Георгий МАСЛЕННИКОВ. ПРИСВОИТЬ ЗВАНИЕ «МУЖЧИНА». Рассказ

 

Георгий МАСЛЕННИКОВ

ПРИСВОИТЬ ЗВАНИЕ «МУЖЧИНА»

Рассказ

 

Жизнь любит преподносить сокрушительные сюрпризы. И чем больнее она ударит, тем глубже удар вонзится в память. Большая часть молодёжи Советского Союза отслужила в армии. Далеко не всем она казалась мёдом, но всем – суровой наукой с присвоением всё более дефицитного ныне почётного звания – «Мужчина».

 

* * *

– Товарищ старшина, разрешите доложить.

– Ну…

– Приборка закончена.

– Второй час ковыряешься, ползаешь по казарме как вошь беременная, – Семага сверился с наручными часами.

Старшина перевел стул в более устойчивое положение: на четыре ножки вместо двух, и убрал ноги со стола. Опершись о стол руками, встал и спросил:

– Точно все сделал?

– Проверьте.

– Значит так: если я сходу найду косяк, ты заступишь завтра в наряд и выдраишь гальюн до блеска.

– Так точно, herr старшина.

– Шо-о-о? Ты… меня… хером?!

– Herr на немецком – господин.

– И с какого немецкого боку я тут прилепился?

– Исключительно с холуйского. Шушкевич с Бандерой к своим хозяевам тоже так обращались: «Herr офицер».

– Ты… сволочь… сопляк… ты шо буровишь?!

– Я думал, вам приятно будет.

Ледяной, брезгливый тон Чукалина был непробиваем.

«Особый отдел засёк их разговоры про Бендеру с земляками из Винницы? Откуда про это сучонок знает?.. Да нет… тогда я бы не здесь, а в Крестах чалился», – Семага трясся в бессильной ярости. Наконец, взял себя в руки, вышел из кубрика.

Чукалин вышел вслед за старшиной в длинный коридор, по бокам которого располагались кубрики с мирно сопящими матросами. На тускло-желтых стенах висели портреты видных военачальников. Между ними – переливалась красками и радовала чеканно-патриотическим текстом стенгазета, написанная им, Чукалиным, которая не раз становилась предметом гордости командира части перед другими офицерами флотилии.

Старшина шёл по коридору, попутно ведя пальцами по всем неровностям казармы в надежде найти следы пыли. Дойдя до гальюна, он сказал:

– Иди, окно в каптёрке закрой.

Чукалин развернулся, пошёл выполнять приказ, отчётливо помня, что окно в каптёрке закрыто. Через несколько шагов обернулся. В груди полыхнул гнев: старшина склонился над ящиком с песком, норовя подсунуть за него конфетный фантик, загодя припасенный в кармане. Чукалин кашлянул, спросил с брезгливой издевательской заботой:

– Конфетка сладкая была, herr старшина?

– Ты как со мной базаришь, сопляк?! – ненавистно спросил старшина, пряча в карман не сработавший «косяк» для Чукалина. – Забыл, как на губе чалился? Еще раз хочешь?

– Просто мечтаю. Любой приказ из ваших конфетных уст – закон для салаги.

Старшину корёжило от бессильной злости. Переведя дух, справился с лютым позывом рвануться вперёд, вплющить кулак в эту ненавистную харю… Но злобу жёстко осадила память: такое уже было и чем это закончилось. Переведя дух, спросил:

– Думаешь, если драться самбой умеешь, значит, все позволено?

– Не всё, herr старшина. Только то, что положено по Уставу и если есть «одобрямс» любимого старшины.

Они оба хорошо помнили их первую стычку.

В знойный вечер новобранцы стояли в строю еще мало знакомые друг с другом. Перед строем вышагивал старшина-годок, последнего года службы, цедил ухмылисто, лениво, снисходя до недавно прибывшей толпы салабонов:

– Ну шо, салаги неструганные, будем из вас мужиков делать. Я, старшина Семага Антон Иванович, головной помощник командира звена торпедных катеров капитан-лейтенанта Левина. Мотайте на ус: когда нет командира, я тут царь и бог в одном флаконе. Все, шо я скажу, – закон. У вас два путя: либо вы бегите на цырлах выполнять любой мой приказ, либо гниёте в нарядах или на губе. А для особых раздолбаев – одно будет сменять другое безо всякого передыха.

С застывшей ухмылкой он замолчал. Осмотрел строй, спросил:

– Это всем понятно?

Молчание строя прорезал лишь звон цикад с плаца.

– Не слышу ответа! – рявкнул старшина. – Всем понятно?!

– Так точно, – унылым разнобоем отозвался строй.

– Вот так, губошлёпы. На умывание ра-зой-дись!

