то я не верю им. А Буерашины чужого никогда не брали, Васятка.

— Да народ почти и не верит...

Фёдор Максимович хлопнул внуку по колену: вот именно — «почти». А он не привык ходить по селу с опущенной даже по наговору головой...

Рано утром, не увидев фонарик, тем не менее не стал будить ни Ваську, ни Анютку. Переложив из холодильника в рюкзак пакет с едой, вышел из дома. Проверил велосипед, постучав им о землю: прыгает, шины накачаны. В щели забора мелькнул неизменным глазом сосед. Цепляться за разговор не хотелось, но попросил:

— Степан, я тут на день-два отлучусь... по своим лесным делам. Если что, глянь за ребятами.

Над забором показалась кепка, глаза под ней срезали взглядом двор, экипировку соседа.

— Я тут что подумал, — козырёк почесал лоб. — У нас во всей округе до Брянска церквей нет, колокол не пристроишь, — Степан, зная характер соседа, безошибочно угадал, куда и зачем тот собрался. — И металлолом нигде не принимают. Думаю так: если увезли, то на Украину.

Про такой вариант Фёдор Максимович даже не подумал. Вроде как граница. Но там и впрямь легче запутать карты. А вот следы от машины должны остаться, не на крыльях же перенесли такую громадину через лес. И он не в каждом месте пустит через себя транспорт. Так что если идти опушкой, то на след наткнёшься рано или поздно. Но в таком случае придётся идти пешком, велосипед через бурелом не протащишь. Но спасибо, сосед, за наводку.

— Присмотрю, — благословил Степан.

Фёдор Максимович кивнул в благодарность, загнал обратно велосипед в сарай и заторопился, желая выйти из села, пока оно безлюдно. Васятка прав, многие не верят про Егора, но он не вернётся домой, пока не докажет полную невиновность сына. И пусть опустят головы те, кто вздумал вместе с милицией усомниться в порядочности Буерашиных.

Устроив рюкзак за спиной, привычно, как делал это десятки лет, направился к лесу. Тот, в отличие от людей, не предаст. Укрыл в войну, подскажет путь и к правде. Не думал только, что на старости лет придётся искать её.

Отыскивая машинные следы, Фёдор Максимович осознал, насколько зарос, покрылся буреломом лес. По прежним временам его как лесничего уже давно вызвали бы на ковёр вместе с секретарём райкома, не обеспечившим чистку. А тут зарастай хоть до самого Киева: лесников сократили, у районного начальства обязанности следить за порядком отменили. Да что лес, поля стоят заросшие, и ни один чиновник ни в Москве, ни в Брянске не заругался.

Вспомнилось, как водил по колхозным полям своего бывшего партизанского командира. Первое, что сделал Евсей Кузьмич, став секретарем райкома партии, — это купил резиновые сапоги и обошёл все районные угодья. Сила была у обоих. А сейчас командир совсем плох, зубило в руках не держит, всё больше по пальцам молотком бьёт. Но ничего, немца разбили, а лепёшку тем более сковырнут. Только придётся эти дни Евсею Кузьмичу попотеть одному.

Опушка, вдоль которой шагал Фёдор Максимович, упёрлась в Неруссу. Весенний паводок сошёл, река вновь вошла в искусственное русло, и этот факт почему-то расстроил. Совсем недавно они стояли здесь с Егоркой, тогда героем. Что с него требуют сейчас? Извинятся хоть, когда выяснится, что Егор не причастен к пропаже? Надо было позвонить военкому. Не додумал немного, поторопился бежать в лес. Но пропажу всё равно надо искать. И скорее.

Отдых дал себе у стоянки юнармейцев. В этом году «Партизанские костры» уже не планировали, потому как ликвидировали пионеров. Значит, угли ребячьих костров затухли навек. Поля с лесами заросли, костры погасли, благовест украли, невинных людей сажают. Вот и вся выгода от новой власти в Журиничах. Любить её?

Присел на чурбачок, оставленный ребятами с прошлого сбора. То ли от быстрой долгой ходьбы, то ли от волнения пошли стучать в висках уже узнаваемые молоточки, и он торопливо полез в рюкзак за лекарствами.

Запил таблетку экономно, одним глотком. Вспомнил фронт: самый надёжным солдатом у командира считался тот, кому можно было доверить нести последний глоток воды. А самое страшное на войне — отдавать в окружении свои боеприпасы другим. Не зная, с чем и в какой обстановке окажешься сам…

Откинулся на рюкзак, высвобождая грудь. На верхушках деревьев, словно плюшевые пушистые котята, сидели облачка. День разгуливался на тепло, и это единственное, что радовало Фёдора Максимовича. А давление восстановится, дыхание придёт в норму. Дел ещё вон сколько — внуков выучить, родник доосвободить, совсем чуть-чуть осталось. Куцелапого выследить, хоть и притаился после зимы. Егора, опять же, дождаться. Колокол найти. Некогда руки складывать на груди.

Едва полегчало, встал, взглядом отмерил новый отрезок пути. И едва отошёл от пионерского лагеря, удача словно сама упала под ноги. Примятая трава, оставленная грузовиком, вела на Украину, и Фёдор Максимович, успокаивая заколотившееся сердце, поспешил по следу в заросли орешника. Знал, верил, что лес не даст пропасть. А машина ехала дважды, туда и обратно. Кто же позарился на чужое? Ясно, что колокол больших денег стоит, но разве можно продавать книгу по страницам? Он ведь — это целая история села. Целый роман. А точку в нём хотят поставить на его сыне. Герое. Он не даст.

Хватанул воздух ртом. Как же мало его в лесу, в этих зарослях. Быстрее бы опушка.

— Ну что там опять, что... — прошептал Фёдор Максимович, расстёгивая рубаху на потной груди. — Нам надо идти. Тут недалеко, за следующим поворотом.

Память не подвела. Между наклонившихся над старой дорогой ветвей показался просвет, и он сцепил зубы. Доволок ноги до края леса. Яркое украинское солнце, пристальным пограничником всмотревшееся в глаза чужаку, заставило зажмуриться, и Фёдор Максимович вслед за отяжелевшим рюкзаком опустился к жёлтым колокольчикам первоцвета.

 

Глава 16

 

Прежде чем войти в палату, Околелов, едва сдерживая себя, процедил:

— Сгною.

Его бывший подследственный лежал на койке у окна. Толстушка-медсестричка проворно управлялась с капельницей. Увидев милицейскую форму, одарила посетителя интересом. Форма привлекла внимание и грузного старика с угловой койки, читавшего устроенную на животе книгу. Зато сам Егор остался совершенно безучастным к гостю. Значит, милицейский гость ему не родственник и не знакомый, гостинцев не ждать.

— Мне к Буерашину, — сообщил вошедший.

На милицейском языке это означало, что посторонние по возможности должны оставить их наедине. Медсестра поправила марлевый беретик и, несмотря на довольно большой проход между кроватями, исхитрилась коснуться посетителя грудью. Старик, запомнив страницу, сунул книгу под подушку и отвернулся к стене. Это не очень устроило лейтенанта, но дежурный врач предупреждал, что в палате лежит послеоперационник. Хорошо, что ещё двух пациентов увели на перевязку.

— Я, собственно... здравствуйте...

Буерашин еле заметно кивнул в ответ: то ли ответно «здравствуйте», то ли «я вас слушаю».

— Начальство сказало — извиниться... Такое дело.

Извинять Околелова после всего, что было сделано им в пресс-хате, Егор не собирался. Но и увещевать — себе дороже. Одно радовало, что не пошёл в милицию искать там защиту для Веры. С такими защитниками ещё неизвестно, что могло бы статься с ней самой.

— Собственно, всё, — Околелов побарабанил волосатыми пальцами по металлической дужке кровати. — Если прокуратура поинтересуется, я приходил...

Егор кивнул: приходил. А теперь уходи.

Но натура у милиционера взяла верх. Наклонившись над кроватью, прошептал только для одних ушей:

— Станешь вякать, достану из-под земли.

Насколько хватало силы воли, настолько Егор и старался безучастно смотреть в потолок. На нём у двери сгустилась тень. А может, просто потемнела краска. Над плафоном щупальцами спрута распластались трещины. Сколько лет здесь не производилось ремонта? В вентиляционной решётке трепещет бархатистая пыль. А говорят, в больницах всё стерильно...

Не уловив реакции собеседника ни на прощение, ни на угрозу, лейтенант вышел, посчитав нужным хлопнуть дверью. Когда вдогонку за его шагами простучали каблучки медсестры, старик отвалился от стены, устроил сверху себя живот, успокоил его колыхание руками и лишь после этого вернул на место книгу.

— Что-то не очень радостная встреча у вас получилась, — проговорил с одышкой. — Где-то схлестнулись?

— В пресс-хате.

— В библиотеке?

— Да нет. Это где прессуют.

— Бумагу? — никак не доходил иносказательный смысл до соседа.

Живот помешал ему повернуться, поворота головы оказалось недостаточно, чтобы видеть соседнюю койку, и потому ухмылки Егора он не рассмотрел.

— В пресс-хате — щёлочка под крышей вместо окна. Три шага от стены до стены. Каменный пол, на который наливают воду, чтобы не садился. Часа через два-три в воду начинают подбрасывать хлорку...

Чтобы удостовериться в правдивости рассказа, старик всё же перевалил живот на бок. Земляной вид новичка, капельница и целый ряд белых пластмассовых наперстков с таблетками на тумбочке убедили его в достоверности услышанного.

— Изверги.

— И это я их не прощу… — пообещал Егор скорее себе, чем вдогонку Околелову.

В дверь палаты постучали, но поскольку милиционеры и медперсонал этим себя не утруждают, можно было ждать только желанных гостей. Кто и к кому?

Едва в проёме показался посетитель, Егор принялся судорожно поправлять вокруг себя одеяло. Вера?!

Опережая учительницу, первым в палату на правах родственника протиснулся Васька. Одетый в чистое, с застёгнутой у самого горла пуговицей на рубашке, он цепко оглядел палату и застыл. Он знал своего дядю сильным, недосягаемо геройским, жизнерадостным, а сейчас перед ним лежал опутанный трубочками от капельниц бледно-серый больной.

— Здорово, брат! — подбодрил племянника Егор и приподнял свободную руку, призывая ближе к себе. — Здравствуйте, Вера Сергеевна!

— Вам здравствуйте… — растерянно проговорила она, и Егор понял, что выглядит он и в самом деле не совсем презентабельно. Только лучше бы Вера не приходила совсем. Или одна...

В дверь протиснулась ещё и Оксана. Вера задержала сестру, но лишь для того, чтобы прикрыться ею, как щитом. Скорее всего, она сама и позвала ребят, чтобы не появляться в палате одной.

— Вам плохо? — вывел Егора из небытия тихий голос Веры.

— Нет. Просто... немного неудобно лежу.

Это заставило Веру заботливой медсестричкой склониться над Егором, помочь приподняться. Оглянувшись на сестру и Ваську, раскладывающих на тумбочке гостинцы, прошептала:

— Я сказала в прокуратуре, что в ту ночь мы были вместе. И что у вас нет грузовой машины...

Егор коснулся губами синяка у запястья Веры. Девушка вспыхнула, пряча рукавом халата следы насилия, сосед заворочался, Васька подозрительно замер. Увидели? Это уже не суть важно. Он любит эту женщину. Ни Танька, ни Оля, ни Ира — никто не зацепил так, как она. Когда умирал в «пресс-хате» от ядовитых паров хлорки, прощался с ней.

Васька кашлянул, показал на тумбочку:

— Тут Анька гостинцев собрала.

— Я в коридорчике посижу, а вы поговорите. До свидания… — ухватилась Вера за возможность уйти, уводя с собой и щит-сестру.

Она выразила свою признательность за всё, что Егор сделал для неё, но и не забыла озера. Тайна близких, дорогих людей — это яд....

А Егор, не знавший о подсмотренной встрече, обмяк: неужели больше не заглянет? Ведь не договорились, когда придёт ещё, и одна.

— У нас всё в порядке, — вновь напомнил о доме Васька. — Дед пошёл по лесам, уже третий день нету. К вечеру ждём, еда должна вся кончиться.

— Не отпускай его больше никуда одного. Что Анютка?

— У неё ноги дома не живут. Бегает, женихается.

— С кем?

— А там любого в селе бери. Она ж у нас неотразимая.

— Поссорились, что ль?

— Больно нужно трогать эту цацу.

— Ясно. Ты, Васька, начинай смотреть на жизнь по-взрослому. Видишь, что со мной вдруг случилось. И с дедушкой накануне. Так что...

— Поправишься.

— Само собой. Но я всё равно должен знать, что ты — сила и надёжность!

— Кое-что можем, — согласился держать марку племянник. — Ладно, я пойду, а то врач запретил долго с тобой разговаривать.

— Анютке привет. И пусть Вера Сергеевна заглянет. Насчёт Оксанки.

Вера заглянула, но не тронула расстояние, какое заложили строители от двери до окна.

— У Оксаны всё нормально. Нас выписывают, едем домой. Выздоравливайте и вы. Я на тумбочке газетку районную оставила, посмотрите.

Отрываясь от потускневшего взгляда и протянутой руки Егора, прикрыла дверь. А он прикрыл глаза: не простила. Подобное, наверное, и не прощается. Причём одинаково как насильникам, так и тем, кто не уберёг от надругательства.

Вернулись уходившие на перевязку соседи. Принялись разбираться в мензурках с разложенными в них таблетками, а Егор дотянулся до газеты. Фломастером была обведена колонка происшествий о ночном поджоге красных «жигулей». Вера обвела именно этот материал. О чём-то догадывается? Не надо, ей ничего не нужно ни знать, ни предполагать, чтобы не оказаться втянутой ещё и в эту историю. В руки к околеловым ей попадать нельзя. Лучше бы пришла ещё. И одна...

Но Вера с ребятами уже подходила к автобусной остановке. Оксанка с Василием отстали, она же непроизвольно оглядывалась по сторонам. Призналась себе, что боится увидеть джип Бориса. Или хозяев сгоревших «жигулей». Она не уверена, что сможет узнать их в толпе, но если вдруг случится... Что произойдёт дальше, Вера тоже не знала. Лишь бы не трогали больше её. И чтобы Егор никого не трогал. Они вон что смогли сделать даже с ним...

— Вер, скажи ему, чтобы не дразнился, — с обиженным видом попросила подбежавшая Оксана, счастливо улыбаясь.

Ей хотелось коснуться своей девичьей радостью окружающих, её счастью стало тесно в светлом одиночестве двоих. Не увидела, что чёрная полоса Веры не входит в семь цветов её с Васькой радуги.

— Вера Сергеевна, а пусть она слушает старших, — не остался в долгу Васька.

Пусть. Тебя можно слушать, Василий. Лишь бы всё получилось с операцией.

Молодёжь всё же почувствовала её отстранённость, но не усмотрела в ней вселенского горя и вновь отстала, зашушукалась. На автобусной остановке Вера кивнула, как старой знакомой, торговке калошами, вновь собирающей на своих плечах и голове голубей. Та порадовалась: вот видишь, и ты можешь успевать. Доброй дороги.

Проезжая дубки, Вера опустила голову и прикрыла глаза. Она и впрямь не хочет жить здесь, и после операции Оксане уедут куда угодно. Страна большая, и должен найтись в ней уголок, где живёт и её счастье. Или хотя бы где ничего не будет напоминать о том страшном вечере.

Около дома Фёдора Максимовича ходил от тополя к тополю сосед Степан. Увидев автобус, замахал Летуну рукой — тормози. Васька, почуяв недоброе, припал к стеклу, и сосед замахал: жду тебя, выходи. Вслед за Васькой заторопились к двери Оксана с Верой, остальные вывернули шеи, стараясь распознать новость.

Степан, только что бегавший взад-вперёд, обмяк перед пассажирами:

— Тут того... звонили из района. А к ним с Украины. Деда твоего, Василий, Фёдора Максимовича... того...

— Что «того»? — отступил Васька.

— Тромб оторвался.

— Какой тромб? Где? — одинаково боялся и торопить, и оставаться в неведении Василий.

— Где... В организме. Короче, Фёдор Максимович наш, того... помер. Нашли в лесу. Ещё вчерась. Но позвонили только что.

Васька и Вера Сергеевна, непроизвольно поймав друг друга руками, немо смотрели на Степана. Тот, судя по всему, сказал все новости и смог лишь повторить:

— Из района, короче. А туда — с Украины. Надо ехать забирать.

Ваське оказалось мало руки учительницы для опоры. Прислонился спиной к тополю, сполз по его стволу. Однако внизу, в одиночестве оказалось совсем страшно, и он выпрямился, вновь уставился на соседа: это что, правда? Не верю.

— Говорил, колокол пойдёт искать, — сообщил Степан больше для учительницы, обнявшейся с сестрой, поскольку Васька замер истуканом.

Привела всех в чувство Анька. Она вырвалась из дома с рёвом, с разбега воткнулась в брата:

— Д...д...дедушка, д...д...дедушка...

Вера с Оксаной растерянно переглянулись, не зная, как утешить осиротевших во второй раз ребят. Но материнское, бабье чувство укрывать и защищать детей поднялось из генетических глубин, и Вера оторвала Аню от Васьки, прижала к себе. Зашептала что-то на ухо — не задумываясь, не выстраивая нить. Про то, каким был хорошим её дедушка, как они ходили к «Пионерским кострам», что скоро будут «Кукушкины слёзки» и что дедушка мечтал подсмотреть за ними хоть одним глазком. Насколько он был любознательным, много чего знал и много читал. Что сегодня она заберёт её с Васькой ночевать к себе. И как бы гордился дедушка, если бы увидел её невестой...

И когда уже добилась своей цели, и притихла Аня под мерное журчание добрых слов, со своего края улицы с причитаниями показалась баба Маня. Возможно, она не верила до конца в страшную новость, но, увидев около дома свата людей, заголосила. В селе горе приходит не в дом, а сразу на всю улицу.

Аня зарыдала снова.

— Пойдёмте в дом! — вдруг приказал Васька.

Все безропотно подчинились. На подбежавшую со вскинутыми руками бабу Маню Василий тоже так глянул, что та осеклась, обняла одну внучку. Василию, в одночасье оказавшемуся старшим в доме, предстояло средь женского плача решать первоочередные задачи для похорон. А память кусками выхватывала дела второстепенные, которые могли подождать, но почему-то торопились заявить о себе: столб в углу палисадника сгнил и валит штакетник, пора перебирать оставшуюся в погребе картошку, во дворе провисла калитка, надо под нижнюю петлю подложить гайку и таким образом приподнять... То, мимо чего до нынешнего дня пробегал не глядя, в одночасье стало его заботой, его ответственностью. С этим теперь предстояло жить.

Не ведал пока главного — как привезти с Украины деда. И дядя Егор не вовремя в больнице.

— Запряжём Орлика и привезём, — подсказал дед Степан.

— Баб соберу — обмоем, — подключилась к скорбным делам баба Маня. — И место для могилки показать надо копачам.

Хотя что показывать — место на кладбище у Буерашиных уже родовое получалось, а Фёдор заранее обнёс оградой своё будущее место рядом с женой.

— Егору как-то сообщить, — продолжала проговаривать вслух, чтобы ничего не упустить, баба Маня. — Кутью я сварю, изюма немного осталось.

— Свадьбу только не собирать, — посоветовал обойтись малым кругом приглашённых Степан.

— Кто придёт, тот придёт, — поставил точку Васька.

Его опять послушались, и собственная взрослость вдруг испугала Василия: а вдруг что-то забудет или сделает не так? Анька больше соображает в поминальных делах, но она сейчас не помощник.

Баба Маня первой уловила, как опустились плечи внука, как он сжался от непосильной ноши. Притянула к себе и его. Василь не стал сопротивляться, и это наполнило её сердце новой горечью: какой ещё дитя! А жить теперь пусть перебираются к ним с Петром: смерть Фёдора сама распорядилась, где и с кем быть внукам.

— Ночевать пойдём к нам, — прошептала внуку.

Васька замер. Смерть деда меняла им жизнь с Анькой, и то, что вчера считалось само собой разумеющимся, сегодня требовало принятия решений. Что же ты наделал, дедушка!

— Дядю Егора подождём, — нашёл надежду оставить всё по-прежнему.

— Я пошёл за Орликом, — по солнцу прикинув время, сообщил Степан.

 — Заедь за Петром, — попросила баба Маня. — Вдвоём сподручнее будет.

 

Конь бежал, легко вспоминая дорогу до Середино-Буды. Украинский городок для Журиничей был вдвое ближе Суземки, потому все магазины, поезда, больницы — только через Украину. Районный центр оставался лишь для получения справок да проводов в армию.

С распадом СССР дорогу перекрыли пограничники, она без колёс сначала превратилась в две колеи-тропинки, потом и вовсе заросла. Как бы не получилось, что выпало Орлику бежать по колено в траве здесь последнему. Даже если вернётся советская власть и границы уберут, дело не исправится: лошадей в селе почти не осталось.

— Хороший человек был Федька. Замысловатый, но не вредный, — нарушил молчание управлявший вожжами Степан.

Сказал искренне, не под смерть, и Пётр согласно закивал головой, хотя отношения сватьёв секретом ни для кого в селе не являлись. А может, поддакнул всего лишь одному слову — «замысловатый». Но не дано знать мысли соседа, даже если едешь с ним в одной телеге.

— Может, срежем наискосок? — кивнул Степан на дальнюю украинскую трассу, с середины пути побежавшую параллельно их заросшей дороге. Орлику, конечно, придётся потрудиться, выбираясь к ней по бездорожью, зато потом покатят по асфальту.

Пётр и на этот раз безропотно согласился. Они со сватом больше гыркались или вообще не замечали один другого, но оттого и печали больше на сердце, что не смогли за жизнь одолеть вражду. Интересно, а запряг бы Фёдор Орлика, случись подобное с ним?

Уверенности не проявилось, и Пётр вздохнул. Они хоть и во вражде, но пожили на свете. Жалко внуков. Росли они, конечно, в Федькиной хате, он был им ближе и роднее. Только это вовсе не значит, что он любит ребят меньше. Просто не имел права выказывать свою трепетность к ним, а когда удавалось прижать детские тельца, помнил потом эти объятия месяцами.

— Давай, Орлик, давай, милый, — подхлестнул коня Степан, когда тот встал перед крутой дорожной насыпью.

Конь скосил сливовый глаз, перебрал в неуверенности ногами, и мужики спрыгнули с телеги. Пётр взял лошадь за уздцы, потащил за собой наверх, Степан упёрся в телегу сзади. В натяг, все трое припадая на колени, но взяли украинский рубеж. Повторить такой же подвиг с телом Фёдора вряд ли получится, опрокинут. А это грех несусветный, чтобы живые роняли мёртвых. Возвращаться придётся официально, через пограничный пост.

Город знали, как собственные Журиничи, разыскали морг без подсказок. Там их заставили расписаться в какой-то бумажке и открыли дверь в прохладный, матово освещённый барак: забирайте, который ваш.

Фёдор лежал на крайнем топчане, аккуратно одетый и причёсанный. Заострившийся нос, выступивший вперёд подбородок и впавший рот изменили его облик, но не настолько, чтобы не узнать или засомневаться. Затоптались вокруг топчана, примеряясь, как подступиться к покойному. Толстенький санитар, не дождавшись подношения, демонстративно отвернулся и наседкой замер над остальными топчанами. Авось на каком-то и снесётся золотое яичко на обед...

— Бери за ноги, — скомандовал Степан.

Стараясь не смотреть на лицо свата, Пётр взялся за резиновые сапоги. Они скользили, одеревеневшие ноги Фёдора норовили хотя бы ещё раз коснуться земли. На телеге порядок заранее не навели, и пришлось расправлять сбитую попону уже под умершим, чтобы ехалось ему домой мягко, без неудобств. От любопытных глаз прикрыли тело покрывалом и тронулись.

Покрывало отбросили пограничники. Сверили Фёдора с фотографией на паспорте, бдительно и проворно ощупали сено под покойным, долго созванивались по телефону, и в конце концов дали от ворот поворот:

— Вы нигде не переходили границу официально, а тело, — кивнули на телегу с умиротворённо лежащим Фёдором Максимовичем, — должно идти уже как груз. Через таможню. Надо декларировать.

— Да вы что, ребята? Домой же везём. Человек умер, — опешил Степан. Был сосед 70 лет Фёдором, а в одночасье превратился в тело...

— А откуда мы знаем, где и как умер? Может, контрабандой занимался. Может, возите специально, выведывая секреты, — стояли на своём пограничники.

— Какие секреты? — простодушно не понял и Пётр.

— Ну, аэродром военный рядом. Да мало ли что задумали. Давайте назад, пока лошадь не конфисковали. Ищите какие хотите справки. Назад.

Из машин, стоявших в очереди на пересечение границы, недовольно засигналили. Орлик нервно загарцевал, пытаясь развернуться с оглоблями в узеньком, огороженном бетонными блоками, коридоре.

— Сейчас, сейчас… — бормотал Степан, стыдясь своей нерасторопности при всеобщем внимании.

Пётр тоже прятал глаза. А вот с лица Фёдора Максимовича покрывало сползало раз за разом, позволяя ветерку легонько перебирать седые волосы. И уж, наверное, больнее всего было смотреть сверху на эти мытарства душе партизана. Она не могла бы точно вспомнить, сколько раз хозяин беспрепятственно ходил и ездил в Буду без всякой таможни. Или водил отряды Ковпака через некогда единый, а ныне располовиненный лес, чтобы бить общего врага. Как навещал Ивана на аэродроме, который не являлся секретным для отца лучшего молодого лётчика в полку. Произошло нечто более страшное, чем развал Советского Союза. И это «нечто» было пока недоступно для понимания неприкаянно витающей в небе душе: отчего нужно разъединять людей, леса, поля настолько, что даже мёртвым нет права попасть в родной дом не иначе как в виде таможенного груза?

Грустно от подобного расклада и живым — понурым вместе с Орликом возницам...

Подъехав к месту, где утром выбирались с русского поля на украинскую дорогу, остановились. Степан стал поправлять сбрую на Орлике, выжидая, когда освободится от машин трасса. Хотя следовало поторопиться: над лесом нахлобучивалась туча, потянул свежий ветерок, будоража лошадь. Они такие, они грозу ноздрями чувствуют.

Пётр, боясь остаться с Фёдором наедине, тоже спрыгнул с телеги, принялся искать пологий спуск. Нашёл меж придорожных кустов машинный съезд. Не по нему ли вывезли колокол? Оглядели со Степаном место, но тот помотал головой не хуже Орлика, отбивавшегося от слепней:

— Перевернём. И к Алалылихе ходить не надо. Придётся на руках.

Замешкались, не помня, головой или ногами нести тело с насыпи. Попробовали боком. Заскользили, путаясь в будыльях старой травы. Как ни старались удержать Фёдора на весу, а уронили. На трассе заурчала машина, и пришлось, не сговариваясь, накрыть «контрабанду» собой.

Подняли головы, лишь дождавшись тишины на дороге.

— За нас умер, — вдруг произнёс Степан. Пётр недоумённо поднял голову, но напарник упрямо кивнул: — За нас. Мы жили — а он работал. Горел. Не было лучше соседа...

Степан словно просил прощения у покойного за все споры и насмешки, случившиеся на долгом соседском пути-житии. Можно было промолчать, никто не требовал оценок и подведения итогов, но это на похоронах, при стечении народа можно укрыться за спинами других, а когда остаёшься один на один с умершим, совесть беспощадна и заставляет каяться.

— От совести умер, — подытожил Степан.

Петр примерил услышанное к свату. Глаза и рот у того от тряски приоткрылись, и Пётр наложил ладонь на веки родственнику. Затем оторвал лентой низ у своей рубахи, подвязал челюсть. Дела скорбные, но житейские, и кому-то требовалось заниматься и этим. Он, Пётр Соломатин, проводит в последний путь истрепавшего ему все нервы родственника с честью и достоинством.

— Веди Орлика, я побуду с ним, — отпустил Степана.

Ему было о чём поговорить со сватом. И про его непрощение, не давшее ни разу вздохнуть свободно за всю жизнь после войны. Про то, что прощает всё и сам просит прощения. Что не оставит ребят и сделает так, чтобы они берегли светлую память о нём...

Вернулся Степан, и пока поднимали Фёдора, зашелестели в голос придорожные кусты. Ветер, разогнавшись по полю, упруго ударил в спины. Они препятствием не служили, ему бы мчаться дальше, но происходящее на границе России и Украины ему чем-то не понравилось, и он закрутился юлой вокруг людей, лошади, телеги, психом расшвыряв из неё соломенную подстилку. Вмиг почерневшее небо раскололось пополам. Орлик тревожно задёргался в оглоблях, и Степан, преодолевая сопротивление вихря, продавился к нему, обнял за шею, унимая и свою, и его дрожь. Пётр навалился на телегу, вцепился в свата, — то ли как в последнюю опору на земле, то ли не позволяя ветру вознести умершего сразу на небеса, без погребения на земле. Сечкой полоснул дождь, захромыхало, потемнело вокруг, завыло...

Сколько продолжалось светопреставление, осознать, наверное, мог только Орлик. И то потому, что стоял на земле четырьмя ногами. Он и пришёл в себя первым — зафыркал, очищая забитый пылью рот. Подняли головы и старики: что это было? Знак какой или мщение? Кому и за что?

Домой, домой, надо скорее в родные стены, под родную крышу. Дома даже на кладбище спокойнее.

 

Глава 17

 

Лето пришло в Журиничи уже измождённое майской жарой.

— Вера Сергеевна, а правда, что дождь обходит наше село потому, что колокол не уберегли?

— Дядя Егор обещал новый достать. Или отлить. Не отставай. Глянь, как Оксанка с Зойкой пятками сверкают.

Степенно поправив платок на голове, Аня возвела к белёсому небу глаза: это надо до «Кукушкиных слёзок» дожить, уже грудки выпирают как «здравствуйте вам», а всё ещё прыгают по оврагам козочками. Иногда надо и своим умом жить.

— Причитания все выучила?

— Не споткнусь на ровной ямке. Главное, чтобы Женька мою куклу не нашёл. А то придётся целоваться, — от возможного ужаса Анька мечтательно расплылась в улыбке и с тайной надеждой оглянулась.

За деревьями прошмыгнули ребята, желающие подсмотреть за девичьим таинством прощания с детством. Интерес, конечно, понятный, но баба Маня учила: близко никого не подпускать, праздник не на их улице. Но авось глазастые...

— А правда, что и из соседних сёл приедут на нас смотреть?

— Пусть смотрят, не жалко. Не жалко ведь?

— После нас, первых — все не Гагарины!

Шли к озеру. Там, на поросшем муравой Рымкином берегу, уже собирались со своими куклами те из девчат, кому исполнялось двенадцать лет. Вера Сергеевна несла пучок кукушкиных слёзок — тоненьких длинных стебельков с дрожащими наверху бусинками-слёзками. Из них и требовалось сплести фигурку, обрядить её в лоскутки и ленты, чтобы затем под ритуальное пение и захоронить. После этого приходит черёд прятать любимые домашние куклы — то ли от ребят, то ли для них. Потому что кто чью захоронку усмотрит и найдёт, у того появляется право победителя для первого поцелуя.

Сладко и страшно представить — чтобы прилюдно, законно тебя целовали...

От озера им уже махали собравшиеся на берегу девочки, наряженные в длинные платья. На следующий год можно пошить с орнаментом, под русскую старину. Только вот где будет встречаться следующее лето...

Вера встрепенулась, отгоняя грустные мысли. Оксана бежит впереди, деньги спрятаны под матрацем. Сегодня опять придут две машины. Всё наладится. А к озеру и впрямь собираются взрослые, пожелавшие посмотреть на старинный обряд. Между ними главным распорядителем ходила баба Маня, одна и сохранившая в памяти рассказы своей дореволюционной бабушки.

К Ане подбежала Зойка Алалыхина, схватила за руки. И хотя Аньке не очень хотелось вступать с ней в родство-кумовство, первенство в игре решила не уступать никому. Запела вместе с ней:

Кукушечка, рябушечка,

Пойдём в лес —

Сплетём венец.

Покукуемся, помилуемся,

Покумуемся, поцелуемся.

Лес был далеко, и баба Маня предусмотрительно заняла место около двух березок, связав их ветви. К ним и подошли с двух сторон Аня и Зойка. Положили своих кукол на связанные качели и, баюкая их, как в колыбели, запросили:

— Покумимся, подружка, с тобой, покумимся.

— Чтобы век нам с тобой не браниться, не ссориться.

Протянули друг другу в подарок ленты, под улыбки взрослых расцеловались трижды: вот и бежит время, каждая из девчонок ещё вчера сидела в коляске, а сегодня крёстных для своих будущих детей выбирает. Хотя по обрядовым правилам раскумиться можно в течение месяца, до Троицы...

Улыбалась игре Вера, выплетая общую куклу. Да забыла, что трава-то — из «слёзок»...

В какой-то миг усмотрела среди гостей Татьяну. Правду говорят, что если мужчина по запаху найдёт лишь кухню, то женщина — соперницу.

Не обманулась.

Татьяна не сводила глаз с противоположного берега, где возле заброшенной кузни сидел Егор. Даже не сидел — полулежал, издали наблюдая за праздником. Выписали из больницы или опять сбежал, как на похороны отца? Доехал на чём, ведь автобусу ещё рано? Что со здоровьем?

Татьяна размышляла меньше. Не оставляя никому надежд, всё убыстряющейся походкой пошла вдоль берега к кузне. Около Веры негромко напела:

На горе растёт лопух.

Чтоб ты, миленький, опух.

Чтоб ты руки обломал

Когда другую обнимал...

Егор словно услышал частушку. Намерился подняться и уйти, но со стороны это выглядело бы, наверное, смешным бегством, и остался на месте. Татьяна присела рядом, бесполезно попыталась натянуть юбку на колени. А скорее, лишь делала вид, потому что оставила их выпирать белыми игривыми яблоками. Даже погладила — выручайте, соблазняйте.

— Гав, — разрешила добрёдшая вслед за хозяйкой собака.

— Прощай, наша милая кукушечка, прощай...

Девочки, уложив сплетённую куклу на покрывало, понесли хоронить её под ракиты. Торопились, потому что после этого предстояло разбегаться в стороны и прятать по кустам уже свои, домашние куклы. Выглядывали: пришли ли те, желанные, кто бросится на их поиск? Выпячивать захоронку, конечно, нечестно и некрасиво для девушки, но и не прятать же любимицу так, чтобы никто не нашёл!

Вера, как ни сопротивлялась, не смогла не повернуться к своей захоронке, уже найденной, к сожалению, другой. И улыбнулась: рядом с Егором сидел Пятак. Наверняка просит денег на выпивку, но спасибо ему, спасибо, что заставил Татьяну встать и отойти к воде. Пробуй, пробуй ногой воду в озере, строй из себя тонкую натуру...

— Вера Сергеевна, огонь разводить? — отвлекла от ревности баба Маня.

Щепочки и полешки были заготовлены заранее, кирпичи под самую большую в селе сковороду выставлены. Задача для деревенских девчат пустяковая, но знаковая: в конце игры приготовить яичницу и накормить ею всех присутствующих, показывая, что они уже умеют вести хозяйство и никого не оставят голодными.

Вера присела к костру, подсунула газету, продолжая из-под локтя выглядывать другой берег. Пятак вроде хочет подняться, но Егор осаживает его, и Татьяна от досады бьёт ногой по воде. Брызгам сложиться бы на солнце в радугу, но разве можно нарисовать её чёрным карандашом? Хотя какое, собственно, Вере дело до отношений двух возлюблённых? Хочется им гулять — кто же мешает?

Подула легонько на уже вцепившийся в щепочки своими лапками огонёк. Вот точно так же пусть разгорается всё, что не касается её и Оксанки. А они уедут, сразу уедут, как только соберутся деньги. И не убеждает она себя в этом в сотый раз, а лишь констатирует факт.

