Николай ИВАНОВ. ОДНАЖДЫ ИЛИ НИКОГДА. Рассказ

 

Николай ИВАНОВ

ОДНАЖДЫ ИЛИ НИКОГДА

Рассказ

 

1.

Ах, каким бравым красавцем был ротный. И знал ведь, знал это. Пользовался! Глаза — бабья смерть! Тонкие, чётко очерченные губы. Чуб из-под шапки. Не под два метра дылда, но в строю всегда на правом фланге. Ямочка на щеке, которой он в начале офицерства стыдился как рудимента мальчишества, но которая, оказывается, притягивала женские взоры, из-за чего теперь приходилось бриться чаще, чем можно было бы.

Но сегодня всё это отошло на второй план.

Капитан убивал всех новой формой. В роте знали о приказе Сталина перейти на погоны, да только какое может быть переодевание, если полк форсировал Северский Донец и ломал оборону немцев уже на Украине как раз в обозначенные Верховным главнокомандующим сроки — с 1 по 15 февраля 1943 года.

Снабженцы, тем не менее, хотя и в предпоследний день, но провернулись в указанное в приказе время. Грузовики с боеприпасами часами бились лбами в запретительные флажки регулировщиц на слабосильной переправе, а тыловики, подмаслив коменданта парой комплектов новой формы, вне очереди перегнали свои полуторки с тюками на правый берег.

Как капитан подмасливал уже вещевую службу — припасённым спиртом, ямочкой на щеке или своими фирменными папиросами «Север», то осталось тайной, но он первым переоделся в новенькую гимнастёрку со стоячим воротником, без вечно топорщившихся карманов на груди, перепоясался ремнём с пряжкой в два зубца. И погоны — погоны чисто белогвардейские, с посеребренными звёздочками, шелковистым просветом по центру и малиновыми кантами по краям, легли гореть на плечи. Укрепили они, наконец, ему и вечно спадавшую с плеч портупею. Глядеть — не налюбоваться. Потому капитан и сновал, несмотря на жуткие февральские ветра с реки, среди разрушенных домов без шинели, демонстративно хвалясь обновкой.

Ради чего совершался зигзагообразный променад под перестрелки-аплодисменты врага, стало ясно, когда ротный оказался в сельской больничке, отданной санитарному отделению. Из медицинского тут остались только две кушетки, на которых дремали в ожидании отправки в медсанбат раненые. Для первого дня боёв за Донбасс по потерям совсем неплохой результат. И даже не потери это, а издержки от элементарного отсутствия боевого опыта у новобранцев, потому что берег прикрывали итальяшки, так и не научившиеся воевать.

Санитар Егор Лукич, по достижении шестидесятилетнего возраста переведённый сюда из пехоты, подхватился, прикрывая столик с распотрошённым НЗ, выданным на период наступления, — буханкой мёрзлого хлеба, двумя селёдками, щепотью сахара. Вознамерился начать доклад, но ротный, согреваясь папиросой из трофейного портсигара с ратушей на крышке, остановил:

— Где начальство?

— На переправе, — кивнул усами Лукич в сторону Северского Донца. Усы его — всем усам усы, как будто вознамерился переплюнуть Будённого. Смешно, что при этом немец беспрерывно бьёт из совхоза имени Ворошилова. Вот ведь как кривобоко сошлись на Донбассе имена из времён гражданской войны на войне Отечественной!

— У Гречихина?

— Ему плечо задело. «Юнкерсы» утром… — оправдал начальницу санитар. Измазанная в извёстку его телогрейка красноречивее всего говорила о налёте фашистов: бойцы зайцами перескакивали остатки известковых заборчиков, укрываясь за ними то с одной, то с другой стороны, в зависимости от захода самолётов. — Товарищ капитан, а нам погончики такие… Когда?

— Такие погончики всех ждут там, — капитан кивнул через окно на меловые горы под белым снегом, над которыми клубились чёрные дымы невидимых пожаров. Комполка на последнем совещании доложил, что итальянцев спешно сняли с фронта, заменив хотя и потрёпанными, но отборными немецкими частями. А с этими не забалуешь… — Ко мне обоих.

Провожая взглядом петляющего по тропке старого солдата, капитан уже с позиций обладателя новенькой формы оценил его довоенное обмундирование. Как умудрялись в нём ходить, воевать да ещё карточки в нём домой посылать? В новой, конечно, гнать врага веселее. Только предстоящая атака принесёт уже серьёзные потери, и после Сталинграда об этом говорится, к сожалению, привычно. Так что и переодевать бойцов резона не видел. Плюс в дополнение к будущим потерям раненых переоденут в госпитале. Худо-бедно, с миру по нитке, а в роте образуется обменный фонд…

Словно извиняясь перед списанными со счетов бойцами, протянул обладателям кушеток по папиросине. «Север» — это не самосад крутить. А вообще раненым на войне везёт, у них у единственных стопроцентный шанс уцелеть в предстоящем бою, всего-навсего эвакуировавшись в тыл. Правда, переправа пока работает в одну сторону…

Протёр запотевшее окошко, усмехнулся, нервно прикурил новую папиросу: влюблённая парочка поднималась от реки, дурашливо толкалась на узкой тропинке. Замыкавший колонну Егор Лукич окликнул лейтенанта, передал ему непонятно откуда взявшийся леденец на палочке. Гречихин, тронув его губами, протянул Вере. Та, прикрыв глаза, сняла сладкий поцелуй своими…

Капитан затуманил стекло дымом, поработал плечами, разгоняя стылость. Какой же он был дурак, переманив санинструктора из соседней роты. Сейчас вспоминается: начала перевязки она как раз с Гречихина, с первого дня на фронте собиравшего царапины и перевязки. Доперевязывались. Учит же пословица: подальше положишь, поближе возьмёшь…

Подчинённые, не зная, что за ними наблюдали, по-детски схитрили, войдя в больничку поодиночке.

— Младший сержант Верба по вашему приказанию…

Капитан молча указал ей на стул, принявшись расхаживать в ожидании лейтенанта. Не подиум, конечно, вместо красной ковровой дорожки полосатые домотканые половики, но есть возможность оценить, кто чего стоит. Ну вот что можно найти в Гречихине? Дуры бабы…

У появившегося конкурента рука висела на бинтовой перевязи, потому чести не отдал, попытался лишь щелкнуть каблуками валенок. Только нет на них каблуков, товарищ лейтенант. И попытка достаточно смешна для офицера.

Остановился рядом с мешковатым от плохо подогнанной формы подчинённым, в довершение ко всему шмыгающим красным носом. Хорошо ещё, что не рукавом его вытирает…

— Что на переправе?

— Заливаем брёвна водой, товарищ капитан. Сапёры дают прогноз, что к ночи мороз усилится, схватит настил, и по нему даже танки смогут переправиться.

— Чего сопливишь?

— Соскользнул в прорубь…

Стала понятна мешковатость формы, одетой явно с чужого плеча. Но зато капитан получил неожиданный козырь разлучить парочку:

— Тебя на реке заменит второй взвод. Сам садишься на его позиции в центре, — капитан выудил из-за спины полевую сумку-планшет, с непривычки ремешком задев и оттопырив погон. Бережно поправил его под завистливыми взглядами подчинённых. Указал Гречихину на карте будущую позицию рядом с криницей. Перевёл взгляд на командира отделения: — Младший сержант Верба, вы продолжаете контролировать людей на переправе. Егор Лукич! — сразу же выудил попытавшегося незаметно прошмыгнуть за топчаны санитара, чтобы не последовало просьб и возражений от санинструктора. — На период наступления держишься с третьим взводом лейтенанта Гречихина. Вопросы? Нет вопросов. По местам. Младший сержант, проводите меня.

Насколько же велика сила армейского приказа, если заставляет женщину не просто беспрекословно провожать мужчину, но и считать это должным. А под взглядом командира, элегантно пропускающего даму вперёд, ещё и не обернёшься на остающихся.

Сразу за дверью капитан вновь распахнул сумку, но теперь уже для того, чтобы достать погончики. С двумя лычками. Улыбнувшись, заложил между ними шоколадку — это тебе не леденец на палочке. Протянул презент:

— Держи. У тебя у первой. После меня.