Матросы рассыпались по казарме. До отбоя предстояло всем помыться, подготовиться ко сну и служебному дню, когда будет приниматься присяга.

Старшина со своими ботинками в руках остановил одного рослого матроса, положив ему руку на плечо:

– Стоять, дылда! Фамилия?

– Матрос Чукалин.

– Тебе сегодня повезло, Чукалин. Сегодня для тебя ответственное задание. Начисть мне чоботы. По-брацки.

Сунул ботинки в руки матросу. Чукалин тяжело, пристально смотрел на старшину.

– Шо молчишь, буркалы выпятил? Есть возражения?

– Не получится с заданием. Я пришел служить Отечеству, а не прислуживать старшинам.

– Ш-о-о? Ты не понял, шо я вам перед строем в мозги ваши запихивал? Повторяю последний раз: чоботы начистишь, поставишь возле моей койки. И доложишь за исполнение по всей форме. Свободен.

Семага развернулся и зашагал к выходу.

Чукалин заговорил:

– Во-первых, по-братски не получится, ты мне не брат. А во-вторых… – обувь старшины полетела на пол, грохот разнесся по казарме, – во-вторых, полезно научиться самому ручками работать, на гражданке пригодится.

Чукалин тяжело, не мигая, смотрел на Семагу, разевавшего и закрывавшего рот. Старпома на третьем году службы нагло отшивает какой-то первак?!

Из горла старшины вырвался рык:

– Молись, скотина!

Семага ринулся на Чукалина. В шаге от разъяренного годка Чукалин скользнул влево, в цепком молниеносном захвате с грохотом бросил чужую плоть через бедро на пол. Запрыгнув на поверженного, придавил коленом правую руку старшины, обездвижил вторую и взял Семагу за горло.

– А теперь слушай меня. Если ещё раз полезешь ко мне со своими чоботами, выключу нокаутом и отполирую задницу твоим же ремнём. Я не для того институт заканчивал, чтобы держиморды вроде тебя надо мной выкобенивались… Ты понял?

Стиснул ладонь на горле старшины.

– Не слышу ответа!

– Фсе-о-о-о… понял… – прошипел придушенным гусаком старшина.

Чукалин встал. Взялся заправлять свою койку. Новобранцы, застывшие в столбняке, отворачивались. Давя в себе испуг вперемешку с хохотом, возобновили свои дела: вид старшины был не для слабонервных.

– С-сука, мразь!.. Подожди-и... Я с тобой еще разберусь. Ты доигрался, щенок! Тебе конец. Завтра с тобой еще поговорим, – выхрипнул Семага, потирая горло.

Пошел к своему кубрику, скрылся за дверью. Чукалин несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, выгоняя из крови лишний адреналин, и стал готовиться к отбою. Истаивало в памяти, подёргивалось в судорогах и распадалось на клочки панно из прикипевших к сердцу фресок на гражданке: ликующе-победные финалы схваток на татами, гремевший славой на весь Северный Кавказ их народный оперный театр в Грозном, ночные бдения за фортепиано, студентка музучилища Ирэн, любовно шлифовавшая душу и руки молодого пианиста – всё уходило в чёрную бездну нынешней тоски по былому.

 

* * *

Через колдобины, надолбы и ухабы неслась вся служба первогодка. Отвратно, муторно, свирепо скребли по ней когти служебного бытия, пропитанного мстительной изобретательностью Семаги. Он был неистощим на издевательства в неутихающей злобе к новобранцу во всём служебном распорядке – когда в дивизионе отсутствовал командир. На утреннем подъёме во время уборки кубрика старшина стоял над согнутым Чукалиным. С заправленной койки первогодка он сдёргивал на пол одеяло с простынёй с командой:

– Пер-р-резаправить по Уставу! И шоб всё ровненько… шоб без единой складочки!

И так – по десять, по пятнадцать раз. На утренней часовой пробежке на стадионе Семага бежал рядом с отделением. И выждав пару кругов, давал команду:

– Матрос Чукалин выбежать из строя! Стоять! Смир-р-рна-а! Это шо за «смирна»? Глиста в коровьем брюхе стоит «смирнее», чем матрос Чукалин! Шо вытворяем на пробежке?! Бежим не в ногу! Шкандыбаем зачуханной коровой и гадим всему строю! Всё отделение впритрусочку два круга! А матрос Чукалин, смир-р-рна! Ать-два! Чукалин, учимся вставать, ложиться по Уставу. Встать! Лечь! Встать! Лечь! Отжаться десять раз! Встать! Лечь!

И так всю остальную физзарядку, пока Чукалин не посылал Семагу непечатным слогом далеко и несмываемо изящно – под нескрываемое удовольствие экипажей катерников. И отправлялся отбывать свою очередную гауптвахту после сексотной докладной старшины командиру дивизиона.

