Юрий МАНАКОВ. ХИТРОВАН ТУНГУС. Рассказ

 

Юрий МАНАКОВ

ХИТРОВАН ТУНГУС

Рассказ

 

Дорога в две колеи, с выходом по обочинам плоских шершавых плит, обежала с десяток стоящих наособицу кудрявых коренастых кедров и резво взяла в гору. Августовское солнышко грело ласково и не жарко, и поэтому идти было относительно легко. В паевках за плечами только снедь, плички-совки для удобства при сборе черники, тёплая одежда для ночлега. Охотничьи тесаки на поясах в кожаных ножнах. На ногах кроссовки с толстыми рифлёными подошвами, головы покрыты панамками.

У Лукича к рюкзаку, в котором разместилась двухведёрная капроновая паевка, снизу приторочен закопчённый котелок. На широких ремнях за моей спиной фанерная паевка с плоской выдвижной крышкой, ёмкость без малого на четыре ведра. Она перешла ко мне лет тридцать назад от отца. Вес у нас, в общем-то, невеликий. Добыча наша пока еще где-то доспевала на альпийских лугах и плоскогорьях.

Астра, лайка рослая, тёмно-серого окраса, со светлыми чулочками на мощных лапах и белоснежным галстуком на шее, по своему обыкновению рыскала впереди, иногда срывалась с дороги в заросли высокой травы. И там носилась, преследуя мышей полёвок, да так, что упругие и круглые, как прямые палки, стебли маральего корня с венчающими их лиловыми бутонами цветов и синеющие между ними мохнатые метёлочки кисточки-белковки ходили ходуном.

Тунгус, помесь, вероятнее всего, таксы и дворняжки, пёс жёлто-коричневой масти, гладкошёрстный и низкорослый, понуро плёлся позади, заставляя нас поминутно останавливаться и оглядываться: не отстал ли бедолага, не свалился наземь и не отполз ли в изнеможении куда-нибудь в тенёчек.

Если у Астры хозяин Лукич, то Тунгус – пёс вольный, бродячий. То ли оттого, что по жизни он беспризорный, и поэтому ухо ему постоянно приходилось держать востро, то ли по наследственности, но Тунгус – как приметил я почти сразу, как только этот пёс увязался за нами, выходящими из посёлка в лес, – парень был еще тот, себе на уме. Вдобавок ко всему и разноглазый: правый под густыми шерстистыми бровями – синий, а левый глаз – зелёный. Но оба странным образом выглядели и простодушно-доверчивыми, и одновременно было в их выражении что-то неуловимо плутовское.

Сегодня утром я встретился с ним впервые, а вот Лукичу по его словам Тунгус был знакомцем давним, да и Астра отнеслась к новому попутчику более чем спокойно. В самом начале её некоторая благосклонность в отношении приблудившегося кобелька проявилась в позволении тому влажным носом обнюхать и лизнуть её подхвостку, однако допустила до себя лишь единственный раз. Когда воскрылённый пёс сунулся вторично, Астра так клацнула зубами, что вмиг отбила охальнику всякую охоту продолжать вожделенное изучение её прелестей.

И тут я Астру понимаю: всякий сверчок должен знать свой шесток, давно пора, а то, со ставшим повсеместно хроническим допущением и неразборчивостью в связях нынешних обитателей Земли, уже почти вся планета наша так измельчала, что скоро всё будем рассматривать под микроскопом или вообще перескочим в пресловутый «нано-мир».

Приземлённость, будь она хоть виртуальной, хоть реальной владычествует нынче, как никогда, и, бывая по случаю в мегаполисах, сопротивление этому я, если и наблюдаю, то весьма зыбкое ислабенькое. Оказывается, как это сладко: запихивать в себя не только пластмассовые, разбавленные ароматическими красителями, продукты, но и открывать своё сердце, беззаботно бросать свою душу в топкое и бездонное болото сносящего голову безудержного потребления!

 

У ручья, выбегающего из нагромождённых в теснине мареновых валунов и прозрачно растекающегося по дороге, прежде чем опять собраться на обочине в тугие струи и упасть водопадом вниз на покатый альпийский лужок, решили мы перекусить. Порезали колбаски и огурчиков, разломили хлеба и уселись на травянистую бровку у пробегающей воды. Лукич достал из целлофанового пакета обжаренный куриный окорочок, разорвал пополам, подозвал собак. Тунгус – секунда, и тут как тут, жадно схватил брошенную мясистую косточку в зубы и, поджав хвост, злобно прорычал на нас.

