Николай ИВАНОВ. ЧЕЧЕНСКИЙ БУМЕРАНГ. Роман

 

Николай ИВАНОВ

ЧЕЧЕНСКИЙ БУМЕРАНГ

Роман

 

Вместо предисловия

 

У кого-то на них наверняка хранится более обширное досье: рост, вес, дата рождения, послужной список... Я же перед вылетом спецназовцев на задание успел по просьбе комбрига Зарембы записать лишь по две-три странички из того, что они сочли нужным рассказать мне о своей жизни.

Сейчас, когда спецназовцы не вернулись, когда молчит мой телефон, остается единственное желание: показать московским «архивариусам», кого они посылали на верную смерть. Чтобы они приобщили мои короткие записи к тем данным, которые казались им более важными — рост, вес, дата рождения, послужной список...

 

Часть первая. Женский пляж

 

 

Глава 1. На суше «SOS» не принимается

 

Состав тянулся обреченно, будто машинисты знали о засаде и предстоящем грабеже. Но, увы: кто загнал себя в колею, личной судьбой не распоряжается.

— Давай-давай, — прекрасно ведая, что поезду деваться некуда, говорили и поджидавшие добычу налетчики.

Машинист послал в преддождевое небо несколько коротких гудков. Может, так требовалось по инструкции, но один к одному вышел сигнал «SOS». Морзянка ткнулась в одну гору, во вторую, исцарапала себе бока в глухом извилистом ущелье и окончательно расшиблась о скалы, клыкасто ощерившиеся вдали. На них, повиснув клочьями, и умолкла.

В этот момент впереди прогремел взрыв. Он взметнул узкие ленты рельс, в воздухе поотрывал и отбросил прицепившиеся к ним черные обрубки шпал, оставив после себя запах тротила и сгорбленный стальной узор. Поезд подобно загнанному в угол зверю теперь уже надсадно заревел, попятился. Но куда отступать, ежели и сзади щелкнул хлыст: «Стоять!».

— Дик ду([1]), — удовлетворенно оценил проделанное командир.

Он один стоял на затоптанной, покрытой шрамами и перетяжками спине БТР. Черная разлапистая борода, длинные, свисающие на плечи волосы, перехваченные зеленой исламской лентой с арабской вязью и эмблемой волка. Угрюмый, знающий себе цену Одинокий Волк. Остальные из его команды залегли в дубовой роще, подгадавшей вырасти аккурат к началу войны и теперь охотно и зло помогавшей им воевать с федеральными войсками. Затем спокойно, размеренно, на автомобилях, — затмив дерзостью индейцев времен покорения Дикого Запада и даже летучие отряды самого батьки Махно, — налетчики двинулись к сжавшейся коричневой гусенице грузового поезда.

— Вскрывать пятый, шестой, десятый и двенадцатый вагоны, — сверившись с записями в блокноте, отдал приказ Одинокий Волк. Сам, покачиваясь в такт с бронетранспортером на неровностях, подъехал к тепловозу. Пружинисто спрыгнул, привычно отбросил назад непокорно взметнувшиеся волосы.

Машинист и его помощник лежали вниз лицом. На их вывернутых назад руках поблескивали наручники.

— График не выдерживаете, товарищи железнодорожники, — пожурил Волк, перешагнув через пленников. — Целых семь минут задержки. Заставляете волноваться, думать неизвестно что. Следующий раз так не поступайте.

Похоже, железнодорожники теперь жалели, что не опоздали на час, на два, навсегда. И уж наверняка молча клялись, что, если останутся живы, никогда не поведут локомотив в сторону Чечни.

— Как погода в Москве? А здоровье вашего президента?

Вопросы не для ответов, а в пустоту, чтобы подчеркнуть свое безраздельное господство: хочу убиваю, хочу милую.
А под настроение еще и разговоры веду. Да и приятно поинтересоваться самочувствием Ельцина у людей, которые лежат, уткнувшись мордой в пропитанную мазутом и мочой насыпь. И угадать, чего они в данный момент желают президенту.

— Если останетесь живы, передадите ему привет от чеченских волков. Он так и не понял, кого тронул. И зачем. — Усмехнувшись, заскрежетал горными ботинками вдоль состава.

Когда-то закончится стрельба, сменятся правители, не сумевшие предотвратить чеченскую бойню, а народ будет помнить тех, из-за чьей бездарности его тыкали носом в мазут и мочу... Из помеченных вагонов в подошедшие «КраЗы» грузили мешки, коробки и ящики с продовольствием, стройматериалами. Все, что нужно для долгой войны. Работали пленные солдаты, которые по мере приближения Волка сгибались уже не под тяжестью груза, а под его взглядом. Боевики держали пленников под прицелом, пиная под зад тех, кто мешкал или пытался передохнуть.

— Ильяс, — произнес себе под нос Волк.

Однако тот, кого назвали по имени, отчетливо услышал командира и мгновенно вырос рядом. Впрочем, рядом с Волком вырасти невозможно: на фоне двухметрового кудлатого начальника остальные боевики казались приземистыми, незначительными, даже если они были с макушки до пят обвешаны оружием.

Ильяс был перепоясан пулеметной лентой, а сам «красавчик»([2]) покоился у него на плече. Аккуратная бородка, тщательно подогнанный камуфляж подчеркивали его щегольство, но что такое пичужка, пусть и приглаженная, перышко к перышку, по сравнению с медведем? Вытянула шею, замерла, потеряла и голос, и вид.

— Вскрой последние шесть вагонов. Искать ничего не нужно, они пустыми вышли уже из Москвы.

— Есть! — по-армейски отозвался щеголь и с удовольствием выпорхнул из-под взора командира.

Если прогремевшие взрывы небо еще выдержало, то теперь дождь сорвался сверху и разбился о землю. Ни добрым молодцем, ни резвым скакуном не стал — с первой минуты превратился в занудливого и враз надоевшего всем дряблого старикашку с шамкающим и чавкающим ртом.

— Живее, шевелись! — потребовали от пленных надсмотрщики. — Мокни тут из-за вас.

Не «вертушек» боялись, не появления бронегруппы федеральных войск — их беспокоила только непогода. Значит, где-то рядом с поездом притаились расхлябанность и предательство. Одинокий Волк вернулся к тепловозу. Дождь ненасытно клевал тела лежавших на земле железнодорожников. Заодно пытался пощипать и молоденького охранника с крупной родинкой на щеке, но тот забрался в кабину и поглядывал оттуда на происходящее. Изредка жужжал фонариком, найденным в вещах арестантов. И лишь приближающийся командир прервал его благостное пребывание в тепле и сухости.

Крайними, правда, все равно оказались пленники: если Одинокий Волк перед этим перешагнул через них, то охранник, не желая грязнить полусапожки, прошелся по их спинам. Не заметил, что вызвал недовольство старшего. Судя по всему, молодой волчонок состоял в близком родстве с командиром, иначе вместо Ильяса бегал бы он открывать вагоны или стоял бы на охране русских солдат.

По-видимому, дело обстояло именно так, ибо командир ничего не сказал охраннику. Перепрыгнул с насыпи на отмытую от пыли тушку бронетранспортера, дал отмашку механику-водителю. Тот плавно тронул машину в сторону рощи, за ними потянулись груженные под завязку «КраЗы».

По образовавшимся колеям погнали пленных. У разграбленного состава остались лежать лишь железнодорожники: им повезло больше, чем угнанным в плен солдатам. Пожилой не скрывал слез, помощник рассматривал красные полосы, оставшиеся от наручников. К их спинам виновато и побито притулился мокрый тепловоз...

 

Глава 2. «Никто, кроме вас»

 

Чем больше слякоти на улице, тем уютнее в кабинетах. Даже в самых казенных. Правда, нынешняя политическая элита, эти мальчики с митингов, впорхнула в государственные апартаменты словно не для державных и многотрудных дел, а для кутежа на одну ночь. А потому в первую голову пожелала для себя комфорта и благ.

Вместе с мусором и затхлостью евроремонты вынесли из чиновничьих кабинетов строгость, деловитость, книги, а главное — чувство ответственности. И вот уже раскованность не отличить от расхлябанности. Удобства — ради отдыха, а не как стимул в работе. В открытую утверждалось господство кайфа и всесильности, подтвержденное обилием телефонов и кнопок для управления людьми, деньгами, территориями, политическими движениями. Обязательным антуражем власти стали всевозможные кофейные уголки для светских бесед и утех с молоденькими секретаршами. Закон взращенных в заграничных командировках первых демократов: на первом месте я, начальник, а все остальное потом.

Истинные демократы, эти романтики-мечтатели о светлом будущем вседозволенности и демократии — но не страны! — оказались отброшенными прочь своими более наглыми и практичными «заграничными» попутчиками. И покаются позже: мол, мы стреляли только в коммунизм, и жаль, что попали в Россию... Бог им всем судья — стрелявшим, заряжавшим ружья и подносившим патроны. Он милостив, но это не значит, что все будут прощены и попадут в рай. И стояние со свечами в храмах под телекамерами не спасет. Покаяние начинается в душе, озвучивается не всегда и позднее...

Пока же в стенах кабинетов слышались не покаянные, а совсем иные речи.

— Что наш Туркмен?([3])

— Как всегда, думает, что сеет ветер.

— Наши указы готовы ему на подпись?

— Ждем лишь удобного момента.

— В первую очередь проталкивайте чеченскую папку. Остальное может подождать.

— Ясное дело.

Разговор на некоторое время иссяк. Хозяин кабинета постоял у широких окон, из которых были видны кремлевские башни. Вслушался, как подобает по новой моде, в дальний звон колоколов...

Ох, Москва-Москва, златоглавая вверху и переполненная сцепившимися пауками-политиками внизу. Город, где творится вся эта гнусность, которую объявляют потом мудрой политикой. Здесь продавалась и закладывалась страна в угоду личным амбициям и клановым прихотям. Здесь под малиновый звон церковных звонниц вершатся деяния, постыдные для честного христианина. Так ведь это лишь для честного...

Хозяин, человек с короткой шеей, а потому поворачивающийся сразу всем корпусом и похожий на памятник, мягко ступая, прошел по коврам к журнальному столику, жестом усадил посетителя в глубокое кресло напротив себя, подчеркнув тем самым, что разговор только начинается. Но выпить ни спиртного, ни кофе не предложил, утверждая деловой характер встречи. Сам усаживался долго, медленно отыскивая удобное положение для спины и всего себя — монумента.

— Я просил, Вениамин Витальевич, чтобы из Москвы в Чечню попадало как можно меньше солдат. Но вчера по телевизору снова показывали похороны. Сколько можно?

— С вашего позволения, — толстячок машинально вытер платочком глубокие залысины, с первыми словами хозяина покрывшиеся капельками пота. — Хоронили офицера, а их трудно отследить. Солдатских же гробов в столице, по крайней мере, не предвидится: москвичей на войну давно не посылали.

— Семьям офицеров давайте ссуду, берите всю организацию похорон на свой счет, но делайте так, чтобы тела увозили как можно дальше. Оградим Москву и телевидение от «похоронок», и можно считать, что войны нет.

— А есть наведение конституционного порядка, панимашь, — явно передразнивая, пожал плечами собеседник.

Хозяин поддерживать коллегу не стал, хотя и усмехнулся сходству интонации с президентской. А может, осторожничал, до конца не доверял собеседнику, хотя тот из кожи вон лез, доказывая свою преданность. Впрочем, рожденные перестройкой политики, несмотря на размашистые, грубые действия по отношению к стране и народу, себя трусливо берегли. И потому друг перед другом обезьянничали, с удовольствием затаптывая пошатнувшихся, ослабевших и упавших с жердочки власти.

Но только вот странность: если упавшие или изгнанные демократы не оказывались в тюрьме или за границей, то тут же объявлялись руководителями фондов, банков, корпораций, втихую созданных под себя еще во времена государственной службы. Не забывали себя ребята, ох, не забывали. Не нашлось ни одного, кто бы оказался гол как сокол, положив живот свой на дела державные. Не для того власть завоевывали...

Сейчас хозяина тоже волновали более прозаические вещи:

— Что с подбором спецназовца?

Вместо ответа собеседник вжикнул замком на папке, вытащил из ее чрева несколько снимков и листок с записями.

— Подполковник Заремба Алексей Тимофеевич, — принялся вполголоса читать хозяин объективку на офицера, невольно выделяя голосом места, которые привлекли его внимание. — Воевал в Афгане... Четыре ордена, не хило... Ранен. Командир спецназа... Разведен... Уволен из армии во время боевых действий в Чечне...

— Чем же провинился наш добрый молодец? — Хозяин потянулся к снимкам, вгляделся в коренастого, крутолобого подполковника. Черно-белое фото — из личного дела, со всеми регалиями. Два цветных, любительских, из чьего-то альбома: Заремба на них запечатлен перед строем солдат и на броне БТРа.

Дождавшись, когда начальник запомнит лицо спецназовца, гость доложил по увольнению подполковника:

— Отказался снимать красный флаг.

— Какой флаг? Откуда снимать?

— Перед президентскими выборами войска в Чечне разделились: зюгановцы подняли на блокпостах и на антеннах бронемашин красные, советские флаги, а «туркмены» — полосатые российские.

— И почему пострадал один Заремба?

— Стал со своей машиной под красным флагом в «коридор».

О «коридоре» хозяин тоже, видимо, не имел представления. Недовольно поджал губы: когда подчиненные вынуждают задавать им вопросы, это аукается в первую очередь им самим же. Вениамин Витальевич, надо отдать ему должное, и сам кожей почувствовал неудобство шефа и поспешил объясниться без напоминаний:

— При появлении в Чечне важных лиц от аэропорта до центра Грозного выстраивают из бронемашин живой щит, так называемый коридор безопасности. В этот раз прилетел кто-то из президентского окружения, а тут на переднем плане спецназ с красными знаменами. Флаги Зарембе приказали снять, а тот уперся: я присягал этому цвету. Послали солдат сорвать, а им очередь из пулеметов поверх голов. Так что за действия, «повлекшие угрозу для жизни подчиненных...».

— Прекрасно. Где он сейчас?

— Пьет и мается. Особенно после поражения Зюганова. Держим на контроле, можем представить вам в любой момент.

— Мне — не нужно. Этот вопрос до конца будет лежать на ваших плечах. Таким же образом подберите ему команду.

Собеседник попался понятливый, кивнул головой:

— Ясно. Только единственный штрих, с вашего позволения: всех мало-мальски толковых мужиков мгновенно подбирают коммерческие структуры. И, насколько я осведомлен, за очень приличную сумму. Это к вопросу об оплате...

Хозяин поднялся, этаким монументом прошелся по коврам. Но не озабоченно или обреченно, а чтобы размять спину, которая, видать, серьезно его донимала. Одновременно дал понять собеседнику, от волнения вытиравшему пот со лба, что тот вытаскивает на свет божий совершеннейшие глупости.

— А мы ни в коем случае не отрываем их от новой работы, — хозяин сделал несколько медленных задираний подбородка из серии упражнений «я гордый». Значит, у него болела не поясница, а грудные или шейные позвонки. Болезнь тех, кто много сидит, склонившись над столом. — Это — разовая операция, за которую мы очень хорошо заплатим. С выдачей аванса. Подчеркни — очень приличного. И потрафь им: мол, никто, кроме них, не сможет выполнить такое задание. Подлинные профессионалы маются в офисах от безделья и мелочевки, перегорают, ржавеют. И если учуют запах настоящего риска, по крайней мере примут стойку. Таких и подбирай. Но по тем пунктам, которые оговорили раньше.

Встал, прошел к карте. Недовольно покряхтел: неудобно все-таки расположена эта Чечня, приходится нагибаться. Вгляделся в коричневые разводы, будто уже высматривал в них спецгруппу Зарембы.

— И вот когда они примут стойку, ты им — про деньги.
И не стесняйся, они уже успели понять, сколько могут стоить. За одну идею сегодня, сам понимаешь...

— Понимаю.

— И забрасывай в Балашиху, на учебный центр «Вымпела». Все равно он простаивает. Да и подальше от лишних глаз. Все.

— С вашего позволения, — откланялся гость.

В приемной вытер уже не только лоб, но и шею, на которую упали новые проблемы.

 

Глава 3. В тихом омуте...

 

Стреляли из трех положений. Сначала три выстрела — в прыжке. Здесь важно не спускать глаз с мишени, а не смотреть на землю и место, куда падаешь. Второе упражнение — перекат. Катишься по земле, пистолет зажат обеими руками над головой. Стреляешь в белый свет, как в копеечку, но шум создается достаточный, чтобы не оставлять противника в благостном вальяжном состоянии.

И — кувырки. Через голову, плечо, вперед, назад — и сразу огонь. Не запутаться, в какой стороне враг, и опять-таки думать не о собственном приземлении, а о необходимости нажать на спусковой крючок.

За тренировкой группы Заремба наблюдал издали. Делал это не из желания подсмотреть что-то в замочную скважину, а из чувства самоуважения: его пока никто не представлял как командира. Но глаз уже отмечал главный недостаток, который он не хотел бы видеть у своих подчиненных: группы как таковой еще не существовало. Стреляли шесть человек, которые занимались на огневом рубеже каждый сам по себе. Обоймы снаряжали молча, ждали своей очереди на стрельбу в одиночестве, тем более к стреляющему никто не подходил, мишени не осматривал, советов не давал.

Исключение в какой-то степени составила женщина, возле которой старался находиться поближе высокий светловолосый парень с косичкой в волосах. Но, судя по всему, здесь присутствовала не забота о качестве стрельбы, а что-то из области любовной лирики.

— Ну, и как они вам на первый взгляд? — поинтересовался Вениамин Витальевич.

Ни должности своей, ни звания, ни даже фамилии он не назвал при знакомстве. Это из чекистских замашек, а когда он беспрепятственно — милиция и руководство полигона взяли под козырек — проехал на закрытый участок «Вымпела», Заремба утвердился окончательно: звания и должности сегодня — ерунда. Главное — от чьего имени ты действуешь.

От чьего имени действовал Вениамин Витальевич, оставалось секретом. Его фраза: «Я из Кремля» — слишком общая. Тот пижон, из-за которого подполковник расстался с погонами, тоже приезжал в Грозный от имени Кремля. На прощальном ужине, обращаясь к офицерам бригады, Заремба с грустью предугадал:

— Генералов и начальников снимают и назначают, а воевать будем мы. Теперь уже — вы...

В Чечне он сам уже перестал не то что запоминать в лицо все новых и новых своих начальников, а и фамилии их не записывал. Они менялись как носовые платочки у экзальтированных, слезливых дам. Чтобы спасти лицо в чеченской авантюре, Москва делала отчаянные попытки найти среди военных симбиоз волка и овцы. Хотели спихнуть весь позор на армию, да еще так, чтобы она не взбунтовалась. И одновременно закрыть вспенившиеся рты правозащитников, робко, но уже повякивающих на власть за Чечню. Кремлю требовалось учитывать и мрачные лица тех, кто жаждал быстрого успеха хоть в чем-нибудь.

В итоге получалось совсем ни к черту, совсем плохо: ни боевых действий, ни мира, одни подлости. С обеих сторон. В такой ситуации на войнах народа гибнет всегда больше.

— Ну, так что? — напомнил о себе Вениамин Витальевич, увидев, что спецназовец ушел в воспоминания.

— Женщина-то зачем?

— Марина? Жила в Грозном, знает язык. И ко всему — чемпионка МВД по пулевой стрельбе.

— Остальные?

— Ее светлый ухажер — Иван Волонихин, — не мог не заметить отношений парочки и кремлевский посланник. — Альпинист, мастер по выживанию в экстремальных условиях. А главное — врач. Тот, который снаряжает магазин патронами, — Семен Дождевик. Прапорщик, десантник. Или, как вы нас поправляете — сначала десантник, а потом все остальное, — польстил Зарембе Вениамин Витальевич, увидев на груди у подполковника десантную тельняшку.

— Дальше, — постарался остаться равнодушным спецназовец: ему надо сколачивать команду для боя, а не для пьянки.

— Мишени пинает, недовольный, — капитан Василий Туманов. Пограничник. Всю жизнь на заставах, прекрасно знает горы.

— Горы знают многие, — не удовлетворился кандидатурой Заремба.

— Немногословен, — вытерев пот со лба, добавил плюс Вениамин Витальевич.

Заремба отметил, что он мгновенно потел при малейшей нестыковке с его отработанными планами. Нет, товарищ не из КГБ, там таких не держат. Он в самом деле из Кремля.

— Меня это не касается, — снова не согласился подполковник с методом, по которому отбирали кандидатов. — Может, кому-то и нужны молчуны, а мне — профессионалы. А там пусть хоть арии поют, хоть «Лебединое озеро» танцуют.

— Отчаянный. Говорит и делает, — выдал последний аргумент собеседник.

— Ладно, посмотрим. Эти двое? — указал спецназовец взглядом на оставшихся парней.

— Левый — капитан Юра Работяжев. Минер: cтавит, снимает, подрывает. Был контужен в Таджикистане. Второй — Игорь Чачух, бывший летчик. Но... — опередил он новое недовольство спецназовца, — кандидат по всем немыслимым видам спорта. После увольнения в запас сам обивал пороги военкомата: призовите хоть куда-нибудь. Свой человек.

— Меня представите вы?

— Да, пойдемте.

Группа встретила их внешне равнодушно, хотя взоры подчиненных сошлись на Зарембе еще до того, как его представили. Командир — он и щит твой, и меч. Награда и взыскание. Будущее. Кучер твоих нервов. С кем поведешься, от того и наберешься. Пословица старинная, наверняка по другому поводу придуманная, но для армии более всего подходящая. Единственная оговорка — командира не выбирают, его всучивают как конфетку в неизвестной обертке: что-то есть, а вкус и сорт пока неизвестны...

— Ну вот вы и все вместе, — произнес Вениамин Витальевич, давая понять и командиру, что замен в группе не предполагается. — Задание в общих чертах вам известно: в отряде Одинокого Волка имеются документы, которые могут пролить свет на многие моменты войны в Чечне. В Кремле очень заинтересованы их получить. Надеемся на вас.

У Зарембы множество вопросов, на которые — он не был наивен — ответов не получить. Кому именно в Кремле потребовались документы? Эти документы — компромат на Чечню или на Москву? Чем обернется их добыча — миром или новыми боями? Кому подыгрывает его группа — интересам страны или мафиозной кучке дельцов, от которых Кремль совершенно не застрахован?

Задал два вопроса рангом поменьше и значимостью пожиже:

— Почему не посылают кадровых офицеров и как нас выведут на отряд Волка?

— С ним иногда переговаривается по спутниковой связи один из влиятельных российских бизнесменов. Так что в нужный момент точка переговоров будет зафиксирована с точностью до метра. А насчет армейского спецназа... Наверное, не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: официальная информация мгновенно становится известна чеченцам. А мы не должны дать им ни одного шанса перепрятать документы. Это пока все, что я могу вам сообщить.

Помолчал, посмотрел на часы, словно именно они отмеряли время на подготовку:

— У вас одна неделя. Все, что необходимо — питание, снаряжение, оружие, — будет выделено по первому требованию. Желаю успехов.