Одна отрада была у Чукалина: боевая учёба, на торпедном катере он был пулемётчиком на спаренной турели пулемёта – БЧ-2. На учебных стрельбах дивизиона по мишеням он выбился в ведущие за первые полгода, затем стал первым к концу года.

 

* * *

Чукалин со старшиной стояли в коридоре. Не прорезало у старшины с «косяком» – конфетной обёрткой под ящиком с песком. Они смотрели друг на друга, две несовместимых человеческих породы, два биологических вида, которым всегда было тесно на земле, как кобре и мангусту, льву и шакалам.

Чукалин заговорил:

– Старшина, вам можно посочувствовать в этой паршивой ситуации: салага заявился в дивизион и целый год выламывается из всех дедовских правил. Но вы никак не хотите понять, что мы одного возраста, что я закончил институт, и десять лет, которые я провёл в схватках на татами, не позволяют лечь под кого-то. А вам надо, чтобы я лежал и не дрыгал ножками. Вы никак не поймете…

– Это ты не понимаешь ни черта, сопля! Здесь всегда так было и будет… здесь право дедов! Моё право! И его никто не отменял! Я третий год уродуюсь за Родину мореманом, а ты, салага, губошлёп, меня мордой в грязь. За это ответишь. Ломать буду: нарядами в ночь! Губой! Пока не приползёшь на карачках прощения просить! И офицерьё на моей стороне: им при таких, как я, спокойно спится! Усёк?! Забыл, как загудел на губу сразу на второй день после рапорта командиру…

– Не рапорта, а доноса, что я не почистил ботинки. Ты не сказал в доносе, что ботинки были не мои, а твои. И ты первый полез на меня с кулаками. Так может, подойдем завтра к командиру Левину и объясним все, как было?

– Заткнись! – Семага было дернулся к Чукалину , но опомнился. – Опять на губу захотел, раз пасть разеваешь, ты из них, шоб я сдох, не вылезешь!

Чукалин вспомнил гауптвахты. Условия там были приближённые к тюремным, но сокамерниками попадались адекватные: матросы, у которых не получалось смириться с жизнью по уставным правилам. И они время от времени выламывались из них. Таких было немало, но похожего на Семагу – ни одного, это был особый вид врождённых садистов с липким рефлексом: присасываться лестью и подхалимажем к властьимущему и издеваться и гнобить зависящих от него. Вынырнув из воспоминаний, Чукалин услышал речевую концовку старшинских откровений:

– Завтра новенькое придумаю, что с тобой делать, – закончил старшина. Сплюнул: – Отбой.

Чукалин развернулся и пошел прочь. Зашел в свой кубрик. Ночная духота втекала в окно. Он снял влажную от пота робу и сел на кровать. За окном слажено звенел хор цикад. Чукалин растянулся на кровати, под грузным телом визгнули пружины. Услышал: сосед по койке Паша-моторист прервал храп, стал поворачиваться на бок. Немного погодя позвал:

– Чукало… не спишь?

– Ну.

– Что, опять старшина доставал?

– Он, родимый.

– Может повторишь приёмчик, как в первый день: бросок через бедро, верхом на тушу и лапой за горлышко? Весь дивизион до сих пор смакует.

– Полезет с кулаками – напомню. Но, видно не дождусь – он умный стал, уроки помнит.

– А может сам начнёшь? Он – крыса. И пидор бандеровский. С такими только так и надо.

– Всё, Пашок, спать. Завтра стрельбы с выходом в море.

– Да ладно, тебе-то чего трепыхаться? В перваки средь пулемётчиков давно вымахнул. За это командир по два увала в неделю стабильно отстёгивает. Мне бы так.

– Ну, вот и спи, чтоб так же.

– Ты, говорят, их тратишь на фоно при Доме офицеров? Чтоб я пропал – не понимаю: тратить все свои увалы, чтобы на фоно дрынькать…

– Закрыли рот. Отбой.

…Евген лежал с десяток минут, прислушиваясь ко всем звукам. За дверью кто-то прошел в гальюн, где-то закрылась дверь. В полумраке под сап и негромкий храп опускались и поднимались простыни над телами.

Спустя десяток минут он осторожно поднялся с кровати. Ступая с носка на пятку, бесшумно вышел в коридор и направился к выходу из казармы, замедлив шаг у кубрика, где спал старшина. За дверью рычаще храпел его неутолимый Надзиратель.

На улице легкий ветерок благодатно опахнул горячее, потное тело.