– Вот и отблагодарил, – невольно вырвалось у меня.

– Как говорится: не мы такие – жизнь такая, – шутливо откликнулся Лукич.

Астра всё это время стояла в сторонке, спокойно поджидая своей очереди.

– Ко мне, – только и обронил Лукич.

Лайка подошла и аккуратно, я бы сказал – с каким-то внутренним достоинством взяла из рук хозяина свою долю, вспрыгнула на бровку и, улёгшись, принялась неспешно поглощать мясо и разгрызать косточку.

Приступили к трапезе и мы. И хотя на нашем дастархане стояли две эмалированные кружки, я намеренно присел ближе к ручью, чтобы можно было легко дотянуться и обмакнуть ломоть хлеба в пробегающую воду. Намачивать хлебушко в живых и студёных алтайских струях моя давняя привычка, она у меня едва ли не с детства, с той самой поры, когда папка стал брать с собой в горы. У него-то я её и перенял. И скажу вам: вкус и наслаждение непередаваемые! Особенно если всё это приправлено добрым шматком сальца и пучком только что срезанной сочной черемши.

Между тем Тунгус быстро расправился со своей порцией и, повиливая куцым хвостиком, подбежал и присел на дороге в шаге перед нами. Разноцветные глазёнки его так и пожирали нас, и столько в них было обожания и преданности, что я не выдержал и кинул псу кружок колбасы. Тунгус поймал его в воздухе и, даже не прожёвывая, мгновенно проглотил. И опять он полное воплощение безграничной любви и преданности, только сейчас, как я заметил, для пса никого в мире не существовало кроме меня, такого щедрого и заботливого.

– Ты можешь скормить этому обжоре хоть весь наш двухдневный запас, – Лукич подавил усмешку. – Он всё сожрёт и ни разу не поперхнётся. Однако когда тебе будет нечего ему дать, ты для Тунгуса станешь пустым местом. А на какие концерты способен этот шибздик, ты еще не раз увидишь, – старый таёжник помолчал и философски закончил: – И запомни: мы для него всего лишь кошёлки с вкусной едой и ориентиры, чтобы не заплутать и не потеряться в горах.

Лукич убрал в паевку эмалированные кружки, полбулки хлеба, половину палки колбасы. Смял пальцами в комок пустые целлофановые пакетики и засунул в боковой кармашек рюкзака; вечером он их достанет и сожжёт в костре. Это наше неписаное правило: никакой пластики в тайге после себя не оставлять. Всё сжигаем или, если громоздкое, уносим назад в посёлок и там забрасываем в первый попавшийся мусорный контейнер. Порожние банки из-под консервов и тушёнки непременно кладём на красные угли костра. Жестянки обгорают и, в скором времени от них и следа не найдёшь. Огуречные и прочие кожурки обычно оставляем, сметая их кучкой в сторонку – это органика, перегниёт и станет удобрением.

 

После полудня, пройдя километра полтора по гребню горного хребта, по краям которого кое-где на осыпях виднелись подёрнутые первой позолотой карликовые лиственницы и причудливые тундровые берёзки, начали мы спуск в ущелье к Верхне-Кедровскому озеру, поблескивающему своей прозрачной синевой и уже видимому нами отсюда.

Озеро это словно вдавлено в середину крутого и каменистого склона белка и было оно безупречно круглым, обрамлённым высокими зубцами скал, отвесно выходящих из глубины и увенчанных поверху бахромой оплывающего на них альпийского луга.

Я подозревал, что образовалось озеро в те незапамятные времена, когда формировалась наша планета и, конечно же, не из кратера потухшего вулкана – подобное происходило, как правило, на вершинах и пиках горных кряжей, – а вследствие падения метеорита. Видимо, сила удара этого космического пришельца была такой мощной и хлёсткой, что сам он провалился глубоко в недра, где и застрял навеки, а правильно очерченная вмятина со временем заполнилась хрустальной и целебной влагой.

Чаша озера смотрелась идеальной и, чтобы ей не переполняться, имела в правом более низком овале слив в виде углублённого русла между двух, обнявших толстыми витыми корнями пологие плиты, разлапистых кедров. Это был исток речки Кедровки, что, скатываясь отсюда, петляла между утёсов и останцев, щедро напитываясь по пути из бесчисленных таёжных притоков, пока порожисто не выносилась из ущелья и не впадала в бегущую из Риддерской долины Ульбу.

