Анатолий СМИРНОВ 
Анатолий СМИРНОВ
ТКАНЬ ЖИЗНИ
* * *
Был я молод и резок в споре;
В водку, в вермут топил печаль…
Утром кофе, на сон цикорий,
А с обеда цейлонский чай —
Вот что пью в поседевшем ныне,
И, коль порохом разговор,
Ухожу в молчанья пустыню,
Не вступая в горящий спор.
Пусть юннаты права качают,
Мне ж вся жизнь говорит моя —
Не избыть из души печали
И нельзя переспорить «я».
Красный вермут ли пьёшь ты, плача,
Пунш ли пушкинский голубой,
А с похмелья одна задача —
Встать над временем и собой.
* * *
Мой сосед, женолюб-греховодник,
всю объездивший русскую ширь,
был негодник, стал божий угодник —
бросил мир и ушёл в монастырь.
Я б не смог так, — монашьи все лица
мне враждебны, как псы на посту.
Бросив мир, я б хотел затвориться
одиноко в таёжном скиту.
Чтоб не слышать молельного стона
в склепе ночи, в просторности дня,
чтобы только Спаситель с иконы
днём и ночью глядел на меня.
* * *
Был он молод и весел с лица,
а душой, словно солнце в июле.
Думал — жизни не будет конца
до нечаянно встреченной пули.
В роты строились ночи и дни,
разметались снега и капели…
Прогремели года, как бои;
пули мимо него пролетели.
И на с детства любимой земле
ничего для него не осталось,
кроме как уголёчком в золе
остывать в беспросветную старость,
угасать, вспоминая о том,
что душой был, как солнце в июле,
что в атаки ходил напролом,
но не встретил загаданной пули.
СТАРИК
Старик ругает всё в Отчизне,
а речь угрюма и хрома.
Остались в старике от жизни
лишь тела жизнь и жизнь ума.
Давно все чувства перезрели,
опали, сгнили в травах дней…
Весь день он думает о теле,
о смерти думает своей.
Один живёт среди трёх комнат,
с утра пробежкой в парк шурша…
Старик уже давно не помнит,
что у него была душа.
* * *
Фонари. Сумрак ночи. Аптека.
Ледяной в мелкой ряби канал.
Гастролёр двадцать первого века,
я всё это в двадцатом видал.
Но народ не усвоил урока,
чтоб возврата на круг превозмочь,
и трагическим голосом Блока
снова полнится русская ночь.
* * *
Уставшие ветры бури во тьму опадали ватой;
вдыхая слоистый воздух, на привязях ржали кони.
Иешуа Га-Ноцри в зале стоял пред Пилатом,
злодей трусоватый Воланд подслушивал на балконе.
Ещё не настало время свидетельства и причастья,
и в храме ковчег завета не видел огня и грязи,
а Воланд уже наметил: родится безумный мастер,
поможет за правду выдать бумажную ложь фантазий.
О чём говорили двое, от уха людского двери
и стены навек сокрыли. А что подтверждает Воланд,
мол, Мастер сказал, как было. — Ну кто же дьяволу верит?
Ведь пламя не охлаждает, не согревает холод.
Останется тайна тайной, неслышима и незрима,
лишь сердце порой пронижет неясная зыбь и мука,
как будто вдыхаешь воздух слоистый Иерусалима
и в тень на балконе метишь калёной стрелой из лука.
В МУЗЕЕ ВОСКОВЫХ ФИГУР
Людских судеб земное колесо
закручено неведомою силой
и лепленной историей Тюссо
дышать ещё печальней, чем могилой.
Аристократок горделивый лоск
и королей развёрнутые плечи
теперь лишь ткань да крытый лаком воск,
который можно переплавить в свечи.
ИСТОРИЯ
Преданья дней, писанья лет — гробы,
кресты, костры, бичи, стенанья, вздохи…
История вставала на дыбы
и сбрасывала со спины эпохи.
И много ли среди вождей племён
припомнишь тех, кто в буйной круговерти
смог усидеть в крутом седле времён
до старостью назначенной им смерти?
И много ли в великих городах,
запавших в летописцев ум и око,
припомнишь ты проживших на медах,
толпою не растерзанных пророков?
Мечом, огнём и ядом каждый век
шпынял всех тех, кто к истине стремился,
и лишь практичный мелкий человек
во всех щелях плодился и плодился.
Как муравьи, число его росло,
вспухало меж несчитанными днями
и вот теперь истории седло
заполнено одними муравьями.
Её поводья некому держать —
в галоп несётся бешено и криво
и, видимо, уже недолго ждать,
когда гнедая сверзится с обрыва.
РАБСТВО ХХI ВЕКА
Тысячерукий монстр, завод,
стучит, гремит в раскаты
и день за днём, за годом год
штампует микроплаты.
Всегда он бодр, всегда здоров,
всегда он «Сони» нужен,
и тридцать умненьких рабов
ему покорно служат.
Кэтсу — наладчик-инженер
в чистейшей из сорочек,
он пашет здесь другим в пример
уж двадцать пять годочков.
