Владимир КРУПИН. РУССКОЕ ДЕРЕВО. Записки из вирусного сидения весны 2020

 

 Владимир КРУПИН

 РУССКОЕ ДЕРЕВО

 Записки из вирусного сидения весны 2020

 

 ДВА ПИ, ЧЕТЫРЕ ЭС. Находясь в вынужденной изоляции, не имея выхода из дома, вспомнил своего первого редактора Николая Петровича. Мне шестнадцать лет, я литсотрудник районной газеты «Социалистическая деревня». А более прожорливых существ, чем газета, я не видывал. Ей всё дай-дай-дай – всё мало. Информации, отклики на решения партии, прославления тружеников колхозных полей, работников лесной промышленности. А не даёшь текстов – сам ложись в полосу. С текстами плохо. Писем от рабочих и колхозников ноль. Пишем за них. Чего-то стараемся выспросить по телефону. Редактор безжалостен, бракует написанное, гонит нас, как тогда выражались, «на места». В колхозы. На лесопункты. На сплавучастки.

 – А то у вас все материалы по одной формуле: два пи, четыре эс. Пол, потолок, четыре стены. Идите в жизнь!

 И вот, спустя шестьдесят два года, сижу в этих самых два пи, четыре эс. Никуда не выйдешь: полицейские патрули, штрафы, я за чертой благонадёжности, старик. Социальная карта отключена. Как законопослушный гражданин понимаю, что государство борется за жизнь своих граждан, но, как мыслящий тростник, страдаю. Эти угрюмые стены соседних зданий, так мало из-за них видно неба, так на мало, и то не каждый день, приходит с утра солнце, и ещё короче перед закатом.

 Главное страдание – не хождение в Церковь. Годы и годы еженедельно причащался, и вот. Но что делать: Святейший рекомендует (просит, увещевает, благословляет) встречать Христово Воскресение дома. Кто из знакомых мне звонит, стараюсь ободрять:

 – А как же при большевиках и коммунистах? Молились, верили. Два, чуть не три поколения выросли не просто при закрытых храмах, а при разрушенных. Священники расстреляны или в тюрьмах, ссылках. И ничего, веру сохранили. А когда все храмы открывались, в восьмидесятых, в девяностых, то почему так: вначале хлынули, и лет через 15-20 отхлынули?

 Не Господь нас наказал этим вирусом, сами. Так нам и надо. Чего не хватало? Болтовни о том, что правительство плохое? Доболтались до его смены. Что? Лучше стало?

 Молиться Богу никакое правительство помешать не может. Досадно, что кто-то там миллионы ворует? Что вам до того? Сами не воруйте, только и всего. И спите спокойно.

 Слушал сейчас митрополита Псковского Тихона. Война, говорит он, третья мировая. Да, война. Уже жертвы. И каждый, говорит Владыка, солдат на этой войне. Что ни воевать: сиди дома, Богу молись, книжки читай, письма пиши. Ни тебе собраний, ни встреч, театры, слава Богу, всякие увеселения, закрыты. Милое дело. Жене делать нечего, у плиты стоит. Всё постное готовит. Но в мои годы только такое и радует.

 Богу молимся, Акафисты читаем. Пасху Христову ждём.

 

 ПРАВЫЙ ЛОКОТЬ. Ну, никак не получается без бесов жить. Везде суются. Открыл в интернете страницу начала Страстной седмицы. Сразу, справа от рассказов и от текстов молитв, реклама купальников. И тут же выскакивают идиотские приметы о том, что, например, значит, когда ударишься правым локтем. Что это сулит, какие известия, встречи, доходы. Расписано даже значение, в какой час дня локтем треснешься. Очень ценные, обогащающие интеллект, известия. И тут же, сведения для жадных: какие знаки Зодиака будут осыпаны дождём ассигнаций. Всё это дикости несусветные. А правым коленом ударишься, что будет?

 Меня совсем не убеждает фраза: А вы не смотрите! Как не смотреть, это же всё лезет в глаза и уши. Я ещё не достиг того отрешения от жизни, чтобы её не замечать, когда начинаешь молиться.

 Вспоминается читанное об одном молодом монахе, когда он с настоятелем пришел в город. Пестрота жизни ошеломила монаха: он многие годы не выходил за стены монастыря.

