Дмитрий ЛАГУТИН. ГАЛСТУК. Рассказы

 

Дмитрий ЛАГУТИН

ГАЛСТУК

Рассказы

Бильярд. Сказка

 

Наша бильярдная прячется за каштановым сквером, и чтобы заметить вывеску, выглядывающую из-за широких крон, надо либо быть очень зорким, либо знать, куда смотреть.

Мы с дружком открыли для себя простую радость игры, которая в равной степени считается как бесхитростно-кабачной, так и изысканно-аристократической, лет, наверное, десять назад, еще будучи студентами.

Как и все, мы прошли долгий путь от беспокойного и суетливого американского бильярда – когда разноцветные шарики летают по столу, как конфетти, – к степенному и вдумчивому русскому.

Как и все, мы стеснялись своего неумения, краснели всякий раз, как кий соскальзывал с битка, издавая скрипучий и резкий звук, и старались занять стол где-нибудь в отдалении, где никто не будет – как нам казалось – смеяться над нашей неопытностью.

Я сказал «мы с дружком», но на первых порах у нас была целая компания энтузиастов – все из студентов – человек семь. Но – как это часто бывает – компания со временем редела, редела – и к выпускному уже оставались только мы двое.

Мы встречались на перекрестке Базарной и Малой Мининской, обменивались почтенным рукопожатием и шли через сквер к стеклянному крыльцу. Толкали стеклянную дверь – шум листвы, гул моторов, все те звуки, без которых не может жить ни один индустриальный город, исчезали за нашими спинами, а мы оказывались в новом, особом, мире. Ночью и днем здесь было тихо – редкий стук шаров и шарканье подошв, негромкие разговоры; вечером шумно – галдеж, смех и музыка, гулкий топот по лестницам.

Ночью и днем в бильярдной пахнет мелом и – почему-то – пылью. Вечером – кухней.

Мы заглядывали в каморку маркёра и выбирали стол. Маркёр вручал нам ящик с блестящими белыми – один бордовый – шарами и мы шли через весь зал с видом людей, которых ожидает праздник.

После игры мы возвращали шары маркёру и поднимались – по одной из двух лестниц – наверх. Над залом тянется широкий балкон – у круглых столиков стоят огромные коричневые кресла. Можно взять в баре перекусить, чай – или что покрепче – и сидеть в креслах – разговаривать и смотреть вниз, на то, как играют другие.

Окна, те, что выходят на сквер, всегда зашторены, и потому в бильярдной всегда царит полумрак, разгоняемый лампами над столами, но здесь, наверху, тянутся в ряд несколько небольших окошек, обращенных на противоположную сторону, и если нам надоедало следить за чужой игрой – или если внизу уже никого не оставалось, и следить было не за чем – мы пересаживались к одному из окошек и смотрели на растущий все выше и выше микрорайон, над которым вращались из стороны в сторону, точно великаны, осматривающие окрестности, строительные краны.

Рано или поздно мы, конечно, стали «своими» – и маркёр, здороваясь, нет-нет а протягивал руку первым – но я с особенным теплом вспоминаю период, когда мы еще только входили в тихий мир бильярда. Начинали мы с дружком на одном уровне, но скоро я смог вырваться вперед, и первенство в нашем дуэте неизменно было за мной – я побеждал в восьми случаях из десяти. Это, впрочем, не делало игру менее интересной, потому что дружок мой всегда шел на шаг-два позади, не более, изо всех сил старался, играл весьма и весьма хорошо, и мы – можно так сказать – росли в унисон, зная досконально слабые и сильные места друг друга и умея это знание использовать.

Примерно на шестом-седьмом году нашей бильярдной карьеры (что, впрочем, не совсем точно, так как в случае с карьерой деньги зарабатывают, а мы их исключительно тратили) мы познакомились с Иваном.

То есть, конечно, познакомились мы с ним раньше – году к четвертому мы уже знали в лицо всех завсегдатаев, а со значительной их частью и здоровались, и даже перекидывались дежурными бильярдными фразами, – но только на шестом-седьмом году мы вдруг начали на регулярной основе с Иваном играть.

И по значимости для нас это, конечно, было событие просто космического масштаба.

Иван был одним из так называемых «мужчин» – дюжины лучших, самых опытных игроков. «Мужчины» всегда играли за одним и тем же столом, маркёр за час до их прихода водружал на сукно табличку «Заказано», играли на деньги, причем, как мы могли понять, на деньги немаленькие. Играли два-три раза в неделю, до поздней ночи – и мы знали, что в другие дни они играют в других бильярдных, ездят с «турами» по области, и что у них двух вечеров не проходит без «крупной» игры.

На словах «крупная игра», «туры» – а потом даже на слове «мужчины» – мы с дружком чувствовали, как пульс наш учащается – хотя мы и дали в свое время зарок не играть на деньги ни при каких обстоятельствах.

Да и не тот у нас был уровень – чтоб на деньги играть. При всех наших достижениях.

За схватками «мужчин» наблюдать можно было бесконечно – случалось, что мы с дружком оставались единственными, кроме «мужчин», посетителями, сидели наверху, вытянув шеи и положив локти на перила, и с замиранием сердца следили за ударами, которых, казалось, и в природе быть не может.

Со временем мы даже набрались смелости и начали аплодировать особо впечатляющим шарам – сверху, щелкая, по причудливому бильярдному обычаю, пальцами одной руки. Это в бильярде называется аплодисментами – потому что не будешь же во время игры по сто раз откладывать кий в сторону, чтобы похлопать удачному удару соперника.

Я сказал, что Иван был одним из «мужчин», но на самом деле он был первым из них, самым лучшим – на моей памяти он проиграл не более пяти раз, а его партий я видел, наверное, с сотню. «Мужчины» относились к нему с почтением, завистью и – это было видно – затаенной злобой, статус лучшего постоянно пытались оспорить, но ничего из этого не выходило, и под конец бывало так, что против Ивана вообще никто не хотел выходить «один на один», и его брали только в «колхоз», когда вокруг стола толкается целая толпа, все бьют по очереди и собирают барыши каждый по персональному счету.

Внешне Иван был похож на Чехова – каким его изображают на портретах в школьных учебниках – с той лишь разницей, что был мужчиной крупным, высоким и даже несколько грузным. И вместо пенсне он носил обычные очки в тонкой оправе.

И еще у него на большом пальце левой руки не хватало фаланги – и мы с дружком понимали, что для такого блестящего игрока подобное увечье не случайно.

Ивану мы, понятно, аплодировали чаще, чем кому бы то ни было. Помимо своей игры со стороны он производил впечатление человека вежливого, спокойного и воспитанного – в противовес некоторым из «мужчин», сопровождавшим каждый промах грязной руганью, а в иные моменты опускавшимся до отшвыривания кия в сторону – и нам было приятно аплодировать Ивану, а ему, возможно, было приятно принимать наши аплодисменты, хотя вида он не подавал.

Только раз он, будучи подшофе, отозвался на наше щелканье насмешливым, но не обидным:

– Ох, щелкунчики…

«Мужчины» задрали головы, но мы с дружком втянули шеи и убрали локти с перил – и теперь снизу нас заметить было нельзя.

Временами Иван оставался играть после всех, один, играл лениво, между ударами цедил чай, листал книгу, подолгу протирал очки. Мы глазели сверху, перешептываясь:

– Левого винта дает…

– Для красоты… Можно было и так, просто…

Со временем мы, вероятно, говорили все громче и громче, потому что однажды, в тот заветный вечер – вот уж вечер, почти полночь, – Иван поднял на нас глаза и сказал:

– Тут не просто винт, тут… Что вы оттуда видите? Спускайтесь, покажу.

Что тут было! На ватных ногах мы с дружком спустились вниз. В зале светились всего два стола, даже музыку уже выключили, официантка ходила туда-сюда и собирала посуду.

Иван выставил шары и загнал в лузу такого умопомрачительного свояка, что мы ахнули. Оказалось, что это и впрямь был не просто винт, оказалось, что просто винт ничего бы не дал, что тут был еще нужен мягкий, но уверенный накат, чтобы биток оттолкнул своего товарища и не отскочил от него, а пополз вперед по заданной траектории.

Когда Иван предложил разыграть партию, мой дружок выпалил сходу:

– Только мы на деньги не играем!

Иван сделал удивленное лицо.

– Да я и не собирался. Чего мне молодежь обдирать.

Мы сыграли партию, за ней еще одну. За ней – еще. В половину второго Иван раскрутил свой кий и сунул его в футляр – у него, как и у всех «мужчин», был свой личный кий, красоты неописуемой, дорогущий, Иван никогда не играл теми, что развешаны по стенам, дребезжащими, обколупанными, с трещинками в основании.

– Спасибо за игру, – сказал он. – Как-нибудь повторим.

Мы втроем прошли к маркёру, Иван кивнул ему, и маркёр отрезал от стоимости игры половину – у Ивана оказалась пятидесятипроцентная скидка.

Мы с дружком оплатили оставшиеся пятьдесят – и все оказались в плюсе.

На улице распрощались, Иван пошел в одну сторону, мы – в другую. Лето было в самом разгаре, ветер гладил каштановую листву, над сквером моргали звезды, все скамейки были заняты, где-то играла музыка. Мы с дружком шли и делились впечатлениями. Выходило, что нам как будто очень повезло – мы и поиграли, и денег потратили в два раза меньше, чем могли бы, и вынесли для себя столько полезного – потому что нельзя играть с таким человеком и не вынести ничего для себя. Выходило, что мы теперь как будто вхожи в какое-то высшее общество.

На следующей неделе ситуация повторилась – и Иван уже целенаправленно дал нам несколько важных советов. Оказалось, что мы буквально все делали не так, как следует, – начиная от выбора шара и заканчивая стойкой.

Еще через неделю, днем, Иван пришел не в компании «мужчин», а один – оказалось, что он заглядывает иногда просто так, для себя. Мы по счастливой случайности были в бильярдной – я наслаждался отпуском, а у дружка выходные приходились на середину недели – и мы замечательно сыграли втроем. Меня Иван даже похвалил, сказав, что видит во мне большой потенциал, и что, если я никогда не сорвусь в игру на деньги, я смогу достичь каких-то высот. Для меня было не вполне понятно, что это за высоты – без игры-то на деньги, – но я поблагодарил.

– А на деньги, ребята, не играйте ни-ко-гда, – повторил он.

Он так и сказал: «ни-ко-гда», по слогам.

Наши совместные игры вошли в привычку, мы, что называется, попритерлись друг к другу, Иван сперва осторожничал, а потом с легкой руки стал одаривать нас таким количеством профессиональных бильярдных тонкостей, что впору было носить с собой блокнот и ручку.

Мы с дружком играли все лучше и лучше – но он все же оставался на шаг-два позади, хотя зачастую победы давались мне с большим трудом.

– Надо уважать своего соперника, – говорил Иван. – Никаких обид, никакой злобы, бильярд такое не терпит.

Видно было, что он проникся к нам какой-то симпатией – мы играли по два, два с половиной часа, порой заканчивая далеко за полночь, он кивал маркеру, мы с дружком докладывали половину, втроем мы выходили на крыльцо – и расходились в разные стороны.

Но к дружку Иван все же был настроен более доверительно – уж не знаю почему. С ним он говорил охотней, чем со мной, и подсказывал, как лучше ударить – чаще, чем мне. Я тешил себя мыслью, что я более сильный игрок, и мне помощь нужна в меньшей степени, но в душе нет-нет а проскакивала… зависть? Ревность?