Глубину озера на резиновой лодке промеряли геологи, и она составила двадцать пять метров в центре и чуть меньше по краям. Вода всегда ледяная, такую и прогреть-то трудно. Окунуться сюда рискуют только самые отчаянные и закалённые. Мужики заходят в озеро с нижней пологой стороны, где неглубокое дно тянется около трёх метров, пока резко не обрывается в подводную бездну. Однако заплывать на середину водоёма на моей памяти никто из них и не пытался. Поплюхаются, поморжуют у берега и пулей вылетают на прокалённую солнцем песчаную полоску поваляться после экстремального заплыва.

Путь наш сейчас лежал по изломанно-серпантинной тропинке вниз к озеру по панцирному склону. На сравнение этой стороны ущелья с чешуйчато-панцирной бронёй наталкивал вид разнокалиберных плоских плит, щедро разбросанных по довольно отвесному склону снизу доверху. И пусть некоторые плиты и скалы, похожие на блюдечки, лежали, будто вжавшись всей своей округлостью в травяной суглинистый песчаник, а другие косо торчали в небо замшелыми заломами и острыми зазубринами, однако общее впечатление от них оставалось именно как от единого циклопического панциря, тяжело нахлобученного на весь этот крутобокий склон. Попадались и выдавленные на тропу, в рыжеватых пятнах лишайника, углы и овалы плит, их приходилось обходить.

Кое в каких местах склон был изрезан мелкими овражками с пересохшими, усыпанными крупными камнями руслами – именно по этим створам в начале лета, в период активного таянья, с бешеной скоростью неслась талая вода с вершин на дно ущелья в речку Кедровку. Покров снега в здешних горах иногда достигал четырёх метров, и поэтому было чему таять и чем ворочать на своём пути неподъёмные валуны.

Мы не сделали и двадцати шагов вниз, как шедший впереди Лукич предостерегающе поднял руку и обернулся ко мне:

– Ступай аккуратней – впереди змеи, – и указал на вытянувшуюся через всё мшистое блюдечко сбоку тропы изумрудную, с чёрными насечками гадюку. – Вишь ты, как разнежилась красавица! Идём, не будем девочке кайф ломать…

– Лукич, гляди! Вон еще одна дрыхнет! А на плите повыше так вообще две штуки валяются! – Я засомневался: – А не дай бог, они вдруг проснутся все одновременно да полезут на нас? Куда бежать-то?

– А никуда, – беззаботно ответил старый таёжник. – Ты глянь, какие они вялые, будто неживые! Им сейчас просто не до нас. Змеи повыползали из своих нор последний разок в этом году погреться на солнышке, перед тем как залечь до весны в спячку. – Лукич на минутку задумался и продолжил: – Хотя эти процедуры у них обычно случаются ближе к середине сентября, а нынче, вишь ты, что-то раненько – в конце августа. Старики бы сказали: к холодной осени и ранней зиме. Так что, Василий, смотри под ноги да не лови ворон…

Мы продолжили спуск. И тут наш Тунгус опять отличился. Если опытная Астра не покидала тропу и шла за хозяином почти след в след, напряжённо распрямив и прижав к подхвостке пышный крючок своего хвоста, то этот шалопай надумал совершить то, к чему у таких как он нет ни навыков, да и, смею предположить, не заложено ничего природой в их инстинкт. Пёс решил побегать вокруг и поохотиться. Наверное, наш хитрован прикинул: путь под гору – это тебе не в гору, сил столько не требует, вот и высвободившуюся энергию можно потратить на поиск добычи.

Тем более, при подъёме он наблюдал, как Астра мышковала, а он чем хуже – парень видный, ловкий, вон на какую верхотуру вскарабкался, и ничегошеньки! «Ты, мол, сейчас, Астрочка, увидишь, какой я есть доблестный охотник и добытчик!». Так ли, не так ли думал Тунгус, неизвестно, но весь его воинственный решительный вид и безрассудное поведение говорили, что, скорее всего, так оно и было.

Тунгус носился по редкотравью между торчащих плит и валунов, засовывал свой влажный нос в попадавшиеся норы, что-то вынюхивал, подпрыгивал, фыркал, встряхивался и бежал дальше. А вокруг на шершавых блюдечках плит дремали и нежились десятки узорчатых зелёных, коричневых и серых гадюк.

Оно бы всё и обошлось, кабы раззадоренный пёс не надумал перемахнуть через одну узкую плиту невдалеке от нас. То ли задел хвостом, то ли шаркнул коготками лапок греющуюся на ложе толстую змею, однако видно так потревожил гадюку, что та неожиданно вскинулась, в одно мгновенье стала упругой, злой, свернулась в кольцо, распрямилась и быстро заскользила вслед за обидчиком, приподняв над землёй сплющенную мордочку с раскрытой шипящей пастью.