 И вот они ходят по городу, по делам, толпы народа, девицы, потом идут к трапезе, и настоятель не видит за столом этого монаха. Где он? Ищет. А монах, оказывается, скрылся в туалете и молится. Он другого места не нашел. И настоятель одобряет монаха.

 Так что можно даже в нечистом месте молиться от наваждений. У меня-то все условия для молитвы. Да только молиться так, как этот монах, не могу. В этом всё дело. Можно в миру спастись? Можно. Можно в монастыре погибнуть? Можно.

 Сейчас попробую встать на молитву. Две главы из Посланий, одну из Евангелия.

 Получается. Иногда. Верный знак – сердце напоминает о себе.

 

 О КНИГЕ «ОТКРОВЕНИЯ РУССКОЙ ДУШИ». Создавалось Общество Российской словесности. В подарок всем участникам дарили книгу «Откровения русской души. Мудрость тысячелетий». Прекрасно издана, много иллюстраций. На обложке тексты: «Мудрые жизни всегда заставляют взглянуть на вещи по-новому, изменяют человека, а с ним и окружающий его мир. Может быть, афоризмы российских писателей, учёных, мыслителей смогут приоткрыть нам с вами новые грани нашей души…

 Ведь мчится, мчится куда-то Русь – великая «птица-тройка»! Аж дух захватывает…».

 Тексты по разделам: Мир и человек, Жизнь и смерть, Россия и русские, Мораль и нравственность, Мужчина и женщина… И стал я читать. И стало у меня дух захватывать.

 Начнём цитировать. Причём не выборочно, почти наугад открывая страницы:

 Войнович: «Из всех человеческих пороков самым отвратительным является благоразумие». – Что это? Это благоразумный сказал? Или порочный?

 Чехов: «Нужно уважать своё равнодушие и не менять его ни на что. Так как равнодушие у хорошего человека есть та же религия». – А это что? Или у составителей равнодушие к отбору цитат, или они подпадают под авторитет фамилии и не смеют иметь своего мнения. То есть если какую благоглупость изрекли, например, Сахаров или Лихачёв, то это все равно, что «Цицерон с языка слетел»?

 Искандер: «Вся Россия – пьющий Гамлет». – Так-таки вся? Так-таки Гамлет? Он же: «…мы туповаты, нам подавай приказ следовать мудрости». – Но как можно за всех говорить? Мы туповаты? Но в это «мы» и моя умная жена входит. То есть сказана глупость. Если ты туповат, причём тут другие.

 Довлатов: «Любой выпускник Академии имени Баумана знает о природе не меньше, чем Дарвин. И всё-таки Дарвин – гений». – А в чём Дарвин гений, он же от обезьяны произошёл.

 Ключевский: «Человек – это величайшая скотина в мире». – Это выражение гений Дарвин одобрил бы.

 Рерих: «Человечество всегда ползёт как раки из корзины». – Но куда-то же ползёт? Цель какую-то имеет?..

 Берберова: «Может быть, скажут, что люди меняются? Нет, люди остаются те же». – Как же не меняются? Был грешник, стал святым, был умным, поглупел.

 Шевелев: «Страшась будущего, обворовываешь себя в настоящем». – Как это? В чём обворовываешь? Конечно, вырвано из контекста.

 Кассиль: «В мире мало симметрии и нет абсолютно прямых линий». – Почему мало? День – ночь, холодно – тепло, чёрное – белое, старый – молодой… А солнечные лучи разве не прямые? А рельсы?

 Горький: «Совесть – это сила, непобедимая лишь для слабых духом, сильные же быстро овладевают ею и порабощают её своим желанием». – Ну, тут полное безбожие! Совесть – голос Божий в человеке. Только совестью и держится нравственность в обществе.

 Набоков: «Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями». – Это уже такой мрак, что и спорить не хочется. Но что ж, если ему нравится такая жизнь, забился в щель внутри черноты.

 Хватит цитировать. И какие же это откровения русской души? Спросим: какая литература ведущая в мире? – Русская. Почему? – Потому что народна и православна. Народна, потому что ближе к земле. Православна, потому что идёт за Христом.

 А в этой книге это чувствуется? Хорошо, ещё поцитируем.

 Платонов: «В храбрости есть высшее самолюбие». – То есть в подвиге, который есть проявление самоотрешения, смелости, храбрости, есть самолюбие? Если по Фрейду, то согласен.

 Цветаева: «Сердце – любовных зелий Зелье вернее всех. Женщина с колыбели Чей-нибудь смертный грех». – Прямо с колыбели? Но простим: по Шекспиру, от имени женщин: «Наша сила в нашей слабости».