Я старался изо вех сил, временами творил такое, что от соседних столов летел ко мне шум щелчков, глубокомысленно рассуждал о философии бильярда – и не раз удостаивался от Ивана самых высоких похвал, но все равно чувствовал, что любимый ученик не я, а почему-то – мой дружок.

И в какой-то момент я смирился – и перестал по этому поводу переживать. Я сосредоточился на игре, вознамерившись достичь самой высокой планки, на которую был способен.

Но как бы высоко я ни поднимался, Ивана обыграть мне не удавалось. Несколько раз я приближался к победе, Иван делал удивленное лицо, протирал очки салфеткой и закатывал один за другим все оставшиеся шары – сколько бы их ему ни требовалось. Он был в прекрасной форме – и даже «мужчины» совсем уже оставили попытки с ним поквитаться. На него смотрели искоса, разговаривали с неохотой, даже в «колхоз» брали только потому, что не взять в «колхоз» нельзя. Иван стал появляться реже, на какое-то время – почти на месяц – совсем исчез, маркёр сообщил, что он играет в других местах. Месяц мы играли вдвоем с дружком, вспоминали былые времена, подолгу восседали в креслах, снисходительно щелкая более или менее удачным шарам – но дыхание уже не перехватывало, и мы скорее оценивали, чем удивлялись.

А потом я узнал, что дружок ходит играть и без меня – один. Само по себе это не явилось новостью – и я, бывало, захаживал в бильярдную, едва выдавался свободный час, не созваниваясь; бильярд прочно вошел в мою жизнь и перестал быть просто развлечением – а если ты не развлекаешься, то иногда хочется побыть одному.

Дело в другом.

Я узнал, что дружок мой, не говоря мне, нет-нет а играет с Иваном – и даже взял у того номер телефона, и теперь, прежде чем выдвигаться в бильярдную, звонит Ивану и интересуется, не желает ли он раскатать партию-другую.

Конечно, меня это покоробило – но больше мне играть было не с кем, а тут еще и Иван «вернулся», стал бывать чаще, наши совместные игры возобновились, я опять стал набирать уровень – и опять сосредоточился на игре.

Я все хотел его обыграть – Ивана. Я старался изо всех сил, но ничего не выходило. Иван мои старания, вне всякого сомнения, подмечал, посмеивался, временами поддавался, но в честной борьбе мне до него было очень далеко.

Как-то раз он пришел подвыпивши, попросил у официантки двести грамм коньяка, зевая, морщась от лимона, который принесли в качестве закуски, всухую выиграл у нас две партии и сказал, что сегодня играть уже не намерен, а намерен посидеть наверху и подумать о жизни.

Дружок тут же предложил нашу компанию, Иван пожал плечами, я собрал шары, сдал их маркёру, и мы поплелись наверх.

Стояла снежная зима, и в окошко было видно, как бушует на улице метель – микрорайон скрылся в белой пелене, стройка ждала до весны, но прожекторы на кранах почему-то горели, и казалось, что в метели сияют четыре ослепительные звезды.

Мы с дружком взяли по бокалу пива, Иван цедил коньяк, кроме нас на балконе был один бармен – он сидел за стойкой и читал, только макушка его была видна. Внизу играла музыка, шумели голоса, хлопала входная дверь.

Мы сидели у окна, от него на стол падал серебряный прямоугольник света, свешивался, вытягивался, пересекал балкон. Лампы над столиками были выключены.

Какое-то время сидели молча, потом дружок завел разговор про то, какой кий лучше покупать, поделился мечтой о собственном бильярдном столе. Я спросил, участвует ли Иван в соревнованиях.

– Раньше участвовал.

– А сейчас почему не участвуете?

Он пожал плечами.

– Не интересно.

Дружок с радостью сообщил, что отточил особенно сложный удар – «как вы учили» – и теперь закатывает его семь раз из десяти. Иван его поздравил. Мне этот удар все никак не давался.

Иван захмелел, вздыхал задумчиво, смотрел в окно, позвал официантку и попросил еще коньку.

Мимо нас прошел по балкону один из «мужчин», увидел Ивана, остановился в удивлении, поздоровался.

– Мы там начали уже, – сказал он, посматривая на коньяк. – Подойдешь?

Иван махнул рукой.

– Нет, сегодня я пас.

Я сразу раскусил этого хитреца – хочет заручиться поддержкой коньяка.

– Да ладно тебе, подходи.

Иван опять махнул рукой.

– Пьяный я уже, – рассмеялся он. – По шару не попаду.

– Ну, как знаешь.

Хитрец ушел к бару, а на обратном пути попробовал еще раз:

– Вань, пошли – по мелочи.

Иван скривился, хитрец ушел, щелкая пальцами.

Мне стало неловко, дружку моему, как я видел, тоже. Да и Ивану вряд ли было комфортно – он поставил на стол локоть, уперся подбородком в ладонь и стал смотреть в окно, на метель.

Потом усмехнулся и посмотрел на нас.

– Такой простой, – кивнул он за спину, имея в виду хитреца. – Все обыграть надеется… Чемпион…

– Прозвище? – спросил дружок.

– Почему прозвище? Правда, чемпион.

Иван глотнул коньяка, зажмурился, бросил в рот лимонную дольку, зажмурился еще сильнее. Потом повернулся к окну.

– Только меня обыграть нельзя… – протянул он задумчиво.

Я прищурился.

– Почему? – простодушно спросил мой дружок.

Он тоже был не совсем трезв.

Иван посмотрел на него, на меня, пожевал губу, снял очки, протер их салфеткой, вернул на место – и сказал, понизив голос.

– Ладно, щелкунчики. Вам скажу.

Мы вытянули шеи. Иван обернулся, убеждаясь, что рядом никого нет.

– Я, – сказал он совсем тихо, и на нас пахнуло коньяком, – слово волшебное знаю.

Как реагировать на такую шутку? Я неуверенно хмыкнул, дружок промолчал. Иван откинулся в кресле, рассмеялся нетрезво.

– Не верите… Конечно, не верите. Ну, и не верьте.

Он посмотрел в окно.

– Как метет-то… Придется такси вызывать.

Мы молча пили пиво. Я думал о том, что когда-нибудь, когда буду играть лучше всех, тоже над кем-нибудь так пошучу. Только обстановка нужна удачная. «Как сейчас», – думал я.

Обстановка была действительно удачная – широкий, прячущийся в полумраке балкон, расчерченный поперек серебряными прямоугольниками, бьющаяся в окно метель, за которой не видно ничего, кроме звезд-прожекторов, маленький круглый столик.

– Я серьезно, – продолжал ломать комедию Иван.

Ему, видно, стало с нами совсем скучно, я наступил дружку на ногу – пора, дескать, восвояси.

– Я серьезно, – говорил Иван, делая доверительное лицо. – Мне его, слово это, по секрету один старичок сообщил. Назвал бы фамилию, да здесь она и без того на слуху. Перед тем, как уехать, сообщил. Дружили мы с ним крепко.

Я допил пиво.

– Шепнешь это слово перед игрой – и все. Шары сами по лузам разбегаются. Не верите?

Мы замялись – что на такое ответить?

Иван допил коньяк, закусил, заморгал часто.

– Что за коньяк у них пошел? Спирт, а не коньяк!

Он снял очки, потер переносицу, зевнул, обвел балкон блуждающим взглядом.

– Ладно, – сказал он. – Пора мне.

– Мы тоже пойдем, – сказал я.

Дружок осушил свой бокал, отодвинул его на середину стола и встал.

Спустились вниз – Иван держался за перила, шел нетвердо. Внизу он, не глядя, помахал «мужчинам», влез в куртку, надел пушистую – с ушами – шапку и вышел первым. Мы расплатились и вышли следом, на ходу обматываясь шарфами.

Иван, покачиваясь, руки в карманах, стоял на крыльце и щурился от снега, который горстями сыпался со всех сторон.

Сквер терялся в пелене, вдалеке мелькали огни фар, сверху чернело лоскутами ночное небо. Свистел ветер.

– А хотите, – перекрикивая ветер, обратился к нам Иван, – я вам это слово скажу? А?

Мы опять не знали, как реагировать – топтались, хмыкали.

Иван рассмеялся, махнул рукой.

– Шучу я, шучу. Давайте, ребята, до встречи.

Мы попрощались, Иван шагнул в метель и пропал из виду.

– Н-да, – протянул мой дружок.

– Н-да, – согласился я.

Мы двинулись в противоположную сторону, по хрустящей от снега дорожке между каштанами, но, дойдя до середины сквера, развернулись и пошли обратно, в бильярдную. Там мы оставили на вешалке мокрые, все в снегу, куртки, сыграли одну партию – я выиграл, – поднялись наверх и долго еще сидели обставленные пивными бокалами, смотрели в окно и болтали о каких-то пустяках. В числе прочего проследили хронологию, с которой рассеивалась наша изначальная компания – кто когда от нее отвалился, и почему, и где он сейчас, и, интересно, не жалеет ли он?

Выходило так, что все должны жалеть.

Еще, наверное, с месяц после того вечера я – против своей воли – нет-нет а приглядывался – не шепчет ли Иван перед игрой? Но тут – разве ж уследишь! Кроме того он ловил мой взгляд и смотрел вопросительно, мне приходилось отворачиваться или спрашивать какую-нибудь ерунду.

Но два или три раза я видел – шепчет! Шепчет что-то! Хоть и борода, а все же заметно – губы шевелятся. Из этих трех раз один – самый явный – случился в то время, как мы сидели наверху, а Иван играл в числе «мужчин».

Эта игра, к слову, обернулась настоящим скандалом.

Мы сидели наверху, высунувшись из-за перил. Сперва играли два каких-то лысых – и тут было ни то, ни се, лысые игры не показали. Иван сидел в кресле и смотрел за тем, как бегают по столу шары – но можно было с уверенностью сказать, что никакого интереса он не испытывал и смотрел просто потому, что больше смотреть было не на что.

Потом завалился с мороза, весь в снежной пыли, с красными щеками, тот самый хитрец – надеявшийся заручиться поддержкой коньяка. На этот раз он сам был крепко нетрезв, громко говорил, хлопал всех по плечу и попытался отобрать кий у одного из лысых, которые совсем скисли и показывали удивительно слабый бильярд.

Впрочем, иной, увидев их слабый бильярд, побежал бы снимать его на телефон – ну а нас с дружком уже было таким не удивить.

– Ваня! – кричал хитрец. – Я из «Академии», а там знаешь, кто?..

«Академия» – это еще одна наша бильярдная, на другом конце города.

Хитрец наклонился к Ивану и тихо назвал чью-то фамилию.

– А я его!.. – закричал он, разгибаясь и размахивая руками. – Р-раз! Р-раз!

Он расплылся в улыбке и похлопал себя по карману.

– Я сегодня в ударе, да! Я сегодня, Ваня, тебе спуску не дам!

Иван смотрел на него, молча, без улыбки.

Лысые худо-бедно закончили партию и испарились. Хитрец стал скручивать свой кий.

– Сыграем, Ваня? Сыграем, а?

Иван снял очки, потер пальцами глаза, пожал плечами.

– Давай сыграем.