— Спасибо, товарищ капитан! И вправду красиво. И за шоколадку. Только разрешите мне в боевые порядки…

— Твоё место на переправе. Вон, целые лейтенанты в прорубях купаются.

Вновь, не дожидаясь ни благодарностей, ни возражений, ни новых просьб, побежал в штабную хату. Всё же колюч ветер с Донца, и одними погонами с папироской от него не укрыться.

Не успел взвод Гречихина перетечь в наспех выдолбленные в мёрзлой гальке окопы второго взвода, над головами наступающих закружила «рама». Вернейший признак того, что через полчаса, после анализа полученных с неё фотоснимков, немцы пойдут в атаку. Собственно, не для того гитлеровское командование и меняло итальянцев, чтобы отсиживаться в окопах. Пробежавший по траншее молоденький политрук поздравил роту с началом освобождения Советской Украины, а потом, словно лично присутствовал на совещании у фюрера, торопливо пересказал и его указания для своих генералов: без мощностей Донбасса поднять германскую военную экономику на данный момент не представляется возможным, а потому угольный бассейн не сдавать русским ни при каких условиях. Прорвавшиеся части сбросить снова в Северский Донец.

— Держимся, братцы. Впереди столько угнетённых советских людей, которых нужно освободить, — уговаривал политрук, сам пока ещё никого не освободивший.

Немцы не изменили своим традициям: через тридцать минут после пролёта «рамы» серое небо заполонили фашистские самолёты, ненасытно и нескончаемо высыпая, словно из подола, на изрытый оврагами правый берег и наводившуюся переправу бомбы. Заработала артиллерия, уже гарантированно предвещая контратаку. На правом берегу Северского Донца сходились приказ Гитлера и политбеседа политрука…

Ротный поймал в окуляр бинокля Гречихина. Лейтенант, хлопая, как оглохший тетерев, перебитым крылом на перевязи, нарезал бойцам секторы обстрела. Всё правильно, правильно всё делал, только пораньше бы это завершить. Да, не вовремя, чуток некстати прошла смена позиций. Но на войне всего не предугадаешь, враг тоже двигает фигурки на шахматной доске. А Гречихин, если сопли на рукав не станет наматывать, выстоит. За его спиной, чёрт побери, Вера Верба!

Но не вовремя!

— Телефонист, за мной! — прокричал Бубенец и в мизерный просвет между разрывами бросился на позиции лейтенанта. Если тому защищать санинструктора, то ему, комроты, держать переправу, без подпитки через которую Краснодон не взять.

Немцы словно ждали его рывка, обрушили на позиции роты новый шквал огня. Последнее, что капитан увидел перед тем, как его накрыло каменисто-снежным разрывом с ошмётками перил от ведущей к кринице лесенки, — это упавшего на дно воронки лейтенанта Гречихина…

 

2.

Незнаемая, суматошная жизнь больницы с броуновским движением людей в коридорах заставила Максима прижаться к стене. И вовремя, потому что сзади послышалось залихватское:

— Лыжню!

Медсестричка промчала на каталке больного, время от времени подтягиваясь на руках и сама катясь вместе с пациентом.

— Стой! — вдруг вскрикнул тот, приподнявшись на локтях.

Санитарочка упёрлась ногами в пол, но груз всё равно протащил её комариный вес несколько метров.

— Назад! — потребовал больной.

Неумолимый тон заставил девушку повиноваться.

— Стой!

— Что случилось? — наконец смогла испуганно спросить она у больного.

— Я не изучил схему эвакуации при пожаре, — тот указал на стену с плакатом.

— Зачем?

— А если во время операции случится возгорание? Вы же все разбежитесь! А как мне выбираться?

Санитарочка заулыбалась вслед за операционником, дала шутке пожить несколько мгновений и вновь толкнула каталку:

— Лыжню!

Из перевязочной, словно после допроса, с заложенными за спину руками и под конвоем медсестры вышел старик. «Заключённый» едва двигал ногами, и Максим, чувствуя себя совершенно инородным телом, позволил арестантской парочке отойти подальше. Отодвинулся лишь от расположившейся рядом на стульях шустрой бабёнки, подкармливавшей из спрятанной в пакет кастрюли взлохмаченного, плохо выбритого мужичка:

— Чего воротишь нос?

— Я тебе что, петух — каждый день пшено клевать. Хоть бы мяска разок принесла.

— Значит, кобель, раз мяса хочется. Помрёшь, точно похороню у входа на кладбище, чтоб всем бабам даже мёртвый под юбки заглядывал.

— Тебя послушать, то достался тебе муж…

— Ты сам себе достался. Ешь, с больничной едой и цыплёнок подохнет, не то что петух.

— Так всё равно на кладбище гонишь.

— Погоню, когда сама захочу. Ты ещё не всё пшено доел. А за него уплочено!

Уловив просвет в коридоре, Максим продвинулся ещё на два дверных проёма. Больше не получилось — навстречу стремительно шёл врач, за развевающимися полами которого хвостиком мелькал то с одной, то с другой стороны лысенький мужичок.

— Не три, а четыре вещи должен сделать за свою жизнь человек. И четвёртое — это убить строителя!

— Но тут же всё по плану, — мотало в разные стороны «хвостик» с распухшей папкой в руках.

Строителю не давал оторваться замыкавший инспекцию медбрат с коловоротом на плече, больше похожим на ручку от огромного чемодана. Незнакомый, причудливый и страшный инопланетный мир, в котором от тебя ничего не зависит. Первый раз Максим был здесь на профилактическом осмотре три года назад, сразу после приезда из Донецка, а последний — для получения медсправки в училище. Лучше бы и дальше не знать этих стен, если бы не нужда проведать деда. Да ещё и предстоящая встреча напрягала, потому что тот просил прийти его одного...

Врачебно-строительная троица скрылась у стоматолога, и Максим очередным рывком достиг поста дежурной. Спрятавшаяся за стойкой маленькая седая головка, венчавшая грузное тело с широченными, поглотившими стул бёдрами, кивала прилипшей к уху телефонной трубке:

— Во-во, болезни всю жизнь собираем, а вылечиться хотим от одного укола… И не говори. У нас тоже — нет бы лежали больные, а то сплошь жалобщики на плохое питание…

Опережая Максима, за стойку перевалился, став на цыпочки, мужичок с перебинтованной рукой:

— Скажите, на рентген талончик или живая очередь?

— Утром сидели все живые, — кивнула головка с трубкой, сумев не потерять нить разговора с собеседницей: — Она дождётся, когда мои тараканы поженятся с её тараканами, и вот тогда точно взвоет сто раз до обеда! Что вам, молодой человек? — нашла паузу для демонстративно зависшего над столом Максима.

— Извините, как мне попасть в хирургическое отделение? Дедушка лежит, Бубенец Иван Михайлович. Туда нужен пропуск?

Дежурная соизволила посмотреть списки, впервые подняла глаза:

 — Слаб ваш дедушка. Вы того… думайте… По этому переходу за каталкой, там вправо, на этаж выше, потом прямо, — корабельным штурманом проложила курс до цели.

Посчитав миссию выполненной, вернулась к подруге:

— Во-во, в деревню надо осьминогом приезжать, работы на каждый шупалец хватит…

Главврач был прав насчёт строителей — Максим изрядно поплутал, прежде чем отыскал нужное отделение.

Перед ним, едва не сбив, из кабинета урологии вынес себя на распахе двери верзила в лопнувших от старости кроссовках. Подмигнув отпрянувшему Максиму, пропел:

— Любимый город может спать спокойно…

Осмотрел запись в медкнижке, издали поцеловал её и, словно по палубе корабля, закачался к выходу.

Больше Максима ничего не задерживало, не отвлекало, не возвращало назад. Понаблюдал за кошками, белками сидевшими на дереве под окном, и открыл коридорную дверь с нарисованным скальпелем. И сразу получил в живот удар каталкой: «лыжница», освободившись от клиента-пациента, неслась обратно, ухитряясь набирать эсэмэску в телефоне. Правы анекдоты о блондинке за рулём.

— Ой! Простите. Больно?

Максим был рад даже этой малой задержке и успокоил девушку улыбкой: это ли проблема. Хотя и у него особо их нет — всего лишь навестить деда.