А Тунгус, не оборачиваясь и не чуя опасности, отбежал метра на три, отыскал очередную норку, сунул в неё свой нос, что-то учуял и – давай разгребать, разбрасывать грунт лапами, да так увлёкся, что не замечал вокруг себя ничего! И напрасно. Гадюка подползла уже на то расстояние, с которого можно было прыгнуть на жертву наверняка. Скорее всего, так бы оно и произошло.

Нам с Лукичом уже не успеть даже нагнуться за каким-нибудь пластинчатым сколом, чтоб метнуть в гадюку… Тунгус же своей перепачканной мордой был давно в норе, наружи торчали лишь поблескивающий изгиб короткошёрстной, будто постриженной машинкой умелого парикмахера, спины и тощий, с невзрачным хвостиком, собачий зад. На него-то в шаге от пса и нацелилась змея, упруго подтянув своё блескуче-кольчатое тело и сгруппировавшись для смертельного прыжка. И в этот миг вихревой клубок пронёсся с тропы вниз и закружился между Тунгусом и гадюкой.

– Ай, да Астра! Ай, да молодец! – не сдержал я восторга. Но тут же меня ошпарило сомненьем: – Лукич! А эта падла не укусит её?

– Сейчас и поглядим, – ответил старый таёжник.

Однако голос и тон у друга были спокойными, чувствовалось, что исход схватки Лукичу известен заранее. И тут же лайка обернулась в нашу сторону. В стиснутых зубах её с одного края вбок торчала мёртвая сплюснутая голова с раскрытой пастью, с другого на чешуйчатых лоскутах до земли толстой верёвкой свисало тулово змеи.

Отбежавший от норки Тунгус испуганно жался в сторонке к серому выпирающему из склона ребру плиты, на овальном блюдце которой, как я отметил боковым зрением, дремала еще одна гадюка с узорными татуировками, и смотрелась она гораздо крупнее только что разорванной Астрой змеи.

– Лукич, пойдём скорей да веселей! – вырвалось у меня. – Не по душе мне эта компания. А то как бы твари не очухались и не принялись мстить за погибшую товарку.

– У тебя чё, Василий, глаз нету? – Лукич покачал седой головой и поправил чуть съехавшую набок панамку. – Астра тока что на виду у всех задавила одну из них и – вишь ты, хоть бы кто шелохнулся! Нежатся да дрыхнут. Однако ты прав, идти нам пора, скоро солнце сядет, с ночёвкой надо что-то решать.

 

Стоянку облюбовали ниже озёра у горбатого пластинчатого останца на краю покато-широкого, с островками черничных полянок, вдавленного в ущелье седёлка – перемычки между двумя белками, Сержинским, с него мы недавно спустились, и отвесно-нехожалым Сметанинским.

Пока было светло, натаскали хвороста. Я прикатил от скалы два отколовшихся куска с плоской поверхностью, пододвинул их друг к дружке, чтобы можно было поставить посуду под варево, и развёл между ними костёр. Сухие дрова взялись дружно. Лукич тем временем сходил к останцу, извлёк из притаённой за кустарником ниши пузатый прокопчённый чайник и несколько полуторалитровых пластиковых бутылок в цветастом продуктовом пакете.

– Колись, Лукич, – шутливо спросил я, – что там еще заныкано?

– Небольшой рулон полиэтилена на случай дождя, – серьезно ответил таёжник. – Алюминиевые миски, кружки и ложки, старая фуфайка, парочка свитков берёсты для розжига. Правда, из съестного не прячу ничего, чтобы лишний раз не привлекать зверьё. Мне-то не жалко, но они ведь, если доберутся, заодно разгрызут и почикают все тряпки, – говоря это, Лукич протянул мне чайник и пакет с бутылками. – Сбегай-ка лучше, Василий, на ключ за водой; нарви попутно на заварку смородинного и черничного листа с ягодой. А я покуда почищу картошку-моркошку да вскрою тушёнку.

В сумерках поужинали, покормили собак; прикрытый крышкой котелок с недоеденной похлёбкой Лукич отнёс и поставил в холодок у изножья останца, остальные продукты прибрал в паевку. Наломали пихтовых лапок под подстилку, нарезали тесаками травы – получилось хорошее взбитое ложе. Накрыли костёр двумя листвяжными толстыми жердочками, одну к другой – гореть будут неспешно и с высокой теплоотдачей. Только не забывай в срок подвигать. Самое время укладываться спать, что и собирались мы сделать, но помешал Тунгус.