Что это была за партия! Что это… ох, я не могу этого описать! Хитрец был, конечно, силища, самый настоящий чемпион. Но Иван… Казалось, что в союзниках у него сама геометрия – шары писали по сукну такие траектории, что у нас с дружком волосы дыбом стояли.

И перед первым ударом, перед тем, как расколоть пирамиду, отправив биток в правую дальнюю лузу, отступив на шаг от стола и щелкая мелком по кончику кия, Иван – я увидел – что-то прошептал, беззвучно, только губы шевельнулись.

И выиграл пять партий подряд – причем каждая длилась не более пяти-семи минут.

От поражения к поражению хитрец менял цвет лица. После первого со щек сполз румянец. После второго румянец вернулся и захватил подбородок и лоб – лицо стало розовым. После третьего – багровым. Потом кровь разом отхлынула, и хитрец стал белым, как мел.

Когда Иван закатил последний шар пятой партии, хитрец из белого стал каким-то серым, можно было решить, что ему нехорошо. Он стоял у стола, хмурился и перебирал пальцами по кию – словно пытался нащупать на нем кнопки или клавиши. За время игры вокруг стола собралась толпа – даже бармен прибежал смотреть. Только лысых не было видно.

Иван прислонил кий к стене, козырнул хитрецу и сел в кресло.

В этот момент откуда-то появился один из лысых. Он протиснулся к столу с треугольником в руках и полез расставлять шары для новой партии, прямо перед носом хитреца. Хитрец с ужасом посмотрел на лысого, шагнул к нему и отвесил ему звонкий подзатыльник. Тут же откуда-то вынырнул второй лысый, и в следующую секунду хитрец лежал на полу, брыкаясь и уворачиваясь. Началась давка, охранник стал, не церемонясь, продираться через толпу, разбилась бутылка, официантка побежала к тревожной кнопке, хитрецу удалось вскочить, и теперь упал один из лысых, потом опять хитрец, а потом началось что-то невообразимое, и какой-то умник даже залез на стол непонятно зачем – и тут же с него повалился.

Через несколько минут приехала охрана, и всех буйных растащили по углам. Хитреца с разбитым лицом, обоих лысых и того, что повалился со стола, вывели, официантка стала собирать с пола стекло, бармен, посмеиваясь, вернулся за стойку, а когда все улеглось, оказалось, что кий Ивана, прислоненный к стене, сломан пополам. Мы с дружком видели, как Иван подбирал то, что от него осталось – одна половина закатилась под стол, и, чтобы ее достать, Ивану пришлось опуститься на корточки – как смотрел на красивую когда-то вещь, как пытался втиснуть две разных по длине части в футляр. Поняв, что из этого ничего не получится, он накинул пальто, сунул футляр под мышку, и ушел, держа кий в руке. Он прошел через весь зал, не обернувшись на нас, открыл дверь – в проем тут же брызнул снег – и исчез.

Но уже на следующей неделе он снова быль в бильярдной, и мы играли втроем. У Ивана был новый кий, и о произошедшем он вспоминал со смехом.

К новому кию надо привыкать – и потому, вероятно, Иван какое-то время играл не так виртуозно, как прежде, и несколько раз мне почти удавалось выиграть. Но потом все вернулось на круги своя, и между нами разверзлась прежняя пропасть.

Так продолжалось пару-тройку месяцев. А потом мы с дружком разругались в пух и прах.

Разругались, как это водится, из-за пустяка и разругались как-то нелепо, при Иване, наговорили друг другу всякого. Даже побежали на улицу драться, но драться не стали – пыхтели, упершись лбами. Выскочил Иван, встал между нами и сказал мне, что я не прав. Я буркнул что-то, забрал в бильярдной куртку и ушел.

И с дружком мы не общались не много и не мало, а больше полугода.

Первое время я приходил в бильярдную по-прежнему, даже нашел себе нового соперника, но соперник выдался несерьезный, проигрывал подчистую, даже не старался, да к тому же и болтал без умолку, а бильярд – игра молчаливая.

Несколько раз я видел дружка – он играл с Иваном за нашим прежним столом, или сидел в кресле, наблюдая за «мужчинами».

Но ни разу не видел я, чтобы он играл с ними – не предал, стало быть, наших принципов.

Я с трудом отвязался от нового соперника и стал приходить один, но одному играть хорошо либо днем, либо ночью, когда никто не мешает и можно больше думать, чем бить, а ночью я уже играть не мог – навалилось много работы и надо было высыпаться. Поэтому я стал по возможности приходить днем, когда в бильярдной особенно тихо, чаще всего – в выходные, и играл за нашим старым столом, если он, конечно, не был занят.

Я очень злился на дружка за то, что он не идет мириться, и – может быть, в большей степени – за то, что не прекращает играть с Иваном. Один раз я даже днем с ними столкнулся. Я тогда пришел первым, взял наш стол и играл себе спокойно. Открылась дверь – вошел дружок. Увидел меня, нахмурился. Я отвернулся, выставил на полку шары из лузы. Дружок заглянул к маркёру, загорелся стол в противоположном углу зала. Дружок пошел туда, расставил пирамиду, долго выбирал кий, долго натирал его мелком.

«Неужто, – думаю, – один играть будет?».

Нет, не один – через несколько минут дверь снова открылась, вошел Иван. Увидел меня, кивнул издалека, пошел к дружку. И – играют как ни в чем не бывало.

А мне уже уходить пора – у коллеги день рождения. «Ну как, – думаю, – уйду сейчас, решат ведь, что из-за них». Позвонил коллеге, извинился, сказал, что опоздаю – и еще полчаса гарцевал вокруг стола, старался изо всех сил.

Но одному все время играть – тоже не лучшая идея. И в какой-то момент я заметил, что мой интерес к бильярду стал угасать. Я приходил все реже и реже, играл на автомате, подолгу пил чай, уходил, не доиграв – а потом и вовсе забросил. Нашел себе какое-то новое увлечение – и про бильярд думать перестал. И про дружка перестал, и про Ивана, и про хитреца с лысыми – про все перестал. Еду, бывает, мимо сквера, из-за деревьев вывеска моргнет – окатит меня воспоминаниями, закружит. Засосет под ложечкой. А только исчезнет сквер из виду – и воспоминаний нет, как не было.

А тут еще перемены – из одной конторы уволили, в другую взяли, обязанностей выше крыши. Не до бильярда.

Я работал, работал, работал, не разгибая спины – даже зрение стало садиться. Но мне удалось в достаточно короткие сроки влиться в коллектив и встать на хороший счет у начальства, а потому, в конечном итоге, я был доволен.

И угадайте, где мои новые коллеги решили праздновать новогодний корпоратив? Действительно, в бильярдной – но не в нашей, а в той самой «Академии», из которой завалился перед тем, как проиграть Ивану пять партий, хитрец. Я сказал «праздновать», но точнее, конечно, будет сказать «продолжить празднование», потому что начали мы, как и все нормальные офисные работники, прямо в офисе, в два часа все выпили и съели, залили стол сисадмина шампанским, получили – в довесок к премии – по сувенирчику и стали думать, что делать дальше.

Вот тогда один умник и предложил поехать в «Академию». Его тут же обступили офисные женщины – неужели он умеет играть в бильярд? А почему не говорил? Ах, умение играть в бильярд – это так изысканно.

Он поправил их, сказав, что играют не «в бильярд», а «на бильярде», и они только что на руках его не понесли.

Ну и поехали мы в «Академию». Пока ехали, я ничего не чувствовал, кроме того, что тесно сидеть семерым в одном автомобиле и что от шампанского меня почему-то клонит в сон, но по прибытии, когда мы дождались вторую машину, когда поднялись на третий этаж, когда, наконец, вошли в просторный шумный зал, когда на меня со всех сторон обрушился перестук шаров, скрип мелка и этот мягкий звук, с которым шар падает на сеточное дно лузы… – вот тогда у меня внутри все закипело, я разом протрезвел, мне расхотелось спать, и дыхание у меня вдруг перехватило – как перехватывало тогда, давным-давно, в самом начале нашей с дружком бильярдной бытности.

Воспоминание о дружке, однако же, коснулось моего сознания как-то вскользь, робко – и не смогло отвлечь меня от упоительного предвкушения игры.

Инициатор поездки играл на бильярде не то чтобы совсем плохо, но… Я все думал, корректно ли будет в моей ситуации подрывать авторитет сотрудника, работающего в коллективе куда как дольше моего, но потом вспомнил, что работает он в другом отделе, а кроме того – с чего я взял, что ему вообще важен авторитет игрока на бильярде?

В общем, я без каких-либо значительных усилий с моей стороны в течение получаса или около того – с перерывами на шампанское – завоевал пьедестал, взобрался на него и уже с него скромно принимал восторженные восклицания, раздававшиеся после каждого мало-мальски приличного удара. Когда игроку на бильярде удавалось закатить шар, я щелкал ему пальцами, но он, кажется, не понимал, зачем я это делаю. Когда же я объяснил, что в бильярде щелканье пальцами – это аплодисменты, все принялись без остановки щелкать – зашумело так, словно за нашим столом дождь пошел – а игрок еще больше покраснел и ссутулился.

Выиграв первую партию, я стал озираться и искать здешних «мужчин» – и сразу же нашел. Их стол ютился в самом углу, за колонной. Я играл и все косился – играли они, конечно, мастерски, но с Иваном никто сравниться не мог. Ждал я, что увижу хитреца или кого-то из знакомых – но тщетно.

– Неплохо играешь, – сказал мне игрок на бильярде, едва я уселся в кресло и взял бокал.

– Спасибо.

Видно было, что он хочет сказать что-то еще, но он молчал.

– На деньги не играю, – на всякий случай предупредил я.

– Ага, ага, – закивал он головой так, словно именно об этом и думал.

Кто-то хлопнул очередной пробкой, зазвенели бокалы. Игрок на бильярде сидел напротив меня и опять вид у него был такой, словно сейчас он мне что-то да скажет. Я подождал, посмотрел на него вопросительно – ничего. Мне стало неловко – даже несколько стыдно – я извинился и вышел на лестницу.

Здесь не было балкона, на который можно было бы подняться, здесь можно было или сесть за барную стойку, или выйти на лестницу. Я выбрал второе, вышел, но на лестнице было ужасно накурено – так, что глаза тут же заслезились, я спустился на этаж ниже, но и там курили, потом еще ниже – и вышел на улицу.

Эта зима была какая-то несерьезная, ни рыба, ни мясо. Сухой рассыпчатый снег, похожий на песок, тонким слоем лежал на тротуаре, на крышах автомобилей, на крышах домов, на ступенях моста, выгибающегося над железной дорогой. Здание, в котором расположилась «Академия», стояло у самых путей и было отгорожено от них высоким бетонным забором. До моста было рукой подать – метров сорок по тротуару. По ступеням поднимались и спускались люди. Небо было черное, в нем дрожали крошечные белые звездочки, висела будто вырезанная из фольги луна. Сперва я подумал, что было бы здорово подняться на мост, но вдруг снова захотелось спать, и подниматься стало лень.

Издалека долетел низкий гудок поезда.

Я прошелся до бетонной стены – в ней на уровне моей макушки чернело отверстие размером ровнехонько с бильярдный шар.

Я привстал на цыпочки и вытянул шею – в отверстие было видно ярко освещенное здание вокзала с широкими, во всю стену, окнами, шпилем и циферблатом часов над дверями. На перроне стояли люди – было не холодно, и потому никто не притоптывал, не дышал в ладони. Все просто стояли и ждали свою электричку.

