Валентина ЕФИМОВСКАЯ. БОГАТСТВО. Апология добра в творчестве Павла Кренева

 

Валентина ЕФИМОВСКАЯ

БОГАТСТВО

Апология добра в творчестве Павла Кренева

 

Богатство, благо, добро, милосердие – категории родственные. Эти слова-символы, служат не только для усиления выразительности речи, но в своей совокупности, этимологической смежности отражают объективные смыслы существования личности. В наше время слова эти произносятся все реже – как месторождения драгоценных камней в недрах земли иссякают и «богатства добротолюбия» в человеческих душах. Неутомимыми старателями можно назвать писателей, которые продолжают искать, находить и являть миру вечные сокровища человеческого духа, сияющие светом любви.

Одним из таких успешных литературных старателей является Павел Григорьевич Кренев – прозаик, публицист, историк, коренной помор, родившийся и выросший на берегу ледяного Белого моря. Символично, что сегодня Русский Север – остается уникальным, еще не разграбленным кладезем многих богатств России, необходимых для производства материальных благ. Но сохранились там не менее ценные, присущие коренному населению другие сокровища, к которым можно отнести благородные качества человеческой души, духовную и обрядовую традицию, полноту личностного бытия, волю к жизни. Эти богатства, так же как природные дары, активно влияют на мир, могут преобразовывать его к лучшему. В наше противоречивое в своих модах и оценках время нарастает тяга к незыблемости, увеличивается потребность в устойчивости, проявляется стремление к высшему бытию-покою, к «Солнцу любви», как говорил поэт Владимир Соловьев:

Всё, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

Многие произведения Павла Кренева озарены незаходящим Солнцем любви и доброты, пронизаны стремлением персонажей к высшей Правде, к жизни по Справедливости. Об этом свидетельствуют и названия новых его книг рассказов и повестей – «Добрые люди», «Светлый-пресветлый день». Автор своих героев показывает освещенными безначальным светом любви, живущими в согласии с миром их окружающим, с неосознанной верой в Бога, с убежденностью, что «все, что Он создал … хорошо весьма» (Быт. 1:31). И читателю «хорошо весьма» в этом удивительном мире, который непонятно как сохранился во времена постонтологического сознания. На этот мир смотришь с дивным восхищением, как будто из-за стекла. Смотришь так, как взирал сквозь прозрачную преграду сирый озябший ребенок из рассказа Достоевского «Мальчик у Христа на елке» на детский Рождественский праздник, который казался ему раем, необыкновенной, недосягаемой светлой жизнью. В рассказах Павла Кренева нет ни разукрашенных гирляндами пышных праздников, ни сияющих дворцов, его герои – люди тяжелого труда, немногословных отношений, вмещенные в пространство суровой северной природы, во времена общенародных невзгод и лишений. Почему же, приникая сердцем к этому миру, хочется воскликнуть – да это же Рай?!

 

Добрые медведи

Одно из редких свойство прозы Павла Кренева то, что она укореняет в душе читателя ощущение вневременного, нескончаемо-прекрасного бытия. Кажется, время не властвует ни над плотью, ни над душой поморов, с непреходящей детской радостью и удивлением воспринимающих мир. О земляках со знанием особенностей их быта, с почтением и любованием рассказывает писатель во многих своих произведениях.

Читатель, не имеющий опыта жизни в тех условиях, в которых приходится жить героям рассказов, не только открывает новые аспекты бытия, но становится его соучастником, на интуитивном уровне обретает способности сотворчества и духовного видения, сам начинает усиленно разрабатывать пласты драгоценных знаний, узнавать новые чувства, идеи и правду иной действительности. Без такого усилия невозможно понять, например, рассказ «Пунашки, воротча и госьба». Его загадочное название раскрывается не только сюжетом, но и через систему художественных образов, строящихся часто на сочетании слов, выражающих мировоззрение персонажей и самого автора.

Напевная, поэтичная разговорная речь героев, обладающая образными местными лингвистическими особенностями, выводит прозу Павла Кренева на поэтический уровень. Использованием живого северного говора, употреблением старинных, можно сказать «антикварных» речевых оборотов, сохранившихся по меркам нашей всё сокрушающей цивилизации в отличном состоянии, писатель добивается не только убедительности, образной целостности, но соединения разных времен и ощущения вневременности. Здесь, на берегу северного моря, все долгое – день длинный-длинный, весна «на Летнем берегу Белого моря долгая», и речь, неиссякаемая в своей народной красоте, текущая через века. Если использовать рафинированный, отчасти загрязненный иноязычными вкраплениями современный городской диалект, трудно будет и объяснить, и понять, например, особенности пунашкового промысла или чудной ритуал «воротча».

Весь фокус в том, что у кого лучше плашки – тот на коне, с ним удача и фортуна, тот ходит промежду всеми гоголем, и в деревне бабки, тетки и мужики сказывают: «Васька, младший-от, Гаврилы-то Логиновича который, на эту весну самой удачливой в деревне. Уж четырнадцать пунашков взял, постреленок. Весь в батька! Тот-то охотник дак!».