— Вы, наверное, к Ивану Михайловичу? Он ждёт с утра. Давайте провожу, — ничего не поняв из желаний посетителя, повела за собой, как классный руководитель первоклассника в нужный класс. — Ваш дедушка для такого возраста и полостной операции просто молодец… Ему, как ветерану войны, могли выделить и отдельную палату, но тут мы сами перестраховываемся, чтобы больные по-соседски присматривали друг за другом. Вот, сюда.

— Ну, здравствуй, дед! — как командуют на прыжках из самолёта: первый, — пошёл!

— Привет, Макс… — приподнял тот худую, опоясанную венами руку. Может, даже и не в приветствии, а чтобы указать на стул рядом с тумбочкой. Он такой, он всегда и во всём командир… Чубчик спутался от пота, надо бы расчесать. Губы втянулись в рот, превратившись совсем в ниточку. Эх, дед-дед... А как был всегда красив и подтянут в форме! — Карту принёс?

Максим открыл пакет, где вместе с гостинцами лежала истрёпанная, подклеенная на сгибах географическая карта. Купить её пришлось после переезда в Россию, когда деда стали приглашать на встречи по пять раз на день в училища, школы и даже детские сады. Ещё бы — освобождал Краснодон, поднимал тела молодогвардейцев из шурфов. Контужен, дважды ранен. Дослужился пусть и в военкомате, но до полковника. Имеет три ордена и наградное оружие. Одного этого хватило бы на десяток ветеранов, а он прихватил себе для биографии ещё и совсем близкую историю — войну на Донбассе. Не ветеран, а легенда. Впрочем, никто и не говорит иного.

Дед оказался слаб настолько, что рука второй раз не смогла подняться, команда последовала глазами и голосом:

— Открой.

Словно меха в гармошке, Максим развернул по сгибам карту с нанесёнными на неё красными стрелами и синими зубчатыми окружьями обороняющихся фронтов и армий. Поверх среза проследил за взглядом деда, который словно прощался со своей фронтовой судьбой.

— Мне, наверное, уже пора… туда, — вдруг произнёс дед. Указал взглядом сначала на карту, на которой самолично рисовал обстановку 1943-го года и где остались многие его подчинённые, потом на капельницу — как итог нынешнего своего состояния.

Вернулся с процедур маленький худенький сосед. Увидев в палате гостя, деликатно кивнул и отправился на прогулку по коридору. Дед заторопился:

— Спасибо, что пришёл. Я… я, наверное, не лучшим был дедом, держал тебя в ежовых рукавицах. И тебя, и отца твоего, и бабушку… Неправильно это.

— Да что ты, дед! Я худого слова от тебя ни разу…

— Но и ласкового тоже… Вот лежу и вспоминаю — не дом, а казарма какая-то была. Всё по струнке, по распорядку, с неизменными наказаниями… Хотел, как лучше, чтобы порядок был, чтоб людьми выросли… Чтобы ты офицером стал.

— Буду. Уже на второй курс перевели.

— А бабушка Вера перед смертью тебе ничего особенного не говорила? — поинтересовался своей, далёкой от забот внука проблемой. При этом отвернул голову, чтобы, если прозвучит утвердительный ответ, не смотреть в глаза гостю.

— Наказывала беречь тебя.

Дед облегчённо покашлял — так машинально страдают по сигарете заядлые курильщики. Но ему категорически запрещено даже смотреть в сторону табака…

— А знаешь, почему возникают новые войны? — похоже, дед готов был говорить о чём угодно, лишь бы оттянуть разговор, ради которого попросил приехать Максима. Таким же образом тот сам искал причины, задерживаясь перед дверью со скальпелем. Как там медсестричка, кого катает по коридорам? — Мы теряем на них иммунитет. И первыми это сделали мы, ветераны. В какой-то момент мы все превратились в маршалов. Выучили названия фронтов, дивизий, мы из книжек знали, кто куда наступает и почему, владели планами немцев, американцев и точно описывали реакцию на всё это Сталина. А про соседа по траншее забыли. Как дымится на морозе кровь из ран — не рассказывали. Молчи! И война постепенно стала не так страшна, она превратилась в игру на картах, — скосил глаза на свою, которая горбилась на полу у ножки кровати.

— Дедуль, успокойся, — Максим впервые дотронулся до бледной руки с жёлтыми от табака пальцами. Сколько раз они хватали за ухо, привычно сворачивая в самокрутку… Деду оказалось приятным прикосновение родного человека, и не будь вторая рука под капельницей, наверняка бы положил сверху свою ладонь.

Но просьба внука не остановила, а придала силы продолжить.

— Надо сказать… Нам, Максим, стало казаться, что если мы не покажем масштаба войны, то вроде как бы и сами не герои. И в какой-то момент у нас в воспоминаниях потерялись конкретные люди. И в первую очередь те, кто остался лежать в земле. Мы их как бы предали…

— Мы их поднимаем, — не согласился Максим. — Наш отряд только за эту весну поднял под Великим Новгородом останки двадцати трёх бойцов. Троих опознали. Во время отпуска я с ними опять пойду.

— Ты молодец, — может, впервые в жизни похвалил дед внука. — Вот я и хочу… Покурить бы.

— Нельзя.

— Сам знаю. Я хочу, чтобы ты разыскал и поднял ещё одного. Лейтенанта Гречихина. Карту.

Максим принялся вновь распутывать собранную наспех схему, дед наизусть попросил найти конкретную точку:

— Квадрат 17, по «улитке» 5.

Для курсанта-десантника цифры координат — как для таксиста адрес по навигатору: вот квадрат-улица, вот «улитка»-дом.

— Изгиб Северского Донца. Выше по оврагу — криничка. От неё тропинка к вершине холма, сейчас там памятник.

— Вижу, — нашёл под центральной стрелой жирную точку чёрным фломастером Максим.

— Молодец, — не к добру снова не поскупился на похвалу дед.

Пусть и не легка на помине, с небольшой задержкой, но в дверь просунулась «лыжница». За ней пижамной тенью прошмыгнул на свою долгожданную койку уставший слоняться по коридору без дела и возможности присесть сосед. Плоско улёгся под простыней — на такого можно ненароком и присесть. Видать, родственники и пшена не носят, не то что мяса.

— Извините, я поменяю капельницу, — санитарка перезащёлкнула трубочку на новый флакон, ещё раз с молчаливой мольбой попросила прощения у Максима за произошедшее и одновременно за предстоящее: — У нас начинается тихий час, больше нельзя тут находиться. Прощайтесь.

Дед дождался её ухода, скосил взгляд на невидимого соседа и сбавил голос:

— Где-то там была воронка. Я её не нашёл, когда ездил на открытие памятника.

Не по-медсестрински — широко, с правом от главврача, вновь распахнулась дверь палаты. Он и заполонил собой весь проём. Посмотрел на часы, через плечо, за которым наверняка птенчиком жалась провинившаяся «лыжница». Максим встал.

— Там лейтенант. Гречихин. Найди его, — едва слышно от упадка сил, растраченных эмоций и чтобы не дошли слова до посторонних, торопливо сообщил дед. — Я думал, бабушка сказала… Тогда я скажу — это твой настоящий дед. Ты с отцом по роду Гречихины. Не Бубенец. Но я старался, всю жизнь старался ради вас… Но так просто сложилось. Война. Прости. Всё!

— Всё! — громогласным эхом повторил главврач. Не будь перед ним ветеран войны, наверняка разнёс бы палату за нарушение режима. Точнее, ответственных за него.

Максим, до конца не осознав услышанное, со смятой картой направился к выходу. Ему уступили дорогу, но не из особой уж вежливости, а чтобы не мешал расположиться в палате целой группе людей в халатах, включая строителя и медбрата с коловоротом.

«Кыш, кыш…» — отогнала Максима, как непослушную курочку, прячущаяся за спины взрослых санитарка. Оглушённый новостью, Максим машинально показал ей язык, заставив замереть с открытым ртом и поднятыми руками.

 

3.

Припомнила это на похоронах.