Евген пошел к трёхметровому кирпичному забору, избегая освещенных мест. На углу части стоял железный сарай, оборудованный под склад. По его бокам топорщились кусты. За забором, пристроившись к нему, вплотную высилась шершавым осанистым стволом мохнатая пальма. Чукалин почти поравнялся со складом, как вдруг услышал голоса: по периметру части шел патруль. Два старшины-контрактника с офицером обходили территорию. Евген перепрыгнул через кусты и распластался на земле. Старшины шли, перебрасываясь фразами:

– Ну как тебе та блондиночка на причале? Ты на неё тоже глаз положил.

– Чего ж не положить, там всё на месте, особенно с кормы. Ей бы в пару брюнеточку, такую же, чтоб у матросов не было вопросов.

– Р-разговорчики на службе, отставить! – негромко, с усмешкой, прервал ценителей женских форм офицер: по-человечески понятна была тяга молодых службистов ко второй половине человечества: вплотную привалила главная задача в этом возрасте – построить семьи.

Евген дождался, когда патруль удалится и, обогнув склад, остановился у двери, запертой на массивный висячий замок. Подпрыгнул, повис на свисающей кромке крыши. Подтянувшись, нащупал подошвой скобы, в которых висел замок. Опёрся на них, поднялся на крышу. Пошёл к забору. Перемахнул через него, спустился по стволу пальмы на землю.

До заветной цели оставалась какая-то сотня метров. Немного легкой трусцы и он уже шел вдоль массивного четырехэтажного здания Дома офицеров. Парадный вход был выполнен в изысканном восточном стиле.

Евген шел, вглядываясь в окна второго этажа. Одно из них – рядом с ветвистой кроной клёна, было слегка приоткрыто – открыто им, Евгеном. Евген забрался на дерево. Держась за одну ветку руками, переступая по другой, он пробирался к окну. Еще один шаг, до рамы оставалось совсем немного. Последний шаг. Он осторожно переступил на выступ окна. Распахнув окно до конца, Чукалин спрыгнул в кабинет. Он достиг своей заветной цели: кабинета, все убранство которого составляли стол, пара стульев, шкаф, зеркало и фортепиано.

Взяв со стола пару заготовленных заранее газет, Евген открыл верхнюю крышку инструмента, опустил газеты между струнами и молоточками фортепиано. Затем открыл крышку клавиатуры и нажал на клавишу. Приглушенный, шершавый звук вылетал из инструмента и опал тут же в тишину. Лакированное покрытие инструмента отражало слабый свет улицы. Он шагнул к окну и выглянул на улицу: все было тихо. Город спал.

 

* * *

Время ушло за полночь. Квартира контр-адмирала Пильщикова затихла в сонном забытьи. Пильщиков лежал на большой двухместной кровати рядом со своей женой, безмятежно спящей к нему спиной. Окна в комнате были настежь распахнуты, легкий ночной ветерок мерно раскачивал полупрозрачные занавески. Контр-адмирал чуть усмехнулся привидевшемуся образу: их ночное спокойствие сторожили два сизых призрака.

Он поднялся, нащупал на кресле одежду, взял пачку сигарет со стола и вышел из спальни. Одевшись, он вышел из дома, окунувшись в мертвую тишину города. Её озвучивала природа: сотни цикад и сверчков упоённо славили свою короткую, но неистово музыкальную жизнь. Полная луна высоко в небе светила так ярко, что казалась вырезанной дырой в черном небесном полотне, за которым полыхал свет.

Пильщиков прикурил сигарету и, глубоко затянувшись, пошел по направлению к пирсу. Сон отгоняли мысли о большой работе, которая ему предстояла. В голове засела просьба командующего флотилией вице-адмирала Олейникова: «Роман Семёнович, включайся в создание ансамбля. Бумага в Минобороны давно отправлена. Отказа не будет, намекнули на уровне департамента – идея хорошая. Надо срочно искать артистов: в городе, в театре, в консерватории. Но прежде всего – во флотилии. Тебе, меломану и театралу, с твоими контактами с Бакинской элитой, и ветер в паруса».

…Пильщиков дошел до тенистой аллеи, окольцевавшей здание Дома офицеров. Ветвистые клены горделиво распушились плотной зеленью, будто позируя ночному фотографу.

Адмирал любил приходить сюда ночью, когда тьма укрощала свирепый дневной зной и обволакивала долгожданной прохладой. Треск цикад стихал, с моря усиливался ночной бриз.

До пирса оставалось не больше двухсот метров. Внезапно тьму пронизал приглушённый странно шелестящий аккорд, упавший откуда-то сверху. Повторился ещё раз, в другой тональности. Затем всё затихло.