Этот говор является и символом далекой от столиц поморской провинции, и отголоском неизбывной патриархальной Руси, скрепляющейся с настоящим нетленными духовно-нравственными скрепами продолжающейся внеотделимости народа от своей родимой земли, где, используя слова митрополита Иоанна (Снычева), можно сказать, «совершается таинство домостроительства человеческого спасения». Для любого жителя поморской деревни – место его жительства видится, конечно, не захолустьем, а условно центром мира. Поэтому герои рассказов Павла Кренева гордо несут свое особенное человеческое достоинство, осознание своей избранности, выражающейся в понимании того, что их «глухомань» не замкнута, не край, но начало, чувствование которого у всех жителей, в независимости от возраста, обостряется весной.

С утра пошел по крышам светлый денек, заиграл искорками в сосульках; затенькали по ноздреватому от первого тепла снегу быстрые острые капельки, и вот, кряхтя и бурча, незлобиво, по-доброму переругиваясь, выползают на свет Божий старички и старушки (в основном – старушки), рассаживаются по своим крылечкам и, опираясь на потертые батожки, начинают с ребяческим интересом, со вниманием разглядывать распахнувшееся перед ними Божье мироздание. Как надоел им за зиму кисловатый душный запах старых жилищ! Дожили до новой весны! Опять солнышко греет старческие щеки, опять прыгают по улице и ковыряются в размякших лошадиных кучках веселые галки.

На море, что напротив деревни, лед еще стоит крепкой коркой, и белое ледяное поле бесконечной широкой полосой уходит в морскую даль.

И вот наконец в этой дали, на самом горизонте, появляется темная полоса: это сильные весенние южные ветры поднимают потеплевшую волну и разбивают ледяную кромку. Опять к уставшим от зимы людям приходит их вечный добрый сосед – море-морюшко.

Кстати, о море. Многие русские писатели высказывали свои восторги красоте этого земного чуда, этой послушной небесным силам живой стихии. Но Иван Ильин лучше других исследовал значение моря – как источника любви, как проявителя лучших душевных человеческих качеств, как преподавателя незыблемых Законов Вселенной. Много эти слова Ивана Ильина поясняют в творчестве Павла Кренева:

«То, о чем я мог только мечтать, – встало предо мною, как живое видение. Далекий, уходящий, исчезающий простор; он так тихо раскрывается, так легко дается, так ласково зовет. Взор впивается в него, ищет его предела и не находит; и радостно предчувствует, что и там, дальше, где предел глазу, – нет предела простору. Здесь нет границ; а ведь каждая граница есть запрет и разочарование... Здесь нет стен; а ведь каждая стена есть обида и угроза... О, как мы привыкли сидеть в клетках! Как мы связаны, подавлены, запуганы в нашей жизни! Как мало мы можем, как немного мы видим, как урезаны наши горизонты, как скудна наша жизнь! Сколь многого мы лишены – и даже не замечаем этого!

Но здесь... Здесь – праздник пространства, здесь царит Беспредельное, здесь дышит воздух, здесь живут бесконечные возможности. Я упиваюсь этим воздухом, я глотаю его. И сердце мое раскрывается, становится огромным и блаженным и наслаждается потоком этой разрешающей, зовущей любви... Как если бы мир хотел сказать мне великое и благостное слово приятия, прощения и примирения (Иван Ильин «Поющее сердце»)…

Вот и для героев поморской прозы Павла Кренева это море-морюшко, ледяное, питающее, утоляющее горести-печали и усиливающее радости, стало и отцом, и учителем, и проникновенным образом мира. Именно здесь, на границе «самого последнего севера», у начала необозримого, бескрайнего моря зримо пересекаются вертикаль и горизонталь бытия, проясняются многие смыслы жизни. И мудрые в своей смиренности поморы осознают, что непостижимым Промыслом поставлены они эту границу стеречь, и защищают ее, «кряхтя, бурча, незлобиво, по-доброму переругиваясь».

Не подчиняется строгим нормам язык героев рассказов Павла Кренева, как не подчиняются этикетным условностям отношения деревенских жителей, которые по жизни не кажутся ни смиренными, ни сдержанными. Будучи запоминающимися личностями по отдельности, они являют некую не просто социально-культурную общность, но при всех ее антиномиях – устойчивую жизненную целостность, где сплачивающей силой является не только территориальное соседство или кровное родство, но и родство душ. Их жизнь – жительствование – иллюстрируется философским принципом, что «целое – есть нечто большее, чем сумма частей», что это целое определяется наличием незримых духовных связей и может выходить за свои пределы в результате преобразования частей. Писатель в названном произведении, отчасти автобиографическом, показывает, как на нескольких возрастных уровнях происходит это преобразование частей, а точнее, преображение личностей.