Уже отгремел над свежей могилой воинский салют, положенный ветеранам войны и старшим офицерам. Прошёл не совсем ровно, наверняка сформированный из второго или третьего состава, взвод из почётного караула, но не под знаменитое и традиционное «Прощание славянки», а под фронтовую песню «Полем, вдоль берега крутого, мимо хат…». Максим даже подпел несколько строчек — «В серой шинели рядового шёл солдат»... Несколько отставников, с которыми общался по ветеранским делам полковник Бубенец Иван Михайлович, долго поправляли ленточку на своём венке: уж что-что, а стопку на поминальном обеде фронтовика заслужили. Не дождавшись приглашения от родных, издали кивнули им и скученно пошли с кладбища, припоминая, сколько и чего стоит у них своего в комнатке Совета ветеранов.

Оставшись в одиночестве, отец в извинении развёл руками перед Максимом:

— Не успели. Жалко.

— Чего не успели? — не понял тот. Всё вроде честь по чести...

— Квартиру получить. Как ветерану должны были дать, — пояснил ему, как неразумному. — Теперь, конечно, вычеркнут из очереди. Но я всё равно схожу. Пусть хотя бы меньше комнат, но в память о нём… Они виноваты, это они медлили, а не отец торопился… умереть.

— Батя, о чём ты!

Уловив нотки неодобрения от сына, отец усмехнулся, чтобы не остаться единственно виноватым:

— А ты думаешь, твоё поступление в училище при таком конкурсе тоже само с неба свалилось? Деду говори спасибо.

У Максима опустились руки. Это что, ухмылочки абитуриентов при поступлении, обзывавших его «Дедов внук», они оправданны? Сам по себе он ничего не стоит?

Захотелось присесть, но у свежих могил лавочек не бывает. Защищаясь, выпалил главное, о чём не знал, когда и как поведать отцу. И надо ли вообще! Но здесь легло одно к одному:

— Он мне не дед.

Отец недоуменно поднял седую голову: ты отказываешься от своего рода?! Но Максим пошёл до конца:

— И тебе не отец. Мы Гречихины, а не Бубенцы.

«И Гречихины бы не думали о квартире на похоронах», — добавил про себя.

В памяти легко всплыло, как отец однажды заехал на своей гаишной машине домой прямо со службы, стал хватать вёдра, тазики, топорик, поторапливая домашних:

— Быстрее. Лося на трассе сбили.

И вернулся с дежурства счастливый, и с мясом...

Сейчас он замер потерянный, боясь уточнений, которые могут окончательно разрушить мир, в котором жил. Видеть отца, всегда правильного и знающего, что делать, растерянным, потерявшим опору в жизни, было невыносимо, и Максим отвернулся. От дальних могил, уже с лавочками и оградками, ему махнула рукой девушка. Ошиблась? Фигурой напоминает санитарочку из больницы. Она? Чего хочет?

Неслышно отступил на несколько шагов, оставляя отца наедине с крестом. Медсестра, уловив момент, поспешила навстречу. Да, это точно оказалась она — по-восточному выпирающие скулы, сделавшие миндалевидными глаза, заострённый носик над улыбчивыми губами. Из вновь отмеченного — обтянутая водолазкой, показавшаяся большой для её росточка грудь, скрываемая в больнице халатом. И короткая стрижка, освобождённая из-под марлевой хирургической беретки.

— Здравствуйте. Мои соболезнования, — первой заговорила медсестра.

Максим кивнул.

— Я была рядом в его последние минуты… Меня Наташа зовут.

— Максим.

— Я знаю. Дедушка сказал. Он просил передать вам это, — она достала из сумочки портсигар.

Максим машинально открыл его и тут же захлопнул — вместо папирос  там были уложены доллары. Наташа опустила глаза, выдавая себя, что тоже открывала эту своеобразную заначку и знает о её содержимом. Но оправдываться или объясняться не стала, пояснила лишь:

— Сказал, это на поездку. Куда и какую, не успел… Он спокойно умер. Просто перестал дышать. Я его держала за руку.

Боясь, что собеседница отнесёт его удивление кладом к страху перед нежелательным свидетелем, Максим на этот раз демонстративно открыл портсигар, просмотрел деньги. Посчитал нужным оправдаться:

— Просил в Краснодон съездить.

— В Краснодон? Где молодогвардейцы? — встрепенулась девичья чёлка, опережая хозяйку. — Как интересно! Столько слышала. Я бы поехала, — помечтала, но посмотрела на портсигар: просто у меня столько денег нет.

— В 7.06 дети ещё спят, — простил Максим ей наивность, имея  в виду время отправления электрички на Москву. Обернулся на отца.

Тот медленно брёл к выходу. Отличавшийся в свои 70 лет моложавостью, сейчас со спины он предстал именно своим возрастом — опущенные плечи, мелкий шаг, склонённая на грудь седая голова. То, что не окликнул, не позвал сына при уходе, лишь подтверждало норму жизни в их семье — каждый сам по себе. И за себя. Но это неправильно. Нельзя оставаться в одиночестве при живых родных. Извините, Наташа, но…

— Спасибо за… — приподнял портсигар. Не уточняя и сам не определившись, то ли за него, то ли за содержимое. А скорее, что находилась с дедом до последней его минуты.

Для приличия пару раз обернувшись на остающуюся в одиночестве среди надгробий медсестричку, побежал догонять отца. Тот снова никак не воспринял Максима, похоже, все окружающие были сейчас ему в тягость. Он был погружён в свои мысли, которые  ставили с ног на голову всю прошлую жизнь. Да ещё всё рассказано  внуку, а не ему. Значит, точно не сын…

Максим отстал, и отец снова не обернулся, не заметил исчезновения рядом с собой человека. А вот Максиму наоборот, показалось трудным остаться в одиночестве. Обернулся на Наташу. Та успокоительно кивнула: я рядом! А хочешь, ускорю шаг. Дай волю, возьмёт, как деда, по-сестрински за руку. Так успокаивала и его баба Вера, когда дед не позволял выйти на улицу со своим наградным пистолетом. Не мог понять: если не показывать оружие другим, то мало кто поверит на слово, что дед — настоящий герой!

Максим так и не определился — побыть в одиночестве, догнать отца или доехать до города в компании с медсестрой. Крикнет «Лыжню!» — все пробки рассосутся.

— А у меня отгулы, — оправдала свою и беззаботность, и наличие свободного времени Наташа.

— Я в центр, — так же нейтрально сообщил и Максим. Если по пути — доедут вместе, нет — никто никого ни к чему не принуждал. А в центре есть магазин военной одежды, куда ему точно надо заглянуть.

Несмотря на обоюдную деликатность, дальнейший разговор не склеился. Медсестра просто присутствовала рядом, не навязываясь и не отвлекая, и Максим вновь погрузился в произошедшее. Что и как могло сложиться у них в семье, не будь деда? Как бы сложилась судьба у бабы Веры, у отца? У него самого? Иную жизнь  представить оказалось сложно, практически невозможно, потому никакого осуждения в сторону деда не испытывал. И это неожиданно обрадовало, потому что он продолжает считать Ивана Тимофеевича своим дедом. Хотя настоящий лежит где-то на берегу Северского Донца, не успев ни увидеть сына, ни получить лейтенантских погон, ни узнать о победе. Отцу под старость лет смириться с известием тяжелее, родная кровь от незнакомого лейтенанта Гречихина к нему перешла напрямую, а вот течь её заставили по чужим венам-фамилиям-отчествам. Могли бы со временем сказать, конечно. Понял бы. Может, даже поблагодарил бы, что Иван Тимофеевич не оставил маму одну, усыновил сироту и ни разу не попрекнул этим. Да, своеобразен был, жёсток и резок, но ведь благородно собрал доллары доехать до того, кто погиб у него на глазах…

Наташа дождалась его из Военторга на улице, по выражению лица удостоверилась, что спутник купил то, что хотел. Вскинула чёлку: ну, всё? До свидания? Максиму почему-то стало стыдно за деньги, которыми облагодетельствовал его дед, а он не делится. Ведь Наташа могла бы и промолчать, оставить заначку себе — кто бы узнал? Он отцу ведь пока тоже ничего не сказал.  И не уверен — надо ли говорить? Лучше после поездки отдаст то, что останется. А Наташе можно и нужно хотя бы конфет или мороженое купить. В благодарность. Зазывало музыкой посидеть в своём уюте кафе, но это надолго, а отец один…

Зато за углом кафе открылся цветочный ряд в банках и ведёрках, охраняемый часовыми-старушками. Взгляд притянули огромные яркие пионы, Максим  без торга расплатился курсантскими отпускными и протянул букет медсестре. Продавщицы заулыбались, словно цветы подарили им, но через мгновение стали зазывно выискивать новых покупателей: торговля живёт не проданным товаром, а предстоящей сделкой.