Поднял, прощаясь, руку, засучил ножками к оставленной на обочине дороги машине. Спецназовцы молча проводили его взглядами. Когда БМВ скрылась за створками полигонных ворот, все повернулись к командиру: давай, пробуй командовать. А мы посмотрим.

— Что смотреть, — прекрасно понял их Заремба. Хуже всего, когда командир приходит в группу последним и невольно чувствует себя новичком. — Времени мало, а то, что увидел со стороны, ниже всякой критики. Извините, но буду говорить жестко. Если хотим вернуться живыми...

— И что же у нас... ниже критики? — поинтересовался ухажер Марины.

— Сегодняшняя ваша подготовка позволит бороться с неплохо обученной группой противника, но оставляет мало шансов выйти победителями. Меня же волнует конечный результат.

Чувствуя, что подчиненным неприятно с первой минуты слушать его замечания, тем не менее сказал и о медлительности, и о разобщенности.

— А сами вы откуда, позвольте поинтересоваться? — продолжал допытываться Волонихин.

— Спецназ ГРУ, Главного разведуправления Генерального штаба.

— А-а, — протянул Иван, и непонятно осталось, удовлетворен он ответом или взыграла-таки ревность, что над ним, «кагэбэшником», начальником встал конкурент по разведке.

— Продолжим тренировку. А с завтрашнего дня переходим на казарменное положение. Состав группы буду утверждать накануне вылета в Чечню.

Здесь Заремба чувствовал себя уверенно. Пусть Вениамин Витальевич хоть весь Кремль привезет на смотрины, он согласится пойти на операцию только с теми, кого сам посчитает нужным взять.

 

* * *

В этом не сомневался и я, успевший узнать Зарембу во время своих предыдущих командировок в его бригаду спецназа. Собирал я материал для женского журнала, которому, если честно, побоку были армейские проблемы. Но читательницы затеяли на его страницах дешевенький сентиментальный спор: может ли быть настоящая любовь у военных? Редактор почувствовала жилу и уйму новых подписчиц и бросилась на разработку шельфа с восторженными глазами гимназистки. Я баловался лирическими заметками в военных газетах, там меня и разыскали.

— Надо помочь женщинам. — Давая согласие на командировку от чужого журнала, главный редактор не забыл подмигнуть: — Только ты смотри, держи марку. А если надо, то и покажи, как любят военные. Опыт-то наверняка есть.

Был ли у меня опыт в делах сердечных? А у кого его нет! И погоны особой роли в любви не играют, здесь что журнал, что мой редактор изначально были не правы. Единственное, офицерские звездочки создают лишь некоторые особенности в поведении военных при той или иной ситуации. Остальное старо, как мир и солдатский сухпаек. Офицерская моя служба началась довольно удачно. В десантной дивизионной газете, куда меня распределили после окончания училища военным корреспондентом, встретили радушно. А когда через неделю, переодевшись солдатом, я совершил свой первый парашютный прыжок и разразился материалом на целую полосу, и зауважали.

К этому времени в Воениздате вышла моя первая книжица стихов, и на радостях я собрал документы в Союз писателей. Для солдатской газеты это оказалось совсем эпохальным событием, меня уже поздравляли с этим гордым званием, но я, скромно улыбаясь и отнекиваясь, просил все-таки соблюсти формальности — подождать результатов голосования.

Вот они-то и ошеломили: я единогласно был отвергнут писательской организацией. «Здесь наставление по стрелковому делу и выполнению распорядка дня, а не поэзия», — вынесли приговор на приемной комиссии моей поэме о курсантах.

Удар по самолюбию был нанесен убойный. Однако наивно было полагать, что я засуну руку под лезвие бумагорезательной машины или повешусь на парашютной стропе. Побегав по городу, снял комнатушку в коммунальной квартире и переехал туда из редакции, где спал на столах и подшивках газет. Я понял, что мне необходимо уединение. Дабы засесть уже за новую книгу. Прозаическую. О десантниках. И доказать всем в приемной комиссии, как жестоко они ошиблись в своем решении.

Я был молод, смел, все успевал и поэтому верил в быстрый успех и скорую расправу над местными писателями.

В коммуналке, этой тишайшей после редакции заводи, кроме меня жили еще трое соседей. Встретила меня на вид глуховатая и подслеповатая, но подвижная и пронырливая более десантного старшины баба Степанида.

— Убираемся мы по очереди. Но если хочешь, я могу за тебя работать, — оглядываясь на двери конкурентов-соседей, первым делом шепнула она на пороге. — Но за деньги. Пенсия маленькая, — развела сухонькими ручками, оправдываясь.

В них я и вложил по-лейтенантски щедро почти в два раза больше и на полгода вперед. Уж что-что, а уборка мест общего пользования тем более не должна отвлекать меня от мести и творчества.

Второй сосед, кряжистый, без возраста, работяга Петя, выцыганил у меня уже на выпивку и без каких-либо обязательств вернуть долг. И тут же исчез на два дня. Но и в этом я увидел пользу: меньше народа — больше кислорода. Держитесь все, кто поднял — а точнее, не поднял руки за меня при голосовании. Против вас иду. Ниндзя говорят, и я с ними солидарен: «Вставая на путь войны, помолись за врага своего, ибо он еще не знает, что уже мертв». Эй, борзописцы, вы еще не глотаете валидол?
Я бы на вашем месте бежал занимать очередь в аптеке.

В третьей клетушке жила с маленьким сынишкой девочка-подросток. Когда я отдавал старухе деньги, они, запахнутые в халаты, неслышно прошли в ванную. Успел только заметить огромные печальные глаза мальчика да краешек маленькой грудки у девочки, не сумевшей одновременно и открыть дверь в ванную, и подтолкнуть туда сына, и запахнуться великоватым для себя халатом.

Так что в коммуналке я приобрел главное, чего не хватало в редакции, — тишину. Мощно, с упоением гнал строку, творя свое нетленное произведение с длинным, специально вычурным названием — «Повесть, которой еще не было». Да, именно так, и никак иначе! Уж если въезжать в литературу, то на белом коне. С подковами. По брусчатке.

А в том, что после публикации повести заскрежещут от зависти все толстые столичные журналы, я не сомневался. Мне очень хотелось посадить в лужу коротичей, вознесенских, бондаревых, евтушенок, наверняка зажравшихся на московских харчах и потому не разглядевших моего таланта. А если я такой не один? Если где-то в провинции еще сидит подобный гадкий утенок, отвергнутый стаей в столице? Так что цель приобретала и благородный оттенок — расшевелить сонное царство писательской элиты, повернуть их взоры на настоящую жизнь.

Сочинять заметки в дивизионку от имени солдат и сержантов тем не менее оставалось за мной, я клепал их целыми тоннами. Но зато вечером!..

Вечером, наскоро перекусив в полупустой, освещенной одной лампочкой офицерской столовой, бежал в свою конуру, за стол. Иной раз выдавал на-гора по два десятка страниц и, устав, просто ходил вокруг очередного чистого листа, предаваясь мечтам и представляя на его месте книгу. Победим! Все вершины надо покорять в молодости, когда нет сомнений в своих возможностях.

Около полуночи, памятуя о раннем подъеме, ставил точку, записывал в ежедневном графике, висевшем над столом, количество покоренных страниц и осторожно шел на кухню попить чайку.

Там, как правило, сидела за вязанием Таня, оказавшаяся не таким уж и подростком: наверное, в первый день меня смутил ее большой халат. Теперь же рассмотрел, что это была хотя и болезненного вида, но стройненькая женщина, очень застенчивая, аккуратненькая и чистенькая.

— Можно взять мой чайник, я только что вскипятила, — не поднимая глаз от работы, предлагала она.

Газ к нам привозили в баллонах и, исходя из экономии, предложение выглядело нормальным и естественным.

— Сами-то что не спите?

Таня бросала секундный взгляд темных, уставших глаз и, вспыхивая до корней волос, гладко зачесанных назад, бормотала что-то невнятное и несущественное. Подобное смущение оправдывать было уже сложнее, и однажды меня осенила глубочайшая для молодости мысль: а не специально ли она сидит здесь? Уж не ради ли встречи со мной?

После такого озарения плечи у меня сами собой развернулись, и хотя Татьяна на меня не произвела никакого впечатления, перед выходом на кухню я стал доставать расческу и пригибаться к стоявшему на тумбочке зеркалу.

— Добрый вечер, — опускала глаза в миску с клубками ниток Татьяна и начинала путаться в спицах.

Точно влюбилась! Вот дуреха.

— Вы все пишите?

— Сегодня ни строчки. — Мне нравилось изображать из себя маститого писателя, который уже не может позволить себе жить без мук творчества. Еще удивительно, что я не приобрел курительную трубку или, на худой конец, трость, чтобы окончательно войти в образ гения. — Последняя верная женщина — Муза, и та покинула меня.

Никто меня, конечно, не покидал: невеста заканчивала медицинский институт, и сразу после получения диплома мы намеревались нести заявление в загс. Остальных девчат и женщин я оставлял сам, хотя и было их, случайных, раз-два и обчелся.

Но Татьяна опять краснела после моих признаний, и приятная пелена обволакивала мое сознание. Все же чертовски здорово знать, что кому-то нравишься...

Вскоре я хотя и через раз, но уговаривал Таню составлять мне компанию за чаепитием. Как водится, именно в такие моменты за какой-нибудь ерундой заходила старая карга, подпольный Мегрэ, баба Степанида. Таня замирала, затем торопливо, обжигая руки и стесняясь этого своего страха, одновременно взглядом умоляя простить за него, прятала чашку. И это еще больше убеждало меня в догадке: раз стесняется, значит, есть от чего. И еще шире разворачивались мои плечи, и уже в обед выкраивал несколько минут, чтобы забежать из редакции домой. И смеялся увереннее, и говорил громче. Есть кому нравиться — перепрыгнешь себя самого.

Хотя по-мужски требовалось просто помочь девчонке выбраться из плена мыслей и представлений обо мне, как о Джеймсе Бонде, Дон Кихоте и Льве Толстом одновременно. Поставить на четкие позиции наши отношения. Нет же, продолжал выкаблучиваться, делать вид, что ничего не понимаю и не ведаю. Эдакий слепой котенок, тем не менее инстинктивно уже затаившийся в кустах при виде жертвы. Кот. Котяра. Котище!

Про мужа Таня ответила односложно:

— Денюжки нам папа зарабатывает. Да, Витюня? — прижимала она сынишку, словно защищаясь им от меня. Возводя черту, за которую даже если и тянет, но — нельзя.

Мальчик же, услышав слово «папа», уставился на меня, насторожился. Нет, малыш, не я твой папка, не я...

— Пойдешь ко мне? — протянул руки, но Витюня заревел в голос, заизвозился на коленях у матери, стараясь уползти через плечо, спрятаться за ее спину.

— Нет-нет, никому я тебя не отдам. Нет, — успокаивала его Таня. — Ты мой, мой.

— Отвык от мужчин, — оправдывалась через несколько минут, убаюкав сынишку и стеснительно вернувшись на кухню. — Все за мамкин подол... Вы чему улыбаетесь?

— Вашей детской взрослости.

Она смутилась, не зная, как реагировать.

«А халатик-то новый надела, — отметил я штрихи своего победного марша. — О, и тапочки другие. Небось, и ценник не успела сорвать».

О муже ее больше не говорили, хотя старуха и шепнула мимоходом, что на «химии он, на отсидке за фулюганство».
Я молчал, чтобы не давать Тане повода смущаться, она, видимо, по той же самой причине. И оба понимали, что разговоры о семейных делах лишь создадут неудобства в наших отношениях, заставят чувствовать вину перед близкими. Не находящиеся рядом, они — ее муж и моя невеста — сделали бы нас своими заложниками, произнеси мы их имена. В таких случаях лучше вообще ничего не знать.

Впрочем, это я размышлял со своей колокольни. Может, все вокруг происходило по-иному, и халат, и тапочки могли оказаться ношеными. И чай могла Таня пить по вечерам и до моего появления в коммуналке. Но я, как уже подчеркивал, был молод и самоуверен. То есть во всем прав.

Своеобразными действующими лицами в наших стремительно развивающихся отношениях неожиданно стали телефон и ведро для мусора. Ко мне в комнату, робко постучав, Таня впервые заглянула, вызывая именно к телефону. Ответственный секретарь дивизионки Гриша Обухов — шумный, задиристый, авантюрный, предлагал устроить проводы бабьего лета и уже заказал столик в открытом ресторанчике около вокзала.

— А если я приду не один? — спросил я в трубку и посмотрел на задержавшуюся у вешалки Таню. Руки ее, тянувшиеся к детской курточке, дрогнули, замерли. Старуха как раз собирала сплетни где-то в очередях, дядя Петя не появлялся неделю, и я решился: — Да вот рядом со мною стоит очень милая и красивая девушка...

Не дослушав, мгновенно покрасневшая Таня юркнула в свою комнату. Но только я вознамерился войти следом, как торопливо заворочался в замке ключ Мегрэ-Степаниды, перехватившей-таки наши с Таней биотоки и ринувшейся Александром Матросовым на амбразуру. Недоверчиво перевела дух, увидев меня одного: так кошка чует в норе мышь, но бессильна предпринять что-либо иное, кроме выжидания. А как хотелось поживиться...

Пришлось на проводы бабьего лета идти одному. Вернулся с гульбища, естественно, поздно. Так поздно, что даже Таня не дождалась: на ее столике стояла лишь миска с пряжей. Торопливо протянул руку к плите — чайник еще хранил тепло. Победно и блаженно улыбнулся. И тут взгляд упал на прикрытые газетами ведра с мусором.

Пьяненький, переполненный чувством собственного достоинства, оттащил их на помойку. А утром дождался от Тани сначала удивленного взгляда на ведро, а потом недоверчиво-счастливого и одновременно испуганного — на меня.

— Спасибо, — еле слышно прошептала она.

Но это оказалось лишь началом. Таня потянулась ставить чайник, а он оказался горячий. Горячий! Да-да, сегодня я за ней ухаживаю.

Зарделась еще больше, и выручили нас обоих, счастливо и все понимающе отводящих друг от друга глаза, только шлепанцы старухи, хитровато приближающиеся из коридора.

И вот после этого понеслось. Вечерами я уже не столько писал книгу, сколько вслушивался в коридорные шорохи, выискивая в них те, которые принадлежали Татьяне. Существуют дегустаторы, по глотку вина определяющие его качество и название. Есть уникумы, которым подвластны запахи. Я же стал слухачом, и меня из ВДВ запросто можно было переводить в подводники — определять по шумам типы кораблей. И, только уловив «свой», нужный мне шорох, насмехаясь над собой и в чем-то, наверное, повторяя бабу Степаниду, искал повод выйти из комнаты. Теперь у меня с тапочек, спорткостюма и даже тельняшки срезались этикетки. А перед сном я отыскивал в памяти приятные мгновения во встречах с той, которая лежала за стенкой и, хотелось верить, тоже думала обо мне. Даже дотрагивался до затертых, потерявших вид обоев: здравствуй, я думаю о тебе.

Непонятным оставалось лишь одно: зачем это нужно? Ведь не люблю я ее, и по большому счету не моего восхищения эта женщина-девочка. И тем более семейную жизнь ни с ней, ни с ей подобными не представлял. Или запах победы над женщиной способен затуманить смысл, красоту дружеских отношений?

Ответа не существовало. Точнее, я не искал его. Боялся искать, потому что подсознательно чувствовал, в каком неприглядном виде могу предстать пред собственными глазами. Хотя ерунда, будто чувствующие вину люди способны совершить самый страшный суд — суд собственной совести и якобы потому просят не разбирать их деяния публично. Ерунда. Очередное самооправдание и увертки. Человек никогда не высечет себя до смерти или хотя бы до дикой боли. Ни разу не видел тех, кто бы поседел после суда собственной совести. Заболевших, а тем паче умерших. Побередить ранку, конечно, можно, как бередят их дети, отколупывая от болячек засохшие корочки: и больновато, и притягательно. А все потому, что терпеть можно.

Так что смягчал, оправдывал свой флирт с Таней и я. И продолжал забрасывать все новые и новые удочки в наш заворачивающийся в губительный круг омут. Единственное, что появилось нового и удивило — совершаться это стало с волнением и даже трепетом. С чего бы это?

Каково живется рядом со мной Тане, как ей, вкусившей семейной жизни и вдруг в самом ее начале быть оторванной от мужского внимания и мужских ласк, — про то думать вообще не хотелось. Ибо кроме колючек, рытвин и паутины меня там ничего не ждало. Рассудок подсказывал: не надо ни за что отвечать. Не надо нести никакой ответственности. Я вижу главное: нам обоим хорошо и трепетно сейчас, и я готов отвечать за это сейчас, а не за «завтра» или даже «вчера». Не хочу знать прошлого и будущего.

Единственный, кто страдал от моего неожиданного романа, так это редактор — старый лысый майор, забывший в этой жизни все, кроме газетных строчек, заголовков, шрифтов. В ответ на мое безобразно и безотчетно улыбающееся лицо он хмурил под очками кустистые брови, но пока не одергивал, не сравнивал мои первые добротные материалы с последующим проходняком.

Пылилась и «нетленка». Нельзя писать, не получается, когда ловишь каждый звук за дверью. Вот уж воистину «Повесть, которой еще не было». Судя по развивающимся событиям, могло статься и так, что она не появится вообще.

Прошло еще несколько дней — острых, как дембельский нож десантника. Мы с Таней, совершенно неопытные в клоунаде, балансировали на канате, с замиранием сердца удаляясь все дальше и дальше от спасительных стен. Встреча предполагалась где-то посредине каната, мы обрекались на нее. Тем более что первоначальный азарт неизвестно в какой момент перерос в истинное наслаждение, в трепетное ожидание встреч. Сталкиваясь на кухне или в коридоре, мы цеплялись на мгновение мизинцами — здороваясь так, подтверждали радость и смеялись над всеми остальными, ничего не понимающими.

А однажды, проводив взглядом из окна пошедшую в магазин старуху, глубоко вдохнул для храбрости и вышел на кухню. Через минуту, как и предполагал, там появилась и Таня.

Вторично воздуха набирать не потребовалось — мы подались навстречу сразу, молча. Без объяснений, просьб и оправданий. До боли впились губами в губы друг друга, и уже через мгновение мне хотелось целовать ее всю, не задерживаясь подолгу ни на чем. Как удобен оказался для этого халатик! И как не хватает рук, когда хочется обнять всю сразу!

— Ма-ам, — плаксиво раздалось совсем рядом, и я, опустившийся перед Таней на колени, отшатнулся в сторону, к ведрам с мусором.

— Я здесь, Витенька, здесь, — запахиваясь, подалась на голос Таня. — Не бойся, здесь.

— Я зайду к тебе сегодня ночью, — даже не вопросительно, а с нотками утверждения прошептал я. И хотя разрешительного ответа не получил, затрепетал от предвкушения новой и главной для нас встречи: слова «нет» не прозвучало тоже.

И все было бы, наверное, хорошо, и наверняка была бы бурной и сладостной наша тайная встреча, если бы после ужина в дверь не прозвенел тройной — для меня! — звонок.

— Мы к великому писателю, — на пороге стоял подвыпивший ответсек Гриша Обухов с двумя незнакомыми девицами.

И не успел я ничего ответить или хотя бы быстро и тихо увести их к себе в комнату, за спиной раздался выученный наизусть скрип двери. Таня! Что она подумает!

— О, да ты не один в своей берлоге, — заглянул за мою спину Обухов, и я обреченно опустил руки: Гриша-Гриша, где же твой нюх? Почему свалился на незнакомую площадку приземления без разведки и дозора? У тебя же недавно вышел прекрасный материал о важности и необходимости разведки. Или мы пишем совсем не то, что потом делаем в жизни сами?

— Так мы заходим или как? — спросил Гриша и пошел на меня бутылками вина, прижатыми к груди.

Я оглянулся — с извинениями и разрешением. Однако Тани в коридоре не оказалось, я даже не уловил, ушла она к себе или на кухню.

— Сюда, что ль, — Гриша, угадывая, кивнул на мою дверь. — Здравствуйте, — поклонился он просунувшей нос в щель старухе. — Наш товарищ вас не обижает? Вы, если что, скажите нам, и мы его быстренько оженим. И нарожает он вам здесь целый кавардак десантников. И успокоится, — совсем по Райкину обрисовал он картину будущей жизни обомлевшей от напора старухе. — До свидания.

Однако прежде чем исчезнуть, Мегрэ оценивающе оглядела девиц, протопавших, словно боевые слоны, на высоких каблуках в мою обитель. Может, оно и к лучшему, теперь не станет коситься на нас с Татьяной. Но что подумала Таня? Ведь не маленькая, понимает, что за контингент ко мне ввалился. Ну, Гриша, удружил.

А тот превзошел самого себя. И с локотка за женщин пил, и коленочки им целовал, и чуть ли не Гейне им читал, перемеживая поэтические строки выдержками из боевого устава. Я плелся где-то в хвосте его экспромтов и выглядел, надо полагать, законченным тупицей. И мечтал лишь об одном — чтобы быстрее свертывались. Однако Гриша тайно показал мне поднятый палец:

— Классно. Продолжай в том же духе: они балдеют от твоей многозначительности.

Какая к черту многозначительность, если за стеной находилась та, которую я более всего хотел видеть на месте нежданной троицы. Сколько там в бутылке осталось?

— Старик, мы остаемся. Твоя — Зоя.

Зоя, откусывая конфетку, вприщур глядела на меня. Наверное, давно наблюдала, потому что у фантика уже обкусывались края. Пальцы бы не сжевала. Хотя... удав кролика тоже не сразу проглатывает. Ну и вляпался.

За дверью послышались легкие, но все равно потяжелее, чем обычно, шаги. Таня. Ходит. Я бы тоже метался, приведи ей подруга мужиков. Что же делать? Выставить всех на улицу, откуда пришли. Мне с ними детей не крестить...

— Я же говорил, что мой друг — сама добродетель и гостеприимство, — в этот самый момент вдруг ляпнул Гриша. — Мы, десантники, люди слова и... тела.

Удар под дых. На вдохе. Нет, Гриша все же гений. С обратным знаком. И что можно предпринять после таких слов? Что мы не гостеприимны, что Грише все это приснилось? Что десантники не люди слова и тела?

И я остался сидеть за колченогим столом с подсунутой под короткую ножку газетой. Задавать самому себе глупые вопросы: почему нас воспитывают на безоговорочном уважении к гостям? Почему мы не можем сразу и однозначно отмести ненужных пришельцев? Почему тысячу раз извиняюще улыбнемся себе во вред? Почему боимся испортить о себе мнение даже у посторонних людей?

— Так что нам великий писатель бросит на пол? — продолжал распоряжаться комнатой и моей судьбой ответсек, сам обнимая Дину.