Глубоко, без основательных причин рассорились две родственные семьи, крепко обиделся отец главного героя рассказа подростка Пашки на данное ему бабушкой Сусаньей Петровной прозвище. А слово-то было, как кажется, не такое уж нехорошее. Назвала она мужика, обругавшего нецензурным словом ее дочку, – шаляк. Кажется, что тут обидного? Шаляк – не знающий роду-племени. Но возмутилось его нутро, ведь ругался мужик показушно, как поясняет автор, не от сердца, на ветер, безлично, а ответное прозвище коснулось самого ценного – сокровенного богатства его души, большую часть которой занимала именно любовь к родной земле, привязанность к своему роду. Не заслужил он такое прозвище, мучается, переживает отец Пашки, хочет, но не знает, как искупить свою вину, пережить обиду и помириться с родней.

А помогает ему сын, пунашки и воротча. Казалось бы, детская забава – охота на птичек, но требует она серьезной технической подготовки и соблюдения обычая. Сначала нужно научиться делать силки, пройти процесс обретения простых навыков и мастерства. И читатель с радостью становится соучастником обучения этой, казалось бы, немудреной, но на самом деле увлекательной науки. Тут и плашки надо умело подготовить, и клок от хвоста лошади раздобыть. И много еще чего важного по технической части. Но есть у этой подготовки и ритуально-символичная составляющая: посвящение в охотники, а точнее, напутствие на взрослую жизнь. По вековой традиции и по совету мудрого конюха обязан был Пашка с дружками пройти воротча у бабки Сусаньи. Не знали мальчишки, что это такое. Но раз надо, значит надо, ребята ведь решили стать промысловиками. А оказалось это дело тоже непростое: и смешно, и неудобно, и вразумительно, и благотворно.

– Ну, пришли, дак и пойдем. Заходите в избу, хулиганье. Только ноги выколачивайте. Грязно, подит-ко, на улке-то теперича.

В избе Сусанья Петровна усадила нас на длинную лавку, что стояла вдоль всей левой стены. Кому лавки не досталось – заняли табуретки, а кто-то уселся прямо на пол.

– За пунашками собрались? – поинтересовалась старушка, а сама зачем-то взяла веник, стоявший у печки в углу, и положила его в правую руку.

Примерила, крепко ли сидит он у нее в руке. Было видно, что веник держался в руке крепко.

«Зачем ей веник-то, – подумалось нам всем, – да еще такой, без листьев совсем, одни ветки голые… Если таким веником по одному месту…».

– Ну что же, детки, будут вам пунашки. Хорошо наловите. У меня воротча легки.

Она подошла к двери, настежь открыла ее, а сама встала у порога спиной к двери, лицом к нам. В правой руке – веник, левой она подобрала подол сарафана, сколько можно было, задрала подол кверху и расставила широко ноги. Между оголенных старушечьих ног образовалось что-то вроде маленьких ворот.

«Вот они какие-такие воротча! – подумалось мне. – Но теперь надо же как-то через эти воротча проходить. А как?».

– Кто первой-то будет? Давайте по очереди.

Куда мне было деваться? Я и пошел первый. Так, наверно, прыгает из самолета в ночь, в неизвестность, первый десантник. Ему труднее всего. За ним – все остальные. Им легче. Я скакнул к бабушке Сусанье, упал перед ней на карачки и так, на четвереньках, проскочил ее воротча. При этом крепко получил по заднице бабушкиным веником. Пулей вылетел из дверей на улицу. Пролетел над ступеньками. Выскочил на улицу как ошпаренный. Словно из бани в снег. И страшно, и весело.

За мной на улицу стали выскакивать другие промысловики. У всех в глазах веселый азарт. Многие почесывают свои задницы. Сусанья Петровна каждого одарила своим веничком.

Но еще чем-то одарила Пашку мудрая бабка Сусанья: то ли к земле родной голову его под правильным углом приклонили, то ли к ценностям рода и неизбывной традиции прилепили мальчишку ее воротча. И произошло преображение, рождение подростка во взрослую ответственную жизнь. И у Пашки после этого появились миротворческие способности, нашлись убедительные для отца слова. Встал над собой, смягчился и отец, понял, что мириться надо. И бабка Сусанья, сначала недоверчиво, мучительно подойдя к этой необходимости, постепенно оттаяла и простила Чудо, да и только. Чудо неисследимо, оно ведь – Чудо! Хоть и преувеличил многое и приврал кое-что Пашка, но сладил доброе дело, помирил родню. С гоголевской выразительностью и точной образной детализацией, с юмором и глубокой серьезностью автор рассказывает о сложном процессе семейного примирения. Доказывает, что чистая душа и мягка, и мудра, подтверждает слова преп. Исаака Сирина «Мир душевный бывает следствием доброго порядка, и от мира рождается свет, от света же и мира просиявает в уме чистый воздух». Вот и просиял в умах односельчан «чистый воздух» правды, а в очах – свет миролюбия.

Писатель выбирает оптимальную скорость повествования, которая более всего подходит для описания этого важного для семьи и всей деревни события, имеющего значение, наверное, и для всего мира людского, в котором каждая молекула имеет ценность, остается каждое слово, каждый поступок происходит навсегда. Неспешно, но в то же время не затянуто ведет автор рассказ о приготовлении примирительной госьбы, что, конечно же, была согрета и чаем, и крепкими напитками, и подслащена грустными русскими песнями о Родине, о доме, о любви, которая по смерти ее обладателя передается по роду как богатое наследство. Именно любовь есть то чувство, из которого рождается добро.