Астра как улеглась под смородиновым кустом, положив голову на вытянутые передние лапы, сразу задремала, а пёсик, хоть и съел пайку в два раза больше, однако угомоняться и не думал, понуро бродя между костром и нами и демонстративно обнюхивая приготовленные на ночь и лежащие ворохом сучья.

– Зырь, Васёк, каков артист! Будто сроду и не кормлен. Куда в него тока лезет?

– А у него, видно, всё как у утки: сразу на вынос… Поди оформим хлебную тюрю с бульоном?

– Не поможет. Оставь его. Пусть себе покапризничает.

Тунгус, поняв своим собачьим чутьём, что говорят про него, быстро подбежал и присел перед нами, подметая куцым хвостиком остывшую пепельную золу позади себя и преданно поедая нас своими разноцветными глазёнками.

– Лукич, давай я схожу за котелком? Подкормим парня.

– Не блажи. Он сытый и нечего пса поважать! – сказав это, Лукич отвалился на спину вдоль хвойно-травяной подстилки и через минуту захрапел.

Мне же не спалось. Я привстал, выбрал из вороха дров кедровую ветку с сухой желтой иглой и, поправив костёр, бросил её на тлеющие жердочки. Ветка ярко вспыхнула и осветила всё вокруг.

Боковым зрением я отметил, как Тунгус, чтобы не подпалиться, нехотя встал и обиженно поковылял, но не к смородине, под которой дремала Астра, а к останцу. Не дойдя метра два до скал, он даже и не лёг, а скорее рухнул на притоптанную нами траву. Всё бы ничего, но было забавно наблюдать, как он почти сразу приподнял маленькую свою удлинённую мордочку, поворотил её, укоризненно глянул на меня и с вызовом отвернулся к освещённому костром останцу. Ишь ты, какой характерный! Ну да ладно: утро вечера мудренее.

 

Среди ночи я проснулся оттого, что кто-то под ухом у меня посапывал и со сладким стоном шумно причмокивал. Я повернулся и в тусклых отблесках догорающего костра обнаружил сбоку от себя вольготно растянувшегося между мной и Лукичом Тунгуса. Гляди-ка, затесался, бедолага! Нашёл-таки тёплое местечко.

Я встал, зевнул с потягиванием, подбросил в костёр дров и снова прилёг. Пёс за всё это время даже не пошевелился, так и спал на спине, вольно раскинув, слегка подогнутые передние и задние лапы. Мне стало любопытно: а где же Астра? Поискав взглядом, нашёл её там же, где и вечером: под смородиновым кустом. Только теперь она не дремала, а бодрствовала, и весь вид лайки – напряжённые глаза и уши торчком – говорил о том, что Астра бдит и сторожит не только лишь покой своего хозяина, ну и наш, с по-прежнему сопящим с прихрапываньем во сне пёсиком.

Рассматривая крупные, будто врезанные золотом в чёрное бархатное небо звёзды, вскоре сомлел и я, а прохватился в очередной раз от злобного собачьего рычанья и взлаиванья. Полусонный, сел на примятые пихтовые лапки и осмотрелся.

Лукич сноровисто укладывал в костёр хворост пучками, пламя взмётывалось высоко вверх, освещая не только горбатый останец, но и могучий кедр метрах в пятнадцати на лугу с противоположной стороны. Астра то убегала с лаем в изломанную отсветами ночь, то возвращалась, однако с полдороги обратно уносилась на луг. Тунгус, поскуливая и потявкивая, испуганно жался к костру, но, опасаясь подпалить шерсть, близко не подбирался.

– Хозяин шастает, – громко бросил Лукич, когда я присоединился и тоже принялся кидать в жаркое пламя сухие сучья. Старый таёжник одобрительно покивал и с усмешкой пояснил: – Чернику нашу Мишенька подъедает. Там же понизу ягодка испокон рясная. И крупная, не хуже смороды.

– А он Астру не порвёт?

– Пускай сначала догонит! Ты думаешь, я от нечего делать такой пионерский костёр палю? Отпугиваю.

– Да я уж понял. Конкурента шугаешь!

– Зверь теперь сытый. По большому счёту мы ему – по барабану… Однако бережёного Бог бережёт!