— Пошёл отсель, бесстыдник! — раздался незлобливый голос бабы Мани.

К костру пробирался Васька. Ему, скорее всего, нужна была Вера, но прибежавшие на помощь бабе Мане девчата завизжали на чужака, как на коршуна. Вера успела лишь вопрошающе вскинуть голову: что-то с машинами и грузом? Только не сейчас!

— Я нашёл, нашёл! — раздался на весь берег голос Женьки.

Он прыгал с высоко поднятой куклой, и девчата сбились в стайку, похихикивая и тайно высматривая, кому выходить из круга на прилюдный поцелуй. Уже одёргивала сарафан Анька, но, гордо оглядев подруг, пошла навстречу замершему победителю Зойка Алалыхина. Женька отпрянул, недоверчиво посмотрел на куклу. Зойке, возможно, тоже хотелось бы поцеловаться с кем-нибудь из ребят повзрослее, с тем же Васькой, но первенство сегодня шло к ней само и уступать его она не собиралась. Подмяла пацана, и голову подняла уже королевой, ставшей в один миг повзрослевшей девицей. Усмехнулась Ваське: ждёшь свою городскую тихоню? Смотри, пропустишь вообще всё, пока с малявками милуюсь!

Анька плюхнула в сковородку несколько яиц, бросила веером соль: на чужом пиру можно и не усердствовать в кулинарном искусстве.

Первым к сковородке подскочил Васька. Это был лишь повод вновь оказаться рядом с учительницей, но он торопливо отчекрыжил коркой хлеба кусок яичницы, отправил, обжигаясь, бутерброд в рот. Закатил глаза то ли от блаженства, то ли от ожога, но неожиданно для Аньки и остальных перевернул всю приготовленную сестрой порцию себе в руку. Запрыгал от боли, но тем не менее принялся жадно, уткой глотать пищу. И только тут Анька дала волю чувствам — заревела, замахнулась опустошённой сковородкой на брата. За нелюбимую куму, за перехваченного Женьку, испорченный праздник. Не стесняясь слёз, побежала с берега. Увернулась от Веры Сергеевны, попытавшейся поймать её. Вот тебе и праздник похорон детства. Жизнь только начинает выкаблучиваться...

— Ты чего сестру родную на люди выставляешь, — замахнулась на внука берёзовыми веточками баба Маня. — Она же не для одного тебя, чурбана нетёсанного, готовила.

Васька согласно закивал, но оглянулся: нет ли чужих ушей?

— А она пусть сначала научится готовить. Пересолила так, что нутро горит, — постучал себя по груди. — Что, было бы лучше, если б чужие плевались?

Ветка в поднятой руке бабы Мани замерла, потом стала разгонять комаров. А Васька боком-боком, но переместился, наконец, к учительнице.

— Что? — встревоженно спросила та.

— Менты что-то заподозрили.

Огляделись одновременно, словно машины с мигалками уже окружали озеро. Хуже ментов оказалась Танька, выжившая Пятака и подсевшая всё-таки к Егору. Но не это сейчас главное. Сейчас нет ничего важнее и страшнее Васькиной новости.

— Откуда знаешь?

— Они одну нашу машину, что развозила товар, задержали.

— И? — Вера обмякла.

— Надо прятать оставшиеся тюки.

— Так надо бежать... — Вера обессилено опустилась на траву. А Егор, оставив Татьяну, направляется в их сторону. Только бы ничего не узнал, от стыда не спастись!

Нашла силы встать. Стараясь не оглядываться, поспешила к дому. В сарае тюков двадцать, под кровать не спрячешь. Говорят, не бери чужое! Но ведь ради Оксанки... Если с Егором в милиции обошлись так, что попал в больницу, то с ней вообще церемониться не станут.

Испуганно оглянулась: почему не идёт следом Васька? Что-то объясняет Егору, вытирая тельняшкой пот со лба. Даже если и про контрабанду, пусть. Вдруг что-то придумает, выручит. Если не её, то хотя бы племянника. А им отсюда давно надо было бежать. Счастье, если оно и есть где-то для неё на земле, находится где угодно, только не в Журиничах. Название села придумывалось триста лет назад, будто специально для неё...

Сзади топот. Что, Вася, что, милый?

— Сказал дяде Егору. Он сейчас подойдёт.

— Ругался?

— По шее дал. Я боюсь, что это крёстный...

— Что крёстный? — хваталась, пугаясь, за каждую новость Вера.

— Я ему сказал, что мы... возим.

— Заче-е-ем?

— Чтобы помог нам.

Знает крёстный — знает Сергованцев. Знает тот — рядом Околелов. Эх, Васька, Васька...

Снова шаги. А вот теперь Егор. Как же стыдно поднимать голову!

— Тележка какая-нибудь есть? — спросил тот у племянника. Конечно, не она хозяйка...

— В дровянике без колеса.

— Бегом к нам за велосипедом.

Нет! Она не хочет оставаться наедине с Егором. Лучше она за велосипедом...

Васька услышал не её мольбу, а приказ Егора. Хотя бы ещё пару шагов к дому. Ещё! В туристических походах считаются именно пары-шаги.

— Как Оксанка?

— Сам как? — не стала объяснять очевидное.

— Победим! — сразу на всё ответил Егор.

Дом уже выглядывает крыльцом из-за колодца. Сруб над ним недавно новый поставили, покрасить лишь не успели. Но хорошо, что у Егора решительный шаг, сжатые губы и твёрдость в голосе. И пусть чья-то кошка перебежала дорогу — то глупости, потому что рядом Егор. Ей ничего от него не надо, только помочь избежать позора, милиции и тюрьмы...

Во дворе он сразу прошёл в сарай, потрогал тюки и взвалил один себе на плечи.

— Пусть Васька грузит на велосипед и везёт за кладбище, к силосным ямам.

Вера чем могла помочь — так это распахнуть калитку в огород и проводить грузчика взглядом.

— Я здесь, — услышала шёпот Васьки.

Он пытался устроить на велосипеде сразу два тюка. Вера суетливо поискала верёвку, прихватила, как могла, груз. Еле протиснули «ослика» в калитку, и Васька, упираясь, покатил его за горбатившимся между картофельных грядок Егором.

«Пронеси», — подняла глаза к небу, боясь молиться, Вера.

Но беду требовалось отводить на земле, и она принялась вытаскивать баулы из сарая. Зацепилась подолом за торчавший в стене гвоздь, надорвала клок, заставив затрепетать его белым флажком капитуляции. Нет-нет, она не сдаётся! Вот только сбросить туфли, чтобы не мешали...

— Не таскай, тяжело, — остановил её вернувшийся Егор.

Она осмелилась поднять на него глаза. Небрит, круги под глазами. Ему бы отлежаться в каком-нибудь санатории...

— Здравствуй… — вдруг неожиданно сказал Егор и коснулся пальцами её щеки.

Как хотелось податься навстречу! Но по улице, заставив завалиться под забор Ивана Шаничкина, промчался мотоцикл без глушителя. Потом, всё потом. Сначала избавиться от тюков. И нужно ли вообще это «потом»? Оборвать всё и сразу!

— Извини, — прошептала в придавленную тюком спину уходящего Егора.

 

Милицейский уазик подъехал, едва за Васькой закрылась калитка с последней поклажей. Давая ему время пробежать огород, Вера закрыла собой вход в палисадник.

— Лейтенант Околелов. Мне необходимо осмотреть ваш дом, — с улыбкой козырнул милиционер: светила, теперь уже реально катилась на погон ещё одна звездочка...

Чтобы не оказаться в стороне от успеха и премии, торопливо оббежал пыльную морду уазика водитель. Поддёрнул брюки, кивнул Вере: то ли здравствуйте, то ли воистину «необходимо осмотреть».

Как там Васька? Страх за него дал Вере силы обрести наглость.

— А что случилось? — вытирая потные ладони о платье, но не тронувшись с места, поинтересовалась у милиционеров.

Только кто же остановит падающую звезду?

— Пройдёмте в дом и узнаете, — надвинулся лейтенант.

Только и у Веры грудь не только для похотливых мужских рук. Ещё немного, ещё хотя бы малость выстоять. Грядки в огороде по тридцать метров. Потом уже можно Ваське свернуть с них и скрыться за вишнями...

— На каком основании?

Нет счастливее улыбки, чем у человека, чувствующего своё превосходство. И не перед угрозами — перед ней, презрительно-снисходительной, отступила Вера. Лихорадочно соображая, что надо гостей пригласить сначала в дом. Окошко на огороды в нём только в кухне, и если не пускать туда...

Но не пожелал Околелов идти в дом, сразу направился в сарай. Но ведь вывезли тюки, вывезли! Успели же! Только всё равно почему-то подкашиваются ноги!

Лейтенант перешагнул через валявшиеся посреди двора её туфли, скрылся в темноте сарая. Водитель юркнул следом. Нет, не должно ничего затеряться. Сама выталкивала последний тюк. Пусто там!

— Вера Сергеевна, что тут у нас буровится? — ворвалась во двор Аня.

Вместо распахнутых объятий учительницы попала в руки появившегося сбоку Околелова. Ласково, еле сдерживая себя, улыбнулся.

— Здравствуй, девочка! Ты здесь живёшь? А что тут у вас в сарае хранилось сегодня ночью?

— В сарае? — Аня подергала рукой, вырываясь. Да только от Околелова ещё никто не уходил. По крайней мере, далеко. Да и те остались на прицеле...

— Да, в сарае. Что привозили сюда в последнее время? Ты ведь пионерка? Или ещё октябрёнок? Взрослым надо говорить правду, да? Ну?

— В сарае у нас всегда куры, дяденька милиционер. Знаете, их если не пугать, то буйные яйца несут, хорошие.

Как легко, будто хворостинку, мог переломить детскую ручку Околелов.

— Я никого не величала так за свою жизнь, как кур, — продолжала откровенничать Аня. — Не яйца, а битки. На Пасху даже в церковь ношу: мне не жалко, а Богу в подарок.

Увидев приподнявшиеся волоски на пальцах милиционера, Вера подалась к девочке: после такой наивной язвительности хрустнуть могли не только ручки, но и ножки. Наседкой укрыла девочку, только что не клюнув лейтенанта. Ищите что хотите.

Искали. Околелов в доме, сержант вызвал Веру в чулан.

— Как полицаи, — прошептала из сенец Анечка.

— Они скоро уедут.

Первым закончил греметь прошлогодними закрутками-банками водитель. Стараясь не смотреть на хозяев, поддёргивая брюки, просучил ножками к машине. Вышедший из дома лейтенант вытащил из сумки листок. Ткнул в него пальцем:

— Пиши, что претензий не имеешь. Или имеешь?

Смотрел исподлобья, но по Вере — лишь бы побыстрее уехали. Вот-вот зайдут с огорода Васька с Егором...

Расписалась одной закорючкой, как в школьном дневнике: домашнее задание выполнили, а теперь катитесь прочь.

Катиться лейтенант не пожелал. Дошёл до уазика вальяжно, на сиденье усаживался долго, не закрывая дверцу и не спуская глаз с Веры. И лишь когда Аня, нырнув в сарай, вынесла оттуда яйцо и понесла в подарок, махнул сержанту рукой — вперёд!

Вера бессильно опустилась на ступени крыльца. Это конец. Позор на все Журиничи, на весь район. Ведь никого другого — её обыскивали как последнюю воровку. Кому какое дело, что ради Оксаны, ради... В ужасе подхватилась, бросилась в дом. Деньги!

Матрац на кровати был сдвинут, и она, холодея, просунула под него руку. Заранее начиная голосить, не желая верить в свершившееся, стащила, перевернула подложенные для мягкости на доски старые одеяла. Свёрток с деньгами исчез...

— Вера Сергеевна, Вера Сергеевна, — подскочила Анечка, но куда ей было удержать оседающее тело учительницы.

Даже вбежавший Егор не успел подхватить её. Прислонилась к железной ножке кровати, безучастно посмотрела на Егора, заглядывающего в комнату Ваську.

— Что?

— Деньги пропали.

Первым движением Егора было рвануться вслед за уазиком, но Вера покачала головой:

— Я подписалась, что претензий не имею...

Анечка, не до конца понимая намеки, требовательно заглядывала в глаза взрослым, но Вера просто прижала её к себе. Прильнувший ласковый комочек не давал потеряться, остаться одной в этом страшном, злобном мире. Вот тебе и кукушкины слёзки...

С улицы коротко посигналили, Васька выскочил из хаты, и Егор проследил за ним в окно. Белая обшарпанная «буханка», некогда служившая автолавкой, прижалась к самой калитке, водитель выслушивал объяснения Василия. Дело явно касалось товара, за которым он приехал из Суземки, и Егор вышел на улицу. Заговорщики умолкли, но он властно указал шустренькому, с бегающими глазками водителю:

— Чтобы духу твоего больше здесь не было.

— Могу и так, — кивнул тот. Юркнул в кабину, готовый включить передачу. Но выставил условие: — Только сначала надо вернуть товар. За него уплочено.

Васька кивнул — вернуть надо. «Уплочено». Хату спалят или на нож возьмут — у «контрабаса» свои законы.

— Милицейский уазик навстречу попался? — успокоившись, стал подчищать ситуацию Егор.

— Н...нет.

А для Егора будто мигнула красная лампочка: на месте Околелова он бы сам использовал «буханку» в роли живца.

— Не видел, — поторопился более надёжно заверить автолавщик. — Может, куда свернул?

«Свернул», — согласился Егор. Значит, Околелов ждёт в засаде. При этом и товар отдать надо, и не позволить лейтенанту взять водителя с поличным. А дорога в район одна. Остальное буераки...

— У нас товара не было и нет, — наученный собственным опытом, продиктовал для будущих показаний Егор. — Но я случайно видел, где его сгрузили.

Кивнул Василию — иди в хату, ты вообще в этой ситуации ни при чём. Сам сдвинул водителя на место пассажира, а когда тот попытался возразить, сцепил пальцами его худое колено так, что показалось — сдавили горло. Сжался ещё больше, когда выехали на кладбищенскую дорогу. Она, конечно, просматривается Околеловым издалека, «буханка» слишком приметна, так что времени на раздумья и раскачку нет. А тут то ли во благо, то ли на беду, пророкотал гром. Как много в этом году его. В дождь по буеракам на «буханке» особо не поездишь, но и уазик — не бронетранспортёр. И «Кукушкины слёзки» не только и не столько девичье детство провожали — страна прощалась со временем, когда происходящего ныне и в помине не могло быть.

— Выпрыгивай! — приказал Егор, затормозив рядом со рвом, в котором вместо силоса связанными скотчем пленными валялись тюки.

Дважды повторять не пришлось: над коленом вновь замерли тиски-пальцы, и водитель выскользнул наружу. Огляделся в намерении бежать, но понял бессмысленность затеи. Егор уже раскручивал проволоку на ручках задней дверной распашонки. Пыли внутри салона легло на два пальца, но ломать веники и выметать её времени не имелось.

— Первый пошёл! — отдал команду Егор.

Сам замер. В разведке сначала ощущаешь, видишь, потом слышишь. Здесь последовательность обратная: услышал поющих соловьёв. Странно, когда был на могиле отца, ничего не слышал. Значит, они, оставшиеся жить, ещё не в аду?

Вдвоём управиться с грузом, конечно, было сподручнее, но до груза при свидетеле Егор решил не касаться. Несмотря на то, что на суземской дороге показалась-таки зелёная блошка уазика. Шевелись!

Едва водитель вбросил последний тюк внутрь салона, Егор подтолкнул его следом внутрь, захлопнул дверцы, обернул проволоку вокруг ручек, впрыгнул в кабину.

— Держись! — крикнул через окошко в салон.

Врубил передачу, дал газ. Пыль укажет направление бегства, но в лесу можно скрыться. Как же неразумно вляпались дети. Ещё не ведают: всё лёгкое охраняет вороньё...

Мчался вдоль кромки только-только проросшего кукурузного поля. Где там занятия по «наружке» с их требованием не оставлять ни одной зацепки, ни одной приметы? В городе — да, серым неприметным мышкам в толпе раздолье. Но попробуй остаться серой мышкой в чистом зелёном поле... Только за пыльной завесой.

Пылил нещадно, виляя ради этого колесами. Терял, конечно, скорость, но зато и слепил преследователей. Смирившийся со своей участью водитель болтался среди тюков, а Егор простреливал взглядом опушку леса: куда уходить дальше? Вглубь, к чернобыльскому пятну? Но осталась ли туда дорога, не упрёшься ли в тупик? Правее есть колея на Украину, скорее всего как раз от контрабандистов, но там могут перехватить или даже расстрелять за неповиновение пограничники. Остается мчаться вдоль опушки в сторону Неруссы и партизанского аэродрома. Там уж точно вариантов больше. Запетляет.

Ударили первые капли дождя. Вот тебе и праздник, вот и кукушкины слёзки. Вот и повернулась жизнь так, что его, разведзверя ГРУ, гоняют как зайца по родным просторам. Неужели теперь это его доля? Грустно и смешно. Вязкий, никак не заканчивающийся сон...

Лес стремительно приближался. Не имея возможности отбежать в сторону от мчавшейся на него «буханки», он мог лишь дрожать каждым листочком в ожидании столкновения. Надежда была на ров, отделявший лес от поля и тщательно замаскированный бурьяном. В него и влетела «буханка», едва не выбив себе не передние зубы, но колёса. Егор, получив удар рулём в грудь, застонал, но справился и с болью, и управлением. Помчался вдоль опушки, сметая ветвями орешника пыль с кузова. И если до этого дорогу милиции обозначал пыльный столб, то теперь за «буханкой» оставалась примятая колея. Легче было бросить машину, но это давать в руки Околелову вещественные доказательства. Уазик мелькает в зеркальце, никуда не делся, особо не отстал.

— Прикройся тюками! — крикнул в салон на случай стрельбы.

Водитель опасность понял, принялся втискивать себя меж тюков с лопнувшими от тряски животами. Дождь уже барабанил по крыше, мутнил стекло. Скорость пришлось сбросить, чтобы не перелететь на очередной рытвине через стекло и собственную голову. Благо, ровно такие же условия ложились и на милицию.

К Неруссе подъехали при сплошном ливне. Старое русло, как и при походе на «Партизанские костры», наполнялось водой, скрывавшей неровности и торчавшие коряги. Что и требовалось доказать.

Выбрав пологий спуск, Егор спустил машину вниз. Течение усиливалось, и на изгибе русла Егор остановился. Высунулся под ливень, высматривая преследователя. Околелов, умница, не отставал, спускался по его следам. А вот теперь, милая Нерусса, вспомни свои берега. Вернись в них окончательно, родная. Ты уже показала при прошлой грозе, что умеешь это делать. Но прежде дай вырваться самому.

— Держись, — опять не забыл про несчастного пассажира.

Вода прибывала, и, заставив дрожать «буханку» от вгоняемой в её душу мощи, начал плавно отпускать сцепление. Разогнаться уже не получалось, но скорости всё же хватило вцепиться колёсами в берег, вскарабкаться на него прежде, чем захлебнулся мотор не переваренной горючкой. Сзади сквозь шум грозы слышался не менее надсадный рёв уазика, но не в натяг, а с завыванием: так пытаются вырваться из трясины. Да. Да! Пробуйте, голубчики. Сильнее! Каждый ваш нервный рывок — это закапывание в песок.

Егор вылез из машины. Вода в русле уже шумела, пенилась, набирая силу. Слышались голоса милиционеров, но такие не утонут, такие ценой собственной жизни технику спасать не станут. Поэтому выберутся.

Развязал проволоку на дверце, отворил темницу.

— Едешь по берегу до старого аэродрома. Оттуда выберешься.

— Понял, — закивал пленник, торопливо занимая водительское место.

А Егор вышел на берег. Зверино оскалясь, вслушался в крики посреди реки. Намерился зашагать прочь, но увидел в волнах разливающейся Неруссы бумажные клочки. Не сразу дошло, что это деньги. Пока раздумывал, броситься за ними в воду или нет, в волнах показался Околелов. Вместо того чтобы спасаться, падая и захлёбываясь, он ненасытно хватал и хватал бумажки. Падал и хватал, падал и хватал…

 

День уже перевалил за вторую половину, когда Егор подошёл к селу. Около дома Веры увидел военкомовскую «Волгу». Околелов запряг? На крыльцо выходить никто не торопился, а он тоже никуда теперь уже не спешит. Только и в ловушку замкнутого пространства заходить не собирается.

Сел на ступеньки у крыльца. Подновить бы надо, да и покраска просится, от прежней одни коричневые пятнышки остались. И почему-то начали зудеть шрамы от колумбийских кандалов. Чуют российские наручники?

В сенцах послышались шаги, за спиной распахнулась входная дверь. Как всё же неприятно встречать неизвестность спиной...

 

Часть третья. КАМЕРНЫЙ ПОЛКОВНИК

 

Глава 1

 

Внутри тюрем конвой ходит без оружия — у зэков не должно возникать не то что малейшей возможности, а даже иллюзии завладеть им. Охране же и резиновой дубинки достаточно, чтобы чувствовать безраздельную власть над человеком с заведёнными за спину руками.

— Сюда.

Егора палкой втолкнули в камеру, обложенную белым кафелем. В носу засвербело от запаха хлорки. Опять? Околелов не одинок в системе пыточных издевательств? Узкое толстое оконце, больше похожее на амбразуру, проткнуто штырями. Посреди высокого потолка висит на проводке доживающая свой век без суда и следствия, без малейшего права на амнистию тусклая от горя лампочка в 60 ватт. В углу за столиком, заставляя прутики-ножки расползаться по полу, высилась лысая гора в медицинском халате.

Медбрат равнодушно, словно снимая мерку для гроба, обвёл новичка взглядом, кивнул на сплюснутую, словно такса, лавочку — раздевайся.

— Алексей Новгородец? — неожиданно тонким голоском уточнил для порядка. Хотя что спрашивать, случайные люди сюда не забредают. Но вот с голосом — воистину гора родила мышь...

— Я, — подтвердил Егор.

— Раздевайся. Догола. Ноги на ширину плеч, руки поднять.

В местах лишения свободы медперсонал — безоговорочно уважаемые люди. Кто им дал погоняло «лепилы», истории не докопаться, но при этом всё медицинское сидельцы именуют исключительно ласково и нежно «больничкой».

Поэтому, не сомневаясь, что даже писклявая его команда выполнена безоговорочно, медбрат взял в углу палку с намотанной, словно для факела, тряпкой. Сунул её в таз с белым раствором. Хлорка ударила в нос сильнее, и Егор насколько мог, задержал дыхание. Из визуального осмотра хозяин кабинета отметил только шрамы на правой руке, зафиксировал их в листке, после этого отработанным движением ткнул мокрую швабру-факел Егору сначала под мышки, затем в пах.

— Свободен, — посчитав обязанности по дезинфекции выполненными, гора-кастрат поставила в списке напротив фамилии нового обитателя СИЗО жирный крест.

Это верно — каждый несёт по жизни свой...

— С собой и вперёд! — охранник с жетоном-бляхой № 27 дубинкой указал Егору на скрученные в углу постельные принадлежности.

Тюрьма — не армия, сюда надо приходить со своим скарбом. Из казённого — только матрац с подушкой.

— Шевели ластами, — конвоир от нечего делать или от природной нервности принялся отбивать резиновой палкой на спине Егора такт звучавшей у него в голове музыки. И явно не русской раздольной: в изобилии шла барабанная дробь. Лишь за второй решёткой, разделяющей коридор на зоны, поставилась точка: — Лицом к стене!

Егор упёрся лбом в тёмно-зелёную, пропахшую кислыми щами стену. Сколько же на ней шершавых слоёв краски! А он крыльцо дома так и не успел покрасить...

Заскрежетал ключ. В камерах они не язычки квартирных замочков придавливают — двигают засовы. Задвигают, к сожалению, тоже.

Егор замер на пороге будущего жилища. Тупой резиновый конец дубинки вновь воткнулся в спину и стал вкручиваться, давить под лопатку. Интересно, если отобрать её у конвоира, на сколько этажей вниз тот рухнет в собственных глазах? Или помочь почувствовать? Тогда дави, ещё, ещё немного... А вот и точка Кадочникова — легендарного рукопашника, мизинцем валившего противника в момент, когда теряется равновесие...

Егор резко повернулся. «Бляха № 27», потеряв опору, едва не влетел в камеру. Но Егор шагнул туда сам, заполняя собой теперь уже свою личную территорию. Почесал недавний шрам над бровью и не без усмешки посмотрел на охранника: попробуешь зайти в гости?

Заходить запрещалось, но дверь, словно в насмешку именуемая «тормозом», захлопнулась так, что сомнений не оставалось: новой встречи долго ждать не придётся! И уже на другой территории. И такт музыке будет отбиваться не под лопатками, а по почкам.

— С прибытием! — поднялся с дальней угловой шконки невзрачный худой кренделёк, мышкой под веником ожидавший развязки. — Первоход? Милости прошу до нашей до хаты.

Егор огляделся, стараясь оценивать ситуацию понятиями и терминами, изученными перед посадкой. За выцветшей белёсой занавесочкой стыдливо укрылся «дальник» — параша со шлангом из рукомойника для слива. Пользоваться туалетом во время приёма пищи сокамерниками запрещено… Вдоль стен дремали пустыми три сваренные из труб кровати с вмурованными в стены спинками. Стол, тумбочки, два табурета. Ведро с водой. Высоко над потолком узкая прорубь для оконца, пытавшегося дотянуться до неба. Однако свет в камеру просачивается большей частью сквозь мутные, неразбиваемые стеклоблоки из коридора.

Не удосужив вниманием соседа, Егор бросил поклажу на свободную кровать в противоположном углу. Раскатав комковатый от старости матрац, лёг, забросив руки за голову. От тюрьмы и от сумы...

— Что шьют-то? — не отставал сосед, бдительно не покидая своего угла.

— То дело следователя, — не стал вдаваться в объяснения Егор. Демонстративно отвернулся к стене. Сейчас бы и в самом деле поспать, сон лучше лекарств и психологов снимает напряжение...

— А вертухай чего пристебался?

В тюрьме ты ещё, оказывается, не принадлежишь и себе. Поневоле вспомнишь добрым словом пещеру-одиночку в Колумбии...

Кренделёк, сидя на кровати, болтал в кружке сразу четыре пакетика чая — заваривал «купца». Вздёрнутый носик, потащивший за собой к переносице и верхнюю губу. В таких случаях обычно блестят, как у хомячка, зубы, но свои сиделец съел, видимо, вместе с тюремной баландой. Значит, «чёрт» — тот, кому не приходят посылки с воли. Но тогда с его опытом отсидок можно понять, что Егору не до разговоров.

Однако натура у «чёрта» брала верх. Приподнялся, поцеживая «купца»:

— По какой статье чалиться будешь?

— Ты мне что — прокурор в суде, ё-моё? — резко встал Егор. Сосед, наоборот, откинулся к стене от нежданного рыка. Вот и прилипни! В этих стенах не исповедуются, а кто и с чем заходит, нужным людям известно заранее. Ведать не ведал Егор, что пригодятся тюремные рассказы Пятака да мастерски выбиваемый им на сцене клуба танцевальный ключ: «Кошка бросила котят, пусть дерутся, как хотят». Казалось, это было единственным, чему в совершенстве научила того зона, а он — журиничских ребят...

Дальнейшее выяснение отношений прервал шум в соседней камере и крики охранников. Кренделёк торопливо отставил кружку, принялся напяливать на себя всю имеющуюся одежду. «Маски-шоу»? Спецназ зашёл на тюрьму потренироваться на людях в разгоне демонстраций? Демократия в России, как и в любой другой стране мира, началась с получения милицией дубинок — «демократизаторов».

— Выходить!.. Вдоль стены!.. Не смотреть!

Задвигались засовы. Каждый охранник посчитал своим долгом пройтись, как по клавишам, дубинками по решёткам в коридоре. Повернулся ключ и в камере Егора. Металлическая плита тяжело приоткрылась, внутрь втолкнули мужчину лет сорока. Тот посчитал нужным сначала врезать по «тормозу» каблуком, и лишь после этого обвёл новых сокамерников грубо обточенным орлиным носом с хищными крыльями-ноздрями. Мочки ушей не имели закруглений и долго переходили в щёки — едва ли не у самой шеи. Глаза смотрели властно, лбу достались всего три-четыре узких, словно из-под тетради по чистописанию, линейки-морщины. Ученик наверняка был троечником, потому что сверху линеек висела чёрная клякса чёлки.

— Что там? — не без облегчения поинтересовался кренделёк. Главное, не будут бить. Оправдывая любопытство, тут же попытался и сам угадать: — Побуянили?

Расселять камеры, в которых пошёл мордобой, — задача для охраны первоочередная. Только вот мельтешить этими знаниями занятие сучье...

Новый сосед и Егор одновременно посмотрели на беззубого хомячка: там, где трое, невольно начинают распределяться симпатии. Кренделёк её явно не вызывал, и новичок, усевшись за стол, уставился на Егора. Тот хотя и не стал разваливаться на койке перед старшим по возрасту, но и не поспешил подсаживаться к столу. Лишь кивнули друг другу, здороваясь:

— Жора.

— Алексей, — приподнял руку Егор. — Статья 88 — «бабочка». Не доказанная.

— Кто по жизни?

— «Челнок». Купить-продать. Без валюты никак, — приоткрыл завесу над причиной ареста.

— Я — Вася. Вася я, — вклинился остающийся за бортом хомячок. В общей сутолоке важно, чтобы не забыли тебя.

Жора прошёл к свободной койке, стукнул по ней ногой, проверяя на устойчивость. Вообще-то новичку на кровать без разрешения сокамерников садиться нельзя, но для Жоры они, судя по поведению, не являлись авторитетами. Егор молча подал ему свою подушку. Подарок принялся как должное, подушку взбили, устроили под голову. Вася суетился, не зная, как проявить и свою личную учтивость, но Жора отвернулся к стене. Повторяя его, то же сделал и Егор. Как утверждают бывалые зэки, пока читаешь или спишь — то как бы и не сидишь. Удивился ещё одной страничке в тюремной азбуке, познаваемой на собственной шкуре: подумать о том, что с тобой случилось, оказалось возможным лишь в затхлом каменном мешке...

 

Глава 2

 

А вспоминалось с момента, когда Егор пришёл с Неруссы к дому и, обессиленный, присел на ступеньки крыльца. За спиной скрипнула дверь и рядом с его угробленной обувкой замерли чьи-то лакированные туфли. С другой стороны, чиркнув доски, сошли на землю армейские ботинки со сбитым носком. Военком! Всё правильно: человека в погонах если искать, то только через военкомат. Попробовать угадать хозяина стильной обуви? А стоит ли? Через секунду всё равно сами проявятся. Не с добром же приехали. Но лично он никуда не спешит.

Замершие над ним незнакомцы выдержку оценили, и тогда на плечи легли руки. Арест? Тогда почему одна рука женская?

Подбежала бисерным топотком Анютка, уселась рядом с шоколадкой в руке. Околеловы детей не угощают, скорее, отнимут последнее. Зато подобное могут сделать те, кто желает войти в доверие под чужим флагом, за чужой спиной. Через детей в том числе. Так учил «капраз»...

Невероятная догадка подхватила Егора, и «Крокодил» едва успел отшатнуться от него в своих лакированных туфлях. Сзади навалились Черёмухин и Оля! Откуда? Здесь? Братцы, ведь вы остались в прошлой жизни!

— Проходите к столу, — позвала из сенец Вера.

В радостном возбуждении первых минут Егор не заметил её демонстративно усердного, подчёркнуто уважительного ухаживания за Ольгой. И в красный угол за столом усадила, и первой ей борща — хоть и половину половника, чтобы на всех хватило, — налила, и ложку, подавая, лишний раз полотенцем протёрла. О, женская ревность...

— Не понимаю, — продолжал теребить друзей Егор, однако те отмалчивались, увлечённые едой.

На подоконнике джигитом красовался медальными этикетками коньяк, но хозяйка рюмок почему-то не выставила, и за столом звенели только ложки по тарелкам.

С обедом, не рассчитанным на ораву, расквитались быстро. Благо, Женька с Оксаной загуляли где-то после «Кукушкиных слёзок», их доля и разошлась по нежданным ртам. Василий, демонстрируя хозяйственность, загремел вёдрами и ушёл к колодцу. Аннушка, осчастливленная целым пакетом гостинцев, одной рукой на ощупь пыталась узнать в нём содержимое, другой приглаживала прическу перед кавалерами. Вера, уже понимая, что гости приехали за Егором, и почти не сомневаясь, что тот поскачет за ними обратно в Москву, с потухшим взором закрутилась с уборкой стола. Оля принялась помогать, и только в этот момент «капраз» толкнул Егора локтем — пойдём покурим. Не забыл захватить папку, с которой не расставался даже за обеденным столом. Странно, что она не из кожи крокодила. Но в любом случае все предложения и просьбы в ней. Не поинтересоваться же здоровьем и настроением приехали.

Обойдя клумбу с нарциссами, облокотились на штакетник с висевшими на нём для просушки стеклянными банками.

— Красиво тут у вас.

— Николай Семёнович, можно конкретнее, — то ли разрешил, то ли попросил Егор обозначить дело без дальних подступов.

«Капраз» упрямиться не стал:

— Я назначен начальником специального оперативного подразделения МВД России. Практически заново создаются два направления: ШГС — штатных гласных сотрудников, и НГС — негласников. Особое внимание, конечно же, «внедренцам».

— Это... — Егор невольно выпрямился. Слово из оперативного лексикона приятно напрягло, обласкало слух. Так гончая «становится на хвост», когда начинает брать верхний след. Это вам не «уборка зерновых» или «уровень холестерина в крови». Это что-то мужское, сладкое...

— Внедрение агентов ко всяким плохим дядькам. Под чужими именами-легендами. Но под конкретные задачи. Ты нам нужен. Под фальшь, — буднично сообщил «капраз», проверяя на прочность оказавшуюся под локтем штакетину. Подгнила около перекладины, где собирается влага, но ещё постоит...

— Это... — вновь попросил расшифровать термин Егор.

— В Россию хлынули миллионы фальшивых долларов. Дана задача выйти на канал поставки и...

Егор кивнул, останавливая командира. Тот и так раскрылся более чем возможно перед человеком, который ещё не сказал «да» на новую службу. А он и не скажет, потому что не сможет оставить племянников. Не говоря уже о Вере с больной Оксанкой.

— Я не просто уволен, Николай Семёнович. С меня сорвали, можно сказать, погоны, — отгородился первым же частоколом из своего прошлого Егор. Но сделал это и не без тайного ожидания: «капраз» наверняка об этом знал и, тем не менее, приехал. Почему? Что изменилось?

Дошла очередь до заветной папки, столь непривычно вместо оружия смотревшейся в руках «Крокодила». Вжикнул замок. Бумаги внутри были сложены в нужной последовательности, потому что «капраз» стал подавать их, не глядя.

— Это твой рапорт с просьбой о восстановлении на службе. По суду. Да-да. И не смотри так — восстановят: вот признание юридического департамента налоговой полиции, что по твоему делу допущены нарушения. Оно ляжет на стол судьи и будет удовлетворено.

Листочки были отпечатаны, не имелось только подписей и печатей...

— Это — проект приказа о прикомандировании тебя в МВД, в мой отдел. Служба — день за три.

День за шесть идёт в плену. День за полтора — при службе в ВДВ и на оперативной работе, сопряжённой с риском. День за три остаются для войны...

— Это, — продолжал уменьшать стопку командир, — о присвоении тебе очередного воинского звания «майор», поскольку сроки вышли месяц назад. Поздравляю.

Хлопнул по плечу, на котором вместо погон с двумя просветами виднелась дыра на рубахе. Для Егора происходящее было сном, этого не предполагалось ни при каких условиях. Однако радость и удивление сдерживал, понимая: все условия такого благоденствия ещё не озвучены.