Пильщиков собрался уходить, но аккорды возобновились и перешли в мелодию, будто распираемую изнутри сдавленной, рвущейся наружу экспрессией. Мелодия обрывалась, расчленённая паузами, аккорды повторялись ещё и ещё раз… пианист явно разучивал что-то новое для себя… Что? Мелодия, стиль, полифония аккордов были предельно необычными… уникальное сочетание классической гармонии с музыкальным авангардом. Шнитке… Шостакович… Свиридов?

Адмирала разъедало любопытство: глухая ночь и неведомый, мастеровитый пианист на втором этаже Дома офицеров. Там была музыкальная школа для детей офицеров флотилии. Но это был явно не ученик. Педагог? Место коему – в проекте создаваемого ансамбля! Именно там! Но почему в такое время? И что за странный, шипяще-укрощенный звук у фортепиано?

«Завтра непременно узнать, кто играл. Непременно».

Наваливалась сонливость. Пильщиков направился домой досыпать.

 

* * *

…Матросский кубрик слитно и мощно всхрапывал, сопел, подобно ночному прибою во время легкого бриза. Лица матросов разгладились, обрели ту безмятежность, какая была до армейской жизни, не знавшей строевой шагистики, марш-бросков, рукопашного боя и учений в штормующем море.

Семага нервно подергивал руками. Ему снилась драка. Черты его соперника во сне явственно походили на чукалинские. Рука пошла на замах для сокрушительного удара. Но Чукалин плевать хотел на Семагу с его замахом и нахально ухмылялся. Семага ненавистно крикнул: «Лыбишься чертила?!. Ща я тебя…» – и послал кулак в ненавистную рожу. Но бескостно-вялая рука поползла вперед и распустилась ватным хлопковым бутоном перед наглой физиономией. В бессильном страхе от своей немощи и дикого превращения кулака он вскинулся на кровати. Его выбросило из сна. Старшина открыл глаза. Поднялся с кровати, вышел из каптёрки в спальню. Пошатываясь, зашаркал вдоль двухъярусных коек, попутно машинально фиксируя, насколько идеально сложена форма на табуретках. Некоторые он небрежно спихивал на пол: сложена не по Уставу, что давало утром право рыкнуть на нарушителя: «Сложить, салага, как пол-л-ложено!».

Подойдя к кровати Евгена, он остолбенел: пустая койка?! На табуретке одежды не было. «Это што за бардак?! Где этот говнюк?! Самоволка?! Ночь… побег из казармы?!».

В груди разгорался ликующий пожар: эта самоволка была долгожданным подарком… он выжмет из ситуёвины по полной… тут губой не отделаешься… «Тут тр-р-рибунальчиком в нос шибает, москаль клятый!».

Семага вдавил кнопку боевой тревоги на стене и, перекрывая оглушительный трезвон, заорал:

– ПА-А-ДЪЕМ!! ТРЕВО-ОГАА! Строиться во дворе!

Матросы с грохотом рушились с коек. Спустя минуту все стояли одетые в двухшереночном строю. Семага, сдерживая ликующую дрожь в груди, скомандовал:

– По порядку рас-счи-тайсь!

– Первый… второй… третий… – вымётывался из ртов глухой пересчёт.

– Девятнадцатый… – последний матрос сделал шаг вперед. – Расчет окончен.

– Девят-над-ца-тый… – с наслаждением повторил Семага. – Та-ак, салабоны! А где ж у нас двадцатый?! Шо, черти с квасом зъилы?.. Кто знает, где Чукалин? Никто. Значит, покрываем драп своего салаги. Смир-р-рна! Стоять до упаду, пока мозги про дезертира не подскажут!

Семага развернулся и, ускоряясь, зашагал в кают-компанию. Взял трубку телефона на письменном столе, набрал номер. Переждав очередь длинных гудков он, наконец, услышал недовольный хриплый голос только что крепко спавшего человека:

– Капитан-лейтенант Левин.

– Товарищ капитан-лейтенант, разрешите доложить о происшествии. В кубрике ЧП. Пропал матрос Чукалин. Экипажи подняты по тревоге. Никто ничего не знает. Разрешите организовать поисковую операцию?

Капитан-лейтенант, командир звена из пяти катеров, сидел в кровати. Глаза его были закрыты. Одной рукой он держал телефонную трубку, другой потирал висок, приходя в себя. Понял, кто ему звонит.

– Семага?

– Я, товарищ капитан-лейтенант.

– Какого черта поднял по тревоге экипажи?!

– Как только было обнаружено отсутствие матроса ...

– А что сразу в штаб флотилии не позвонил?! Не мог сначала меня оповестить, а уже потом людей мордовать? У тебя мозги в каком месте?!

Левин сморщился, как от зубной боли. Терпеть не мог офицер старшину, всадившего в команды катерных экипажей издевательскую дедовщину, скрутившего их садистской дисциплиной, напрочь вышвырнув из служебной жизни какие-либо человеческие отношения. Но дисциплинарное спокойствие в дивизионе его устраивало. И все это в – в железной клетке «уставного порядка», с дебильно-хохляцкими издёвками.