 Между тем лай Астры начал затихать и минут через пять собака вернулась к костру. И хотя вид у неё был совсем не воинственный, но шерсть на загривке всё еще стояла дыбом. Лукич, поджидая Астру, достал из паевки колбасу, отломил кусок и сейчас протягивал его приближающейся лайке. Астра шла невозмутимо, но с чувством исполненного долга, оставался какой-то метр, когда в зазор между собакой и Лукичом ворвался Тунгус, ловко подпрыгнув, выхватил на лету кусок из рук мужика и умчался в ночь.

– Вот это жук так жук! – с восторженным недоумением вырвалось у меня.

– Проныра, – снисходительно обронил Лукич и обратился к подошедшей Астре: – Прохлопала, девонька, свой приз?

Та в ответ лишь виновато вильнула роскошным хвостом: что, мол, с бродяги возьмёшь…

– Да уж, точно, миленькая ты моя, – словно прочитав собачьи мысли, вслух согласился Лукич, извлекая остатки колбасной палки из паевки и разламывая надвое. – Давай держи. Заслужила.

Астра осторожно взяла из рук хозяина аппетитный ломоть и удалилась к смородиновому кусту.

– Породу в карман не спрячешь, – уважительно проводил я лайку и поинтересовался у друга: – Пальцы-то хоть целы?

– Сам удивляюсь – но и царапинки нет. Вот ловкач! – Лукич, чтобы лучше рассмотреть, поднёс ладонь к огню, растопырил пальцы и покачал сединами. – Ладно, Василий, пойдём досыпать, а то скоро светать начнёт…

Сон после медведя получился цветным и рваным: то какой-то зоопарк привиделся с африканским жирафом в окружении наших косолапых; то я сползал по крыше многоэтажного дома и никак не мог найти, за что бы ухватиться, чтобы не улететь вниз и не разбиться в манящей и пугающей бездне. Последним приснился берег Верхне-Кедровского озера, ярко-зелёные кусты по окоёму, переливающиеся в солнечном свете разноцветные камешки и я, заходящий босиком в ледяную прозрачную воду. И хотя ощущались пупырышки изморози на коже и начинало сводить пальцы на ногах, но почему-то я не мог повернуться и выйти из студёного озера. Бр-р!

С трудом разлепил глаза и, преодолевая сонливую вялость, резко оторвал свой корпус от ложа и сел наземь по-турецки, подобрав ноги под себя. Рассвело, но солнце еще не встало. С белка, от озера тянуло пронизывающим холодом, это, в общем-то, и объясняло мой последний сон, но только его, а остальные предыдущие мне бы никто наверняка и растолковать не смог. Видимо, просто сказались усталость и напряжение всего вчерашнего дня и беспокойная ночь.

Лукич хлопотал у прогоревшего костра: на подёрнутых пеплом углях сооружал из сухих щепок и сучьев миниатюрный шалашик. Вот он нагнулся, набрал полные лёгкие воздуха и начал дуть внутрь шалаша. Угли вспыхнули, затрепетало пламя, теперь можно подкладывать толстые ветки. Тунгус крутился рядом с Лукичом, Астра полёживала на своём месте под смородой.

– Доброе утрецо! – сказал я, поднимаясь с лежанки и подходя к костру. – Что-то холодновато нынче.

– Всё к тому. Это ж высокогорье. Теперь запросто может и снежок пролетать. – Старый таёжник уложил кривой сук поперёк горящих дров и обернулся ко мне: – Тока не сегодня. Роса обильная, день сулит быть ясным. – Лукич указал на мокрые гачины своих штанин: – Спускался на лужок глядеть медвежье топтанье, вымок весь. Вишь ты, теперь сушусь…

– Пока то да сё, схожу-ка я на ключик, сполоснусь… Воды не надо?

– Да я уж принёс котелок.

– Постой. В нём же похлёбка оставалась?

– Вспомнил!.. – Лукич растянул морщинистый рот в снисходительной ухмылке и кивнул на Тунгуса, усевшегося напротив и влюблённо пожирающего глазёнками обоих нас по переменке. – Скажи спасибо этому шалопаю. Видно, ночью, пока мы спали, сбегал к скалам, да и выжрал всё до донышка. А я-то, старый дурень, не усёк, с кем имеем дело. Лопухнулся по полной. Не прибрал котелок на выступ повыше. Вот и пришлось его драить с песочком.

– То-то он так дрых с полным брюхом, что аж постанывал от удовольствия!

– Когда?

– Да ночью же! Завалился между нами, отыскал ведь, хмырь, где потеплее и не поддувало, и так расхрапелся, что разбудил меня.

– Понятно. И выспался, и попировал. Ничего, сейчас заново наварим. Всем хватит. А там и солнышко всю росу выпарит, чтоб черничку сухой брать.