— Это — решение профсоюза о восстановлении тебя в очереди на квартиру. Не против?

Егор ничего не понимал. Что за сыр в мышеловке?

Но дальше случилось совсем невероятное!

— Эти три бумаги — выписки финансового отдела, — продолжил «Крокодил». — Первая — о выплате двадцати окладов, которые ты должен был получить, если бы с тобой не разрывали контракт. Вторая — зарплата за вынужденные прогулы, вместе с премиями, между прочим. Ну, и в дополнение — приятная компенсация за моральный ущерб по суду. Сейчас это модно. Ты чего? Не нужны деньги? — Командир остановился перед последним листком, увидев, как стала выворачиваться пропеллером штакетина в руках собеседника. Всё же пора ставить новый забор...

— Как сказать... Где вы были хотя бы вчера?

— Рассказать, сколько согласований и в каких инстанциях прошли твои бумаги?

— Могу представить. Просто... туфли остались бы целы.

— Здесь на тысячу новых. Тебе и всем твоим родным и близким.

Грюкнула дверью Вера, понесла в оставшееся без дел поросячье корыто остатки со стола для кур: после смерти отца Егор сам перенёс сюда выводок. Фартук сбит набок, волосы словно специально растрёпаны. В противовес ухоженной Оле демонстрирует золушку-простушку? Ещё взбрыкнёт и деньги не возьмёт, даже если он согласится на условия командира. Она такая.

— Подумай, — «Крокодил» вручил листки и вернулся на крыльцо, пропустив вышедших из дома попутчиков.

Военком прошёл к машине, по пути подмигнув Егору — нормальные мужики приехали, доверяй им. Оля хотела податься вслед за Верой к налетевшим на еду курам, но «капраз» остепенил, наконец-то уловив женское противостояние. Хозяйкой чувствовала себя лишь Анна, дающая советы Черёмухину.

— Дядь Юр, вы как маленький. После «Кукушкиных слёзок» из сильных праздников идёт Казанская, — втолковывала она несуразному городскому житейский порядок на земле и на небе. — Но она не вредная, потому что после обеда уже можно работать.

— Где ж про такое рассказывают? В школе?

— Не, в школе уроки. Бабушка Маня.

— А в школе отличница?

— Четвёрка по русскому. Представляете, на контрольной дали задание продолжить пословицу: «У кого что болит...». Я и ответила, что «...тот от того и лечится». А в классе засмеялись и сказали, что неправильно. Дураки. Пусть попробуют полечиться от здорового.

Правильный ответ, оглядывая улицу, искал на предложения командира и Егор. Громыхал тележкой Ваня Шанечкин. В детстве потешались над ним, пугая громким криком за спиной, от которого тот всегда падал. А ведь знали, что в войну его контузило бомбой, попавшей в дом. Навстречу ему ретушировала в непонятно который раз пространство Алалылиха, не сводя глаз с военкомовской «Волги». Будет пища для разговоров у магазина. На пруду соревновались в многоголосице лягушки с соловьями. Где-то вдали-вдали, может, даже на украинской стороне, обозначилась кукушка. В деревенской примете при первом услышанном «ку-ку» в кармане обязательно должна лежать денежка, иначе весь год прокукуешь нищим.

Вернулся к листкам. Ещё вчера он мог спокойно сделать из них бумажные кораблики и отправить по Неруссе. Или запустить в небо самолётики. Сегодня на них сошлась судьба Оксаны. И кукушка продолжает куковать, даёт время положить в карман копеечку. Только нищему даже если худинку в кармане залатать, богатым не станешь...

Оглянулся на крыльцо. Сидевшие там сделали вид, что считают ворон в небе. Из хлева вышла Вера. Намерилась прошмыгнуть в дом через задние двери, отрезая себя окончательно от московских проблем, но Егор окликнул:

— Вера. Подай, пожалуйста, ручку.

Юрка Черёмухин нырнул в карман, Оля в сумочку — друзья поторопились оказать личную услугу. Но мудрый «Крокодил», у которого у самого ручка лежала на папке, не дёрнулся, и подчинённые вернулись к журиничским воронам. И впрямь: никто из них не знал, чем жил всё это время Егор, какие у него отношения с хозяйкой дома. А Оле, конечно, не следовало приезжать при любом раскладе.

Вера не выходила из дома долго, хотя уж что-что, а авторучка у учительницы всегда под рукой. И даже появившись на крыльце, попробовала передать её через Черёмухина. Тот, однако, усиленно протирал очки, не замечая просьбы, и ей пришлось спуститься на землю.

— Спасибо, — поблагодарил Егор. Зацепил руку Веры мизинцем, задерживая рядом. — Вот, предлагают... здесь всё хорошо.

Расписался на первом листке. И расправил плечи. Вскинул голову. Улыбнулся пусть и закатному, но солнцу. Решилась проблема, которую он не мог осилить для любимой женщины. Подобрал голос перед тем, как озвучить командиру единственную просьбу:

— Мне нужна неделя. Через семь дней я в Москве.

Московская троица не сдержала улыбок, зато у Веры задрожали руки, которые она поторопилась сунуть под фартук. Ничего, всё наладится. Теперь всё наладится! Он никуда не исчезает.

Никуда не исчез и Околелов! Репьи будут сопровождать человечество до скончания века.

Три милицейских уазика — возможно, все имевшиеся в наличии в Суземке, расшвыривая с дороги грязь и кур, угорело неслись к дому Веры. За ними задыхаясь, чекалдыкала Алалылиха, носом чуя жареное. Едва не расшибив решётчатые лбы, машины баранами упёрлись в палисад. Из распахнутых дверок выскочили вооружённые экипажи, проткнули стволы автоматов между штакетин.

Какая всё же красота в правильной военной тактике!

И только после этого настал черёд явить себя миру Околелову. Не беда, что в разнокалиберной одежде — короткой куртке, длинных брюках, фуражке старого образца, рубашке без галстука: что нашли по шкафам во всём отделении, то и наделось после купания в Неруссе. Но ведь для человека при власти главное — права, а не обязанности! А своё безраздельное господство над миром и Журиничами Околелов нёс на мушке взведённого пистолета.

Незнакомый народ на крыльце смутил лейтенанта мало. Распахнул ногой калитку так, что зазвенели нанизанные бусинками на штакетник стеклянные банки.

— Гражданин Буерашин, — с ходу направился лейтенант к первопричине своих несчастий. Больше извинений не будет!

Но в этот миг с крыльца вдруг пронзительно свистнул «капраз». И если это стало неожиданностью даже для Егора, то что говорить об Околелове, словно споткнувшемся на утоптанном десятилетиями дворе. А «Крокодил», выхватив у Анютки леденец на палочке, уже протягивал его разнокалиберному гостю:

— Будешь?

Он переключал внимание на себя, тупил острие милицейского гнева о свою улыбку. Вера, как ни отнимались ноги от происходящего, пятилась к хлеву — запереться там и не выходить ни под каким предлогом. Страхом наполнилась и Аня, но из-за испарившейся из рук сосалки: неужели и впрямь уйдёт к другому?

— А ты почему ещё не младший лейтенант? — продолжал вязать ноги Околелову дурацкими вопросами «Крокодил», возвращая малышке конфету.

Участковый мог предположить, что в доме Буерашина собрались, скорее всего, братки по контрабанде, и теперь в голове вертелось, как повязать всех и получить-таки старлея. Старшего, а не младшего лейтенанта, господин хороший. Какие бы покровители ни были у «контрабасов», но они ему незнакомы, а значит, явно чужие и не в доле. За его же спиной целый взвод. И он сам неприкосновенен, потому как при исполнении...

— Ваши документы, — поднял пистолет Околелов на говорливого щёголя.

«Капраз» охотно вытащил чёрное в коже удостоверение с блямбой герба России. Распахнул его на манер американских шерифов, являя ламинированную, всю в печатях и переливающихся голограммах, внутренность. Черёмухин и Оля, став рядом с командиром, также распахнули свои корочки перед пистолетом, ощетинившимся автоматами штакетником, тремя баранами упёршимися уазиками.

Взгляд Околелова перебегал с одного удостоверения на другое, в глаза бросались слова «Москва», «центральный аппарат», полковничьи звания, фотографии в форме тех, кто надвигался сейчас на него. Топорщившиеся волоски, только что не виляя хвостами, податливо улеглись на пальцы-колбаски, обнимавшие рукоять пистолета. Почему-то начали спадать брюки, и лейтенанту пришлось придерживать их локтями. Сослуживцы, не понимая происходящего, нервничали за оградой, и, успокаивая их, Егор устало присел на чурбак, на котором кололись дрова. Размял спину, а на деле подбирал мышцы: пантера прыгает за секунду до выстрела...

— Ваши документы! — вдруг взревел «капраз» на Околелова.

Тот, забыв про пистолет, полез вместе с ним в карман. В ту же минуту понял, что в чужих одеждах никаких удостоверений нет, и повернулся за подтверждением к подчинённым: я ведь ваш?

Однако тем впору было защищаться самим.

— Вы! — зарычал на них «Крокодил». — Слушать меня! — Отодвинув с дороги лейтенанта, выставил непонятное удостоверение и с ним, как со щитом, пошёл на нацеленное на его грудь оружие. — Автоматы на предохранитель! На предохранитель, я сказал! А теперь слушать и запоминать. Я, как ваш старший начальник, очень бы хотел, чтобы подобное рвение в службе вы проявляли по отношению к реальным бандитам. Но сейчас запомните на всю жизнь вот этого доброго человека, который пожалел вас, никого не угробив, — «капраз» ткнул пальцем в Егора.

Милиционеры недоверчиво перевели взгляды на сгорбленного, замызганного деревенского мужичка на чурбачке. Егор посмотрел на командира, и тот настоятельно кивнул: да! Не знаю, что придумаешь, но покажи, чему обучен. Закрой раз и навсегда тему с районной милицией, и когда в следующий раз только будешь подъезжать к Брянску, они должны стоять по стойке «смирно» и угощать хлебом-солью. Да и самому пора вспомнить, что ты разведзверь, который не имеет права протирать штаны на деревенской завалинке. Ничего, что только из больницы. Можно вполсилы, маленький кусочек из того, что умеешь.

С каким наслаждением, в какую охотку Егор, выхватив из-под себя чурбак, с разворота вбил его в верхний край лаги. Та вырвалась из стояка вместе с ржавым гвоздём, Егор дёрнул изгородь на себя, придавив сложившимися штакетинами стволы автоматов. Пока их хозяева в замешательстве дёргали попавшее в плен оружие, он, сорвав гревшиеся на солнце банки, хлопнул ими над головами милиционеров, заставив укрываться от осколков. Этих секунд хватило сбросить разбитые туфли и взвиться в прыжке: так работают по головам противника «верхолазы».

Околелову досталось пяткой в лоб. Участковый, его фуражка и пистолет полетели в разные стороны, и хотя оружие на лету поймать Егору не удалось, всё равно через секунду оно уже упиралось в затылок лейтенанту, распластавшемуся рядом с корытом для кормления свиней.

Истошно хлопали крыльями разбегавшиеся по двору куры. Звякнул о пол леденец, выпавший из открывшегося в изумлении рта Аннушки. Крестилась на дороге Алалылиха. Бежал от колодца, расплёскивая воду, пропустивший самое интересное Васька. Черёмуха и Оля слегка поаплодировали трюку, демонстрируя обыденность тренировки.

Равнодушным остался лишь «Крокодил». Воспринимая молниеносный рейд по штакетнику и головам суземцев своего подчинённого тоже как скучную, сто раз виденную тренировку, подошёл к замершим милиционерам и тихо-тихо, устало-устало, но непрекословно-непрекословно прошептал:

— Становись!

О, эти благословенные армейские команды, убирающие разброд и шатания, сомнения и тревоги. Делающие из толпы строй, из мужика — солдата. Подчиняющие единому командиру волю и оружие. Даже военком, прихрамывая, как бы не со всеми, но рядом, стал в общую шеренгу.

— Смирно! — более грозно рявкнул Черёмухин, показывая бойцам, что перед ними находится начальник такого уровня, который может позволить себе лишь принимать рапорты, а не строить шеренги. И едва милиционеры, стараясь не смотреть на распластанного лейтенанта, замерли, доложил: — Товарищ полковник, личный состав подразделения милиции по вашему приказанию построен.

Команды «вольно» не последовало — требовалось держать строй в напряжении, чтобы окончательно выветрить из голов дурные мысли. Околелов хотя и приподнялся, но остался на месте, не зная, занимать ему место в строю или, подальше от греха и «верхолаза», пока не двигаться.

Зато, прошмыгнув мимо строя, бросилась к брату Аня, залепетала ему на ухо о только что произошедшей на её глазах драке. Время от времени даже пыталась дрыгать ногой, повторяя приемы. И только Вера в оцепенении смотрела на Егора, вытаскивающего из добытого пистолета магазин с патронами. Как же мало она знает о нём...

— Я доложу вашему руководству обо всём, что произошло здесь, сам. Лично, — то ли пригрозил, то ли снял с милиционеров необходимость оправдываться «Крокодил». — По машинам!

Дёрнулся, боясь отстать от подчинённых, и Околелов. Засеменил в спадающих брюках к машине.

— Как-то так! — извинился перед Егором командир за цирк с милицией. Посмотрел на часы: — Нам к поезду. Проводишь?

«Да!» — попросила Оля.

«Как хочешь», — отвернулась Вера.

— Через неделю я в Москве, — Егор повёл руками на хозяйство: мне бы теперь успеть справиться с домашними делами.

— Тогда...

Командир подозвал Олю, кивнул ей на сумочку. Та распахнула её охотно, словно желая быстрее освободиться от выпирающего груза.

— Тогда вот. Брали под расчёт, — Николай Семёнович кивнул на пачки денег, теснившихся в сумочке. Значит, Оля ехала просто кассиром... — Это чтобы тебе сто раз не мотаться. Но расписаться надо, — извлёк из своей папки последний листок. Для него и пригодилась личная авторучка.

День, начавшийся с грозы, засверкал радугой, хотя пакет, в который гости пересыпали деньги, был чёрный.

— Дядя Егорка, а твои друзья ещё приедут к нам? — дёрнула за руку Аня, едва «Волга» военкома, вальяжно прокачав широкими бедрами, исчезла за околицей.

— Обязательно. Но сначала мне надо будет съездить к ним самому.

— А... мы?

Егор прижал племянницу, затих вместе с ней. Он не знает. Ничего до конца не знает.

Раздался стук топора — Васька прибивал на место лагу. Появились Женька с Оксаной. Мало чего понимая, вместе с Верой неотрывно смотрели на Егора, чувствуя: мир, только-только вроде устоявшийся, снова рушится. И приходил к пониманию Егор, что зря приезжал «Крокодил». Нашли бы они эти деньги. Трудно представить, как и где, но... В то же время без гостей взвод автоматчиков снова упёк бы его в камеру нюхать хлорку. И неизвестно, как бы отыгрался Околелов на Вере...

Вернув чурбак на место, сел на него, остальным показал на крыльцо — рассаживайтесь. Денежную торбу собачонкой уложил у ног.

— Расклад такой: мне снова на службу, — сказал об этом как о свершившемся факте, не допуская иных вариантов. — Поэтому, мужики! — поднял Ваську и Женьку. — Объявляетесь старшими на объекте. Оксашке готовиться к операции, — улыбнулся побледневшей девочке, словно ей едва ли не завтра предстояло ложиться под нож. — Живёте мирно и дружно. Я приезжаю и проверяю. Отличившихся поощряю.

— А где мы жить будем? — подала голос Аня.

— Официально — у бабы Мани, опекунство от дедушки переведём на неё. Но можно и здесь, всем вместе, если не будете друг друга обижать.

— Правда, здесь будем, Вась? — затеребила Аня брата.

— Отвянь, — отмахнулся тот. Уставился на дядю Егора — какие ещё указания? Делаться-то будет так, как решат мужики.

— Женщинам — заниматься хозяйством, а вы мне нужны, — кивнул ребятам.

Однако Вера не тронулась с места. Дети, какие ни были малые, а поняли, что взрослых надо оставить одних. Ребята принялись собирать стекло у забора, девчата исчезли в доме.

— Служили вместе, — попробовал откреститься от Оли Егор, понимая, что Веру занимает только она.

Вера кивнула, соглашаясь.

— На меня опять надевают погоны.

Вновь согласие, но такое, что лучше обухом по голове.

Легче всего Егору было сослаться на военную тайну, которая умирает вместе с солдатами, и замолчать вообще, но самолюбие следовало укротить: Вера ведь и впрямь растеряна. И наверняка главную причину его отъезда видит в Оле, хотя просто не знает, что та привезла в своей сумочке...

— Сбежим сегодня от мелкоты? — шёпотом попросил Егор. Прерывая интригу, открыл пакет с пачками денег.

Вера неожиданно задрожала. Неужели всё получается как в доме у Сергованцева: деньги для Оксаны есть, но только на каких-то условиях! Закончится это когда-нибудь?!

Егор так и не понял, почему резко захлопнулась вслед за девушкой калитка в огород: езжай в свою Москву хоть сейчас.

 

Глава 3

 

...Пробудил Егора Буерашина женский голос, объявивший следующую остановку метро. Со времён «наружки» помнил мало кем замечаемое: мужской голос в вагоне объявляет станции в центр, женский — из центра. На кольцевой линии информация — по часовой стрелке. Делается так для ориентации в пространстве незрячих, но, выходит, спящим этот приём подходит не меньше.

Егору нужен был центр, но выскочить не успел, и очередной перегон оказался неизбежен. Взгляд на часы успокоил: до назначенной встречи оставалось больше часа, и он вернулся на своё место.

Напротив сидел грач — худой мужик с покатой спиной, в кепке с длинным козырьком, из-за которого тем не менее нашёл в себе силы высунуться горбатый нос. Лапы в кедах непрерывно перебирали перед собой пол. Совершенно неуместными казались руки, благо он их в итоге скрестил крыльями на груди.

Рядом с птицей, пытаясь перемолоть во рту жвачку, непрерывно двигал тяжёлым, плохо выбритым подбородком бегемот.

Цапля в очках, с аккуратно застёгнутой верхней пуговичкой на кофте — возможно, ещё мамой в первом классе, — держал на сомкнутых коленях бухгалтерский потёртый портфелик. Вид мальчика-старичка заранее являл согласие на любую повинность, и в возможную добычу впилась немигающим взглядом сидящая в углу стареющая кобра с длинным шифоновым шарфом на длинной шее. Цапля пытался отвернуть голову, но с другой стороны сидела подстриженная под мальчика седая сорока-воровка, дёрганно зыркавшая по сторонам в поисках собственной жертвы, и очкарик просто спрятался под прикрытые веки. Может, так учила мама избегать в школе девочек.

В другом конце вагона пыталась по учебнику Конституции учиться жизни студенточка. Перед ней, практически зеркально, шептала буквы в Акафисте про то, как жить нельзя, монашка без возраста, без фигуры, без единой кровинки на лице. Может, из-за такой её отрешённости к ней не подошла в сравнение ни одна живность из мира природы, и Егору стало интересно: а как выглядит со стороны он сам? Или это зависит от настроения, с которым проснулся?

Забытьё в метро оправдалось тем, что прошедшей ночью Егор не уснул в поезде ни на минуту — память не отпускала бежавшего за вагоном Василия. В глазах парня читались такие тоска и отчаяние, что Егор едва не сорвал стоп-кран. Племянник, в одночасье ставший главой сразу двух семей и опорой бабе Мане, хорохорился до момента, пока Егор не поднялся в тамбур вагона. Всё! Оказалось, всё — взаправду! Испуг заставил Василия схватиться за поручни, и проводница застучала по его рукам свёрнутыми флажками.

— Дядя Егор, я справлюсь! — закричал, не стесняясь слёз и посторонних, побежавший за поездом племянник. — Только вы быстрее назад. Быстрее, а то я оди-и-и-ин…

— Мужчина, займите своё место, — попросила проводница, захлопывая дверь в прошлое.

А где оно, место в этой жизни? Кем печатался ему туда билет, тем более поезд проходящий?

За мутным от старости окном, иссечённым километрами ветров, замелькали забелённые туманом низины. Из них, как из озёр, в надежде не замочить ветки-волосы высовывали кудлатые головы дубы. Буйствовала, выпирая из леса, поросль. Из года в год она безжалостно выкашивалась вдоль полотна под «ноль», под солдат-первогодков, и только нетронутые электрические столбы сержантами вытягивались во фронт перед проходящим составом. Какое-то время за поездом гнался по параллельной дороге автобус с блестящей, словно ленточка на бескозырке, надписью, но куда матросику до скорого. Отстал, как Васька, остался позади, в прошлом. Вместе с детворой, Журиничами, Верой.

— Ты ведь вернёшься? — вопрошала она, отстраняясь ночью от его ненасытных поцелуев.

Они сидели на крыльце родительского дома Егора. На входной двери тяжёлым червлёным орденом, переплюнув магазинные медали, висел замок, но едва Егор достал ключ, Вера повисла на руке. Для неё спрятаться от всех в темноте крыльца уже выглядело предосудительно, а заходить в пустой дом и закрываться… Лучше посидеть на лавочке.

— Ты ведь скоро вернёшься, да?

— Как только выполню поручение — сразу обратно.

— Но оно ведь не опасное?

— Что я, дурак?

«А разве нет?» — вскинула голову Вера, и Егор слегка толкнул девушку плечом: что ж ты так соглашаешься сразу! А попробовать уговорить в обратном?

— Есть немного, — по-учительски не отступила от правды Вера и сама осмелилась прижаться к Егору. Какое это, оказывается, блаженство — желанно идти под ласку. Самой...

Только что прошёл прощальный общий ужин, во время которого разобрались с ближайшими проблемами. Детвора засобиралась в клуб, а Егор с Верой, проводив до дома бабу Маню, на обратном пути остановились около дома Егора.

«Зайдём?» — откровенно спросил взглядом Егор.

Вера оглянулась по сторонам. Это только говорят, что в деревне нынче хоть голый пройди по улице, никто не увидит. Голого, может, и не увидят, а вот заходящего в чужой дом отследят во всех окнах. Бабы Дуси в первую очередь.

Егор тем не менее взял Веру за руку и направился к крыльцу. Девушке хватило сил лишь дойти до ступенек: давай не надо. Боюсь. Не знаю чего, но… не надо. Опережая разочарование на лице Егора, давая надежду и разрешение на всё в будущем, коснулась ладонью его щеки:

— Ты только возвращайся быстрее.

Вернётся. Не знает, как скоро, но теперь вернётся по самой быстрой возможности…

Утром распланировал оставшееся до отъезда время. Первым автобусом доехал до Суземки. Военком через пару звонков отыскал свободного экскаваторщика, согласившегося за солярку разбить и сдвинуть бетонную плиту над родником в Тихоновой пустыни.

Евсея Кузьмича на посту, слава Богу, не оказалось: неизвестно, как бы он отнёсся к идее завершить работу одним махом. Бульдозер через бурелом продрался к родниковому надгробию, и люди, бравшие воду у нового источника, в недоумении замерли перед вторжением техники в заповедное место.

— Всё нормально… — успокоил их Егор, а бульдозеристу показал: оставишь небольшой кусочек, если Евсей Кузьмич всё же захочет продолжить работу самолично. Но остальное — круши.

Даже для ковша задача оказалась не из лёгких, но удар за ударом, кусок за куском бульдозер подавался вперёд. На грохот осколков и скрежет стальных зубов прибежала с иконкой в руках монашенка. Но и она замерла, не понимая, бросаться под технику или благословлять на освобождение исконного источника.

Когда в грязном мшистом месиве, намолоченном гусеницами, вдруг забился, застучал сердечком, с каждым ударом светлея, родник, собравшиеся стали обниматься. Егор опустил пригоршню в пульсирующий самоочищающийся центр. Поднес воду к губам, но вспомнил Анюткины увещевания: прежде чем испить святой водицы, промой глаза и уши. Под одобрительное кивание монахини провёл омовение, зачерпнул ключевой воды повторно. Зубы, как и положено, заломило: родники и купели держат всегда одинаковую температуру в 6-7 градусов.

— За тебя, отец… — прошептал на воду Егор. Опять же Анютка убеждала, что вода всё помнит.

Бульдозерист наблюдал за происходящим из кабины, сам утолив жажду из купленной на заправке бутылки: не каждый родник целебен. Зато на обратном пути в Суземку среди прочих местных новостей по лёгкой наводке Егора коснулся тех, у кого сгорели на днях «Жигули».

— Подожгли, как пить дать — подожгли, — водитель даже заёрзал на сиденье, подтверждая сказанное. — Наверняка кому-то насолили, слишком шустрые ребятки. Теперь у рынка безлошадными околачиваются.

— А сейчас не там, случаем?

— А где им быть? В карты днями режутся.

— Топор и верёвка есть? Останови у дубка.

Желание пассажира показалось водителю слишком странным, личное время было ещё ценнее, но в призывном возрасте с военкомом ссориться себе дороже, упечёт месяца на три на сборы, будешь, как молодой, таскать гранатомёт по полигонам. Благо, остановка оказалась недолгой, друг военкома вырубил лишь несколько палок, поколдовал над ними с верёвкой, и вот уже завертелись спицами в колесе сделанные на глазах странным пассажиром  нунчаки.

— На всякий случай, — вроде пояснил, а на деле нагнал бульдозеристу ещё большего туману Егор, засовывая палки за спину и прикрывая их выпущенной рубашкой.

Он не знал, что станет делать с насильниками. И найдёт ли их вообще. Но они обязаны дрожать всю жизнь. Не Иван Шанечкин, а они должны вздрагивать и падать от скрипа двери, лая собаки, грома в небе, ночной тишины, смеха или плача за спиной. От всего. Веру понять можно, ей огласка страшнее самого насилия. На это, может, и рассчитывали. Но над каждым наплевавшим на совесть и честь должен висеть дамоклов меч. Плохо, что он сейчас не в руках у власти. Но ныне и власти, собственно, нет...

У рынка, получив утвердительный кивок машиниста, подошёл к играющим на капоте легковушки в карты парням. Выделил нужных:

— Ты и ты!

Игроки недоуменно переглянулись. Не увидев особой угрозы в гладко выбритом, пижонистом незнакомце, подошли, даже не выпустив карт из рук. Они и взлетели в воздух салютом, сверкая разной мастью. А нунчаки уже ходили по спинам, распарывая рубахи, по ногам, когда картёжники попытались бежать.

— Ниндзя!

— Китайский ниндзя, — неслись поглазеть на драку оказавшиеся поблизости мальчишки.

— Я знаю, это нунчаки. Ими убить можно, если по голове или по почкам.

Егор не убивал. Наоборот, сдерживал силу ударов, чтобы не сломать кости. Он просто загонял упавших врагов в огромную лужу около почты. Попытки встать и убежать пресекалась вертящейся колотушкой, пока несчастные не осознали, что спасение наступит только в луже.

— Что же ты делаешь, ирод!

— Покалечишь же, остановись! Милиция!

— Что мы смотрим? Он один, а нас...

Перед попытавшимися защитить земляков Егор устроил такое дубовое мельтешащее солнце, что те благоразумно остановились. Он не убивает и не калечит. Он пока даже пальцем никого не тронул. Он даже свои кроссовки не пожалел, вошёл вслед за ползущими тварями в воду. Вдавил концы дубинок меж ног более крупному парню с трёхдневной щетиной.

— Ясно, за что?

— Н...н...н...

Егор не зря оставлял сучки на дубовых деревяшках. Резко повернул оружие, наматывая на него брюки. Мелькнув в воздухе калошками, они тяжело, как жирная ворона, но взлетели на крышу почты. А нунчаки вновь упёрлись меж ног, вызвав новые стоны небритого верзилы.

— Это Сергованцев, он заставил, — прозвучало наконец признание.

— Зарою в тюрягу лет на двадцать.

Нунчаки успокоились, лишь сдёрнув с несчастного трусы, отправленные вслед за штанами. С обречённой готовностью дождался такой же процедуры раздевания подельник.

Толпа зевак разрасталась, но Егор пошёл прямо на неё.

— Они знают, за что, — пояснил любопытным. Демонстративно наступил на валявшиеся на асфальте карты. Шестёрка крести. Обыкновенные шестёрки, не понимающие, как встать голыми из лужи, своё получили. Теперь…

Туз явился сам: джип с молнией на дверце заложил вираж через двойную сплошную разметку. Водителю сходу понять происходящее было сложно, отметил лишь лежавших в воде подельников, что не предвещало ничего хорошего. Да и направившийся к машине Егор дружеского настроения не демонстрировал, поэтому Борис поднял стёкла. В толпе зааплодировали — так его, но робкие хлопки смолкли быстро: незнакомый ниндзя как приехал, так и уедет, а Сергованцев со своими нукерами останется…

Егор остановился около машины. Только что у родника вспоминал, как Евсей Кузьмич приходил к ним в дом и обнимался с отцом. На стол выкладывалось всё имевшееся угощение, и Егор с печи с благоговением подсматривал за партизанским командиром. Отцы воевали вместе, а сыновья — уже враги. А всего-то прошло сорок семь лет со дня Победы. Правда, и два года со времени развала Союза. Но это год за шесть, как в плену...

Срисовал на пыльную дверцу крест с разбросанных вокруг шестёрок, словно поставив чёрную метку на будущее.

Не оглядываясь, пошёл к милиции. Мальчишки бежали следом, прося показать ещё какой-нибудь приёмчик, и он перед окном дежурного прокрутил для них дубовые палки: руки всё помнили. Увидев осколок стекла, перерезал им верёвку и забросил ставшие ненужными деревяшки в урну.

Дежурный капитан уже стоял навытяжку за огромным стеклом. То, что ему вернулась принадлежность к силовому ведомству, придало Егору не просто уверенность, она обострила чувство собственного достоинства.

— Майор Буерашин. Мне увидеть лейтенанта Околелова.

Капитан, изогнувшись над столом с телефонами, высунулся в полукруглое окошко губами:

— Лейтенант Околелов. Сегодня уволен. Со службы. Написал рапорт. После звонка. Из Москвы-ы-ы, — последнюю телеграфную фразу дежурный протянул, давая понять, что понимает связь между появлением незнакомца-майора и всесильным столичным звонком. — Сейчас. Начальника отделения…

Начальник, устраивая на голове фуражку, уже сбегал со второго этажа. Подполковник безошибочно угадал в посетителе контрабандиста, вздумавшего угрожать участковому, но неожиданно оказавшегося майором какого-то спецподразделения из центрального аппарата МВД. С пресс-хатой и хлоркой Околелов, эта последняя сволочь и негодяй, проявил, конечно, должностное преступление, товарищ майор, и этому нет оправдания, товарищ майор. И потому, товарищ майор, рапорт бывшего лейтенанта на увольнение из органов уже несётся на дежурном автомобиле в Брянск и он, начальник отделения, лично проследит, товарищ майор, чтобы его подписали как можно быстрее.

— Подполковник Зябликов, — представился первым, признавая за вошедшим, пусть и младшим по званию, любое главенство. Собственно, фуражка на голове как раз и даёт возможность взять под козырёк: чего изволите, товарищ майор?

— Борис Евсеевич, потом, я занят, — заглянул за спину Егора подполковник, едва не взяв оставшейся без дела левой рукой под козырёк новому посетителю.

Сергованцев. Приехал за защитой? Отлично!

— Пусть постоит рядом, — тоном, не терпящим возражения, распорядился Егор. Поворачиваться не стал, веря, что его просьба безусловно выполнена. — А вас я попрошу, товарищ подполковник, об одной ма-аленькой услуге. Личной, но… Я на некоторое время отлучусь по служебным делам в столицу, — Зябликов стал во фронт, хотя уже смирнее нельзя вроде было. — У меня в Журиничах родственники, Борис Евсеевич их знает, — привязал и Сергованцева к будущей ответственности. — Хорошо бы, если новый участковый станет время от времени интересоваться, не обижает ли их кто. Я могу на вас надеяться? — задал абсолютно глупый вопрос, потому что подполковник Зябликов всем своим видом уже выказывал готовность самолично взять под контроль семью уважаемого человека. И ни один, ни-ни, никто…

— До свидания! Как только завершу московские дела, вернусь и в спокойной обстановке попьём чайку, — пожал оторвавшуюся, наконец, от козырька руку начальника. А теперь разбирайтесь с Сергованцевым.

Тот стоял на пути к выходу, но во всем виде Егора было столько решимости смести его, что Борис отпрянул к столику, за которым неслышная и невидимая старушка выводила какое-то заявление.

Снести не мог Егор со своего пути лишь джип, по-хозяйски загнанный по тротуару к самому крыльцу. Крест, поставленный им на дверной молнии, был стёрт, и он восстановил рядом новый. Шуганул пацанов, вытащивших из урны дубовые палочки и вертевших их в надежде познать секрет «китайского ниндзя»: без опыта лбы себе расшибёте!

Началом дня можно было удовлетвориться. Не только из-за очищенного родника, но и радостного ощущения мести. Благородство, исподволь утверждавшееся всей его службой, безоговорочно посторонилось, пропустив вперёд незнакомое доселе чувство мщения. Скорее всего, отморозками и становятся как раз те, кто перешагнул это зыбкое пограничное состояние. Удержаться бы самому. Это не значит, совсем не значит, что предаётся Вера, что полностью удовлетворён сделанным. Однажды он вернётся. Пока не знает, что предпримет, словом или делом вгонит в землю по самые уши беспредельщиков, но… Хорошо, дважды хорошо, что уезжает. В схватке важна трезвая голова.

Дома его ждали, и хотя стол был заставлен до последнего василька на клеёнке-скатерти, ребята набросились на гостинцы: в детстве быстрее всего кончаются конфеты. Вера теребила косу у окна, ожидая услышать то, что будет касаться их всех в ближайшем будущем.

— Участковый сменился. У Околелова служба не пошла, уволен, — сообщил первую новость, приступив к борщу. Зацепив ложкой несколько кусочков мяса в своей тарелке, осмотрел остальные. Так мама пыталась в своё время подкормить отца перед тяжёлой работой. И, как отец, поделился курятиной со всеми тарелками. — Родник очистили, дедушка может спать спокойно.

— Про колокол ничего не узнал? — влезла со своим Аня, уверовав во всесильность дяди.

— Разберёмся и с колоколом, — пообещал Егор, беря пример с моряков: те никогда не называют точное время прибытия в указанный район, заменяя их обтекаемой, но более честной фразой: «Полагаю быть в...». — Женька, чего халтуришь в тарелке? Не одну жижечку хлебай, в гуще вся сила.

— Поросят нет доедать за каждым, — поддакнула Анна. — Во, гляди, чистая. Можно сюда же и второе, чтобы лишнюю воду не тратить. А то некоторые даже жопки свои не моют, — скосила глаза на Женьку, мывшего посуду после завтрака. Вера замерла с занесённой над картошкой ложкой, Оксана прыснула, и Аня оглядела всех как неразумных: у тарелок и чугунков другая сторона дна и есть жопки. И их мыть тоже надо. Не знали, что ли?

На деле мстила Женьке, не нашедшему её куклу на «Кукушкиных слёзках». Ей что теперь, за репейник замуж выходить? Вот такая она, жизнь взрослая — ни дар, ни купля!

— Фёдорович! — послышалось с улицы. Пятак висел на изгороди не хуже горшка, блестя лысиной. — Картоху окучил?

— Сдалась ему наша картоха, — постучал ложкой по тарелке Васька. — Будет просить выпить.

— Пускай растёт с мою голову, — пожелал Пятак счастливого процветания. Посчитав благородство и деликатность достаточными, намерился приступить к главному, но Васька неожиданно высунулся в окно и на правах хозяина попросил:

— Дядь Вить, мы тут обедаем. В другой раз.

