Александр БАЛТИН. ЛЕПНАЯ МОНУМЕНТАЛЬНОСТЬ ЛЕОНИДА МАРТЫНОВА. К 115-летию со дня рождения поэта

 

Александр БАЛТИН

ЛЕПНАЯ МОНУМЕНТАЛЬНОСТЬ ЛЕОНИДА МАРТЫНОВА 

К 115-летию со дня рождения поэта

 

…И в монументальности поэм интонация, разработанная или найденная Леонидом Мартыновым, сохранялась, как в стихотворениях.

В чём она?

В своеобразной смеси задушевной разговорности и философского огня, проедающего реальность ради освещения изначального смысла оной; в плавном переходе от исповедальности к лёгкому облаку иронии, а иногда и сатиры…

Поэт – сумма многого, своеобычная сумма сумм; и Леонид Мартынов, разбивавший свой сад столь разнообразно, вводил в него читателя, никогда не обманывая обещанным.

Где-то крикнул петел,

Дятел застучал,

Что-то им ответил, сонно замычал

В утреннем тумане, высунув язык,

Бык воспоминаний, крутолобый бык.

Отчасти «бык воспоминаний» сильнее фазы реальности, ибо корни бытия всякого человека уходят туда: в бездны воспоминаний, чуть меняющихся с годами, получающих другую оценку, ибо опыт наслаивается, как нарастают годовые кольца древес.

«Бык воспоминаний» – словосочетание, которое не забыть: чувствуешь мускульную силу его, напряжение; и странный этот бык проходит по небесной кромке реальности, задевая крутыми рогами созвучия звёзд.

Звёздные, необычные созвучия наполняли стихи Мартынова особым звуком: и снова разговорность интонации будто обращалась постепенно в органное гудение жизни.

Какие вам стихи прочесть?

Могу прочесть стихи про честь,

Могу прочесть и про бесчестье –

Любые вам могу прочесть я,

Могу любые прокричать,

Продекламировать вам грозно…

Вот только жалко, что в печать

Они попали все же поздно.

Грусть, или констатация? Скорее второе, ибо попадание в печать обусловлено массой привходящих обстоятельств, между тем, стихи уже живут, они перекликаются с пространством, играя огнями, пусть доступными не многим.

Пока.

Потом – очень многим.

Потом – стихи теряют власть над умами, и думается, Мартынов, столь пропитанный поэзией, не поверил бы в нашу данность.

Ибо его стихи, его поэмы, своеобразно, мощно и онтологически трактующие историю, высятся над заурядностью бытовой повседневности, слишком низкой сегодня для подлинных духовных высот.

 

Ранние, романтически-мужественные, пронизанные огнями «Бусы» – точно выплеск юношеских мечтаний, воплощение отроческих грёз: дикари, путешествия, стекло опасности, разбиваемое реальностью…

Глубина не нужна – достаточно яркости, неистового перелива огней; но проскальзывающее понимание – такого не случится с тобой! – уже как предчувствие постижения жизни.

Жизнь разворачивается лентами – летящими, в том числе, и в недра истории, ибо только соприкасаясь с нею, подвергая анализу её ходы и тропы, можно понимать происходящее.

«Тобольский летописец», уже в начале сочетая разговорную «простецкость» в беседе тобольского губернатора Соймонова с бабами с историческим колоритом архаизированной лексики, даёт точный вектор: звуковой (звук Мартынова, неповторимость его интонаций!), исторический, метафизический.

Всё проводится именно через метафизику: попытку понять механизмы истории и силы, что заставляют работать их.

Круто, крепко ложатся строки; летопись, развёрнутая перед нами, в той же мере касается жизни, в какой и относится к попытке понять, что в ней не так; и пейзажи, густо слоящиеся внутри поэмы, вспыхивают отдельными огнями:

Крут ввоз.

        – «Орда»! А что – орда?

С ордою

               справимся всегда.

Вот как бы ни пришла беда

Теперь с другого к нам угла.

С гнилого не пришла б угла,

с норд-веста.

                    Вот что, господа!

Пейзаж как часть истории: она всегда разворачивается на фоне определённого.

Потом польются ритмы «Домотканной Венеры»…

Ткани жизни развеваются на онтологическом ветру, и видимая прозаизированность поэмы, взяв истоком обычные ростки бытия, поднимает к небесным высотам осознания необходимости всего, предложенного историей.

В недрах её ничего не отменить – остаётся изучать, живописуя  стихом.

Мартынову – в каждом поэтическом высказывание были присущи мощь и совершенная неповторимость интонации: открытая им, она, вероятно, подлежит филологическому исследованию, но гораздо интереснее ощущения, что оставляет она в сознание читающего; и в поэмах его эти качества, сочетаясь, складываются в необыкновенные, тотальные панорамы, данные с сибирским размахом.

 

Вьются «Трубы праздничной почты» – великолепный, сверкающий серебром и выдумкой текст Галчинского становится русским – в исполнение Леонида Мартынова.

Перевод – как пересадка сердечного ритма в тело другой культуры; Леонид Мартынов, разработавший в поэзии собственную интонацию, тонко следовал поэтическому пульсу переводимого им автора.

Так, работая с близкими ему венграми – Анталом Гидашем и Андре Ади, он словно перевоплощается, под стать великому актёру, в мадьяра, дышащего любовью к родине, болеющего болью её…

И славные песни льются в недра русской поэзии, обогащая её, становясь её частью.

Леонид Мартынов – помимо значительности собственного свода – кажется, возвёл ещё один: торжественный свод своих переводов.

Монументальный Межелайтис и Отто Жупанчич, не так уж часто звучавший на русском, Десанка Максимович, чья разговорная интонация отливает нежностью, а лукавая мудрость позволяет говорить о высокой метафизике, бесконечно разнообразный Юлиан Тувим…

О! целая поэзия возникает вновь: и не переведённая, а перевоссозданная, играющая красками, исполненная глубины.

Какие горизонты мерцают за высокими стихами Циприана Камиля Норвида!

И горизонты, возникающие один за другим, радужные, каждый последующий выше предыдущего…

Старый, не ветшающий Кохановский заиграет лихостью своей, предлагая жизненный и словесный избыток…

…Если бы Мартынов не был поэтом, его бы стоило обозначить как великого переводчика; но масштаб его поэтический ясен, поэтому остаётся только благодарно внимать колоссу поэзии русской – Леониду Николаевичу Мартынову.