Надя ВАФФ. С КЕМ ТЫ? Рассказ

Надя ВАФФ

С КЕМ ТЫ?

Рассказ

 

Я – не Шарли!!!

Я – в Грозном Дом печати!

И зритель из Норд-Оста тоже я!

Я – факел из Одессы, так и знайте!

Я – в Горловке убитая семья!

Я – не Шарли!

Я – дети из Беслана!

Я – из Донбасса сгорбленная мать!

Я – Стенин, Корнелюк, Волошин с Кляном,

И не умею просто рисовать!

Взято из интернета

 

У Модеста Петровича сломался последний стул. Случилось это событие утром.

День для старого француза начинался лениво, как всегда – никуда не спеша. Поэтому и завтрак должен был быть неспешным. Модест Петрович уже мазал на свежевыпеченный багет абрикосовый джем, сердце его замирало в предвкушении глотка утреннего кофе, как вдруг ухо его уловило неприятный хруст сухого дерева. Внезапно проснувшаяся память воспроизвела картинку из детства, когда маленький Модест свалился с дерева в школьном саду. Тогда под ним также хрустела, не выдержавшая его веса, ветка. Не дожидаясь падения, Модест Петрович отложил бутерброд в сторону, встал и внимательно осмотрел стул, на котором сидел. Так и есть: ножка стула оказалась надломленной. Завтрак был испорчен, потому как это был последний венский стул из столового гарнитура его бабки. Сокрушённо вздыхая, совершенно забыв про утренний кофе, Модест Петрович решил пойти в комиссионку, что была неподалёку от его дома, за новым стулом.

 

В этом месте позволю себе небольшое отступление от истории, потому как считаю своим долгом донести до читателя причину сокрушённых вздохов моего героя. Всё дело в том, что с недавних пор у Модеста Петровича внезапно начала ломаться вся мебель. Первой его потерей оказалась дубовая лавка. Так вот, эта самая лавка, которая служила верой и правдой ещё его бабке Софье, вдруг треснула и раскололась почти что напополам. «Эх! Видать поссорилась бабка с Всевышним», – подумалось тогда Модесту Петровичу. Щель с каждым днём углублялась и расширялась. Проснувшись однажды утром, зайдя в Софочкину комнату, для полития цветов, Модест Петрович не обнаружил приличного отколовшегося куска.

За лавкой шлейфом потянулась и другая мебель. Расшатался стол, накрытый старинной клетчатой скатертью. У резного буфета заскрипели на все голоса петли. Модест Петрович напрасно переводил на них масло, ничто не помогало. У комода – работы немца Генриха Гамбса – померкла латунь и стали заедать ящики. И даже шкаф, гордость Модеста Петровича, неожиданно оказался с гнильцой. Большой и расфуфыренный он стоял в гостиной на самом виду, и всегда был негласным хозяином всего дома. Бывшая горничная Модеста Петровича всегда по-особенному натирала этот шкаф полиролью, отчего он казался ещё более пузатым и важным. Нет, он и сейчас не потерял снаружи своего наполированного блеска, но внутри его наполовину сточил жук-короед.

К тому, что в самый неподходящий момент сломается ножка у венского стула, Модест Петрович был внутренне готов давно. Возможно, он даже ждал этого момента. Именно поэтому, долго не раздумывая, отправился за новым стулом.

Комиссионный магазин на одной из улочек Парижа встретил Модеста Петровича приятным теплом и запахом ванили. «Свежие круассаны» – старик на минутку вспомнил о своём несостоявшемся завтраке. Навстречу ему из-за лёгкой занавески в углу зала вышла молоденькая девушка-продавщица. Обнажив в улыбке белые зубы, она проговорила:

– Я могу быть вам чем-то полезна, месье?

– Мне нужен стул. Недорогой венский стул. Хотя можно и любой другой.

– Хорошо, – она кивнула и указала рукой, – обратите внимание вот на этот. Отличный стул, у него просто королевский вид. К тому же, сидение и спинка – мягкие. Мне кажется, это то, что вы ищите. И цена отличная.

– Хорошо, что он весь сделан из дерева. Честно признаться, не люблю эти блестящие новомодные стулья. Хотя, этот мне кажется очень уж громоздким.

– А вы на него присядьте, – предложила девушка, – так сказать, примерьте!

Модест Петрович аккуратно присел на стул. Поёрзал по нему, и только хотел что-то сказать, как с улицы послышался шум.

– Что-то случилось? – он озабоченно поглядел на девушку.