Вернувшись за стол, поставил точку:

— Кусок хлеба дам, на водку — нет! Повадится ходить, как куцелапый, потом не отошьёшь.

Егор успокоительно кивнул Вере, не принявшей подобного тона в разговоре со старшими: именно и только так! А насчёт куцелапого Васька прав. Пора начинать охоту и на него.

 

К заброшенной ферме Егор повёл племянника и Женьку в третьем часу ночи. Время мёртвое. Опять же моряки, которым выпадает стоять на вахте с трёх до пяти утра, признаются, что проваливаются в небытие и порой не могут вспомнить целые промежутки времени.

Время одновременно и волчье, любимое ими для поживы. Все хищники — это ночные охотники. Все, кроме белки, если только она зверь.

Наживку Егор нёс в мешке — двухмесячного козлёнка, выпрошенного у бабы Мани и трижды ею перекрещённого. Новорождённые волчата на самостоятельную охоту выйдут только осенью, так что вожаку стаи требуется искать пищу и для них. И чем мышковать, гоняясь по полям за сусликами и мышами, лучше ведь сразу взять козью тушку. Так, волчара?

С двустволкой шагал Васька, Женька коротенькими всплесками подсвечивал дорогу фонариком. Егор жалел, что накануне брился, освежившись любимой, но исчезающей с прилавков «Красной Москвой». Насколько слабовато у волка зрение, потому как дальтоник, настолько остры слух и обоняние. В сотни раз сильнее человеческих. Натёр, конечно, щёки заваркой из листа смородины, но полтора километра — уже критическое расстояние, с которого волчара ловит абсолютно все запахи. Про коня говорят, что если тот ходил под упряжью, то и колбаса из него будет пахнуть потом. Так и человеку никуда не деться от шлейфа шампуней, стиральных порошков и прочих запахов цивилизации.

В принципе, сам человек для волка не страшен, хватка клыками — это как сила в триста килограммов, перемелет любую кость. Но у двуногих есть огненные ружья, тоже за сотни шагов пахнущие металлом, остатками пороха и ружейной смазкой. Потому вместе со щеками Егор протёр всевозможной природной косметикой и ружьё. Интересно, потребуются эти его знания на новой службе? Или впору изучать повадки людей?

Исследовав остатки фермы и заведя ребят в закуток для новорождённых телят, оставил им дрожавшего от неизвестности козлёнка. Сам с ижевской двустволкой, запахнувшись в отцовский парусиновый плащ и проверив плотность сидевших на ногах резиновых сапог, пошёл на край фермы к кучам навоза. Его запах — единственное, что могло перебить волчаре присутствие человека. В самой большой горе Егор с вечера выкопал вилами берлогу — строго на волчье логово, указанное Василием. Едва уселся в вонючей тёплой дыре, заблеял козлёнок. Его разрешалось щипать, дергать за хвост, гонять по закутку — блеяние должно нести в ночное небо тревогу потерявшегося беспомощного животного. Волка на мякине не проведёшь, но на навозе можно попробовать. Главное, чтобы ребята ни при каких условиях не выходили из коровника, не попадали на линию огня. А ему самому надлежало замереть на несколько часов и ждать.

Блеял козлёнок, сгущалась предрассветная чернота, смыкались от неподвижности глаза. Луна искала малейшие просветы в невесть откуда подтянувшихся тучах, чтобы убедиться, что не оторвалась от земли и не улетела в бездонный космос. Хорошо, ветер на нуле, врагу не помощник. Если не удастся взять куцелапого сегодня, придётся повторять охоту по возвращению. Только когда оно случится? Что уготовано ему в Москве? Как выстоит Вера без него здесь, в Журиничах? Женька попросил сделать турник, заговорил о лётном училище…

Моряки оказались правы насчёт мёртвого часа. Несколько предрассветных минут у Егора словно корова языком слизала, благо к реальности вернул сам волк, подавший вдали голос. Ему хоровым подвывом ответила от болота стая. Зовёт на пир свой выводок? Проверяет окрестности на опасность? Никто ещё не распознал до конца язык зверей и птиц...

Козлёнок, как индикатор, истошно заблеял без всякого понукания. Значит, не показалось! Потерпи, родной. Сто лет жить будешь, потому что мы тебя в обиду не дадим, а утром отпоим молочком от стресса.

Мягко, подушечками пальцев Егор взвёл курки. Утро серело, такой рассвет художники не рисуют, и не потому, что красоты нет, просто практически невозможно подобрать в тон блёклые краски. В самых секретных удостоверениях также используют размытые, невыразительные тона, которые невозможно повторить. Но главное — ждать, жда-а-ать! Хищник своего не упустит, он уже на махе...

Нет, никакого броска очертя голову не последует. У волка недостатков нет. Сто раз вынюхает и столько же выслушает. Ждать. Кто кого перехитрит...

И впрямь — лишь через несколько минут Егор уловил крадущуюся среди травы тень. И, наконец, увидел глаза. Более всего волка выдают именно они, зелёным лучом, как прибором ночного видения, высматривающие местность. Замерли около рва, отделяющего колхозное поле от фермы. В том, что пришёл именно куцелапый, сомневаться не приходилось: стая живёт на одном месте по восемь-десять лет, не пуская чужаков в свою зону. Давай, волчара, пробуй обмануть весь мир. Вцепись в него клыками. Ну, чего стоишь, подняв голову и хвост в ожидании тревоги. Правильно, любое здравомыслящее существо так должно поступать. Благо, ты не умеешь пользоваться шеей, поворачиваешься сразу всем туловищем, но мы тебя и ждём строго по курсу на распахнутую дверь телятника, наполненного истошным криком козлёнка. Ну же!

Меж двух зелёных светлячков-ориентиров, взлетевших над рвом, и вогнал дуплетом выстрелы Егор. Вырываясь из ямы, надломил ствол, вбил новые патроны с дробью под номером 10. И кучно, и прошивает насквозь, хотя одного попадания редко бывает недостаточно. Всадил на этот раз из одного ствола в место, где мог упасть волк. И не ошибся: раздался предсмертный вой, не услышанный при первом залпе.

Только вот подранки не уползают, они бросаются в агонии на врага. Егор ружья не опускал, пока не увидел дёргавшегося в конвульсиях убийцу Тузика. Волк судорожно приподнял навстречу исковерканную капканом лапу, и Егор нажал на второй курок.

Теперь уже окончательно можно в Москву.

 

Глава 4

 

Поднявшись по эскалатору метро наверх, Егор присел на лавочке в сквере Политехнического музея. В просвете между домами виднелась площадь Дзержинского. Уже без памятника основателю ВЧК, обвинённого во всех смертных грехах и снесённого митингующими. Снесли, и что дальше? Что построили? Лучше стали жить? Что за машина времени включилась, дав задний ход? Впрочем, он даже знает, где и когда...

До встречи оставалось ещё около часа. По большому счёту, ещё можно вновь нырнуть в подземный людоворот, развозимый метро по 150 станциям. Найди потом иголку в стоге сена.

Хотя, конечно, никакого выбора у него не имелось. Деньги на операцию лично отвёз в Брянск, остатки распределил между Верой, бабой Маней и Васькой. Лишь бы они продержались до его возвращения. Лишь бы у него имелась возможность время от времени отскакивать к ним из Москвы хоть на пару часов.

Сам помечтал, сам же и усмехнулся детскому желанию буквально через пару минут после начала беседы с «капразом»: никаких часов у него в ближайшее время не будет. Свиданий в прямом и переносном смысле тоже, потому что единственная пока зацепка за долларовых фальшивомонетчиков — это два белоруса, скупающие на просторах бывшего Союза фальшь. Один к двум, если бумага печаталась в России, и один к полтора — если за границей с более высоким качеством.

— Отсюда и задача: внедриться в те круги, — улыбнулся Николай Семёнович лёгкости задачи. — А дальше посмотрим.

Стоявшему у окна сухому, как тарань, человеку по имени-званию «Вадим Вадимович» всё прозвучавшее в кабинете не являлось открытием. Да и служил он, скорее всего, на родной, но уже забываемой Лубянке, о чём говорила «принадлежность» преступления: фальшивомонетчики — это компетенция органов безопасности, а не ментов. Биографию кандидата на внедрение Вадим Вадимович, вне сомнения, знал прекрасно, но ему, судя по всему, важнее было оценить поведение Егора. Оно удовлетворило, и комитетчик оторвался от созерцания природы за стеклом, сел напротив.

— Вас сегодня ждут в небольшом камерном театре. Мне кажется, несколько уроков актёрского мастерства вам не помешают, — он пошевелил перед Егором пальцами, и в них, как у шулера карта, возникла визитка. Это порадовало, придало Егору уверенность: знает, куда отправляет. — Ну, а затем — на одну из подмосковных свалок. Поживёте среди обитающих там бомжей, подберёте более-менее похожего на себя «синяка», который никогда не станет возвращаться к нормальной жизни, возьмёте его имя, биографию, а документы мы подчистим. Чем глубже получится внедриться, тем серьёзнее будут проверять вашу биографию, но тем ближе подпустят к главным закопёрщикам.

Это Егор уже проходил в «наружке»: одеваешься как в ресторан, а в итоге приходится лазить по помойкам. А у внедренцев, как у тюремщиков, выходит, даже театр — камерный…

Главным в нём оказались не репертуар, не цены и количество мест в зале, а режиссёр. Он метался по сцене и махал руками перед артистами, кроликами застывшими по кругу.

— Драма, драма во все времена есть королева жанра на сцене. А чем мы собираемся удивлять народ? Голыми задницами? У меня это не пройдёт, мы русский театр — театр слова, мысли и действа, а не мата и нижних частей тела. Почему посторонние на сцене? — удав вывернул всклокоченную голову на Егора, которого дежурная вывела под софиты.

— Пожарная служба, — моментально отозвался Егор. Электрикам, пожарным и сантехникам, у которых на лбу светится слово «штраф», в любом учреждении открыты все двери.

Но только не в театре.

— Да пусть всё горит синим пламенем! — вскинул режиссёр вверх руки, отмахнув хозяйственные проблемы. Тут же забыв о постороннем, впился взглядом в кроликов: — Мне важно, чтобы на сцене температура была выше нормальной человеческой в 36.6 градусов. Только тогда мы заставим зрителя сопереживать и вовлечём его в свою историю. А потому вы должны постоянно что-то делать на глазах у публики. Если на сцене полторы минуты ничего не происходит, разбейте хотя бы стакан!

Он дёрнул скатерть со столика, на котором стояла ваза с цветами. Бутафорские розы полетели в одну сторону, хрустальный сосуд, сверкая в лучах софитов, в другую. Егору хватило расстояния, чтобы поймать его за тонкую талию и замереть, как с гранатой, перед режиссёром, перевоплотившимся из удава в лязгающий зубами-траками танк.

— Я-ска-зал-раз-бить! — начал надвигаться он на Егора. Тот двадцать девятым панфиловцем врос намертво в свой окоп, и хозяин сцены замер над его бруствером. Изучил героя-смертника, повёл прицелами по подопечным:

— А вот это как раз то, что я требую от вас. Если один персонаж сказал «да», то второй должен ответить «нет». «Да-да» — это не драматургия, это поддавки. А вот он, случайный пожарный, — мистер «нет», — ткнул пальцем в сторону Егора. — Поэтому все, кроме него, свободны.

Труппу словно вымело сквозняком, и режиссёр развернулся к новичку:

— Я понял, откуда и от кого ты. И это очень плачевно, — вырвал вазу у Егора, восстановил её на столике. — Если уж назвался пожарным, то играй до конца его, вечно сонного, а не супергероя. Двойка.

— Я бомж и «сиделец», — дал подсказку Егор своей будущей профессии.

— Тогда ночью читаешь Горького «На дне», а утром часов в 12 ко мне.

— Приказывать будешь своей тёще… — усмехнулся Егор. Сгрёб многострадальную вазу, не глядя, швырнул её через плечо. На этот раз ловить её оказалось некому, и спасло посудину лишь то, что на пути оказалась бордовая бархатная кулиса, в складках которой удар и погас. А может, он как раз в неё и направлялся. — Когда захочу, тогда и явлюсь. И не криви губу, — засунув руки в карманы, Егор отбил ключ чечётки «Кошка бросила котят...» и вышел.

Онемевший режиссёр проводил его взглядом, но потом расплылся в улыбке — будет толк с «пожарника»!

 

Толку от трёхдневных артистических занятий мало оказалось на Балашихинской свалке. Её приближение Егор почувствовал вначале по запаху едкой гари и вони разлагающихся продуктов, потом по собачьему лаю. С её приближением всё гуще, жирнее становилось и небо, переполненное воронами и голубями. Водители подъезжавших грузовиков не утруждали себя выбором места выгрузки, опорожнялись под колёса там, где удавалось приткнуться. Не боясь оказаться засыпанными, опережая птиц и бульдозеры, пробивавшие среди мусора улицы и переулки для проезда, на дармовую добычу налетали «синяки». Золушками сортировали «гуманитарку», раскладывая её по потребностям — в еде, мебели, одежде. Получив искомое, тащили добычу в расположенный вокруг лес, к виднеющимся сквозь листву крышам бытовок, шалашей, самодельных щитовых хибар. На Егора не обращали внимания ровно настолько, насколько он не посягал на их долю.

Однако быть бесхозным такой нескончаемый лакомый пирог не мог, и к Егору после двух-трёх грузовиков подошли контролёры. Уловив тяжёлые шаги за спиной, он наклонился к надорванной упаковке сыра, обтёр о свитер белый налёт плесени и, превозмогая отвращение, затолкал в рот ломтик. Обернулся с набитым ртом, дружелюбно кивнул громиле, остановившемуся рядом. Одет тот был более-менее опрятно, но выражение лица убеждало, что слово «корова» он если и напишет, то через твёрдый знак. Рядом в ожидании команды вцепиться в чужака стояла не менее огромная овчарка, демонстрируя, что и породы благородных кровей прекрасно могут бомжевать. За ними по-боксёрски разминал шею спортивного кроя мужичок, готовый раньше собаки вломить люлей любому, кто посмеет встать поперёк пути их троице.

Егор разделил добычу и бросил долю собаке. Та тронула влажным носом запах, непонятно как выделяя среди атомной вони вкус сыра. Трогать подачку не стала, но хвост опустила. Этих секунд Егору хватило, чтобы отыскать взглядом тех, кто выслал разведку. Вдали под тенью липы сидела, уложив ноги в красных кроссовках на журнальный столик, девица в джинсах. При наличии огромного количества мужчин, пусть и опустившихся до помойки, она априори не могла взять над всеми верховодство, значит, являлась подругой смотрящего.

Егор подобострастно поклонился в её сторону, затем вернул внимание Громиле: я слушаюсь и слушаю. Тот цыркнул меж зубов слюной, заранее выказывая полнейшее пренебрежение к любым прежним заслугам новичка: здесь всё с нуля. И на это Егор тоже с пониманием закивал, показал сыр — мне бы только пожрать! И зря он грешил на театр: мастер-классы даром не прошли, давимся, но жрём гнилую плесень и играем…

— Кто кинет зуб за тебя? — потребовал рекомендацию Боксёр, демонстрируя разминочный хук слева.

Глупость просьбы понял даже Громила. Цыркнул в сторону Боксёра: частенько же стучали тебе по голове на ринге. Какие рекомендации на свалке? Раисы Горбачёвой или самого Ельцина? Великодушно разрешил остаться:

— Только не балуй тут, — не усмотрев в новичке угрозы для дальнейшей безмятежной жизни артели и даже не спросив имя, вальяжно отправился к комендантше. А имя — оно ни к чему здесь, здесь дадут кличку.

Выдержав смотрины, Егор потрусил за очередным самосвалом, до поры до времени укрываясь за его красным раздутым брюхом. Но и на новую гору не стал бросаться, подбирал крошки с краю, признавая первую ложку за старожилами. Лишь среди полутора десятка бомжей выделил троих, хоть как-то подходящих ему по росту и возрасту. Наступая на полусгнившие помидоры, приступочками начал перемещаться на их край.

Похоже, кроме девицы в джинсах, он и впрямь никого здесь не интересовал. Мусор сортировался «синяками» выборочно: скарбом, видимо, запаслись уже основательно и на любую щепу и конфетную обёртку не бросались. Поживившись эксклюзивом, тащили добычу в свои норки. Архитекторы с их генеральными планами застройки городов могли писать здесь докторские диссертации по рациональному использованию жизненного пространства.

Егор осколком бутылочного стекла отчекрыжил от валявшегося в стороне дивана спинку, более-менее пригодную для ночлега, потащил её вслед за приглянувшимися мужиками в лес. Те несколько раз оглянулись на новичка, пожалели-смилостивились:

— Иди в Васькину конуру. Всё равно помирает.

Кивнули на пристройку из поддонов меж двух сосен. Будь хибара дворцом, к ней наверняка бы стояла очередь из желающих улучшить жилищные условия. Да и то не факт, с наступлением холодов люд всё равно потянется на теплотрассы, в коллекторы, на опустевшие дачи и в подъезды. Свалка даёт время пережить летний рай.

Егор на горбу потащил огрызок дивана к указанному дому. Приподнял выцветшее одеяльце, служившее дверью, и споткнулся о полный обречённости взгляд хозяина. Мужик лежал на комковатом, в рыжих подпалинах матрасе, дрожащими руками подтягивая к подбородку женский полушубок без воротника. Появление человека, пусть и незнакомого, вселило в его взгляд надежду. Но она же и отобрала последние силы, собранные стариком для борьбы за жизнь. Он обмяк, выровнялся под полушубком, прикрыл глаза.

— Помер, что ль? Вот ё-моё! — послышалось сзади.

Вошедшим оказался один из троицы, приглянувшейся Егору. Прошёл к лежанке. Выгнал из стакана, стоявшего на табуретке у изголовья, муху, плеснул в него из принесённой чекушки. Поднёс к полуоткрытым губам хозяина. Грустно обернулся на Егора: раз не пьёт, то точно помер, живой бы не отказался. Поминая друга, опрокинул водку в себя. Тратить живительную влагу только за упокой посчитал расточительством, протянул руку:

— Со знакомством. Алексей. Новгородец. Фамилия такая. А в Новгороде ни разу не был.

— А что с ним? — поинтересовался Егор усопшим. Умерший Вася больше подходил ему по внешности, но Егору желателен был живой двойник, чтобы выудить как можно полнее биографию, по которой придётся жить.

— Экскаватор засыпал, ё-моё.

— А в больницу?

Новгородец с усмешкой посмотрел на новичка: ничего-то ты не знаешь об этой жизни. Кого в больницу? Нас нет. Мы — летучие голландцы, давно вычеркнутые даже из самых точных земных анналов — списков избирателей.

— А вот труповозка приедет. С радостью. Им платят за количество захоронений. Типа, чтоб по-человечески, ё-моё. Только они, сволочи, ссыпают за кладбищенской оградой всех в общую яму, а заполученное место потом ещё и продают другим. Знаем. Помяни, — протянул стакан Егору.

Сам поправил умершему полушубок, дав возможность Егору незаметно выплеснуть непонятную жидкость в угол. Вышли на улицу вдвоём. На свету Егор более внимательно примерил нового знакомого на себя. Возраст где-то один, комплекцией похудее. Лысоват. Но похудеть и побрить голову не проблема. Но вот шрам над левой бровью — слишком явная примета. Так что требовалось поискать новых знакомых...

Через неделю Егора признали за своего собаки, а потом и «летучие голландцы». Он мог теперь наравне со всеми подойти к грузовику со скарбом и, не обращая внимания на красные кроссовки на журнальном столике, рыскать по свалке молодым козлом в поисках провианта. Оговорённый с «капразом» КАМАЗ с флажком на кабине приезжал по вторникам и пятницам ровно в 15 часов, и вкусности с наклеенными Черёмухиным этикетками о просроченности в рваном пакете выкидывались водителем ногой из кабины. Содержимым Егор честно делился с новым другом, и прикормленный «Ё-моё», развалясь в кресле рядом с освободившейся квартирой, охотно рассказывал о своей жизни благодарному слушателю.

— Как уехал из Томска, так и всё. Только на похороны мамани с батей и съездил. Ваську Шуляка звал поработать со мной в «Луже» — ну, в Лужниках, нужен был челнок в Турцию за дублёнками мотаться, — так не захотел.

— А чего здесь оказался?

— А из «Лужи» многие сюда гремят. Где-то не рассчитался, где-то лоханулся, где-то подставили. Там сурово, ё-моё. Из князи в грязи в один миг.

— Там что? — кивнул Егор на адъютантов при кроссовках. — Может, мне надо прописаться?

— Может, и надо. Везде свои начальники, даже тут. Я обошёлся.

— Вроде надо бы, ё-мое, — почесал затылок Егор. После умершего Васи Боксёр подходил под двойника более всего, требовалось сближение с ним...

Новгородец, услышав своё слово-паразит в устах другого, напрягся: нет ли в этом насмешки? Но в итоге расплылся в улыбке: ему уже подражают! Благословил:

— Сходи. Только от бабы держись подальше. «Крот» лично подрежет.

— Для меня слишком худая, — отмёл подозрения Егор. Хотя, будь атаманша полной, сказал бы противоположное.

— О! — оживился Новгородец. — Когда Чехов ехал на Сахалин через наш Томск, про наших дам написал всего одну фразу, но за которую его не любят в городе до сих пор: «А бабы в Томске жёсткие на ощупь».

Чему-то улыбнулся из мелькнувшего воспоминания. Скорее всего, ошибке Антона Павловича. Значит, нравятся полненькие. Эх, к ним в Журиничи Чехов не заехал, написал бы другое...

Егор пригладил выбритый перед походом на свалку чуб, почистил тряпицей туфли, привёл в порядок свитер. Пересмотрел продукты в пакете. Милая «девятка». Девятая статья расходов на содержание агентов или поддержание связи с ними. Есть чем угостить.

Увидев подходившего новичка, девица закурила, стала высматривать гостя сквозь дым, хотя стригущие воздух носки кроссовок выдавали интерес.

— С уважением, так сказать, — Егор протянул пакет.

Громила только намерился сделать движение, а Боксёр уже заглянул внутрь. Удовлетворённо кивнув, поставил пакет у ног начальницы. Та сдержала любопытство, содержимым не поинтересовалась, но махнула пальчиками охране, отправляя подальше. Команду выполнили, но не ретиво и не окончательно, отошли лишь на несколько шагов. Может, это и не охрана вовсе, а конвой?

— Откуда ты, такой красавчик? — полушёпотом, не для чужих ушей, поинтересовалась хозяйка.

— Из «Лужи». Кинули с товаром, расквитаться пришлось квартирой, — близко к судьбе Новгородца поведал Егор.

Скорее всего, ситуация оказалась типичной для большинства обитателей свалки, потому что не произвела впечатления. А вот самой комендантше произвести впечатление хотелось. И тонкие губки зазывно пожевала, и плечами повела, высвобождая из-под джинсовой куртки футболку с двумя бугорками. Это было лишнее, и даже не потому что заветренное, прокуренное лицо девицы с толстыми, грубо начертанными карандашом стрелками на глазах не вызывало эмоций, — лишнее внимание не входило в планы Егора. Ему бы с Боксёром перетереться, за жизнь поговорить…

— А ты мне нравишься, — продолжала шептать обладательница кроссовок. — Меня Тома зовут.

— Вот, принёс, — вновь пропел-повторил свой куплет для охранников-конвоиров Егор. В первую очередь для них предложил свои услуги: — Если что… куда… я с пониманием и согласием…

— Я как-нибудь загляну к тебе на новоселье, — не увела своё тихое соло в общий хор Тамара. И лишь после этого поблагодарила для замерших ушей конвоиров: — Спасибо за гостинцы. Я скажу «Кроту», что приходил.

Стараясь не отвечать на слишком откровенный девичий взгляд, Егор начал пятиться.

— Ну и ладно… — поддержал Новгородец, издали наблюдавший за походом Егора на царскую половину. — У них своя свадьба, у нас своя.

Однако своей свадьбы не получилось. Перед сном в хибаре Егора отбросилась дерюга, хуком справа-слева Боксёр расчистил перед собой безмолвное пространство и кивком головы показал: на выход.

У ближайшей сосны щёлкал семечки плюгавенький мужичок. «Крот» — не стоило большого труда определить Егору, и он поспешил поклониться: я — ничего, я ни на что не смею претендовать. Хотя семечки тоже любит. Шелуха, как чёрно-белые кадры кинохроники, непрерывно мелькала между ним и хозяином свалки. Хозяином условным, смотрящим за местными бомжами, потому что настоящий владелец золотого мусора сидел в каком-нибудь высоком кабинете. Но Егор продолжал изображать образ: «Я ничто, я ноль, я сам закопаю себя в могилу». Всё же конвой, конвой, а не охрана состоит при кроссовочках! А девочке захотелось свежатинки, разнообразия. Нельзя, дурочка, нельзя. Засыплют экскаватором, причём обоих, и труповозка не потребуется.

«Крот» не счёл нужным о чём-то спрашивать или предупреждать. Молча оценил новичка. Замедлившиеся кадры вновь замелькали, хозяин мусорного рая развернулся, его спину тут же прикрыли двойным бронежилетом Громила и Боксёр. Проблемой оставалось, кто прикроет теперь Егора.

А об этом, судя по всему, требовалось думать. «Ё-моё», ежевечерне изливавший Егору душу, вдруг прекратил гостевать. Это можно было бы списать на то, что по доброте душевной он переключился на очередного обитателя свалки — толстенького, не снимающего вязаной шапочки даже при солнце мужичка. Но исчез и столик-постамент для кроссовок. Тамара скользнула пару раз в отдалении, и, как показалось Егору, с хорошим синяком под глазом: кулак «Крота» оказался для макияжа не таким тонким, как карандаш для век. Зато в поле зрения теперь постоянно находились телохранители, что заставило Егора прикрывать на ночь вход в каморку шкафом. Преграда никакая, дающая лишь возможность проснуться чуть раньше, чем обещанный Новгородцем нож коснётся горла. А дальше дело шло за двумя арматуринами, уложенными рядом с постелью. Ночи превратились в ожидание развязки, и однажды Егор уловил-таки треск сучьев, которые он разбрасывал перед сном у входа в жилище. Перетёк за спинку дивана, прикрывавшего вырытый по ночам тайный лаз из хибары. Как ни была густой темнота, но определил, что мелькнувшая тень принадлежала толстяку в вязаной шапочке. Просто шляется или сторожит?

Следующий день сам расставил всё по местам. Едва Егор приблизился к сгребающему мусор экскаватору, за спиной демонстративно выросли Громила и Боксёр. Значит, ему уготована участь Василия. Но того успели вытащить из-под ковша, дав пожить ещё пару дней. Здесь же утрамбуют. Внизу котлована мелькает шапочка толстяка, из-за деревьев ждут зрелищ «голландцы». Плохо ты учился на театральных подмостках, товарищ майор. Или мало. Не стал своим. Но как стать, если вмешивается женский фактор! Это — непредсказуемо, вне логики и прогнозов.

Егор рассуждал, а сам рыскал взглядом по свалке в поисках спасения. Несколько раз оглянулся, не давая телохранителям приближаться совсем уж внаглую. Убегать поздно: «голландцы» наблюдают не ради интереса, им «Крот» наверняка приказал перекрыть пути отхода. Сбоку экскаватор ревмя ревёт, роет отполированным хоботом землю. На гряде, этом мусорном Эльбрусе, покачивается в кресле-качалке «Крот», запустив нескончаемую чёрно-белую киноленту. На этот раз окончание у неё будет, потому что щелкунчик демонстративно не прячет пистолет. Пуля догонит, она такая, ей без разбору, лететь среди ресторанного блюза или вороньего краканья свалки. Обложили. Житие в Журиничах при всех перипетиях дало глоток свежего воздуха, но и расслабило, истончило боевую настороженность. А зря. Война, оказывается, идёт по всей стране, и нет разницы, деревня это в глухом брянском лесу или свалка около столицы.

Иного выхода, кроме как захватить экскаватор и им таранить препятствия, не просматривалось. Только не намотать бы самого себя на гусеницы. Значит, прыжок в кабину должен быть с возвышенности. Но там Громила и Боксёр! И как громко, оказывается, кричат птицы!

Стараясь не делать торопливых, а значит неверных движений, Егор начал перемещаться по краю котлована к экскаватору. Однако тракторист не дал себя обмануть, развернулся, прикрывая кабину ковшом: против лома нет приёма. КАМАЗ с флажком приедет только завтра. А телохранители, плюнув на условности, идут на сближение скорым шагом, насколько позволяет это делать мусор под ногами. Руки в карманах — чистая шпана с финками. Чем ответить? Рядом блестит на солнце разбитый унитаз, вокруг россыпью плитка, кусок водопроводной трубы — кто-то затеял ремонт туалета и ванной, потому что вниз по откосу съехало чугунное корыто. Экскаватор задымил, готовясь к прыжку. «Крот» вытянул руку. Телохранители перешли на бег. К месту схватки мчалась прогулявшая начало разборок овчарка. Готовности номер один нет, есть готовность ноль!

Первым с финкой на линию атаки выскочил Боксёр с прижатыми, как у рыси, ушами. Труба, поддетая ногой Егора, вылетела ему навстречу, но это ли препятствие для профессионала — увернуться от лопастей чугунной мельницы. Только вот никогда чистый боксёр не выходил победителем против бойца смешанных единоборств: однотипность убога, а потому обречена на вторые роли. И когда Егор подхватил и выставил навстречу ножу дырявый унитаз, Боксёр не смог задержать удар и взвыл, пробив рваные края керамики. Словно руль на крутом повороте, Егор вывернул унитаз с застрявшей в нём рукой нападавшего, толкнул нелепое сооружение в яму. Птицы шарахнулись ввысь от болевого крика, а Егор уже встречал несущегося тараном Громилу. Единственное, что успевал — это рыбкой нырнуть в ноги нападавшему. Увлекаемый своей массой, тот споткнулся о препятствие и полетел вслед за напарником в котлован. Зато взревел чёрным дымом экскаватор. Выставив отполированный клык стального ковша, опережая пулю-дуру и овчарку-бомжа, он с рывка прыгнул на обречённого чужака.

За секунду до удара Егор покатился вниз сам. К спасительной ванне, способной укрыть от наваливающегося мусора. Или замуровать. Однако иного пути к спасению не было, и Егор, перевернув на себя чугунный гробик, замер под ударами и грохотом падающего на укрытие мусора...

Когда всё затихло, он попытался поудобнее улечься в глухой темноте. Выждав ещё какое-то время, упёрся ногами в дно ванны с надеждой приподнять её. Даже не шелохнулось. Зато в позвоночник впился острым краем камень, и пришлось поелозить, выгребая его оттуда. Ощупал края гроба-убежища, зацепив банку из-под кофе. Смял её, высвободив пару миллиметров пространства. Полез пальцами дальше, за чугунную границу. Букетик пластмассовых цветов с кладбища. Символично, а главное, вовремя! Судя по лепесткам, это ромашка. Погадать на судьбу? А пальцы уже нащупали шелковистую ткань. Женская ночная сорочка? Вот ей уж точно здесь не место. Как там Вера?

От отчаяния надломил пальцами попавшуюся дощечку. И зря: она держала на себе осколок бутылки, и резкая боль от пореза обожгла запястье. Успокоиться. КАМАЗ приедет через сутки. «Кап-раз», конечно, вытрясет душу из каждого «голландца», но это будет, скорее всего, уже поздно: воздуха не хватит. Лишь бы Вера не подумала, что он просто сбежал.

 

Глава 5

 

Егор умирал медленно.

Сознание то исчезало, растворяясь в зловонии, которое тем не менее считалось воздухом и поддерживало жизнь, то протискивалось к нему вновь, заставляя открывать глаза. Усилия оказывались напрасными, потому что могильная темнота никуда не девалась. В голове туманилось от нехватки кислорода, время потерялось, но едва Егор начинал осознавать, что пока ещё жив, принимался ощупывать сбитыми, ноющими пальцами края ванны. Мусор — он не однороден, это не асфальт. Воздух найдёт лазейки в нагромождении из сломанной мебели, ящиков и строительного лома. Потому надо продолжать рыть норки, канавки вокруг ванны, чтобы та не стояла плотно. Пока, правда, не зная, выпускаются остатки скопившегося внутри воздуха или даётся возможность проникать новому.

Верилось во второе, но истина оказалась у третьей стороны: когда подкоп сделался слишком большим, ванна легко просела в него под тяжестью навалившегося на неё груза. В образовавшуюся щель с другой, наклонившейся стороны просыпалась новая порция картофельных очисток, обглоданных косточек, жидкого месива протухшего творога. От голода не умрешь, но мусор сужал и без того мизерное пространство под корытом. Зашуршала фольга. Просто распрямляется или всё же это крысы? Вот для кого помоечная жизнь — королевское блаженство. А подкопы делать нельзя. Только шурфы. Но сколько же стекла, оказывается, в нашей жизни, если в каждый палец впивается по два-три осколка одновременно! Тем не менее нащупанное бутылочное горлышко Егор подтащил и положил рядом на случай, если придёт время отбиваться от крыс. Понимая ничтожность победы в предстоящей схватке, помечтал умереть раньше, чем они начнут грызть тело...

Это желанием стало последним. Он умер незаметно, не мучаясь — просто уснул. А наградой за все мытарства в этой жизни стало то, что попал сразу в рай. Небо в нём оказалось звёздным, а кусочек тучки, словно чуб, слегка перекрывал высокий лоб полной луны. Её заслонило не менее круглое бородатое лицо ангела в вязаной шапочке. Губы что-то прошептали, и это насторожило Егора. Он попробовал отмахнуться от наваждения, но вместо того, чтобы исчезнуть, бомж-толстяк приподнял его голову, уложил себе на колено. Да же, да! Нет! В раю не может быть столько мусора. Он по-прежнему на свалке! То есть на земле! И голос бомжа уже прорывается сквозь ватное опустошение:

— Живой! Ну вот и ладно, хорошо. Отойдёшь.

Сиамскими близнецами они оба огляделись по сторонам. Свалка жила своей жизнью. По искорёженному комоду, сделавшему ломаным горизонт, проползла приседающая на задние лапы жирная крыса — возможно, освобождённая вместе с Егором. Перебрехивались вдали собаки. Но более всего заставила поверить в жизнь никуда не исчезнувшая вонь.

— Я от Николая Семёновича, — прошептал на ухо бомж, не доверяя секрет даже крысе.

«Капраз»! Почему он не вспомнил о нём? «Крокодил» не мог оставить его без прикрытия, и не потому, что слишком ценный кадр готовился к внедрению в банду. Просто он — командир!

Егор обмяк. Прикрыл веки, хотя в кромешной тьме свалки мечтал именно о небе над головой.

— Ну вот и ладно, хорошо, — бормотал про своё бомж, возвращая Егора в реальность и дуя на свои разбитые в кровь пальцы, которыми пришлось раскидать несколько ковшей мусора. — Передохнём и домой.

Занемевшие ноги отказывали, надламывались в коленях, но это ли не счастье — ковылять под луной! Кот Базилио и лиса Алиса, ищущие в ночном мусорном поле не пять золотых, а печатный станок для фальшивых долларов. Или хотя бы подступы к нему.

Дверь в «кукушке» — КК, конспиративной квартире, оказавшейся неподалеку от Балашихинского автовокзала, открыл сухонький хроменький старичок. Кивнув толстяку, молча впустил гостей в квартиру, сам оделся и исчез в темноте подъезда. Закон жанра: хозяину конспиративной квартиры годами платится небольшая зарплата, чтобы однажды он мог открыть дверь незнакомым людям и исчезнуть на пару-тройку часов.