Та по раскраске, спокойному восприятию происходящего как две капли воды походила на Зою, так что можно было особо и не делиться, не выбирать. Такие девицы всегда чем-то похожи. Как, наверное, и мы для них — что тут себя выгораживать. А за стеной — Таня. Светлая и добрая. Беззащитная. Неужели при последней нашей встрече был знак, что я шарахнулся от нее к помойным ведрам. Вот они, рядышком...

— Только шинели, — и хотел вроде погрубее ответить, но получилось наоборот, в извиняющемся тоне. И даже развел руками — что взять с холостяка.

— Прекрасно. Чур, мне парадная, — как в школе, подняла руку Дина.

Отличница. Во всем разбирается, даже в шинелях на полу. Они висели на вешалке в коридоре, но я теперь умру, но не выйду туда. И скорее всего вновь переберусь на свои редакционные подшивки газет. Грустно.

Зато мое настроение ничуть не касалось Гриши. Он сам приволок всю одежду, что висела в коридоре. Бросил охапку около батареи. Выдвинул на середину комнаты стол, сооружая перегородку.

— И долго вы еще намерены изучать друг друга? — игриво подмигнул он мне и Зое, сидящим на разных краях дивана. — Все. Отбой, ВДВ.

В плавках, никого не стесняясь, а может, специально провоцируя замершее вдруг движение событий, Гриша прошел к выключателю. Зоя, видимо, тоже умела дорожить временем, и особенно в темноте. Еще, наверное, не остыла лампочка, а она встала, подошла ко мне. Обхватила голову руками, прижала меня лицом к мягкому животу, разделенному пополам резинкой от трусиков. Я, конечно, тоже не слыл евнухом и святым, которым бы помолиться да спать. Но, обхватывая в ответ толстенькие, крепенькие ноги, успел еще раз подумать: «Зачем? Ведь потом пожалею...».

Но человеческий разум не может гордиться победами над эмоциями и чувствами, и далекое «завтра» почти всегда оказывается на лопатках при схватке с зажигательным «сегодня».

За столом-перегородкой похихикивали и возились, и чтобы побыстрее закончить волокиту со своими сомнениями и принципами, грубо и жадно я впился в Зою.

— Не спеши, не торопись, — уговаривала она.

Но только я ей не сорокалетний старец. Пришла — получай!

...Рано утром, выпроваживая гостей и сам уже готовый ускользнуть в редакцию, вдруг увидел в ванной незнакомого парня. По-хозяйски покряхтывая, он растирал полотенцем разрисованное татуировками тело, а рядом с ним, виновато и со страхом поглядывая на меня, стояла в стареньком халате Таня.

«Муж вернулся», — с непонятным чувством горечи догадался я. Увидев меня, парень тоже настороженно и подозрительно замер, словно почуяв врага и соперника. И, наверное, моим и Тани счастьем стало то, что следом за мной из комнаты вывалилась кодла ночных сотоварищей. И Дина, сволочь и умница, даже кокетливо помахала новому обитателю квартиры ручкой.

Полное алиби.

Полный провал!

Таню после этого я видел всего несколько раз, издали. Но подойти не решился даже тогда, когда она шла по улице одна. Выглядела болезненно, ссутулилась, смотрела только под ноги. Наверное, не такой уж сладкой выходила жизнь замужем.

Вечерами в пустой, наполненной мышиной возней редакции я до мельчайших подробностей раз за разом вспоминал наши чаепития, приветствия мизинцами. И каждый раз мысленно благодарил Гришу: не случись его визита, еще неизвестно, как бы все обернулось в ту ночь. А так все честь по чести: и она сохранила верность мужу, и мне не надо ни в чем себя казнить. Если кто и остался внакладе, то это Мегрэ-Степанида да дядя Петя, потерявшие источник дохода и объект слежки.

Вскоре приехала моя невеста. Мы сыграли скромную свадьбу-посиделки в кабинете редактора, и майор вновь начал довольно потирать очки после чтения моих материалов. Успешно писалась и повесть. Даже больше — не успев закончить ее, я начал следующую, словно наверстывая утерянное в коммуналке время.

Не обходила стороной и офицерская фортуна. Гриша после очередного залета с выпивкой сам вылетел из армии, потом уволился редактор. Сам того не ожидая, я стремительно переместился в кресло начальника. Служи и радуйся. Но...

Меня не приняли в Союз писателей ни после второй, ни после третьей книжки. И все чаще вставала дилемма: или служба, или литература.

Однажды, пособачившись с женой, от скуки и злости набросал небольшой рассказ о молодом лейтенанте и ее соседке-подростке. Об их несостоявшейся любви. Утром жена трясла исписанными листочками у меня под носом:

— Значит, так ты меня ждал?

— Но это же литературные образы.

— Знаю я твою литературу. Вот и иди с ней к своей соседке.

«Я бы пошел», — мысленно ответил я. И признался самому себе, что однажды я ушел не просто из коммуналки. Я сбежал от чего-то большего. Скорее всего, более трудного, но зато имевшего свет впереди. Может, то и была любовь. И думалось уже: пусть бы застал нас наедине муж Татьяны. Глядишь, это заставило бы сделать нужный шаг. Эх, Гриша, зачем ты пришел...

Только прошлое казалось в таком далеке, что я лишь виновато сложил на груди руки перед женой.

А ночью меня разбудил телефонный звонок секретаря писательской организации, которому по старой памяти отнес рассказ.

— Ты что, спишь? Да после такого рассказа я бы всю ночь пил. Молодец. Наконец-то родил не боевой устав, а написал о жизни. Так и продолжай. Только так. И так же полно живи. Тебе мой совет — возвращайся в коммуналку. Я образно. Поздравляю.

— Ты куда? — сонно спросила жена.

— Спи.

На кухне сел за стол, сжал кулаки. Захотелось написать еще что-либо подобное и сейчас же. И выпить рюмку водки. Даже открыл холодильник...

Но задумался: утром меня ждало редакторское кресло, типографские проблемы и молодые — моложе меня! — корреспонденты. А я должен быть в форме.

И перенес работу и выпивку на потом.

Дела по службе у меня шли удачно. Только никто никогда мне больше не позвонил ночью.

А по одному рассказу в Союз писателей не принимали.

И Таню я больше не встречал...

 

Вот такой у меня оказался опыт в любовных перипетиях, о которых кроме листа бумаги больше никому не рассказывал.
А с просьбой женского журнала поехал в спецназ ГРУ — к этим разведзверям, вдоволь помотавшимся по всем горячим точкам бывшего Союза. Дня два или три лазил вместе со взводами и ротами по чащам и оврагам, пил спирт и болотную воду, ел галеты и мокриц, спал на деревьях привязанным к стволам и не спал вообще. Про душевные россказни, нужные журналу, временно не заикался, и меня, как говорится, спецназовцы по полной программе водили мордой по стиральной доске, показывая боевое мастерство и умение. Думали, готовлю материал для «Красной звезды». А мне нужны были душа, лирика...

Попался сам комбриг Заремба, и то в последний день. Не усмотрел подвоха в «женском вопросе». После окончания учений и кружки спирта разбередил — не без моей помощи — свою душу. Начал с шуточек, ухмылочек — как о чем-то давнем и несуразном, несущественном для армейской печати.

И которое, если уж забывается им самим, наверняка забудется корреспондентом, утром уезжающим из рязанских лесов в благополучненькую столицу.

Только корреспондентом ничего не забывается. Тем более в руки шло как раз то, ради чего затевался весь сыр-бор. И лишь комбриг ушел спать, я вместо своей «спокойной ночи» принялся записывать в блокнот только что услышанное — от имени самого Зарембы, дабы придать материалу большую достоверность.

 

Глава 4. Женский пляж

 

Мы появились на берегу Черного моря старшими лейтенантами — три «афганца», три холостяка, познакомившиеся еще в поезде. Эх, гульнем!

— Слава богу, что хоть мужской топот перед увольнением услышала, — сияла дежурная тетя Нина, когда мы, не дожидаясь лифта, скатывались вниз по лестнице. Наверное, она знавала другие времена, потому что улыбаться нам начала, едва мы переступили порог санатория в первый раз.

— А зачем увольняться, раз появились мы? — почуяв в ней родственную душу, спросили напрямую.

— Кончается моя холостяцкая жизнь, ребятки. Муж объявился, зовет к себе в Киев.

Про мужа нам не понравилось, и мы потопали к себе в номер. Однако через несколько часов, отметив прибытие, жаловались ей сами:

— Скучновато у вас, теть Нина.

— Так ведь одни «лыжники», — горестно провожала она взглядами шаркающий тапочками по коридору генералитет. — Какое им веселье, не рассыпались бы.

— А вы подскажите, где не скучно.

— Э-э, сами найдете. Для этого ума не надо, были бы глаза да желание. Еще потом и меня пригласите.

Лукавила тетя Нина: уж ей-то, до сих пор симпатичной и общительной, да еще проработавшей в санатории полтора десятка лет, не знать каждый кустик и каждую девицу, согласную скоротать под ним вечерок с отпускником. Ведь ясно, куда разговор клонится.

— Ничего, ничего, не последний день, — понимая, что мы хотим большего, чем просто соучастия во вздохах, успокоила она. Но заброшенную нами наживку не спешила вытаскивать. — Придите сначала в себя после дороги, оглядитесь.

Послушались. Два дня пили, не спускаясь даже в столовую. Благо, что в компании всегда найдется тот, кто пьет меньше остальных. У нас реаниматором стал Олег. Пиво холодное, огурчики с базара по утрам, свежая банка вина к обеду — тут он не подводил, ставил нас на ноги в момент. Ответственнейший товарищ.

— Гуляете, молодые люди? — когда с завистью, когда с осуждением по-армейски не забывали останавливать нас близлежащие «лыжники», если кто из нас выползал в коридор.

— Приходим в себя, — вытягивались мы перед генералами, но тут же спешили на очередной тост из очередной банки, заочно посылая блюстителей нашей нравственности на все тридцать три буквы, включая «ы» и твердый знак.

Мы могли себе это позволить, потому что оказались первыми офицерами, приехавшими в отпуск из Афганистана. Он еще только-только начинался, и мы еще не были ни героями, ни оккупантами: нас окружал лишь ореол таинственности и загадочности. Как же, вернулись из неведомой, страшной издалека страны, где стреляют и, говорят, даже убивают. К тому же никто из нас пока не заикался ни про какие льготы, никто ничего не требовал и ни на что не жаловался. А значит, были мы пока для чиновничьего люда и окружающих если и не желанными, то во всяком случае необременительными.

Единственные, кто подсуетился по собственной инициативе — это медики. Взяли и отсекли от штабов и управлений, а значит, высшего начальствующего состава часть путевок в санатории и рассыпали веером перед «афганцами»: вам необходимо, берите.

Не отказались. Жизнь вдруг увиделась нам в Афганистане хрупкой чашей в чьих-то неуверенных руках. А тут нам, пропахшим порохом, потом, консервами, гарью, толом, ружейной смазкой, соляркой; нам, пережившим на первых порах после ввода войск поносы, язвы, вшей; нам, бредившим женщинами, вдруг ни с того ни с сего! летом! на Черное море! при «медвежьем» отпуске в сорок пять суток! бесплатная путевка.

По густо загоревшим лицам и спокойствию к чинам, кишевшим уже в вагоне южного поезда, мы, «афганцы», сразу вычислили друг друга и стали плечом к плечу у ресторанной стойки.

А потом и перед тетей Ниной. Трое. По первым афганским временам — целый ограниченный контингент.

Вот за это и пили — за свое возвращение, за оставшихся за Гиндукушем друзей. Впрочем, это пили не мы — гуляли наши бесшабашность и молодость. Назад мы еще не оглядывались, но и совершенно не боялись того, что ждет впереди. Ха-а-рошее время. К тому же бесшабашность воспринималась как искренность, поэтому в собственных глазах гуляли мы честно.

— Ребятки, можно к вам? — постучались в одну из таких пирушек в дверь.

— О, тетя Нина! — Реаниматор отреагировал первым и обнял дежурную прямо на пороге.

— Ох, ребятки, сдается мне, что пора бы остановиться, — она кивнула на стол с трехдневным бардаком.

— Господа офицеры, — Виктор, как самый разухабистый, потому что десантник, расплескивая из банки красные брызги «Изабеллы», наполнил четыре стакана. — Господа офицеры, перед нами наш друг и прекрасная дама, чье слово для нас отныне закон. Тетя Нина, последний бокал — за вас. Остальное — в раковину. Заремба! — приказал он мне.

Я взял банку, вылил вино в умывальник, и мы гордо встали перед дежурной.

— Нет, на колени, — поддержала тон нежданная гостья и подняла нос кверху.

Мы рухнули на коврик, отставили локти под девяносто градусов — взяли уголок, поместили стаканы на тыльной стороне ладоней и, сдерживая дрожь, понесли их к губам. С облегчением впились в стекло, запрокинули головы. Опустошенные стаканы одновременно подбросили, переворачивая, вверх, под тревожное «ой» дежурной поймали и поставили у ее ног.

— Тетя Нина, для вас, для вас... — Виктор искал возможность выразить еще большую симпатию, но на глаза ничего не попадалось, а на ум ничего не приходило, и тогда он рывком снял с себя тельняшку. — Тетя Нина, вот они, пехота с солярой, мабута несчастная, просили ее у меня — не дал. Вам — дарю.

— Ой!

— Тетя Нина, — остановил ее радость Реаниматор, выпростав руку. — Секунду.

Он ногой распахнул дверцу шкафа, подтащил к себе сумку. Звонко вжикнул замком, покопался внутри и извлек хрустящий пакет с набором женских трусиков «неделька».

— Тетя Нина, чисто афганский бакшиш, то есть подарок.
И без стеснений.

— Ой!

— Тетя Нина, — к этому времени я уже выдвинул тумбочку и держал на вытянутых руках шикарнейшие по тем временам солнцезащитные очки с дужками-выкрутасами.

Наша дама по-детски шмыгнула миниатюрным носиком, захлопала ресницами, стараясь остановить слезы. Да что она — мы сами готовы были зарыдать от умиления собой. От сознания, что вот так, спонтанно и запросто, обрушили на человека удовольствие. Воистину дарить приятнее, чем принимать подарки самому.

— Мальчики, — прошептала растроганная гостья, притянула нас к себе, принялась целовать. Затем в глазах ее взбрыкнулись и замерли, как перед стартом, бесенята: — Не заходить, — шмыгнула она в ванную.

Гордые друг другом, мы переглянулись и уставились на закрывшуюся дверь. Как водится, всякая женщина прекрасна, надо лишь чуть выпить, дабы понять это. А поскольку выпито нами было не «чуть», а значительно больше, то и тетя Нина показалась нам не только единомышленницей и другом, но и женщиной, с которой недурно оказаться рядом и провести вечерок. Не сомневаюсь, подобное же блуждало в головах Реаниматора и Десантника, потому что, когда отворилась дверь, мы замерли с открытыми ртами.

Тетя Нина вышла к нам в одной тельняшке. Не знаю, вскрыла ли она комплект реаниматорской «недельки», потому что тельняшка опускалась почти до колен, но лифчика, по крайней мере, не было: грудки свободно колыхались под материей, заставляя волноваться бело-голубые полосы и нас. Надев очки, тетя Нина замерла перед нами в позе манекенщицы, картинно подняв руку и отставив ножку.

В нее — аккуратную, сильную, загорелую, и впились мы жадными, протрезвевшими взглядами. Кошмар: почти неделю ходим с дежурной запанибрата, а она вон какая...

— Эники-беники ели вареники, — ни с того ни с сего ляпнул Виктор. Наверное, чтобы просто прийти в себя.

— Я еще могу нравиться? — кокетливо тряхнула прической гостья и на две полоски вздернула вверх тельняшку.

О-о, что за издевательство над мужиками, отсидевшими по году в Афганистане! Десантник зыркнул вокруг испепеляющим взглядом, но мы с Реаниматором прикинулись бестолковыми и не дернулись с места, голодным нюхом чувствуя: тетя Нина сама никого конкретно не выделила, а значит, шансы у всех одинаковые.

— Тетя Нина, мы даем вам четыре часа, — «открыл» тогда запасной парашют Виктор. — Ровно через четыре часа вы вместе с двумя своими подругами входите в ресторан у причала.

 

...Хорошо шиковать, когда есть деньги.

В кои-то веки, и то благодаря двойному афганскому окладу, заимели лишние сотенные даже мы, старшие лейтенанты.

— Господа офицеры, — Виктор, оглядев нас, взял меню. — Сегодня на вечер я предлагаю правило правой руки.

Ни я, ни Реаниматор понятия не имели, что это такое. В памяти всплыло что-то из физики, какое-то «правило буравчика», но тем не менее дружно кивнули, — конечно, только правило правой руки. Придя в ресторан несколько минут назад, мы мгновенно поняли, как грубо и по-мальчишески прокололись. Вокруг вращалось столько всего и всякого на любой цвет и вкус, что пересыхало в горле. А тут приведут пятидесятилетних, неизвестно кого...

— Да-а, — с сожалением протянул Реаниматор, и мы с Десантником согласно вздохнули в ответ.

Но мы помнили, что на наших плечах погоны, мы искренне гордились ими и, стиснув зубы, стараясь не стрелять глазами по сторонам, ждали своей участи. Если тетя Нина вдруг приведет чертей с рогами, мы рассыплемся перед ними, как перед первыми красавицами всего Черноморского побережья. Из принципа.

Но тетя Нина — о, что за прелесть наша тетя Нина! — утерла нам нос как слепым котятам. Она появилась в сопровождении двух ослепительных белокурых девиц. По крайней мере, нам так показалось после представлений о чертях с рогами.

В первый момент мы даже не сообразили, что кому-то из нас достанется сама тетя Нина. Где там десантная резвость?

— Здесь, мы здесь, прошу, — выпорхнул из-за столика Десантник и указал на места, где около приборов лежали купленные нами розы.

Тетя Нина победно скосила глаза на подруг: ну, что я вам обещала? И села между мной и Десантником.

— Представляю старших лейтенантов, — взяв роль тамады, начал знакомить нас неприлично радостный Виктор. — Олег, — указал он на Реаниматора. — Первоклассный, между прочим, сапер. А это Алексей Заремба, наша разведка на южных рубежах Отечества. И я, Виктор — воздушно-десантные войска, которые вообще не нуждаются ни в каких представлениях.

— Оля, Лена, — представила подруг тетя Нина.

Вот тут-то Десантник, усаживая по другую сторону от себя Олю и тем самым оставляя мне тетю Нину, и повторил:

— Господа-товарищи, сегодня на вечер я предлагаю правило правой руки.

— А как это? — наклонилась к нему Оля.

Их волосы переплелись, и лично для меня стало окончательно ясно: с Олей я в полном пролете. С тайной надеждой переметнул взгляд на другой край стола, но и там Реаниматор помогал Лене вешать на спинку кресла сумочку. Значит, крест неудачника все же пал на мои плечи. Эх, тетя Нина, тетя Нина. Уж лучше бы ты привела с собой себе подобных, чтобы не сияли медными котелками рожи сотоварищей.

— Все элементарно, Оленька, — гусарил Десантник. Конечно, при таких ножках рядом со своими и я бы гарцевал как буланой. — Правило правой руки — это когда накрываешь ладонью цены и берешь то, что нравится. А левой — наоборот, поскромнее, согласно ценам.

— Прелесть, — захлопала в ладоши Лена. — Я тоже за правую руку.

Мне же предстояло выбирать, как себя вести. Или постоянно напоминать всем, а особенно дежурной, кто здесь самый несчастный и по чьей милости, или наоборот — вывернуться, но доказать обратное.

Загремели ударники, и прежде чем мои компаньоны дернулись, я встал и взял тетю Нину за руку:

— Мы танцуем. Позовете нас, когда накроете столик.

— Нас тоже, — подхватился Реаниматор. — Заказ сделает этот молодой человек, — указал он на Виктора подошедшему официанту.

— Он у нас сегодня правшой работает, — поддакнул я.

Десантник на этот раз слишком долго соображал, накололи мы его или все идет своим чередом. А мы тем временем втиснулись в толчею танцующих.

— А я думала, что у вас верховодит Виктор, — улыбнулась тетя Нина. — Молодцы.

— Пусть крутится, — я приблизился к ней, благо, это было естественно в такой тесноте. Дотронулся до талии: — Сегодняшний вечер — для тебя, Нина.

Я сломал и выбросил разницу в возрасте. Я решил: вознесу свой крест на такую высоту, где он засияет и ослепит остальных. Улыбайся, Ниночка, у тебя при улыбке открываются сразу все зубы — потому ты ослепительна. У тебя стройная фигура и, я чувствую, очень подвижное тело. Ноги, конечно, не такие, как подруг, но красивые ноги интересны только издали, вблизи они роли не играют. Танцуем!

К нам пробились Олег и Лена — довольные и улыбающиеся.

— А тетя Нина ничего, — то ли чтобы поддержать меня, то ли извиниться за грабеж под самым носом, а скорее всего вполне искренне прошептал мне Реаниматор.

«Ну так давай поменяемся», — про себя подумал я. Но вслух сказал обратное:

— Ниночка — прелесть.

Олег удивленно поднял брови: быстрый ты. Музыканты тем временем перешли на медленный танец, и я распахнул объятия, принимая Нину. Она прильнула сразу всем телом, и я ощутил ее грудь, живот, ноги.

— Олег сказал, что ты красивая, — прошептал я, отыскав губами спрятавшееся в завитках ушко.

— А что скажешь ты? — Нина приподняла голову с моего плеча.

— Ни-че-го, — протянул я.

— По-че-му? — передразнила она.

— Не хочу, чтобы ты загордилась от своего величия и задрала нос кверху.

Нина испытывающе глянула на меня и, поверив, что я не шучу, счастливо улыбнулась. Снова прильнула к груди.

— Эй, не усните, — раздался совсем рядом голос Реаниматора. — Виктор зовет.

— Вот так, Ниночка, и разрушают счастье: кто-то куда-то зовет, зачем-то надо идти, — вздохнул я.

— А давай не пойдем, — зажмурила она блаженно глаза.

— Мы не пойдем, — эхом сообщил я кружащей вокруг нас парочке.

И тут я поймал взгляд Лены. Могу поклясться, что в нем промелькнула зависть. Она прекрасно знала, что посимпатичнее, а главное, помоложе подруги, и где-то в глубине души, видимо, приготовилась оказаться в центре внимания. Но оказалось, что того шика, той безоглядной влюбленности, которые с первой минуты перепали Нине, недостает как раз ей самой.

Хотя начало вечера, ясно дело — это ерунда. Важен финал. Тем более что Лена и в самом деле лучше и красивее всех, как ни крути, не отворачивайся и не закрывай глаза. Даже Десантник здесь прогадал. Меняю и я Нину и Олю на одну Лену,

— Ладно, пойдем, а то еще перцу подсыпят в бокалы, — словно почувствовала мое состояние Нина и первой направилась к столику.

 

Не дай бог кому-то еще попадать в положение, в котором оказался в тот вечер я. Просто приказать себе вести так, а не иначе — это еще не все. Далеко не все. Я шарахался в своем настроении от умиления своей дамой до ненависти за подляну, которую она устроила. Перепадало в репликах, жестах и ребятам. Да, видимо, столь откровенно, что они несколько раз бросали на меня тревожные и умоляющие взгляды: «Не губи вечер, потом разберемся».

