Никита БРАГИН. НЕЖНОСТЬ ПЕПЛА. Стихи

 

Никита БРАГИН

НЕЖНОСТЬ ПЕПЛА

 

ИВАНОВО ДЕТСТВО

Родниковая, озёрная, речная,
напои воспоминанием, вода,
в дали детства утекая навсегда,
капли-образы на щёки мне роняя;
приголубь меня, лазури глубина,
опустись на изголовье, тишина,
упокоенное сердце пеленая.

Слышу тоненькую песню комара,
вижу, солнце осторожное крадётся
и внезапно отражается в колодце,
стаей зайчиков бежит вокруг ведра;
и, воркуя переплесками капели,
струны света заблестели, полетели,
словно дождика счастливая игра.

Майский вечер, лепестки летят со сливы,
лён косы течёт на мамино плечо,
рассыпается и вьётся горячо
светлой нежностью колышущейся нивы;
и ростки в перине чёрного пласта,
и песчаного обрыва теплота,
и озёр золотоглазые заливы

просыпаются в колодезной воде
тихой радостью венка и колыбели,
трепетаниями ласточкиной трели,
не послушными ни боли, ни беде...
Всё, что памяти доверчивой так мило,
невесомо и невинно отразилось
и на небе, и на сердце, и – везде!..

Захлебнусь ли я твоим журчащим даром,
долгожданным воскрешающим глотком,
прорасту ли в пепелище я цветком,
растворюсь ли в облаках летучим паром –
я с тобою, отцветание весны,
над которой, как предчувствие войны,
хмурый запад разгорается пожаром.

 

ЛЕСТНИЦА

Мертвый сумрак лестничных пролётов,
глухота обшарпанной стены,
дряхлый запах тлена и болота,
кровь во рту, и губы сведены!
Серые истёртые ступени,
старческие шаткие шаги –
все твои собратья и враги,
все они – кладбищенские тени!
Всё кричит об умерших, о них –
штукатурка, старые перила…
Память душит, память бьёт под дых,
что ни шаг, то под ногой могила!
Нож блеснул в рогожинской руке –
выстрел отозвался вдалеке.

Ни души, ни плоти не жалея
голод опрокидывает нас
и хоронит в ледяных аллеях,
и вздымает в небо трубный глас!
Страшно! Ледяные мостовые,
с крыш стекает мёртвая вода,
рваной паутиной провода
падают на ветви неживые,
облаков снятое молоко
мутно, словно будущее время,
и уже становится легко
жизни ускользающее бремя –
прожито, закрыто, сочтено,
и в глазах бездонно и темно.

Площадь помертвела словно плаха,
замерли тяжёлые мосты,
и зимы больничная рубаха
забелила красные «Кресты»,
выше окон языками иней,
как следы от ледяной свечи –
проходи скорей, да промолчи,
растворись на параллелях линий!
Сетка улиц – поминальный лист,
небо в клетку, паутина горя…
Как он ослепителен, как чист
город в горностаевом уборе,
от начал времен и навсегда
созданный для Страшного Суда.

 

БЛОКАДНЫЙ РЕЙС

Невесомую жизнь удержав на руках,
над невидимой смертью взлетаем,
и несется машина в густых облаках,
и гремит, словно клетка пустая.
 
За такую болтанку полгода назад
на ответственном рейсе в столицу
можно запросто было лишиться наград
и чинов, а потом застрелиться…
 
Самолет покачнулся и резко нырнул,
но никто не стучится в кабину,
и ни стона, ни плача не слышно сквозь гул
против ветра летящей машины.
 
Пассажиры у нас тише зимнего сна,
терпеливее всех на планете –
по губам синева, на глазах пелена –
ведь они ленинградские дети!
 
Им не страшно лететь, им не хочется есть,
им не больно, они засыпают.
Не идут к ним ни радость, ни добрая весть,
только смертушка бродит слепая,
 
и наощупь берет одного за другим
в костяной колыбельке баюкать,
и сжимается горло захватом тугим,
и по ребрам колотится мука…
 
И уже расплывается кровь на стекле
(или это над Ладогой брезжит?),
и пылает мотор на пробитом крыле,
и взывает, и плачет надежда!

 

ХЕРСОНЕССКАЯ ЭЛЕГИЯ

                          От римских блях и эллинских монет
                          До пуговицы русского солдата.
                                                 Максимилиан Волошин
Товарищ главный старшина,
одни мы выжили, очнитесь –
кругом такая тишина,
что слышно ангела в зените…
В его слезе любовь и власть,
и столько света и полета,
что замолчали пулеметы,
и в небо хочется упасть.
И время смерти подоспело,
но держит горькая земля,
поникший мак нагого тела
огнем антоновым паля.
 
Ушел к Тамани «Красный Крым»,
на дне «Червона Украина»,
и мы, последние, сгорим,
и кровью породнимся с глиной,
горячим камнем и золой,
костями, кирпичами, пылью –
с любимой, вековой, могильной,
все принимающей землей.
Шурша скелетами столетий,
в окопы сыпется она –
теперь мы ей родные дети,
товарищ главный старшина.
 