Семага злорадно молчал. «А ху-ху не хо-хо? Не-е, в этот раз не выйдет покрыть любимчиков».

– Все согласно Устава, товарищ капитан-лейтенант.

– Экипажам – отбой. Сами разберемся. Скоро буду.

В трубке раздались короткие гудки. В сердце старшины накалялось злорадство: «Чукалу прикрыть захотел? Чтоб все шито-крыто? Не, хрен вам, москалям, не дам на тормозах спустить. Последний год на вас уродуюсь, так дверями хлопну, что вся флотилия на уши встанет…».

 

* * *

Чукалин сидел за фортепиано, положив руки на колени. Взгляд скользил по черно-белой клавиатуре. Концовка его «Сонаты» никак не давалась. Он снова и снова подбирал аккорды в разных сочетаниях – не то. Не то-о!

Ночь уходила, наваливалась усталость от хронических недосыпов. Луна за окном потускнела в прорывающемся к небу рассвете. Надо возвращаться в казарму, времени почти не осталось и разум панически-судорожно искал концовку собственного творения. Луна, тускнеющая за окном, теряющая властную силу луна… А может быть не мажор, а лунный минор в концовке? Евген с замирающим сердцем положил руки на клавиши и услышал приближающиеся шаги. Дверь распахнулась. В кабинет влетел Семага в сопровождении Левина. Сзади них маячил растерянный дежурный по ОДО. Семага рыкнул:

– Я говорил, товарищ капитан-лейтенант – здесь он! Рой себе могилу, Чукало! Дезертирство за пределы части ночью, теперь губой не отделаешься…

Не обращая на старшину внимания, Евген встал из-за инструмента, обратился к офицеру:

– Товарищ капитан-лейтенант, разрешите мне буквально пять минут, найти несколько аккордов…

Старшина взревел, раздувая жилы на шее:

– Совсем оборзел, скотина наглая?! Дезертировал и еще пасть разеваешь? А ну пошёл на выход!

– Отставить старшина! – сказал Левин, но не успел закончить. Семага прыгнул к Чукалину, схватил за руку, выворачивая её за спину… Бойцовая ярость, полыхнувшая в Чукалине, вбросила в мозг ответную команду: локоть правой руки молниеносно, в развороте, рванулся назад за спину и вмялся в лицо Семаги. Хрустнула перебитая кость носа. Семага рухнул навзничь, стукнулся затылком о паркет. Застыл в полной отключке. Кровь заливала белеющее на глазах лицо, капала на пол.

– Ну и что дальше, Чукалин? – спросил Левин: подергивалось в нервном тике глазное веко. – В перспективе трибунал? Доигрался во всех смыслах! А ч-чёрт, поднял пылюгу на всю флотилию! Теперь нахлебаемся!

Развернулся к дежурному офицеру в дверях:

– Товарищ лейтенант, вызовите скорую.

– Обойдемся, товарищ капитан-лейтенант, – сказал Чукалин. – Я сам его в санчасть.

Взвалил на плечо неподвижное, вялое тело Семаги, вышел их класса. Следом пошел капитан. За ними в суетливой растерянности поспешил дежурный.

 

* * *

Левин стоял навытяжку перед столом, за которым восседал красный от ярости командующий флотилией. В руках он держал рапорт о происшествии в дивизионе торпедных катеров, перечитанный в который раз.

– Товарищ вице-адмирал, – начал Левин, – я понимаю всю тяжесть моей вины и вины матроса, лучшего пулемётчика дивизиона, но он…

– Какие здесь могут быть «но», капитан-лейтенант? Этот ваш Ворошиловский стрелок форменный бандит! Ночной побег из части… во время задержания изуродовал старшину Краснознамённой флотилии… Вы понимаете, что предстоит? Созыв военного совета с оформлением дела в трибунал. И отчёт в генштаб ВМФ. Нам только этого сейчас не хватало! Я жду важнейшего решения из Москвы об ансамбле, а тут офицер Левин со своим матросом нас всех мордой об стол… Кстати, какого чёрта этот… Чукалин делал ночью в ОДО, вы пытались узнать?!

– Заканчивал своё фортепианное сочинение.

– Что-о?

– Чукалин практически профессиональный пианист, в институте пел в народном оперном театре, имеет высшее образование, и сочиняет свою музыку.

– Та-ак. Ну и зачем он, этот сочинитель, изувечил старшину?

– Старшина Семага бросился к Чукалину, стал заламывать ему руку за спину. Последовала ответная автоматическая реакция матроса, плюс ко всему он КМС по самбо.