— Спаси-и-ибо! — пропела Наташа и нырнула в цветы по самую макушку.

Будь у девушки косички, Максим бы, прощаясь, дёрнул за них — это тебе не в больнице раскатывать королевой, требуя от всех уступить дорогу. Но зато и она, выглянув лукаво из-за бутонов, в отместку за первую встречу показала язык. Улыбнулись оба тайне, оказавшейся единственно понятной только для них.

— Счастливо оставаться, — махнул рукой девушке и побежал к автобусу. Она что-то крикнула в ответ, он ничего не расслышал за шумом улицы, но деликатно кивнул: всё будет хорошо.   

Отец собирал на кухне поминальный стол. Рядом с фотографией усопшего уже стоял и фронтовой портрет бабы Веры — улыбчивой, с санитарной сумкой и орденом Красной Звезды, погонами младшего сержанта.

— Она-то хоть нам… родная? — потерянно поинтересовался у Максима. С внутренним облегчением дождался утвердительного кивка головой. — Рассказывай.

Рассказывать, собственно, было нечего, но и после услышанного отец уставился немигающим взором на портреты:

— А ведь я догадывался. По поведению, упрёкам друг другу… Помянем.

После выпивки Максим протянул отцу портсигар. Тот узнал его, поднял взгляд на сына.

— Просил передать тебе. На память, — легко совралось Максиму.

Отец погладил отполированные бока, раскрыл, понюхал знакомый с детства запах отцовского табака. Или уже не отцовского?.. Тронул жирную точку у криницы на карте.

— Я съезжу туда, — постарался как можно будничнее сообщить Максим.

— Куда ты поедешь! — усмехнулся отец. — Там война. Мы только сбежали от неё.

«Вот именно, сбежали», — мысленно согласился Максим, но спорить не был приучен.

— Там многие одноклассники, в Донецке. И ничего…

— Плевать на многих. Ты учишься в военном училище — куда поедешь? Карьеру ломать?

— Зачем ломать? Я в отпуске. Всюду написано, что родом из Донецка...

— Сидишь дома! — отец сел за стол сам.

Снова вгляделся в портреты, словно мысленно вопрошая: что же вы наделали, родители? Взял в руки портрет бравого полковника, которого семьдесят лет считал отцом. Ненавидеть его за обман или говорить «спасибо» за то, что не цеплялось по жизни сиротство? Ведь всё, что получил в жизни, — от него ведь! Через рык, подзатыльники, через молчаливый плач матери, но жизнь прожита в достатке. Из Донецка поднялись только потому, что он пообещал: в России дадут, как ветерану, квартиру, Максим пойдёт учиться, чтобы не кувыркаться оставшуюся жизнь в непонятном статусе ДНР…

Донбасс не был и не стал его родиной, обосновался там после ранения по приказу. Но служил ревностно, получив в награду именное оружие. Но всегда говорил о своей Сибири, вспоминал тайгу, кедрач, снега, реки. Каждый раз при воспоминаниях, к старости всё чаще возникавших, словно совершал мысленный ностальгический туризм. Но не более — возвращаться в родные края по каким-то причинам не стал. Вроде воспоминания об отчиме были слишком тяжёлые. А затем и вовсе привязался к Донецку могилой жены. При этом получилось, что она оказалось последней похороненной на кладбище «Красная Звезда» перед его закрытием. Даже символично получилось: ветерана войны похоронили — и кладбище закрыли. Вроде конец войне.

А она сразу новая началась в 2014-ом. Украины с Донецком. Своих со своими. Война с доставкой на дом...

Но теперь стало понятно, почему баба Вера просила похоронить её ближе к Краснодону, к Северскому Донцу, и почему дед не исполнил просьбу. Не хотел верить, что жизнь прожита зря, что его так и не впустила в своё сердце санинструктор Верочка Верба. Не забыла лейтенанта, не променяла на полковника…

— Я деду слово дал, — может, впервые непреклонно возразил отцу Максим, за время мысленного диалога с портретом утвердившись в своём решении. — Там же… там твой отец. И к бабушке, может быть, доберусь в Донецк.

— Там война! — вновь напомнил отец.

— Но люди ведь живут. Я осторожно.

Собирая рюкзак, остановился около серванта, в котором дед хранил документы. Без труда нашёл в банке из-под леденцов ключ от небольшого сейфа, стоявшего в нём же. Открыл железную дверцу. Наградной пистолет лежал на месте. На вид и не пистолет даже, потому как кто-то из донецких умельцев переделал под дерево ручку, придав ей элегантный изгиб. Магазин с патронами лежал в коробочке рядом, и Максим, немного поколебавшись, забрал оружие вместе с документами на него. Если обнаружат на границе или при какой проверке, то оправдание и алиби стопроцентное: после смерти хозяина, как человек военный, везёт сдавать оружие по месту его выдачи — донецкий военкомат.

Легко разобрал «Макарова» на все возможные части, распихал в рюкзаке среди походно-поискового снаряжения — сменной одежды, кухонных и туалетных принадлежностей, совочка и кисточек, необходимых при расчистке раскопа. Большую лопату добудет на месте. Самое главное — это найти миноискатель. Хоть плохонький. Интернет выдал, что поисковые отряды в Краснодоне достаточно активно работали до событий 2014 года. Так что утром на электричку — и до Москвы. Там автобусом до Луганска, всего 15 часов пути за тысячу рублей. А уж потом — как получится. В крайнем случае, при неудаче можно будет считать поездку за разведку.

Разведка сорвалась полностью, даже не начавшись: утром на кухне собравшийся в дорогу отец нарезал бутерброды. На удивлённый взгляд Максима объяснил:

— Я еду тоже. Это надо делать однажды. Или никогда...

Это было неудобно, обременительно, но — правильно, и Максим принялся помогать собирать туесок с провизией.

Но сюрпризы на этом не кончились. На перроне его окликнула Наташа. В походной джинсовой одежде, с рюкзачком за спиной, она радостно замахала руками — молодцы, не проспали и не потерялись!

— Что, тоже в Москву? — удивился совпадению Максим.

— С вами, в Краснодон, — девушка расплылась в улыбке. — Ты же вчера кивнул, что можно.

Максим закатил глаза. Мало ли мы на что киваем, просто не расслышав вопрос…

— Там война, — словами отца остановил глупышку.

— А вдруг пригожусь. Я же медсестра.

Усмехнулся: у него целый взвод друзей с медицинскими навыками, но никого из них не втягивает в семейное дело. А Наталье пауза только в помощь:

— Я не обременю. Просто в самом деле хочу к «Молодой гвардии». Загорелось.

— Заходим, прощаемся… — поторопили от своих вагонов проводницы, и Наташа первой поднялась по ступенькам.

Отец посмотрел на Максима: ну ты и шустёр! Тот ответил не менее выразительно: понятия не имею, откуда и что.

— Заходите же, а то останетесь, — поторопила с верхней площадки тамбура медсестра, назначив саму себя комендантом поездки. — Давайте помогу.

 

4.

— Кто видел меня, тот уже мёртв, — казак Василий играл бывалого вояку, презрительно перенеся с угла в угол рта прилипшую к языку сигарету. Выпятил грудь. Висевшей на ней непонятной медали-кресту звякнуть бы о другие награды, но таковых не имелось, и пришлось довольствоваться тем, что подбил пальцами усы, закручивая кончики вверх.

— Я вам не просто мужичок на завалинке, — продолжал казак то ли набивать себе цену, то ли природно красоваться в присутствии Натальи. — Всю войну отбарабанил то в «Призраке», то в «Пятнашке», то у Гиви, — перечислив наиболее прославленные отряды ополченцев, не забыл снова потрясти крестом. — А родину защитили — теперь можно и самому себе пользу приносить.