С этого вокзала можно сесть только на электричку.

Я развернулся и пошел к крыльцу. И вот пока я шел к крыльцу – и потом, когда я, щурясь, поднимался по прокуренной лестнице, – мысль о дружке заслонила собой все остальные, и мне стало тоскливо. Я вошел в бильярдную, взял кий, но тут же поставил на место, сел в кресло, напротив по-прежнему сидел игрок на бильярде, он снова начал смотреть на меня, хмурить лоб, а потом наклонился и спросил:

– Ты вот это специально, да?

Он был пьян.

– Что?

Он показал на стол, за которым играли наши.

– Нет, не специально.

Он погрозил мне пальцем и засмеялся.

– Не-ет, ты специально.

– Нет, – сказал я вставая. – Не специально.

Я пожал ему руку, попрощался с остальными, взял пальто и ушел.

В новогоднюю ночь я не выдержал и позвонил дружку – поздравил, выразил желание возобновить наши игры. Дружок замялся, потом пробурчал что-то, а потом сказал, что, дескать, не прочь.

– Я сам тебе собирался звонить, – сказал он.

– Верю.

Встретились мы недели через полторы, на нашем перекрестке Мининская-Базарная. Неловко поздоровались, молча прошагали через сквер, вошли в пустую бильярдную – у меня слезы на глаза навернулись от нахлынувших чувств – взяли шары и сыграли семь партий за нашим столом.

В ходе игры неловкость исчезла, мы перешучивались, вспоминали былое, делились новостями – Иван вот уехал, а маркёра уволили, а хитрец заходил еще несколько раз да пропал куда-то – и к концу седьмой партии можно было решить, что мы никогда и не ссорились, что ничего такого и не было между нами.

Дружок мой совсем не изменился – разве что играть стал лучше и выиграл все семь партий.

Я одобрительно качал головой – шутка ли, у меня такой перерыв был, это я еще хорошо держусь. А он отсюда, видать, не вылезал – еще и с Иваном.

Расставаясь на перекрестке, мы договорились встретиться на той же неделе, ближе к выходным.

Это было в январе. Сейчас середина марта. Мы успели сыграть… дайте-ка подумать… Партий пятьдесят.

Я не выиграл ни одной.

Хотя в форму я вошел – и даже стал, уж насколько я могу сам о себе судить, играть лучше, чем тогда, прежде.

Но дружок…

На третьей или четвертой встрече я вспомнил шутку Ивана про волшебное слово, со смехом спросил, уж не в этом ли секрет. Дружок мой рассмеялся.

– Сим-салабим, – протянул он, делая грозное лицо.

Мы посмеялись, посмеялись, а через десять минут я уже раскладывал шары, проиграв всухую.

Сейчас середина марта, вечер. В бильярдной немноголюдно, стол «мужчин» пустует, играет негромко музыка. В щель между шторами видно густо-синее небо. Пахнет пылью и мелом.

Я выставляю пирамиду – шары стукаются блестящими боками, толпятся внутри треугольника. Я выставляю пирамиду наощупь – не отрывая внимательного взгляда от дружка. Он стоит на той стороне стола и скрипит мелком по кию, лицо его безмятежно, он что-то насвистывает.

Когда же он шепнет?

Я убираю треугольник, наощупь вешаю его на крючок в торце стола.

Дружок поднимает на меня глаза.

– Кто разбивает?

– Ты.

Или уже шепнул?

Он пожимает плечами, выставляет биток на середину. Откатывает его на несколько сантиметров вбок, по линии – значит, будет целиться свояком в правую лузу. Упирается кистью левой руки в сукно, опускает на нее кий, подается корпусом вперед, почти ложится, слегка прищуривается. Локоть правой руки медленно отъезжает назад, потом возвращается на место, за ним ездит туда-сюда кий.

Я не моргаю.

Биток со стуком врезается в правый бок пирамиды. И улетает в лузу.

Просмотрел!

 

Галстук

 

Над полем тянулись облака, луна выныривала из-за них, тут же пряталась, и по полю скользили, прерываясь, широкие пятна серебряного света – и казалось, что и их тоже гонит ветер.

По узкой петляющей дороге шли, переговариваясь вполголоса, несколько мальчишек с удочками – удочки торчали, как копья, и покачивались в такт ходьбе.

– Ветрюга какой.

– Это хорошо, – говорил самый старший, ему недавно исполнилось шестнадцать, и у него одного удочка была складная, спрятанная в рюкзак. – Когда ветер, клюёт бодрей.

Самому младшему было тринадцать – он увязался за братом, его нехотя взяли, и теперь он плелся позади всех, зевал и тер глаза.

– Ваня, хорош зевать, – окликнул его брат. – Из-за тебя всем спать хочется!

Трава кланялась – ветер то прижимал ее к земле, то позволял распрямиться. Ветер был теплый, летний и пах полынью и дымом.

– Может, тут откроем?

– На мостике откроем, – сказал старший и ускорился. – Давайте-давайте, ползем как мухи!

Далеко впереди вставала черная стена леса, над ней моргали, прыгая от облака к облаку, звезды.

Кто-то споткнулся, выругался, остальные засмеялись. Ваня снова зевнул. Он дотянулся до брата и хлопнул его по рюкзаку.

– Чего?

– Я тоже буду.

– Я тебе буду! Еще чего! Скажи спасибо, что взяли!

Ваня снова отстал.

Наконец, послышалось негромкое журчание, дорога сделала крюк и выгнула спину. Мостик был широкий, плотно сбитый, стянутый металлическими скобами. Рассохшиеся деревянные перила топорщились в разные стороны.

Мостик вставал над поросшей высокой травой канавой, и одолеть его можно было ровно в три шага.

Мальчишки набились на мостик и остановились. Каждый считал своим долгом положить ладонь на щербатые, в трещинах, перила, но опереться или хотя бы облокотиться на них никто не решался.

В траве ворчали лягушки.

Старший как будто неохотно, со вздохом, стащил с плеча рюкзак, медленно расстегнул, достал пузатую пластиковую бутыль. Вторая сверкнула запотевшим боком и осталась внутри. Старший вернул рюкзак на плечо, пшикнул пробкой, прижал горлышко к губам и запрокинул голову. Острый кадык запрыгал вверх-вниз.

Среди мальчишек поднялся ропот.

– Не налегай! Не один!

Кадык подпрыгнул в последний раз, старший опустил бутыль и шумно выдохнул.

– Холодное…

Бутыль пошла по рукам.

– Не люблю холодное…

– Вот и не пей.

Засвистел ветер – удочки-копья закачались, трава у канавы зашуршала. Где-то в поле крикнула ночная птица, мальчишки притихли.

– Это что? – шепотом спросил Ваня у брата и потянул бутылку на себя.

– Покойник! – шепотом ответил брат и хлопнул Ваню по руке.

Все засмеялись – но засмеялись неуверенно, через силу.

– Может, и покойник, – безмятежно сказал старший и носком ботинка спихнул в канаву камешек.

Камешек с плеском упал в черную пенистую воду.

– Лесника вспомните, одноглазого… – начал он.

– Знаем мы про лесника.

– А я не знаю, – шепнул брату Ваня.

Брат покачал головой, не ответил.

– Ишь присосался, давай сюда.

Бутылка опустела уже на три четверти.

От канавы резко и кисло пахло, она неприятно булькала под мостом.

– А представьте… – сказал тот, кто перебил старшего и не дал ему рассказать про одноглазого лесника. – Представьте, что сейчас вот под этим мостом… – Он обвел всех страшным взглядом. – Сидит кто-нибудь!

– Ох, – не сдержался Ваня.

– Все может быть, – с прежней безмятежностью протянул старший.

Он выглянул за перила и крикнул – так, что все вздрогнули:

– Эй! Есть тут кто?

Лягушки замолчали, и только вода продолжала неприятно булькать.

Старший взял бутылку, допил, закрутил крышку, вытянул руку над канавой и разжал пальцы. Бутылка глухо стукнулась о воду и поползла под мост. Мальчишки как по команде развернулись все в одну сторону и нависли над перилами, ожидая появления бутылки.

Бутылка не показывалась.

– Зацепилась за что-нибудь…

Из-под мостика вываливались хлопья пены, черная вода шипела.

– Утащил… – еле слышно прошептал Ваня.

Даже старший нахмурился и заглянул за перила со своей стороны.

– Вот она! – воскликнул кто-то.

Бутылка высунулась из-под мостика и поплыла по канаве, поводя горлышком в разные стороны, точно озираясь.

Старший фыркнул.

– Зацепилась за что-нибудь, вот тебе и на.

Пока стояли на мостике, ветер оттащил все облака в сторону, разметал их в клочья, и теперь над полем висел неподвижно белый диск луны. До полнолуния было еще несколько дней, и луна казалась заваленной набок.

Старший поправил рюкзак, первым сошел с мостика и зашагал по дороге. За ним двинулись остальные. Снова крикнула вдалеке птица, крик покатился по полю, и казалось, что его можно догнать, ухватить рукой.

Черная стена леса теперь выглядела припорошенной снегом – на деревьях лежал белый лунный свет. Стена росла, росла, и скоро мальчишки услышали, как шумит под ночным ветром листва. Лес выпрямлялся, расправлял плечи, набирал полную грудь воздуха, разворачиваясь от одного горизонта до другого и касаясь верхушками звезд.

Мальчишки, сами того не замечая, говорили все тише и тише – иногда только кто-нибудь храбрился и нарочно вскрикивал или смеялся, – а когда за Ваниной спиной сомкнулись широкие стволы, небо вдруг исчезло, а его место занял черный шевелящийся шатер, мальчишки пошли молча. Ваня пробился к брату и зашагал рядом с ним.

Лес производил жуткое впечатление – деревья то прижимались к дороге, то шарахались от нее, в щели между кронами заглядывала луна, свешивая вниз, к самой земле, широкие ленты лучей, а на земле, в густой траве, в кустах, что-то не переставая шуршало, прищелкивало, скрипело и хрустело.

Кто-то зацепился удочкой за ветку, удочка хлестанула по листве, на головы мальчишек посыпались кусочки коры.

– Слышите?

– Что?

– Ухает.

Остановились, стали прислушиваться. Лес был полон звуков – но уханья никто не услышал. Откуда-то просочился, дотянулся, точно волна прибоя, и тут же иссяк протяжный низкий гудок – вроде того, с которым гудят поезда.

– Ну ухает и ухает, пускай себе ухает.

– Я раз видал сову – чуть с ног не сшибла.

Раздались смешки.

– Да ну вас.

Дорога то истончалась, точно ее сжимали с обеих сторон, то расплывалась и теряла очертания. Налетел ветер, шатер из крон закачался, в просветах заплясала заваленная набок луна.

– Мне теперь везде этот лесник чудится, – сказал Ванин брат.

– Что за лесник-то? – спросил шепотом Ваня.

– Цыц! – обернулся старший. – Не здесь!

Он сошел с дороги на узенькую тропинку, терявшуюся в траве. Мальчишки засеменили следом.

Лес навалился, деревья теснились, сплетались, тянули ветви к удочкам, мальчишки то и дело запинались о корни, соскальзывали ботинками в траву, и далеко впереди действительно кто-то заухал тоскливо. Брат пропустил Ваню вперед и шел, наступая ему на пятки.