Вот такими и запомнил я их навсегда на этой госьбе: радостные глаза мамы, величественную позу Сусаньи Петровны, в ярком сарафане, с белым платком в руке, папу, кружащегося вокруг нее в веселом «Яблочке», бесконечно счастливого от восстановленного в семье мира, бабушку Агафью Павловну, почти слепую, но тоже улыбающуюся, старую подругу Сусаньи Петровны, и гармониста, папиного друга Автонома Кирилловича, подвыпившего, склонившего лысую свою голову к гармошке, неимоверно растягивавшего старые ее меха и без устали наяривавшего песню за песней, танец за танцем.

Теперь я совсем не помню, сколько пунашков поймал в ту весну. Поймал ли сколько-нибудь вообще? Скорее всего, поймал, ведь у бабушки Сусаньи были воротча ладные. Дело совсем не в этом. Оно в том, что мне удалось узнать новое дело, помирить милых моему детскому сердцу людей, увереннее войти в мир совсем непростых деревенских отношений, крепче стать на ноги.

Этот рассказ Павла Кренева, как и многие другие, думаю, мог бы войти в содержание современного «Добротолюбия» (хорошо бы в оправдание человека такой сборник издать и в наш критичный век). Как известно, «добротолюбие» – это когда «через деятельную и созерцательную нравственную философию ум очищается, просвещается и совершенствуется», можно добавить, а человеческая душа и жизнь исполняются добротой. Для забывчивых следует напомнить, что доброта – духовно-нравственное качество личности, выражающееся в желании и умении делать людям благо, доставлять радость, помогать, защищать, милосердствовать. А добро – это действия, приносящие счастье и не причиняющие никому вреда, ущерба, боли, страданий.

Именно в таких нравственных устоях живут герои Павла Кренева. Они даже разбойника-ушкуя не могут обидеть. Название рассказа «Беспалый» уже содержит сострадательные нотки: жалко любого мишку, а увечного особенно. А ведь хитрый медведь своими набегами на сальницу (хранилище добытой нерпы) почти каждую ночь наносит убыток небогатой промысловой деревеньке. Но на протяжении всей рассказанной истории сторожа-охотники по глупости своей, по недогляду или по роковому стечению обстоятельств не могут поймать и проучить мохнатого вора. Хотя с самого начала ясно, что и не поймают. Трудно предположить, что рассказ, начинающийся любованием природой, содержащий тонкие наблюдения, поэтические образы, милосердные человеческие поступки, по-детски наивные страхи, смешные нелепости окончится убийством умного красивого зверя.

Ох и медведя развелось в этом году, ох и развелось! И откуда их столько взялось в один-то год? Сбежались с других мест, что ли? Как клопы, например. Их в одном доме дустом посыплешь, они в другой кидаются и куса­ются, изголодавшиеся по свежей кровушке, с еще боль­шим остервенением.

А может, просто год такой урожайный на медведя выдался? Бывают же года урожайные на морковку, на клубнику. Почему же не может быть на медведя? Трех коров задрали, шутка сказать! Вроде и меры предпри­нимали всякие: перестали выгонять буренок на даль­ние летние пастбища, на старые пожни, стали держать их в прилесках да кулигах, навязали им на шеи колоко­лец, чтобы отпугивали медвежью братию. Теперь не ста­до – колокольный оркестр, сопровождаемый мычань­ем. Пастушьего матюга уже не слышно – все перебивает разноголосье бубенцов.

И что бы вы думали?! Не помогло. Только оплоша­ет какая-нибудь рогатая Ласточка или Певунья, сунется в клеверный травостой, впадающий углом в лес, и по­жалуйста – из-за куста на нее вываливается громадный и могучий хозяин леса. Только бубенчик последний раз звякнет – и все, нет коровенки!

А уж в лесу самом, и говорить нечего, – сплошные страхи. Особенно под осень, когда пошла, повалила яго­да, грибы да прочая благодать. Народ хлынул в чащу за таежными дарами с кузовами, с пестерями. И нате вам! То тут, то там – следы медведя, помет, а то и сама морда лохматая из-за дерева высунется. Тогда крику, визгу – не приведи господи! Баба в одну сторону, мишка в другую – неизвестно кто кого больше испугался.

На протяжении всего повествования читатель, конечно, на стороне косолапого разбойника, и радуется неудачам “медвежатников”, и оправдывает Феофана, который стал подкармливать медведя, и грустит, когда влюбившийся Беспалый прекращает свои набеги и уходит от деревни в дальние леса с подругой медведицей.

В сентябре Феофан однажды увидел на песке рядом со следами Беспалого другой медвежий след, бо­лее мелкий и тонкий, – след медведицы. И услышал тем­ной и теплой ночью в лесу страстный и восторженный медвежий рев. Так ревут влюбленные медведи. И больше никогда в жизни не видел он ни самого Беспалого, ни его следов. Увела его любовь в другие лесные дали.