– А вы? Вы же были там! Почему не остановили старшину?

– Он не послушал моей команды «Отставить!». Как мне докладывали, он давно ненавидит Чукалина и издевается над ним, пользуясь своим званием.

– Н-н-да. Выходит, он не исключение. У них нет исключения из правил. Значит правильно мы их по отдельным подразделениям разбрасываем.

– Простите, товарищ контр-адмирал, я не совсем понимаю…

– Потом поймёте. Кстати, как у вас с дедовщиной?

Левин опустил глаза, сказал, с усилием подбирая слова:

– В моё отсутствие у Семаги… не происходило никаких ЧП. По дисциплине и уставному распорядку в подразделении не было замечаний.

– Одним словом удобненько вам жилось за спиной Семаги, – смотрел на Левина командующий с жесткой усмешкой. – Дожились. До костоломного мордобоя с сотрясением мозга.

– Здесь моя вина, товарищ вице-адмирал. Просмотрел ситуацию. Готов к любому взысканию за случившееся.

– Ладно. Идите, капитан-лейтенант, поговорим о ситуации с членом Военного Совета. Значит, говорите, КМС по самбо с дипломом вуза и пианист-сочинитель? Весьма любопытный субъект.

 

* * *

В кабинет вошел контр-адмирал Пильщиков.

– Присаживайся, Роман Семёныч, – озабочено пригласил Олейников. – Ну, что будем делать с этим мордобойцем? ЧП, созыв военного совета? Докладную особого отдела читал?

– Внимательно изучил, Григорий Васильевич.

– Что думаешь по этому поводу? Семага и Чукалин, самбист у торпедников – ЧП особой тяжести.

– Позволю себе предположить, что мы думаем синхронно о главном пункте в докладной. Семага-Чукалин – частный случай, производное от главного.

– Так-так. Продолжай.

– Западенцы-старослужащие из Винницы… Из доклада ОСО: у них на флотилии националистическая смычка… слипаются в свою кодлу при любом удобном случае… Делятся идеями Бандеры и Шухевича о самостийной Украине. В подразделениях держатся враждебным особняком, насаждают изуверскую дедовщину. Семага и его конфликт с Чукалиным – ни что иное как итог дедовщины. Вот её-то мы сокрушительно проморгали. Точнее сказать – если не закрывали, то отводили глаза при сигналах из подразделений. Так было удобно: за дедовскими спинами старослужащих офицерам спокойно жилось.

– Ну что ж… здесь у нас с тобой мысленное согласие, Роман Семёнович. Так как быть с военным советом по Чукалину?

– Обязательно созываем. Но не по Чукалину, а по докладной особого отдела и рецидивам дедовщины. Её итогом стало чрезвычайное происшествие со старшиной и подчинённым матросом. Над которым издевался старшина. На военном совете обязать офицеров категорически и жёстко пресекать любой случай дедовщины. И за слякотный либерализм в пресечении – вплоть до понижения в звании.

– Согласен. Что будем делать с фигурантами ЧП?

– А каждому Сеньке по шапке. Семагу комиссовать из ВМФ по состоянию здоровья и пусть катится к чёртовой матери к своим недобиткам от УНО-УНСО и РУХа. Чукалину двадцать суток гаупвахты – особого режима.

– То есть?

– Выпускать ежесуточно на пару часов для занятий на фортепиано. Григорий Васильевич, я не столь давно случайно услышал ночью из Дома офицеров блестящую игру на пианино. Потом узнал – это Чукалин сочиняет свою музыку. Оказывается, он больше полгода тайком в самоволках ночами занимался на фортепиано. Спал по этой причине три-четыре часа в сутки. Я не представляю, как он после этого нёс службу, как-никак лучший пулемётчик дивизиона.

– Действительно, ошарашивает… экий фанатизм…

– Точнее – музыкальная одержимость. И здесь, Григорий Васильевич, вплотную встаёт наше оптимальное решение по Чукалину: как только придёт приказ о создании ансамбля, а он уже подписан, мне сообщили…

– …Переводим его туда.

– Позвольте подпустить немного подхалимажа, Григорий Васильевич: у меня, сколько бы я ни служил, никогда не будет столь комфортного командующего.

– А у меня – такого же военчлена.

Они рассмеялись и долго жали друг другу руки.

– Роман Семёныч, а почему бы нам не послушать этого вундеркинда-мордобойца? – наконец спросил командующий.

 – Хорошая идея. В нашем актовом зале, завтра. Там есть рояль.