Тропинка то падала в низину, то взбиралась на пригорок, расталкивая заросли папоротника. Было душно, пахло дубовой листвой, и казалось, что будет гроза – кроны тряслись, вздыхали, но внизу ветра не было.

– Огонек!

– Где?

– Да вон!

Мальчишки остановились, стали вглядываться, щурить глаза в темноту.

– Нет там никакого огонька!

– Был, точно говорю!

Старший поднес ладонь ко рту – наподобие рупора – хотел крикнуть, но осекся.

– Пойдем, – сказал он. – Нет там никакого огонька.

Луна упала в невесть откуда взявшуюся тучу, и стало совсем темно – но, когда вышли-таки к реке, туча прорвалась, и сияющий диск выкатился из нее, как из мешка.

Река не булькала и не чавкала – она мерно и спокойно шумела, и при виде ее мальчишки осмелели, перестали озираться и заговорили громче.

Они стояли на небольшой овальной поляне, поросшей мелкой вытоптанной травой. С одной стороны поляна заканчивалась песчаным обрывом, с другой на нее наступали деревья. Посередине чернело кострище, валялись обугленные поленья, слева, у самого края, лежало длинное толстое бревно, утыканное сучьями.

Скинули рюкзаки на траву, подгребли в кострище веток, старший зачиркал спичками.

Противоположный берег был пологий, бело-песчаный и плавно входил в воду. Деревья стояли поодаль, но сразу за ними начиналась непролазная чаща – черная и страшная.

Старший подошел к обрыву и размашисто, как сеятель зерно, высыпал в реку две горсти отрубей. Из обрыва высовывались и опускались в воду лохмотья корней. Терпко пахло глиной.

Защелкал радостно костер, вокруг него распустилось и затанцевало по траве оранжевое пятно. Лица мальчишек тоже засветились оранжевым, и они смотрели друг на друга с удивлением, словно забыли, как кто выглядит.

– Открываем? – спросил старший и, не дожидаясь ответа, выудил из рюкзака вторую бутыль.

Мальчишки отложили удочки и снасти, с которыми начали было возиться, и уселись вокруг костра. Пламя вздрагивало, ежилось, искры подпрыгивали над ним и таяли.

– Сегодня клёв будет что надо, – сказал старший, отрываясь от горлышка и вытирая рот рукавом.

– Почем знаешь?

– Чую.

– У меня бутерброды есть.

– У меня сосисок связка – можно жарить.

Старший присвистнул.

– Сосиски – это дело, давай сюда.

Половина связки тут же исчезла – никто и не подумал их жарить, ели так.

– Не налегайте, не налегайте! Нам до утра сидеть!

Старший потянул к себе бутыль, закрыл и отставил в сторону.

– Еще одна есть, – обиженно крякнул кто-то.

Старший не ответил. Он встал, отряхнулся, вытащил из рюкзака удочку и пошел к обрыву, на ходу раскладывая ее.

Совсем скоро на реке уже качались поплавки. Мальчишки растянулись по обрыву – кто по-турецки, кто свесив ноги вниз; и теперь если и переговаривались, то шепотом. Время от времени кто-нибудь вставал, клал удочку на траву и шел поправить костер – подбросить сучьев, подуть в пышущее жаром трескучее нутро, зажмуриться от едкого дыма и обязательно приложиться к одиноко стоящей бутыли.

Первым дернулся и ушел под воду поплавок Ваниного брата – леска натянулась, ее повело в сторону. Ваня ахнул, в воздухе над рекой сверкнул серебром блестящий бок.

– Красноперочка, – протянул Ванин брат.

Он схватил трепыхающуюся красноперку, снял с крючка и бросил в траву за собой – красноперка запрыгала, застучала хвостом.

Небо над рекой было чистое, прохудившаяся туча плыла уже где-то за лесом, похожая на груду темного тряпья, луна склонялась к реке и заливала все своим светом – блики кольчугой скользили по воде, и казалось, что это рыбы блестят своими боками.

Под обрывом бултыхнуло – пошли пузыри.

– Щука играет.

– Я раз брал щуку.

– Чем докажешь?

Деревья на том берегу закачались, зашумели, ветер перелетел через реку и дохнул в лица мальчишек, взъерошил волосы. Костер повалился набок, оранжевое пятно вытянулось.

Скоро в траве блестела дюжина мелких рыбешек, самая крупная – с ладонь.

У Вани не клевало, он не сводил взгляда с поплавка, точно гипнотизировал его, и вдруг снова начал зевать и тереть глаза.

– Иди к костру, – сказал брат, тоже зевая. – Все равно не клюет, а тут только сон нагоняешь.

Ваня щелкнул языком, положил удочку, оставив поплавок гарцевать по реке, и шагнул к костру. Тут он взял сосиску, нацепил ее на лежащую рядом ветку и сунул в огонь. Брат оглянулся, встал, забрал бутыль и с ней вернулся к обрыву. Бутыль поплыла из рук в руки.

– Во клюёт, – прошептал старший победно. – Говорил же.

Запахло жареной сосиской, мальчишки заерзали, двое оставили удочки.

Костер затрещал новыми сучьями, в него полетели, съеживаясь и тлея, пучки сухой травы – оранжевое пятно раздулось.

Глубоко в лесу раздался треск.

– Кабан, – сказал старший. – Или барсук. А может…

Он не договорил.

– Что? – спросил Ваня.

Старший обернулся, сделал страшное лицо.

За деревьями снова затрещало. Оранжевый свет выхватывал из тьмы только ближайшие стволы, за ними было черно.

– Красноперка, – сообщил старший.

Опять раздался треск – на этот раз совсем рядом. Ваня встал и подошел к брату. Старший перестал любоваться налимом и повернулся к деревьям.

За деревьями что-то мелькнуло, кто-то вскрикнул тонким голосом. Мальчишки вскочили, Ваня юркнул брату за спину. В следующее мгновение на поляну вывалился грузный мужчина в белой рубашке и узких черных брюках. Воротник рубашки был расстегнут, галстук съехал набок. Лицо и шея мужчины были исцарапаны, на коленях светлели грязные пятна, он тяжело дышал и как-то тоненько всхлипывал.

Мужчина зажмурился, закрылся ладонью от костра и из-за ладони, как из укрытия, обвел мальчишек испуганным взглядом. Потом он поднял обе руки – в одной блестела прозрачная бутылка с тонким горлышком – вверх и с трудом выговорил:

– Н-не бойтесь, ребятушки, я с-свой.

Язык его заплетался.

Мальчишки молчали, чья-то леска натянулась, заездила туда-сюда по траве.

– П-простите, – сбиваясь, забормотал мужчина. – Напуга-ал. Не хотел, правда… Не хотел...

Он опустил руки и прижал их к груди.

– У нас же там, – он кивнул на деревья, – этот… кор-по-ра… тив!

Он поправил галстук, покачнулся и чуть не упал.

– Я с этой… с этого… С приволья!

Старший присвистнул и выступил вперед.

– Это ж вон где, – сказал он басом, – у шоссе.

Брови мужчины взлетели вверх.

– Да? А я… Я… У шоссе, правильно! Да я только…

Он оглянулся на деревья, оттянул воротник и поскреб шею ногтями.

– Нет-нет… Недалеко… Не то чтобы…

Мальчишки молчали. В лесу заухало.

– О! – вскинул палец мужчина. – Ухает!

Он повернулся к лесу и попятился.

– Разухалась тут!

Он зацепился пяткой за корень, упал навзничь, в метре от костра, и застонал. Бутылка выкатилась из руки.

– Повалился… Стыдоба…

Он дотянулся до бутылки, стащил пробку и сделал большой глоток. Тут же лицо его скривилось, он закашлялся.

– Фу!.. Фу!.. Ужас, а не водка…

Он выругался, потом вывернул шею, посмотрел на мальчишек.

– П-простите, п-пожалуйста.

Тут только он заметил удочки – и в глазах промелькнуло что-то осмысленное.

– А вы тут что? Ры-ыбку ловите?

Он с большим трудом, кряхтя и охая, встал и широко расставил ноги, точно боялся снова упасть. Лицо его расплылось в улыбке.

– Правда? – спросил он срывающимся голосом. – Правда рыбку л-ловите?

Ему никто не ответил.

Улыбка исчезла, толстые губы задрожали, глаза заблестели. Казалось, он вот-вот заплачет.

– Братики… – тихонько позвал он. – Ребятушки… Рыбку ловите…

Он всхлипнул.

– Можно с вами п-посидеть? А? А?

Все молчали. Оранжевое пятно соскользнуло со стволов, поползло к костру.

– У вас вот костерчик тухнет! Я п-помогу! Я п-помогу!

И мужчина, шатаясь, наклонился, завозил руками по траве.

– Вот и вет-точка, вот и т-травка сухая…

Он потянулся к костру так решительно, словно хотел по локоть сунуть в него руку. Костер принял угощение и благодарно затрещал.

Мужчина рассмеялся, прошаркал к ближайшим деревьям, склонился и стал шарить между корней. Потом распрямился, держа перед собой длинную коряжистую ветку, с треском сломал ее пополам, сложил две половины вместе и стал ломать их, краснея и надуваясь. Ветка не давалась. Мужчина выставил вперед колено, потянул, накренился назад, прижавшись спиной к стволу. Ветка оглушительно хрустнула.

Мужчина снова рассмеялся, подбежал, спотыкаясь, к костру и высыпал в него добычу. Оранжевый круг снова уцепился за стволы, удочки заблестели в его свете.

Мужчина привстал на цыпочки, посмотрел на реку и вздохнул.

– Речечка…

Лицо его снова приняло плаксивое выражение, губы задрожали. Он выставил перед собой руки и опустился на траву. Сел у самого костра и подтянул бутылку.

– Знали бы вы, р-ребятушки, – заговорил он, снимая пробку и оглядывая мальчишек, – как я в-вам рад!

Он поднял бутылку.

– Б-будете?

И тут же спохватился.

– Что я… Что я… Вы же…

Он сделал два больших глотка и опять закашлялся.

– Ненавижу! – прохрипел он, с отвращением глядя на бутылку, – Терпеть н-не могу.

Он посмотрел на мальчишек мутным взглядом.

– Я в-вообще не пью… Почти…

Под обрывом снова бухнуло – забулькало.

– Я… это… Корпоратив, ага… За-загородный клуб, ага… Сил моих нет…

Он принялся бормотать что-то неразборчивое, подбородок упал на грудь.

Мальчишки переглянулись, старший хмурился, кусал губы.

– Дядя, – позвал он, наконец. – Дядь.

Мужчина всколыхнулся, заморгал.

– Вы бы… – начал старший, но не мог подобрать нужных слов. – Это, ну… Мы тут как бы…

Он осекся и замолчал.

Мужчина вскинул брови, посмотрел жалостливо, похлопал себя по карманам. Губа вновь запрыгала, задрожала, он выпятил ее и посмотрел в огонь.

– Р-ребятушки… Милые… Я ведь тоже рыбку ловил – как вы. С братиком. Щ-щуку брал, ага… А теперь вот…

Он яростно дернул себя за галстук.

– Ку-да все делось? А? Ку-да?.. Ай, горячо…

Он поджал ноги и отодвинулся от костра.

– Живу, как… Света белого не вижу… Сколиоз, п-пузо вот…

Он ударил кулаком по животу и скривился от боли.