И стало немного грустно. Будто от жизни оторва­лась какая-то дорогая и важная частица, упала на дорогу и потерялась. И на том месте, где она оторвалась, образо­вались прохлада и пустота.

Эта «важная частичка» не только сам медведь, символизирующий красоту, величие и независимость природы, но то сложное чувство – любви, сострадания, человеческого попечения и ответственности за всю окружающую жизнь, – которое соседство косолапого пробуждало в людях. Этот медведь был зримым связующим звеном разных, но существующих по одним законам добра и милосердия миров. Много доброты в рассказах Павла Кренева, при чтении которых возникает надежда на то, что мир может существовать вообще без зла. Ведь показывает писатель, что внутри замкнутого, нерационального мира поморской деревни, защищенного с разных сторон морем, лесом, небом, зла нет. Но можно ли лад этой жизни, где даже медведи добрые, транспонировать в другие земные пространства и среды? Может ли во всем мире зло стать необязательным?

 

Два мира

Вследствие первого грехопадения для грешной человеческой натуры идеал вселенского добра вряд ли достижим. Ведь, как говорил Афанасий Фет:

Два мира властвуют от века,

Два равноправных бытия:

Один объемлет человека,

Другой – душа и мысль моя.

Внешний, объемлющий человека мир даже, может, более милосерден, чем мир иной души, искаженной грехом. Павел Кренев понимает духовные законы мира, поэтому, изображая идиллический быт своей деревни свободным от зла, допускает его проникновение извне. В рассказе «Королевская охота» зло все-таки просачивается в нравственно стерильный поморский затерянный мир. А точнее, в охотхозяйство, куда приезжает важный чиновник, имеющий отношение к турпутевкам за границу, чванливый, развращенный своим служебным положением и административными возможностями. Точную характеристику этому «герою» писатель дает одной фразой, вкладывая ее в уста жены егеря Татьяны, отреагировавшей на ночной приезд нежданных гостей: «Леший несет». Действительно, только нечистая сила может иметь такое окаменённое сердце, только человек темного мира способен так безжалостно надругаться над природой, как этот «деятель», разворошивший берлогу медведицы с малыми медвежатами и жестоко их убивший. Невозможно без слез читать об этом человеческом злодеянии.

Тут же из дыры раздались рассерженные, хрюкаю­щие звуки. Над берлогой взметнулся снежный взрыв. Из белой пыли выкатилось что-то черное, маленькое, заку­выркалось мимо стрелков.

– Не стреляй, дите! – заорал Мелентьев.

Выстрел раздался тут же. Медвежонок напротив Юрия Николаевича перевернулся через голову и затих.

Второй медвежонок, выпростав из дыры тело, побе­жал не сразу, а посидел чуток, пощурился на свет и не­уклюже запереваливался в прыжках по глубокому снегу,

– Не стреляй! – прохрипел Мелентьев.

Медвежонок не добежал до брата совсем немного. Вы­стрел остановил его шагах в двух от него.

– Вот это стрельба! – взвизгнул Тарасов.

Из берлоги вдруг раздался рык, от которого с елок заструился снег. Не сверху, а сбоку сугроба высунулась огромная когтистая лапа, потом круглая голова с крас­ной оскаленной пастью, и гигантская бурая туша, раз­брасывая снег и коренья, широкими махами помчалась в лес.

В медведицу никто не стрелял. Поглядев направо, где стояли Тарасов и Юрий Николаевич, егерь не увидел их. Он вынул из стволов пули и сел прямо в снег. Иван слез с комля, подошел к отцу и сказал:

– Ну и маманя…

Полез в карман за сигаретой. Руки у Ивана дрожали.

Откуда-то сзади, из-за деревьев вышли старший охотовед с Алексеевым, сразу двинулись к медвежатам. При­подняли того и другого над снегом, потрясли.

– Шкеты, – оценил Тарасов, – не могли уж поболь­ше мяса нагулять. – И рассмеялся.

С медвежатами в руках они подошли к егерю и Ива­ну, бросили добычу в круг. Медвежата упали друг на друга.

– Ну, Трофимыч! – хохотнул Тарасов. – Эх, сейчас бы «на кровушке» отметить. Где у нас Витя с запасами?

Старший охотовед был в отличном настроении. Егерь сидел на снегу, глядел куда-то в одну точку, не реаги­ровал.

Кажется, зло здесь восторжествовало, но христианство рассматривает зло не как самостоятельную сущность, а как умаление добра. Действительно, торжество зла в этой ситуации стало возможным, потому что добрый егерь ни словом, ни делом не смог противостоять преступлению «влиятельного» браконьера, не смог защитить свой «добрый мир», в силу должностной подчиненности он сам ограничил свою свободу. Хотя имея Божественный дар свободы выбора, мог бы найти способ пресечь зло, как, например, Егор Полушкин из повести Бориса Васильева «Не стреляйте в белых лебедей», жертвенно защитивший мир добра.