Зачем, зачем Нина привела таких красивых девчат! А Лена просто прелесть — упругая, ядреная, кровь с молоком. И совсем уж тоскливо стало, когда, рассчитавшись — сдачи не надо! — мы оказались на улице. Ключ от номера мы не сдавали, и Реаниматор поднял его за металлическую болванку:

— Кто придет первым?

Дамы переглянулись: это, конечно, зависело от них.

И тут Нина вновь качнула маятник моего настроения в свою пользу.

— Разбирайтесь вы, — откровенно и решительно забрала она меня на ночь.

На этот раз чувство некоторой зависти мелькнуло уже на лицах Десантника и Реаниматора: их подруги как-то неопределенно пожали плечами.

— Наше шампанское с нами? — проверила сумочку Нина и взяла меня под руку. — Всем до встречи.

 

...Нет летом ночей на Черном море. Улицы, пляжи, скверики курортных городов не ведают покоя даже под звездами. Такое впечатление, будто добрая половина отдыхающих прилетела с Дальнего Востока и не желает признавать разницу во времени. Это впечатление подкреплялось и тем, что не существовало разницы и в возрасте среди гуляющих по ночам: светились не только белые рубашки и блузки молодых, но и седые головы стариков. А ночь тиха, а звезды крупны, а прибой ленив. И хороши все женщины вокруг, а лучше всех — та, которая идет рядом. К которой можно прикоснуться — ничего-ничего, это я просто так, — и которая в ответ улыбнется, поднырнет под руку. И окажется, что именно от этой женской доверчивости мужики балдеют больше всего. Да еще когда рядом нет конкурентных ног. Когда в меру выпито, когда не только ты говоришь милые глупости, а тебе самому постоянно напоминают: как хорошо, что рядом ты, такой сильный и внимательный...

— Пойдем туда, где никого нет, — предложил я. — Если, конечно, можно отыскать здесь такое местечко.

Кажется, мы туда и шли: Нина лишь прижалась плотнее и чуть ускорила шаг. Народу попадалось все меньше, и я оглянулся на город, во все фонари глядевший нам вслед.

— Боишься? — подзадорила Нина. Сняла туфли, пошла по пенной кромке тяжело ворочающегося во сне моря.

«Афганцу» бояться в собственной стране? Обижаешь, начальник.

— Единственное, чего я могу бояться, — это холода. А мы, кажется, идем на юго-восток.

— Мы идем на женский пляж.

Все-таки это камень оказался виноват в том, что я споткнулся, а не сообщение Нины. Она вернулась ко мне, вытряхивающему песок из туфли, дождалась, когда обниму ее: женщина в объятиях сразу становится беззащитнее, и Нина тоже поникла, утихомирилась.

— Ты сказал, что сегодня мой вечер, а я хочу искупаться. С тобой. И выпить шампанского на берегу. Мне кажется, что подобного со мной уже никогда в жизни больше не произойдет, и поэтому... — Она замолчала, не договорив.

— А... женщин там много? — поторопился я перевести разговор: ко всему сегодняшнему мне еще не хватало слез, исповедей и истерик.

— Я одна. А что, тебе мало?

— Тебя достаточно, — слукавил я немного. — Идем.

— Считай, что уже пришли.

Узкая полоска песка и гальки между морем и обрывом — это и есть женский пляж? Разговоров о нем слышал столько, что невольно ожидал увидеть что-то необычное. А тут из экзотики — лишь лунная дорожка на умиротворенном море.

— Обними меня.

Я охотно повиновался.

— Тебе сегодня было немножко неудобно со мной, — вдруг выговорила Нина то, о чем я думал весь вечер. И тут же прикрыла мне ладошкой рот, когда я, естественно, попытался возмутиться. — Я же все видела и чувствовала, не маленькая. Но тем не менее ты все равно подарил мне прекрасный вечер. Спасибо тебе. Я, конечно, могла прийти с такими подругами, на чьем фоне выглядела бы десятиклассницей, но... пожалела вас. А вот себе не смогла отказать. Не смогла, прости. Я очень хотела побыть в компании.

— Перестань, Нина. Мне искренне, в самом деле хорошо с тобой.

— Правда? Ты знаешь, а я чувствовала порой это. А через два дня я уеду, и ты в отличие от своих друзей станешь свободным. А хочешь, — перебила она мою очередную попытку возразить, — хочешь, еще что-то скажу?

— Скажи.

— Твои дружки в отличие от тебя сегодня будут ночевать в санатории, в своих постелях.

— Да-а? — я посмотрел на лукаво и хитро улыбнувшуюся Нину, еще не зная, как реагировать на новость.

— Да. Обе они живут с родителями и дочками. Вот так им, — не злобно, но все равно мстительно закончила она.

В душе шевельнулась обида за ребят, так ловко подставленных, но потом вспомнилось, как они расхватывали эти ноги, растущие прямо из шеи. Наверное, Нина это тоже предвидела, выбирая подруг без отдельных квартир. Ох, женщины…

— Ладно, давай закончим эти разговоры и лучше просто выпьем.

— Давай.

Однако открыть бутылку не успели: послышались голоса, и мы присели за кустами у обрыва. Вот тебе и безлюдное место. Нет, ночам на юге решительно нельзя доверять.

На фоне блестящего чернотой моря стали прорисовываться фигуры, и я с удовлетворением различил фуражки на головах — свои, офицеры. Они возбужденно говорили все разом и прямо напротив нас вдруг остановились, словно лунная дорожка проходила только по этому месту. Блеснуло стекло, бульканье из горлышка перебило ленивый шелест волны.

— За море, которое мы охраняем! — подняв стаканы, офицеры прямо в форме пошли в воду. Зайдя в нее по пояс, выпили, забросили бутылку в лунный блеск и морем, вдоль берега, пошли дальше.

— Сегодня же День пограничника, — вспомнил я дату.

— И все-таки в офицерах есть что-то такое, — задумчиво щелкала пальцами Нина, и я мысленно поблагодарил пограничников за их выходку, невольно поднявшую и меня в глазах дамы. — Вернее, осталось от старых, известных нам лишь по книгам времен. Если откровенно, я и в наш санаторий пришла из желания ну... как бы тебе объяснить, быть поближе, что ли, именно к вам, военным.

— А до этого где работала?

— В музее. Водила экскурсии.

— Наверное, мужчины рассматривали не экспонаты, а тебя. По крайней мере, я бы поступал именно так.

— Было дело, — согласилась Нина с туманной, пришедшей издалека улыбкой. — Редкий вечер обходился без звонков. «Алло, вы меня не помните? Я был у вас на экскурсии, в белой рубашке». А у меня экскурсанты все на одно лицо и на одну рубашку, запоминаются только те, кто задает много вопросов. «Алло, — продолжала Нина голосом одного из воздыхателей, — вы знаете, тут у меня случайно два билета оказалось в театр». — «И что, вы оба отдаете мне?» — «Нет, один вам, а второй — мне». Первое время бегала, как дурочка, думала: может, найду судьбу. Потом надоело, стала выбирать уже театры, а потом уже спектакли, а там — места... Поняла: звонят почему-то только те, у кого все есть — и семья, и дети, и машина, и дача, и карьера. А вот хочется им еще чего-то сверх этого, чтоб захлебываться... Противно. Потом стал садиться голос, и я с удовольствием перешла к вам.

Пограничники ушли уже далеко, и мы вылезли из укрытия.

— Мы так и не выпили.

— Без проблем, — расшатал пробку, она с хлопком выстрелила в темноту, и Нина со смехом подставила ладони под выпирающую из горлышка пену.

— А теперь я хочу искупаться, — капризно-повелительно сказала она, выпив две ладошки вина. — Только у меня с собой, естественно, купальника нет. Но пляж женский, поэтому ты или чуть отойди, или отвернись.

Конечно, лучше отступить на несколько шагов, потому что глаза привыкли к ночи и темнота густится, пряча очертания берегов, только вдали.

Нина расстегнула блузку, небрежно бросила ее на камни. Ярко, до рези в глазах забелел лифчик, но звонко щелкнула застежка, и он, взмахнув в воздухе крыльями, тоже опустился на землю. Нина стояла ко мне спиной, и, когда выступила из опавшей у ее ног юбки, я не сразу понял, что вместе с ней она сняла и трусики. Дыхание перехватило, но, уловив мое движение к ней, Нина стремительно пошла к морю, врезалась в его спокойную гладь и блаженно взвизгнула.

— Иди сюда, это же очарование.

Представив себя в холодной воде, я передернулся. Но под ногами, словно подстреленный, белел подвернутыми крыльями лифчик, в лунной дорожке блаженствовала обнаженная женщина, и я дрожащими пальцами расстегнул рубашку.

Вода обожгла, впилась в тело миллионами игл. Впору было выскочить обратно, но подплывшая Нина взмахнула руками, обдавая меня брызгами. Открылись взметнувшиеся вместе с руками белые груди, и, чтобы быстрее прервать ужас холода,  я бросился к ним. Не достал, ладони лишь скользнули по телу. Но все равно, с головой уходя под воду, успел коснуться мягкого живота и бедра. Так я готов был окунаться и в ледяную прорубь.

Торопливо вынырнул, стараясь овладеть вроде бы мне причитающимся. Но Нина, оттолкнувшись, поплыла в черноту моря. Нескольких гребков хватило, чтобы догнать ее, закружиться вокруг, с наслаждением отмечая каждое касание к ее телу.

— Попробуй просто полежать и посмотреть в небо, — предложила она и повернулась на спину. Сквозь темную воду просматривались белые, незагоревшие полосы на ее теле, но чтобы не терзать себя, я перевернулся следом за ней. И, странное дело, на миг успокоился: как гармоничны вдруг оказываются красота женщины и природы! Насколько они едины и родственны. Какой идиот придумал, что женщина сотворена из ребра Адама?

И при этом все равно — какие могут быть звезды, какое небо, если рядом, лишь протяни руку, лежит, колышется женщина. На природу еще можно закрыть глаза, на женщину — нет таких сил. Хотя какой-то поэт и говорил: кто хочет все и сразу, тот беден тем, что не умеет ждать...

Нина снова почувствовала мое движение к ней, и снова мудро остановила тихим голосом:

— Я очень люблю воду. Холодную даже больше, в ней словно заново рождаешься.

— Тогда будешь греть меня.

— Ну вот, дожила — уже грей мужчин. А тонуть, случайно, не собираешься?

— Только в твоих объятиях.

Пошутил и тут же пожалел о сказанном: как грубо звучит сейчас все, что неестественно. Единственно, что может быть честным сейчас — это плыть назад, к берегу. Женщина все же сделана из мужского ребра — не можем мы без них.

— Плывем назад?

Пропустив Нину чуть вперед — джентльмен, черт побери, даже в воде, поплыл следом. Стараясь не всплескивать и высмотреть у Нины хоть что-то в воде. Нащупав дно, оба остановились. Воздух был намного холоднее воды, но Нина, скорее всего, замерла потому, что выбирала, как ей поступить дальше.

Беря на себя инициативу — а попросту не имея больше сил сдерживаться, плюнул на поэта с его советами ждать, медленно подошел сзади, обнял. Нащупал мягкие бугорки, сжал их. Поцеловал через мокрые волосы шею. Потом легко поднял ее на руки и понес на берег. Вода, стекая с Нины, постепенно открывала ее всю, и небольшое озерко осталось лишь между животом и ногами, скрыв в своей малой глубине темный треугольничек...

 

Потом, в Афганистане, это снилось и представлялось мне тысячу раз: я несу Нину и озерко. И что-то надломилось во мне. Боясь признаться самому себе, вдруг заметил: после отпуска я перестал воевать за южные рубежи нашей Родины. Нет, я никого не предал и никого не подставил под пули вместо себя, здесь офицерская честь и совесть были чисты. Я просто стал бороться только за себя, за свое возвращение. «За свою дубленку», — как шутили по этому поводу в Афгане.

А вот вокруг служили друзья-лейтенанты, в каждом бою лезущие в первую шеренгу и готовые погибнуть, особо не огорчившись. И я сравнивал их с теми пограничниками, которые ради престижа службы готовы войти по пояс в море. Да-да, основная масса воевавших даже не ведала, что могла потерять вместе с жизнью.

А я уже знал. Я глотнул той влаги, которая пьянит и дурманит. Я знал, куда и к чему можно вернуться. Я уже не хотел терять даже память о том вечере с Ниной — о, какое блаженство отыскивать и согревать дрожащую женщину в наспех наброшенных одеждах!

И я стал осторожен, как лис, и беспощаден, как барс, к тем, кто мог бы и хотел убить меня. И мой орден Красной Звезды — именно за выживание, а не за особую храбрость в той войне.

И я выжил.

Но вдруг оказалось, что в душе поселилась не только тайная радость от этого. Запихиваясь в военно-транспортный самолет, вывозивший нашу замену в Союз, глядя в иллюминатор на провожавших и не находя среди них никого, кто бы пришел проводить меня, я ощутил и дикое паскудство в душе. И признался наконец в давно понятом — все-таки я предавал тех лейтенантов и капитанов, которые в бою думали о бое, а не о собственной шкуре. И потому правильно сделали, что не пришли к самолету. На войне трудно что-то скрыть, еще сложнее притвориться. И если меня сберегли для этой жизни лунная дорожка на женском пляже и Нина, то именно они же и заставили презирать себя.

— Возвращайся, — шептала как заклинание Нина в тот вечер у себя в квартире. — Возвращайся и найди меня.

— Теперь вернусь, — уверенно отвечал я, тогда еще не зная, что потом, всякий раз вспоминая афганскую войну, буду ненавидеть себя. Хотя ни в чем не виноват.

Я вернулся, но к Нине не поехал. И от путевок в тот санаторий каждый раз категорически отказывался.

Но невозможно обмануть судьбу и скрыться от прошлого.

Однажды на призывном пункте в Пятигорске я нос к носу столкнулся с Реаниматором. Как и я, он приехал за молодыми солдатами, и хотя на его груди висели две колодочки ордена Красной Звезды, на затертых погонах замызганного кителя вместо третьей звездочки виднелись дыры.

— Разжалован в доблестные лейтенанты, — пояснил Олег, прочитав в моих глазах недоумение. — Не вовремя выпил.

Он и к тому часу уже был хорош, но когда сообщил, что Витька Десантник сгорел в бронетранспортере, подорвавшись на фугасе, мы все равно залезли в какое-то кафе на горушке.

Я суетился, заказывал столик, невольно оттягивая момент воспоминаний, а Олег — пьяный, разжалованный, неухоженный, — сидел гордо и... честно. А после третьего тоста, произнесенного за Десантника, он вдруг что-то вспомнил:

— Погоди, но я, кажется, должен куда-то идти.

— Куда? — я помнил его обязательность, но сейчас и она была словно в пику моему состоянию. Да и куда ему в таком безобразном виде! — Сиди уж.

— Нет. Я должен куда-то идти. Не помню куда, но надо.

Он с усилием встал, обнял фуражку и, прежде чем я успел его ухватить, перешагнул через перильца веранды, закувыркался вниз. У подножия горки встал, долго отряхивался, потом еще дольше устраивал на голове фуражку и смотрел по сторонам, выбирая направление. Поднять голову вверх не хватило сил, а я почему-то не крикнул, не напомнил о себе. Лишь смотрел ему вслед, пока Реаниматор не скрылся за кустарником.

Интересно, а достанься в тот вечер Нина ему или Десантнику, изменилось бы что-то в этом мире, в сегодняшнем раскладе судеб? Конечно, море, пляж, квартира до утра были бы и у них, но стала бы иной их жизнь? Или все же не миновать той дороги, что начертана на роду?

— Вам еще что-нибудь, товарищ капитан? — подошла официантка.

Я оказался единственным посетителем, и она, наверное, могла позволить себе проявить дополнительное внимание.

— Извините, а... у вас здесь есть женский пляж?

Девушка вспыхнула, относя мое желание на свой счет, и пришлось извиняться:

— Нет-нет, это мне просто вспомнилось.

— Но у нас ведь нет моря, откуда взяться пляжу? — осторожно улыбнулась официантка. Будь я пьяным, вопросу бы, наверное, не удивилась. Но все верно, назад пластинка не играется.

— Тогда бокал шампанского.

Я выпил за Нину, за нас троих, еще живых, не спившихся и никого не предавших. За свой кусочек жизни, неожиданно ставший таким прекрасным и проклятым...

 

* * *

Материал про женский пляж журнал не напечатал. Начались выборы, женщины полезли в политику, в редакционной почте нашлось письмо какой-то истеричной демократки с призывом оставить кастрюли как пережиток коммунистического бреда и идти на баррикады светлого демократического завтра. Новый шельф, на разработку которого поехал уже не я.

Я продолжал мотаться по гарнизонам, полигонам, аэродромам и прочим военным точкам. С грустью отмечал: чем больше бушевали митинговые страсти в Москве, тем угрюмее становились лица солдат и офицеров, дырявее их одежда, скуднее пища, холоднее казармы. Несмотря на все уверения властей, светлое демократическое завтра переросло в послезавтра, в ближайшее будущее, в перспективу, в прогноз, в мечту. Разрушалось все, строилось лишь благополучие немногих «новых русских». Пир во время чумы...

Иногда натыкался на записи, сделанные у Зарембы в спецназе. Даже послал ему подготовленный к печати рассказ. Но ответа не дождался: наверняка подполковник носился по большим и малым войнам, взахлеб глотавшим российских парней. Время от времени пытался угадать, где он тянет свою солдатскую лямку.

Оказалось, совсем рядом, в Балашихе. Телефонный звонок от него раздался совершенно неожиданно. С одной стороны, стало неудобно, что материал не увидел свет, а с другой — я обрадовался, что спецназовец жив. Торопливо напросился на встречу.

— В шесть утра на автобусной остановке около КПП дивизии Дзержинского, — сразу согласился тот, правда, не поинтересовавшись, каким образом я доберусь в такую даль в такую рань.

Добрался. И сразу узнал в одетом в камуфляж подполковнике героя некогда «неразработанного шельфа». Он тоже взглянул на меня наметанным глазом, оценил полевую одежду и тут же, особо не вдаваясь в воспоминания, перебросил в бронетранспортер, урчавший за автобусной остановкой.

— На полигон! — приказал водителю.

БТР оказался забитым людьми. Мне молча кивнули, потеснились, высвобождая местечко. Поддавая нам всем под зад, боевая машина помчалась по лесным дорогам, словно желая взбить из нас масло. Наше счастье, что путь оказался не долгим.

— Я чего тебя позвал, — отвел меня в сторонку Заремба уже на полигоне, когда вылезли из железного чрева и разминались после дороги. — Помнишь свой женский пляж?

Пляж был его, но я кивнул.

— Тренируюсь здесь с группой, на все про все — пять дней. Посмотри, может, что-либо тебе подойдет: все бойцы и... — он посмотрел на девушку, кланяющуюся в разминке истыканной ножами сосне, — ...и Марина в жизни — одиночки. Я предполагаю, почему именно таким образом шел подбор в мою группу, но мои умозаключения все равно ничего не изменят.

Постучал задником ботинка о землю, выдалбливая каблуком бороздку. Признался и в истинной причине своего быстрого согласия на встречу:

— Ты должен мне помочь. Кроме того, что они... — он запнулся и поправился: — ...что мы все одиноки, у нас нет и команды. А ее надо попытаться сколотить. Не хочу командовать будущими посмертными героями, к тому же не особо понятно, за что погибшими. Вчера перебирал старые записи, наткнулся на твой женский пляж, — он упорно продолжал отнекиваться от него. — И подумал: надо пробовать вариант и с тобой. Извини, что использую, но мне нужно сохранить людей, и поэтому все условности отметаю. Если есть возможность, потолкись тут с нами, расшевели ребят, встряхни их со стороны, так сказать, душевности. Чтобы они помнили, что могут потерять, — не побоялся напомнить и свою неприятную афганскую страницу.

— А меня возьмете? — чувствуя горяченькое, я попробовал поиметь свою журналистскую выгоду.

Заремба отрезал сразу, растоптав тщательно выбитую траншейку:

— Нет. Категорически. Ни при каких условиях. Сегодня — только ты мне.

— В Чечню? — безошибочно угадал я четверку в таблице умножения два на два.

— В нее, — подтвердил результат Заремба.

— Что-то серьезное? — спросил и тут же понял наивность вопроса: спецназ ГРУ по мелочам в карманах не шарит. Сам же и перебил усмешку подполковника: — Добро. Остаюсь.

Заремба загнал свою группу не просто в казарму. Он завел ее в лес и не разрешил выходить оттуда ни под каким предлогом. Еда — подножный корм, спать — в шалаше, греться — у костра, — здесь он крутился как старый еврей в ломбарде.

Вместе с ним крутились и мы. Стрельбы, марш-броски, походы по карте, рукопашка, перевязка раненых, выход на связь — под эти тренировки, между прочим, неплохо шли и беседы за жизнь. А под вечерний костерок и вообще ложились как сало на черный хлеб — полная гармония и аппетит. А Василий Туманов, вчерашний пограничник, даже попросил:

— Я, кажется, очень неожиданно исчез для одной женщины. Будет возможность, позвони ей и скажи, что я скоро вернусь.

История еще более банальная, чем у меня с Татьяной в коммунальной квартирке: во время собственного развода Василий познакомился с судьей. Вернее, сначала галантно назвал ее «Вашей светлостью», а когда она поправила — судей называют «Ваша честь», улыбнулись друг другу.

Между ними, конечно, что-то произошло, но тем не менее судья не развела Тумановых. На повторное заседание в связи с отлетом в Чечню капитан теперь не успевал, но ему важнее был не сам развод, а слово, данное «ее светлости».

 

* * *

Но меня по-журналистски тянет к Марине. Вот где тема — женщина и война. Ей-то зачем захотелось в огонь и воду? Сидим с ней вечером у костра в буйстве летней ночи со всеми ее вздохами и запахами, нас розовато освещает костер, вокруг — лес.

И — Иван Волонихин. Он подобен стаду бизонов, вытаптывающих землю вокруг водопоя. Ждет, когда я смилостивлюсь и отпущу девушку. Но я туп и кровожаден. Я впился в свою добычу и ничего не желаю замечать: ни топтаний, ни покашливаний, ни треска сучьев. Завтра группа улетает в Чечню, Марина оказалась единственной, кому Заремба сказал категорическое «нет» на участие в операции, и мне важно уловить чувства человека, который не прошел по конкурсу. Пусть даже и на войну.

Марина расстроена, разговор не поддерживает, но я не перестаю бередить ее рану и лезть в душу. Когда еще выпадет такой сюжет?

Подленький мы все же народец, журналисты. Сволочи.

Выручает Заремба, неслышно подошедший к костру:

— Что, гвардия, не спится?