– Что это за жизнь?.. А? Что з-за жизнь? Зрение посадил! Раньше – у-у-у… А сейчас… Компьютер, таблички п-поганые… Карьерная, видите ли, лестница!..

Он потянул носом.

– Сосисочки что ли?.. Дайте сосисочку…

Старший шагнул к костру, вытянул из связки сосиску, протянул мужчине.

– Ми-ленький, спасибо, – мужчина дрожащими пальцами сковырнул с сосиски целлофан, уронил ее, поднял, дунул, потер о рубашку.

Потом он вскинул бутылку, сделал два громких глотка, зажмурился, сунул сосиску в рот и замычал от удовольствия.

– Вку-усно… Вкусно, ага… А у них там… – он кивнул через плечо и скривил губы. – Ф-фуршет. Фуршет-муршет… Дайте еще, а?

Старший протянул ему вторую сосиску, последнюю.

– Последняя?.. Не буду. Можно? Можно? П-пожалуйста.

Он снова выпил, затолкал в рот сосиску и замычал.

– У них там, – чавкая, бормотал он, – тим… т-тим-билдинг. А по углам… Шепчутся, гады.

Он затих и только чавкал, глядя в огонь. Дважды стягивал пробку, но не пил – возвращал обратно. Мальчишки переминались с ноги на ногу, старший хмурился.

Наконец, мужчина сказал безучастно:

– А Н-наташка… Ага… Сказала, уволят. Сократят…

Он поднял глаза на старшего и закричал, обращаясь лично к нему:

– Меня! Меня с-сократят! Я для них… А они…

Он принялся тереть глаза рукавом – всхлипывая и шмыгая носом.

– Я для них… Семьи нет, ничего нет… А они…

Он закрыл лицо локтем, и по оранжевым блестящим щекам покатились одна за другой крупные слезы. Мальчишкам стало неловко.

Свободной рукой мужчина сковырнул на траву пробку, сунул горлышко под сотрясающийся локоть и запрокинул голову.

Леска на одной из удочек натянулась, удочка с легким шелестом заскользила по траве и свесилась с обрыва. Ее хозяин ахнул, упал на землю, поймал.

Мужчина отнял от лица локоть и выглянул из-за костра. Глаза его были красные, взгляд блуждал.

– Это ч-что там? Клюет?

Слова давались ему все труднее.

Хозяин удочки потянул, дернул – и на леске забилась красноперка. Мужчина покачнулся, но вместо того, чтобы упасть, как-то неожиданно ловко вскочил вдруг на ноги. Его тут же повело в одну сторону, в другую, он раскинул руки и балансировал, как эквилибрист на канате. Он перестал плакать, и только шмыгал и шумно дышал. Лицо его блестело.

– А и ну их! – забормотал он себе под нос. – Ну их всех! Н-надоело! Все!

Он, обливаясь водкой, стянул с себя галстук – не развязывая, через голову – и швырнул в сторону.

– Все!

Он хотел сказать что-то еще, но только шевелил бессвязно губами – вероятно, все силы ушли на последний рывок. Он приложил руки к груди, обвел мальчишек долгим умоляющим взглядом и плюхнулся на прежнее место, чудом не опрокинувшись на спину.

– Я т-тут посижу, хорошо? – спросил он. – Не пр-рогоняйте меня… П-пожалуйста…

Слова вязли, путались, и понять, что он говорит, можно было с трудом.

Он посмотрел на бутылку, поднял ее было ко рту, но затем вытянул руку и вылил остатки в траву. Потом он закрыл глаза и повесил голову на грудь. Потом свободной рукой пошарил по земле, шумно выдохнул и лег. Приоткрыл один глаз, посмотрел на танцующий перед лицом костер, отодвинулся от него и повернулся к огню спиной.

Через несколько минут от костра донеслось тонкое жалобное сопение, еще через несколько его сменил неровный хриплый храп.

Старший обошел спящего по широкой дуге, присел на корточки.

– Спит? – спросил кто-то шепотом.

– Спит.

Повисла тишина.

– Уйдем?

Старший фыркнул. Склонился над мужчиной, повел ноздрями.

– Как бы в костер ни залез, – снова зазвучал шепот.

– Не залезет.

– Может, уйдем?

– Куда? – с раздражением спросил старший, не переставая принюхиваться. – Тут до рассвета осталось всего ничего… До ближайшего пляжа чесать и чесать. Я из-за какого-то козла рыбалку терять не собираюсь, мне уезжать послезавтра.

Мужчина всхрапнул и дернул ногой.

– Пускай спит, – сказал старший. – Если что, я его поленом огрею.

Он пихнул ногой одно из поленьев, и оно выкатилось из костра, рассыпая искры. Костер поник.

– Надо бревно положить, – предложил кто-то. – Точно в костер залезет. Как Катькин брат.

Подтащили с края поляны бревно – низ его был черный и сырой, по нему бегали мокрицы – опустили между мужчиной и костром. Мужчина вздрогнул, перестал храпеть и забормотал что-то – губа опять задрожала. На плечо вскарабкалась мокрица, покружилась на месте и спустилась к бревну.

– Доставай третью, – скомандовал старший.

Один из мальчишек вынул из рюкзака третью бутыль.

По небу плыли тонкие вытянутые облака, похожие на лодки. Луну отнесло вбок, она перекатывалась с лодки на лодку, точно ей было весело.

Старший собрал всю пойманную рыбу, ссыпал в ведро. Потом сел на траву, свесив ноги с обрыва, и отвернул пробку. Отпив, он фыркнул, взял удочку, вытянул из воды леску с голым крючком, насадил червя.

Мальчишки по одному рассаживались, оборачивались на спящего, шептались. Тот снова храпел.

– Да не жмись ты! – зашипел на Ваню брат. – Трусишь, что ли?

– Ничего я не трушу.

Какое-то время сидели молча – ни у кого не клевало. Бутылка курсировала по рукам, стремительно пустея.

– Повезло дураку, – весомо сказал старший, – что на нас вышел.

Все закивали: повезло, повезло.

– А то бы мог и заплутать совсем.

Все закивали: мог, мог.

– А мог и того, – старший понизил голос, – к леснику…

Все притихли, Ваня снова вопросительно посмотрел на брата, тут же отвернулся.

Он не стал закидывать удочку – сидел и болтал ногами.

– Кто там ногами болтает? – прошипел старший. – Песок сыпете!

Ваня поджал ноги.

Мужчина храпел тревожно, иногда бормотал, вздыхал. Костер тихо щелкал, пламя ползало по поленьям, покрытым белой мерцающей чешуей. Оранжевое пятно сжалось.

Раздался плеск, засвистела катушка, старший подтянул к себе ведро.

– Сейчас пойдет, – сказал он довольно. – Только успевай…

И вправду – пошло. Клюнуло у одного, потом у другого, потом опять у старшего.

Понемногу разговорились – теперь оборачивались не испуганно, а со смехом, фыркали, язвили. Над рекой плыл тревожный храп. Говорили про рыбалку, вспомнили заброшенный дом на краю поля, кто-то хвастался отцовским компасом.

– Был я в том доме, – говорил старший. – Ничего особенного.

Ему не верили – в заброшенном доме не может быть ничего особенного?

– Говорю вам, ничего особенного. Только подвал разве что… Но в подвал я не спускался – замок заклинило.

– А вдруг это не замок заклинило… – протянул Ваня. – А держал кто-то снизу.

Старший сделал невозмутимое лицо, сказал, глядя на воду:

– Может и держал, я почем знаю.

В глубине леса раздался звонкий стук – точно по стволу били топориком. Мальчишки обернулись, стали вглядываться в черные щели между деревьями, но стук затих, и снова самым громким звуком в лесу стал храп.

– Я слышал, этот дом сами хозяева и подожгли. Перед тем, как уехать.

– Не. В него молния ударила.

Луна упала в очередную облачную лодку, спряталась в ней наполовину – и казалось, что она катится по белому дну, спотыкаясь о рейки. Далеко над лесом небо уже начинало понемногу выцветать.

Зевали по очереди, а Ваня клевал-клевал носом, да и положил голову брату на плечо – и задышал ровно.

По реке плыли жидкие комья тумана. Костер – хотя в него и подкидывали постоянно то траву, то хворост – чах, уже не щелкал, и от него было больше дыма, чем огня. Дым стелился по траве и стекал с обрыва, цепляясь за удочки, вливался в туман.

Когда костер совсем погас, по верхушкам деревьев уже скользил розовый свет зари, в траве блестела роса. Небо посветлело как-то вдруг, все сразу, луна сделалась бледной.

Все уже были в свитерах – и даже на Ваню брат сумел натянуть свитер и куртку. И все равно было холодно.

В лесу свистели птицы, на том берегу из-за деревьев поднялась в воздух целая стая, стала удаляться, превращаясь в горсть черных точек, пропала из виду.

– Пора, – сказал старший и вытянул из воды пустой крючок. – А то задубеем.

Он встал и похлопал себя по щекам. Подошел к костру, ткнул тлеющее полено ногой, точно и костер хотел разбудить. Над поленом повисло облачко пепла.

Мальчишки вставали, кряхтя, потягивались, хрустели шеями. Ваня тряхнул плечом, сильнее – брат встрепенулся, заморгал, тут же застучал зубами.

– А этот, – старший кивнул на мужчину, – все дрыхнет.

Мужчина лежал, поджав ноги к животу, точно младенец в утробе, лицо его кривилось.

– Ау, – позвал старший, – утро доброе.

Мужчина скривился еще сильнее.

– Ау, – повторил старший.

Мужчина, не переставая кривить лицо, открыл один глаз. Зрачок блуждал и все норовил нырнуть под набухшее сиреневое веко.

– Оставь ты его… Пусть сам…

– Околеет.

Мужчина перевернулся на живот, уперся ладонями в траву, встал на четвереньки, потом на колени. Его шатало из стороны в сторону, лицо было бледно-серым.

– Ок-колею, – пробормотал он.

Губа его ходила ходуном, зубы стучали, он пытался что-то сказать, но не мог.

– Я-я-я… В-в-в…

Он встал, расставив руки в стороны, зажмурился.

– Дайте попить…

Старший протянул ему воду. Мужчина вцепился в бутылку, сорвал пробку и воткнул горлышко в губы. Вода побежала по бледной блестящей шее, на рубашку.

– Н-надо двигаться, – сказал он, отрываясь от воды и фыркая, – надо д-двигаться.

Он взмахнул руками, словно хотел взлететь, вода брызнула из бутылки во все стороны.

– Ладно, – пробормотал он. – Ладно. С кем не б-бывает.

Он посмотрел на мальчишек, и лицо его расплылось в улыбке.

– Я ж-же вас не испугал? А?

Старший фыркнул, стал складывать удочку.

– Ну, х-хорошо, – сказал мужчина. – Х-хорошо.

Он снова заулыбался.

– А как ул-лов?

Старший покосился на него.

– Ничего улов, – сказал он важно. – Сойдет.

Мужчина прижал руки к груди.

– Ну, м-молодцы, ребятушки. М-молодцы.

Лицо его вдруг изменилось, он ощупал грудь ладонью, скосил глаза.

– Р-ребятушки… – пробормотал он. – А где же галстук мой?

И он завертел головой.

И мальчишки завертели головами. Но галстука нигде не было.