Из потерявшей цвет калитки выбежала девчушка с листом бумаги. Увидев гостей, не растерялась, гордо дошла до отца, показала ему рисунок. Тот оглядел нарисованную карандашами девочку.

— А почему у неё глаза красные?

— Болеет, — как неразумному пояснила дочь и показала своё творчество незнакомцам: подтвердите. Наташа захлопала по карманам, отыскала в курточке баранку, протянула малышке. Та, получив согласие отца, схватила её, впилась зубками.

— Васька, — раздался из сарая женский голос. Казак пригнулся, словно от пролетевшей над головой мины. Пригладил чуб, чтоб не выдавал хозяина над забором. Замер в ожидании прицельного огня. — Корова прилипла к потолку от навоза, на одну дойку осталось, а тебя черти носят.

— Так, я ей сейчас мозги вправлю, — шёпотом пообещал гостям сконфуженный Василий. Мозги, скорее всего, готовились вправить ему самому, и Максим торопливо сунул местному поисковику бумажку в сто долларов, лишь бы тот не передумал поработать с миноискателем. Казак при виде денег засиял лицом и уже уверенно указал гостям на окраину села: — Идите по этой дороге, до Мемориала Победы метров семьсот. Я догоню.

Возвращаться под гнев жены на полусогнутых, имея крест на груди, да ещё при посторонних, посчитал постыдным. Откашлялся в кулак, набираясь мужества, выпрямился. Прикрываясь дочкой, в свою очередь щитом выставившей листок с больной девочкой, пошёл вдоль иссечённого осколками забора вразвалку. Имеет право. С коровой пусть возится тот, кто не умеет зарабатывать доллары!

— Говорил, надо было поменять на гривны или рубли, дешевле бы обошлось, — шёпотом упрекнул Максима отец.

Отставшая Наталья трогала рваные, покрывшиеся ржавчиной отверстия от осколков в профлисте вокруг дома. Неужели она на войне? Как же здесь живут люди?

Её первую и догнал Василий с длинной трубой от миноискателя на одном плече, и двумя лопатами — на другом. Шёл гордо, не прячась, скорее всего, откупившись от супруги деньгами и потому освобождённый от дальнейшей прилюдной критики. Переодетый в камуфляж, подпоясанный ремнём, с офицерской сумкой через плечо — это была его стихия, в которой не требовалось чистить коровник…

— Что, красивая, не побоялась ехать в наши края? Или с таким женихом… — кивнул на идущего впереди Максима. — Прёт как по непаханому.

— Он не жених. Совсем. Я его всего два раза и видела.

По тому, что не покраснела при этом, казак почти поверил в чистосердечность признания. Тем более расправил плечи. Хотелось подбить края усов вверх, да руки были заняты. Благо, оглянувшийся Максим подбежал, забрал лопаты — первейший инструмент при раскопках. Тут Василь и подбил, наконец, усы, словно руки казаку только для этого и предназначались.

— Донец нынче — петуху не напиться, жаркое выдалось лето, — кивнул благодарной слушательнице на блеснувший впереди изгиб реки без единой морщинки. — Говорят, раки появились. Но я что, дурак нырять за ними, как сосед? На всякое дело мозги иметь надо. Даже муравьи тень отбрасывают, а он — ноль, хоть и милиционер. Раков надо ловить в месяцы, где есть буква «р» — март, апрель, сентябрь.

Наташе до тех пор пришлось слушать про рыбалку и соседа, ухитрившегося без участия в боях надеть погоны милиционера и тем обеспечить себе безбедную жизнь, и это в то время, когда он, казак Василий Головня, два года отстаивавший честь и свободу Отечества в окопах, не может найти себе достойную работу, пока не вышли на крутой берег реки.

На плато Николай Иванович первым делом устремился к памятнику в виде развёрнутого красного знамени, надеясь увидеть на нём имена погибших. Максим развернул карту, сверяя нарисованные на ней стрелы красные со стрелами белыми, выложенными из бетона на земле. Три бетонных штыка, устремлённые в небо, давали небольшую тень, и он замер под средним. Знамя — выше человеческого роста. Штыки — выше. А победил немца солдат обыкновенного роста…

— Он здесь, здесь! — вскричал Николай Иванович, вглядываясь в списки, вытащенные Василием из сумки. В ожидании Максима накрыл строчку с инициалами отца, словно удерживая её и не давая исчезнуть, как произошло с этим именем более семидесяти лет назад.

Максим торопливо подошёл. Значит, дед найден и перезахоронен здесь? Ура!

Наташа пробежалась кругом, сорвала, какие попались под руку, полевые цветочки, положила букетик под знамя.

Казак, поняв, ради какой фамилии приехали из России добрые люди, пояснил:

— Лейтенанта Гречихина мы в списки внесли по просьбе его командира, полковника из Донецка. По проверенным данным у нас в Суходоле лежат 74 бойца, сейчас числятся 123, но это жители посёлка, не вернувшиеся с войны. А лейтенант ваш… По заверению полковника, он где-то здесь погиб.

Николай Иванович опустил руки. Сколько же раз за последнее время ему приходилось ссутуливаться? Имени в списке поклониться можно, но ведь это не останки…

— Это как нынче с нашими станицами и хуторами. Имя на карте есть, а перед глазами уже ни одного дома, — продолжал гнуть свой авторитет казак, не замечая напряжения среди приехавших. Умному платят больше, чем дураку.

Максим, сверяя карту с местностью, подошёл к тропинке, поднимающейся от криницы. Отмерил несколько шагов от крайней ступеньки деревянной лесенки. Ни о какой воронке ничего здесь не напоминало, наоборот, рядом с местом, отмеченным носком десантного берца, переплетясь то ли в драке за место под солнцем, то ли в дружеских объятиях, росли два кустарника. Казак настраивал миноискатель по шуму в наушниках, Наташа найденной за памятником тряпицей протирала на высоту своего малого роста флаг. Николай Иванович прижался щекой к одному из вырастающих из земли штыков, глядя вниз и, скорее всего, пытаясь представить, как преодолевал расстояние от реки до этой высоты под огнём врага его отец.

— Давай начнём отсюда, — попросил Василия Максим. Солнце уже отобедало, день не такой и длинный, как кажется из-за лета. Надо поторапливаться.

Поисковик принялся выслушивать землю под трубой миноискателя. Настоящий минёр по тональности звука различит если не год выпуска, то достоинство монеты. А если по правде, то гранату от каски — однозначно. Насколько был профессионален Василий, судить было трудно, но одно то, что именно у него хранился отрядный миноискатель, давало надежду на успех.

— Мелочёвка, россыпь патронов, — прокомментировал своё долгое стояние над одним местом Василий и зашёл на второй круг, увеличивая зону поиска. — Но точно здесь? Мы здесь вроде всё обследовали перед строительством мемориала.

— По карте — где-то здесь, — пожал плечами Максим. Даже если ничего не найдут, поездка не была напрасной.

— Ничего? — подбежав, надавила на больную мозоль Наташа. Сама поняла глупость вопроса, попробовала стать полезной, но главное было — не мешать и не шуметь. Отошла едва не на цыпочках, чтобы тут же подбежать обратно, указывая глазами на дорогу.

Кто-то шёл к мемориалу, и Максим опустил руку в карман ветровки, нащупывая тяжесть пистолета. Гостя первым распознал казак.

— О, лёгок на помине, — пробурчал он, снимая наушники и отключая питание прибора. — Сосед. За толстый конец бревна на субботнике уже не возьмётся, хотя всего лишь лейтенант. Раколовец…

Милиционер был в камуфляже — но у кого сегодня нет этой универсальной формы? Погон на плечах не имелось, но знал за собой право поинтересоваться:

— Кто такие? Что делаем?

— Ничего. Стоим, как телята, обсыхаем… — попробовал пошутить за всех казак, но сосед так глянул, что тот занялся своей трубой, предоставив право гостям самим объясняться с начальством.

Максим вытащил отпускной, представился:

— Курсант Рязанского десантного училища Максим Бубенец. Ищем место гибели деда. Это отец и… Наташа, медсестра… поискового отряда.