Трагедия в рассказе заключается не столько в злом поступке гостя, сколько в невольном соучастии егеря. Последствия душевного бессилия служителя «доброго мира» показаны автором рассказа с убедительностью, пробуждающей в читателе чувство ответственности за каждый свой поступок. Егерь Трофимыч спасовал перед злом, потому что не имел «метафизической опоры». Как утверждал Тургенев, ее не может быть в природе, «по той простой причине, что метафизической опорой для человека может быть лишь то, что стоит над природой». Не заглядывая в такие выси, егерь осознавал свое соучастие, поэтому принял сердцем удар зла, раскаялся горькими слезами, расплатился невыносимыми душевными страданиями и за звериных детенышей, и за свое предательство «доброго мира». В рассказе нет отстраненных рассуждений о добре и зле, но автор понимает, что их образы формируются не только в результате нравственных установок, западной философией считающихся приоритетными, но являются следствием неискоренимой душевной человеческой потребности в священных, высших смыслах, одухотворяющих жизнь.

Как говорил Бердяев, «Природа зла – внутренняя, метафизическая, а не внешняя, социальная. Человек, как существо свободное, ответственен за зло. Зло должно быть изобличено в своем ничтожестве и должно сгореть». О том, как человек осознает свою ответственность за зло, и как оно может «сгореть», автор показывает в повести «Долги наша». Слова из Господней молитвы, вынесенные в название, дают произведению духовную проекцию. В поэтичной повести, рассказывающей историю двух любящих друг друга людей – отца, Петра Акимовича, и приемного сына Трофима, кажется, нет намеренного зла, заведомого греха, религиозных поисков, но она – об искуплении. Павел Кренев рассматривает трудный в нравственном смысле случай – обязательность ответственности даже за те неправедные поступки, которые совершены человеком «невольно», «непреднамеренно». Композиционно сложная, сюжетно насыщенная, вспоминающая трудные периоды русской истории, Великую Отечественную войну, войну с Японией, повесть имеет и нравственный, и духовный смысл. Законы любви автор исследует в ситуации сложившихся не по вине героев трагических обстоятельств.

На доброе дело, на строительство нового дома для молодой семьи хотели добыть денег отец и сын, два сильных помора, два ловких охотника. Как говорит писатель: «Им обоим было хорошо. Любили они вдвоем ходить в лес, на рыбалку и на охоту». Обычно природа принимала их как родных, показывала свои красоты, одаривала дарами, нежила в звездной пыли.

Ближе к ночи они усаживались у костра, хлебали из котелка окуневую да ершовую уху, попивали чаек, заваренный на брусничьих листьях. Ложились на мягкие еловые лапинья и глядели в небо. Молчали, просто глядели. Там, в высоком-высоком, темном августовском небе, из которого совсем уже улетучилась летняя синь, парили между сиреневых легких рваных облаков вполне уже яркие звездочки. Они играли друг с другом в прятки и одна за другой ловко ныряли под пологи мягких облачных одеялец. И другие звездочки не могли их никак найти, как ни пытались. В азарте игры звездочки ударялись друг о друга, потом отскакивали, вновь сближались. От этих столкновений осыпалась с их поверхности яркая мерцающая звездная пыль, кружилась, искря в воздухе, и плавно оседала на землю. На лес, на озеро, на Трофимку с отцом. И они лежали в уюте звездной пыли.

Но однажды эта вселенская гармония, эта дивная дружба человека и природы была нарушена…

Добыча морского зверя для помора – дело привычное, северное море-морюшко испокон веков кормит свой побережный люд. И на этот раз, казалось, весь природный мир, зная о благих целях охотников, щедро нес им свои дары. Хорошо поохотились отец и сын, много постреляли тюленей и нерп: будет на что построить новый дом. Можно возвращаться в деревню, морозно, утомило глаза охотников слепящее ледяное поле. Но вдруг «Петр Акимович выглядел в бинокль крупного тюленя, лежащего на самой ледяной кромке. Судя по цвету шкуры это был не лахтак, который почти всегда черный. Светло-серый оттенок шкуры зверя, изукрашенной со спины и с боков нарядным темным пятном, говорил о том, что там, впереди, греет бока о тусклое солнышко гость из Ледовитого океана – громадный гренландский тюлень, называемый у поморов лысуном, самец утельги».

И тут то ли жадность овладела старым охотником, то ли охотничьи амбиции заглушили разум. Сына поблизости не было. И пошел охотник один.

Перед ним отчетливым гигантским пестрым пятном, словно на картинке из детской книжки, выделялся на ледяной кромке огромный тюлень. Был он окружен сиянием ослепительно-белого, с легкой голубизной блестящего льда. За ним тяжелой, тускло мерцающей синей массой распростерлось бескрайнее пространство морской воды, ощерившееся плавающими в ней льдинами со сколотыми краями. Сам тюлень на этом фоне виделся яркой, светло-серой живой глыбой, которую природа сверху украсила затейливой, похожей на лиру черной татуировкой.

Вблизи этот громадный океанский тюлень выглядел невероятно величаво, казался монументальным олицетворением дивного чуда жизни.