Огонь имеет удивительное свойство отключать людей, завораживать их, погружая в воспоминания. И когда я огляделся, оказалось: группа уже в полном составе сидит рядом и смотрит на пламя. А оно, глупое, рвалось вверх, пытаясь располосовать острыми пиками навалившееся жирное брюхо ночного неба и вырваться к звездам.

Только ночи ли бояться одинокого костра!

Она легко отрывала и тут же без следа проглатывала кусочки пламени, придавливая обессиленный огонь к углям. И новые порции хвороста — лишь легкая закуска гурману, после которой аппетит только разыгрывается. Огню весь лес отдай — и окажется мало.

Подвинувшись, дал командиру место на бревне. Но подполковник спустил с поясницы привязанный резинкой кусок поролона, сел на эту самодельную индивидуальную подстилку. Все, Заремба там, в Чечне...

— Завтра в шестнадцать ноль-ноль прибыть на аэродром, в шестнадцать двадцать — колеса самолета в воздухе, — уточнил последние сроки спецназовец. — От участия в задании еще можно отказаться, и без всякого объяснения причин. «Нет», — и все. Задача предстоит насколько простая, настолько и непредсказуемая.

— Я не согласна с вашим решением насчет меня, — тут же произнесла Марина.

Я не сомневался, что она скажет что-то подобное, и даже откинулся на локти, давая девушке и командиру возможность посмотреть друг на друга.

Заремба смотреть не стал. Ответил в пустоту:

— Там не кино.

— Знаю. Потому и настаиваю на своем участии.

— А я не меняю своих решений.

Чтобы занять руки и не выдавать своего неудовольствия, подполковник вытащил из чехла нож, называвшийся «король джунглей», — тайную зависть всей группы. Подвинул им подгоревшие с одного края, но сумевшие было спастись от центрального огня сучки-коротышки. Потом отвинтил крышку в рукоятке. Из нее пружиной выдавился пластмассовый патрон, заполненный крючками, булавочками, спичками, карандашиком, иголками с ниткой, лейкопластырем, миниатюрным скальпелем, пинцетиком и всякой другой мелочевкой.

Подполковник посмотрел на компас, оказавшийся в отвинченной крышке, словно подрагивающая фосфорная стрелка указывала не только стороны горизонта, но и единственно верный путь в отношениях с командой.

Перепалка не пошла на пользу: у костра затихли. Лишь потрескивали как одиночные выстрелы раскалываемые жаром угли.

— Тогда я тоже говорю «нет», — неожиданно, может быть и для самого себя, произнес Волонихин.

Вот тут уж Заремба резко вскинул голову. Доктор шел на принцип, лишь бы не оставлять Марину одну. В любом ином случае Ивану можно было аплодировать, но ведь речь и в самом деле шла не о съемках в кино. Ясно же, что Заремба просто ограждает Марину от опасности.

Первым успокоился компас. Спецназовец сверился со светящимися показаниями, но так и не переборол раздражения, принимая отставку доктора:

— Хорошо. Кто еще?

— Д-д-давайте с-с-спок-койнее… — торопливо предложил Работяжев, от волнения заикаясь сильнее обычного.

— Что спокойнее? — поинтересовался закусивший удила Заремба. И в очередной раз наверняка пожалел, что согласился принять группу, как кота в мешке.

— Л-л-лично я не хочу с-с-ссор, — обескураживающе откровенно отозвался сапер. — И н-нам нужен доктор.

— Нам нужно доверие друг к другу и беспрекословное подчинение, — отмел все иное Заремба. — Когда я говорю «нет», значит — нет.

— Скажите «да», — тихо и жалобно предложила выход из спора Марина.

Все почему-то посмотрели не на нее и не на командира, а на Ивана Волонихина — что предпримет тот? Ох, док-док, загнал ты себя в угол ненужным рыцарством. Моли теперь Бога, чтобы Заремба настоял на своем. Ибо если что-то случится с девушкой, тебе такого креста не вынести...

Иван только сжал губы, а Заремба вновь взялся за рукоятку «короля джунглей». Но чем ему мог помочь нож в мирной обстановке, когда не нужно никого убивать или даже пугать?

Не дай Бог никому оказаться на месте командиров, которые принимают решения. И тем самым вешают на себя души подчиненных...

Хотя, если смотреть с моей, журналистской точки зрения, девушка, как писали раньше в передовицах о победителях социалистического соревнования, являлась связующим и цементирующим звеном группы. По крайней мере, она невольно заставляла заботиться о себе и убирала расхлябанность. Тем самым оберегая мужчин от слишком рискованных или необдуманных решений.

Похоже, Заремба и сам это прекрасно просчитывал, потому в нем и боролись благородство и точный расчет. И когда он мгновенно не отреагировал на просьбу Марины, когда сразу не прозвучало жесткого «нет», не только я, но и остальные почувствовали: решение не окончательное, возможны варианты. До взлета самолета уйма времени, и Марина еще может побороться за место под солнцем. В смысле — в строю. Чтобы пойти под пули. Господи, зачем это ей? Заремба, прояви характер, сдержись и все-таки оставь девушку на Большой земле. Несправедливо это, когда одни женщины лежат под пулями, а другие — в ванной, наполненной шампанским. А ведь и первое, и второе для них создаем мы, мужики. Давай оставим пули для себя...

— Спокойной ночи, — нашел самый верный выход Заремба. — Отдыхайте. Завтра достаточно напряженный день.

И первым ушел в сторону шалаша.

— Отдыхайте, — эхом повторил Волонихин, поднимая за руку Марину.

Он имел на это право после того, что сделал. Взрослые люди, они не стали никого стесняться или делать вид, будто между ними ничего не происходит. Улыбнулись нам всем и исчезли в лесу, не боясь ни многозначительных взглядов, ни осуждений.

 

* * *

...Совету Зарембы и Волонихина идти спать последовали Работяжев и наша гидрометеорологическая парочка — Дождевик и Туманов.

Я, остающийся в Москве и никуда не спешивший, думал о спецназовцах, а лучше, чем у огня, места для этого на земле не сыскать. Напротив, в ярком отблеске костра молча сидел бывший летчик майор Игорь Чачух, как оказалось, мой земляк. Самое яркое событие в его жизни, как мне показалось, — катапультирование из горящего ракетоносца. У военных, впрочем, служба или что-то связанное с ней всегда впереди планеты всей.

Игорь думал о чем-то своем, но лишь я обратил на него внимание, неожиданно спросил:

— Как думаешь, Заремба возьмет Марину?

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Волонихин зря вылез. Обойдемся без женщин, и командир должен настоять на своем.

Кажется, Зарембу впервые назвали командиром в разговоре. Прогресс...

— Знать бы, что все пройдет нормально, — в свою очередь помечтал я о несбыточном.

На растревоженный Кавказ едут, в амбициозную и раздразненную Чечню — не на Канары. А ведь еще совсем недавно, в проклинаемые кое-кем советские времена о Кавказе пелись иные песни:

Давно не пахнут порохом ущелья,

И песен смерти пули не поют.

В горах бывает жарко от веселья,

Когда невесту замуж выдают.

Может, войну развязали как раз те, кому был не нужен этот покой, кто сделал все, чтобы взорвать изнутри Союз? Ау, герои, первыми поднявшие руку на Отечество! Вы горланите только о реформах, а кровавые мальчики из Таджикистана, Чечни, Приднестровья, октябрьской Москвы в глазах еще не пляшут? Нет? Тогда у вас не то что благородства или сочувствия собственному народу нет, но в первую очередь нет ни стыда, ни совести. А бредни о борьбе с партийным тоталитаризмом — задворки антисоветской пропаганды, которая находила как раз тех, кому начхать на Родину.

— На родину давно ездил? — поинтересовался летчик, в данный момент имея в виду Брянщину.

— Давно. Все некогда, — почему-то стал оправдываться я. Виноватые всегда оправдываются, а не объясняют...

— Если вдруг что... — Игорь протянул листок с телефонами и адресами. Почти как перед этим пограничник.

Значит, ребята смотрят на задание достаточно серьезно.
И оценивают его трезво. А я оправдываюсь потому, что еще более них чувствую серьезность операции...

— Пусть не понадобится, — прячу записку в блокнот.

— Пусть, — согласился Чачух с пожеланием и посмотрел на блокнот так, словно я запрятал туда его судьбу.

Марину и Ивана из леса мы с Игорем так и не дождались. Вроде и не ставили себе такой цели, но перед сном оба посмотрели на часы, оглядели темноту вокруг себя.

От влюбленных одна польза — они не занимают места в шалаше. Значит, ляжем мы, раз не «легла» в блокнот Марина.

 

Глава 5. «Нам ничего не выгорает»

 

Рано утром, когда все еще спали, Зарембе приказали прибыть с группой на аэродром не в шестнадцать часов, как обговаривалось ранее, а ровно в девять. Вместе с Мариной, хотя подполковник по мобильному телефону и предупредил неизвестного Вениамина Витальевича об исключении Марины Милашевич из команды.

— Если поедешь с нами до аэродрома, захватишь ее обратно, — попросил меня Заремба, решив не спорить в эфире.

— Что с Волонихиным?

— Летит.

— По возвращении сразу позвони.

— Не знаю как насчет сразу, но объявлюсь.

— Наверное, я ничем не смог тебе помочь...

— Со стороны виднее. Сделано максимум. Спасибо.

— Если честно, завидую.

— Не надо завидовать солдату на войне. Тем более что падаль, которая сунула нас в чеченскую грязь, нас же ею потом и умоет. И мертвых, и живых. Или не быть мне генералом.

Судя по его увольнению из армии, генералом теперь ему не стать никогда. И это потеря в первую очередь для армии и страны, а не для него лично. Профессионал не пропадет. Страна пропадет без профессионалов...

— Зачем тогда летишь? Брось все к чертовой матери.

Спецназовец обреченно усмехнулся и объяснил как маленькому:

— Сейчас, к сожалению, время руководителей. А они разучились принимать решения. Я, подполковник, еще заменим: если откажусь, найдут другого. И может получиться, что хуже меня. Вот если бы начали отказываться от этой войны генералы... Или хотя бы потребовали развязать им руки: воевать — так воевать! А то сегодня — вперед, а назавтра ты уже убийца. И — назад, да еще не стрелять. Мы некоторые села по пять-семь раз брали и отдавали обратно. От-да-ва-ли! И каждый раз — с новыми потерями. Не знаешь, кому это надо?

Нет, Зарембе нельзя лететь в Чечню. Это не Марина не готова к операции, а он сам. В нем болит сама война и то, как ее вела Россия. Как с ним самим обошлись там. Как профессионал-спецназовец Заремба свернет горы, а как человек — не переплывет и ручей. Что в нем возобладает? Поинтересуется ли хоть кто-либо когда-нибудь его психологическим состоянием, а не боевой выучкой?

Пока же в ожидании «рафика», высланного за группой, каждый коротал время по-своему. Подполковник ушел колдовать над своим рюкзаком. Василий Туманов метал ножи в сосну, на свое несчастье выросшую неподалеку от автостоянки. Всаживал капитан ножи безошибочно, с разного расстояния, но, присмотревшись, я заметил особенность — никогда с четного количества шагов. Видимо, лезвие достигает цели именно с трех, пяти, семи, девяти метров. А если судить по многочисленным зарубкам-шрамам на теле сосны, провожала она отсюда очень и очень многих. Куда? Сколько не вернулось?

Волонихин, став на руки вниз головой, отжимался от земли. Лицо его побагровело от усилия, хвостик волос, стянутых резинкой, окунался в пыль, но Марина, опершись на снайперскую винтовку, смотрела на доктора восхищенно. И тот готов был зарываться в пыль лицом, лишь бы не угас огонек в глазах девушки.

Появление в группе Волонихина для меня оставалось наибольшей психологической загадкой. Ну ладно командиры — те всегда рвутся в бой, если не трусы. Но когда врач, пусть даже в прошлом и военный, сам напрашивается на войну, и войну не за Отечество, а по сути братоубийственную, — это абсолютно непонятно. Тем более после скандального, прогремевшего на всю страну решения руководителей Первого медицинского института не принимать на учебу бывших солдат-контрактников. По их мнению, человек, который добровольно, за деньги шел убивать других, не может по своей сути стать врачом.

В чем-то начальство мединститута понять можно. А вот Иван... Впрочем, какое мне дело до него? Человек, как правило, принимает только похвалу и награды. На остальное ощетинивается...

— Чем озабочен?

Рядом вновь стоял Заремба. Грибы растут слышнее, чем он ходит.

— Озабочен? Жизнью. Ее раскладом.

— И кому что выгорает?

— Боюсь, что нам, — я обвел взглядом группу, не отмежевывая себя, — ничего.

— Это ты брось, — не согласился подполковник. — Если еще и мы в этой жизни потеряемся, не найдем ориентиры, то кому выживать?

— Новым русским.

— Это не так страшно. Среди них, насколько успел заметить за свою гражданскую жизнь, полно порядочных людей. Которые не зашмыгали носом и не загнусавили, а засучили рукава и вкалывают. А подлости хватает везде. Да мне ли тебе рассказывать? Среди вас, журналюг, сколько умничающих и поучающих, а сами палец о палец не ударили?

— Надеюсь, я к таким не отношусь?

— Такие у меня бы не стояли здесь. — Подполковник помолчал, но, наверное, когда-то журналисты достали его, и он продолжил тему сам: — У вашего брата всегда преимущество первого выстрела. И выбора оружия. Не замечал, что вы расстреливаете людей из любых удобных вам положений? Потому вас и не любят.

— Ну, не все же такие, — продолжал защищать я хотя бы себя. Но правду оставлял за Зарембой. Журналисты любят налететь, отыскать самые поганые дыры и сунуть туда свой нос. Потом сделать глубокомысленное лицо и, ни за что не отвечая, пожурить, поучить, походя похлопать по щекам кого бы то ни было. Ах, какие мы умные! Смелые! Принципиальные!

А на самом деле, собрав гонорары на чужих проблемах, оставляем человека одного. А сами летим дальше, вынюхивая сенсацию и делая на ней себе имя и состояние.

Трутни!

Сам журналист, но порой не просто стыжусь, а уже ненавижу эту продажную в большинстве своем профессию, людей, подстраивающихся под главного редактора, политическую власть, рекламных агентов, но на всех перекрестках орущих о своей независимости.

Независим спецназ. Вот они захотят — полетят, а нет — и никто их не сдвинет с места. Потому как в чеченской войне понятия долга и совести, на чем зиждется офицерство, не совпадают. Работы в ней — да, под завязку. Риска — сколько угодно. Нервов, отчаяния, неразберихи — тоже хлебай из корыта. И именно на эту часть бойни бросают Зарембу с группой. Если выйдет удача, мгновенно присосутся комментаторы, оценщики, провожающие, встречающие, сопровождающие, подписывающие: «Мы пахали»... Провал — отдуваться подполковнику одному.

— Извини. Я, наверное, перегибаю палку, но это потому, что немного дергаюсь, — откровенно признался Заремба, думая, что я умолк из-за журналистики. — Срок мал, люди не мои, задание темное...

— Ты, главное, не забудь объявиться, когда вернетесь, — повторил я просьбу.

— Успокаивай, успокаивай. Благое занятие, особенно в отношении меня, — распознал мою поспешность подполковник.

— Кремень?

— Не жалуюсь. Иначе не быть мне... — он впервые запнулся на любимой присказке, но закончил: — ...пенсионером.

Насчет пенсионерства не знаю, а вот на военном аэродроме в Чкаловском от руководства группой его практически отстранили. В комнату, на двери которой красовалась зеленая табличка «Таможня», спецназовцев приглашали по одному.

Ее успешно проходил каждый, потому что назад не вернулся никто. Даже вызванная вслед за Волонихиным Марина.

— Ох, влезаю я куда-то по самые уши, — оставшись последним, прищурил глаз Заремба. Словно пытался просмотреть через дверь, как оценивают его команду и какова роль его самого в закручивающемся действе.

— Пожалуйста, — в тот же момент пригласили на «таможню» и его. Подполковник протянул мне руку, но расстаться нам не дали.

— Извините, а это кто? — озабоченно спросил спортивного вида парень, работавший дверной ручкой.

— Мой товарищ, — даже не стараясь казаться дружелюбным, ответил Заремба. Обратил свой взор снова на меня. — Давай, до встречи. И будь поосторожнее, мало ли что, — последнюю фразу он произнес шепотом, показав глазами себе за спину.

Никогда не относил себя к паникерам, но тут сердце почему-то екнуло в нехорошем предчувствии. А ведь в самом деле: я невольно соприкоснулся с тайной, о которой, скорее всего, не должен был знать. О том, как нынче убирают свидетелей, пусть даже и случайных, газеты пишут через день. Сам пишу. И уже порой нет разницы, мафия этим занимается или власть...

— Возвращайтесь, — отметая свои, еще только предполагаемые проблемы, бросил вслед спецназовцу.

За ним захлопнулась дверь. Какая к черту «Таможня». Здесь должна висеть табличка «Война».

...Частник, согласившийся подбросить до метро, в прошлой, доразвальной жизни наверняка имел отношение к органам, потому что сразу отметил мою нервозность. Присмотрелся и неожиданно кивнул на зеркальце заднего вида:

— Что, догоняет кто-то?

Мне зеркала показалось мало, я обернулся.

Несколько машин, вылупившись блестящими на солнце глазами-фарами, угрюмо плелись за нами. Какая из них могла принадлежать «наружке», определить оказалось не под силу, и сосед подсказал:

— Посмотри во второй «строчке» бежевую «вольво». За «прокладочкой» из микроавтобуса.

Машина как машина.

— Проверимся, — вошел в непонятный мне раж частник. Впрочем, почему непонятный? Если он в самом деле служил в контрразведке, то в нем сейчас проснется азарт профессионала.

И тогда — держись.

Держался за скобу над дверцей, потому что помчались с такой скоростью и такими перестроениями, что сомневаться, кем был водитель, больше не приходилось. После развала Союза у нас, к сожалению, полстраны оказалось в «бывших».

И в первую очередь из тех, кто служил Отечеству, а не заготавливал себе соломку для подстилки. Проснется ли когда-нибудь совесть у нынешних демократов, чтобы хоть на миг забыть о собственном кармане и подумать о России? Откуда свалилась на нас эта свора, где ее взрастили и кто воспитывал? Почему оказались у власти и при деньгах? Как долго планируют жировать? Что станут потом мямлить в свое оправдание? Да и станут ли? Что им мнение других...

— «Наружку» сбросишь в метро, — продолжал получать я инструктаж от парня, неизвестно почему сразу принявшего мою сторону. А вдруг я враг? Или в сегодняшней России тот, кто борется с властью — изначально друг простого народа? — Сделаешь два-три выхода из вагона перед закрытием дверей, пару пересадок — и останешься чист, как кошелек пенсионера. Будь.

Я продолжал не верить в слежку за собой. В честь чего она? Заремба выполняет хоть и деликатное, но правительственное задание, я — военный журналист, а не шалава из бульварной газетенки, способная растявкать любое слово по белу свету. Зачем «наружка»? Если у кого-то возникли ко мне вопросы — задавайте откровенно, мне скрывать нечего.

Убеждал себя так, а сам ввинчивался в толпу у турникетов. Бежал по эскалатору, несколько раз принимая вправо и пропуская текущий следом поток вперед. Потом понял, что внизу меня ждать еще удобнее, и прекратил попытки перехитрить собственную тень. А вдруг меня захотят убрать?

Чушь.

Мелькнувшая мысль показалась настолько нелепой, что усмехнулся сам. Но сам и почувствовал, что улыбочка-то вышла настороженной. А тут еще на глаза попалась неестественная парочка в переходе: парень в инвалидной коляске без ног просит милостыню, а рядом старушка продает пемзу, которой оттирают мозоли на пятках. И это не парадоксы московского метро. Это сегодняшняя жизнь России. Где молодым парням отрывает ноги в непонятных разборках, а матерей заставляют торговать, чтобы выжить. Это Россия, где законы и нравственность — разные вещи. Где власть и народ — совсем не одно и то же. Где не в чести честь и единство слова и дела...

Нет, в такой России могут убить свои. Могут.

Поэтому, не забывая советы водителя, несколько раз выскакивал из вагонов через закрывающуюся дверь. Пропускал электрички, переходил на противоположные пути, словно проехал свою станцию. И старался увидеть тех, кто станет дергаться вслед за мной.

Но или я был дилетант в шпионских штучках, или никакой слежки не велось: ничего не увидел. С тем и приехал домой. Зато дома младшая дочь наябедничала на старшую:

— А Таня днем не хотела идти со мной играть.

Таня... В эти дни очень часто вспоминал ту, в честь кого это имя появилось в нашей семье.

— А что ты ищешь? — не отступала младшая, когда полез в самые дальние шкафы за самыми дальними блокнотами. Телефон «коммуналки» сохранился. Пока жена не пришла с работы, торопливо набрал код и номер.

— Алло, кого вам надоть? — послышался старческий голос.

— Баба Степанида?

— Щас мущинский голос позову, а то ничего не слышу. Петь, подойди, возьми трубку.

Быстрее Петра пришла моя жена. Она завозилась с замком, и я торопливо спросил:

— Дядь Петя, Таня дома?

— А кто говорит?

— Квартирант ваш стародавний. Она дома?

— Сейчас нету. Как мужа убили, так уехала домой. Но скоро обещалась вернуться. Хочешь увидеть, бери бутылку и приезжай. Но только вот кто ты, не припомню.

Кто я такой? Трус и бездарь.

— Ну что, лентяи, — добавила с порога эпитетов и жена. — За хлебом-то хоть сходили?

— Так приедешь? Ждать? — не желал расставаться с надеждой на халявную выпивку дядя Петя.

Вряд ли. Жизнь всегда приземленнее мечтаний — это уже понято и пройдено. Хотя кто нас постепенно отучает от поэзии? Только потому, что в ней, несмотря на легкость, все намного строже — ритм, рифма...

Какая рифма к слову Таня? Любовь?

Медленно положил трубку на пузатый серый телефон. Надо идти за хлебом...

 

Глава 6. В пасти одинокого волка

 

Через лощину — пулей. Один бежит — остальные прикрывают. Движение по лесу — в шахматном порядке. След в след давно не ходят, здесь не детская игра в шпионы. Засаду следует ожидать в любое мгновение, и основное при выстрелах в упор — не оказаться под одной очередью.

Привал — каждый и отдыхает, и сторожит самого себя. Плюс прикрывает спину товарища. Нет нужды беспокоиться и за свою — прикроют другие.

«Онемели», лишь ступив на территорию «свободной и независимой Ичкерии». Да и о чем разговаривать — идти надо. Поглубже в пасть тому волку, что выбран чеченцами для своего символа и застыл на зеленых знаменах и эмблемах. Когда хищник откусывает руку? Если пытаешься вырваться. А все нужно делать наоборот: если хватает тварь руку, засовывают ее как можно глубже ей в пасть. Тогда зверь захлебывается, сам разжимает зубы и отскакивает в сторону.

В тылах Ичкерии разведчику спокойнее. В тылах боевики хвастливее и беззаботнее. Федералы, конечно, могут «позвонить»([4]) в любое селение, но такое случается не часто, а на войне на подобном не зацикливаются. Нет-нет, в тылах хорошо — хоть в своих, хоть у противника.

