Вадим АНДРЕЕВ 
Вадим АНДРЕЕВ
ГЕФСИМАНСКИЙ САД
Поэма
Затихла ночь в благоговенье,
И слышал он: «Моих ветвей
Колючий терн – венцом мученья
Возложат на главе твоей…».
Иван Бунин
1
О чем нашептал терновник
ему в Гефсиманском саду?
Какие из дальних провинций безлюдных
несли ему вести, играя на лютнях,
сирийские пастухи?
В каменоломнях и римских казармах,
в лавках менял и торговцев оливами,
в узких проулках Ершалаима
воздух до края заполнило имя –
имя мессии из Назарета.
Вплоть до распятья и вознесенья
всё было ясно – а казнь на кресте
стала в то время будничным делом
здесь и везде.
И об одном вопрошали уста:
«Кто меня, отче, из братьев моих
выдаст?» –
«Иуда Искариот.
Нынче он римлян к вам приведёт
и передаст тебя в руки Каифы.
Синедрион обещал ему плату –
тридцать сребреников – это цена
купчей за душу и тело твоё».
2
Через годы об этом напишут
как услышат.
И никто не заметит,
что эти сребреники
не заактировали требники.
В текстах историков Библии
цифра 30 проходит рефреном.
Это важно, поскольку без денег
ни один просвещенный бездельник,
как его ни подстрекай,
не увидел бы в Иисусе
смутьяна и еретика.
Номинированная расправа
конвертировалась в сребреники.
Это не «Эники-беники ели вареники».
Так приходит мирская слава
(я имею в виду Иуду),
а к какому-то ребе – улики.
Для отчетности, ибо
он не верует в чудо,
не конвертированное
в серебряники.
Впрочем, задача была другая –
конвертировать деньги в распятье.
В мире такие транзакции
проходят почти беспрерывно,
едва ли не каждую минуту.
И кому-то, конечно, не очень везет.
Как когда-то Сократу:
«Опять цикуту
мне пить!
Афиняне, где ваш рассудок?
Кроме шуток».
Надо сказать, что сбоев
в этой системе почти не бывает,
а значит, что-то пошло не так,
если в этот дешевый спектакль
влез Иуда Искариот
и – надо же! – исполнил всё как по нотам.
А все говорили, что он не берёт
ни взяток, ни капли в рот.
3
Этот грех – не мистический символ,
а сигнал на все времена,
как подробный рентгеновский снимок,
обнажающий душу до дна.
Он – как точка отчета, как остов.
Ни один из проступков людских
не прочувствован так остро,
до такой неизбывной тоски.
Всё на свете имеет начало.
Грех Иуды из перечня тех,
что влияет по силе – как жало,
а по массовости – на всех.
Грех Иуды особого кроя –
когда стерпят нападки и ложь,
но, расплачиваясь кровью,
бросят крест и возьмутся за нож.
Этот грех, даже с горькой расплатой,
не имеет по сути конца,
ибо нож поднимает на брата
брат родной, а сын – на отца.
И вполне объяснима тревога,
что и вера предстанет как ложь:
если можно распять сына Бога,
то цена всем религиям грош.
Вероятно, апостол Иуда
сам не знал, что, играя с огнём,
будит зло, что дремлет под спудом,
и что сам будет этим злом.
И когда Иисус ему скажет:
«Что задумал, делай скорей»,
он смекнёт: «Это руки развяжет,
можно действовать посмелей».
Поцелуй – лишь касанье, не боле.
В эту ночь он другое поймёт.
На мгновенье, по чьей-то воле,
он заглянет на день вперёд.
И увидит в рассветной сини
крест, Петра, что плачет – скорбя,
и в повешенном на осине,
ужаснувшись, узнает себя.
И заплачет. Но слёзы раскаянья
не помогут – он обречён.
Нынче сбудется всё по Писанию –
ибо грех уже совершён.
4
Что еще? Шумели, как пять океанов:
«Осанна! Осанна!»,
а после – всё то же:
цены на шёлк, на пшеницу и кожу,
и шизофренические дни
под крики над площадью:
«Распни! Распни!»
А в толпе суетились и бегали:
«Драхмы! Динары!
Шекели! Шекели!»,
«Ставь на Варавву – три к одному».
Это почти не подвластно уму,
но толпа, поменяв на ходу обличье,
в тысячу глоток орала:
«Варавву!».