«Экой ты баской», – подумал Петр Акимович, и что-то вроде жалости шевельнулось в его душе.

Он опустил голову на вытянутую вперед руку. Стрелять по чудесной картине ему не хотелось. Полежал с закрытыми глазами. Потом все же отрешился от нахлынувшего чувства: «Старось приходит видно, вот она и жалось»...

Заботы о доме для сына и для дочки перебороли чувство жалости. И Петр Акимович прицелился.

Но не в тюленя, а в себя, в своего сына, в свой гармоничный, любовью выстроенный добрый мир выстрелил охотник. Отогнал жалость, чувство, которым душа сигнализировала ему об опасности, и погубил прекрасного зверя. Но не справился с океанским красавцем, так же как за несколько секунд до выстрела не справился со своей охотничьей страстью, с непониманием того, что есть в мире символичная, неподвластная человеку красота, которая не качеством сала и величиной шкуры определяется, а рождается для души, для добра, для осознания мира как великого Божьего замысла. Поспешивший на зов о помощи сын успел увидеть только уходящие под воду ноги отца: затянул могучий раненый зверь охотника под лед. Трофим ничем помочь не мог, но своей беспомощностью не стал оправдать себя за эту неожиданную трагедию, все перевернулось в его жизни и в самоощущении.

Нравственные мучения человека, потерявшего себя, но не виноватого, были ужасны. Невиновный, «невольно падший», не по собственному умыслу грешник – тема в русской литературе не новая, ее рассматривали Достоевский и Толстой в контексте нравственном и духовном, в покаянии пред обществом и пред Богом. Павел Кренев усложняет задачу – герой повести одинок, не имеет духовного опыта, кается перед самим собой и перед памятью об отце, что делает это покаяние много тяжелее. Оно не приносит облегчения. И только, когда Трофим услышит оценку случившегося от односельчан, когда отец окликнет его именем Господним, боль начнет проходить. Но это будет не скоро.

Вину за невольную ошибку, за эту нелепую гибель сын взял на себя, не столько понимая, сколько чуя природным чутьем нерасторжимую, личную, ответственную связь с любым человеком и со всем окружающим миром. Будучи по сути невиновным, не раздумывая, кто виноват, Трофим принял ответственность на себя, неосознанно попытался восстановить нарушенные отцом вселенские закономерности. На примере судьбы Трофима Павел Кренев показывает, что зло сжигается и искупается не внешними проявлениями, а имманентно, муками души. Герой в своих страданиях, в бесцерковном покаянии, оказался совершенно беззащитным вдобавок и перед внешним, явным злом, которое писатель изображает в виде свирепой росомахи, пытавшейся физически уничтожить сломленного духовно молодого мужчину. В повести подтверждается богословская мысль, что «энергия злых движений питается за счет энергий добрых и светлых движений (источник которых образ Божий)» (протопр. Василий Зеньковский). В борьбе этих энергий побеждают «добрые движения». Трофим возвращается к жизни трудно, любовью жены, сострадательными уговорами односельчан, разговором с явившемся во сне отцом, умоляющим сына Христа ради не винить себя.

И поверил сын отцу, и окреп духовно, и убил росомаху, и вернулся к жизни, углубив свое понимание смыслов правды, добра, надежды и любви. Этими словами оканчивается повесть, в которой не как подвиг, но жизненно, обыденно показан путь праведного совершенствования человека, путь к добру. Как говорил преп. Нил Сорский: «Нет ничего великого в том, если мы сделаемся праведными; ибо в таком случае, мы станем такими, какими созданы мы от Бога в начале – добрыми зело».

И в добрых героях Павла Кренева нет ничего великого, праведность их кажется врожденной, простонародной, но не застывшей, а совершенствующейся. Идея самосовершенствования – сквозная идея классической русской литературы. Павел Кренев рассматривает ее, исходя из того, что личное преображение человека связано с его верой в существование Вечности, иных миров, к которым относится мир природы и нескончаемый светлый-пресветлый день детства.

 

Будьте как дети

«Мгновения детства» – это подназвание недавнего произведения Павла Кренева «Светлый-пресветлый день», жанр которого читатель может выбрать сам. Например, сказать, что это сказка-быль или поэма в прозе, фантастическая повесть или сценарий балета. Все подойдет к определению красивого, мелодичного, вдохновенного творения, где автор вспоминает счастливые дни детства. Счастье – это когда рядом с сыном сильный, умный отец, когда надежная новая лодка с новым мотором несет их к неведомым берегам, а на водном пути приветливо улыбаются встречные тюлени,выстраиваются в почетный караул гуси, плавно вальсируют над путниками гордые морские орлы, а на берегу кланяется им до земли бурый медведь. А чего ему не кланяться, если отец даже в уток стреляет из пальца.

– Пух! Пух! – отец вытягивает к гахунам правую руку, «стреляет» по ним из пальца. Потом этим же пальцем грозит уткам: ужо я вас!

Но утки заняты своим делом и не боятся моего отца. А чего им опасаться человека, у которого нет ружья? Они же понимают это – хитрые птицы.