Седы от лет его власы,
но мысль гибка, как хобот;
он пунктуален, как часы,
и точен, словно робот.
Он обеспечен и женат,
к жене любовью дышит…
— «Как дети?»
— «Времени нет, брат,
чтоб завести детишек».
Вся вязь его дневных забот
в работе до заката.
Вся жизнь его — чтоб жил завод
и множил микроплаты.
Недельный отпуск — отдохнуть,
скакнув на дальний остров,
и снова в труд, и снова в путь
прислуживанья монстру…
Лишь по ночам который год
приходит сон о воле —
что утром путь не на завод,
а в рисовое поле.
К НИЩЕТЕ
Я видел, Нищета, твои глаза
и руки зачарованные трогал
не в старенькой киношке и не за
стеной, а здесь на досочке порога.
Измятый плащ, всклокоченность волос,
лицо изрыто оспенной шрапнелью...
Мне, помнится, однажды довелось
прожить с тобой, и не одну неделю.
Мы ели суп на «кубиках» да хлеб,
мы пили воду прямо из-под крана.
Режим голодной жизни так нелеп:
вставали поздно, спать ложились рано.
Я шёл за хлебом в ближний магазин,
метель надев на плечи вместо шубы...
Тогда была труднейшая из зим,
и вот опять я слышу хрип твой грубый.
Ночами бродишь под моим окном,
шурша листвы соломенной слоями...
О, Нищета, не заходи в мой дом,
давай навек расстанемся друзьями!
КРЮЧНИК
Выдь на Волгу: чей стон раздаётся...
Н.Некрасов
Приснилось мне, что я давным-давно,
Когда бурлацкий стон будил просторы,
Таскал мешки на баржи, пил вино
С июня по октябрь, и зимогором
В подвалах крылся с ноября по май,
В неделю жил, бывало, на полтину,
И в голодухе раз отправил в рай
Безменной гирькой пьяного купчину.
А может, в ад его душа пошла,
Но тело я спустил на Волге в майну…
Да, грешен я, грешны мои дела,
Но жизнь и вся грешна необычайно.
Один дружок решился по уму
Покаяться про этакую гирьку,
И обернулась исповедь ему
Клеймёным лбом, кнутами и Сибирью.
Черны душой, как рясами, попы,
Благообразны только их личины.
И кровопийцы меньшие клопы,
Чем здешние брадатые купчины.
Но знаю я: сомкнутся годы в круг
И мы, рабы, по зову вольной нови,
Как и случалось, вздёрнем их на крюк,
Реку расцветим краской алчной крови, —
Не царь и рубль, а Бог волит судьбу,
Христова правда к людям возвратится
И ты узришь купцов-скупцов в гробу,
Угрюмая бурлацкая столица!
ИЗ ПРОРОКА ИСАЙИ
Одолела нас властная скверна
то кнутом, то цветным калачом.
Где Юдифь, что главу Олоферна
отсечёт в два удара мечом?
Мужи стали трусливы по-бабьи,
юны глупы, как стадо ягнят.
Плески рыбьи да сопельки рабьи
вязью улиц летят и висят.
Как достоинства славят пороки
трубадуры всех новых господ.
Где горящие верой пророки,
что за правду поднимут народ?
* * *
Ничего меня не тревожит,
Никого не хочу любить.
Сердце каменным быть не может,
Но бесчувственным может быть.
Без йогического искусства
Всё недвижно в нём — свет и тьма,
Как от сердца отрежешь чувства
Леденящим ножом ума.
И по голым дорогам мысли
Побежишь со святым лицом,
В мире каменно-вечных истин
Став прижизненным мертвецом,
Став святошей умильно-кротким
Иль философом на века…
Нет, пойду лучше выпью водки
И начну валять дурака!
ХУДОЖНИК
Всё пишу среди битвы и пира,
Среди грохота и тишины
Образ мира и образы мiра,
Образ мужа и образ жены.
Всё черчу среди бед и проклятий,
Облепивших судьбы берега,
Образ старца и образ дитяти,
Образ друга и образ врага.
Вверх взбираясь по жизни отлогой,
В свете солнца и в блеске луны
Всё рисую я образы Бога
Страстотерпца
и пса-Сатаны.
Словеса, что в быту зачерствели,
Размягчаю я ночью и днём
То растопленным снегом метели,
То горячим пьянящим дождём.
И монах, и солдат, и острожник
Влили в жилы мне ярую кровь,
Сила духа — мой верный треножник,
Мои кисти — мечта да любовь.
* * *
Пусть дом мой беден, ужин скуден,
Судьба, как спутанная нить,
Я в мир пришёл, чтоб верить людям
И жизнь горячую любить.
А потому благожеланно
Прощаю им на склоне лет
Меня настигшие обманы
И холод мне суждённых бед.
Лишь об одном, хибарный житель,
Прошу я их при свете дня:
— И вы за зло моё простите
Несовершенного меня,
Хоть потому, что был в обиде
Я лёгок — злость стирал, как мел,
Что никого не ненавидел
И ненавидеть не умел.