5
И жег висок, как поцелуй Иуды,
одной лишь мысли приступ болевой:
«Я был. Я был. Я есть. Я есть. Я буду», –
и не было вопроса: для чего?
Шла схватка между плесенью и песней.
Ложились судьбы под верховный пресс.
И не было прогресса и регресса,
а было лишь: «Я был. Я был. Я есть».
И в сотый раз, как в первый раз, как в первый,
он падал в ковыли и зверобой,
чтоб осознать вконец, что нету жертвы
в том, что он здесь и что еще живой.
И через шок, предшествующий тризне,
с печальною улыбкой узнавал,
что жертвенность была не в этой жизни,
а в этой смерти – он её не ждал.
Он знал, как этот ужас сердце точит,
и потому, барахтаясь в пыли,
страдал и плакал, умоляя отче,
чтоб чашу эту мимо пронесли.
И вот уже последние мгновенья
прошли – и с высших сфер пришёл ответ:
«Не до свиданья, а до воскресенья,
до воскресенья, сын мой.
Смерти нет».
6
Есть в толпе что-то темное, бычье –
не инстинкт, а загадочный зов
всё небычье и необычное
ликвидировать до основ.
Не бравируйте славой и силой.
Пребывайте в строю, в типаже.
Там, где каждый второй мессия,
каждый третий с приставкой «лже».
Тот, кто выскочит бодро из грядки,
как редиска, дразня краснотой,
будет выпорот для порядка,
чтоб не портил порядок и строй.
Ну, а если назвал себя богом
и творишь чудеса как бог,
знай, что бросил перчатку многим,
будет суд – и суд будет строг.
Ведь Христа распинали не Ирод,
не Пилат. Поразмыслим о том,
что Христа распинали всем миром
на кресте – как убийцу – живьём.
И когда он хрипел от муки,
было слышно сквозь слезы и плач:
«Ах, как гвозди вонзились в руки!
Как искусно работал палач!».
Кто-то крикнул, трясясь от бесилы:
«Плотник! Голь! А туда ж, к алтарю!
Это мы тебя приговорили!».
Он ответил: «Благодарю».
7
Жизнь сюрреалистична,
куда более чем искусство.
Распинали не как вора
или скупщика, получившего золото
за лебеду,
а как государственного преступника –
показательно,
у всех на виду.
Такого спектакля планета не знала –
убийство почти как на военном параде.
И всё честь по чести – никто не в накладе.
И бога земного не стало, не стало.
И нету ответа на вопрос:
«Чего ради?».
8
Гром громыхал над щитами и копьями
громче, чем все барабаны Тиберия.
Здесь, у креста с плащаницею скомканной,
сгорбясь от боли, сжимавшей, как кокон,
он прошептал: «Всем воздастся по вере».
Шквальные ветры сметали деревья.
В небе, проваленном в бездну безверья,
тени пророков взывали к отмщенью.
Око за око? Не продуктивно.
Чтобы не стать для собратьев мишенью,
лучше предать свою душу смиренью.
И прозвучал из разверстых небес
голос над скукой дворцов и палат
уже напоследок: «Прости им, Отец,
ибо не ведают, что творят».
9
Грохот и гул – и снизу, и свыше.
И дева Мария краем души
то ли почувствует, то ли услышит
несколько слов, прозвучавших в тиши:
«Мне не грозят ни погибель, ни тленье.
Верь мне – и сердце от грусти отринь.
Не до свиданья – до воскресения,
до воскресения, мать.
Аминь.
Быстро минуют три дня и три ночи.
Я к вам приду наяву – не во сне.
Кто в меня верует – тот беспорочен,
кто меня знал – беспорочен вдвойне.
Через молитву, любовь и прощенье
всё переменится в мире земном.
Не до свиданья – до воскресенья,
до воскресения в царстве моём».
10
В душной долине дремали стада.
Голос терновника смолк навсегда.
Только за лавром, где тлела звезда,
в воздухе, плотном и липком, как войлок,
пахнущем вместе с казарменным пойлом
сеном, овчиной и кожею тёртой,
слышались притчи, молитвы и речи,
громко – про веру, тихо – про вечность,
что-то про слово, гордыню и гордость,
что-то про тёрн и терновый венец.
Ложь развращает, а истина лечит.
Из разноречия шумного вече
в сердце запало слово Предтечи:
«Это – начало, а не конец».
И прошептал он, расправивши плечи:
«Я предаюсь твоей воле, Отец».
!!!