Залезая в ванную отмываться, Егор вспомнил о своей спасительнице. Погладил эмалированные, хотя и в сколах, бока. Толстяк Вова занёс и положил на стиральную машину комплект слежавшейся одежды — возможно, тоже ждавшей годами своего назначения. Брюки и рубашка оказались великоваты, но Егор с наслаждением облачился в чистое. Его одежда вместе с одеянием спасителя уже лежала упакованной в мешок на выброс. Самое смешное окажется, если на свалке она попадёт в руки «Ё-моё». И что там с Тамарой? Боксёр и Громила успели, по словам Васи, выбраться из котлована, но будет ли до конца теперь доверять им «Крот»?

Егор встряхнулся — не хватало ещё голове болеть за них. Свалку нужно забывать как нелепый сон.

Не получилось. Уже на московской «кукушке» рядом с Садовым кольцом — со вкусом обставленной, с прекрасным гардеробом одежды на любой вкус, Вадим Вадимович и «капраз» выпытывали у него о томском нелюбителе жёстких женщин так, будто Егор являлся его близнецом и должен был знать всю биографию. И только через три дня, которые Егор отсыпался, оценил настырность начальства и возможности сотрудников новой структуры. В переданной ему барсетке оказался паспорт с его фотографией на имя Алексея Викторовича Новгородца, по дате выданный семь лет назад. В нём же стоял стодавний штамп томской прописки и трёхлетней давности — по московскому адресу, в котором он на данный момент находился. Истрёпанное свидетельство о рождении с томскими печатями! Документы и ключи на машину, которая «стояла» под окном уже якобы два с половиной года. Билеты в Томск — на завтра. Ясное дело, привязаться к местности. Фотографии и адреса дома, где жил Новгородец, могилы родителей, школы, выпускного класса, здания и коридоров архитектурно-строительного института, с третьего курса которого «Ё-моё» уехал «бомбить» в столицу.

— Это его басни, — поправил Вадим Вадимович. — Обыкновенный фарцовщик — перепродажа джинсов, магнитофонов, электронных часов, скупка чеков у магазина «Берёзка». При Андропове взяли за зад и отчислили. Тогда и подался в Москву. Расцвёл при перестройке. Так что всё это, — Вадим Вадимович оглядел квартиру, — нажито тобой, Алексей Викторович, непосильным трудом за десять лет.

— Паспорт не пойдёт, — вернул документ Егор. — У меня над левой бровью, ё-моё, достаточно заметный шрам. В студенческом отряде на Оби при лесосплаве с местными подрался.

Вадим Вадимович удовлетворённо кивнул, принял паспорт в потёртой кожаной обложке с гербом СССР. Подвинул телефон. Подглядывая в записную книжку, набрал номер:

— Максимыч? Да, я. Как всегда с просьбой. У меня товарищ хочет придать себе мужественный вид. Надо бы шрамик ему организовать над левой бровью. Можно со скобами, — повернулся к Егору: одобряешь? — Или просто зашить нитками. Товарищ кивает, что ему всё равно. Лишь бы на века. Нет-нет, именно сегодня.

«Что ещё»? — всесильным стариком Хоттабычем посмотрел на Вольку-Егора-Алексея.

«По ходу пьесы», — пожал плечами Алексей за оставшегося на обочине жизни Егора и исчезнувшего на библиотечных полках Вольку.

Бровь в какой-то больничке рассекли быстро — дольше вспоминал конфигурацию шрама и рисовал его на собственном фото. С залепленной пластырем раной слетал в Томск, восхитился множеству деревянных, в завитушках, домов. Краем уха ухватил рассказ экскурсовода:

— Дома — они ведь тоже горожане. Просто не пьют и не курят, а потому в два-три раза живут дольше людей…

Издали поглядел на «своего» классного руководителя, выбиравшую в продуктовом магазинчике щуплую картошку, потолкался во дворе «родного» дома, положил цветы на могилы родителей Новгородца. Хотел вырвать траву внутри покосившейся оградки, но лишь протёр каменные портреты на плитах, извиняясь и обещая, что постарается не посрамить взятую фамилию. А трогать, изменять в биографии Новгородца ничего нельзя, всё должно оставаться таким, как сложилось. Нет родичей — и траву нельзя рвать. Не только жена Цезаря должна оставаться вне подозрений, внедренец по сравнению с ней — ария из оперы на конкурсе частушечников. Не забыл и одноклассников, прозондировал возможность устроиться начальником охраны в строительную фирму Василия Шуляка, понаблюдав за школьным другом, раздававшим эпитеты водителям снующих грузовиков:

— Зачем тебе зарплата? Карманы порвать?

— Да жена…

— Чтобы с такой женой жить, как у тебя, надо быть осьминогом. И всё равно не успеешь выполнить все её указания. Так что меня слушай, легче будет. В карьер за песком!

В московской квартире за время томского отсутствия значительно пополнился оперативный гардеробчик более изысканными костюмами, ковбойского вида куртками. Холодильник и бар полны. Сколько времени отпущено до следующего шага? Есть ли в нём хотя бы один свободный час, чтобы домчаться до Журиничей?

Переоделся в спортивный костюм, посмотрел добытую в ДЭЗе схему-сведения по соседям из подъезда. Выбрал пожилую супружескую пару слева, позвонил в дверь.

— Добрый день, извините! — поклонился поддерживающим друг дружку стареньким человечкам. Поторопился успокоить: — Я сосед ваш, жил эти три года у супруги, да вот пришлось расстаться, переехал окончательно. Меня зовут Алексей. Если что, звоните, обращайтесь, я готов помогать.

Опять поклонился: для первого знакомства достаточно, всё делается плавно.

Но плавности не получилось. Не успел Егор поджарить ломтики колбасы под яичницу, его потребовал к себе звонок в дверь. Там, впихнув его животом обратно в квартиру, квадратненькая молодая бабуля заполонила собой остаток коридора:

— Я приглядываю за ними, — кивнула на стенку соседей, которые, ясное дело, поделились со смотрительницей новостью о новом жильце. Поправила нимб из скрученной косынки. — А ваши документы можно?

— А ваши? — улыбнулся Егор.

— Я не продалась, я как была, так и осталась коммунисткой! — взвилась гостья, словно её попросили отчитаться за партбилет. — Меня и похоронить можете стоя, я не сломлюсь!

Сколько хватило шеи, оглядела закутки. Убедившись, что попала не к пролетариату, потянула носом запахи с кухни. Осталась недовольна и ими:

— При коммунистах сало пластами выбрасывали — во как жили! А сейчас выдаёте медное кольцо за золотое — и довольны, что людей облапошили! Но со мной ничего не пройдёт! — пригрозила она и исчезла.

Егор пожал плечами, поулыбался. А хорошие у него соседи. Кого не надо — отошьют, кто поинтересуется им — сто раз перепроверят. Что и требовалось на данный момент.

Шрам ещё до конца не зарубцевался, ещё младенчески розовел, а Вадим Вадимович при очередном посещении выложил новый билет, словно у него имелась собственная железнодорожная касса.

Брест.

Память среагировала мгновенно: пьяный Ельцин, лёгкий снежок в Вискулях, Евгения Андреевна Патейчук в шапке… Плюнь тогда Егор на субординацию и указания «Крокодила», прояви инициативу и утопи хотя бы в той же бане машинку, на которой печатали соглашение о распаде СССР, жили бы сейчас в другой стране. Геростраты сами не останавливаются, их надо отправлять в нокаут. Вот тебе и роль личности в истории.

Хотя, конечно, ничего одному там было не сделать. И новую машинку нашли бы, и хоть сожги он Вискули — переехали бы в другое помещение. И как мы все умны задним числом! Да и разве понимался смысл и масштаб свершаемого в Беловежской пуще ему, обыкновенному телохранителю? Всё должно было решаться в Москве…

— Ниточки одного из каналов обмена фальши ведут в Брест, — Вадим Вадимович выложил из портфеля пять пачек с долларами. Три пачки по сто банкнот, остальные номиналом по пятьдесят, двадцать и десять. Это разумно, что не одной партией. — Это тебе на легендирование, — гость, построив из пачек ворота, пренебрежительно мизинцем разрушил американский финансовый дворец. — Стандартный обмен — один к двум. В Бресте затоваривайся чем-нибудь ходовым польским, разменивай и скупай доллары через менял и жди, когда на тебя выйдут. Неделю, две, месяц, но они это должны сделать. Будешь, естественно, под нашим контролем, — напомнил о случившемся на свалке: вытащим в любой ситуации.

 

...Москва провожала Егора попрошайками и беспризорниками, нюхавшими в подземных переходах какую-то гадость из пакетов. У обменника, наспех переделанного из привокзального туалета, роились менялы, перехватывая возможных клиентов. Знай они содержимое дорожной сумки фраерка с короткой стрижкой, который размахивал ею над щербатым асфальтом, они бы следовали за ним шлейфом. Собственно, потому и нельзя носить дорогие вещи на плече или подмышкой, делая для вора цель устойчивой. Вы попробуйте приноровиться к сумочке, вертящейся у самой земли. Так-то, ребятки! Хотя ему ли, в своё время по двенадцать часов в сутки штудировавшему языки потенциального противника, прошедшему Крым и рым, заниматься шулерами в московских подворотнях? Когда гвардию бросают на второстепенные направления, конечной победы никогда не добиться. Но вот выпало и такое время...

Потренироваться в обмене денег на родненьких, московско-кавказских ребятах, зная, что каждая десятая купюра фальшивая, было интересно, но провоцировать любителей ограбить очередного лоха в планы не входило. Дойти до цели людям чаще всего не позволяют именно соблазны и самоуверенность. Дольше всего живут серые мышки…

У вагона резко обернулся, попробовав определить серых мышек, обязанных по законам оперативного искусства прикрывать и сопровождать его до посадки. Не успел отвести взгляд парень в кепке, куривший у мусорки. Извини, брат, но лучше проколоться при тренировке на своём клиенте. А вообще-то он надеялся, что где-нибудь у перронного ларька пьют кофе Черёмухин и Оля.

И ведь пили! Приподняли пластмассовые стаканчики, пожелав счастливой дороги. Спасибо, друзья. До встречи, ё-моё!

В купе выбрал полку по ходу поезда. Шустрый проводничок, у которого на фирменном кителе ещё не все торчавшие нитки были обрезаны, попытался указать на обозначенное место, но Егор вытащил и второй билет:

— Этот подойдёт? Я могу себе позволить, Богдан, отдохнуть от суеты в одиночестве?

Проводник в недоумении застыл при упоминании его имени, но через мгновение просиял от догадки, тронул именной бейджик на кителе и учтиво закивал, рассыпаясь в предложениях куда-нибудь сбегать и что-нибудь принести. Делая его сообщником, Егор шёпотом поинтересовался хорошим куском прожаренного мяса из вагона-ресторана и самым лучшим кофе. С доставкой в купе.

— Под коньячок, — вытащил из сумки маленькую, на одну стопку, сувенирную бутылочку. Приложил палец к губам: никому не говорим.

— Будет, — в предвкушении чаевых закивал Богдан и вытянулся: до Бреста вы мой господин, остальные пассажиры лишь досадное, второстепенное недоразумение.

За первыми хлопотами прокатили Вязьму, и проводник, получив честно заработанное, обещал найти в Бресте самый лучший курс валют. И лишь закрывшись на ночь, Егор достал из-под подушки сумку.

Опустив штору и оставив только боковой свет, достал сотенную пачку долларов, распаковал её, принялся тереть, сгибать купюры вдоль и поперёк, сворачивать их в трубочки, где-то делать пометки карандашом, садиться на валютную горку и даже елозить по ней. Открыв сувенирную бутылочку, побрызгал на скомканные бумажки чайным настоем коньячного цвета: в «Луже» непосильным трудом они заработаны, через десятки и сотни рук прошли! В конце, освободив от подушки наволочку, высыпал деньги в неё, утрамбовал и снова принялся мять, как мама когда-то месила тесто для пельменей, булочек, вареников. А есть ли что кушать ребятам в Журиничах? Вот бы передать им одну такую подушечку, хватило бы до конца XX века. А он сам при возвращении в Москву потребует у «Крокодила» день отпуска! Оксанке как раз перед школой на операцию…

К середине ночи, в сотый раз перетасовав очерёдность банкнот по номерам, перевязал взлохмаченные стопки нарезанными от велосипедной камеры резиночками. Завернул в целлофановые пакеты. Да, лох. Зато теперь можно спать.

 

Кроме Беловежской пущи Брест, конечно же, всегда был на слуху по своей легендарной крепости. Указатели уводили к ней по мосту через железную дорогу, и в другое время Егор обязательно пошёл бы сначала туда. Но именно в другой ситуации.

Проводник охотно оставил щедрому пассажиру номер домашнего телефона. Егор, как ни исхитрялся, но идущую по его следам «наружку» не усмотрел. Скорее всего, передали белорусским коллегам. Пусть работают.

Потолкался у обменника, приютившегося в одном из окошек пригородной кассы, поспрашивал выгодный курс «зайчика»^[23]. Сверкнул «зеленью», но откровенно пожадничал с ней расставаться и отдал самому активному кавказцу с аккуратной бородкой на обмен российские рубли.

— Если надо ещё — подходи, — погладил тот пальчиками с печаткой на мизинце рубли. Вспомнился Околелов со своими волосатыми сосисками. Но даже эта страничка уже из прошлой жизни...

В моментальный успех выхода на крупняк верить было наивно: с деньгами в руках работает мелкий подплав, идущий в качестве наживки. Акулы наблюдают и атакуют со стороны...

В ближайшей гостиничке, вход в которую прикрывала реклама польской обуви, Егору с распростёртыми объятиями показали номер-люкс. Рассчитываясь, «запутался» в белорусском денежном зоопарке — красных лосях, фиолетовых медведях, бурых зубрах, и кассир сама отобрала из его стопки нужную сумму. Швейцар и охранник одновременно подались вызывать лифт, но Егор задержался у карты. Скользнул взглядом вверх, к зелени Беловежской пущи. Судя по масштабу карты, километров восемьдесят. Каменюки, в которые ездили за машинисткой, обозначены крупно, а вот Вискули с пятью домиками, конечно, не дослужились до отдельного топографического знака, хотя именно там разломали о колено миллионы человеческих судеб. Будь что будет, но он съездит туда. Ельцин, Шушкевич и Кравчук после подписания Соглашения клялись, что, «повенчанные» Беловежьем, теперь будут чаще встречаться. Но как разбежались по своим норам, так и замерли в них.

А вот он приедет. Трудно сказать, что это даст и даст ли вообще, но судьба преподносит шанс оказаться в месте, где была поставлена точка в истории Советского Союза. Поставлена на пишущей машинке, которую он вёз вместе с Евгенией Андреевной. Кажется, «Оптима», синяя. Интересно, цела ли? И какие распоряжения-приказы на ней печатаются сейчас? О сокращениях и распродажах-приватизациях? Ограничениях и подорожаниях? Как же мы, оказывается, зависим от простого расположения 33 букв алфавита! Цифра возраста Христа. Вроде должна нести только святость, если исходить из религиозных постулатов. Но всё зависит от людей, этот «алфавит Христа» использующих...

День посвятил маркетингу — выучил новое слово, горделиво означавшее изучение спроса на товар с личной выгодой. Прошёлся по магазинам с польским ширпотребом, обнюхал каждую «пшекшскую» вещь на рынке. На калькуляторе демонстративно высчитывал цены в злотых, «зайчиках», рублях и долларах. В список самых ходовых товаров выстраивались шины и автозапчасти, косметика, бытовые техника и химия, одежда для малышей, витамины. Вечером на вокзале у знакомого кавказца наменял ещё несколько белорусских рублей:

— Быстро тут у вас «зайчики» бегают, — пожаловался как бы на дороговизну и обесцененность местной валюты. — Походил, поездил, покушал — и гол как сокол, ё-моё.

— Всегда к твоим услугам, брат. Я здесь всегда. А нету — Ису спроси. Иса — «помощь Бога». Всё для тебя будет, брат. Помогу и я.

— Лучше с одним дело иметь, чем шакалить, — согласился на продолжение знакомства Егор.

Расстались, как старые знакомые — прислонившись боком друг к другу. Это русские обнимаются двумя руками и прислоняются грудью — сердце к сердцу, руки чисты и в них нет оружия. Восток даже при встрече с родными заставляет держать свободной правую руку для отражения удара. Придётся вспоминать уроки страноведения. Мусульманство не поощряет украшения из золота, дьявольского металла, а у Исы печатка на мизинце...

Завернул к автовокзалу, общипанным воробьём на жердочке приютившемуся сбочь вокзала железнодорожного. Мельком, скользящим взглядом высмотрел расписание в Беловежье. Да, он хочет посмотреть место, где произошло предательство. Превратилось в болото? Выгорело? Пронёсся над ним смерч, повалив все деревья и разметав по брёвнышкам гостевые домишки в Вискулях? Ясно, что не Пуща виновата, у предателей всегда есть имена, тоже из алфавита сложенные, и они известны. К сожалению, он волей случая находился рядом с ними и не смог предотвратить встречу…

Но пока — в Брестскую крепость. В этот несломленный гарнизон. Жизнь, правда, показала, что победа не может долго находиться в окружении. Ее, красивую и возвышенную, оболгут, укроют саркофагом лжи, и если не сопротивляться, уверовав в её незыблемость, то навешанные ярлыки со временем станут подменять главное — второстепенным. А охотники на это найдутся.

Егор прошёл через вырубленную в граните звезду у входа. Замер перед памятником «Жажда» — солдат тянется каской к воде. В каске гвоздики. Вдали высеченный лик бойца, по груди которого, словно орденские планки, шли разноцветные гирлянды цветов. На самом деле, конечно, — над плитами погибших защитников цитадели. С самой распространённой фамилией на войне — «Неизвестный». Почти по девизу разведки: «Без права на славу».

Егор бродил по территории мемориала, пока не стемнело. Трогал выщербленный пулями обугленный кирпич. Порадовался, когда мимо, в напряжении от ответственности, прошли юнармейцы в почётный караул у Вечного огня. В России их гасят под предлогом неуплаты услуг газовикам. А в Белоруссии, говорят, даже над музеем Великой Отечественной в Минске оставили развеваться красный советский стяг...

Администратор в гостинице, в отличие от первого раза, при выдаче ключей в глаза не заглядывала, суетливо занялась сортировкой бумажек на столе. Ясно, приходили интересоваться клиентом. Свои или от Исы?

В номере проверил все ящички и дверцы. Волоски, которыми утром пожертвовал со своей головы и незаметно приклеил на шкафы и стол, были сорваны. Отлично! Движение пошло. Благо, сейф в виде тумбочки имел шифр, и содержимое оказалось нетронутым. Хотя можно представить, сколько отпечатков потных пальчиков осталось на кнопочках.

А вот теперь спать. Утром на Беловежье.

 

Пуща встретила Егора умиротворением. Солнце, царапаясь об иголки, протискивалось между сосен, радуя копошащихся вдоль дороги кур. Работницы заповедника ехали через распахнутые ворота на велосипедах. Идиллию нарушал мужик в картузе, вбивавший кувалдой в землю осиновый кол недалеко от памятника трём погибшим бойцам. К нему бежал, вытирая лысину, директор заповедника, и Егор прикрылся плечом, чтобы Сергей Сергеевич не узнал его.

— Стёпа, Стёпа, я же тебя просил. Не надо...

— Сергей Сергеевич, до конца жизни буду вбивать.

— Но меня в последний раз предупредили. Уволят же.

— А меня уже уволили, — опустил кувалду Стёпа. Облокотился о расплющенный затылок кола, сбил на затылок картуз. — Давай перекурим это дело.

Затянулись, опираясь на вбитый кол. Помолчали, понимая абсурдность ситуации, когда злость, выплёскиваемая одним, задевает другого, невиновного. Укололись оба о занозы расплющенной осины, загасили окурки и разошлись: Стёпа с кувалдой мимо Егора к автобусной остановке, Балюк — к секретарше, идущей с сумками и букетом цветов от центрального корпуса.

— Евгения Андреевна, я сейчас уазик…

— Спасибо, Сергей Сергеевич. Я как-нибудь, потихоньку. Чай, пенсионерка теперь, спешить некуда. Документы сдала, печатную машинку списали, перенесли с невесткой в библиотеку.

— Вы бы ещё пол подмели, — упрекнул директор помощницу в чрезмерной щепетильности.

— А я подмела. И мусор вынесла, — бесхитростно поведала Евгения Андреевна. У шлагбаума остановилась передохнуть, опустила на землю сумку с пожитками, скрашивавшими быт на работе.

— За выходное пособие не беспокойтесь, Евгения Андреевна. Как только хоть какая денежка появится — первая выплата вам. А машину я сейчас всё же пригоню, стойте здесь, — директор едва не вприпрыжку побежал к зданию.

Как ни хотелось Егору подойти к секретарше, а сдержался. Свернул в лес. Снимая лицом паутину и выворачивая ноги на высунувшихся из земли корневищах, подошёл к зданию дирекции сбоку. Вроде совсем недавно забирали они отсюда с Евгенией Андреевной машинку перед поездкой в Вискули. А «Оптима» всё же была зелёной или синей? Куда она там сдана — в библиотеку? А ведь это, по сути, последняя реликвия Советского Союза, на которой поставили точку в существовании великой державы! Неужели цела и никто не спохватился, не вцепился мёртвой хваткой в клавиатуру, не вывез в личный музей? Впрочем, он сам, что ли, думал о величии железяки, превращающейся в рухлядь?

Через минуту он уже стучался в дверь главного бухгалтера.

— Извините, ради Бога, я тут у вас на экскурсии…

«И что?» — устало отреагировали подкрашенные ресницы молодой, но уже уставшей от безденежья начальницы.

— А ещё я коллекционер… Хобби такое — собираю старые печатные машинки. Выкупаю, — торопливо уточнил и полез в карман, вытаскивая все имеющиеся «зайчики».

Сто пудов туши на ресницах рывком взметнулись вверх. Вес взят! Зафиксировать!

— И… — поторопила бухгалтер, не без усилия удерживая равновесие на помосте.

— А у вас в библиотеке какая-то списанная «Оптима» стоит.

— И вы её готовы купить?

— Готов. У меня такой серии нет. Механическая есть, а электрической нет, — соврал напропалую, даже не ведая, существует ли в помине механическая «Оптима». — Тут почти как за новую, — Егор разжал горсть над столом, выпуская «зоопарк» на волю.

Приём, вообще-то, запрещённый. Нельзя толкать на преступление бухгалтера, рыскающего в поисках денег для выплаты зарплат. Того же выходного пособия для Евгении Андреевны. По малости прожитых лет не усвоившего, что в действиях богатого незнакомца вначале требуется вычислить его личную выгоду. И не верить, категорически не верить в случайность красивых звёзд в небе именно для тебя.

Бухгалтерше вместо созвездий в небе светили нули в раздаточной ведомости, и она, делая спасительный глоток, взяла деньги в руки.

Все! Машинка в кармане.

«Оптима» с 30 килограммами живого веса и сбитой кареткой оказалась на плечах. В кармане лежали товарные накладные на вынос и чек об оплате груза — всего-то в пересчёте 50 «зелёных». Списанный металлолом не стоил и того, но кто из попадавшихся навстречу работников заповедника мог оценить его истинную ценность?

Углядев на обочине кусок мешковины, Егор обмотал им машинку, пряча от лишних глаз. Только бы не спохватились раньше времени, не побежали вдогонку с требованием расторгнуть сделку. Избегая даже этой малой возможности, углубился в лес и теперь уходил от дирекции партизанскими тропами. И автобус на Брест ждал в кустах. И всю поездку продержал сокровище Евгении Андреевны, словно больное уснувшее дитя, на коленях, боясь потревожить и причинить неудобство.

В гостинице, налюбовавшись приобретением, отыскал номер телефона проводника: пора делать собственное движение.

Богдан словно сидел около трубки, поднял её на половине сигнала.

— Кто-то обещал поискать и предложить хороший курс… — без приветствий взял быка за рога Егор.

— Это вы!

Если счастье имеет голос, то это есть голос Богдана.

— Если некогда, я потом перезвоню, — попробовал проверить её искренность Егор.

— Нееет! — вскричала радость, в секунду покрывшись попурышками тревоги. Ждали, ждали звонка! Это хорошо. Плохо будет вокзальному Исе, лишившемуся приработка. — Вы где остановились? Я могу подъехать, — выпалил проводник заученные инструкции.

— «Интурист», — с ходу назвал Егор постороннюю, присмотренную в первый день гостиницу. Пусть полазят по её восьми этажам в поисках дорогого гостя. Не веди незнакомца в свой дом, оставляй себе люфт в перемещениях. Закон крокодила. — Жду в ресторане.

— Я готов!

— Через два часа, — осадил прыть будущего подельника Егор.

Сам едва не в ту же минуту выскочил на улицу.

Махнул частнику. Проскочив с ним на три жёлтых светофора, которые что белорусу, что русскому считаются всё ещё зелёными, открыл стеклянную дверь в «Интурист». Провальное время между обедом и ужином позволило Егору выбрать место, с которого прекрасно просматривался и подъезд к гостинице, и вход в зал.

Богдана подвезли на серебристом «Форд Мондео». Проводник покинул машину на пересечении улиц, сделав вид, что прогуливается пешком. Однако Егора больше интересовала парочка из машины, припарковавшейся почти у ступенек, номером едва ли не ему в лоб. Эх, не прошли ребята школу «наружки», только фильмов насмотрелись…

Начал зудеть шрам над бровью. Значит, пошла химическая реакция в организме в предчувствии работы.

— Человек! — щёлкнул пальцами Егор официанту, едва парочка с беспечным видом вошла в ресторан. — Два по пятьдесят коньяку. И ананас там, шоколадку, вкуснятину какую-нибудь на закусь, ё-моё, — хозяином жизни озвучил свои претензии на эту самую жизнь.

Наблюдатели опустились за соседний столик в надежде прослушать предстоящий разговор проводника с клиентом. Впились взглядами в свои меню. Наверняка обойдутся чашечкой кофе. Для «наружки» заходы объекта в ресторан всегда являлись самым тягостным моментом: попробуй, имея всего 11 оперативных рублей на непредвиденные расходы, часами высиживать за чашкой кофе. Оно при любой его экономии выпивалось в течение пяти минут, и начинались мучения, чем себя ещё занять и побаловать на оставшиеся копейки…

— Кофе, — не стали ломать комедию посетители. Сейчас войдёт Богдан и, якобы никого не зная в ресторане, радостно и подобострастно улыбнётся…

Так и вышло: не узнавая подельников, проводник радостно и подобострастно заулыбался от двери. Джинса ему явно шла больше железнодорожной формы, и пока он сучил ножками к столику, Егор ненароком подумал о себе: а когда он сам надевал последний раз форму? И в каком виде он выглядит наиболее гармонично?

— За ваш город! — как застоявшийся конь перед водопоем Егор нетерпеливо поднял бокал, но при этом вальяжно откинулся на спинку кресла: Богдан должен тянуться со своим бокалом через весь стол. Молодец, получилось подобострастно. А вот законов застолья не знает. Хочешь выказать своё уважение старшему — не поднимай собственную рюмку выше, чем у собеседника. И не начинай пить раньше того, кто произнёс тост.

— А я нашёл, что просили… — начал о главном проводник, но Егор откровенно зевнул, придавая известию второсортность:

— Скучно тут у вас. Пора обратно в столицу. Заберёшь в свой вагон? Когда рейс?

Соседний столик напрягся. Это хорошо. Пусть ребята сами поторопят события.

— А…

— Нет особой выгоды тут ни от курса, ни от товара. За морем телушка полушка, да рубль перевоз, ё-моё. Еще по пятьдесят? Что-то хорошо пошла. Человек!

— А... много вам надо поменять? — не сходил со своих рельсов проводник.

— Смотря какой курс будет… И сёмушку на гриле. По готовности. И морс.

Кофеманы изошли слюной, пока Егор колдовал над рыбой, соусами, приправами, лимонным соком. Прополоскав пальчики в поданной вазе с тёплой водой, попробовал кусочек сёмги и вознёсся в блаженстве глазами в потолок.

— Тут мне предлагали один к двум… — выдохнул Богдан и скукожился так, что стал похож на доставшийся ему пересушенный стейк. Цифра прозвучала пробной нотой при настройке пианино, от неё ещё можно было отказаться, залить её клюквенным морсом, но нота уже проласкала слух Егора. Она обозначала как раз ту комбинацию, о которой говорили с Вадим Вадимовичем в Москве. Но больше порадовал страх проводника, ступившего на тонкий валютный лёд. Страх — он лучший индикатор истины...

Точку в последних долях сомнений поставил нарисовавшийся в дверях ресторана Иса. Чеченец даже не стал изображать случайность встречи, а по пути к столику ещё и приобнялся с соседями, сделав бессмысленной их натужную конспирацию. Без фамильярности, но тем не менее сам предложился подсесть к щедрому столу Егора. Значит, Брест всё же маленький городок, если контингент меняльщиков из одной колоды.

— Приветствую, брат, — к развалившемуся в кресле Егору кавказцу всё же пришлось наклониться. А может, сделал это специально, чтобы перейти на шёпот и сказать на ушко то, что не касалось официанта: — Слух прошёл, что есть некие желания? Проблемы?

Богдан, сданный с потрохами, заёрзал, но не шибко: богатый клиент приехал и уехал, а ему оставаться с Исой и соседями по столику. Всё в меру, но и не упустить свой куш, ведь удаче надо помогать.

— У меня проблемы? — сделал удивлённое лицо Егор. — Какие могут быть проблемы, дорогой, когда в Москве есть «Лужа»? Окунулся в неё, а там — мириады вариантов, ё-моё.

— А доллары на доллары меняем? — одними тонкими прорезями губ, спрятанными под бородкой и усами, без ударений и интонации, монотонной строкой поинтересовался Иса.

— Это… — Егор потёр шрам, ожидая продолжения. Противник обязан сам проговаривать свои интересы.

Иса зыркнул на Богдана: твоя миссия выполнена, свободен. Проводник с тоской окинул взглядом стол, ведь самая обидная потеря — это доставшееся даром. Но среди уважаемых людей рюмку держи у самого пола. Пол мешает — поставь на ладонь: ниже некуда! Гуляй, Богданчик. Наматывай будущий срок. Политикам бы поучиться у криминала объединяться, перешагивать границы, не обращать внимания на национальность.

— Бывает, что бакс надорван, номер размыт… — не стал до конца раскрываться Иса, но и не выпустил нить разговора. — Банки не хотят принимать, а «Лужа» отмоет всё.

— Она отмоет, — согласился со своего бережка Егор. Ему пока ступать на хрупкий лёд смысла нет, ещё не изъюлился ужом до конца собеседник.

Тот с не меньшей выдержкой кивнул официанту — плесни морса и какой-нибудь шашлык-машлык. Значит, он не мормышка для наживки, раз привычно командует прислугой. Тем лучше, меньше ступенек перешагивать через второстепенных нукеров, чтобы добраться до хозяев. А он сам, хотя и поднял божественно руки к небу, прося благословения Аллаха на трапезу, взял фужер. Нельзя, дорогой, нельзя правоверному мусульманину пить и считать проценты с денег правой рукой, для этого есть левая, не «чистая», для туалета и недостойных мусульманина действий предназначенная. Если пошёл в религию, то изучай законы до конца и не смеши подковы, как говорил Ваня-холостой из Питера. И перстень сними, это для вас металл шайтана. Хотя он, конечно, своего рода наживка и определённый знак благополучия в деле, которым занимается хозяин.

Сколько раз ещё пригубил коньяк Егор, какое количество раз сжимал тонкие губы Иса от недогадливости и бестолковости собеседника во время закуски! Но никто не произносил первым заглавных слов о фальши.

Не выдержал всё же чеченец, подозвал соседей. Те перестали, наконец, раскатывать по стенкам чашек кофейную гущу. Подсели, кивнули, но имён не назвали. Зато и деликатничали меньше.

— Мы тут лоханулись, — начал водитель, изображая невинную жертву перестройки. — Поменяли у одного поляка доллары, а они оказались фальшивыми. Выбрасывать жалко. Вдруг кому-то и такие сгодятся...

— Не скрываем, что они фальшь, — поддержал сообщник с золотой фиксой. — Потому и готовы менять один настоящий на два польских, — не забыл откреститься от происхождения валюты. — Хоть что-то отобьём своё.

— В Москве это разлетится по рынкам в две секунды, а ты в двойном наваре, — обозначил более чёткие ориентиры Иса.

Егор опрокинул в себя рюмку до дна: заманчиво, но сложно ведь, всё очень сложно и опасно...

— Кто не рискует, тот не пьёт шампанское, — удовлетворился правильной реакцией водитель. — А главное, риска-то нет. Доллары не отличишь — ни на цвет, ни на запах, ни на ощупь. Даже кассовые машинки бессильны. Сами только случайно узнали, проверив в центральном банке под сотней микроскопов.

— Я… я должен подумать, — Егор переставил приборы, нечаянно опрокинул солонку. Рассыпанная соль на столе у них в Журиничах обозначала ссору в доме. Тут же пусть сработает на якобы его нервозность. Надо продолжать разбивать стаканы! Шмыгнуть носом как лох. Сцепить в замок пальцы. Хорош, хорош был режиссёр камерного театра! Температура 37 градусов, не ниже… — Интересно, но… Я подумаю. Я завтра собрался уезжать… Не знаю… А много?

— Поляк был щедрым, — продолжал валить проблему на Польшу «Золотой зуб». — Обменялись — и разбежались. Но в принципе, при желании можно поискать и ещё повидаться. Так как?

Егор встал, сел. Оглянулся на официанта — принеси выпить, дай передышку.

— Хеннесси… — подчеркнул дорогим французским коньяком важность предполагаемой сделки. — Мне завтра ехать… Давайте перед поездом, что ли… Ё-моё, дали задачку. Подумать надо. Но если что, перед самым поездом повидаться можно. За автовокзалом… Хотя не знаю...

Собеседники не давили, не уточняли, за выпитое оставили стопочку «зайчиков», раскланялись — истинные джентльмены. Тем не менее, собственные деньги перед отъездом Егор в номере разделил: часть в сумку, часть на пояс, часть по карманам. «Кто не рискует…».

 

К вокзалу подошёл много заранее и сбоку, пытаясь отыскать «Форд Мондео». Распознал его серебристую морду между двумя строительными бытовками. Озираясь, пересек посадочные платформы. Ему мигнули фарами, но перед тем, как откликнуться, Егор почитал и сорвал два объявления на столбах. Даже если сейчас ничего не получится с фальшью, поездку из-за посещения Беловежской Пущи и приобретения машинки можно считать удачной. Что делать дальше с ней, завёрнутой в мешковину, пока даже не предполагалось. Жизнь подскажет. Сейчас же — с головой в омут!

Видя, что руки у Егора заняты, ему услужливо вытолкнули дверцу машины: прошу, панове, от лишних глаз под защиту тонированных стёкол. Однако воспользоваться гостеприимством Егор не успел. Его сбили ударом в спину, а вместо него в распахнутую дверь «форда» влетел парень в спортивке. Из автобусной очереди рванулась в драку дополнительная троица, при этом бежавший первым парень вбил пакет кефира в лобовое стекло, заставив расплыться по нему густую белую блямбу, закрывшую водителю обзор для выезда. Где-то взвыла милицейская сирена. Белорусские напарники? Но что пошло не так? Почему берут не в момент передачи денег?

— Лежать! — придавили Егора коленкой, когда он хотел выплюнуть кровь от разбитой губы.

Приподняли за шиворот сами, впихнув в подъехавшую зэковозку. Сквозь решётку, отделявшую его от кабины, Егор успел рассмотреть, как в салон уазика забрасываются «Оптима» и сумка с валютой и вещами. «Золотой зуб» лежал распластанным перед капотом собственной машины, его давили к асфальту «пассажиры» из автобуса, и водитель зэковозки едва не придавил их, вырываясь из тупика на простор.

— Ничего не понимаю! — развёл руками Егор, когда к нему в камеру для временно задержанных вошёл милицейский полковник. Если без охраны — то значит и без свидетелей. Значит, свой.