— Про комендантский час знаете?

— Так точно.

— Осторожнее и внимательнее, — дежурно дал наставления лейтенант, изучив документы и карту. Добавил вполголоса, для одного Максима: — Последнее время есть напряжёнка, так что…

— Понял. Спасибо.

— Василь, жена хоть знает, что ты здесь? Или промолчать? — по-соседски подколол лейтенант минёра и, пока тот пытался понять логику вопроса, пошёл в сторону реки, размахивая ведром. Точно глупец, в августе буквы «р» нет. Только вот ведро пустое — плохая примета. Неужели ничего не найдут?

Похоже, в это уверовал и Василий, быстрее обычного начав проходить даже «пикавшие» места. Николай Иванович, поначалу внимательно всматривавшийся в каждое движение минёра, устал от однообразного напряжения и позволил себе отойти к ротонде, элегантно, но непонятно зачем вписанной в мемориал. В красивом месте погиб лейтенант Гречихин, хотя в те стылые февральские дни было, конечно, не до красот. Найдутся или нет останки, показалось вторичным. Может, даже и не стоит тревожить их, пролежавших в земле более семидесяти лет. Хотя по справедливости они должны быть перенесены к тем 74-м, чьи имена вписаны на обелиске в посёлке и в поминальный список Василия. А так получается, что отец в одиночку охраняет захваченный в феврале 43-го плацдарм для освобождения Украины. И снова символично — от войны до войны.

Невольно подчеркнула это и Наташа, нашедшая в кустах повалившийся щит: «Внимание! Здесь проходит граница Украины и России». Попыталась поправить его, установить ровно, потом дошло: здесь теперь не Украина, а Луганская народная республика. Граница, разделяющая теперь две страны, проходит в другом месте. Там, где по одну сторону взрывают и сносят памятники ветеранам войны, а по другую — ищут их останки.

— Давай я, — видя, что внимание минёра рассеивается, напросился на смену Максим. Сапёрно-инженерное дело, конечно, не главенствующий предмет в десантном училище, но уж миноискатель от столового черпака он отличит.

Наташа, оставив щит догнивать в прежнем положении, занялась очисткой от наползающей травы наземных бетонных стрел, поглядывая на замершую фигуру в ротонде: не стало бы плохо от дальней дороги и переживаний Николаю Ивановичу. Василий, уловив в действиях Максима уверенность, размял спину: всё же соскучился он за войну по настоящей работе.

Отдыхал недолго: напарник замер над одним местом, пытаясь распознать фон находящегося в земле металла, и Василий отобрал наушники. Фонило ровно, округло, с усилением при приближении к земле, и он кивнул замершему Максиму: можно копать, в любом случае что-то есть.

Взялись за лопаты. Оба знали: война лежит на глубине 80 сантиметров, и по крайней мере дёрн можно снимать смело, особо не осторожничая. Размахнуться плечом не давали камни, так что раскоп не рыли, а ковыряли, выуживая голыши. Наташа с любопытством посматривала издали, устроившись с Николаем Ивановичем в тени ротонды и не решаясь подойти и спугнуть удачу. Охотка, с которой пустилась в путь, оказалась достаточно обременительной, провести ночь в узком кресле, при остановках автобуса через каждые два часа — это всё равно, что отработать сутки…

Сомкнуть веки не дал Николай Иванович. Усмотрев скрупулёзность в работе поисковиков, направился к ним. Подошёл, когда сын очищал кисточкой каску, пробитую осколком в самом центре. И Максим, и Василий были уже в перчатках, профессионально готовясь к соприкосновению с останками, и Николай Иванович затоптался на месте, психологически оттягивая момент, когда поднимется каска и под ней откроется…

Под ней оказался пробитый осколком череп. Каска — она от шальной пули, от мелких, на излёте, осколков, а не от фактически прямого попадания снаряда.

— Есть, есть! — радовался находке Василий, делая раскоп шире, потому что теперь требовалось влезть в него и работать пальчиками да детским совочком. Радость профессионалов порой трудно объяснима со стороны, а вот ни Максим, ни тем более Николай Иванович не могли определить своего состояния. — Судя по… — казак замялся, споткнулся на слове «скелет», поправился: — Судя по расположению останков, бойца засыпало взрывом.

Это Максим знал. Значит, это почти стопроцентно лейтенант Гречихин. Его дед.

Крикнул Наташе:

— Подай, пожалуйста, рюкзак.

Василий ловко работал пальчиками, по позвонку освобождая тело лейтенанта из земельно-галечного плена, приговаривая:

— Человека тронь не так — помрёт. А с землёй можно делать что угодно, — подразумевал войну. — Всё вытерпит.

Пока не начал выносить кости, выкладывая скелет — всё же, да, скелет! — на траве рядом с ямой, Максим достал лейтенантские погоны времён Великой Отечественной, купленные в рязанском Военторге. Разгладил, тронул звёздочки, примерился к вырытому окопу и уложил их там, где предполагалось быть плечам деда. Поднял глаза на отца. Тот беззвучно рыдал, сотрясаясь всем телом. Наташа закусила оба своих кулачка, сама сжавшись до конопушки.

— 75 лет на коленях простоял, — Василий перекрестил сначала раскоп, потом себя. — 75 лет… Но ничего, сейчас уложим. Отдохнёт за все годы.

— Оставьте меня с ним, — вдруг тихо попросил Николай Иванович.

Василий посмотрел на Максима, на часы — торопиться бы надо, работы непочатый край, не будут же они оставлять половину лейтенанта в земле на ночь.

— Оставим, — согласился на просьбу отца Максим.

Поисковик осторожно перебрал землицу под рукой лейтенанта, выудил противотанковую гранату. Опыта поисковой работы хватило, чтобы понять — она не взорвётся, боеприпасы времён войны вообще взрываются большей частью случайно, но и оставлять её в окопе было слишком опасно. Именно из-за случайности взрыва. Да ещё если в окоп хочет войти Николай Иванович…

Вылез наверх, побрызгал остатками воды из бутылки себе на голову. Наташа без слов взяла её, побежала наполнять вниз, к кринице. 

— Знаешь, о чём я однажды задумался? — облокотившись о черенок лопаты, обратился к напарнику Василий.

Бахвальство его улетучилось, никого из себя он не строил — стоял перед погибшим лейтенантом простым поисковиком, донецким мужиком, казаком, без дураков отстоявшим свой дом, родной язык, землю предков, свои памятники и любимое дело от саранчи, вдруг полезшей на его землю из всех возможных плесневых щелей учить жизни.

— Скажи, почему немцы не могут похвастаться такими же героическими подвигами, которые совершили наши люди? Почему у них нет Гастелло, Космодемьянских, Матросовых, Павловых? Почему они не царапали штыками, не писали своей кровью «Умираю, но не сдаюсь!»? Ни разу за всю войну, ни одного примера! Даже в Берлине! У них не оказалось штучного товара. Масса — да, она была и она ломилась. А вот по именам, по поступкам — нет Германии.

Ответа и не ждал, сам всё понимал. Но от войны прошлой перешёл к нынешней:

— Нет сейчас подобного и на Украине. Не страна, а территория «хатаскрайников» — никому ни до чего нет дела. Дошло до того, что солдат ВСУ не может Родину любить в трезвом виде. Эх!

Воткнул лопату, отошёл к стрелам, смахнул с них травинки, оставшиеся после уборки Натальи. Оттуда ответил на свой же вопрос:

— А потому, что ещё и мы своим благородством не допускали их до героической гибели. Не зверствовали, не жгли, не пытали…

Он хотел ещё что-то продолжить, но встрепенулся, увидев бегущую снизу Наташу. Она оглядывалась, падала, подхватывалась, пытаясь при этом удержать в руках бутылку. И по тому, что в какой-то момент та выскользнула из рук и покатилась по откосу, а девушка не вернулась за ней, стало ясно — она сильно напугана.

— Эй, — негромко окликнул казак напарника, на всякий случай пятясь под защиту штыков.