— Дальше сами.

— Добро.

Заремба протянул руку казакам, которые вели его группу тайными тропами в нужный квадрат.

Еще одна страничка чеченской войны, мало афишируемая, но от того не исчезнувшая, — участие в ней добровольцев-казаков. В первую голову — терских, пятигорских. Два батальона станичников, полулегально поставленные на довольствие армии, умываясь кровью, два года тянули солдатскую лямку на чеченском фронте.

Бились казаки с чеченами люто, друг друга в плен не брали. На них, полулегальных черновых войны, и вывели Зарембу: эти проведут незаметно хоть до самого Дудаева, если он жив. Довели. До отметины на карте, которую оставил ногтем атаман. В действительности это оказалось опушкой дубовой рощи, где им и предстояло расстаться.

— Быть удаче, — все три казака-проводника подняли вверх автоматы.

— Быть, — в ответ отозвалась группа.

Сказали хотя и полушепотом, но вместе получилось достаточно громко для спецназа. Однако Заремба на этот раз простил прокол: иногда важнее настрой подчиненных, даже если он не стыкуется с конспирацией.

Казаки развернулись в обратную сторону — немолодые уже, наверняка отцы семейств. А служи они в армии, подбирались бы уже к погонам подполковников. Что их заставило взять в руки оружие? О романтике говорить глупо. Только близость дома и желание остановить войну как можно дальше от него. Да и показать беспокойному соседу, что рядом тоже не олухи. И тот, кто покажет зубы, в ответ получит зуботычину, а не заискивающую улыбочку.

Разведчики провожали взглядами казаков до тех пор, пока те не скрылись за склоном. Не заостряли внимания, но каждый понял, что обрывалась последняя ниточка, связывающая их с мирной жизнью, Родиной. Правительство хотя и твердило, что Чечня — неотъемлемая часть России и наша Родина, но после всего свершившегося русские не особо-то и желали иметь в кровном родстве такого шумливого и чванливого братца.

Барьер, когда трудно представить уход от России какого-то народа, оказался преодолен, и русские уже сами требовали от правительства: дайте всем «независимым» полную свободу. Наиполнейшую. Но — с обязательным закрытием всех границ, введением таможен, исключением из рублевой зоны. И пусть та же Чечня попробует жить самостоятельно, не имея внешних границ с другим миром. И посмотрим, кто к кому первый приедет с поклоном...

Но то политика, эмоции, а Заремба стоял с группой на грешной земле в грешное время.

— Все! — оборвал, отрезал он и прошлое, и наступившее гиблое настроение.

Сделал это, возможно, слишком грубо, ведь не солдаты из стройбата стояли перед ним. Но в то же время именно потому, что не желторотые юнцы влезли в Чечню, они его и поняли. Жизнь каждого зависла на волоске, а волосок этот всякий способен оборвать. Им ли не знать этого...

— Не станем о грустном, — печально, но улыбнулась Марина.

Оказалось, что худо-бедно, но за неделю в группе научились улавливать и устанавливать общее настроение. Это несколько обрадовало подполковника, и он с уже большим оптимизмом оглядел команду. Взгляд невольно остановился на Марине. На «Таможне» Вениамин Витальевич мягко, но непоколебимо отвел все его попытки исключить девушку из операции.

— Она уже получила аванс, — как последний аргумент он положил пухленькую ладонь на стопочку сберкнижек у края стола. — Здесь же и ваши сорок процентов.

Протянутая подполковнику сберкнижка оказалась заполненной на его имя.

— Возвращаетесь и получаете остальное. Вот «Трудовое соглашение» на выполнение строительных работ в Чеченской Республике и наши обязательства. Вот ваши доверенности друг на друга, если вдруг кто-то... Нужно только поставить образцы подписей, которые нотариус, с вашего позволения, готов заверить. Прямо сейчас.

Все предусмотрел Вениамин Витальевич. Отрезал пути к отступлению и тут же зазывал вернуться — конечно, не с пустыми руками. Но главное, вроде не ловчил и не оставлял на потом договора и обязательства. Знать, документы Одинокого Волка ему или Кремлю очень нужны. Очень.

Но Марина все равно не полетит. Или она, или он.

— Или она, или — я. — Заремба даже не стал смотреть, какая цифра вошла в сорок процентов аванса.

— Вы оба, — все еще мягко продолжал встречать сопротивление командира толстяк, но капельки пота с залысины платочком промокнул.

— Но вы понимаете...

— А вы? — оборвал на этот раз Вениамин Витальевич. — Вы думаете, она от хорошей жизни бежит на войну? Что она имеет на сегодня? Только служебную комнатушку в подмосковных лесах, которой она навек привязана к колонии. Саму колонию. Можно только представить, до какой степени ей все это обрыдло. А ты хочешь, чтобы она до конца дней своих служила в лесу надзирательницей?

— Ну, почему же...

— А потому, — продолжал напирать толстяк. — И вот она захотела заработать денег и купить квартиру в Москве. И у нее, как понимаешь, только два пути — на панель или на войну. Ты желаешь видеть ее в борделе? Поймите, подполковник, эта командировка даст ей сразу столько денег, что она сможет решить половину своих проблем. И начать новую жизнь. И не надо отбирать у нее этот шанс. Лично я не хочу.

Заремба сник. В отличие от него, занимавшегося боевой подготовкой группы, Вениамин Витальевич влез в проблемы Марины и теперь крыл любой козырь.

— А это вам на дорогу и всякие непредвиденные расходы, — Вениамин Витальевич протянул подполковнику перетянутые резиночкой стопки долларов и рублей. — Можете тратить по своему усмотрению. Масксеть «Крона», маски-чулки, — словом, все, что заказывали, здесь, — он указал на стоявший у входа рюкзак.

— Хорошо, — принял деньги Заремба.

— Ваши документы прикрытия, — толстяк подал спецназовцу удостоверение.

Подполковник милиции. В командировке — задание на поиск тел погибших сотрудников МВД.

— Похоронная команда? — усмехнулся Заремба.

Вениамин Витальевич развел руками:

— Гуманность всегда открывала самые прочные двери и растапливала сердца. Это — на всякий случай для своих, чтобы меньше задавали вопросов.

Было заметно, что он рад перемене в разговоре. Еще бы — от него и требовалось исключить любой шум вокруг группы. И никаких отсекающихся и остающихся — мало ли что начнут болтать. Все, кого первоначально отобрали, — полетели, и кому повезло — прилетят. Получили деньги — разошлись.

Зато Заремба ясно представил, как плотно, намертво они схвачены потными пухлыми ручонками Вениамина Витальевича. Думал, на «гражданке» все проще, чем в армии. Теперь знает: да, в войсках все намного грубее, но зато не так потно и липко. Душно на воле-то, оказывается!

На войну. Хоть и в Чечню — но подальше от душной многозначительности.

— Мы готовы.

— Чудненько. Ваш позывной — «Кобра»: существо осторожное, но при опасности кусает первой и смертельно. Думаю, дня через три мы встретимся здесь же. С вашего позволения, самолет до Минеральных вод ждет вас, а там вас встретят и уточнят последние детали.

Уточняли не в Минводах, а в Пятигорске, куда их привез из аэропорта на обед сухощавый интеллигентный старик.

— Выход завтра на рассвете, Терское казачье войско выделит проводников. Часов в пятнадцать на вас выйдут по связи и сообщат координаты поисков объекта. Все дальнейшее — исходя из задания и ситуации.

Ситуация пока складывалась нормально: группа в Чечне, до связи с Москвой оставалось около часа. Идти дальше смысла не имело, вдруг придется возвращаться. При таком раскладе лучше устроить перекур.

— Перекур, — подтвердил Заремба свои мысли командой.

И сразу оценил Работяжева. Тот обошел, проверил каждую кочку, куст на опушке, где решили остановиться. Глаз сапера не отметил ничего подозрительного, и Юра разрешил располагаться. Наверное, можно было предложить пообедать вместе и казакам, но потом Заремба успокоил себя: им предстоит дорога назад, а лишний час на воюющей территории всяких разных случайностей только добавляет. Потом, по возвращении, можно будет поднять стакан и сказать чистосердечно казачье «Любо».

Свои пластмассовые стаканы наполнили кипятком из термоса, растворив в них брикетики грибного супа. Запах пошел такой, что все завертели головами и постарались проглотить бульон как можно скорее. Все-таки не зря разведку сажают на сухпайки. Про пятнадцать часов, время выхода в эфир, все знали, и чем ближе стрелки собирались «держать уголок», тем спецназовцы подтягивались поближе к командиру. Хотя что особенного могла сказать Москва?

Она и сказала всего одну фразу:

— Семнадцать.

А хоть двадцать пять. Квадраты наносили на карту Чечни произвольно, но группа склонилась над коричнево-зеленым топографическим листом, ожидая, куда ткнет острием «короля джунглей» Заремба.

Уколол зеленую кляксу не так уж и далеко от местонахождения группы — в полутора часах хорошего хода. В Москве иной раз до работы столько добираются, а им предстояло добежать до войны. Не быть им пенсионерами, если к вечеру не заработают оставшиеся шестьдесят процентов.

— Ноги в руки, — произнес подполковник. И расставил «шахматы»: — Юра, ты первым. Где можно — бегом. Семен, — поискал глазами Дождевика.

— Я, — отозвался прапорщик, выступив из-за кустов: пока все наблюдали за картой, он добровольно нес охрану группы.

— Прикрываешь Работяжева, и только его. Группу замыкает Чачух. Вперед.

Сложность бега по лесу — не успеваешь ориентироваться и очень трудно выдерживать прямой путь. Все норовишь обогнуть слишком низкие деревца, поднырнуть под те деревья, где побольше света. А сверяться с картой и компасом требовалось постоянно: промахнешься на деление — и можно бежать хоть до самого Индийского океана, мыть сапоги в котором призывал в свое время Владимир Вольфович Жириновский.

— Левее. Еще левее, — подправлял острие бега Заремба. Им к Индийскому океану не требуется. Нужно залезть в пасть к Одинокому Волку. И вырвать добычу.

Только наверняка он ее с собой не носит. Оттого нужно сесть на хвост и притащиться за боевиками в лагерь. Выждать рядышком с лежбищем ночь, и утром, когда банда уйдет на очередной захват поезда, — а коммерсант из Москвы выходил на Волка именно по поводу его движения, — взять штабную землянку. А в ней — небольшой зеленый сейф с ручкой-штурвалом.

Шифр Вениамину Витальевичу разузнать не удалось, но Работяжев получил пластилиновую хреновину, которая без огня и дыма вырежет любой замок за считанные секунды. Все почему-то думают, что самые секретные в армии — это связисты. Но тщательнее, чем подрывников, сейчас в разведку не отбирают никого. Их такому учат, что саперы в секунду способны разнести в прах то, что создавалось годами и вроде бы самым тщательнейшим образом охраняется. И пусть после этого засекреченные связисты выходят в любой эфир с любой информацией под любой шифровкой — будет уже поздно...

— Шагом, — подал негромкую команду подполковник, когда воткнулись в семнадцатый квадрат на карте, а на местности перепрыгнули небольшую речушку на дне оврага.

Выстроили «елочку» — оружие направо-налево через одного. Афган хоть кого-то чему-то научил.

Заремба в последний раз позволил себе обратить особое внимание на Марину. Волонихин держится к ней поближе, словно надеется в случае опасности закрыть девушку собой. Эх, док-док, неужели не знаешь, что на войне первыми страдают романтики? Молись всем богам, чтобы пронесло.

Марина увидела взгляд командира, ободряюще улыбнулась: не подведу, все обойдется. К сожалению, не от тебя это зависит, девочка.

К тому же нутром почуяли, что ступили на землю Волка: воздух способен держать запах опасности, и хороший спецназовец нюхом вычислит источник. Движение разведчиков отчетливо замедлилось, дыхание они сдерживали в груди, не давая ему с шумом вырываться наружу. Но, кажется, оно замерло вовсе, когда увидели открывшуюся им картину.

У дороги, только бочком, краешком коснувшейся дубовой рощи, стояли, уткнувшись в придорожную канаву, два сожженных грузовика, жутко выставивших наружу свои закопченные внутренности. Между грузовиками в неудобной позе, подвернув ногу, лежал солдат. Будь жив, уже давно поменял бы положение...

Марина, сердобольная душа, первая подалась к нему, но Работяжев успел перехватить девушку за руку и, не выпуская, оглянулся на командира. Тому из-за деревьев картина виделась не полностью, но когда выступил на просвет, понял: осторожность сапера имела под собой основания.

Рядом с местом боя, в боковом углублении канавы, виднелся холмик. Если это могила остальных погибших, то почему не предали земле и этого несчастного солдата, оставив его лежать между машинами?

— Я п-посмотрю, — одними губами доложился Работяжев.

— Семен, — на всякий случай напомнил Дождевику его обязанности беречь сапера подполковник.

Обидел прапорщика: тот и так курицей-наседкой вертелся вокруг группы. Но слова командира постарался воспринять не как напоминание, а как просьбу: мол, положиться можем только на тебя.

Заремба легким нажимом на плечо послал сапера на открытое место. Юра на коленях осторожно покрутился вокруг погибшего, с сомнением покачал головой и дал отмашку подполковнику — уходим. Спецназовец некоторое время поколебался, но потом все же развернул группу и увел обратно в лес.

— Что там? — не боясь показаться наивной, поинтересовалась через несколько метров Марина у Работяжева.

— Может б-быть з-заминирован.

— Труп?

— И-именно т-труп, — кивнул сапер.

— А если... нет?

Сапер ничего не ответил. Решения принимает Заремба, и тому тоже наверняка было стыдно оставлять непогребенного солдата. Но подполковник на то и командир, что в первую очередь думает о живых. И о выполнении задачи. Если случится подрыв, его эхо в кустах не спрячешь, он насторожит Волка, а это совершенно ни к чему, да еще на самом начальном этапе операции.

— А если н-нет, то н-нет, — чуть резковато, заранее волнуясь, ответил Марине Работяжев.

Объяснять некогда, они не на студенческих раскопках погибших в Великую Отечественную где-нибудь на территории ныне мирной Смоленской области, а на войне. Здесь выбор приходится делать намного чаще. И на первый взгляд не всегда более нравственный.

Отыскивая след Волка, прочесывали теперь лес «гребешком». Семнадцатый квадрат, откуда велись переговоры с Москвой, — всего-то километр на километр, поэтому не может быть, чтобы взгляд не споткнулся о какую-нибудь зацепку. Волку сторожиться незачем, следы наверняка существуют и их остается только обнаружить.

Первым, требуя внимания, поднял руку Туманов. Пограничник есть пограничник, талант вместе с личным оружием на склад при «дембеле» не сдается.

Окурки «LM» валялись небрежно — не солдатские, которые докуриваются до изжеванного фильтра, а отброшенные после нескольких затяжек в свое удовольствие и с сознанием того, что в кармане еще целая пачка и можно позволить себе пошиковать. Или в самом деле времени у курцов только и было — выйти в эфир и узнать у бизнесмена расписание грузовых поездов. Что же за сволочь в Москве продает своих? И сколько их, таких благодетелей, выступающих под лозунгами защиты прав человека? И главное: почему они еще не в «Матросской тишине», если о них знают в Кремле? А может, именно потому они на свободе, что подобравшимся к власти сегодняшним правителям бардак в Чечне самим выгоден?

Чем больше задавал Заремба себе вопросов, тем глубже влезал в политику. А чем дальше входил в эти кущи, тем неуютнее ему становилось от нравов ее обитателей. Лучше уж рассмотреть окурки да вдавленные в податливую лесную землю следы. Листва, правда, спружинила и делает вид, будто на нее никто не ступал — но это все чеченские штучки, все против федералов.

Но не выйдет нынче, не получится. Не на тех напали. Раздвинув листья, Туманов и Заремба посмотрели в одну и ту же сторону. Да, Волк ушел в лес, ушел неторопливо — так действуют, когда в округе нет охотников. Но нынче охотник нашелся. Не хотелось бы бравады, да еще преждевременной, но про себя Заремба решил: его выстрел прозвучит первым. А значит, победным.

— Пошли перекатом, — ощущая в себе зарождающийся зуд, отдал он команду.

— Перекатом, — передали от одного другому команду в группе, потому что слова командира вышли и замерли около его рта. Один движется — остальные прикрывают. Даже не перекат это, а гусеница, подтягивающая свое тело к цели. Катились-подтягивались, выбирая самый легкий путь. И не ошибались — Волк в самом деле ни от кого не прятался, людей трудностями по дополнительной охране не нагружал и следов своих не заметал. Вскоре послышались и голоса боевиков. Догнали.

Пошли еще тише и осторожнее. Нет, все же хорошо разведчику в глубоком тылу противника. Красота! Умей самый мизер, и неприятель сам приведет к своему ночлегу.

Ночлег не ночлег, а кухней запахло. Возбужденные возгласы волчьей стаи подтвердили, что они приближались к базе, и Заремба остановил группу. Теперь — все. Ни шагу вперед. Как ни беспечен Волк, а посты вокруг лагеря он уж расставил точно. А при появлении командира охрана по крайней мере первое время станет демонстрировать ревностное отношение к службе. Ради Аллаха, ребята, служите и выслуживайтесь. Настоящая встреча впереди. И опять Заремба успел отметить, что от его дум попахивает бахвальством. Чечены — народ горячий, война их научила многому, и если считать боевиков детьми с рогатками, сам останешься на растерзание шакалам и птицам, как тот несчастный солдатик около сгоревших машин.

Воспоминание о нем было неприятным. И скорее потому, что группе пришлось уйти от погибшего, даже не предав тело земле. Когда такое было видано?

Подавляя недовольство собой, Заремба остановился. Вгляделся в карту.

Место, к которому вышли, он бы и сам присмотрел для базы. Слева — плотно сбившиеся коричневые линии, под которыми тонкой синей ниточкой сумел пролечь по дну оврага ручей. С другой стороны коричневые линии горбатились до небольшого поселка и уж там резко сбрасывали вниз и дубовую рощу, и дома. С военной точки зрения идеально: овраг прикрывает от непрошеных гостей, а взгорок защищает, создает «мертвую зону» при стрельбе артиллерии.

Браво, Волк. Ты наверняка служил в Советской армии.

— Отходим, — все так же негромко продолжал отдавать команды подполковник.

На этот раз волной передавать указание не потребовалось, так как движения командира говорили сами за себя. А отход — это благо: тем, кто пусть вчера еще считался трижды опытным, но давно не ходил под пулями и не нюхал опасности, на первый раз лучше отойти и успеть хлебнуть свежего воздуха. Успокоиться. Теперь уже не по нюху, а по карте отыскали себе место для отдыха и ночлега. Подальше от оврага — вода, к сожалению, всегда привлекает лишнее внимание. Поглубже в бурелом, куда даже волки не станут переться. К тому же ночью.

— На ночь остаемся здесь, — оценил стоянку Заремба.

Математика разведки: боевая задача минус комфорт дают в итоге жизнь.

Но лежбище готовили аккуратненько. Выстелили ложбинку листьями, ветками, мхом, занавесились маскировочной сетью «Крона». В Балашихе долго вертели привезенные Вениамином Витальевичем спальные мешки, но в конце концов отказались от них — хотя и не вес, но зато объем они все же создавали, и Заремба попросил приготовить для группы обыкновенные брезентовые подстилки. Размышлял: не на кавказскую недельную свадьбу собрались, а ради тепла на одну-две ночи он маневренностью и безопасностью группы жертвовать не собирался. Костер тоже не разрешил разводить. Хороший нос дым в лесу чувствует как алкаш выпивку, а семнадцатый квадрат — рядом. Да и на сон особо не заглядывались — часов в пять утра желательно лежать около лагеря Волка и своими глазами следить, сколько человек уходит на железную дорогу, а в каких местах и кто остается в лагере.

Дежурство после некоторого раздумья распределил так, чтобы Волонихин и Марина отстояли свое время до темноты. Еще приворкуются рядышком, согреются, положат головы друг другу на плечики и прикорнут в блаженстве. Дома отоспимся. Кажется, Иван рассчитывал как раз на обратное, хотел даже предложить свои услуги на самое томительное — предрассветное время, но потом обмяк, все же постеснявшись лишний раз вылезать со своей симпатией к Марине. Могло ведь сложиться и хуже, то есть дежурство порознь, поэтому лучше грызть семечки из кармана, нежели смотреть на орехи, висящие высоко на ветках.

Для влюбленных главное — уединение. И когда группа улеглась в лежбище, Дождевик поменял Марине винтовку на свой автомат, девушка и Иван с удовольствием взяли оружие наизготовку, сняли его с предохранителя. Готовы. Можете спокойно отдыхать. И нетерпеливо ушли в лес.

— Слушай, а ты можешь вспомнить, что делала пять лет назад? — сделал попытку остановить вопросом девушку доктор.

Полностью уловка не прошла, но Марина замедлила шаг:

— А зачем?

— Я ровно пять лет назад надумал жениться.

На этот раз Марина остановилась, ожидая продолжения.
И Волонихин торопливо завершил:

— Но никого не нашел.

— Пять... лет... назад... — принялась вспоминать девушка. — Я вообще-то служила в женской колонии, но вот пять лет назад выезжала на первенство Европы по пулевой стрельбе среди правоохранительных органов. Между прочим, заняла четвертое место.

— Жаль, что не первое. Чемпионов показывают по телевидению, я увидел бы репортаж и сказал: «Беру в жены эту безумно симпатичную спортсменку».

— Конечно, а не чемпионки вам не нужны! — Марина попыталась идти дальше, но Иван не позволил:

— Я только хотел сказать, что если бы тебя показали по телевидению, я увидел бы тебя гораздо раньше.

— Не надо, не надо, — выставила руку Марина, но сама же ею и провела по груди доктора. — А где сам-то хоть находился в это время, чем занимался?

— «Качал маятник» где-то в Азии.

— А что это ты так увлечен ласточками? Извини, я подсмотрела, как ты их рисовал. Думала, может, меня...

— Ласточки? — переспросил Волонихин. Он явно тянул время и подбирал ответ. — Мечта детства — сотворить памятник ласточке. Туманов, между прочим, неплохо рисует, обещался помочь.

Марина глянула и хитро, наклонив голову, — мол, не о пограничнике речь — вернула разговор обратно:

— Странное желание.

— Да нет, ничего странного, — улыбнулся доктор. Помолчал, вспоминая что-то или решаясь сказать правду. Победило второе. Он разжал объятия. — Просто... просто мне нравилась одно время женщина с такой фамилией — Ласточкина. — Осторожно посмотрел на Марину: обиделась? Но та покачала в задумчивости головой, принимая признание. Помечтала:

— Хорошо, когда мужчины так вспоминают своих женщин. Жаль, что у меня другая фамилия и... что я не выиграла первого места.

— У тебя прекрасная фамилия. Ласточка — она... она улетающая, — почувствовав грусть в голосе Марины, принялся успокаивать Иван. — Она — недоступная. А ты — земная. Тебя можно потрогать, прикоснуться, ощутить, обнять.