Полковник присел рядом на выщербленную лавку. Вытащил из принесённого пакета отполированный штык от трёхлинейки Мосина. При чём здесь артефакты Первой мировой войны?

Ответ гость доверил диктофону. Несмотря на плохую запись, которая делалась в машине подброшенным «маячком», голоса «Золотого зуба» и водителя «форда» угадались. И разговор шёл меж ними о Егоре:

«— Вон, вон топчется.

— Всё же предлагаю завалить. Никто его здесь не хватится.

— Оно, конечно, спокойнее будет…

— Короче, протыкаю сразу, как только сядет. Иса подтвердил, его баксы — настоящие. А для обмена ещё кого-нибудь поищем. Приготовились!..».

Егор взвесил на ладони штык. Посмотрел на полковника: дальше что? Операция провалилась?

— Вадим Вадимович предлагает вам пойти по этапу как меняле. Я понимаю, что это не конец, а начало новой операции.

 

Глава 6

 

...И вот Егор в Бутырке. Насколько помнил её историю по отцовским журналам, это «жилище на отшибе», из которого тем не менее никто ни разу не сбежал.

А ему нельзя из этих стен выходить самому! Ему набирать срок и насыщать биографию зэка...

Кренделёк, со дня на день ожидающий приговора суда, торопился передать свои знания новичку:

— Если что, просись на зону строгого режима. Лучше ходить по струнке у вертухаев, чем зависеть от беспредельщиков на общем режиме.

Жора, рисовавший на квадратиках от сигаретных пачек карты, не перебивал, негласно соглашаясь с выводами «чёрта». Тот, воодушевлённый молчаливой поддержкой, продолжал живописать географию своих ходок:

— Пензенская пересылка — туши свет. Собаками травят. Как Тарзан по стенкам и решёткам прыгаешь, чтобы ляжки не оторвали…

Накануне таинственно прошептал, почему новичку нельзя присаживаться на чужую кровать: никто не знает, «чистая» ли у тебя задница, не гомик ли ты? В выражениях за решёткой стеснений нет, но и полная отвязность не поощряется. А по сути, всё вершится от настроения положенца, смотрящего за камерой.

Им естественным образом определился Жора. И Вася, скорее всего, волновался не за судьбу новичка, а набивал себе значимость. А заодно проговорами мечтал выгадать для себя зону:

— Нижний Новгород — вакханалия. По канатам из корпуса в корпус лазят. Псков хорошо, о, скобари — они документик дают расписаться, что нет претензий. В Калуге тоже только с уважением: пожалуйста, покажите содержимое сумки, пожалуйста, станьте лицом к стене, получите по почкам, но тоже через «пожалуйста»…

Ему было что вспоминать и дальше, но утром упала вниз «кормушка», в оконце зыркнул глаз охранника-«чечёточника». Взгляд отыскал Егора: я ничего не забыл, но на выезд в суд вызывается кренделёк. Вася засуетился со скарбом: из суда только два пути — на свободу или пересылку. Несмотря на опыт, он явно побаивался неизведанного, и даже задержался у распахнувшегося «тормоза» попрощаться, а на деле оттягивая секунды от чечётки, которую начнёт отбивать дубинкой на его спине «Бляха № 27». Камера и решётка в зале суда, как ни странно, для арестанта считаются надёжнейшей защитой, а вот путь между ними — самый бесправный в жизни.

Жора кивнул сокамернику: удачи, но только укороти язык. Однако к вечеру вдруг оказалось, что болтовни-то как раз и не хватает. Тишина давила, оставляла наедине с не совсем радостными думами. Егора не спасали даже книги и журналы, которые заказал в местной библиотеке. По своему ассортименту она больше походила на ленинскую комнату воинской части, но зато убивалось время.

Жора, не отличавшийся разговорчивостью, после изготовления карт выгреб из разломанной пополам буханки мякиш. Выложил его на кусок марли, принялся выдавливать через неё из хлеба слизь. В тюремных стенах не так уж много забав, а после того, как слизь затвердеет, из неё можно лепить поделки. Оставшийся жмых Жора спрессовал в кругляш, вдавил в него несколько таблеток от головной боли, кусочки сахара и забросил под койку.

Через три дня он вытащил тронутый плесенью хлеб, размял и переместил в целлофановый пакет, залив его водой. Ещё через несколько дней по камере поплыл запах браги. Жора разлил коричневато-пенную взвесь себе и Егору и, приподняв свою кружку, разомкнул, наконец, уста:

— За знакомство!

Смаковать драгоценную хмельную влагу не стал. Вдохнул полную грудь воздуха и, медленно выдыхая, стал вливать в глотку брагу. По всем земным законам притяжения воздух выходил поверху, влага стекала понизу — но попробуй повтори! Каждый зэк нарабатывает свою фишку…

Смахнув со лба мешавшую прищуриться волосяную кляксу, Жора мягко потребовал:

— А теперь рассказывай.

Где скороговоркой, но оставляя на всякий случай крючки-зацепки для дополнительных вопросов, где с деталями и в эмоциях, Егор поведал судьбу Новгородца. Жора отреагировал лишь на Ису: по-прежнему ли любит всё блестящее — лакированные туфли, пряжка ремня, цепочка? Неужели знакомы? А почему и нет. Если на войнах воюют одни и те же офицеры, то у фальши ещё более узок круг подельников.

— За три встречи два перстня точно поменял, — припомнил Егор.

— Пред златом даже Аллах бессилен, — показал своё знание мусульманских обычаев Жора. Тоже изучал в ГРУ страноведение? Воровская школа — это аспирантура ГРУ, ЦРУ, Моссад и Ми-6, вместе взятые? — Ты на «убитых енотах» пальчики оставил при передаче?

— Не-ет. Я «баксы» вообще не видел, потому знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Пригласили в машину поговорить, а тут налетели, ё-моё… Сделай это минутой позже, то можно было бы что-то втюхивать, а так… Прямых доказательств никаких.

— Этого и держись, — посоветовал Жора и отпустил кивком головы: дай побыть одному. Ещё наговоримся.

Не пришлось. Вскоре следователь — усталый капитан с обвисшими усами, дежурно задал Егору несколько вопросов и подытожил:

— Срок от трёх до тринадцати лет. Скорее всего, получишь по минимуму с учётом недоказанности.

— Так если нет доказательной базы, ё-моё, то зачем тогда… — попробовал Егор то ли оспорить будущий срок, то ли проверить, насколько «следак» в теме его нахождения в Бутырке.

— Готовься в питерские «Кресты», — никак не проявился капитан. — В срок зачтут и нахождение в СИЗО.

Если есть история Отечества героическая с полем Куликовым и Брестом, духовная — с Оптиной пустынью и Серафимом Саровским, то Бутырка, Владимирский централ, «Кресты» — это Россия криминальная. В кабацких песенках, конечно, романтично-приблатнённая, с тоской по милой маме, но внутри — зловонная, в наколках, с заточками в рукавах. Живущая по понятиям и с верховенством силы.

В её бетонно-кирпичный склеп и предстояло шагнуть Егору на три года. Это если раньше не возьмут «на перо» за какую-либо оплошность. И раз определены «Кресты», то именно в них сидит человечек, имеющий выход на печать фальши. Главное, чтобы не оказались зря мытарства. Ни для дела, ни для Оксаны. А он потерпит. Доля такая: от суворовских погон через шкуру крокодила до шконки в «Крестах». Но три года — это всего-то три лета. Если сейчас конец сентября 1993-го, то к Новому 1997-му году можно будет готовить подарки ребятам от Деда Мороза. Оксанка, поди, уже забудет об операции, Васька отслужит в армии. Хотя нет, его не призовут, на его шее малолетняя сестра и престарелые дед с бабой. А вот найдётся ли колокол, или так и будет висеть на нём подозрение в воровстве? Выйдет — купит новый. Или найдёт мастеров, которые их отливают.

О Вере старался не думать, отводил мысли о ней в самую последнюю очередь: слабел от них. Интересно, ему одному из их «песчаной» группы уготована подобная судьба или все разведзвери развеяны по миру и тюрьмам августовским путчем да декабрьским беловежьем? Если по нему прошлось катком это время, то как пережить подобные потрясения в стране простому человеку? Большего ведь плечи не выдержат!

Словно накликал новую беду.

1991 год, как оказалось, не всех усладил властью. После спектакля, в котором прилюдно снимался с главной роли и без аплодисментов покидал сцену актёр Горбачёв, желающих явить себя публике оказалось более чем достаточно. На подмостки возжелали выйти и подтанцовка, и суфлёры, и гримёры с билетёрами. Всем хотелось не то что внимания, а зарплат и полномочий, которые отныне раздавал перешедший из актёров в главные режиссёры Борис Николаевич Ельцин. В такой компании не могла не проявиться и тут же вышла в примы красавица из Зазеркалья — ревность. Со всеми в приятелях, всем нужна, у каждого на устах. С ходу принялась шептать, закатывая глазки, о недооценённости вклада каждого в победу над вселенским злом. Пускала по кругу переиначенные фразы. Томно льстила, громко возмущалась, многозначительно намекала. А уж свобода в своих действиях полная — приласкать и приголубить всех у Деда не хватало рук, услышать все льстивые слова не хватало ушей, увидеть каждое подобострастие не хватало глаз. Кончились и конфетки с печенюшками, которые в период борьбы за власть Борис Николаевич раздавал страждущим, для которых самым сложным оказалось умерить аппетиты. Но ни суфлёры, ни бутафоры, ни монтажники уже не желали уходить с освещённой сцены. На ней стали толкаться локтями, оттаптывать ноги соседям, перебивать монологи.

Чтобы не быть задавленными подтанцовкой, оказавшиеся на самом верху начали безжалостную выбраковку труппы. Не прошедших сортировку оттеснили сначала со сцены, потом начали выпроваживать из зала, отыскивая по туалетам и за шторами спрятавшихся.

Лишённые контрамарок, в одночасье оказавшиеся за кремлёвской стеной, они мгновенно перелицевали личные обиды в оскорбление страны и предательство идеалов демократии. Ни больше и ни меньше! Не для того сжигали партийные билеты и похихикивали над советской властью, чтобы оказаться без гонорара. Оплатите услуги!

Но Ельцину ли замечать шушеру под ногами? Вы чем-то недовольны? И вот уже вице-президент страны, Герой Советского Союза, боевой лётчик генерал Александр Руцкой, своим афганским авторитетом подтянувший под выборы Ельцина военных и «афганцев», отправлен поднимать... сельское хозяйство. Рядом с униженным генералом мгновенно оказался Руслан Имранович Хасбулатов, на бумагах возглавлявший Верховный Совет, а на деле отлучённый от какой бы то ни было самостоятельности. Чеченца, академика — и на задворки?

Вокруг этих фамилий стали сплачиваться остальные обиженные, казаки, староверы, политики, кухарки. К Белому дому, как центру противостояния «семье» Ельцина, начали стекаться в общую кучу анархисты и коммунисты, «зелёные» индивидуалисты и государственники-оборонщики. Разочарование Ельциным соединило две параллельные прямые в котле БиДе, который бурлил, наполняясь разрушающей силой.

Не блиставший ни в школе, ни в институте знаниями, Борис Николаевич в сложившейся ситуации подкожно уловил ошибки Горбачёва: ждать, что всё само рассосётся, ублажать депутатов, а тем более давать им время на перевербовку регионов — проиграть схватку. Слепому было видно, что эйфория в стране после августовского путча прошла, число сторонников новой власти стремительно сокращается, и президент России пошёл на то, что полутора годами раньше не сделал его предшественник с ним самим: издал 21 сентября 1993 года Указ № 1400, которым отменял Конституцию и распускал неугодный парламент вместе с Хасбулатовым.

Депутаты, теряющие не только тёплые денежные кресла, отказались брать под козырёк, в пику издав Постановление о прекращении полномочий Ельцина в связи с грубейшим нарушением им Конституции. С сельского хозяйства возвращался вице-президент генерал Руцкой, который вместо снятого Ельцина наделялся всей полнотой власти в стране.

Но всё, конечно же, зависело от силовиков, от того, в какую сторону качнутся они. Ходоки с обеих сторон облизывали им погоны, но генералы, назначенные Ельциным и уже обласканные подачками, присягнули своему благодетелю. Руцкому и Хасбулатову ничего не оставалось делать, как обратиться за поддержкой к стране. Регионы поддержали законодательную власть, и в Москву на срочное заседание парламента начали съезжаться со всей России депутаты.

В понедельник 4 октября двоевластие должно было закончиться. Но кто же начинает новую жизнь с понедельника? Только желающие похудеть и заняться спортом. Политика не относится ни к физкультуре, ни к диете. И Борис Ельцин дал команду стрелять по Белому дому в воскресенье…

 

Глава 7

 

В Журиничах с отъездом Егора ничего не изменилось.

По утрам, как обычно, в галошах на босу ногу, спешил на алкашную точку к Алалылихе прочистить организм Витька Пятак.

— У-у, я ещё встаю как жаворонок. Только вот уже не пою. И корова носки сжевала, дура. Да ещё по одному с каждой пары. Ела бы уже одну, а теперь ни то ни сё. Хоть в разных ходи.

Отбил непонятно перед кем любимую чечётку. В зрителях оказалась лишь баба Дуся, стучавшая палкой по корыту.

У Анечки с бабой Маней свои проблемы.

— Бабуль, я вот всех пытаю: а правда, что хорошая погода обходит село потому, что у нас колокол украли?

— Кто ж его знает, правда иль нет. Но обходит.

— Говорят, что не будет теперь нам счастья, раз не уберегли глас Божий. И пока не вернём, не будет нам прощения. А кто ж его мог украсть-то? Ведь не дядя Егорка же!

— И близко к правде не стоит! Колокол деньги большие стоит, на них и позарились. Непременно из своих кто-то помогал, чужие одни побоялись бы.

— Батюшки святы… Оксан, учебники тоже возьми.

Вместо подготовки в школу всем гуртом собирали её в больницу, другого времени на операцию в Брянске не нашлось.

— Надо учиться, а мы… — не зная, как проявить сочувствие, возмущался Васька. Тут же получил по горбу от Аньки: без тебя тошно. Брат согласился, принялся пришивать к клетчатой хозяйственной сумке оторвавшуюся ручку. В неё вместилось всё — и бельё на смену, и полотенчик, и тренировочные Васькины штаны, самолично им постиранные и выглаженные, и едва ли не пол-огорода всего, что выросло за лето. С таким грузом любая ручка будет вырвана с корнем...

Баба Маня, чуть ли не впервые пришедшая в дом дочери после её смерти, трогала дорогие памяти и сердцу вещи: квартирантка, похоже, ничего не выбросила из находившегося в избе. Замерла, увидев на подоконнике осколок зеркала в потемневшей фигурной оправе. Не веря в находку, взяла в руки. Осела на диван.

— Бабуля, что? — подскочила Аня, подставляя под руку плечико.

— Ничего, внученька. Помогай Оксаше.

Сама не переставала ощупывать осколок. А ведь забыла, забыла про это зеркальце. Ни разу не вспомнилось после того, как подарила перед свадьбой дочери целое. Та ещё подивилась — диковинное какое-то, обрамление королевское, а само стекло шершавое сзади, словно самодельное. Маня не стала ничего объяснять, лишь наказала хранить и видеть себя в нём как можно дольше в этой жизни. Не получилось… Разбилось после Чернобыля или до него?

Перевернула находку, пустив солнечный блик по дому. Прощупала каждую серебряную пупырышку, протёршуюся через смолу. Из глубин памяти всплыла легко, словно только и ждала отклика, картинка возвращения с войны Фёдора. День был такой же августовский, чей-то пацанёнок промчался по улице с истошным криком:

— Кто-то с войны идёт. Кто-то с войны идёт!

Не все в Журиничах верили похоронкам, каждый день ребята забирались на самые высокие деревья около своих домов и высматривали на дороге солдат, идущих из Середино-Буды.

На окраину бежали все — и кто уже дождался своих родных, и кто похоронил, и кто ещё только ждал встречу. Не солдаты — война возвращалась, возвращался 41-й год, когда никто ещё не был убит.

— Феденька-а-а-а! — первым распознала разлапистую походку сына тётя Соня Буерашина.

Выбежать из сцепившегося бабьего круга не смогла, осела на плетушку, в которую дёргала для телушки повилику.

Обнимали партизана-солдата всем селом: кто голося, кто заглядывая через плечо — не идёт ли ещё кто следом? Когда дошла очередь до Мани, полез Фёдор в кармашек гимнастёрки, вытащил на зависть всем диковинное зеркало в обрамлении тёмно-серебристых вензелей. Замер в недоумении, нырнул рукой обратно в карман, вскрикнул от боли, вытащив окровавленные пальцы с впившимися в них осколками: раздавили бабы налитыми, истосковавшимися по мужским ласкам грудями немецкое стёклышко. Ещё ничего не зная о Петре, шепнул Мане, зажимая рану сдёрнутым ею с головы платком:

— К вечеру новое сделаю.

Где подсмотрел или вычитал, но растопил свою серебряную медаль «За отвагу», залил полученным варевом одну сторону ладно обточенного кругляша из стекла. Такой же растопленной смолой укрепил серебро, вдел новое зеркальце в оправу и принёс к ночи в подарок:

— Выходи за меня замуж!

Как она мечтала об этом!..

— Бабушка! Кровь!

Лопнувшее то ли от старости, то ли от сильного нажима стекло проехало по пальцу, как тогда Фёдору, и, как и ему, надрезало кожу. Такие ранки не только больнючие, но и пугают обилием крови. Васька сообразил первым зажать ранку занавеской. В другой раз получил бы от всех по первое число, но тут глянули с уважением. Однако на этом познания по остановке крови у парня закончились, да и баба Маня отмахнулась:

— Придорожником прикрою. А вы собирайтесь…

Вместе со снятой занавеской вышла на крыльцо. Угораздило же! А вот что делать с остаточками зеркала? Выбросить — рука не поднимется, но и оставлять в доме осколки нельзя… Ох, Федька, Федька! Как же она его любила. Как мечтала о нём всю горемычную жизнь. И он ушёл на тот свет, не узнав, отчего она предпочла ему Петра-полицая. Загадывала, что однажды откроется, расскажет про дождливую сентябрьскую ночь 43-го, когда ввалились к ним с матерью в дом полицаи из украинской Середино-Буды. Откуда ехали в свой околоток, про то не ведал даже Пётр, вынужденный их встречать и выводить лошадь на короткую дорогу к городу.

Всё бы ничего, но на беду Маня выносила в эти минуты ведро с водой после постирушки. Да ещё в ночной рубашке. Увидев в проёме дверей белый силуэт девушки, полицаи переглянулись, бросили вожжи Петру и заторопились в дом: двухлетняя вольница и покровительство немцев сделали своё дело. Запереться Маня не успела, да и толку было от щеколды против трёх здоровых мужиков с оружием. Распахнули дверь ногой, затолкали её в дом, бросили на кровать, словно в насмешку судьбы только-только застеленную чистенькими простынями. Мать закричала от печи, на неё набросился полицай постарше. За любое сопротивление били ногами, и неизвестно, сколько это продолжалось бы, не раздайся выстрелы. Страшно громовые, потому что избы не предназначены для стрельбы, и совершенно неожиданные, потому что спасения ждать было неоткуда. Но изо рта навалившегося рябого полицая на Маню хлынула кровь, и, уклоняясь от её горячей струи, отталкивая отяжелевшего насильника, Маня успела увидеть стоявшего посреди комнаты Петра с автоматом в руках. Его трясло самого, но, стараясь не смотреть на женщин, он торопливо принялся вытаскивать трупы из дома.

— Смойте кровь, — крикнул сиплым голосом, словно сто лет молчал перед этим. — Их здесь не было, вы ничего не знаете.

Стуча сапогами о порог, трупы перекочевали сначала в сенцы, потом пересчитали пятками ступеньки крыльца. Дрожащая Маня сквозь щель в занавеске рассмотрела, как перевалил Пётр полицаев в телегу и погнал лошадь в сторону Середино-Буды.

Неделю они с матерью не выходили за ворота в ожидании кары. Но советские войска уже наступали, и выяснять, где и кто расстрелял в дождливой ночи полицейский наряд, фашисты не стали.

После освобождения Журиничей Маню и мать вновь сковал страх, но уже перед возможными слухами об изнасиловании: арестованному Петру могли скостить срок, расскажи он об убитых полицаях.

Да только Пётр промолчал.

Мать прожила недолго. Угасая, попросила:

— Пётр нас спас. Убили и сожгли бы, как сделали в Алешках. И от молвы спас. Дождись его и скажи спасибо. Он тебя любил. А ты… уж как получится.

Проявляя благодарность, обрекала дочь на жизнь с нелюбимым...

— Бабушка, как ты тут без меня? — присела рядышком Аня. Взяла за руку, подула на пострадавший палец: — У мышки боли, у лешего боли, у бабушки не боли. Тьфу-тьфу-тьфу на все четыре стороны. А я знаю ещё, как простуду на губах лечить, — решила заодно выложить все познания в медицине. — Надо обмотать ваткой спичку, собрать в ушах серу и помазать болячку. Герпсес называется. Серу можно и из чужих ушей брать, если не брезговать. Если заболеешь, я насобираю у себя или у Васьки…

Маня прижала к себе внучку. Хоть таким образом, через детей, их общая с Фёдором кровинушка получилась. Будь возможность, завыла бы в голос над временем и над собой. Но уже грюкнула дверь в доме, заскрипели в сенях половицы. Детям нельзя набрасывать свои кандалы. А скрипучую доску пора менять, левая от центра…

— Надо бы платьице какое Оксанке справить, невеста уже, а едет в город в обносочках, — озаботилась настоящим.

— Бабуль, ты же большая: и в одном платье счастлива будешь, если здоровье есть, — отнесла на второстепенное покупку Аня. — А с операцией Боженька поможет. Он и за печкой кого хочешь найдёт, а в больничке наверняка раньше врача обход делает.

На автобусную остановку шли всем гуртом. Оксана стеснялась множественного внимания, пыталась отстать от процессии, но с ней тут же замедлял шаг и Васька. Вера тем более не отпускала сестру из-под руки. Люди поглядывали в окна, барабанщица баба Дуся даже стучать по корыту перестала, перекрестила идущих. В Журиничах все знали про операцию, одно её название про сердце ввергало в оцепенение, и каждый, жалея сиротку, отгораживал на всякий случай крестом и себя от подобного. Ваня Шанечкин даже сошёл со своей коляской на обочину и замер, по всем правилам дорожного движения пропуская процессию, словно «Скорую помощь» или «пожарку». Летун тоже объехал спешащих к остановке пассажиров, махнул рукой — не торопитесь, подожду.

— Был бы дядя Егорка, нашёл бы машину до самого Брянска, — ненароком тронула запретную тему Аня.

О Егоре, канувшем словно в воду, старались не говорить и даже не предполагать, куда и почему он исчез. Дедушка при подобном случае два года назад объяснял, что у человека погоны на плечах и что себе он не принадлежит. Да только Фёдор Максимович сам на погосте, а вразумить бабий батальон одному Ваське не под силу. А Женька по малолетству не в счёт.

Со стороны магазина подошёл к остановке проводить постоялицу и Пётр. Не научившись в своей затворнической жизни прилюдно выказывать ласку, неуклюже привлёк сразу всех детей к себе. Похлопал по спинам — всё образумится.

Пассажиров на Суземку подсобралось много, приближавшийся сентябрь требовал школьных обновок, и автобус оказался заполнен. Но Оксане место уступили, подобное жалостливое участие вновь напомнило ей о болезни. Вслед за ней глаза наполнились влагой и у Веры. Помахали оставшимся — уходите, куры во дворе не кормленные, а по нам что раньше времени плакать! Хотя Аня, конечно, права: был бы рядом Егор, как бы всё намного стало проще. Но если есть Бог на свете, то искать ему Оксану за печкой не надо, сидит на первом сиденье, по иронии судьбы помеченном как инвалидное. Или услышал хотя бы молитвы…

 

Глава 8

 

Выстрелов из танков по Белому дому 3 октября ни Егор, ни другие сидельцы Бутырки через толстенные стены изолятора не слышали. Какое-то волнение ощутилось среди надзирателей, а когда задержали обед и принесли только вместе с ужином, стало окончательно ясно: на воле что-то случилось.

Новость выдал «Бляха № 27», сопровождавший баландёра — разносчика пищи из числа оставленных отбывать срок в Бутырке:

— Ну, кто тут за Хасбулатова с Руцким? Есть желающие вместе с ними на хлеб и воду?

Газеты, хотя и доставляемые с задержкой, писали о политических дрязгах между Кремлём и БиДе, но чтобы конвоир так откровенно выражал симпатию Ельцину, не особо почитаемому служивыми людьми… Хотя конвоир — он больше с бляхой, а не в погонах.

— Что там? — приподнял вскинутыми бровями кляксу Жора.

— Капец депутатикам, — впервые за время знакомства посчитал возможным улыбнуться чечёточник. — Жаль, не к нам отправили, а в «Матросскую тишину». Ненавижу!

Самая лютая ненависть живёт в сердцах сыновей и внуков тех, кто по каким-то причинам оказался недоволен советской властью. Воистину мы — те, у кого в детстве сидели на коленях, чьи песни и сказки слушали. А «Матросская тишина» для депутатов… Это что-то новенькое со времён Сталина, когда человека могли посадить, невзирая на прежние заслуги, должности и звания. Впрочем, ГКЧП в 91-ом тоже своё отсидел, Ельцин здесь последователен. Начинал-то свою политическую биографию с того, что проявил инициативу и приказал взорвать в Свердловске дом Ипатьевых — последнее убежище царской семьи. Или это у него в крови — взрывать, ломать и сажать?

В августе и декабре 1991 года у Егора опустились руки от бездействия руководителей страны, сейчас он поник от обратного: как власть и армия могли стрелять в собственный парламент? В центре Москвы? Из танков? По сути, один в один расстрел декабристов на Сенатской площади. Но тогда победитель Николай I отбросил все ожидаемые реформы на десятилетия, боясь малейшего свободомыслия. Маловероятно, что Ельцин проявит себя благороднее: лидеру, достающему для собственного самоутверждения шашку из ножен, страх не позволит видеть вокруг себя нормальных людей. Лишь бы не оказались в этой мясорубке знакомые на воле…

Предчувствие не обмануло. При вызове к следователю вместо привычного усталого усатого капитана за столом нетерпеливо гарцевал, перемалывая челюстями жвачку, незнакомый молоденький старлей, чьи тонкие ноздри раздувались от важности голенищами армейских сапог.

— С тобой всё ясно, — без «здравствуйте» и приглашения присесть пробежался он взглядом по бумажкам: так, семечки-орешки. Пощёлкаем! А скорее, просто проверял, всюду ли стоит подпись подследственного. — Засиделся, тормозишь очередь. Готовь вещички. И лет на пять в Мордовию. Вопросы?

— А…

— Б… — передразнил старлей и улыбнулся вычищенными жвачкой зубами. — Свободен.

Происходящее могло означать только одно: на воле и впрямь всё кардинально переменилось. Вплоть до того, что «Крокодил» сам мог оказаться в числе арестованных и ждёт своей участи в «Матросской тишине». Всего пару-тройку остановок на метро…

«Чего?» — вопросительно встретил в камере Жора, спичкой помогая себе лепить из хлебного мякиша человеческую фигурку. Ответа особо и не потребовал, потому что на шконке кренделька сидел очередной первоход, доспехами прижимавший к груди два пакета. Егор не стал выпячивать свои проблемы, требовалось подумать сначала самому, как выпутываться из ситуации. Но ведь не зря ему определили «Кресты». Не зря рядом оказался Жора. Или теперь как раз всё зря? И выстроенный с таким усилием домик карточно рушится? Завтра день передачек, может, что-то прояснится через маляву от Оли? Она под видом любовницы уже передавала посылочку с чаем, бельём и сладостями, в безобидных записках сообщая только о погоде и истово «скучая» по прежним «сладким» временам.

Вышагивая по огороженной крыше здания, за неимением свободной территории, оборудованной для прогулок зэков, Егор сквозь натянутую решётку в хмуром небе поторапливал время. С грустью пытался понять: он влип как швед под Полтавой или как кур во щи? Может, на нём лично лежит проклятие какой-нибудь Алалылихи? Но причём здесь тогда страна? Ей за что упало это время на плечи? Почему не было таких мыслей в Колумбии?

Дождавшуюся передачку распотрошил на общий стол, сам впился взглядом в листок:

«Милый мой, милый!

Как ты? Как же я волнуюсь за тебя, за наше будущее. А тут ещё и наш общий любимец — кошелёк из крокодиловой кожи пропал. Как сквозь землю, со всем содержимым. Ищу, конечно, но прихожу к мысли, что это теперь уже для нас невозвратная потеря. А тут ещё и на работе отдел сократили, всех подчистую. Меня с Юркой первых. Рынок. Так что помощи особо теперь ждать неоткуда. Надежда осталась только на самих себя. Но ведь справимся? Не Колумбия же мы какая-нибудь, в своей стране-то и стены должны помочь. Что ещё из новостей? Недавно встретила в Лужниках Егора Брянского, торгует по-прежнему. Передал тебе привет и сказал, что уж он-то точно, в отличие от других, ждёт тебя и как можно быстрее. Деньги свои он так и не вернул, хотя об этом писали все газеты. Извини, но я ему сказала, что у тебя проблем выше крыши и чтобы он не лез со своими, но ты же знаешь его настырность. Ну и пусть остаётся с ней, а я лично жду тебя. Очень жду. А как целую!

Твоя Оля».

Егор перевёл дыхание. Жора своей передачки тоже не касался, изучал «маляву» с воли. Несколько раз при чтении посмотрел на Егора, и это давало предположение, что строчки могли касаться его. Пришёл отчёт по воровской проверке?

По тому, что Жора разорвал бумажку на мелкие крупинки и тщательно смыл их из шланга в «дальнике», сомнений не осталось: проверка завершена. Ночью ждать заточку в бок или, даст Бог, рассвет можно встретить? А Оля сигналит сразу всеми семафорами и флажками: «Крокодил» исчез, отдел разогнан, операцию надо сворачивать и возвращаться к своей фамилии. Но делать это самому, потому что помощи ждать неоткуда, а он умный и должен что-то придумать. Но как провернуться в этом мешке? На свалке подстраховывали, спасли. А тут… Упомянуты Лужники и исчезнувшие деньги. Егор Брянский… То есть отгадку следует искать во времени, когда он был ещё Егором Буерашиным. Цензура в Бутырке похлеще военной, лишнего слова не напишешь, значит, каждое продумывалось и несёт свой смысл…

Сосредоточиться!

Умылся под краном, охлаждая голову. Итак, во времена, когда он ещё не стал бомжом на Балашихинской свалке, в «Луже» исчезли какие-то деньги, о которых писали все газеты. Это та печка, от которой советуют плясать. Значит, надо искать подшивки, а в них — публикацию о грабеже в «Луже». И быстрее, пока не послали этапом в Мордовию. Оттуда не бегают. Хотя на Бутырку тоже умных и хитрых до сего дня не нашлось…

— Чего грустный? — подал голос Жора, выдувая из разноцветных стержней авторучек пасту и размешивая цвета для раскраски слепленной фигурки.

— Да вот не говорил… В последний раз следак сказал, чтобы готовился в «Кресты». Трёшка, ё-моё, — сообщил Егор о первоначальном варианте отсидки. Зацепка на фальшь где-то там, в Северной Пальмире, а не в Мордовских лесах. Кстати, в Питере и любимая женщина «Крокодила». Может, она знает больше о нём?

Жора не остановился в своей ювелирной работе, но движения стали медленнее. Значит, первой работает мысль, а не руки. Угадал с адресом?

— Приветик передам корешу, — как о чём-то третьестепенном поведал Жора, и Егор мысленно передохнул: проверку выдержал! Но ведь уже и не Питер...

— Было бы неплохо, спасибо. А как там? Что? — вполне искренне с нервным тиком рассечённой бровью подцепился на крючок Егор. Что будет завтра — неизвестно, а клубок надо тащить за ниточку, пока есть возможность и время.

— Мотя встретит и поможет на первых порах, — успокоил Жора.

«Мотя»? Это прекрасная зацепка, такое погоняло не для широкого обихода, вычислить будет несложно...

— Только бы эта драчка за власть не перепутала все карты, ё-моё, — почесал бровь Егор. — Что своей бабе заказать, чтобы приготовила в дорогу?

В театре учили не строить из себя железобетонного служаку: у каждого есть задница, которую могут надрать, если она не прикрыта. У Новгородца её прикрыть некому. У Буерашина, похоже, тоже. Доигрался? Или всё же не стоит падать раньше выстрела?

Завалился на шконку: его мысли в Питере. Хотя завтра прошелестит по камерам адрес Мордовии и Жора в недоумении поднимет чёлку: кто кого обманул? Тюрьма — самый беззащитный перед милицейскими секретами объект. Только лично он, Алексей Новгородец, не виноват, что его так жестоко подставили. Он не забудет и не простит такой подляны. Но Егору Буерашину надо торопиться...

В обед, принимая от баландёра порцию щей с двумя каплями жиринок, гоняющимися друг за другом в алюминиевой тарелке, попросил:

— Передай начальству, чтобы газет дали в «хату». Можно сразу всю подшивку. Политико-воспитательной работой заняться желаем, ё-моё, в свете происходящих в стране событий, — ввернул фразу из курсантских времён, заставив Жору вывернуть шею: экий ты просвещённый, перепиши слова. И вообще, где их взял? Спасибо, Жора. Ты прав: надо быть осторожнее даже в шутках. Алексей Новгородец — лох...

Хозработник кивнул, ничего не обещая. Жора оторвался от хлебного наркомана, но расценил неожиданную просьбу сокамерника правильно:

— Не нервничай. Все с чего-то начинают.

А вот тут извини, Жора, но нервничать необходимо. Под это можно списать любое дальнейшее поведение…

Скрученную подшивку протолкнули в «кормушку» вслед за баландой через день: процесс перевоспитания контингента наверняка заносился в какую-нибудь графу отчётности и давал свои плюсы в распределении премий и званий надзирателям. Оля оказалась права: даже считавшаяся умной и интеллигентной «Комсомольская правда», вслед за «Московским комсомольцем» напрочь забывшая обо всём, что пропагандировала молодёжи десятки лет, бросила своих репортёров рыться по помойкам в поисках криминала и скандалов. Ими, как вшами на бомже, кишели все страницы. Заголовки зазывали покопаться в чужом белье, посчитать деньги и любовниц у артистов и министров, посмаковать убийства, извращения, детскую порнографию. В России всё только горело, взрывалось, тонуло, насиловалось, рушилось. Если кто-то вдруг сподобится восстановить историю страны по газетным публикациям, потомкам останется изуродованное, вывернутое наизнанку прошлое без малейшего проявления благородства и отваги.

— Что пишут? — наблюдал от стола Жора, приделывая к шприцу наркомана иглу из проволочки.

— У нас тут спокойнее и честнее, чем на воле, — поделился впечатлениями Егор, не соврав ни единым словом.

Третий сокамерник, почти неделю находящийся в трансе от свершившегося с ним, впервые оживился и торопливо закивал: да-да, на воле страшно, непредсказуемо, подло. Потому он здесь. А он не виноват...

Под конец дня Егор нашёл, кажется, нужный репортаж с привычным для их времени заголовком: «Как порезали на ленты «челнока». Происшествие расписали подробно, словно журналисты заглядывали в милицейский протокол: в Лужниках, напротив памятника Ленину, неизвестный проник к спящему в палатке «челноку», порезал на ленты баулы с вещами в поисках выручки. Проснувшегося торговца полоснул, как и мешки, ножом. Милиция ищет злоумышленника.

«Что-то из этого»? — запомнил Егор дату.