– А ведь п-подарили… – сокрушенно протянул мужчина и провел ладонью по лицу. – Ладно…

Он склонился над костром, дунул, в лицо ему брызнул пепел. Мужчина закашлялся.

– Фу, фу, – захрипел он.

От реки раздался звонкий плеск.

– О!

И мужчина снова закашлялся.

Облако пепла улеглось, в глубине, между поленьями, заалело.

– Ладно… – сказал он тихо. – П-пойду. Изви-ните, ребятушки.

И, шатаясь, побрел к деревьям.

Мальчишки молчали.

– Там поле… – сказал старший.

Мужчина обернулся, у самой кромки леса.

– А т-то я не знаю… – улыбнулся он. – Я ж из этих мест. С бра-тиком тут все исходили…

Он отвесил мальчишкам поклон.

– С-спасибо, ребятушки. Извините, если это… того…

Он взмахнул рукой, развернулся, занес высоко ногу, точно хотел переступить через какое-то препятствие, покачнулся всем корпусом и сделал широкий шаг.

Мальчишки смотрели, как удаляется, исчезает между стволами белая рубашка. Мужчина шагал грузно, и шум стоял такой, словно через лес ломится медведь.

Наконец воцарилась тишина.

– Гм, – только и сказал старший. – Гм.

И принялся собирать вещи.

Далеко на горизонте из-за темных верхушек показалось солнце, на поляну хлынули золотые лучи, зеленый свод засиял, переливаясь, но на том берегу, между деревьями еще клубились тени, и казалось, что там, у самой земли, еще ночь.

Ване собирать было нечего, и он ходил по кромке обрыва, заглядывая в реку.

– Смотрите! – крикнул он.

Справа, у самого обрыва в воде пестрел сиреневый в полоску галстук. Течение тянуло его за собой, он извивался, как змея, но не мог отцепиться от торчащей из воды ветки. Ветка была усеяна зелеными листочками, и над ней кружила на невидимых крыльях тоненькая голубая стрекоза.

Старший усмехнулся, нашел камень, кинул, спугнув стрекозу, но не попал – камень с плеском исчез в воде у самого галстука.

– Пущай болтается, – махнул рукой старший.

Когда вышли в поле, было совсем светло, небо лежало стеклянное, блестящее, с западного края подернутое золотой вязью облаков. Луна парила совсем прозрачная, и казалось странным, что она вообще еще может держать форму, а не расплывается клочком тумана.

Ваня шел и все шмыгал носом.

– Что ты все шмыгаешь? – спросил брат. – Теплее всех одет.

– Н-не знаю, – сказал Ваня и снова шмыгнул.

– Не вздумай заболеть. Меня мама убьет.

Ваня не ответил.

Через поле ехал по дороге велосипедист. Поравнявшись с мальчишками, он остановился и спросил:

– Здорово, рыбаки! Как клев?

– Ничего, – ответил за всех старший.

Велосипедист стянул с головы кепку, вытер ей лицо, вернул на место.

– А я вот, – показал он на велосипед. – Развлекаюсь.

Мальчишки закивали.

– Ну, бывайте, рыбаки.

Он навалился на руль, колени запрыгали вверх-вниз, велосипедист стал удаляться – и через несколько минут исчез за деревьями.

На мостике мальчишки остановились, послушали, как хлюпает и журчит вода. Вода была мутная, но все же светлая – не та, что ночью. По ней плыли вереницами листья, пучки травы. Завела свою песню лягушка.

По полю скользил холодный ветер, трава колыхалась, и могло показаться, что мостик стоит посреди желто-зеленого моря.

– Я вот думаю, – сказал старший, царапая ногтем деревянное перильце. – А вдруг…

Он помолчал немного, посмотрел из-под ладони вдаль.

– Вдруг этот, с галстуком… Вдруг это лесник и есть?

Все посмотрели на него. Ваня шмыгнул.

– А что? – покачал головой старший. – Ему ж перекинуться – раз плюнуть.

Мальчишки задумались – но страшно никому не было, солнце поднималось все выше, со всех сторон звенел щебет, в траве стрекотали кузнечики. С той стороны, где заканчивается поле и начинаются улицы, долетел едва различимый петушиный крик. Золотая вязь растаяла, и небо стало совсем чистым, сине-голубым, высоким – и в самой далекой его вышине, за сто миллионов километров от земли, радуясь новому дню, танцевали птицы.

 

Радио

 

Кажется, левый наушник слышит лучше правого. Я поменял их местами – и впрямь.

– У меня от этой песни, – сказал диктор, – мурашки по спине бегут.

Заиграло фортепиано, женский голос запел по-английски. Я потрогал лоб – не спадает? Ноги и спину ломило, голова казалась тяжелой и пустой. Я подтянул одеяло до самого подбородка и стал смотреть в потолок.

От окна – сквозь синие шторы – лился в комнату бледно-голубой свет, ложился на письменный стол, заваленный тетрадями, на стул у кровати – термос, пузатая чашка, таблетки – на люстру, свисающую с потолка. В изгибах люстры свет делался гуще, собирался бликами, и казалось, что сейчас посыплются на ковер мерцающие капли.

Женщина грустно пела, ей вторило фортепиано. Я натянул одеяло на лицо – пришлось поджать ноги, чтобы они не остались раскрытыми – и лежал так, чувствуя, как впитывается в одеяло горячее сухое дыхание, пока песня не закончилась.

– Вот! – воскликнул диктор. – Вот! У меня вся спина в мурашках! Поверьте мне на слово, вся спина, целиком. Ну а сейчас…

«Сейчас» у него разъехалось – получилось что-то вроде «сиэ-э-э-час».

– Простите, простите, дорогие слушатели, – и диктор рассмеялся. – Ночь все-таки берет свое, берет, что уж тут. А значит, пока будет играть следующая композиция, – он с трудом выговорил название, – я, с вашего позволения, заварю себе чашечку крепкого кофе. Какая это чашка по счету? Кто мне скажет?

Он снова рассмеялся, застучали барабаны, и тонкий мужской голосок принялся что-то бормотать.

Я привстал – в голове зашумело – дотянулся до термоса, с хлопком выдернул влажную деревянную пробку и доверху наполнил чашку. Из термоса с плеском выпал шмат лимона.

Издалека – сквозь бормотанье радио – донеслось глухо:

– Бо-ом!

Это старые часы в гостиной – пробили час ночи.

Я сделал большой глоток, сморщился – дерет горло – поймал двумя пальцами лимон, сунул в рот и стал жевать. Лимон был почти безвкусным, только корка, если ее раздавить зубами, горчила. Я подоткнул подушку к стене, сел, оперся на нее, выудил из-под одеяла приемник и положил палец на ребристое колесико. В наушниках зашипело.

Мимо окна промелькнула черная тень, за ней еще одна – летучие мыши носятся по двору.

Я повозил колесиком туда-сюда, шипение сменилось звуками оркестра. Я какое-то время пытался следить за мелодией, но голова гудела, и внимание вязло, спотыкалось, путалось в чаще звуков.

На следующей станции несколько человек, ведущих, оглушительно хохотали.

– Как? – кричал один из них. – Как можно было вообще такое выпустить?

И они продолжали хохотать.

Мне стало интересно – что это их так развеселило? – я убрал палец с колесика, выплюнул на блюдце то, что осталось от лимона, и стал пить чай, обжигая губы, но ведущие только хохотали, иногда выкрикивая что-то непонятное, а потом вдруг заиграла музыка.

Из-под двери вытянулась широкая полоса света, спустя несколько секунд дверь приоткрылась, в комнату заглянул отец и что-то спросил.

Я вынул наушники.

– Что?

– Ты как?

– Плохо.

– Не пропотел?

– Нет.

– Ничего, сейчас подействует.

Я кивнул.

– Чай есть?

– Да.

– Еще сделать?

– Нет.

– Тебе к какому уроку?

Я закатил глаза, отец рассмеялся.

– Старосте позвонил?

– Да.

– Врача утром вызовем.

– Хорошо.

– Если что – буди.

– Хорошо.

Он исчез, прикрыв дверь, полоса света еще немного полежала на полу, как коврик, а потом погасла.

Сквозь шторы был виден белый полукруг луны, снова промелькнула тень, за ней вторая.

В прошлом году летучая мышь влетела в открытую форточку на кухне, спихнула с плиты кастрюльку, перебудила весь дом. Отец распахнул окно настежь, и мышь – маленькая, трясущаяся – вынырнула во двор.

Я почувствовал, как потеет прижатая к подушке спина, и положил ладонь на лоб – по-прежнему горячий. Поставил чашку на стул, откинул одеяло, нагнулся, нашарил валяющийся на полу у кровати свитер и влез в него. Свитер был колючий и щекотал шею.

Я надел наушники. Скрипучий голос читал какую-то книгу.

– У Сони задрожал подбородок, – читал голос. –  Она закусила губу, но это не помогло. Тогда она сошла с крыльца, еле смогла дойти до березы, нежно белеющей в темноте, привалилась к ней плечом и зарыдала. Ей было стыдно рыданий, она боялась, что услышат, и, чтобы не услышали, зажала в зубы душистый платок.

Я чувствовал, как отступает под натиском таблеток и колючего свитера жар, но голова оставалась пустой и тяжелой, и следить за тем, что происходит с Соней, было сложно.

– А то вы скажите! – продолжал голос. – Если кто тронул, я ему, гаду, ребра поломаю! Николай взял Соню под руку, они перешли пыльную дорогу, свернули налево, пошли тропинкой мимо плетней и огородов.

«Какой еще Николай? – подумал я, возвращая на стул пустую чашку. – Откуда он взялся?».

Я положил палец на колесико и стал смотреть, как бредет от циферки к циферке заусенец ползунка. С одной стороны экранчик пересекала трещина, и по этой трещине очень удобно было водить ногтем.

Снова заиграл оркестр – тот же самый? Я вытянул из пакета кругляш печенья, сжевал его всухомятку, вытер со лба пот и улегся.

Оркестр сперва играл весело, потом стал замедляться, вздыхать, инструменты по очереди замолкали, и вскоре осталась одна скрипка – и она затянула такую пронзительную тоску, что мне стало не по себе.

Тень от люстры вытягивалась через весь потолок, извиваясь и путаясь.

Скрипка плакала, плакала и все никак не могла остановиться. Я стал крутить колесико и крутил его, перескакивая со станции на станцию, с AM на FM, до тех пор, пока не подобрался к самой таинственной частоте – на которой можно было слушать телефонный разговор соседей снизу.

Под нами жила самая красивая девушка на свете – Аня Степанова. Все мальчишки в округе страдали от неразделенной любви к ней, писали стихи, бросали в почтовый ящик открытки, оставляли у двери бережно собранные букетики, звонили и убегали, топоча по подъезду. Регулярно на асфальте под окнами появлялись написанные мелом признания. Аня училась на третьем курсе факультета иностранных языков, серьезно занималась легкой атлетикой, и, когда она возвращалась вечером из манежа – краснощекая, легкая, тоненькая, с прямой спиной и высоко поднятой головой, с золотыми волнами волос, отброшенными назад и вздрагивающими при ходьбе, с рюкзаком через одно плечо, – ее провожали десятки восхищенных взглядов, а старик Трофимов, приросший к скамейке под старой липой, качал головой и бормотал, затягиваясь вонючей папиросой:

– Ишь какая.

Когда мы с Аней сталкивались в подъезде, я терялся, смущенно здоровался, краснел, а она только улыбалась своей восхитительной улыбкой и говорила:

– Привет!