Доброе настроение друга передалось и мне. Я кликнул Астру, та охотно вскочила из-под куста и мы направились по чуть приметной тропке к ручью. Тунгус увязался было за нами, но неловко зацепился тощим боком за высокий и густой кустик пижмы, его щедро окатило сверху росяным душем, пёс тихонько взвизгнул и с обиженным видом вернулся сушиться к костру.

 

Зелёная плантация с тёмно-фиолетовыми островками черники поблескивала в солнечных лучах россыпями спелых ягод, когда мы в траве по пояс спустились к ней, минуя одну заросшую наклонную террасу за другой. Середина плантации оказалась вытоптана, создавалось впечатление, что медведь здесь не только вдоволь полакомился, но и от души повалялся. В двух-трёх местах рядом с мареновыми плитами возвышались пирамидками иссиня-чёрные кучи звериного помёта.

– Вишь ты, не тока у нас, – Лукич вздохнул, – но и среди медведей встречаются засранцы: где пожрёт, там и нагадит. Хотя обычно ходят они в сторонку подальше от мест своей пасьбы.

– Получается, что лай нашей Астрочки был ему до лампочки? – в рифму спросил я и обвёл руками весь взбуровленный участок: – Кабы испугался, столько б не наворотил!

– Он либо старый, матёрый, или же наоборот – пестун неопытный. Медведь – зверь умный, осторожный и коварный. Старый наверняка нас засёк и определил еще засветло, всё оценил, дождался ночи и начал пастись. Молодой же мог случайно, на запах, выйти сюда, а жадность, да и рясная черника перебили всю осторожность. – Лукич на самую малость задумался и уверенно закончил: – А ветерок с вечера, как я помню, дул с белка, что и дало Мишке время хорошо подъесть и раскурочить эту полянку. А как тока ветер сменился, Астра его и учуяла…

Тунгус, что всю дорогу, пока мы лезли по дурбею и кушерам, плёлся позади, терпеливо дожидаясь, когда мы примнём траву и кустарник, с выходом на плантацию, где венчики черники и ему всего-то лишь по брюхо, так обрадовался свободному пространству, что принялся носиться и нарезать круги по поляне. Два раза даже перевернулся через голову, что совсем не сбило его куража.

Остановиться же пса заставила куча медвежьего помёта, на которую он напоролся, продолжая раскручивать свою неистовую беговую спираль. Тормозя, Тунгус выбросил перед собой передние лапы. Это и спасло от того, чтобы ему не вляпаться в свежую и такую пахучую кучу. Тунгус осторожно обнюхал её; хвостик, только что торчавший вверх пистолетом, сник и вжался между ног в подбрюшье. Пёс прижал уши и попятился назад, а когда поравнялся с нами, глянул искоса в нашу сторону, да и резво скакнул обратно в ту просеку, что недавно, идя сюда, промяли мы.

– Ты чего это, братишка, струхнул-то? – громко бросил вдогонку Лукич. И будто неразумному человеку отечески прокричал: – Убежишь – потеряешься. Потеряешься – пропадёшь.

Самое любопытное случилось, едва старый таёжник умолк. Уже исчезнувший в травяных зарослях Тунгус вернулся на поляну. И сделал это напрямую через стоящую стеной высокую траву, а не как мы ожидали по тропинке назад. И не испугался ведь, бедолага, ни толстых бодылей и стеблей маральего корня, дягиля и пижмы, ни сплетений вязели. Пулей вылетел на ягодную плантацию и, виляя хвостиком и преданно изгибая спину, приковылял к нам.

 

Обратная дорога домой (пусть и была с виду легче: почти всегда петляла под гору, исключение составил лишь крутой полуторачасовой подъём с черничной перемычки на вершину белка) по времени оказалась примерно равной тому пути, которым мы карабкались сюда: на спуск ушло также около восьми часов.

Со стороны глянуть: беги себе вприпрыжку вниз по крутой дорожке да припевай! Ан, нет! Немалый груз за спиной да крупный щебень и сколы под ногами не шибко-то дают разбежаться! И потом – спроси любого опытного алтайского таёжника, что предпочтительней: спуск или подъём? Почти каждый, не раздумывая, ответит: «конечно же, подъём». Причём, знаю по собственному опыту – хоть гружёному, хоть порожнему. Уже одно то, что при подъёме на колени нагрузка ослабевает, для человека значит немало. А торопиться, гнать с горы – можно и шею свернуть.

