Александр БАЛТИН. ГЛАГОЛЫ, ПОСТАВЛЕННЫЕ ПОДРЯД. К 165-летию памяти Константина Батюшкова

 

Александр БАЛТИН

ГЛАГОЛЫ, ПОСТАВЛЕННЫЕ ПОДРЯД

К 165-летию памяти Константина Батюшкова

 

Изречение седого ветхого Мельхиседека, введённое в область русской поэзии бархатно-грустным изысканным Константином Батюшковым, трагично, как осознание места человека в реалии, в действительности.

Стихи совершенны – хотя и неизвестно, что посчитать атомом совершенства, но последовательность строк-ступеней точно поднимается к ветхозаветной панораме – с нагромождением храмов и суммами жестоких властителей, для которых дворцы привычны, как подчинение толп.

Но и цари – рабы самости, страсти, старения, массы всего, определяющего их жизнь.

Пессимизм шедевра Батюшкова усиливается тем, что «смерть едва ли скажет…».

Он (человек) шёл долиной «чудной слез» – и хоть слёз, но долина всё-таки была чудной, таким образом, выбранный эпитет несколько скрашивает картину безнадёжности.

Четыре глагола, идущих подряд в последней строке: страдал, рыдал, терпел, исчез – не оставляют щели для надежды, как эпос Экклезиаста: ветхозаветная горечь перехлёстывает через край.

Однако возможность такого поэтического перла точно опровергает его содержание: ибо если человек сумел развиться до сочинения подобных стихов, то не всё сводится к четырём трагичным глаголам, поставленным подряд.

 

Нежный, бархатный, серебряный стих…

Мелодический рисунок метафизики Константина Батюшкова:

Взгляни: сей кипарис, как наша степь, бесплоден –

Но свеж и зелен он всегда.

Не можешь, гражданин, как пальма, дать плода?

Так буди с кипарисом сходен:

Как он, уединен, осанист и свободен.

Голос Мельхиседека прозвучит интонацией Экклезиаста: не к ней ли всю жизнь стремился Батюшков, сойдя под конец в тяжёлые дебри безумия?

Ты знаешь, что изрек,

Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

Рабом родится человек,

Рабом в могилу ляжет,

И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шел долиной чудной слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез.

На смерть была последняя надежда, но и она не оправдалась.

Батюшков мрачен, и – Батюшков неистовых вакханок, где всё трепещет силою жизни: поэт существует на полюсах, отрицая мещанскую сладость быта, ибо космос слова сильнее всяких магнитов…

Сила сердечной памяти, выраженная в хрестоматийном: «О память сердца…» – превосходит все лабиринты рассудка, каковые к тому же чреваты порою; но память сердца – огонь и лестница, и то и другое никогда не обманут.

И снова отплывает корабль, и вновь тихим очарованием сквозит берег Альбиона, и яркость поэтической линзы не допускает серого потока времени, готового всё поглотить…