Она так легко, так просто это говорила, что у меня сердце из груди выпрыгивало. И голос у нее –  мягкий, спокойный, как ветерок.

Как я был изумлен, впервые услыхав этот дивный голос в наушниках моего приемника! Приемнику было не более месяца – я слушал его днями напролет, таскал с собой повсюду, разорялся на батарейки и объездил ползунком весь земной шар. Ляжешь в кровать, найдешь французское радио, и слушаешь, как они там балакают, букву «р» жуют. Или занесет в Азию, а там… «Ла-ла-ла-ла-ла» – поют. Лежишь и слушаешь – и как будто ты не тут уже, а… где-то. Наверное, нет в мире станции, которую я бы обошел вниманием. А однажды попадаю на разговор. «Ну, – думаю, – передача какая-нибудь». Два женских голоса – и один как будто знаком. И разговор… Обычный разговор, как по телефону. «Чей же это голос, – думаю, – так на Анин похож?». И тут голос говорит:

– В манеж? Нет, завтра не пойду.

У меня глаза на лоб вылезли, чуть с кровати не упал. Сел, слушаю – точно Аня! С подругой говорит. Про манеж, про атлетику, про учебу. «Ну, – думаю, – чудеса». То есть не то чтобы прямо чудеса – я знал, что с радиотелефонами такая штука бывает, но чтоб вот так, прямо здесь, да еще Аня!

В общем, я самым бессовестным образом прослушал долгий разговор Ани Степановой с подругой – и, конечно, мне стыдно. На следующий день я встретил ее на площадке у почтовых ящиков и даже не посмел поднять глаза, а уши у меня так горели, что, наверное, светиться могли. Она сказала – мягко и радостно, как обычно:

– Привет!

А я что-то крякнул и побежал вниз.

И, конечно, я запретил себе повторять такую подлость. И, конечно, не сдержался – еще несколько раз я как бы невзначай забредал в Анин телефон и слушал, как она говорит с подругой. Но слушал недолго – почти сразу я начинал морщиться, кривиться, щипал себя за руку, пыхтел и спустя минуту или две выдергивал наушники и отбрасывал приемник – во второй раз он ударился о стену и заработал трещину на экране. Аня была единственным человеком, чей разговор я не мог слушать без того, чтобы не чувствовать себя последним мерзавцем – я даже сам от себя не ожидал.

И вот теперь каким-то неведомым образом коварный ползунок оказался у той самой частоты. Ему оставалось преодолеть каких-нибудь два-три деления, и…

Началась борьба. Я откатил ползунок назад, он вернулся на прежнее место. Я закусил губу и закашлялся – в горле першило. Нашел ближайшую станцию, послушал визгливую нестройную песню. Побежал к зевающему диктору, его уже отпустили – сухой голос зачитывал сводку новостей. Бросился к плачущей Соне и неизвестно откуда взявшемуся Николаю – и не смог их найти. Сел, налил чаю, вытряс из пустого термоса еще один шмат лимона, сунул в рот.

«В конце концов, – думал я, глядя на белый силуэт луны, – с чего я решил, что она не спит? Второй час ночи».

Эта мысль меня успокоила. Я подумал, что не будет ничего постыдного в том, чтобы просто шагнуть на определенную частоту – подумаешь! Я ее даже не замечу, частоту, – пройду мимо из шума в шум, а потом буду искать Соню с Николаем.

И я скомандовал ползунку идти вперед.

Но Аня Степанова не спала. Она говорила по телефону, и голос у нее был странный, без обычной легкости.

– Не знаю, – говорила она. – Не знаю. Странно это.

– Что тут странного? – возражала подруга. – Ничего странного тут нет.

– Не знаю…

У меня кровь отхлынула от щек.

«Сейчас выключу, сейчас выключу» – забормотал я себе под нос.

И я уже прижал палец к колесику, как подруга сказала:

– Ну, влюбилась и влюбилась!

Кровь вернулась в мои щеки, и теперь о них можно было обжечься. Я убрал палец с колесика.

Аня молчала.

– Не знаю, – наконец сказала она. – Как-то это…

Подруга щелкнула языком.

– Ну что ты как маленькая?

– Да мы же знакомы с самого детства – разве бывает вот так?

О ком она говорит? С кем она знакома?

Часы в зале пробили два.

– Все бывает, – уверенно сказала подруга. – Подожди секунду, я сейчас вернусь. Окно только открою, духота.

Наступила тишина. Тишина накрыла мир непроницаемым куполом, все замерло. И вдруг я услышал, как Аня Степанова горестно вздохнула. Тишина распахнулась, Анин вздох пролетел сквозь нее, словно птица.

Узнаю, о ком она говорит, и выключу.

– Я тут.

Аня молчала.

– Ань.

– Да?

– Я думала, ты уснула.

– Что-то не хочется.

– Мне тоже.

Я отвернулся к стене и ткнулся носом в шероховатые обои.

– Ань.

– Да?

– Мне иногда кажется, что за нами следят.

Пауза.

– В каком смысле?

– Не знаю. Кажется.

– Не говори глупостей.

Они помолчали.

Было очень жарко, волосы липли ко лбу, я вжимался лицом в обои и старался не думать о том, что я – мерзавец.

– Как море? – спросила Аня.

– Парное молоко.

– Ты хоть загорела?

– Спрашиваешь!

Они снова замолчали.

– Он очень изменился, – сказала, наконец, Аня. – Очень.

– В лучшую сторону?

– Не знаю. Наверное. Как будто совсем другой человек.

– Так и бывает, я думаю.

– Да.

Замолчали.

– Ты бы его видела сегодня, – я по голосу понял, что Аня улыбается. – В парке. Надулся, басит, грудь выпятил! Герой!

Они тихо засмеялись.

– А как наедине оказались – краснеет, молчит.

– Это хороший знак, – уверенно сказала подруга.

– Погоди-ка…

– Что?

Тишина.

– Ань?

Тишина.

– Аня.

– Тут я, тут. Вот он, легок на помине.

– Кто?

– Ну кто-кто! Игорь!

Я ахнул. Игорь!

– Где? – не поняла подруга.

– На балконе – курит опять, дымом в окна тянет.

Я отбросил одеяло и вскочил, едва не опрокинув стул с термосом. Прыгнул к окну, отдернул шторы, влез прямо на стол, на тетради – химия, восьмой класс! алгебра, восьмой класс! английский, представьте себе, язык, восьмой класс! – и прижался щекой к стеклу.

Стекло было ледяное.

Двор тонул в темноте, кроны лип толпились черными валунами, в доме напротив моргали несколько окон, было видно арку, сквозь нее – огни проспекта. Над двором выгибалось иссиня-черное небо, точно булавкой истыканное – белели точки звезд – над крышами качалась луна. Горел всего один фонарь, и казалось, что никакого фонаря нет, а посреди двора, у баскетбольной площадки, стоит сама по себе пирамида оранжевого света. Стоит и очерчивает оранжевыми бликами долговязую фигуру Игоря, прислонившегося к перильцу подъездного балкона, между третьим и четвертым этажами, в нескольких метрах от меня, по диагонали. Игорь курил и смотрел в темноту. Огонек у его лица то вспыхивал красным, то бледнел.

Игорь жил на одной площадке с Аней – в квартире напротив. Он был старше ее на несколько лет, и только недавно – месяц или полтора назад – вернулся из армии, в которой провел два года после окончания того же факультета иностранных языков. С ним мы тоже здоровались – как и с Аней, – но я даже не был уверен, знает ли он, как меня зовут. Он производил впечатление замкнутого, угрюмого человека, и не верилось, что Аня может в него влюбиться.

За время службы он несколько раз приезжал домой – и я дважды видел его в военной форме, коротко стриженного, с вытянутым худым лицом над широкими плечами.

– Пойдешь? – спросила подруга.

Я закашлялся и тут же прижал ладонь ко рту – испугался, что меня услышат.

– Куда?

– К нему.

Аня рассмеялась.

– Ты что? Нет, конечно!

– Почему? У вас там холодно?

– Нет, тепло…

– Ну так что же?

Игорь докурил, щелкнул пальцами, и красная точка полетела вниз.

– Да что ты! – возмутилась Аня.

– А-не-чка, – протянула подруга, – это же так романтично.

– Не знаю…

Какой я мерзавец.

Игорь не уходил. Скрестил руки на груди, смотрел перед собой.

– Хозяин – барин, – сказала подруга. – Не хочешь, не иди.

Аня молчала.

– Докурил уже… – неуверенно сказала она.

Подруга зевнула.

– Слышишь? – воскликнула она.

– Что?

– Чайки кричат! Слышишь?

Чаек слышно не было.

– Нет.

– Подожди, я телефон к окну поднесу, если провода хватит.

Раздался шум, что-то стукнуло.

– Сейчас всех перебужу, – засмеялась подруга. – Вот, слушай.

И я, как сквозь вату, услышал резкие протяжные крики.

– Вот это да, – выдохнула Аня.

– Это тебе моря не слышно еще. Не слышно ведь? А до меня долетает.

– Он не уходит.

– Игорь?

– Да.

Игорь стоял, точно статуя – не шевелясь.

– Так может, все-таки…

Аня молчала.

– Это подло, – сказал я себе и выдернул наушники.

Я обернулся, кинул приемник на кровать – он приземлился ровнехонько по центру – и шумно выдохнул. На стекле появился кружок испарины.

Но со стола я не слез. В том, чтобы просто смотреть в окно, никакой подлости нет. Выйдет Аня к нему? Если выйдет – я тут же исчезаю; мне бы только знать – выйдет ли?

Промелькнула перед самым моим носом летучая мышь – я даже не испугался. Проползла через двор, выставив перед собой две сияющие полосы, старенькая девятка, из пятого подъезда. Я нашел взглядом Орион, Большую Медведицу. Налетел ветер, и черные кроны задрожали разбуженные. В доме напротив загорелось голубым окно, тут же погасло.

Игорь стоял, не шевелясь. Потом он встряхнул головой, развернулся, дернул балконную дверь – ему в лицо хлынул свет – и ушел.

Я еще немного посмотрел на опустевший балкон, медленно слез со стола – на пол со стуком упал пенал, – поправил шторы и влез под одеяло, ощупывая лоб.

Не надевая наушники, я выкрутил колесико до упора – ползунок испуганно прижался к краю белой полосы.

В дверь постучали, ручка вздрогнула. Я закрыл глаза и замер.

– Спишь? – негромко позвал отец.

Я не ответил.

Когда дверь щелкнула, закрывшись, я надел наушники, доплыл до ближайшей станции и стал слушать, как двое с одинаковыми голосами обсуждают итальянские мотивы в творчестве Пушкина.

– Можно с полным правом говорить о таком явлении как пушкинская Италия, – говорил один, – и, разумеется, мы не сможем провести между этой Италией и, так скажем, реальной Италией, знак равенства.

– Вы совершенно правы, – соглашался второй. – Но с тем же правом можно говорить и о Петербурге Пушкина, и о…

– Конечно-конечно, – перебивал его первый. – С тем же самым правом.

Я подтянул одеяло к подбородку, отвернулся к стене, прижался к ней лбом и очень скоро уснул.

Когда передача о Пушкине сменилась музыкой, я сквозь сон нащупал наушники, вытащил их и опустил приемник на ковер у кровати.