ВЕРА
В пространствах города, лугов, полей и леса
Средь кирпича, ромашек, клевера, берёз,
Зимой одетых в жёсткий хруст снегов белесых,
Сквозь годы веру светлым факелом я нёс.
Во что я верил, я и сам объять не в силах:
В улыбку мамы, в руки прочные отца;
В свет звёзд и солнца; в поцелуи женщин милых;
В теченье Волги; в дикий запах чабреца;
В друзей, с кем пиво пил и горбился в работах;
В гуденье пчёл, в крик журавлей, в ржаную даль, —
В напор всей жизни, что в желаньях и заботах
Несёт рожденье, смерть, веселье и печаль.
И, замирая в скорбный час на горькой тризне
Иль глядя в бездну, где созвездья и луна,
Ещё я верил в то, что спрятано под жизнью,
Что не имеет ни скончания, ни дна,
Что беспредельно и в широтах и в высотах,
Что наполняет светом смысла бытиё…
Я жил и чувствовал всегда, что это что-то
И есть живое измерение моё.
О ТОЛПЕ
Я не люблю толпу, хоть не боюсь толпы
Ни в полдень на Тверской, ни в тесноте вокзальной.
Случалось мне бывать в волне её опальной,
Когда ОМОН вбивал дубинкой кротость в лбы.
Я не люблю толпу, — в ней разум не живёт,
На лицах всех видна печать единой страсти, —
Беспечность, ярость, страх, приниженность, — и властью
Своей она толпу иль гонит, иль ведёт.
Недвижный лик толпы — хвосты очередей.
Я в жизни никогда в них не вставал, поверьте,
Шёл мимо и жалел стоявших в них людей —
Дан всем очередям смысл очереди к смерти.
СЕТЕВЫЕ СТРАСТИ
Отступает от жизни наука
В глубину непонятных затей.
На ползучей странице «фейсбука»
Лента светлых и тёмных страстей.
Что там кости, лото или карты,
За которыми предок был пьян?
Не компашки теперь — миллиарды
Для общения сводит экран!
Выставляют фигуры, портреты,
Радость, ярость, волнение, боль
Сплошь художники все и поэты,
Запостившие время собой.
И в грядущем расскажут легенды,
Как к свободе сплотившие страсть
По квартирам сидящие френды
Потрясали основы и власть.
Велика сила веры и слова
И похоже на правду вполне:
Коль «фейсбук» был у Льва бы Толстого,
Стал и Ленин не нужен стране.
Бьёт по улицам хлёсткая вьюга,
Птичьим гриппом напуган народ,
Но достойный фейсбучник подругу
И в земле антиподов найдёт.
Нет преграды на кругленьком свете
Для любых благородных страстей.
Нам осталось одно — чрез соцсети
Заводить научиться детей.
И тогда никакая уж скука
Не возьмёт нас, компьютерный друг.
Но мы верим, что скоро наука
Нам и этим наполнит «фейсбук».
* * *
Где-нибудь на острове Маврикий
Ты глядишь в ночные небеса,
А из джунглей долетают крики
Обезьян, кошачьи голоса.
Звёзды, что глаза пантер средь чащи,
Светятся в дремучей вышине.
Ты вполне довольна настоящим,
Чёрная, как уголь при луне.
Воздух пахнет манго и сандалом.
В хижине сопят отец и мать.
Ты им не перечишь даже в малом
И позволишь мужа выбирать,
Юношу с осанкой гордой Рамы,
И на свадьбе будут до утра
Грохотать могучие там-тамы,
Завивая пляски вкруг костра.
Почему же всё-таки не спится
И в груди, что знойно-высока,
Клювиком, как крохотная птица,
Колет сердце странная тоска?
И понять не в силах ты, конечно, —
Это оттого, что средь равнин
Под снегами вьюги безутешной
О тебе тоскует славянин.
На горячем острове Маврикий
До утра глядишь ты в небеса,
А мне снятся обезьяньи крики
И пантер влюблённых голоса.
* * *
В подземельях времени и вечности,
в лабиринтах тайны бытия
вкованная в цепи бесконечности
узницей живёт душа моя.
Отпустить на волю тем не менее
никого я душу не прошу,
с её зыбким эхом-отражением
чувства в теле по земле ношу.
Среди сентября ли, среди марта ли
не грядёт из бездны ей возврат,
ибо это много глубже Тартара
и куда страшней, чем Дантов Ад.
ТКАНЬ ЖИЗНИ
Взгляни сквозь мир, погрязший в быте,
и ты узришь во мгле глубин
и биллионы тайных нитей,
и триллионы паутин.
Узришь, как над простором суши
и над пространствами волны
вхлёст ими связаны все души
и плотно так оплетены.
И дрожью этой зыбкой ткани,
что для иных порой груба,
в дни наших вер, любвей, исканий
определяется судьба.
Как молвил сын богов любимый,
стократ завиден твой удел,
когда под оболочкой зримой
ты самоё её узрел.
г. Рыбинск