 

* * *

В актовом зале стояла тишина. Ряды зрительных мест пустовали, кроме первого, где расположились два адмирала. Сзади них сидел капитан-лейтенант Левин. Чукалин, прибывший на сцену под конвоем, стоял по стойке смирно. Бледное лицо несло на себе оттенок многомесячных недосыпов, но карие глаза горели решимостью. Евген не мог простить себя за вчерашний срыв, за проблемы, возникшие в связи с этим у его командира Левина, за авральный подъём его товарищей среди ночи… Но именно после всего пережитого пришло окончательное решение по концовке его музыкального опуса… Он догадывался, что сейчас должен был начаться его самый главный экзамен. Софиты двумя лучами мертвенно-желтого света охватывали сцену.

– Ну что, товарищ матрос, – начал Пильщиков, – интересно послушать, ради чего вы недопустимо взламывали воинскую дисциплину. Вы не отрицаете, что систематически покидали расположение части по ночам, чтобы доделать свое произведение?

– Так точно, товарищ контр-адмирал. Вчера я как раз закончил свою сонату.

– Ну-ну. Продемонстрируйте новорожденного.

Чукалин поднялся на сцену, на которой отблёскивал лаком черный немецкий рояль. Сел, открыл крышку. Слегка подрагивали влажные руки – сказывалось волнение. Он вытер их платком. Закрыл глаза, собрал в комок волю. Никогда ещё не приходилось играть столь важным персонам.

Он отодвинул немного стул и положил руки на клавиатуру. Повторил в памяти всю мелодию и аккорды – финал, найденный накануне заточения. Ударил по клавишам. Рояль взорвался страстным аккордом. Из его чёрно-лакированных глубин выплескивалась матросская бытность: бессонные ночи, предельные нагрузки в марш-бросках в полной боевой выкладке, шипящий хлёст волн в бешеном ревущем полёте катера по морю, неутихающая мстительная злоба Семаги, конвульсивная дрожь пулемёта в длинной очереди по мишени… и долгий неистовый срыв к финальному «piano», затем « рianissimo» , где надёжно, долгожданно принимала пустынная тишина причального пирса – под затихающий минор финальных аккордов, пронизанных лунным, истаивающим полусветом.

Евген уронил руки на колени. Беззвучно выдохнул, в набрякших руках ощущался свинцовый покой. Он сделал все, что от него зависело, всё, что мог. В зале два адмирала перешептывались.

– Ну, хорошо, – наконец, повернулся к Чукалину член военного совета, – ваш командир сказал, что вы занимались и оперным вокалом. – Пильщиков обернулся к Левину: – Не так ли?

Левин привстал:

– Так точно товарищ контр-адмирал.

– Чукалин, что-нибудь вспомните из вокального прошлого?

Евген запел, аккомпанируя себе на рояле. Полумрак зала прорвал калёный бархатный баритон, обрушивший в тишину куплеты Мефистофеля. Пильщиков блаженно улыбался, получая истинное наслаждение. Олейников изумлённо всматривался в Чукалина, в его мимику, в движения рук: властно захватывало профессиональное, пронизанное сатанинским сарказмом, мастерство. Евген допел. В нахлынувшей тишине до него донеслись обрывки диалога двух адмиралов.

– Поистине подарок для ансамбля…

– Готовый солист…

– И концертмейстер…

– Ему и поручим набор…

– Я поражен…

Пильщиков развернулся к матросу на сцене.

– Вот, что мы решили, Чукалин, будете участвовать в организации ансамбля песни и пляски после взыскания. Служба есть служба. Капитан-лейтенант Левин...

– Я! – капитан-лейтенант вскочил.

– Объявите взыскание своей властью, в рамках Устава. За применение физического воздействия к старшему по званию. Чукалин, после отбытия наказания получите дополнительные инструкции по формированию личного состава ансамбля из служащих флотилии и за её пределами. Думаю, существенно помогут в этом деле Бакинская консерватория и театр оперы и балета. На этом закончим прослушивание. Капитан-лейтенант, забирайте Чукалина.

Два адмирала пошли на выход, обсуждая принятое решение. Евген все еще стоял на сцене. Разум, плавясь в нахлынувшем счастье, отчетливо отметил: такого подарка жизнь ему не подносила никогда.

Подошел Левин, сказал, тепло улыбаясь:

– Светишься так, что заменишь ночной фонарь в дивизионе. Отсидишь двадцать суток на гауптвахте. В особом режиме.

– Что за особый режим, товарищ капитан-лейтенант.

– Два часа в сутки сможешь сидеть за роялем. Под конвоем. Меньше двадцати суток не могу.

– Спасибо вам. На первом концерте ансамбля вы будете самым почётным гостем. Без конвоя.

Оба засмеялись

– Ладно, Евген, пора идти. Жаль терять такого пулеметчика.

Они направились к выходу – к окончанию первой части сонаты – «Торпедный дивизион». За ней хранила свою полифонию вторая – «Ансамбль».