Максим увидел девушку уже с милиционером, который, тоже оглядываясь, с пистолетом в руке прикрывал её. Это могло походить на игру в войнушку, если не знать, на какой территории и в какое время они находились. Торопливо вытащил наградной пистолет деда. Передёрнул затвор, загоняя патрон в патронник. Присел за бруствер, насыпанный от окопа деда. Скорее всего, это недоразумение, которое сейчас прояснится и заставит всех улыбнуться, но пистолет милиционеру, конечно, показывать не стоит…

Наташа споткнулась в очередной раз, и милиционер, став, как на тренировке, на колено, выстрелил в чащу. В ответ раздалась автоматная очередь, ещё не прицельная, как не был прицельным и выстрел лейтенанта, но стрельба заставила Наташу преодолеть расстояние под руку казака за мгновение. Лейтенанту времени уже не хватало, и он юркнул вправо, под прикрытие кустарников, по тактике оставив Максиму левую сторону, чтобы захватить наступающих в клещи. Но ничего не перепутал любитель раков?

Отец отрешённо сидел на корточках перед останками, и похоже, звуки выстрелов привиделись ему из военного года: он не отреагировал на них, лишь закрыл уши руками, пытаясь прервать видение.

Но ошибки не оказалось: на склон из чащи выскочили с автоматами наперевес трое парней. Веером, словно косами, прошлись очередями по склону, расчищая себе путь к мемориалу.

— Стоять! — от бессилия и отчаяния закричал им Василий.

Его с Наташей защищали лишь каменные штыки, да под рукой лежала «эрпэгешка» — ручная противотанковая граната лейтенанта Гречихина. Не брошенная во врага в далёком 43-ем, она словно ждала своего часа для нынешней войны, чтобы защитить захваченный плацдарм для освобождения Украины. От украинцев. То, что наступавшие — это ДРГ, диверсионно-разведывательная группа, которые специально создаются для подрыва памятников на территории Донбасса, об этом говорили-предупреждали едва ли не каждый вечер по телевизору в новостях. Но чтобы они покусились на Мемориал Победы, да сегодня…

— Мамочка, мамочка… — шептала Наташа, и казак, схватив гранату, швырнул её в наступающих. Она не могла взорваться — она и не взорвалась, но её кувыркающийся вид заставил диверсантов броситься на землю, и Василь вздёрнул девушку с земли — бегом, за мной!

Да только кто же может встать на ватные ноги! Кто побежит в открытое поле от бетонной защиты?

Бросок гранаты выручил лишь на мгновение. РПГ словно дала понять: помочь могу, но лишь малость, самую чуточку, потому что каждое время должно биться за себя само. Своим оружием.

Не дождавшись взрыва, троица подхватилась, перепрыгнула ржавую, пыльную и бесполезную болванку. Им требовалось довершить дело, за которое обещали хорошо заплатить, но смазанное из-за любителя раков, заметившего их на берегу и потребовавшего документы. А на войне глупо играть в устав, надо сразу стрелять. Не хотели поднимать шум и они, удавка на шею для случайных свидетелей всегда под рукой, да слишком шустрым оказался проверяющий, не удалось догнать. Теперь прорваться на высоту, заложить взрывчатку под красный бетонный флаг и раствориться в пойме Донца. Были — и нет. 

Но на этом их рывке, на прыжке через ржавую болванку раздались два детских, по сравнению с автоматными словно игрушечных, пистолетных выстрела. Одиночный, выверенный и прицельный огонь при атаке всегда считался более весомым аргументом, чем устрашающая автоматная россыпь. 

И споткнулись в бегущей тройке практически одновременно крайние справа и слева. Сами бы — ладно, это солдатская доля, но они оголяли центрового, с полным рюкзаком взрывчатки за спиной.

Не осознав, откуда и кем вёлся огонь, оставшийся невредимым диверсант изрешетил и изрыл длинными, на полный рожок, очередями всю листву и землю перед собой. Украину разведчик, может, в трезвом виде и впрямь не любил, но Донбасс точно ненавидел в любом состоянии. Не имея времени сменить магазин в автомате, выхватил из подсумка «лимонку». Он уже осознавал, что одному ему плацдарм не взять, без поддержки не пробиться к Красному знамени, но он успевал бросить в невидимого врага и ненавистное прошлое гранату, перед выходом на задание любовно расписанную под гжель. Диверсант не выбирал места, куда её швырять, опыт бойца отметил лишь свежий бруствер, что для человека военного означает — это окоп, а значит, враг в нём.

Зато Николай Иванович успел увидеть свою нарядную, ярко-голубую смерть, упавшую между ним и отцом. Ему, в своё время, благодаря областному военкому полковнику Бубенцу, сумевшему не пойти в армию, сложно было сделать одно из двух отрабатываемых в армии движений — выбросить гранату обратно или попытаться самому вывалиться из раскопа. А завораживающе красивая, весёленькая граната 2018 года рождения не стала ждать. Иссекла, разметала останки только что найденного лейтенанта Гречихина: собственно, за тем её и несли на мемориал — чтобы боялись, дрожали, сдавались. Но и этого оказалось мало гранатной «гжели», ей хотелось развернуться, как и предполагалось конструкторами, своими двумястами осколками во всю вширь, по простору. Но, зажатая маленьким окопом, граната с не меньшим упоением врезалась своими острыми, горячими брызгами и в оказавшегося рядом с молоденьким лейтенантом его состарившегося сына. Портсигар не смог удержать горячечную смесь, осколки легко разметали старую ратушу на крышке и вошли в сердце хозяина. Пули и осколки почему-то всегда застревают в сердце…

Николай Иванович, повторяя отца, по-фронтовому точно так же упал на колени и обнял землю…

 

5.

Донецкий республиканский военком приехал к Максиму сам, лишь услышав фамилию полковника Бубенца.

— Он для меня как крёстный отец, капитаном брал к себе в военкомат, — пояснил личное внимание и уважение к его памяти. — А отца и лейтенанта Гречихина похороним со всеми почестями около центрального памятника в посёлке. Я договорился.

— Нет. Если можете, помогите похоронить рядом с бабушкой Верой на «Красной Звезде», — решение об этом, принятое Максимом бессонной ночью в доме казака, утром только утвердилось. — Они никогда не были вместе. Никогда. Пусть хоть так.

Военком кивнул: сделаем. Повертел в руках наградной пистолет своего предшественника. Конечно, красиво было бы вернуть его Максиму в память о легендарном донецком военкоме, но слишком ярко и громко засветилось оружие в сводках происшествий: уничтожение ДРГ противника, спасение объекта республиканского значения…

— Местные власти планируют представить тебя к поощрению.

— Я-то что, лейтенант и Василий главные, — Максим кивнул на соседей, ожидающих окончания разговора на лавочке у общего иссечённого забора. — Только у меня ещё одна просьба, товарищ полковник. Я решил остаться на Донбассе. Готов служить в любом спецподразделении.

— А вот здесь категорически не-е-ет! — улыбнулся полковник. — Заканчивай училище.

— Моя родина — Донбасс!

— Твоя родина — Россия. И Донбасс — это уже тоже Россия. Так что ещё, мне кажется, назащищаешься! Да и спутницу надо доставить до дома, — посмотрел на напрягшуюся Наталью, пытающуюся уловить просьбы Максима и понять своё место в столь стремительно развивающихся событиях. Да, она хочет домой, но ещё не побывала в музее «Молодой гвардии». И готова ехать в Донецк, город тысячи роз. Но чтобы потом всё равно домой…

Выглянувшая из калитки дочка Василия оценила количество незнакомцев около дома, посчитала его допустимым и принесла отцу новый рисунок — усатый мужичок на тонких ножках-ниточках, но зато с крестом и звездой на груди. Казак растроганно прижал художницу к себе, показал на остальных — дорисуй и их, они тоже герои. 

— Слушай, сосед, ты какие цветы любишь? — отпустив дочь, поинтересовался казак у милиционера.

— А тебе зачем?

— Да вот помрёшь, какие принести на могилу, чтобы тебе в радость?

— Васька! — раздалось из-за забора, и казак привычно уменьшился в размерах. — Зови людей к столу.

— Надо всё по-людски в этой жизни делать, — облегчённо выдохнул тот, вырастая в собственных глазах и подбивая усы. — Ушедших — помянуть, живых — накормить. И всем сказать «спасибо». И никто нас тогда не победит!