Привязка к памятнику — Оля хочет, чтобы он оказался именно там? Но каким образом? Из СИЗО вывозят только в суд, на пересылку перед этапом и на следственный эксперимент. Но для этого надо взять на себя вину. Чью? Потрошителя «челнока»? Признаться следователю, что он порезал бедолагу? Тогда до выяснения всех обстоятельств его оставляют в СИЗО, никакого этапа в Мордовию… Уже теплее. На замену «следака» группа, похоже, не рассчитывает. Неужели в главке перетасовали колоду так, что мужики не могут влиять на ситуацию? Это возможно в случае, если «капраз», как защитник Белого дома, сам арестован и находится под следствием. Скорее всего, вкупе с Вадимом Вадимовичем. Негласники же — они агенты глубокого залегания, проходят по отдельным картотекам, доступ к которым имеется всего у одного-двух человек. Возможно, как раз у «Крокодила» и Вадима Вадимовича.

Пока Черёмухин и Оля начнут что-то доказывать в главке уже как посторонние с улицы, обязательно найдётся стукачок, который захочет монетизировать информацию и первым нашепчет новость братве. Сколько этих продажных шкур выявлялось, а они всё не кончаются. Потому и предложили действовать самому? Эх, Николай Семёнович, Николай Семёнович!.. Что ж не подчистили ситуацию? Хотя кто мог предположить, что в центре Москвы начнут стрелять из танков по своим? Что рухнет Советский Союз?

— Я реально боюсь в «Кресты», — почти честно поведал перед сном соседу Егор.

Он, конечно же, сознается в якобы содеянном, пойдёт на следственный эксперимент и попытается оторваться, затеряться в «Луже». В разведке, как и в политике, никогда не говори «никогда». Да и никто не даёт гарантии, что побег удастся. Вернут, как шелудивого кота, обратно под ясны очи Жоры, а он игру в молчанку не простит. Надо, надо пройти по неизменному острию каната...

— Как посоветуешь — проситься на отсидку здесь, в хозчасти, или взять на себя какое-то дело и, пока будут кантовать, переждать приземление?

Жора, не отвлекаясь от скульптуры, усмехнулся: вору западло бояться зоны, какой бы она ни была. Но это презрение всё равно лучше, чем идти на «согласку» в новом деле, не предупредив смотрящего по «хате». Из двух зол…

А показания по грабежу и поножовщине в Лужниках обескуражили следователя. Жвачка сцементировала ему челюсти, старший лейтенант несколько минут буравил подследственного сквозь китайские щёлочки: с чего это вешаешь на себя дополнительный срок? В чём подоплёка, опасность и подвох?

— Бабе моей пригрозили… Намекнули, чтобы не юлил, иначе она ответит. За меня… Да и вы всё равно найдёте. Отпечатки пальцев там… А тут сам... одним махом за всё… — по-детски лепетал Егор. Ему было наплевать, о чём ломает голову «следак», главное, что по заявлению он обязан открыть новое дело.

Старшему лейтенанту хотелось закрыть старое, потому что усмехнулся недобро:

— Молодец, конечно, но в таком случае ты из случайно оступившегося человека становишься рецидивистом. Срок уходит в геометрическую прогрессию.

— Так и говорю, что бабу… из-за меня...

Егор дёрнулся за листочком с покаянием, и этот «испуг» сгладил следователю тревогу от непонятности в поведении фигуранта. Но признался — значит, признался, отступать поздно, документик в папке. Пообещал единственное:

— Будем чаще встречаться.

Не обманул. Расколоть подследственного пусть и на мелочном, но «висяке» за неделю пребывания в должности — чем не успех! До конца, конечно, не просчитывался мотив поведения Новгородца, но мало ли что становится с психикой человека после Бутырки! Может, и впрямь из-за бабы...

— Придётся выехать на следственный эксперимент, — через пару прогулок по крыше сообщил старлей. Время за решёткой и определяется по самому желанному — бане и прогулкам. — Постарайся хорошенько всё вспомнить, чтобы на месте кота за хвост не тянул.

Кричать «ура» пока было рано, сработал лишь первый этап многоходовочки. На месте Черёмухина он бы по старым связям взял под контроль отделение милиции в Лужниках, потому что на оцепление во время эксперимента люди будут выделяться именно оттуда. А значит, будут известны дата и время. Группу возглавят следователь и оперативник, за которым числится «висяк». На эксперимент обычно запрашиваются два опера, но, как правило, посылают одного: личный состав весь на разъездах по своим делам. Если на круг выйдет человек шесть охраны — это не критическая масса. Стрелять в толпе они вряд ли станут, а народ на стадионе не разгонишь ради оперативного мероприятия, толпа зевак выстроится у ленты ограждения, как перед ареной цирка. Скорее всего, на это и рассчитывают Юрка с Олей.

Сами «Лужники» Егор перед поездкой в Брест исследовал вдоль и поперёк, может и сейчас вычертить схему ходов-выходов. Конечно, наручники будут сковывать его правую руку с рукой оперативника, но он написал в заявлении, что сначала душил «челнока». Поэтому по всем законам жанра ему обязаны освободить руки, чтобы на мешке или манекене смог показать происходившее. А в сопровождении обязательно будет ещё оператор с камерой... Просчитать все детали, мелочи, на которых горит разведка. Просчитать!

Оставался вопрос и с Жорой. Будь полная уверенность, что он ни по каким причинам не сдаст его намерений, можно и нужно намекнуть ему о желании вырваться на волю. Но рисковать… Рисковать он не имел права. Хватит. За Ельцина он сидеть в тюрьме не станет. Тем более вошёл в неё сам...

Однако перед выходом на эксперимент в нём проснулся-таки и взял верх разведчик, думающий не только о первом шаге, но и о возможном продолжении операции. Вдруг всё провалится, вдруг всё вернётся на круги своя в главке, там восстановят отдел и потребуется в «Крестах» связь с Мотей… Натура словно пропела пионерскую песенку: «Раньше думай о Родине, а потом — о себе»…

Одеваясь, затылком чувствуя презрительный взгляд «Бляхи № 27» в оконце, проговорил только для ушей Жоры:

— Хоть воздухом свободы дыхну, ё-моё. А там — как получится…

Задержал при этом взор на сокамернике: плох тот сиделец, который не мечтает о побеге. «Да-да», — мысленно подтвердил в тёмные зрачки соседа. При этом ведь ничего не сказал на случай провала, а если кому-то что-то привиделось, то это его проблемы. Но «Да-да, — прогипнотизировал снова Жоре. — Попробую выломиться из “хаты”».

И — о, классика зэковского братства: тот оставил художественную раскраску «наркоши», прошёл к своей шконке. Вытащил из-под подушки чёрную куртку, в которую из-за стылости октябрьских дней облачался на прогулку. Загородив конвоира, вывернул рукав, показав синюю прокладку: можешь при надобности менять цвет одежды…

Егор прикрыл глаза: спасибо, понял.

«Удачи».

«Как получится».

— Удачи, — пожелал Жора, потому что молчать долго для зэка слишком подозрительно.

Егор потёр шрам. Неужели ему теперь всё время ныть перед опасностью?

Перестал, когда заплясала по спине дубинка. Интересно, увидятся ли они когда-нибудь на воле с «Бляхой»? А с Околеловым? Или вычистить их, как грязь под ногтями, и забыть? Важнее Журиничи и всё, что там происходит.

Но сначала Лужники...

 

Дверь в автозак открывалась сбоку, и Егор попал сначала на достаточно объёмную площадку для охранников. Кожаные сиденья, переговорное устройство с водителем с нежным названием «Незабудка» — умеют же шутить разработчики спецсредств. Для Егора предназначался стакан — металлический стояк в самом углу кузова с глазком в двери. Отверстия для вентиляции воздуха вверху и внизу стакана. Внутри узкая откидная металлическая сидушка. Освещение через решётку в потолке. Не передвижная камера, а бункер на случай ядерной войны.

После его прохода в первом салоне начали устраиваться сопровождающие — охранник под центнер весом, заранее усталый от всего возрастной оперативник, которому все что-то были должны, и молоденький стажёр-оператор, на ходу изучающий новую видеокамеру. Следователь, как высшая каста, определил себе место в кабине. Оцепление, скорее всего, уже огораживало на рынке место происшествия. Значит, готовность номер один, хотя наручники пока на запястьях. Когда-то он был прикован ими к цепи в пещере. Неужели это было не просто в нынешней жизни, а буквально вчера?

Ехали не так уж и долго, а когда по кузову стали царапать ветки, стало ясно: прибыли. По металлическому фургону лениво барабанил дождь. Это давало свои плюсы: да, посетителей будет меньше, но и охрана тоже будет укрываться от непогоды, а вокруг окажется масса зонтиков, ограничивающих обзор.

— Руки, — потребовал оперативник, открывая стакан.

Егор высунул их в проём. С левой руки защёлка наручника переместилась на руку опера. Не будь у конвоиров формы, в толпе с первого взгляда трудно понять, кто в металлической связке подсудимый, кто охранник. Но со времён сотворения мира в схеме конвоирования правая рука остаётся свободной у тех, кто имеет право в случае необходимости применить оружие. Детали играют на скрипочке, они ведут мелодию в оркестре. В том числе в вопросах воли-неволи…

На улице и впрямь накрапывал дождик, и подаренная куртка оказалась как нельзя кстати. Автозак стоял вплотную к контейнерам, служившим для торговцев одновременно и складами, и ночлежками. Мимо них, мимо фургонов, с которых торговали обувью, группа сороконожкой протиснулась к палаткам, хаотично заполнившим площадь вокруг стадиона. Однако опер тащил за собой Егора в этом хаосе достаточно уверенно, и в торговых рядах стали проявляться, обозначаясь, свои проспекты, развязки, кольцевые, тупики. На следственную группу, даже при наличии милиционеров, мало кто обращал внимание, зато Егор с облегчением рассмотрел впереди провисшую под дождём красную ленту, которой строители огораживают аварийные места. Но какая же это глупость в оперативном исполнении! Какое облегчение подследственному, которому нет нужды делать вид, что вспоминает место трагедии — подведут сами.

— Там, — утвердил палатку в цветах синего полосатого матраса и Егор.

Зрители уже занимали места у ограждения, и в какой-то момент Егор отметил знакомый жест, поправляющий на переносице спадающие очки. Черёмуха? Юрка? Укрылся зонтом, но держит проход между палатками. Рядом крутится красным колесом, ненавязчиво привлекая внимание, женский зонтик. Оля? Призывает прорываться между ними? Охранника-буйвола за собой не утащишь...

— Я сначала прошёлся взад-вперёд перед палаткой, убедился, что клиент спит, — начал Егор сочинять легенду для ноздрей-голенищ и челюстей.

— Значит, это не было спонтанным решением? Это тщательно продуманный шаг? — «наматывал» старлей новый срок для подследственного, требуя от оператора тщательной записи.

— Он у меня одолжил полторы тысячи баксов, а отдавать не собирался. Вы бы простили такую сумму?

— Отвечайте за себя, — вынужден был проявлять вежливость под камеру старший лейтенант.

— Он хотел соскочить с долга, ё-моё. Сделать из меня лошару. Только резать его, конечно, я не думал.

— Но в итоге?

— Я хотел его слегка попугать. Сначала думал набросить ему на рот шарфик. Знаете, такие на шею повязывают, чтобы воротники не мусолить, — Егор вздёрнул вместе со своей руку верзилы-опера. Пусть привыкает, что сороконожкой ходить неудобно…

— Дальше, — поторопил следователь, стараясь удержать над собой зонтик и одновременно делать пометки в блокнотике.

— А потом вижу — кадык торчит, прямо сам под пальцы просится. И храп на всю «Лужу»...

Егор понятия не имел, есть ли кадык у пострадавшего, но выпячивание деталей должно было создать эффект правдоподобия.

— Покажите на манекене, как это происходило, — следователь, спасая от дождя причёску и блокнот, кивнул оперативнику: начинаем главное. Тот по цепочке передал кивок своим подчинённым, у палатки появился милиционер с манекеном под мышкой. Зрители захихикали в предвкушении забавы, чёрный и красный зонты приподнялись, подтверждая путь к отступлению. Каменный Ленин с наброшенным на плечи каменным пальто отвернул голову в сторону, словно не желая видеть подтасовку...

Обогнув детскую коляску, приспособленную старой армянкой под развоз кофе, подошёл на усиление милиционер из охраны автозака. Сзади перекрыл отступление ещё один охранник. Всё грамотно. Видеооператор выбирал точку съёмки среди мокрых тюков, ёжась от стекающих на спину струй с тента.

Оценив расстановку, следователь выплюнул жвачку: всё же маловато народу. Кивнул оперу — запускаем процесс. Железный обруч легко распахнул пасть, выпуская на волю выскользнувшую угрём руку Егора. Команду «Мотор» оператор объявил по-гагарински:

— Поехали.

— Значит, я заходил с этой стороны, — начал смещаться Егор ближе к зонтикам-маячкам. Однако дойти удалось лишь до кофейной тачанки, потому что путь преградила толстая торговка, обвешанная с головы до пояса дамскими сумочками — эдакий ходячий рекламный стенд, человек-бутерброд, которого не сбить с ног и не обогнуть. А время идёт…

— Короче, я стоял здесь, — начал говорить на камеру Егор, а потом гипнотизёром спокойно попросил перевести от себя внимание на палатку: — А он лежал там.

Едва камера вслед за взглядами охранников пошла в указанном направлении, Егор поддел армянскую тележку с кипятком, опрокидывая её под ноги бабёнке-бутерброду. Воистину, не требовалось бежать вокруг неё по кругу — сама отпрыгнула от кипятка, придавив пяток соседей, но расчистив Егору путь к спасению. В два прыжка он преодолел расстояние до Черёмухи, тот сунул ему барсетку, а сам, теряя очки, повалился под ноги бросившемуся за беглецом оперативнику. На них, завизжав, хватаясь за окружающих и утягивая их за собой, упала Оля. В спину Егору неслись крики, трель милицейских свистков, и самым трудным оказалось остановить бег, принять вид одного из тысяч неторопливых посетителей рынка. Вывернув куртку, нашёл волю остановиться у палатки со свитерами. Если кто и обратил на него внимание в первые секунды, то огромное количество народа заретушировало, сделало его однородным к общей массе. «Лужа» жила по своим законам и по своему ритму, в котором купец и из гроба засунет руку в карман потенциальному покупателю.

— Какой желаете? — вцепилась и в него продавщица, легко променяв укрытие на торг под дождём. — Давайте вот этот, с ромбиками, как раз по вашей комплекции.

— А давайте, — согласился Егор, укрываясь за примерочной шторкой. Заглянул в переданную Черёмухой барсетку: деньги, паспорт и ключи от комнаты в общежитии на брелоке с резиновым флажком СССР. Ну да, «кукушка» теперь в других руках, возвращаться надо на круги своя. В который раз! А свитер и впрямь по фигуре, приятный на ощупь, тёплый.

— Берём.

Прикупил ещё зонтик и кепку-лужковку. Главное, не дёргаться, не выбиваться из общего ритма, хотя по соседнему ряду бегали менты, им наверняка вызвана подмога, уже должно пройти и оповещение по всем постам на станциях метро. Портрет дадут словесный, фото отпечатать не успеют. Не задерживаясь, спокойно выползать из «Лужи», пока не выставили сплошное оцепление для тотального контроля.

— Ваши документы? — тем не менее вычислили его по возрасту при входе на станцию «Спортивная».

Егор улыбнулся милиционеру, переложил в левую руку купленный по пути букет для невесты. Чуть прикрываясь им, вытащил сначала связку ключей, под руку попался и жетон для метро — всё предусмотрел Юрка, потом и паспорт. Страж порядка даже не стал открывать его под дождём, потому что у беглеца не могло быть документов, ключей, жетона в метро, новенького свитера, а уж цветов для свидания — тем более. Подался к следующему мужчине среднего возраста:

— Ваши документы?

Линия оцепления была прорвана, подземная Москва перемешивала в своём чреве такую массу из рас и народов, что стать микроскопической составляющей труда не составило. Соль или сахар в тесте не отыщешь. Бедный старший лейтенант...

Оставалось добраться до общежития и ждать друзей с подробностями. Хотя суть понятна: политики в очередной раз стали искать врагов вокруг себя, вместо того чтобы распознать под личиной доброжелателей врагов внешних. Прилечь бы и проснуться во времени, когда Россия найдёт свою точку опоры.

 

Глава 9

 

...Колоколу выпало пожить лишь несколько часов.

Вначале его, как безнадежно больного, уложили на спину на краю огорода. Диагноз был поставлен, едва новорождённого извлекли из земляной ямы и ему, очищенному от гари и коросты, дали возможность явить миру свой голос. Приставленный к его телу прибор и показал тревожные цифры, а пробежавшие в зелёном окошке волны затухли столь быстро, что принимавший младенца доктор обречённо вытер руки об иссечённый искрами синий халат:

— Плохо.

Само дитя не чувствовало в себе никакой боли или изъяна, а главное, не понимало, каким голосом следовало ублажать проверяющих. Да и врач, не желая верить в собственный же приговор, ещё несколько раз потрогал выпуклый колокольный лоб, пошлёпал ладошкой по бокам, вслушиваясь в отзвуки.

— Что, опять не то? — прервал обследование детский голос.

Врач оторвался от пациента, посмотрел на племянницу. Аня несла из огорода пучок морковок, на ходу откручивая с их рыжих затылков буйные зелёные вихры.

— Не то, Анечка. Не поёт, — посетовал Егор.

— А на вид хороший.

— Для колокола не вид главное, а звук.

— Я знаю. Но ты не разгоняйся работать, Вера Сергеевна через пять минут обедать зовёт. Оксанка за хлебом побежала.

— Кликнешь в окно.

Аня скрылась в сенцах, а Егор прощально, словно по крупу лошади, хлопнул ладонью по жёсткой колокольной юбке. Ни дрожи в ответ, ни тепла. Значит, и ошибки нет.

Взметнул кувалду, метясь в край, где вязью шли по кругу слова: «Лит в лето 1994 от Рождества Христова тщанием и радением раба Божьего Егора». Как лит, так и бит. У-у-ух, подсоби, силушка!

Только есть Бог на небе, оберёг Егора от греха бить по собственному имени. Отвёл руку. Глаз охотно подчинился высшей воле, перенацелил удар чуть выше надписи. Неподготовленный замах смазался, заставив обух соскользнуть с колокольного тулова. Рукоятка молота дёрнулась, увлекая за собой хозяина, и, чтобы не порвать ладони и не пасть грудью на заострённый, необработанный металлический круг, мастер разжал пальцы. Отполированный до костяного блеска деревянный хвост юркнул под бок великану в тайной надежде на его защиту и покровительство. В крайнем случае — спрятаться в пыли, чтобы более не биться расплющенным лбом по железу.

Да только никому не позволено безнаказанно тревожить бархатную пыль, блаженно дремлющую под августовским солнцем. Взметнулась всклокоченно, готовая вцепиться в простофилю. Но тут же сама присела на корточки, увидев за колоколом хозяина. Знала: тот на расправу скор, лейку с водой держит наготове, быстро притушит прыть. Это валдайские мастера усаживали в своих мастерских красивых, умытых родниковой водой девушек со звонкими голосами, и те пели песни, задавая чистоту звука для колокольчиков.

При отливке вечевых колоколов только с глиной и песком возиться не меньше месяца, так что не напоешься и не намоешься. Пыль и грязь под ногами — дело привычное и неизбежное.

На грохот от удара высунул белую голову в кухонное окно и Женька. Делово оценил:

— Железяка.

Обедать не звал, и Егор обогнул колокол, выдернул за хвост присмиревшую в пыли кувалду.

— Такой трудно порушить, — продолжил Женька. А чтобы дядя Егор не подумал, будто он по малости лет имеет в виду размеры, поспешил пояснить главное, недавно от него же и услышанное: — Благозвучные разбиваются легче.

— Все правильно, брат. Красивое — оно беззащитнее.

— Вам помочь?

— Лучше женщинам по кухне.

Но и перед вторым ударом вышла заминка. И не потому, что вновь неудачно наметил место или вдруг жаль стало труда — Егор разбивал колокола с весны и горевал лишь над первыми. На этот раз его остановил зарождающийся над Журиничами ракетный гром.

Егор вскинул голову. Над чернобыльским лесом, со стороны украинского военного аэродрома, натужно уходила ввысь пара истребителей. Граница между Украиной и Россией пролегала и по небу, ограничивая вольницу стальным птицам, и потому самолёты набирали высоту так резко, что ракетный гром не смог удержаться на отточенных телах МИГов, соскользнул с них и со всего размаха разбился вдребезги о землю. Это хороший колокол после самого лёгкого удара держит звук до двух минут, а потом ещё некое время хранит в себе внутреннюю дрожь. Самолёты рождаются для другой надобности, им в радость не благоговение друзей, а страх противника. Хотя история с лёгкостью поведает, как многократно для военных нужд свозили на переплавку для пушек в первую очередь именно колокола: война подчиняет своей воле мирную жизнь в одночасье.

— Я тоже лётчиком буду, — отвлёк от политики Женькин голос.

Парень по прошлогодней копне сена и поленнице заветренных дров уже взобрался на плоскую крышу сарая.

— Будь, — разрешил Егор, вновь ухватывая кувалду.

Колокол за время передышки перетерпел первую боль, сумел напрячься перед повторным ударом. И то, что от колокола вновь не отбилось даже малого кусочка, а звон оторвался от металла и быстро затих, подтвердило окончательно: отливка плоха.

Поднял взгляд на Женьку, завороженно глядевшего в небо. Пятнадцать лет — это время, когда ради своих желаний можно и нужно лезть на крышу. Иван вообще с первого класса провожал взглядом каждый самолёт — и не просто взлетел, а закладывал виражи над крышей родного дома. Кто виноват, что однажды, не выдержав то ли восторга, то ли перегрузок, дрогнуло у него на форсаже сердце. Как рассказывал сам Иван, тут же вынырнули из-за левого плеча чёртики, не побоявшиеся влезть в кабину ракетоносца, сдавили на груди парашютные ремни, набросили тёмную вуаль на глаза, вогнали сотни иголок в ноги и руки.

Превозмогая боль и едва различая приборы, не имея сил отшвырнуть хвостатых тварей, Иван принялся уговаривать само сердце:

— Ну что ты, что... Потерпи, ведь разобьёшься вместе со мной. Потерпи, родное.

Уговорил: позволило дотянуть до посадки, чтобы тут же, на бетонке, сдаться врачам. Отыгралось сполна, когда потянуло за собой старшего лейтенанта по госпиталям да комиссиям. И как ни возмущался тот, добилось своего — получило отлучение от неба.

Они долго потом не желали знаться — летчик и предавшее его на самом взлёте сердце. Добыв нужные бумажки, оно больше ни в какую не желало слушать уговоры, заклинания, угрозы хозяина. Тогда он сам начал упорно подставляться врачам, подключать к своему телу датчики, стремясь доказать: случай в воздухе — недоразумение, нужно лишь подловить и вывести симулянта на чистую воду.

Точку во вражде поставил Чернобыль, куда Иван поехал командиром спешно формируемой бригады строителей. Поехал от отчаяния, растерянности и злости. Маша начала собирать и свои вещи, и сколько ни кричал, уговаривал, стращал её Иван, та лишь ластилась: я с тобой. Я всегда и всюду буду рядом.

Винить что одного, что другого за недальновидность было грех: о радиации, её смертельности до чернобыльского взрыва мало что знали. А поверить, что она может проникнуть именно в тебя, незримо и поначалу безболезненно выжечь тело изнутри, такое не укладывалось в голове. Да и военная чёткость, которую увидели в зоне, успокаивала: каждый день — новое постельное бельё первой категории, через каждые двое суток — новые сапоги и хэбэ, технику после 120 км пробега — в могильник… Хотя, конечно, красная и чёрная икра, подаваемая на обед мисками, 10-кратные выплаты за работу на крыше случайностями назвать мог только наивный.

Во время одного из бросков Ивана на крышу четвёртого блока, где требовалось просто один раз зацепить лопатой и сбросить вниз кусок смертоносного, пропитанного радиацией бетона, и выпрыгнули у него вновь из-за плеча никуда не исчезнувшие черти.

И вот тут сердце, желая отомстить хозяину за подозрения, охотно отдало им себя на потеху. Чёртова дюжина взялась за работу столь усердно, их лапы оказались столь жёсткими, что даже оно испугалось: не остаться бы самому навек на радиационной крыше вместе с теряющим сознание хозяином. И нет бы тому подчиниться страху, так продолжал бежать с лопатой, словно с винтовкой, наперевес. Смахнул лишь со рта мешавший дышать респиратор.

Скорее всего, в этот момент и получил смертельную дозу Иван. Хотя запредельные рентгены могли набежать и по общему времени пребывания в зоне, как у Марии, вслед за мужем вновь собравшей свои вещички. Но уже в больницу. «Я всегда и всюду буду рядом»... Только-только получивший офицерские погоны Егор, узнав о болезни брата с женой, вымолил у командира день отпуска.

Сгорал Иван на глазах, чуть получше держалась Маша, но было видно, что и она устала бороться за жизнь. Ещё больнее было видеть, как сидели по разным скамейкам в больничном коридоре родители и бегала между ними Анютка, не понимая причин этого разделения.

А вот в последний путь проводить не смог, улетел в арабские края на первую стажировку. Толку от неё было, если и страна рухнула, и их род выкосило: имён буерашинских на крестах ныне больше, чем у оставшихся на земле.

Потому колокольный звон, который он пытается извлечь, и по отцу с матерью, и по Ивану с Марией, и, собственно, по стране. Всю зиму искал мастеров колокололитейного ремесла. Верили или не верили в Журиничах в его непричастность к исчезновению сельской реликвии, но он для себя решил: добудет набатник, каких бы усилий это ни стоило. Ведь и отец ушёл не просто на поиск пропажи, а за восстановлением доброго имени своего рода...

Но когда ни на моторостроительном заводе, ни в десятке кооперативов, куда он обращался с просьбой отлить колокол для Журиничей, не решились подступиться к работе, он разозлился: да неужто перевелись на Руси мастера? Неужто соглашаться с Ростроповичем, призывавшим ехать за колоколами в Голландию?

Сел за книги. В библиотеках мало чего оказалось по колокольному литью, всё больше попадались иностранные восхищения про малиновые звоны. А что ахи да охи для мастера? Слова без нот. Голой теории не хватило, пошёл по сохранившимся церквям, благо их на Брянщине, даже с учётом войны и пожаров, всё равно оставалось как русских шеломов при Куликовской битве. Вспомнил черчение, переносил размеры сохранившихся набатников сначала на бумагу, потом на глиняные слепки, для хранения которых постепенно освободил весь сарай. С Васькой дела двигались бы быстрее, да ушёл в армию племянник, не став прикрываться справками. Чем и порадовал.

— Сбежал от крёстного, — имела собственную версию про службу брата Аня. — Сколько непутёвых армия спасла, — добавила вывод из явно женского магазинного лексикона.

— А что крёстный?

— Отвечает. Нахватал делянок, всё повырубал, а хмыз оставил гнить, место болотить. И нового ничего не посадил. А так нельзя.

— Так нельзя, — согласился Егор.

— А дружок его, который у нас кур давил на своей молнии, депутатом стал. Вот какая комедия приключилась, пока ты по горам своим лазил.

Про горы Егор сочинил сам, чтобы оправдать долгое исчезновение. Туда ведь почтальоны не ходят...

О Никите более подробно поведал военком. Сергованцев, так и не разобравшись с сельским хозяйством, начал перехватывать у того лесные делянки, не требовавшие каждодневного внимания. А компаньон, словно не помня зла, преподнёс в подарок Борису на свадьбу с журналисткой, некогда сочинявшей о великом фермере статьи, резную деревянную кровать. Молодожёны возьми, да и проверь её на радиоактивность. Сам Борис бы не догадался, жена шустрой оказалась. Приборы зашкалили — чистый Чернобыль! У Никиты остановили все мебельные фабрики, вывернули наизнанку бизнес, а Сергованцев, как борец за экологию, стал новым газетным героем и областным депутатом. С Околеловым и женой в помощниках. Ничто никуда не исчезает с грешной земли, приобретает лишь иные формы.

— Справимся сами, — подмигивал Женьке, поначалу с удовольствием помогавшему месить ногами глину.

— Мы — мужики, — подкреплял тот уверенность неоспоримым фактом и прогонял Оксанку, не позволяя напрягаться после операции.

— А вместе мы — сила!

Не справились ни вместе, ни поодиночке. Ни даже с Анной, находившей время между девчачьими забавами пошлёпать ладошками по макету. Хотя вроде бы всё делал Егор правильно: и расчеты по весу, размеру, геометрии, частотным характеристикам для всех семи нот произвёл. И карьер за Неруссой с отменной глиной нашёл, устойчивой к температуре и усадке. И лепил затем двадцатью слоями из этой глины вначале болван — остов, на который потом надевается сам колокол. И ставил его на трёхдневный обжиг древесным углём.

— А давай паяльной лампой, — пробовал торопить события Женька.

— Глину открытым огнём трогать нельзя. Она должна закаляться, а не гореть. Иначе начнёт трескаться, — пояснял Егор вычитанное.

— Вы нам ещё дом сожгите, — мимоходом не забывала припугнуть Вера.

— Каркает, — со вздохом произносил Женька.

— Но она права, надо осторожнее, — принимая мужскую игру, в то же время не давал помощнику фамильярничать со старшей сестрой Егор. — Тащи лекало.

Надев на болван железные пластины, жиделью — глиной, разведённой до состояния сметаны, — создавали тонкий фальшколокол. Раствор наносили сначала кисточкой, потом поливали из ковшика. Дав обсохнуть, затирали воском из свечных огарков неровности. Со временем приноровился Егор к красному техническому воску — он и подешевле, и удобнее при отливке орнамента, букв и иконок, которые начал постепенно наносить на фальшколокол. После этого уже не чумазая несуразица стояла в сарае на поддоне, а добрый красногрудый молодец, принарядившийся перед выходом на улицу.

Расплавленный металл и принимает потом форму фальшколокола. Год назад он гонялся за фальшивыми долларами...

Людская молва о колокольном офицере привела во двор незнакомого монаха — сухонького старичка без возраста.

— Бог в помощь…

Егор замер застигнутым в чужом огороде татем. Как ни ряди, а колокола — это вроде бы и в самом деле забота церкви, а не каждого встречного-поперечного. Перед первым классом мать соблазнила его городской котлетой, зазывая сходить с ней и приехавшей в гости соседкой в Середино-Буду. Путь в десять километров вроде и не близкий, но ради котлеты с подливкой прошагал бодро. Однако вместо столовой повели сначала в церковь, где поп его, как самого большого, взял за руку и стал водить выстроившуюся процессию с орущими на руках младенцами вокруг чана с водой. Трижды окунув туда голову Егора, повесил на шею крестик.

Мать с крёстной сдержали слово, отвели в столовую, уговаривая нигде и никогда не говорить, где был и что делал. Даже отцу.

Тяготился тайной до тех пор, пока не погнул крестик зубами и не выбросил в малинник. Зато в школе, пусть и по алфавиту, ему первому повесили значок октябрёнка!

— Будь героем и умницей, — погладила его по голове учительница Раиса Ивановна.

— Гы, — подтвердил пожелание Пономарь.

Мать до самой смерти ни словом не обмолвилась о том походе в город, для неё было важно, что сын крещёный. А там хоть пионер, хоть комсомолец, хоть коммунист. Умирая в колумбийской пещере, Егор, может, и перекрестился бы, да правая рука была прикована цепью. Вот и все его отношения с религией и верой. И колокол — это не церковь. Это поклонение истине. Это как возвращение Неруссы в свои берега при большой воде.

Монах, несмотря на преклонные лета, цепко оглядел сначала приготовления, потом самого Егора.

— На своем дворишке лью колоколишки, дивятся людишки, — наконец наградил подворье крестом.

— Пробую, — осторожно возразил и поправил Егор, которому не понравился стишок с уменьшительными суффиксами. Да и с какой стати смущаться самого себя в собственном дворе! Кому что не нравится, делайте сами.

Гость почуял недовольство в голосе, но не посчитал зазорным объясниться:

— Сие произнёс митрополит Иона Сысоевич в 17 веке, когда его, как претендента на патриарший престол, при опале Тихона изгнали из Москвы в Ростов. Слышал о таком?

Егор исхитрился одновременно и пожать плечами, и кивнуть: он же не спрашивает у гостя тактико-технические характеристики боевой машины десанта. Тут кто на что учился…

— А он, подобно тебе, начал отливать у себя во дворе колокола. И сделал всё, чтобы рядом с именем Ростова появилось слово Великий… Сам крещёный? — продолжал мягко допытываться монах.

Паузу прервала влетевшая во двор племянница. Умело сложила перед гостем ладони для благословения — правая сверху. Монах охотно перекрестил девочку, дал поцеловать руку. Вышедшая на крыльцо Вера издали робко кивнула в знак почтения, священнослужитель перекрестил издали и её, и заметно округлившийся живот. Но самого благодатного слушателя определил в Ане.

— Хорошее дело, богоугодное, — сообщил он ей своё отношение к работе. И объявил причину неудач: — А почему не получается — благословения не было.

— Благословите, батюшка, — сложила в мольбе руки Анечка. Хотела зыркнуть на дядю Егорку — попроси тоже, язык не отвалится. Но побоялась оторвать взгляд от креста на груди монаха и обидеть его даже кратким невниманием.

Старец потрогал бородку, повернул голову на хозяина дома: уважишь девочку, сподобишься на просьбу? Егор снова лишь слегка склонил голову, но губ не разомкнул: в моём доме никто никого ни в чём не принуждает и не упрекает. Это вы пришли на моё подворье, а не я к вам в церковь.

Поняв, что большего от собеседника не дождаться, старик тем не менее не погнушался повторить:

— Благое дело затеял, богоугодное. Помогай тебе Господь, — перекрестил он, наконец, и Егора и в сопровождении маленькой хозяйки пошёл со двора.

— Трудно было рот открыть? — набросилась та на дядю Егорку, когда батюшка исчез на своей машине в конце улицы.

— Нетрудно.

— Так в чём дело? — строгой учительницей потребовала объяснений от невыученного урока Аня. — Все уже к Богу пришли, один ты...

Егор отмахнулся: не к Богу, а к моде на него. Туристы в веру пошли, а не паломники. Научиться крестить лоб можно, а что делать с рукой, одновременно и ворующей, и крестящейся? Да и у церковника машина не хуже, чем у Сергованцева. Откуда, когда свободную копейку на воск не всегда находишь. И если уж люди обернулись к вере, то церковь в стократ должна больше повернуться к вере в людей, а не ездить к ним контролёрами.

— Это ты злой потому, что колокол опять не получился, — определила состояние Егора племянница. Села на лавочку, похлопала ладошкой рядом: садись, вразумлю. До плеч не дотянулась, обняла, по-матерински утешая, за пояс. — А мне он шепнул секрет, почему не звенит. Ты неправильно обжигаешь глину.

Отстранилась, принялась разглаживать платье на коленях в ожидании просьб. Не дождалась, подивилась выдержке непутёвого дяди, поведала тайну колокололитейного дела с таким видом, будто занималась им всю свою долгую жизнь:

— Глину надо с навозом смешивать. Но это я Балда Ивановна, что сама не догадалась.

На этот раз дождалась не просто вопросительного удивления, а изумления. Поправила причёску, повела плечиком, вздёрнула облупившийся пять раз за лето носик — секрет должна объявлять королева. Поведала:

— Самое страшное, когда между колоколом и глиной остаются пузырьки воздуха. Короче, это… водородная болезнь… — произнесла тихой скороговоркой, не уверенная в точности названия. — Из-за неё не поёт металл. А когда глина с навозом, а в навозе полно сена, то оно прогорает и через эти капилляры воздух и выходит. Вот.