– Я посмотрю, с вашего позволения, месье, – ответила она и поспешила к окну. Вернувшись к старику, сказала: – Всё в порядке. Это была группа молодых людей, которые ходят по улицам с плакатами «Я – Шарли!». Они, конечно, слишком громко шумят, но безвредны. Впрочем, сейчас вся страна громко шумит…

– А вы? – Модест Петрович вонзил свой взгляд в девушку. – Вы думаете так же, как они? Простите, как вас зовут?

– Кэтрин. Меня зовут Кэтрин, и я разделяю мнение большинства. Я тоже Шарли! А вы разве нет?

– У вас красивое имя, Кэтрин! Я – Модест Петрович. Чем больше я думаю обо всей этой истории с расстрелом редакции, тем больше вопросов возникает у меня. Существует что-то, что никак не даёт мне слиться в едином порыве со всеми.

– И что это? – она недоуменно подняла брови. – Разве есть сила, способная остановить человека в его извечном стремлении к полной свободе. А именно это слово звучит сейчас со всех концов Парижа.

– Оказывается, есть. Давайте попробуем поразмышлять. Первый вопрос: когда человек чувствует себя свободным?

– Когда он может делать свой выбор, – отозвалась Кэтрин. – Свободный человек сам выбирает: где ему жить, с кем ему жить, о чём говорить, о чём писать и так далее…

– Всё правильно. Только как быть с тем, если какому-нибудь свободному человеку вдруг захочется назвать вашу мать, к примеру, проституткой? Что вы тогда почувствуете, Кэтрин?

– Этого не может случиться, месье.

– А если всё-таки случится?

– Нет! – Кэтрин замотала головой – Моя мама добропорядочная семьянинка. Значит, никто никогда не сможет упрекнуть её в том, чего не было.

– Но ведь и пророк Мухаммед тоже никогда не ездил, к примеру, в инвалидной коляске.

– Пророка Мухаммеда не существует, – с жаром возразила Кэтрин.

– Для нас может и не существует, а для них, – старик задумался на мгновение, – он для них… отец…

Модест Петрович тяжело поднялся и направился к выходу.

– А что со стулом? – осторожно спросила Кэтрин. На её вопрос громким хлопком ответила закрывшаяся дверь.

 

Вернувшись домой, отобедав в гостиной, Модест Петрович прилёг на тахту, с выпирающими пружинами, и предался воспоминаниям.

Он был сыном бедного русского эмигранта и зажиточной француженки, итогом большой сжигающей страсти. Наверно, именно эта страсть татуировкой легла на его жизнь. Он не представлял себе никаких других чувств, кроме огромной озаряющей преданной любви. Поэтому, так и не встретив свою единственную спутницу, дожил до глубокой старости в одиночестве. Каждый вечер, когда смолкала за окном людская суета, он оставался один в полной тишине в своём старом доме, таком же дряхлом, как и он сам. Частенько, рассматривая пожелтевшие фотографии, он вспоминал давно усопших родителей, бабку по материнской линии, до конца дней своих сидевшую на лавке возле окна, и деда Тихона из далёкой русской деревни Ивановка.

Однажды маленький Модест бывал в той самой Ивановке. Бабка Софья тогда крепко заболела и не могла присматривать за шустрым внуком. Родители решили отправить его на лето к деду Тихону. Это было в июне 1941 года.

– Вот ты какой, Модька, – дед ласково потрепал его по чернявой головке, – будешь со мной дружить?

– Буду, – согласно кивнул головой Модест.

– Вот и ладненько! – дед расплылся в улыбке. – Значит, теперь это и твой дом. Был только мой, а теперь наш. Это хорошо, что так получилось, да, Модька? Ты беги, пострел, располагайся. А чуток попозже я тебя с соседскими пацанятами сведу, будет с кем в игрульки играть.

И началась у Модеста босоногая деревенская жизнь. Вот только длилась она очень недолго. Война подкралась незаметно, словно кот на мягких лапах. Дед Тихон тогда нашёл способ отправить Модеста обратно во Францию. Посреди ночи он посадил внука в пустой товарный вагон, идущий на запад, вручил ему в руки табурет, и наказал женщине, которая ехала вместе с Модестом: «Ты за мальцом смотри в оба. Поняла? Доставь его в лучшем виде. Я бы и сам, только ведь война. Мне надо с фрицем разобраться!».

С тех пор Модест Петрович деда своего не видел больше никогда. Сгинул Тихон где-то на Брянщине, оставив на вечную память о себе – потёртый дубовый табурет. Вещица эта хранилась в доме на чердаке. Точил Модеста Петровича страх. Казалось ему, что ежели занесёт он этот табурет в дом и сядет на него так, как когда-то сидел в товарном вагоне, то непременно начнётся война, или что-то подобное.