 Мариенгоф: «Буржуазная мудрость: в жизни надо иметь одну жену, а менять – любовниц». – Почему только буржуазная?

 Коллонтай: «Мы молоды, пока нас любят». – Без комментариев.

 Белинский: «Всякая преждевременная зрелость похожа на растление в детстве». – А разве неистовый Виссарион не был умным с самого детства?

 Бродский: «Время создано смертью». – А безвременье чем?

 Пришвин: «Как может возникнуть идея бессмертия, если люди смертны?». – О какой смерти речь? У Бога нет смерти, окончание земной жизни это рождение в жизнь вечную.

Но всё-таки хватит цитировать. Книга эта, вспомним Пушкина, «старается важно в том уверить, в чём все уверены давно». И доказывает, что и навязанные авторитеты могли быть и были посредственностями, у которых нечему учиться. Но тут основная вина в искаженном взгляде на Россию лежит на составителях. Какие-то фразы могли сорваться с языка тех, кого цитируют, случайно, или в минуту раздражения, а какие-то вообще нельзя приписывать авторам, они принадлежат героям их книг. В книге это видно у Островского и Лермонтова.

 Никакого образа России в книге нет. И какая мудрость, когда такие представления о целой стране. А где же книги – учебники русского народа? Вот откуда надо было черпать цитаты: из сказок, былин, пословиц, поговорок, загадок, песен, Псалтыри, Священного Писания, из творений святых отцов Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, Иоанна Кронштадтского, Николая Данилевского, Ивана Ильина… У нас золото под ногами, только нагнись, поклонись. Нет, надо было наскрести какой-то серости и даже пошлости.

 И какие же новые грани русской души нам открывает книга? И русские ли делали её?

 Может, от этого и не слышно деятельности Общества Российской словесности.

 

 РУССКОЕ ДЕРЕВО. Берёза – символ России. В хорошей песне о родине есть такая строка: «И светла от берёз Россия». Берёза была знаком владычества русского царя. Сажали её по сторонам почтовых трактов. Особенно много сажали берёз при Екатерине. Так и называли их – екатерининские берёзы. И много же вёрст прошагал я под их сенью по Великому Сибирскому тракту. А ведь было им тогда (в 50-е годы) уже два века. Даже один из ранних рассказов назвал «Черные берёзы». У них от старости лопалась и чернела кора.

 Мой отец – лесничий, один раз загадал нам загадку: какое дерево болезни исцеляет, лень выбивает и скрип устраняет. Мы не знали. Он назвал наводящие на ответ слова: баня, школа и телега. Опять мы не соображали.

 – Да-а, – протянул он, – сразу видно, что вы берёзовой каши не пробовали. Да вроде и в баню не ходили. Плохо я вас веником парил.

 Тут уже мы сообразили, что речь о берёзе. О берёзовых розгах и о банном венике. Но что такое: скрип устраняет?

 – Да как же это непонятно? – подталкивал отец к разгадке. – Телега. Сто раз ездили. А телега что? Ездит колёсами по грязи, пыли, глине – и что? И начинают колёса скрипеть, взвизгивать. И это очень противно, и лошадям тяжело такую телегу тянуть. Втулка колеса и тележная ось истираются, изнашиваются. И как с этим борются?

 – Колёса мажут, – догадались мы.

Конечно, мы видели, как смазывают колёса. Поочерёдно поднимали их с помощью рычага, снимали с оси и мазали огромной кистью. Которая называлась квач. Обмакивали его в ведёрко с дёгтем. Когда куда-то отправлялись, ведёрко прицепляли сзади к телеге.

 – Так дёготь откуда? Опять же от берёзы! Да и любую рану, царапину дёгтем смажь, заживёт моментально. Только вот, не дай Бог, какой девушке так себя вести, что ворота её дома вымажут дёгтем.

 – Надо вас полечить, – говаривал отец сапогам, покрывая их блестящим лаком прекрасно пахнущего дёгтя.

Да, я не ошибся, прекрасно пахнущего. И это не квасной патриотизм, это то, с чем я вырос. Но, чтобы поверить в мои слова, надо пережить (вспомнить, понять, представить) как легко катится «смазанная» телега через поля и перелески на дальний покос, как начинает её трясти на кочках и как ударяется о грядку телеги деревянная нога конюха фронтовика Фёдора. Это он положил в телегу огромную охапку сена, подстелил, чтоб нам было помягче, и вёдёрко не забыл.