Все, похороненное в ней –
керамики сухие гроздья,
нагие острия кремней,
тяжелые отливы бронзы, –
все перемешано войной,
иссечено железным ливнем –
Боспора золотые гривны,
и черный лом брони стальной,
и хоботы противогазов,
и мраморный девичий лик,
и нимфа в нежном хризопразе,
и молнией – трехгранный штык!
 
Товарищ главный старшина,
мы доиграли наши роли,
и тишина уже страшна
предчувствием последней боли…
Финал трагедии – затих
громоподобный хор орудий,
кровавой головой на блюде
наш Севастополь… Мерный стих
волны оплакивает город
в багровом трауре огня,
и землю грешную, которой
мы станем на закате дня.

 

АРЬЕРГАРДНЫЙ БОЙ

Впереди ползет обоз, беженцы и госпиталь –
там вода дороже слез, помоги им, Господи!
Впереди во весь свой рост скалы-исполины,
позади горящий мост, факел над пучиной.

Горы плетью по горбам хлещет смерть крылатая –
это вам не кегельбан, не постель измятая,
это ребра ржавых скал, мертвые стремнины,
это огненный оскал выпрыгнувшей мины…

Это жажда, всем одна – как дожить до вечера,
это кровь, черным-черна, из пробитой печени,
это вздох издалека, из иного мира,
это капля молока, это ладан с мирро.

Это памяти река, сжатая теснинами,
это руки старика, взрытые морщинами,
это гребни черных гор в тихой звездной темени,
и прощальный разговор с уходящим временем.

 

КОНЦЕРТ
Ты пела в холодном ангаре
авианосца,
стоявшего серой скалой
на пасмурном рейде
Скапа-Флоу.

Ты пела – и сотни глаз
следили за лёгким движением
тонких рук,
любуясь твоим открытым лицом,
цветком улыбки.

И каждый – девочкой милой
тебя узнавал,
кто доченькой, кто сестрёнкой,
поющей сквозь даль времён
нежную песню.

В те годы простой кочегар
и грубый докер
умели тебе внимать
не хуже, чем выпускник
Итона...

И тяжкий чугун их дум,
объятый жаром,
стекал, ручейками света
переполняя
золото их сердец...

Величие той эпохи
не в монументах,
не в гордой броне орденов,
а в той любви,
что смели чувствовать люди,

кому оставалось жить
совсем немного,
к кому на гроб не придут
ни доченька, ни сестрёнка,
ни даже мама,

кому поминальную песню
поёт норд-вест,
когда наступает осень,
и моря седые косы
вьются по чёрным скалам
Норд-Капа...

 

ПЕЛИКЕН

На пустынной косе, возле кромки прилива
отыскали тебя,
подмастерье работал с тобой терпеливо,
кость металлом скребя.

Как шеренга болванок растет из полена,
чтоб матрешками стать,
клык моржа превращался в отряд пеликенов,
сувенирную рать.

Их за несколько дней раскупили пилоты,
увозя навсегда
далеко-далеко, где огни и красоты,
где стоят города.

А потом – сколько раз ты смотрел узкоглазо
на кресты и пути,
сколько раз обрывалась цепочка рассказа –
не забудь и прости!

Белой ночи крупинка, смеющийся карлик,
костяной лепесток…
Расплывается кровью сквозь белую марлю
снежно-алый восток…

Из руки умирающей Майры ты падал
на недрогнувший мост,
и скрещались лучи, и росла канонада
выше туч, выше звезд.

Ледяными фонтанами море рыдало,
пеплом плакала хмарь,
и, как милость последнюю, смерть призывала
обреченная тварь.

И метель пеленала дворца колоннаду,
начинался обстрел,
и твоими глазами далекий Анадырь
на блокаду смотрел.

И хребты обнажали скалистые ребра,
обретая весну,
и тебя понесла краснозвёздная «аэрокобра»
на закат, на войну…

И уже не исчислить ни звезд, ни историй,
ни фанфар, ни сирен…
Только белый туман, только серое море,
только ты, пеликен.

 

* * *

Земля, ты столько бережешь

в себе, за пазухой шинели –

сошник, подкову, царский грош,

жестянку из-под карамели –

любви и времени осколки,

кусочки драгоценных ваз,

припрятанные втихомолку

от посторонних глаз.

 

Родная, черная, прости!

Поклон твоим цветам и злакам!

Как горестно держать в горсти

тебя, наполненную прахом!

Но, чтобы память не ослепла,

и слово не сдалось огню,

в сосуде сердца нежность пепла

я мысленно храню.

 

Три поколения войны,

мальчишки, их отцы и деды,

что до сих пор не сочтены,

и ждут поныне день победы –

кто на высотах, кто в болотах,

кто мхом укрыт, кто муравой…

На поле боя ждет пехота

салюта над Москвой.

 

Насколько лучше нас они,

настолько тяжелей утрата.

Не скажешь времени – верни,

и не услышишь голос брата.

Есть только память о родимых

и поминальные венки,

и от Рыбачьего до Крыма

бессмертные полки.

 

* * *

Тот день был ясен и улыбчив,

как звон серебряного блюда,

и птицы щебетали шибче,

чем все штабные «ундервуды»,

а люди пели и рыдали

на площадях и у калиток,

и солнце огненной медалью

сияло в синеве зенита.

 

Тот давний день был всем и сразу

и напоен, и переполнен –

таким из маминых рассказов

его я накрепко запомнил.