Отложив в сторону фотоальбом, Модест Петрович достал из скрипучего буфета початую бутылку «божоле», отхлебнул прямо из горлышка, крякнул по-старчески скорее по привычке, чем от крепости и поставил вино обратно в буфет. Взгляд его упал на книгу «Русачки» Франсуа Каванна. Это был один из любимых романов Модеста Петровича, история о несостоявшейся большой любви русской девушки и французского парня. В романе были места, при чтении которых старик ловил себя на мысли, что готов заплакать. И он плакал. Книга потрясла его ещё и тем, что он открыл для себя другого Каванну – того, который был полной противоположностью злобному и гнусному основателю сатирического журнала «Шарли Эбдо». В памяти всплыла Кэтрин. Она вопрошала его:

– Вы разве не Шарли?

– Нет, я точно не Шарли! – ответил он, глядя на себя в местами почерневшее серебро трельяжного зеркала.

 

Утро следующего дня началось с забот. Не откладывая визит в комиссионный магазин в долгий ящик, Модест Петрович решил, что не будет завтракать вовсе. К магазину пришёл до открытия, объясняя себе эту поспешность тем, что намерен покончить с покупкой стула поскорее. Ждать долго не пришлось. Увидев Модеста Петровича в окно, Кэтрин распахнула перед ним дверь со словами:

– Снова вы, месье? Я, наверно, огорчу вас, но тот стул забрали.

– Но ведь есть и другие варианты?

– О, да, месье, – девушка улыбнулась, – оцените вот этот. Он конечно жестковат, но значительно дешевле. А чтобы сделать его мягче, я могу предложить вам «султанку».

– Что, простите? – не понял Модест Петрович.

– «Султанку»… – Кэтрин заулыбалась ещё шире. – Это такая подушка, которую к нам привезли арабы. Поэтому её и называют «султанкой». У нас в Европе она сейчас очень популярна. У неё масса достоинств. Во-первых: она дёшево стоит. Во-вторых: занимает мало места. Этакая очень удобная прослойка между классическим стулом и, прошу прощения, мягким местом.

– Вы так расхваливаете эту подушку, что я начинаю подозревать, будто вы о чём-то не договариваете? О чём?

– Иногда я боюсь, что «султанка» вытеснит из обихода привычные для нас французов стулья, пуфики и прочее.

– А знаете, Кэтрин, я, пожалуй, возьму эту «султанку». А вот стул не буду брать, попробую отступить от традиций.

Упаковывая «султанку» Кэтрин вдруг снова заговорила:

– Я весь вечер вчера думала над вашими словами, месье. И знаете, я поняла, что есть тоненькая черта, перейдя которую свобода уже перестаёт быть свободой. Крича на улицах, что мы – Шарли, мы все бездумно переступили эту черту. И ещё: я представила, что если бы кто-то оскорбил мою мать, я бы смогла убить обидчика. И это было бы правильно.

– Нет! – оборвал её, набирающую обороты, речь Модест Петрович. – Это тоже не правильно!

– А что же тогда? – удивилась Кэтрин.

– Всю ночь мне сегодня снилось время, проведённое у моего родного русского деда Тихона в России. Так вот, мальчишки – мои сверстники – никак не хотели принимать меня в свою компанию. Они, когда узнали, что я француз, стали называть меня «лягушатником» и обзывать разными непонятными мне словечками. Я тогда сбежал от них, пришёл домой, плюхнулся на высокую дедову перину и разревелся. Дед Тихон ласково погладил меня по голове и пообещал в сердцах: «Я с ними разберусь, поверь мне, Модька! Ежели кто посмеет моего внучика обидеть – убью к чёртовой матери!». Спустя пару дней я у него поинтересовался, правда ли то, что он моих обидчиков убить может? Вот тогда он мне и ответил: «Господь с тобой, Модька! Ни одна обида на земле не стоит того, чтобы человека жизни из-за неё лишать!».

 

Вечером того же дня, сидя на добротном дедовом табурете, Модест Петрович выглядывал в окне солнце, клонившееся к горизонту. Смеркалось. Старик пил чай с баранками из тончайшей фарфоровой чашки, работы китайских мастеров. Он так и не смог ответить себе на вопрос: «С кем он?».

А в это время в полутёмной гостиной, на столе, хромающем на две ноги, под мутным светом пыльного абажура, бок о бок лежали: восточная «султанка» и самый нежный роман самого грубого и циничного сатирика Франсуа Каванны.