 Да, вот такое вспомнилось в дни теперешней антивирусной изоляции. Изоляционистская запись.

 Из моего московского окна видно берёзу, которую мы посадили в 90-м году, когда сюда переехали. Уже большущая стала. А главная берёза моей жизни – берёза около дома в моём селе. Посадил в 1957-м году, в год окончания школы. Росла и стала огромной. Сколько же на ней было майских жуков! Сгорела в пожаре 2011-го года.

 Может быть, дай Бог, хотя бы на Троицу будем мы выпущены из заточения? Нынче она седьмого июня. Этот день ещё вдобавок – день третьего Обретения главы Предтечи и Крестителя Господня Иоанна.

 Вот, и Благодатный Огонь сошёл. Значит, Господь ещё годик даровал.

 

 АНТОНОВКА. Более тридцати лет как мы въехали в наш полудомик в Никольском. И почти все эти годы была с нами яблоня. Когда мы тут поселились, она уже тогда была старая. И уже тогда прежние хозяева говорили, что надо яблоню «убирать», что стара, что ей лет пятьдесят.

 Но она была такая большущая, так по вёснам цвела, такие были сладкие яблоки, что мы её очень полюбили. Нет, слова «сладкие яблоки» к антоновке не подходят. Они особые, поздно-осенние, терпкие, сказал бы даже, немного грустные. Она очень русская, эта яблоня, и вкус её особый. Мне его не описать, читатели знают, о каком вкусе говорю. Это, не похожая ни на какие другие сорта, антоновка. Она хороша во всём: только что отнятая от яблони, пареная-вареная, в компоте, в варении, в пирогах, мочёная, всякая. И долголёжкая, есть такой термин у садоводов. Лежит в песке, в стружках, у нас в старых газетах, хорошо хранится, ароматна и всегда аппетитна. Приходящая на стол среди зимы – сразу улучшает настроение.

 В какой-то год не бывало на ней яблок, а в какой-то не знали, куда девать, кому подарить. Нет яблок, значит, отдыхает. Все равно удобряли, поливали. Особенно перед зимой, вёдер по десять-пятнадцать, чтоб ей было легче переносить морозы.

 Конечно, во все эти годы я поневоле отпиливал усыхающие, отмирающие ветви. Иногда даже и сами ветви отламывались, не выдерживая тяжести созревающих яблок. Яблоня, думаю, даже сама, стряхивая их недозревшими, спасалась. Конечно, делал подпорки

 Время шло. В один год яблоня не дала плодов, в другой тоже. И в третий. Что делать? Значит, всё – отжила свой век, даже и чужого прихватила. Будем убирать?

 Решили: подождём ещё до весны. Дождались. Весна. Яблонька наша цвела очень вяло, мелкими цветочками, никаких зародышей. Обошёл её вокруг, все соцветия осмотрел. Пусто. Даже верные наши пчёлки не стремились к ней. Присядут, потычут хоботками – сухо, и улетят.

 Надо было принимать тяжелое решение: пилить. Я присел на крыльце. Тяжко вздохнул. Вспомнил, как жена отскребала со ствола засохшую поверхность старой коры, как всегда радовалась цветению. Как падали в траву тяжелые яблоки. И как долго-долго висело последнее яблоко, и мы его никогда не срывали. Оно покидало яблоню само.

 Я ещё посидел, ещё досыта навздыхался и решил: куда денешься, не вечна она, надо набраться решимости и проститься с нашей кормилицей. Вон она какая уже корявая, с обрубками засохших ветвей, прямо страшная.

 И всё-таки не решался взять в руки пилу и топор. Малодушно решил переложить последнее слово о судьбе яблони на жену. Пусть она первая скажет, что яблоню надо спилить, и я уже спилю не по своей воле, а из послушания.

 Так решив, я поднялся и… и стукнулся головой о яблоко. Да как же мы его не видели. Такое крупное, красивейшее, благоухающее.

 И – единственное! Яблоня протянула его на крыльцо на конце длинной ветви. Как подарок нам, как благодарность за уход. Собрала остатки сил на единственного своего дитёнка. Но что оно говорило? Что оно в самом деле последнее? Или просило подождать ещё год? Не знаю.

 Я взял ведро и пошёл к колодцу…