О девственной, нравственной красоте своего родного северного края Павел Кренев, известный прозаик, офицер, государственный деятель, рассказывает с восхищением подростка. Детский восторг не иссяк во взрослой его жизни, потому что с детства и на всю жизнь эта родная красота укоренилась в душе будущего писателя, как он говорит, «запала в душу на всю жизнь». Но красота не живет без любви, и «Светлый-пресветлый день» можно назвать песней о любви. Не приходится говорить ни о лирическом герое, ни о степени достоверности: здесь все правда, все из личных переживаний и ощущений, поэтому на эту песнь откликается сердце читателя.

Любовью исполнено каждое слово произведения. О любви к отцу неоднократно говорит автор: «я любил быть рядом с отцом. От него веяло уверенностью, силой, житейской мудростью что ли. С отцом можно было ничего не бояться». Эта сыновняя любовь проявляется и в строгом исполнении его наказов, в уважении к отцовскому мнению. Светло пишет автор о своих односельчанах, в этих райских краях даже память об ушедших только светлая. И речевые интонации светлые, и названия ласково-напевные: деревня Лопшеньга, корова Голубка, тоня Сараиха, дальняя река Усть-Яреньга (с мягкими знаками, с ласкательными суффиксами, чаще женского рода).

И музыка светлая. Много музыки: и человеческой, слышимой ушами: «воздух белой ночи, распластавшийся над деревней, то и дело заполняли божественные мелодии старых морских песен, льющиеся со стороны берега. И они тоже не давали деревне уснуть. Отец мой не обладал высокой музыкальностью, но зато пел громко»; и природной, слышимой душой: «На меня вдруг с неба, с боков, отовсюду резко нахлынула тишина и зазвенела в ушах тоненькой, слабенькой ноткой, словно долго и протяжно запела в воздухе тронутая ненароком струнка. Несколько секунд я сидел и с умилением слушал этот поющий звук, наслаждался тишиной». И течет под такую музыку река, и море плещет, и жизнь ладится.

А слово-лейтмотив – «самолучшее»! Много оно поясняет, означая самую высокую степень оценки, что даже выше превосходной формы. Часто оно повторяется, потому что много чего есть самолучшего в этом сказочно светлом, радостном, богатом мире.

Действительно, сказочном! Хотя скатерть-самобранка здесь настоящая:

Пойдут женочки наши на сенокосья дальние, в суземы душистые да ухоронные, с ночевками одной, другой, а то и третьей – еды не у всех достаточно бывает запасено. А тут колхоз в лице бригадира скатерть-самобранку расстилает на полянке: нате вам, дорогие работнички-колхознички, кушайте на здоровье. Вот вам от родного колхоза и хлебушек, и лучок, и чесночок, и морковочка, а тут вам и консервы мясные да рыбные, а еще и помидоры в маринаде в стеклянной большой банке... Для народа это праздник, чего там говорить. И вот уже глаза светятся у людей, уже и песня у женочек полилась, и труд в радость идет. Ведь о людях вспомнили, позаботились о них. Много ли надо нашему народу для малой радости...

И дивный умелец дядя Костя – взаправдашний:

Самое любопытное, что дядя Костя никогда ничему такому не учился. За плечами у него была только деревенская школа-семилетка. И были у него золотые руки и светлая голова. А в карманах – всегда отвертка, плоскогубцы и молоток. И народ верил: с этими привычными инструментами Константин Иванович может собрать любой механизм, даже и, к примеру, самолет.

И ангел, сопровождающий в начале жизненного пути Павла, – тоже, без сомнения, реальный.

А без ангела-хранителя никакой путь не сладится. Чтобы не напугать Пашку, посланник небес, в которые так часто всматривался подросток, охранял его первое путешествие в мир доброй природы в виде простого светловолосого мальчугана в красной рубашке, перепоясанной зеленым кушачком. Он явился для того, как признается автор, «чтобы осветить чистым божественным светом маленькую мою душу, чтобы зажечь во мне этот свет. Чтобы мои воспоминания о детстве были такими же светлыми, как сам он – ангел небесный». А, может, для того, чтобы одухотворить душу, начинающую постигать мир, Господней заповедью: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Матф.18:3).

Дети, конечно, не задумываются о Царствии Небесном, но по его законам они живут на земле: в кротости и смирении, в радости и доброте, не лицемерят и не приукрашиваются, не ревнуют и не тревожатся, не заботятся о своих нуждах и не стяжают. Быть таковыми учат герои книг Павла Кренева. По прочтении его прозы легче осознать, что к любому возрасту относится наставление – будьте как дети. А это значит: с плачущими – плачьте, с радующимися – радуйтесь, не испытывайте вражды, а только – любовь, на добро – отвечайте добром и на зло – тоже добром. Любите жизнь во всех неизбывных ее проявлениях, дивитесь и восхищайтесь ей. Помните, что взаимосвязаны – величие и правда, доброта и милосердие, любовь и счастье. Вот истинныебогатства жизни, на защиту которых встает в своих произведениях Павел Кренев.