Паевки наши были наполнены отборной черникой под завязку. Тёплые вещи, как и пакет с посудой, я приторочил поверх крышки, накрепко притянув жгутом. Лукич рассовал своё в кармашки и пустоты рюкзака. Подъём преодолели спокойно. Змей не встретили ни одной, за эти два дня гадюки расползлись по норам теперь уж наверняка до первого весеннего грома.

Астра бежала впереди, иногда обшаривала плиты и валуны; Тунгус уныло плёлся позади, всем видом показывая, как жить бедному бродяге трудно и как ему опостылели эти грёбаные вершины и утёсы. Пёс приободрился, когда мы продолжили путь по рыжеватому, поросшему вереском плато. Он даже несколько раз забегал вперёд и, энергично крутя хвостиком, преданно заглядывал нам в глаза: почто, мол, не кормите, люди добрые? Видели, как я отважно взбирался вверх? Между прочим, все подушки на лапах себе сбил!.

– Потерпи чуток, братишка, – словно прочитав его мысли, вслух обратился к пёсику Лукич, когда тот в очередной раз перегородил нам дорогу. – У давешнего ключика сядем перекусить, тогда-то и почавкаешь вволю.

Пёс недоверчиво посмотрел на Лукича и посторонился. Как ни странно, но за тот час ходу, что оставался до ручья, Тунгус уже больше ни разу не забегал вперёд, а, опустив голову, молча тащился сзади. Ну как тут не поверишь, что братьям нашим меньшим речь человеческая вполне понятна, вот только сказать что-нибудь в ответ они никак не обучатся.

Из леса на окраину посёлка мы вышли ближе к ночи. Ремни так врезались, что думалось: как бы плечи не отвалились. На последних привалах у нас не было сил, чтобы стащить с себя тяжеленные паевки и прислонить рядом к стволам пихт, а самим блаженно вытянуть нахоженные ноженьки. Теперь отдыхали, переводили дух, отыскав удобные бугорки или невысокие подходящие навесы над дорогой, чтобы, попятившись, поставить низ своих паевок на твёрдую поверхность, тем самым ослабляя давление ремней на плечи. Астра, понимая, как мы устали, больше не шныряла по кустам, а степенно шла рядом с Лукичом. Зато Тунгус, откуда только силы взялись, носился как угорелый и перед нами, и по зарослям сбоку.

– Вишь ты, учуял дом. Радуется, – добродушно ухмыльнулся Лукич. – Сейчас улизнёт и ищи-свищи парня!

И действительно, только мы перешли мост через Ульбу, пёс будто растворился среди низеньких кустов на сумеречной полянке, за которой на взгорке зыбко проступали заборы и крыши поселковых домов. На столбах вдоль переулка зажигались первые фонари. Я покричал, подзывая собаку, но никто не откликнулся, не подбежал…

 

Прошёл месяц. Однажды решил я сходить, побродить по сентябрьскому пойменному лесу, поискать опят. Утро солнечное, по-осеннему тихое, листва на деревьях жёлтая и багряная. Воздух горьковато-сухой. Бодро шагаю по переулку, сейчас спуск, полянка, невдалеке речной мост.

Гляжу и не верю своим глазам: с полянки, весело повиливая куцым хвостиком, бежит мне навстречу ни кто иной, как бродяга Тунгус. А у меня как назло ни крошки хлеба, ни жареного куска мяса в сумке, только ножик – срезать с пеньков опят. И возвращаться за гостинцами далеко.

Мелькнула мысль: неправ был Лукич. Всё-таки мы не кошёлки для пёсика, а что-то большее, коль он с такого дальнего расстояния узнал меня и бежит со всех ног здороваться! Ай да молодец Тунгус! Давай-ка пожалеемся! И я протянул подбегающему пёсику свободную руку. Однако Тунгус, поравнявшись, ловко вывернулся и, даже не глянув в мою сторону, понёсся дальше.

Я так и замер на месте, в полном недоумении машинально поворачивая голову вслед за убегающей собакой. И тут же всё понял.

Позади, метрах в семи за мной у калитки остановилась видимо ходившая за покупками в магазин пожилая женщина, поставила большой пакет с продуктами на лавочку, склонилась и начала рыться в нём. Тунгус уже рядом, крутится возле старушки и так подпрыгивает, что еще чуть-чуть и с лёгкостью сделает сальто в воздухе. Да, может, и не одно!

Я постоял с минуту посреди дороги и пошёл дальше, напоследок усмехнувшись про себя: ну, что же тут поделаешь? Может, с грибами больше повезёт…