Марина подумала над сказанным, выискивая ступеньку, на которой оказалась в раскладе Волонихина. В какой-то степени согласилась с отведенным ей местом, хотя зависть к неизвестной Ласточкиной осталась. Всегда так: земным, тем, кто рядом — не ставят памятников и не сочиняют поэм. Но кто знает, что лучше...

— Только давай без обид, ладно? — попросил совсем по-детски Волонихин.

— Все это жизнь, Ваня, — успокоила его Марина. — Что ж я, не понимаю? И тогда текла жизнь, и сейчас, — она погладила автомат, стволом вынюхивающий землю.

Тот благодарно прильнул к мягкому боку хозяйки, замер.

— Я тоже так хочу, — кивнул на оружие Волонихин.

Сопротивлялась Марина слабо, и он обнял девушку. Автоматы соскочили с их плеч и ревниво ударили по ногам: забыли, мол, за любовью самых преданных и верных друзей.

— Я хо-чу к те-бе, — добравшись сквозь локоны к ушку, прошептал доктор.

— На посту не разрешается, — так же на ушко ответила Марина. — Вы что, не знаете устава гарнизонной и караульной служб?

— Ой, что-то ведь помню. Кажется, так: «Услышав лай караульной собаки, немедленно доложить дежурному по караулам». Но у нас, между прочим, ни собак, ни начальника караула. Так что...

— Нельзя, — повторила она. — Давай вернемся, а потом, если захочешь, обдумаем наши отношения.

— А здесь у нас не отношения? Мы сейчас что, роботы? Не человеки?

— Мы сейчас на посту. Ребята спят, надеясь, что мы их охраняем, — она поправила куртку. Увидев, что Иван опустил руки, подмигнула: — Давай хотя бы обойдем вокруг.

— А потом? — с надеждой посмотрел Волонихин.

— А потом... — Марина сама прильнула к нему, замерла на груди. — Я несколько раз уже пожалела, что согласилась лететь. Но мы оказались вместе, и я забываю о своих сомнениях. Знаешь, — торопливо остановила она Ивана, который подался к ней. — Знаешь, чего только боюсь? Убить человека. Даже боевика. Как бы я не хотела этого делать! Всю жизнь занималась стрельбой, но представить, что мишенями станут люди...

— Авось все обойдется. Заремба у нас спец. А что здесь у тебя? Погоди-ка, что за жук? — Иван испуганно-дурашливо наклонился к девушке и принялся торопливо расстегивать пуговицы на куртке. Марина, веря и не веря в сказанное, стала брезгливо отряхивать «пятнашку» и одновременно отбиваться от рук Ивана. Потом вдруг насторожилась:

— Тихо!

Не только Иван, и лес замер, послушавшись просьбы.

— Показалось, кто-то прошел.

— Показалось. Так куда у нас уполз жук?

 

...«Показалось», — мысленно успокоил их и Семен Дождевик, беззвучно отступая в лес. Когда он, проворочавшись в лежбище, встал и взял снайперскую винтовку Марины, Заремба разрешительно кивнул: подстрахуй, ежели не спится.

Подстраховал. Не хотел натыкаться на парочку, но в то же время забеспокоился: если он смог неслышно ходить вокруг лагеря, то почему на это не способен противник?

Про отношения Марины и Ивана думать не хотелось — все взрослые люди. А что ему самому нравится девушка — так то блажь. Он перетерпит, не впервой. Не впервой и кого-то прикрывать.

— Не спится. Я пока похожу, посмотрю, — соврал Зарембе, когда пришел поменять винтовку на автомат.

Подполковник, приученный дорожить каждой минутой отдыха, молча прикрыл глаза — смотри сам.

Как тяжело глядеть со стороны на амурные похождения того, кто тебе нравится, — это Семен помнил еще по курсантским временам и особенно во время восхождения на двухтысячник советских Карпат — Говерлу.

В команде курсантов  их училища числилась и преподаватель русского языка Ирина, сама сиявшая неприступной вершиной. Из-за нее и полез мять горные бока и бить ноги он, без двух минут лейтенант Семен Дождевик. Этой малости до офицерского чина так ему и не хватило. Именно у подножия Говерлы в ночь перед началом восхождения заместитель начальника училища, сам положивший глаз на преподавателя, принялся считать курсантов. Чисто дисбатовская привычка, тем более что полковник прибыл в училище, откомандовав дисбатом несколько лет и выведя его чуть ли не в отличные.

Он и обнаружил отсутствие Ирины и... Нет, не его, Дождевика. Проведи он ту ночь с Ириной, пошел бы на все и ни о чем бы не пожалел. Преподаватель отсутствовала вместе с его другом Иваном Щербаком. А он, проклиная и ненавидя себя, подсматривал за их поцелуями со стороны. Интересно, где сейчас Щербак? Его, как сироту, в отличие от Семена после разборок в училище оставили, а перед самым выпуском он женился. Конечно, не на Ире. Ее увез с собой в Москву, в Академию Генерального штаба тот самый зам начальника училища.

Но полюбила ли его Ира? Восприняла ли ее нежная и распахнутая душа негнущийся указательный палец бывшего командира дисбата? Несколько месяцев назад, уже в генеральских погонах, тот мелькнул на экране телевизора в репортаже из Чечни: как всегда, распоряжался и указывал. Значит, такие, как он, и ведут эту дурацкую войну. Неосознанно, по-детски даже позлорадствовал Дождевик: в чеченской войне нет побед, и она не получается именно потому, что во главе армии стоят подобные генералы.

Однако когда предложили слетать в Чечню, согласился мгновенно и именно из-за генерала: вдруг удастся ненароком столкнуться со своим обидчиком! Сцен и выяснения отношений не случится, не те ранги. А вот каким-либо образом узнать, где осталась Ира...

Потому и не спится. Из-за нее, а теперь еще и из-за Марины. Неудачник, наверное, он по жизни, вот и все объяснения.

 

Глава 7. «Задание выполнено. Мы возвращаемся»

 

— Подъем, мужики. Встаем.

Будил группу Заремба, хотя крайними в списке охраны стояли Дождевик и Работяжев.

Те колдовали над брикетиками сухого спирта, подогревая баночки из сухпайка над синеватой дерганой головкой пламени.

— А кофе в постель? — заранее без претензий, но с долей женского каприза и мечтательности потянулась Марина.

И ошиблась в своем неверии!

Семен протянул ей хотя и не горячий, но достаточно теплый стаканчик кофе. Остальные выпили свои порции из термоса еще вчера, а вот он свой глоток не только сберег, но и успел подогреть.

Марина посмотрела на него пристально, и Семен смутился, впервые удостоившись такого внимания. Зато вздохнул Заремба, краем глаза поймавший все эти молчаливые знаки внимания.

Один Иван ничего не понял, уверенный в своей неотразимости и в том, что Марина отдает ему предпочтение. Тоже протянул руку:

— А остальным?

— Кто п-первым встал, т-того и т-тапки, — давней солдатской присказкой оградил Семена и его чувства Работяжев.

Поддержал и Туманов:

— Нас послали решить проблему, но кто сказал, что кормить будут? Из ассортимента — лишь радость от нового дня.

Утро только начиналось. Что ему до людских слабостей и тонкостей отношений: не спеша, с невероятной выдержкой размывало черную пустоту, а в ней, в постепенно проявляющейся туманной бледности уже сам по себе прорисовывался лес. Хороший художник одним мазком восстановил бы порядок на холсте, а рассвет суеты не любит. Рассвет мудр, он знает, что после его воцарения мир опять помчится в своем угаре впереди паровоза... А из Москвы паровоз вышел еще вчера, и сейчас тянет за собой состав где-то в пределах Ставрополя. В силах Зарембы сделать так, чтобы он беспрепятственно, по графику дошел до места назначения. Но...

О попавших на войну людях рассуждать труднее, чем о явлениях природы. Здесь действуют другие категории. Какие-то документы в сейфе Одинокого Волка стоят дороже содержимого вагонов, которые ограбят через несколько часов. Дороже людей, сопровождающих состав и подвергающихся риску. Без бумажки ты букашка...

— А мне-то какой сон снился, — вернул внимание к себе не думающий сдаваться Волонихин. — Сплю среди чего-то воздушно-легкого, рядом скрипка играет. Запах кофе опять же. Все, думаю, в раю. Открываю глаза, вижу Работяжева и понимаю, как глубоко прокололся: не может быть Юры в раю. Значит, это я в Чечне.

— И п-правильно понял, — не обиделся сапер. — Спать б-будешь в раю.

Подергались, разминаясь и согреваясь. Заремба даже почистил зубы: разжевал маленькую веточку, посыпал ее солью и с натужным удовольствием освежил рот. Куда там «Блендомедам», «Диролам» с ксилитом и щеткам с нестандартной поворачивающейся головкой из телевизионных роликов! Заремба на войне — лучший рекламный ролик года.

Марина, к радости спецназовцев, разрешила каждому отпить по полглотка из свалившегося с неба стаканчика. Не досталось, как водится, самому Семену, но он купался в счастье из-за того, что сумел угодить девушке.

Логово разворошили, остатки пищи прикопали — не было здесь никого. Нет никого в тылах Ичкерии, пусть до поры до времени успокоятся и упиваются своей свободой. Все равно придет час, когда и хвост подожмется, и коготки обломаются. Комар слону тоже ничего не может сделать, а вот ежели сам попадет под гнев великана — ни мокрого места, ни пыли, ни воспоминаний. Вообще-то счастье всех маленьких и злющих в том, что исполины толстокожи и добры по своей сути...

— Попрыгали, — традиционно заставил подчиненных подполковник, когда все собрались и приготовились к возврату в семнадцатый квадрат.

Кое-что подтянули, перепроверили — и вот теперь в самом деле в путь. Оружие наизготовку. Охота пошла...

А птицы свиристели так, будто не существовало никаких артобстрелов, воя авианалетов, взрывов и стрельбы. Солнце незащищенно, без бронежилета, каски и маски-чулка, развалилось в поднебесье, совершенно не боясь, что в такую-то мишень самый плохонький солдат и то не промахнется, всадит пулю из любого положения точнехонько в лоб.

И лес, неженка, все никак не мог окончательно сбросить с себя дремоту. Как и Волонихин, видимо, не веря в то, что просыпается не в раю.

Заремба ткнул пальцами в разные стороны, рассредоточивая отряд на видимое расстояние. Подозвал к себе Марину, которая могла пригодиться в первую очередь со своим знанием языка. Вениамин Витальевич все же не зря хлеб свой жует: как бы то ни было, а группу подобрал не с бухты-барахты, каждый, получается, при деле.

Как и вчера, сначала учуяли дым костра, а затем стали различать и негромкие голоса часовых. Марина остановилась, вслушалась:

— Через пять минут собираются будить отряд.

— Быстрее, — поторопил своих подполковник.

Позицию требовалось занять до того, как начнется хождение в лагере. Только бы артиллерия не села на любимый конек: «боги войны» подгадывали время первого утреннего намаза и начинали стрельбу-разминку. Заодно проверяя, что важнее чеченцам: летящий снаряд на земле или Аллах в небе. Как правило, выходил снаряд, потому что молитвы забывались на первых секундах свиста и боевики разбегались по норам и щелям. Им же, спецназовцам, сейчас бежать некуда. Да и не великое это счастье — попадать под собственный артобстрел. Если Вениамин Витальевич такой уж всесильный, может, догадается и сумеет предотвратить стрельбу хотя бы в семнадцатом квадрате.

Сумел. Не стреляли. И Зарембе сквозь деревья отчетливо стали видны боевики на противоположном склоне оврага. Чеченцы выбирали себе местечко около ручья, чтобы помыться перед совершением молитвы — к Аллаху можно обращаться только чистым.

Подполковник отодвинул от края оврага Марину, ограждая ее от мужского утреннего быта, а сам принялся считать людей, угадывать их возраст, фиксировать оружие и отмечать места, откуда слышатся голоса. Хотелось подойти как можно ближе к отряду: при мелкой суете легче спрятаться.

Поэтому, когда чеченцы помолились и поползли вверх, жестом приказал оставаться всем на месте, а сам вместе с Мариной и Дождевиком вслед за последним боевиком перемахнул через речушку по узкому бревнышку, легшему затылком и пятками в песчаные подмытые берега.

А все же хорошо, что сюда хоть изредка, но постреливает артиллерия и залетают «вертушки». Берег, то ли чтобы перекрыть путь к лагерю, то ли для защиты от осколков, огородили плетнем, и именно за ним и залегли спецназовцы, спрятав лица под зелеными масками. Сколько воевал Заремба в Чечне, а получилось так, что лагерь боевиков видел в первый раз.

Пять-шесть землянок были вырыты прямо под деревьями, ходы сообщения между ними — тоже среди деревьев, что маскировало лагерь от обзора с воздуха. В самом большом котловане под масксетью стояли «уазик» и санитарная «таблетка» — машина для перевозки раненых. Около огороженного плетнем закутка, у самого мощного дуба лениво полоскался в тумане зеленый флаг. Здесь же, но с другой стороны дерева, горел костер. Над пламенем гасила искры и рассеивала дым подвешенная вверх дном металлическая лодка. Два парня орудовали у казанка, пробуя варево.

В ожидании завтрака около тридцати боевиков крутились на поляне. Убивая время, несколько человек пытались помочь молодому пареньку сделать на турнике «солнышко».

— Хлест нужно делать, — тихо подсказал Заремба. — Подмахни задницей.

Но у гимнаста уже ослабли руки, он что-то кричал помощникам, но его не отпускали и раскачивали как сосиску снова и снова. Рядом таскали штангу, сооруженную из двух насаженных на кол траков, и поднимали траковые же гантели. Подбитая российская техника снабжала боевиков спортинвентарем.

Но все эти кошевары, гимнасты — шелупонь. Пехота. Заремба высматривал и пытался определить Одинокого Волка. Собственно, тот тоже совершенно не нужен, и никакой роли в предстоящей операции ему не отводилось. Его путь лежал на железнодорожный перегон. Но командир всегда ищет командира у неприятеля — так уж повелось у тех, кто скрещивает оружие. Нашел. По уверенной походке, по тому, как при его приближении боевики почтительно замирали, Заремба узнал Волка. А главное, успел ухватить, из какой землянки тот вышел. Центральной. Самой недоступной, расположенной недалеко от турника, костра и флага. При любом расчете — всегда под присмотром.

— С именем Аллаха садятся кушать, — пояснила Марина действия в лагере.

— Вижу часового. Слева. Мелькнул на тропе, — выдал более ценную информацию Дождевик.

Тропа — да, тропы нельзя забывать. Любая дорожка, ведущая к лагерю, или охраняется, или утыкана минами для непрошеных гостей.

— Смотрите, — отрывая пристальное внимание командира от Волка, внесла свою лепту в осмотрительность и Марина.

С другой стороны лагеря на поляну выехал на белой лошади паренек лет тринадцати. Он ловко спрыгнул с коня, хлопнул того по крупу — иди пасись, а сам, прихрамывая, поспешил к костру. В отряде паренька наверняка любили — каждый, мимо кого проходил, норовил потрепать его по черным кудрям, что-нибудь сказать. Так, окруженный всеобщим вниманием, он подошел к Одинокому Волку и что-то доложил. Скорее всего, весть привез не тревожную, потому что командир тоже потрепал связного по голове и пригласил к столу.

— Что-то насчет машин сказал, — дотягивалась ухом до слов Марина.

— Машины подойдут к поезду, — догадался сам и успокоился Заремба.

Неизвестная весть, принесенная противнику пусть даже на белом коне, настораживает. Особенно накануне собственного прыжка.

— Всем строиться.

Об очередном намерении банды можно было догадаться теперь и без слов, по одним действиям, но девушка передала команду Волка вслух.

Волк говорил что-то еще, но теперь Марина копила информацию, чтобы выдать самую суть. И только когда боевики, оставив на поляне пять человек, повернулись и строем ушли из лагеря, она продолжила репортаж:

— Пообещали вернуться через три-четыре часа. Старшим остался Ильяс.

Уходящий на задание Волк больше не интересовал Зарембу. Все внимание привлекала пятерка, с сожалением глядящая вслед товарищам. К ней необходимо добавить еще минимум человека четыре на постах. Но даже при таком соотношении на успех рассчитывать можно. «Кобра» должна укусить первой. За тем и шли.

— Подтягивай сюда по одному остальных, — отдал Дождевику команду подполковник.

Прапорщик сполз на дно оврага, перебежал по мосту ручей и, хотя его наверняка уже видели свои, исчез в чаще. Команда получена четкая: подтягивать, а не приглашать. Значит, он приведет спецназовцев след в след, заранее обрисовав им обстановку.

— Подождем немного, пока у оставшихся спадет возбуждение, а отряд уйдет подальше, — поделился с Мариной дальнейшими планами Заремба.

— Без стрельбы не обойдется?

— Попробуем. Стреляют на войне, но не в разведке.

Марина имела в виду немного другое:

— Пацаны еще, — кивнула на оставшихся в лагере.

Ильяс, единственный среди оставшихся боевиков бородач, представлялся и самым старшим по возрасту. Он сначала расспрашивал о чем-то связного, потом помог тому взобраться на лошадь, и парнишка ускакал в сторону села. Остальные занялись каждый своим делом. Похоже, за войну и лесное затворничество боевики смертельно надоели друг другу, потому что рассосались в разные стороны — кто опять на турник, кто пить чай, кто читать книгу. Худощавый, небольшого росточка парень извлек из закутка обшарпанную гитару и, поминутно ошибаясь и спотыкаясь о струны и ноты, принялся бить «восьмерку».

— Может, поучить? — сзади подполз Волонихин. Конечно, даже Дождевика обогнал, спеша к Марине.

— А ты умеешь играть? — встрепенулась та. — Я тоже.

Странно, что они еще не обо всем переговорили и не все разузнали друг о друге. Пусть получше узнают друг друга, авось на счастье. Слово «счастье» — среднего рода, значит, для всех. Не успел подполковник подумать о своих, как потребовал к себе внимание Ильяс. Не найдя себе занятия в лагере, он взял ведро и направился к ручью. На бревно-мосток ступал как раз Туманов, и Заремба яростно замахал ему — исчезни.

Но слишком быстр оказался Ильяс, слишком неустойчивое положение на бревне занял пограничник. Да и до ближайших кустов что вперед, что назад ему все равно в два раза дольше, чем боевику выйти на берег. И в последний отчаянный жест, и не жест даже, а увидев вскинутый для стрельбы автомат в руках командира, Туманов не нашел ничего более спасительного для группы, как соскользнуть с моста в воду.

Наверняка он хотел удержаться за бревно, но руки не удержали и поток вынес его на свою говорливую середину. Единственное, что сумел сделать Василий без всплесков — прижаться к берегу и заплыть под бревенчатый настил, выступающий в воду.

На нем, скорее всего, боевики стирали свои вещи. По крайней мере, Ильяс именно там принялся полоскать в ведре тельняшку. Туманов не всплывал, видимо, найдя-таки опору, и мыльная вода наверняка стекала ему на голову. Как долго собирался стирать боевик, сколько мог продержаться в холодной горной воде пограничник — про то цыганки перед отлетом не гадали, и Заремба жестами распределил: он сам держит Ильяса, Волонихин и Марина — лагерь. Но не хотелось, ох как не хотелось начинать операцию со стрельбы! Выдержал бы холод пограничный капитан!

Выдержал. Когда Ильяс удалился, Дождевик взбежал на мостик и буквально вытащил пограничника из-под него. Туманова колотила такая дрожь, что ее могли услышать и в лагере.

— Срочно спиртику и сухие вещи, — Волонихин уже расстегнул рюкзак и ждал потерпевшего. Получив одобрение командира, доктор скатился вниз, затащил Туманова в кусты и занялся вливанием, растиранием и переодеванием.

— Воспаление легких обеспечено, — грустно отметил Заремба. — Это нам нужно? — посмотрел на Марину.

Та чистосердечно замотала головой:

— Нет.

Постепенно рядом залегли благополучно переправившиеся через ручей Чачух, Работяжев и Дождевик. Особой спешки не было. Дождались доктора с узлом мокрой одежды пограничника и его самого, синего и все еще дрожавшего. Каждый посчитал своим долгом хлопнуть капитана по плечу, выражая восхищение и поддержку, а Марина даже чмокнула в щеку.

— Все, согрелся, — улыбнулся синими губами капитан. Только после этого подполковник указал на центральную землянку с масксетью у входа:

— Штабная. Я и Работяжев обходим и проникаем внутрь. Василий! — повернулся к прекратившему на миг дрожать Туманову. — Старший здесь. Каждого, — кивнул на лагерь, — распредели на мушку.

Постарался не заметить взметнувшийся взгляд Марины — вроде говорили, что надо без стрельбы. К сожалению, здесь не тир МВД, здесь мишени сами умеют стрелять в ответ. И вместо традиционных призов — стеклянных ваз и никому не нужных вымпелов, в награду — жизнь или смерть. Почувствуйте разницу, как призывает реклама.

Сам стал высматривать путь, по которому всего безопаснее и незаметнее можно пробраться к штабной землянке. На счастье, подошло время меняться постам, часовые — трое! — сами пришли к костру, а на их место, забросив автоматы с деревянными прикладами за спину, ушли сменщики. Теперь становились ясны направления, в которых располагались часовые и их ориентировочное расстояние от лагеря.

— Режем наискосок, — Заремба начертил Работяжеву в воздухе линию, разделив пополам лес между скрывшимися часовыми и лагерем.

Сам первым, за ним — сапер, короткими, на два-три шага перебежками начали пересекать лес, заходя к землянке с тыла. Работяжев на каком-то броске обогнал командира, а когда тот попытался вернуть лидерство, категорически осадил за рукав:

— Я.

Ерунда, будто первой идет разведка. Даже ей вначале путь прокладывают саперы.

Крюк занял достаточное количество времени. На поляне за время выдвижения могло что-то измениться, и поэтому, когда спецназовцы подползли к соединяющей землянки траншее, они некоторое время всматривались и вслушивались. Наблюдать оказалось сложно: отсюда кусты закрывали поляну плотно, но по скрипу турника и надрыву струн в беспощадных пальцах гитариста определили, что по крайней мере два человека по-прежнему заняты своим делом.

В саму землянку из траншеи вели ступеньки, аккуратно укрепленные досками. Далее в глубине различалась решетчатая дверь и прикрывающее вход солдатское одеяло. Заремба не знал, каковы нравы и традиции в отряде Волка — закрывает ли он дверь на засов или она всегда нараспашку, есть ли охрана внутри помещения, но «король джунглей» из ножен плавно выполз. Работяжев, следуя за командиром, вытащил пистолет с глушителем. Он, конечно, гасит звук, но Заремба на этот раз решительно отстранил сапера и перетек вместе с осыпающимся песком в траншею первым.