Анечка задохнулась от собственной значимости, но секрет и без этого кончился, и она посмотрела на соседа сбоку: «Я тебе помогла? Я молодец?».

«Ещё какой!», — прижал к себе королеву Егор. Версия монаха интересная, но уж слишком необычная. Но если уже и новая заливка не понравится, то следующую можно попробовать и с навозом...

Пока обжигал старый, Алалылиха принесла весть от контрабандистов с той стороны украинской границы: лётный полк, в котором служил Иван, перегоняют подальше от России. Всё больше и больше табачок врозь с братьями. Хуже нет врага, чем мстительный сосед. Но если отливаемый колокол зазвучит, то получится в память не только родным, но и некогда единой армии. Однополчанам Ивана.

Успел с отливкой. Накануне с вечера походил босыми ногами по литейной яме с зарытым десятипудовиком — так по весне крестьяне проверяют, достаточно ли прогрелась земля для посева. Здесь же требовалось угадать обратное: остыла ли она до той возможности, когда колоколу безопасно появляться на свет? Не расколется, не треснет ли от быстрого остывания без земельной шубы?

Земля теплилась, но подошв не обжигала, и Егор не стерпел, взялся за лопату на ночь глядя. Очистил края ямы, обложенные железными листами, выбрал первый слой слегка курившейся от тепла и пыли земли. На следующем круге зацепил прибыль — прямоугольную горловину, через которую заливался расплавленный металл и откуда потом выходили, выталкивались наружу случайная грязь и газы.

Оставить лопатой зазубрины на нём Егор не боялся: тот затем всё равно отпиливается, место шлифуется. К открывшейся шершавой поверхности приложил ладонь. Несмотря на то, что после заливки прошло шесть дней, тепло держалось достаточно — не выдержав, отдёрнул от металла руку. И оставил работу до утра.

С зарей не к умывальнику поспешил, а к постаревшей за год от непрерывной варки металла, требовавшей ремонта печи. Сложенная на скорую руку, на пробу, она оказалась довольно живучей и охотно переваривала собранный со всего села металлолом. И лишь когда ей становилось нестерпимо жарко, когда само железное варево в поисках выхода начинало зло пузыриться, хозяин сбивал задвижку и выпускал огниво наружу, избавляя печь от мук.

— Хорошо, хорошо, — не забывал благодарить её Егор, про себя обещая заняться ремонтом в самом ближайшем будущем. Или даже переукладкой.

Прибыль за ночь остыла, отдавала теплом едва-едва, и Егор до завтрака успел снять ещё на два штыка прогорклую, превратившуюся в чёрный пепел землю. Выскоблил металлической щёткой от сажи обнажившиеся уши. У колоколов названия те же, что и у человека, — уши, язык, тулово, юбка. Их в давние времена и наказывали, как людей, в Угличе до сих пор хранят колокол, известивший в своё время горожанам о  гибели царевича Димитрия. Поднятый набатным гулом народ учинил самосуд и расправу над убийцами. Не предполагали последствий: царь Борис Годунов наказал не только восставших, но и звонивший по убиенному набатник. Сбросили со звонницы, вырвали язык, отбили ухо, а затем при стечении народа многократно секли плетью. Не оставили в покое и после, отправив вместе с зачинщиками волнений в ссылку в Тобольск.

Так что не столько гармошкой, матрешками да частушками Русь ставилась, а больше колокольным звоном, возвещавшим попеременно то радости, то печаль-тревогу. И если поначалу в этом искусстве славяне глядели на Запад и повторяли его очепный стиль с раскачиванием самого колокола, заставляя тулово биться о неподвижный язык, то со временем русичи изобрели дошедший до наших дней «языковый» способ. Он позволил разнообразить звучание, найти новые ритмы, дал возможность располагать колокола на разных уровнях звонницы, создавая ансамбли.

И не стало после этого русским звонарям равных. И уже в 19 веке Россия стала воистину колокольным государством, превосходящим по количеству, весу и гармонии колокольных подборов как буддийский Восток, так и христианский Запад. Глас Божий — звон колокольный — способствовал тому, чтобы вечно легло к Отечеству определение «Святая Русь»...

— Мужчины, Оксаны с хлебом нет. Будем впустую кушать? — объявилась в окне Вера.

— Иди, я следом, — отправил Женьку Егор, в третий раз примериваясь к колокольной тушке.

Та, смирившись со своей участью, обречённо ждала рокового удара. Может, и вырвалась бы её душа из неудачного тела, да слишком плотными получились доспехи: ни трещинки, ни зазора. Так что выпало ей в кольчужке родиться, в ней и пропадать.

Но прежде третьего, уже подготовленного удара, с неба упал потерявшийся было гром от никуда не исчезнувших истребителей. В отличие от первого раза, летчики уже не отрывались ввысь, а сами гнались за ним с высоты, закручивая прощальную петлю над аэродромом. Боясь пропустить этот миг, Егор торопливо, с нутряным выдохом вбил кувалду в колокол. Не увидел, но почувствовал по провалившемуся вниз обуху, что первый кусок отбит. Всё! Не колокол уже лежит во дворе, а кусок металла, потребного лишь для новой переплавки. Не получилось благовеста для родного полка Ивана и некогда единой армии. Но и фальши не будет. Фальшь осталась в долларах, гуляющих по стране. Но не его вина в том, что не дали завершить задуманное. И кому-то придётся всё начинать сначала...

Зато догнали родной звук МИГи, несшиеся к земле. Слились воедино скорость и звук, и настолько мощным получилось это двуединство, что Егор застыл: как вывернется над землей этот шар? Кто сидит в кабинах? Раньше Иван по номерам на машинах мог это определить, а сейчас в полку и сослуживцев его вряд ли осталось. Небось, пацаны вошли в раж, опытные бы поостереглись на таких скоростях носиться ниже облаков.

Пара исчезла за сараем, чтобы через мгновение наподобие качелей вылететь на другой стороне. Только вот сараюшка был столь малого роста, столь глубоко натянул на самые уши шиферную треуголку, что Егор оцепенел: слишком мало место, за которым вздумали спрятаться два реактивных МИГа! И когда качели задержались, а потом вынырнули с другого края лишь с одним самолётом, сердце стукнуло в недобром предчувствии.

— Разбился. Самолёт разбился! — завопил Женька с крыши.

Подтверждая страшное, со стороны чернобыльского леса донёсся глухой, разлетевшийся в разные стороны с недоброй вестью, взрыв.

— А-а-а! — в страхе позвал Женька, боясь оставаться в одиночку и, возможно, навсегда устрашившись своей мечты, с которой вот так запросто, оказывается, можно разбиться о землю.

— Вера! — закричал Егор жене. — Я в лес.

Отбросив кувалду, рванулся к границе. Понимал, что ничем не поможет летчику, что и упал МИГ, скорее всего, на украинской территории. Но, видать, в крови у русичей бежать на беду, а не от неё. Да и когда загорелся чернобыльский лес, украинцы ведь тоже прибежали тушить общий пожар. А тут тем более — родной полк брата, это мог быть и даже его истребитель. А колокол не запел потому, что предчувствовал трагедию? И зря гневался на него Егор?

Он бежал без оглядки и не видел, что за спиной тоже начинал клубиться дым. Отброшенная кувалда, задев угол старенькой печи-домны, выбила нижний кирпич. Из дыры на землю просыпался пепел, угольки задели пучок сена, оставшийся на земле после Женькиного лазания на крышу. Затаились в его травяной паутине. Не услышав окриков и поднабрав силёнок, высунули наружу огненные язычки. Внимание Журиничей оказалось прикованным к взрыву самолёта, и огонёк, пусть и на хиленьких ножках, но сумел добежать до сарая, где можно было поживиться ещё большей вкуснятиной.

Все сложилось для огня удачно, одно к одному: и желание Киева перебазировать авиаполк поближе к НАТО, и неумирающая с советских времён традиция летчиков делать прощальную петлю над родной бетонкой. Легла к месту и мечта Женьки, заставившая его лезть на крышу. И застрявшая в очереди за хлебом Оксана. И даже чернобыльская катастрофа, умертвившая Ивана Буерашина, сгодилась: ради него в том числе торопился Егор дать жизнь колоколу. Как же умело сплетаются меж собой чёрные кружева из человеческих судеб и историй!

И лишь колокол, брошенный посреди занимающегося огнём двора, не прощая хозяину своего увечья, усмехался происходящему щербатым ртом.

Выехавший из Суземки пожарный «ЗиЛ» и рад был бы действовать быстрее, да старость и водяной горб на спине не давали набрать скорость. В Алешках его обогнала военкомовская «Волга», и майор вытянул шею, всматриваясь в горизонт.

— Кажется, в Журиничах что-то горит.

— Надеюсь, не у Егора, — пошутил Юрка Черёмухин, сидевший с Олей на заднем сиденье.

Собственно, он и знал в Журиничах только его, шутка привязывалась к имени друга лишь тысячной долей процента юмора, но Оля толкнула: не говори под руку и проблесковые маячки «пожарки». Да и дым нарастал, тучнея на глазах, как раз в стороне Буерашиных.

Чуда не произошло: горел дом, в котором год назад их принимал Егор. Сам он отбрасывал от горящих стен выброшенные в окно пожитки, их дальше перетаскивали в общую кучу деревенские ребята. Увидев рядом с собой Юрку, не удивился, но заработали в четыре руки быстрее.

Сам дом спасти уже не пытались, люди укрывали от летящих искр мокрыми попонами крыши соседних домов и ломали ограды, по которым огонь пытался прошмыгнуть за оцепление. Вера квочкой укрывала Аню и Женьку, не давая им смотреть на кострище. Ваня Шанечкин, вёзший на своей тележке ведро с плескавшейся по асфальту водой, при звуках пожарной сирены споткнулся, опрокидывая ёмкость. Но привычно отползать на обочину не стал, попытался ладонями наплескать в ведро остатки влаги с асфальта. Поняв бесполезность, поднял взгляд на огонь. Тот заплясал в его тревожных зрачках, Ваня замычал, протянул руки навстречу пламени, в котором привиделась ему война и горящий собственный дом. А пожарные, сколько ни старались хоть что-то спасти, оказались бессильны против огня...

 

Вечер подступался к Журиничам исподволь, заходя в село кругами: вначале подуло свежестью со стороны леса, потом вспыхнула лампочка на крайнем к райцентру столбе, а заработавший у кого-то на полную громкость телевизор сообщил о начале программы «Время».

Люди расходились с пожарища тихо, как после похорон. Танька, укрываясь от вернувшегося с заработков мужа, прошептала мысленно Егору в спину: «Держись, милый» — и впервые посмотрела на Веру с состраданием. Прикрыла наброшенным на плечи платком грудь — не ты главная при пожарном горе, уймись. Шепотком отмаливали грехи соседей единоличницы, по старости больше гнущиеся к поклонам, чем вознесению глаз к небу. Алалылиха, посомневавшись, развязала узелок на поясе, вытащила оттуда несколько скрученных рублей, сунула Мане: больше не могу, Зойке в техникуме тоже жить на что-то надо.

— Пришли Аньку, излишками яиц поделюсь.

— Такой дом сгорел, у-у-у, такой дом. Всем колхозом строили, — путался под ногами Пятак. Обувь потерялась в суматохе, и ему теперь приходилось поджимать грязные пальцы, спасая ступни от колючек. Насущное и вспомнилось: — Я ещё галошу тогда в раствор уронил, где-то в фундаменте и осталась. Крепкий дом сделали, да вот… Зато Васька подносил мне здесь рюмочку перед армией.

Он был не прочь выпить и в память о сгоревшем подворье, но хватило совести не лезть к людям с просьбами во время горя.

— Когда приходить помогать?

— Завтра, Витёк. Давай всё с утра, — выпроводил Пятака со смотрин дед Петя.

— Я приду. А так хоть всех людей за один раз увидал, — нашёл выгоду от пожара Пятак.

— Гы, как Большой театр получился. Только без коней, — попробовал поддержать бывшего ученика Пономарь, но Пётр, едва ли не впервые после войны, так сверкнул в его сторону глазами, что математик от греха подальше попятился в сторону озера, за широкой грудью которого преспокойно жил все годы подальше от народа.

— Один от случившегося плачет, а у других — ни поноса, ни запора, — одобряя мужа, прошептала вслед баба Маня, не забывшая учительского глумления над Егором перед поступлением в суворовское. Поклонилась односельчанам за соучастие первым разом, вторым, третьим — так и благодарят, и просят прощения одновременно. И отпускают с миром крутиться со своими домашними заботами: своя заноза всё равно больнее раны на чужом сердце.

Последней ушла учительница Егора. Раиса Ивановна не стала ничего говорить бывшему ученику — ни про героя, ни про умницу, лишь молча кивнула ему, погладила голову Ане и живот Вере. Но обернувшись, всё же прошептала:

— Держись, герой.

— Что будем делать, дядя Егорка? — осмелилась тронуть застывшего среди головешек дядю Аня.

Егор прижал племянницу, посмотрел на сбившихся в кучу родственников. Развёл виновато руками: не уберёг. Бежал на чужой пожар, а свой не заметил…

— Нам теперь ходить христарадничать, милостыню просить? — страшилась будущего племянница.

— Это с какой стати? — потеребил её за плечи Егор. Потряс головой и сам, смахивая с ресниц слезу. — Ты видела когда-нибудь, чтобы Буерашины побирались?

Тем не менее сам, якобы усмотрев что-то в золе, наклонился. Быстро вытер рукавом то ли глаза, то ли лоб, а заодно очистил от гари попавшуюся пуговицу от пальто. Цыгане несказанно радуются, когда находят подкову: осталось найти ещё три и коня — и вот оно, счастье! А они к этой пуговице тоже сошьют пальто к зиме!

Собравшиеся ждали от него утешений, команд, уверений, и он вместо проблем — во что отныне одеться и что есть — вдруг сказал о ещё более важном, вынесенном из колумбийских джунглей, балашихинской свалки и бутырских застенков:

— А мы сначала восстановим документы. Да? Потому что у нас есть имена, и мы не собираемся жить безродными на своей земле. Принимается?

— У меня сгорели грамоты по спорту, — поторопился внести в список неотложных дел Женька. Отбрыкнулся от Аньки: молчи, нужны кому в этой жизни твои фантики!

— Я готов вручить первые документы, — вдруг произнёс военком.

Цепляя туфлей пепел, прошёл к остову осиротевшей без стен и крыши печи, как в центр сцены хотя и погорелого, но театра. Но на Руси всё пляшется именно от неё!

Вытащил из папки тёмно-бордовую коробочку, выцарапал ногтем из неё удостоверение. При стечении всего народа в клубе мечтал вручить награду, но возникшую паузу посчитал более важной:

— Указом Президента Российской Федерации от 8 июня 1994 года Буерашин Егор Фёдорович награждается орденом «За личное мужество».

«По малину после лета», — усмехнулся Егор известию. Сообщил майору об обмане:

— Этот орден отменили.

— Отменили, — не стал спорить тот. — Но по тебе Указ состоялся раньше. И таким образом ты оказался награждённым последней боевой наградой Советского Союза. И остаёшься на веки вечные последним его солдатом.

«Последний... Опять последний», — покивал головой Егор, так и не найдя в себе сил или причины обрадоваться ордену.

— И по тебе будут судить, какие люди жили в СССР, — завершил торжество майор, поднаторевший в выступлениях на митингах.

Грудь в порванной, перепачканной гарью рубахе Егор всё же подставил военкому. Тот подцепил ярко-красную колодочку, Аня захлопала в ладоши, её поддержали остальные. Женька даже негромко крикнул «Ура!», баба Маня вытерла слезу. Дед Степан почесал козырьком фуражки лоб, соображая, насколько сильно можно радоваться за соседа. С Федькой, конечно, цапались, но Егорка неплохим пацаном рос, а поскольку рано из дома звезданул в Москву, то и личной вредности наделать не успел.

«Служу Советскому Союзу», — следовало ответить по Уставу за награждение, но Советского Союза, несмотря на орден, уже не было, к безликому «Служу Отечеству» он не привыкал. Просто кивнул по-граждански — «спасибо».

«Вы привезли?» — остановил взгляд на друзьях из Москвы, в суматохе пожара даже на секунду не задумавшись, почему они оказались в Журиничах.

Юрка приподнял руку Оли, на пальчике которой блеснуло обручальное колечко.

«И славно. Поздравляю, но сами видите...».

«Мы задержимся. И утром всё решим».

Понимая, что нужно время отмываться от сажи и обустраиваться на ночь, Егор прощально окинул взглядом выгоревшее подворье. Прошёл к щербатому, закопчённому, словно картошка-нелупёшка на костре, колоколу. Похлопал по тулову: «Ну что, брат, наделали мы с тобой делов? Будем прекращать это гиблое дело или не сдадимся?».

Металл слабо, едва чувствительно, но отозвался.

А день продолжал клониться к закату. Идущие с выпаса коровы косили глаза на пожарище, тревожно трогали влажными ноздрями запах гари. Играла барабанными палочками баба Дуся, продолжали жизнь озера лягушки. Между украинской Середино-Будой и Суземкой вдруг сверкнула молния, и пока дошли до родового дома, пошёл густой дождь. Забежали на крыльцо, как цыплят, загоняя перед собой ребят. Женщины скрылись на кухне обследовать припасы и колдовать с ужином, мужчины перебрались в летнюю пристройку.

Через несколько минут гром уже пытался раскатать дом по брёвнышку, молниями разрывая окна. Не в силах совладать со стихией, лампочка беспомощно поморгала и на всякий случай погасла, оставив женщин без работы. С помощью отцовского фонарика-«жучка» Егор отыскал на загнетке несколько свечей, хранимых как раз для непогоды. Скрутил их жгутом, чтобы поставить в стакан и запалить для яркости все фитили. Но сколько гроза продлится? На войне лучший солдат тот, кому доверяется нести последний глоток воды в фляге. Остановился, зажёг одну свечу, чтобы свет лишь теплился. Оля, впервые переживая грозу в деревенской избе, жалась к Юрке.

Вера вышла за чем-то в сени, и Егор с фонариком вышел следом. Но свет зажигать не стал, обнял Веру в темноте. Бережно прижал к себе. Опустился на колени, поцеловал живот, приложился к нему щекой. Подобное он делал лишь однажды — с Ирой в поезде. Но сейчас это родное, своё. А значит, на веки вечные.

Жена слегка прижала его голову к себе, погладила по жёстким подпаленным волосам.

— Я вас люблю… — прошептал среди грома и молний.

— Мы тебя тоже любим. И нам спокойно с тобой, что бы ни случилось, — прошептала счастливо, хотя ненастье обложило всё небо и казалось, что именно Журиничи и их дом оказались в его эпицентре.

Дню уходящему словно мало было разбившегося самолёта, пожара, отмены последнего советского ордена с таким красивым и гордым названием — «За личное мужество». Для некогда великого СССР оставалась только присказка:

Ельцин небо матом кроет,

Черномырдиным крутя.

То Кравчук как зверь завоет,

То Шушкевич — как дитя.

Как плакать-рыдать украинцам и белорусам — это уходило на второй и даже третий план, в России хватало своих правителей, вздёргивающих её на дыбу.

От грозы имелась одна отрада: дождь омоет пепелище и легче будет очищать место под новый фундамент. Главное — не падать раньше выстрела.

Хотя и тяжело.

Ох, тяжело…

— Как же мне легко с тобой, родной. И даже если ты меня разлюбишь, я изменюсь и стану такой, в которую ты влюбишься вновь, — Вера оглянулась на дверь, за которой находилась Оля.

— Если у счастья есть запах, то он пахнет тобой, — успокоил Егор. — А пацана назовём Фёдором. Будет партизанским внуком. Угу?

— Угу. Но как же долго идёт дождь.

— А он любит по ночам шляться, у природы он хозяин. Утром всё станет на свои места.

 

Глава 10

 

...Солнце никуда не спешило.

Журиничи, оставленные ему на просушку после грозы, распластались по взгорку между кладбищем и церковью: люди испокон веков обустраиваются между этими незримыми хозяевами жизни.

Само село — на краю Брянского леса. Лес — зелёное пятно на Среднерусской возвышенности. Соловью-разбойнику, некогда сторожившему здесь дорогу на Киев в ожидании беспечных путников, укромнее местечка не сыскать, да только партизаны в войну всю нечисть вымели даже из «суземья» — непроходимых болотистых мест. Одним мухоморам да волчьей ягоде раздолье, эту погань топчи-выкорчёвывай, а прорастёт снова.

И времени у солнца — стаду журиничских коров несколько раз нажеваться травы на выпасе, дважды подремать вместе с пастухом и получить по куску хлеба от хозяек, приезжающих на пастбище выдоить обеденное молоко. И потом ещё останется половина дня, чтобы, отмахиваясь от слепней хвостами, косить лиловым глазом в сторону родных хлевов для прохладной ночёвки.

Первые минуты появления в Журиничах солнце ещё настороженно пряталось за деревья, выглядывало из-за углов: ничего от ночи не помню, никакой грозы не знаю, у нас с ней песни разные. Но люди претензий не предъявляли, и светило осмелело, приподнялось на цыпочки, охватывая разом всё село. Вон две девочки, шушукаясь, прошмыгали во взрослых сапогах на огородные грядки собирать в таз упавшие от ненастья помидоры. Развешивавшая на верёвке выстиранное бельё женщина напомнила:

— Анечка, к салату укропа и петрушки тоже сорвите.

— Вера Сергеевна, у меня царь в голове живёт, мы с ним всё помним.

Пересела к учительнице спиной, продолжила что-то шептать на ухо напарнице. Солнцу пришлось едва не наклоняться до земли, чтобы разобрать девичий секрет:

— Раньше как ещё гадали? Обхватишь штакетины в заборе, посчитаешь их по буквам — на ту и жених.

— Не-е, твой дедушка тогда никогда бы не женился со своим именем. А возьми какого-нибудь Яшку...

— После войны эта гадалка не считается, — нашлась Аня. — После войны можно было перебирать имена через штакетину, поубивало всех женихов. Дотянись вон до той пузатой помидорины. Ишь, в малинник закатилась. Чисто баба — знает, где сладко!

— А у Веры мальчик будет, — скосив глаза на сестру, сообщила последнюю новость подруга. Вера, бережно разгладив бельё на верёвке, сделала то же самое с халатом на животе. — Так что породнимся навек, и род продолжится.

— Если окажется таким же бедовым, как дядя Егорка, то хоть кричи в небо молитву, а и в будущем женская доля слаще не станет. Но всё равно рада-перерада! Пошли, а то люди скажут, что умираем по лёгкой жизни. А надо делать завтрак и идти на сгоревший дом.

Возвращаться с девчатами в дом солнце поостереглось — прищемят скрипучей дверью, как хвост кошке! Заглянуло через ветки черёмухи в окошко, пробежалось по столу с расставленными перед завтраком пока ещё пустыми тарелками, обожглось на плите паром от кипящей картошки. Обогнуло липучку с пойманными мухами — скорее всего, висевшую со времён Советского Союза. Сколько ещё гадости она из последних сил поймает в новом времени? Дотянулось до телевизора и печатной машинки, стоявших рядом на столе с выдернутыми из розеток шнурами. Телевизором командовали все кому не лень, «Оптиму» облюбовала Аня, которая живёт с царём в голове. Последний раз сочиняла что-то про крылатых ангелов, из которых Бог выбрал самых смелых и отправил охранять Землю, превратив им крылья в погоны.

— Сама сочинила? — удивилась и счастливо заулыбалась Вера, которой было позволено прочесть рассказ «Мой дядя — ангел».

— Ой, Вера Сергеевна, уже даже не знаю, где своё, а где на волю свои мысли выпустила и как будто не мои стали. А можно посекретничаю? Я тоже хочу такую же красивую грудь, как у вас. Дяде Егорке повезло…

— Ага, грудь носить мне, а везёт дяде Егорке. Не забивай себе голову ерундой. А рассказ хороший. Пиши ещё. Глядишь, и писателем станешь.

Написанное и лежит под редакторским присмотром огромной куклы стопкой на столике — где два слова, где кусочек, где всё отпечатанное перечёркнуто...

Пока вспоминалось прошедшее, время позволило солнцу подняться повыше и между теней от веток исследовать стену. Задержалось на новой рамке для фотографий, вместо которых под стеклом, как в музее, теснились ордена и медали. А ведь помнились времена, когда такие у каждого пятого в Журиничах висели на груди, сейчас же днём с огнём даже в праздники не найдёшь самих хозяев. По их отсутствию и можно понять, как далеко по времени ушла война.

Потому по памяти, на ощупь солнце исследовало первый ряд наград — два ордена Отечественной войны и Красная звезда. Рядом с ними новенькая, словно недавно приобретённая, а значит, без номера, медаль «За отвагу». Несмотря на разницу в возрасте, смотрелась органично, достойно в общем ряду. Тем более дальше, от партизанской к трудовым и юбилейным, — у каждого начищенного кругляша имелись новые, недавней перетяжки, ленточки на колодочках.

В рамке не осталось места для любого нового, даже самого малого значка, её подпираемые границы словно говорили, что хватит подвигов, что уже имеющегося достаточно на много детей вперёд. Да только далеко-далеко отсюда, на огромном востоке, где всходит огромное солнце, за огромной рукотворной стеной мудрые люди с узкими глазами любят повторять: «Последней войны не бывает». И будто бы в подтверждение этого лежала на божничке коробочка с новой наградой, только вчера солнцем увиденной, а утром тайно примеряемой парнем к своей рубашке.

Самого парня в чуть великоватой, наверняка с чужого плеча морской тельняшке, оно нашло подтягивающимся на турнике. Пощекотало ему оголившееся пузо и выплыло на улицу. Не привыкшее к одиночеству, пристроилось к идущей за водой женщине. Соскользнуло в оцинкованное ведро, свернулось клубочком на его дне — поди плохо, когда тебя задарма носят. Убаюканное словно дитя в корытце, едва не получило за беспечность по затылку холодной струёй из водопроводной колонки.

— Лидочка, картошку начнёшь копать, зови, — попросил водоношу мужик в сандалиях, торопящийся на окраину села.

— Чтобы после тебя опять перекапывать?

— И-и, прошлый год не считается. Привет, Летун, — поприветствовал высунувшегося из кабины автобуса водителя. — Живой? А у меня весь ливер болит, — похлопал по животу. — Надо подлечиться.

— Сопьёшься, дядь Вить.

— Что я, сам себе враг? Лучше Алалылиху пожалеть, это сколько нервов иметь надо, чтобы гнать самогон и самой не пить?

Пока Летун объезжал нападавшие за ночь ветки, солнце влилось в автобусное зеркало, зайчиком подмигнуло оттуда водителю. Тот уклонился от заигрывания за болтающийся доллар с американским президентом — дай довезти людей, а то возьму за полный проезд как из Суземки, да без пенсионной скидки. Первым сбежишь.

«Прямо-таки разбежался», — усмехнулось солнце, но от греха подальше стряхнулось с зеркала на очередной выбоине сначала в придорожную лужу, а уже оттуда, пропустив превратившийся для села в своеобразные жёлтые часы-ходики автобус, перебралось к чумазой троице на пепелище. Легко вместившись на осколочке омытого дождём зеркальца, валявшегося около выгоревших рам, огляделось. И тут же, памятуя о страшной грозе, спряталось от молнии, чиркнувшей над улицей. Пусть и на дверце машины.

Из неё выпорхнула вначале длинноногая девица с фотоаппаратом, затем начинающий грузнеть парень с депутатским значком на пиджаке. Под прицелом камеры осмотрел место трагедии, подошёл к погорельцу.

— Мои соболезнования. Чем может помочь депутатский корпус в строительстве нового дома?

Протянул руку, но Егор не заметил её. И не только потому, что собственная была по локоть в саже. Просто дом надо строить чистыми руками, он же пока просто убирает грязь от пожара.

— Спасибо, справимся. Не один. Друзья помогут.

— А я неделю назад отца похоронил. Он же вместе с твоим партизанил.

— Вместе.

— Вот же поколение было, — обернулся на жену, убеждаясь, включила ли она диктофон. Достал малахитовый мундштук, закурил, выпустил идеально ровные колечки дыма. — Нам бы унаследовать их великие дела. Но, если что, я как депутат…

— Спасибо. Юр, помоги, — Егор показал другу на головешку от матицы, — давай сбросим с цветочной клумбы, наверняка луковицы от нарциссов и тюльпанов остались целы в земле и зацветут по весне.

— Привет от Олича, — наклонившись, прошептал Черемухин главную новость, с которой ехал, но которая не должна была касаться чужих ушей.

— Где? — замер Егор.

— «Северный путь».

Норвегия? Если он ещё не забыл — ведь от этого названия происходит обозначение королевства? Но ведь и Ира там… Случайность? Или настолько глубоко залегание?

Юрка стоял с поднятым краем обгоревшего бревна в ожидании, пока ошарашенный Егор поднимет свою сторону. Авось не всё удалось порушить новым правителям! А он, дурак, оставил целую коллекцию точилок дежурной в общежитии, хотя знал, что друзьям надо верить до конца! Разведзвери не потеряются в этой жизни. Страна потеряет без них…

Депутат под камеру тоже перебросил несколько головешек, вытер руки и, особо не попрощавшись, скрылся за тонированными стёклами. Молния исчезла, как и появилась, и солнце уже спокойно вслед за людьми подняло голову в небо, где вдруг послышалось:

— Чи-ли, чи-ли.

— Егор, а это кто? — спросила девушка, оглядывая птичий клин.

Солнце выставило ухо в ожидании ответа. Сколько себя помнило, столько лет знало этих величавых, осторожно-пугливых птиц, живущих в недоступных болотистых местах, а в конце августа вылетающих не просто в Африку, а на самый её юг переждать морозы. Далеко Африка, лететь и лететь безостановочно больше месяца — птицы даже спят в полёте, занимая места внутри клина и не выпадая из него благодаря звуку от шелеста крыльев. Пара-тройка недель им курортного отдыха — и сборы в обратный путь, в родное безопасное суземье. У природы всё разложено по полочкам, но знает ли об этом Егор? Сам ещё вчера был перекати-поле...

— Чёрные аисты, Оленька. Редчайшая птица. Символ Брянского леса. В марте вернутся.

— Чи-ли, чи-ли, чи-ли, — и соглашались с услышанным, и прощались с родной землёй птицы.

— Хорошо, что человеку Бог не дал крылья, — вдруг отметил Егор. — Иначе при первой трудности все бросили бы родные места и полетели искать кисельные берега.

Солнце согласилось с ним, заглянуло через осколок зеркальца в глаза. Погорелец поднял его, положил на один из выступов сиротливо стоявшей печи, на которой уже лежали найденные фарфоровая игрушка с качелями и дамские часики — всё, что нашлось под ногами. И качели взлетят у детей, и часики пойдут отсчитывать время, когда починятся и заведутся. Похлопал по закопчённому боку печи, как давеча по колоколу: ну что, остаёмся и начинаем всё сначала?

 

---

^[1] Обычай чибча-муисков, когда нового правителя этого колумбийского племени натирали смолой и покрывали золотым порошком. На восходе солнца, сверкая в лучах, он плыл на плоту на середину озера и бросался в воду, смывая с себя золото в дар Гуатавита.

^[2] По-испански — завоеватель. Как правило, европеец, которого гнала в Южную Америку жажда наживы, романтика золота. Именно конкистадоры первыми начали искать сказочную страну Эльдорадо, прослышав о ритуале прихода к власти вождя племени чибча-муисков.

^[3] Разведчикам, находящимся в тюрьмах иностранных государств, день засчитывается за шесть.

^[4] Группу Е.Буерашина вскрыло РУМО — военная разведка США, после того, как советские боевые пловцы, обеспечивая скрытый заход советских субмарин в Карибское море, «заглушили» американские контрольные буи, установленные на морском дне. Более подробно о действиях советских боевых пловцов за пределами страны говорить ещё рано.

^[5] В Колумбии так называют саванну.

^[6] Из листьев коки добывают кокаин.

^[7] После назначения в 1985 году Э.Шеварднадзе министром иностранных дел улицу Арбат, соединявшую МИД и здание Генерального штаба, стали называть Военно-грузинской дорогой.

^[8] Это была последняя услуга Ф.Дзержинского своему ведомству: когда демонстранты направились громить здание КГБ, переодетые комитетчики перенаправили гнев толпы именно на памятник. И тем самым спасли Лубянку.

^[9] Название комплекса зданий госбезопасности по магазину-соседу.

^[10] «Сексот» происходит от оперативного термина «секретный сотрудник».

^[11] Опасение было нелишним. К этому времени перешел на сторону Б.Ельцина с боевой техникой начальник штаба танкового батальона Таманской дивизии майор С.Евдокимов (впоследствии уволен из армии, до пенсии работал на базе Вторсырья).

^[12] В свое время Б.Н. Ельцин именно за партийное руководство строительством социализма был удостоен орденов Ленина, «Знак Почета», двух — Трудового Красного Знамени. Впоследствии США удостоили его и медалей «Щит свободы» и «За самоотверженность и отвагу»…

^[13] «Тело, Дед, Хозяин» — Б.Н. Ельцин в разговоре между охранниками.

^[14] 9-е Управление КГБ, отвечавшее за охрану важных государственных персон. При этом, как известно, 1-е Управление занималось внешней разведкой, 2-е — контрразведкой (борьба со шпионажем, разработка агентов и т.п.), 3-е — военная контрразведка (особисты), 4-е — безопасность на транспорте, 5-е — борьба с идеологическими диверсиями противника, 6-е — безопасность на промышленных объектах (в т. ч. «оборонка»), 7-е — негласное наружное наблюдение, 8-е — шифровальщики (самые закрытые люди в стране) 16-е — дешифровальщики (ещё более закрытые и самые уважаемые), 15-е — безопасность подземных коммуникаций (бункера, «второе» метро), — 10-е — архив, где служил Юрка Черёмухин, и т.д. Сам принцип обозначения охраны шел от количества первых охранников Сталина — девяти человек.

^[15] Не путать с 9-ой статьей расходов, предназначенной для оплаты агентов.

^[16] При этом в каждом подразделении ГРУ эмблемы имеют свои отличия. У боевых пловцов место летучей мыши занимает лягушка.

^[17] На жаргоне охраны — резиденция президента СССР.

^[18] Этот советский флаг, последним развевавшийся над Кремлём и тайно снятый ночью 25 декабря 1991 года, выкупят потом немцы и вывесят над одним из зданий в Берлине. Для истории. Или насмешки, ведь по мирному договору с Германией красный флаг вечно должен был развеваться над рейхстагом. Чтобы это исключить, все послевоенные годы купол рейхстага находился на реконструкции. Впоследствии именно немцы выкупят и мемориальную доску с дома Л.И. Брежнева.

^[19] Ира и Егор, скорее всего, встретили Джона Петерса, героя фильма «Цирк» — он в самом деле родился в Рязани в семье оставшихся в СССР артистов цирка, закончил военно-морское училище, стал поэтом.

^[20] Бориса Николаевича, приезжавшего в 1995 году на празднование 50-летия Победы в Брестскую крепость, пригласят посетить и Беловежье. Ради такого случая там даже обновили теннисный корт, завезя для него из Чехии песок. Но президент России, словно совестясь воспоминаний, уклонился от приглашения.

^[21] Последним Героем Советского Союза станет военный акванавт, водолаз-глубоководник, капитан III ранга Леонид Михайлович Солодков — Указ о присвоении звания подписан 24 декабря 1991 года.

^[22] ДОФУ. «Дмитрий» — досмотр квартир негласный, «Ольга» — прослушка, «Федор» — фото скрытой камерой, «Ульяна» — сбор компромата.

^[23] Национальная валюта Белоруссии после 1991 года представляла собой купюры с изображением медведей, зайцев, зубров, лося, бобра и волка. В обиходе получили название «зайчики».