Под ногами пропрыгала лягушка. Песок от скатывающегося Работяжева присыпал ее, но она пошурудила внутри, выкарабкалась наверх, отряхнулась и поскакала по своим лягушачьим заботам дальше по траншее. Шорох от задеваемых ею опавших листьев заглушал шаги спецназовцев, но они вновь остановили себя и выждали мгновение. Затем подполковник сам осмотрел ступени, дверь — вроде никаких растяжек и ловушек. Тронул решетку, по миллиметру принялся отворять ее.

Может, ей и хотелось, ссохшейся за лето и потерявшей вид в темноте, пожаловаться на свою судьбу, но чуткие к малейшим ее вздохам руки спецназовца не дали упасть слезам, успокоили. Да, понимаем, что грустно от такой-то жизни. Но смотри, мы же тебя открываем, а не сажаем на замок. Помоги и ты нам. С дверью все получилось. Тронул одеяло.

Из землянки пахнуло стылостью и мышами. И потому, что пришли от солнца, а небольшой огонек от керосиновой лампы особо света не давал, первые секунды Заремба ничего не различал. Фонарик остался у Юры, и только подумал о нем, как из темноты спросили о чем-то. Затем в глубине землянки зажужжали разгоняемые колесики и начал накаляться свет от фонарика-«жучка». Зарождался он спросонок слишком медленно, и когда луч достиг Зарембы, то даже не воткнулся в него, а бессильно уперся в грудь.

Еще ничего не различая, но прекрасно зная, что друзей здесь нет, подполковник бросился с «королем джунглей» прямо в свет. Стукнулся коленкой об угол двухъярусных нар, но нож достал врага, вошел во что-то мягкое, вмиг ставшее теплым и липким. Разогнавшиеся шестеренки фонаря разочарованно стали умолкать, его свет иссяк, но ворвавшийся следом Работяжев осветил наконец подземелье. Не останавливая внимания на обмякшем под Зарембой боевике, принялся выискивать новых врагов. Пусто. А отдыхавший после ночного дежурства или отстраненный от операции за какую-то провинность молодой боевик с приметной волосатой родинкой на скуле был мертв. Мертв так мертв: оказывающиеся на пути разведки люди обязаны молчать как рыбы. Здесь карася выбросило на берег, но нечего плавать у него в штормовую погоду. Оставалось найти документы.

Для этого потребовалось совсем немного времени: сейф прятался в самодельной тумбочке около кровати, единственной в землянке, тщательно, по-армейски заправленной.

— Работай! — приказал спецназовец Работяжеву, а сам метнулся к двери прикрывать сапера.

И вовремя. К землянке кто-то шел, и подполковник замахал рукой — выключай фонарь.

Шаги упали в траншею, попрыгали по ступенькам. Дверь, наконец-то дождавшись благодарного слушателя, начала свою песнь о затворничестве, но слова получились смазанными, словно на кассете с ускоренной перемоткой — подошедший к двери распахнул решетку резко, по-хозяйски. Столь же решительно откинул полог из одеяла, не опасаясь темноты.

— Халагатта. Давай вставай, — произнес он и тут же, не дожидаясь удара Зарембы или ответа боевика, исчез за покрывалом.

Надоели, надоели чеченцам подземелья, если нет ни нужды, ни желания хоть на секунду задержаться внизу. Или не питают уважения друг к другу. Лень было удостовериться, разбудил ли спящего. Конечно, себе на удачу, потому что остался жив. Но когда вернется Волк, какой стороной она обернется для него? Дурость, конечно, — переживать на войне за противника. Но Заремба, остановив колыхнувшееся у входа одеяло, в щель посмотрел на того, кто остался жив. Снова бородач. Ильяс, который не может найти себе спокойного занятия. Боевик же поддел ногой заблудившуюся лягушку, отбросив ее к изгибу траншеи, а сам по ступенькам поднялся наверх и пошел на поляну.

— Продолжай, — разрешил подполковник саперу.

Капитан снова включил фонарик, склонился над сейфом, выкладывая вокруг штурвала круг из податливого, прилипающего к металлу шнура. Чиркнул по нему серной пластинкой. Огонек с усилием принялся карабкаться по кругу, прожигая металл и оставляя после себя зазубренную бороздку.

— С-сейчас, с-сейчас, — успокаивал командира и самого себя сапер.

Ильяс, не дождавшись сменщика, может вернуться в любую секунду. И можно представить состояние оставшихся в засаде спецназовцев, когда бородач пошел в сторону штабной землянки! Хорошо, хватило выдержки не стрелять. По первым штрихам можно предположить, что неплохие собрались в команде хлопцы. Пока грех жаловаться.

— Есть, — приняв вываливающийся круг со штурвалом, позвал командира Работяжев.

Поменялись с сапером местами. В непромокаемую и несгораемую сумку-пояс Заремба вывалил содержимое сейфа — деньги, накладные, магнитофонные кассеты, доверенности, блокноты и даже небольшой итальянский пистолетик, вмещающийся в ладошку. Дамская игрушка, но элегантная. Подарит Марине.

— Уходим.

Не хотел, но оглянулся на убитого. Парень лежал на нарах лицом вверх, совершенно равнодушный и спокойный к происходящему. Ирония судьбы: меньше всех суетился, больше всех помешал. А тут уж выбора не остается — жалеющие проигрывают. А вот огонек от керосиновой лампы потянулся вслед за спецназовцами. Сил оторваться от черной ножки фитиля у него не хватило, и пламя, боясь оставаться в одиночку с покойником, сжалось, сгорбилось, не оглядываясь на подступившую темноту.

Старым путем выползли из траншеи. С еще большей осторожностью достигли своих.

— Слава Богу! — произнесла подавшаяся к ним Марина.
И — отшатнулась.

Заремба продолжал зажимать в руке окровавленного «короля джунглей».

— Уходим, — поторопил теперь уже всех подполковник.

Дождевик первым бросился по знакомой дорожке в лес. За ним зелеными призраками заскользили бесшумные спецназовцы.

 

Глава 8. «Кобре» нужно вырвать язык»

 

Вениамин Витальевич не успел приоткрыть дверь, как услышал нетерпеливое:

— Наконец-то.

Шеф оторвался от стола, на широкой плешине которого он сортировал в стопки бумаги.

— Где тебя носит столько времени?

У гостя мгновенно заблестел лоб, но хозяин кабинета не дал слазить в карман за платком или оправдаться.

— Где на данный момент находится «Кобра»?

Вениамин Витальевич прекрасно ориентировался по карте, и даже на обыкновенной географической безошибочно указал на квадрат, в левом углу которого предположительно кружил Заремба с группой.

— Выходят по маршруту, который мы обговаривали.

— Когда ожидаются в Москве?

— Дня через два. Нужные документы у них.

— К черту документы. Все к черту! — неожиданно сорвался хозяин, повергнув подчиненного в шок. — Они должны быть у меня или к концу сегодняшнего дня, или никогда.

— Извините, я... с вашего позволения, не понимаю, — осмелился поинтересоваться неожиданным вызовом и настроением начальства Вениамин Витальевич.

— А ничего не надо понимать. Меня нет. Я снят. Уволен!

— К-как?

— Я зачем усадил тебя ближе к администрации Туркмена? Чтобы мой глаз видел каждый документ, идущий к нему на подпись. Кто мог подсунуть указ о моем снятии?

Вопрос прозвучал беспомощно, и Вениамин Витальевич вдруг увидел, что казавшийся вечным и непоколебимым памятник в течение прошедшей ночи треснул. Разломы прошли по всему периметру, и замазывать, склеивать или стягивать монумент не представлялось возможным. Завтра, если не сегодня, его снесут с постамента, и другой человек займет прибыльное место. Станет звать, указывать, учить. И наверняка припомнит тех, кто ходил под прежним хозяином кабинета...

Вениамин Витальевич невольно оглянулся, словно отыскивая пути отхода. Сам же испугался преждевременного жеста, но шеф думал о себе и ничего не заметил.

— Ладно, еще поборемся, — без особой надежды на победу, но и не желая безропотно принимать поражение, произнес он. — Все, что можно подчистить и убрать здесь, я сделаю сам. Нас, — он специально выделил это слово, — нас может подвести под монастырь только «Кобра». Если они вытянут документы и приволокут их сюда, — мало не покажется. Ни тебе, ни мне, ни очень многим другим, которые нам уж точно не простят подобного провала. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Ты дал им эти телефоны, номер моего кабинета? — памятник повернулся к приставному столику, на котором, провисая резиновыми ножками, выставляя напоказ в свою заслугу старые и новые гербы, фамилии членов правительства, старалась уместиться армада телефонных аппаратов.

— Вы... вы сами сказали, чтобы никто, кроме как вы...

— Завтра эти трубки станет поднимать уже другой человек. Тот, кто сумел подсунуть на подпись указ о моем снятии.
И любой компромат на меня, который попадет ему в руки...

Хозяин выжидательно посмотрел на Вениамина Витальевича, давая ему возможность самому проявить инициативу. Но того или заклинило от известия, или он слишком хорошо знал аппаратные игры, чтобы добровольно подставляться под падающего короля.

— Твоя судьба пока неизвестна, — продолжил хозяин. — Но, если что, можешь рассчитывать на меня. А я не пропаду, ты знаешь. Условие одно: твой Заремба не должен здесь появиться. Документы должны исчезнуть. Одним словом, «Кобре» нужно вырвать язык.

Платок не покидал блестящий лоб Вениамина Витальевича, но идей внутри лысого черепа не рождалось. Время уходило, хозяин-памятник это ощущал физически и больше тянуть не стал. Надвинулся на гостя, затолкал его в угол между окнами и тихо, словно его могли подслушать, отдал приказ:

— «Кобру» уничтожить. Выйди на Генштаб, скажи, что под видом похоронной команды милиции на территории Чечни действуют наемники. Способны оказать отчаянное сопротивление, поэтому, дабы избежать больших потерь среди личного состава, живыми можно не брать, уничтожить с вертолетов или из засад. Выдай предполагаемый маршрут выдвижения, частоты, по которым они выходят на связь.

— С-сделаю.

— Одновременно через нашего бизнесмена выйди на Одинокого Волка и сообщи, кто похитил документы. Необходимо, чтобы и он пошел по следу «Кобры». В одну из западней она и должна попасть. Наше дальнейшее благополучие, а может, и свобода вместе с жизнью зависят от исхода этой операции. Они должны исчезнуть. Все! О чем говорилось — забыто. Ничего не говорилось. Я на тебя выйду сам по мобильному. И больше здесь делать нечего.

Отошел к вороху бумаг на столе, глянул оттуда на все еще зажатого в углу гостя. Неожиданно попросил:

— Если будет хоть малейшая возможность остаться в этих коридорах — цепляйся. Ни наша жизнь, ни жизнь наших детей еще не кончилась, и руку с пульса убирать не хотелось бы.

— Да. Конечно, да, — здесь желание шефа полностью совпадало с его собственным, и Вениамин Витальевич даже закивал в знак согласия.

«Этот не потонет, — мысленно согласился и хозяин. — Говно не тонет. Но продаст ведь. Не громко, не сразу, но кому надо и где надо кое-что шепнет. И как только таких земля носит?». Не земля — Вениамин Витальевич сам понес себя на полусогнутых к двери. Бездыханно проник через нее. В приемной секретарша с немым вопросом уставилась на него, но и без объяснений поняла: слухи о смене начальника, скорее всего, подтверждаются. А что может быть хуже для секретарши? Новый шеф в первую очередь приводит нового водителя и человека в приемную.

А тут еще и посетитель, раньше не замечавший ее в упор, поклонился и попрощался:

— До свидания.

И хотя секретарши работают на день-два дольше своих бывших начальников, новое место себе они начинают искать при первых признаках перемен. Но едва она потянулась к телефону, чтобы начать обзванивать знакомых, замигал сигнал: кто-то выходил на прямую связь с начальником. Тот трубку не поднимал, и секретарша вынужденно сняла ее сама.

— Мне хотелось бы поговорить с Вениамином Витальевичем. Ему здесь привет с юга передают.

— Ой, подождите, подождите. Я вас соединю, — заторопилась секретарша, накануне строго-настрого предупрежденная насчет привета с юга для Вениамина Витальевича. Набрала воздуха и потянула дубовую дверь:

— Извините, вы предупреждали меня насчет звонка Вениамину Витальевичу с юга... — А сама зырк по беспорядку на столе, мрачному виду шефа. Слухи подтверждались...

— Спасибо! — метнулся к телефонам начальник. Безошибочно выбрал ту трубку, по которой мог соединиться с далекой Чечней. Махнул рукой секретарше — свободны. — Алло, вы меня слышите?

— Да, — ответил подполковник с экзотической фамилией. Кажется, Заремба.

— У вас все в норме?

— Да, — вновь немногословно отозвалась Чечня. — Завтра-послезавтра планируем быть там, откуда пришли, — намекнул на Пятигорск.

— Отлично. Вы сможете выйти на меня ровно через час?

— Могу.

— До связи.

Тут же нажал селекторную связь, и в динамике послышался голос Вениамина Витальевича:

— Я слушаю вас.

— Зайди срочно.

Кого понесут ноги к снятому начальнику, тем более что это может не остаться незамеченным другими? Вениамин Витальевич уже пожалел, что не пошел в столовую, а начал поглядывать на залежи своих документов. Да уже только для того, чтобы не заниматься ими, его нельзя снимать с должности. Другой вовек ведь не разберется...

В знакомом кабинете прошел в угол, не дожидаясь, когда шеф припрет его туда сам.

— Через час твой Заремба, — усиленно продолжал тот привязывать подчиненного к «Кобре», — выйдет на связь. Нужно его запеленговать и направить туда «вертушки», штурмовики — все что угодно, но чтобы то место перемешалось с землей. Действуйте, словно там находится воскресший Дудаев и вам светит минимум Герой России. Осталось пятьдесят две минуты. Давай, подключай все генштабовские связи.

— Есть! — по-военному ответил Вениамин Витальевич.
В приемной второй раз прощаться не стал — день еще не кончился и, похоже, мог затянуться надолго...

Зато Заремба с сожалением отмечал, как уходит время. Судя по всему, до темноты из Чечни им выбраться не светило, поэтому требовалось хотя бы уйти как можно дальше от стоянки Волка.

— Хрен ли он еще скажет? — посмотрел на спутниковый приемник, имея в виду абонента в Москве.

— Премию выписывают. Хотят узнать, какую сумму запросим, — предположил Волонихин.

— Нет, конечно же нет, — разошелся даже обычно сдержанный Туманов. — В каком-нибудь Гондурасе нужно опять что-нибудь стащить, так что в эти минуты выясняют: с возвратом домой нас туда перебросить или прямиком отсюда.

— Ты что, на самолет намекаешь? Размечтался. Потопаем своими ножками, — поддержал именно эту идею Чачух.

Настроение в группе витало отличное, и эмоции даже не пытались сдерживать. Двигались вперед медленно, но скорее не из-за осторожности, а больше от ожидания новой связи с Москвой: вдруг в самом деле придется менять направление движения? Или вертолет подошлют. Они и появились невдалеке, барражируют, словно тоже ждут команду. Случилось бы прекрасное, приземлись они рядышком и забери с собой. Глядишь, и ботинки бы меньше истоптали.

А Москва принялась спрашивать всякую ерунду — про погоду, настроение, самочувствие, опять про погоду, но вчерашнего дня. И так до тех пор, пока вертолеты и в самом деле не нависли почти над головой. Может, и в самом деле подберут? Не будь операция столь секретной, можно было бы самим выйти на связь с «вертушками» и договориться, а так лучше спрятаться — сверху поди разбери, свой или чужой бродит по чеченским лесам.

— Всем укрыться! — отдал Заремба команду подчиненным. И вовремя. Потому что в тот же миг «вертушки» дернулись, и Змей Горыныч, засевший в их подкрылках, выплюнул на землю огонь. Листья деревьев не смогли удержать его, и, может быть, счастье их было умереть сразу и без мук. Потому что снаряды принялись так перемалывать внутренности рощи, что даже дубы застонали и задрожали всеми своими оставшимися листочками.

— Уберите «вертушки». Уберите из района вертолеты, — прокричал в эфир Заремба.

— Вас не слышно, повторите, — попросила Москва.

— Уберите из квадрата «вертушки».

Кажется, голос услышала не Москва, а летчики — шквал огня и грохота с очередного захода прошел над самыми головами упавших, зарывающихся в листву, мох, землю спецназовцев.

— Держите связь, — просила Москва над ухом у Зарембы.

А он сам, закатившись под поросший мхом, сто лет назад упавший дуб, не смел пошевелиться. Осколки свистели раздраженно и зло, не находя никого живого на пути, срубали ветки, впивались в стволы. Кое-где запылал огонь, и в это месиво и крошево все так же продолжал низвергаться сверху смерч.

— Держите связь.

— Суки, — прошептал то ли абоненту, то ли летчикам Заремба.

— Вас плохо слышно.

Конечно, плохо. Москва, власть с самого начала чеченской войны наверняка не слышала ее грохота, воя и визга. Она не нюхала копоть, гарь, гной, пот, теплую кровь. Она не видела или не желала видеть обрубленные тела своих солдат и черные платки чеченских матерей. Она наводила конституционный порядок, сама тысячекратно нарушая Конституцию и человеческую мораль. Более гибкого, умного, хитрого, в конце концов, придумать не сподобилась. Не захотела или не смогла, что, впрочем, две стороны одной медали, известной как «недальновидность». Далеко власть, очень далеко от чеченской войны. И не только географически. Плевать ей на страдания людей. Ее заботит только мнение о себе самой...

— Раненые есть? — прокричал по сторонам Заремба перед очередным заходом вертолетов.

— Вроде нет, — по очереди откликнулись подчиненные из разных концов.

— Никому не шевелиться. Замереть.

Последний удар с воздуха получился послабее: скорее всего, вышли боеприпасы, и «вертушки» ушли в сторону. Но группа получила лишь небольшой глоток передышки перед очередным ударом. Теперь уже артиллерии. И детской трещоткой показался спецназовцам предыдущий обстрел. Снаряды тоже шли со свистом, но тяжелым, уверенным в себе. Им не требовалось осколками искать цель — они полагались на свой объем и массу. Артиллерия не убивает, она крушит, вгоняет в землю, рассеивает по ветру, накрывает и хоронит. Один недостаток — слышен звук самого выстрела. И вскоре после первого, казалось, нескончаемого грохочущего обвала Заремба определил, что от момента выстрела до разрыва снаряда проходит около двадцати секунд. Обозначились и промежутки — совершенно мирные, спокойные, тихие мгновения, когда ничего не летит.

— Будем уходить, — прокричал он. — Строго на запад.

Он не знал, просчитаны ли секундные затишья подчиненными, и взял инициативу полностью на себя.

— По моей команде, все вместе и сразу.

Нашел промежуток в стрельбе, подхватился:

— Рывок!

Выбегать под снаряды хоть и из убогого, но все же прикрытия — занятие не из приятных. Но подполковник по прошедшим войнам знал и другое: если накрывают площадь, да еще так плотно и согласованно с земли и воздуха — значит, федералам нужен результат. Любой ценой. Не исключено, что через несколько минут сюда подтянутся самолеты, и тогда уже артиллерийская канонада покажется трещоткой. От авиабомб не спастись. Они ставят точку...

Но что за точку наметили здесь федеральные войска? Может, Одинокого Волка пытаются накрыть после нападения на поезд? Но тогда, братцы, недолет. И существенный.

— Рывок.

Еще бежишь, а уже смотришь, куда зарываться. Правда, с каждым таким подъемом все больше разрывов оставалось за спиной, и теперь главное — не нарваться на какого-нибудь обалдуя-артиллериста, который стреляет не в цель, а в белый свет как в копеечку и может запустить снаряд куда угодно вне всякой логики.

А на запад бежали потому, что в памяти Зарембы остался изгиб тех самых топографических коричневых линий, которые на местности образуют овраги. Скатишься в них — и наполовину больше шансов уцелеть.

— Самолеты, — Чачух, как бывший летчик, сумел различить то, чего пока только опасался Заремба.

Да, артиллерия постепенно заканчивала свою черновую работу, а в вышине рос и надвигался гул бомбардировщиков. Треск сучьев под ногами бегущего спецназа пока заглушал его, прерывистое дыхание каждого отталкивало приближение смерти, но кто справится с часовой стрелкой? Или даже секундной? Неизбежность всесильна.

Кто сам горохом, кого взрывной волной как куль — но с первым разрывом авиабомбы спецназ уложился по оврагу. Какая там точка — восклицательный знак, множество восклицательных знаков воткнулось в землю и, обессиленную предыдущими терзаниями, ее все равно заставили вздрогнуть так, что она не смогла удержать и уронила несколько деревьев.

Там же, откуда только что вырвался спецназ, началось невообразимое: взрывными волнами и взметнувшейся землей гасились старые пожары и тут же раздувались новые, падающие деревья пытались цепляться кронами за воздух, но небо оказалось враждебным и не дало опоры и поддержки. И тогда дубы, уже убитые и не имеющие сил увернуться, падали и подминали под себя маленьких и молодых своих собратьев, столько лет лелеянных, прикрываемых от лишних дождей и лишнего солнца. Несколько пригоршней камней и осколков взрывы бросили и вдогонку исчезающей за обрывом группе, но не успели, не хватило им каких-то секунд, чтобы исполнить предназначенную им роль.

— Живы? — переждав гул, принялся собирать на голос подчиненных подполковник.

Вместо ответов спецназовцы стали подтягиваться к нему сами. Лица, руки у всех кровоточили, недавно еще новенькие «пятнашки» изодрались в клочья, словно воевали они в Чечне не первую неделю. Но главное — все живы, сумка на ремне. Остальной разбор — потом.

— Уходим дальше, — не дал передышки Заремба и первым побежал вдоль ручья.

Но Работяжев и Дождевик даже и здесь остались верны себе, обошли Зарембу на дистанции, выставляя себя в качестве танковых катков от мин и бронежилетов от пуль. А сзади рвалось, рушилось, обрывалось, исчезало, клубилось и переворачивалось. Полученные в аванс сорок процентов гонорара и ожидаемые на Чкаловском остальные шестьдесят могли пойти коту под хвост из-за вечной солдатской рулетки — попасть под огонь собственных войск. Кто крутит волчок? Кто крупье?

Убежали. Вскочили в последний вагон, уходящий из ада. Он и довез их до очередного привала, где Волонихин процитировал Лермонтова, тем самым веруя в окончание кошмара:

— Тогда считать мы стали раны, товарищей считать.

Товарищи лежали все рядом, глядя на Зарембу, молчаливо выражая восхищение его провидением и благодаря за спасение. Подполковник же не отрывал взгляда от двух кусков карты, в какой-то момент разорванной и теперь на весу соединенной. По случайности разрыва почти вся Чечня оторвалась от России, и даже несмотря на то, что командир достаточно быстро соединил все линии, черта оставалась. Можно забросить чеченский кусок к чертовой матери, если бы они сами не находились в нем.

— Что дальше? — негромко спросил Туманов, выкроив минуту, когда все вроде бы занялись своими ссадинами и занозами. Он выражал готовность помочь в принятии решения, что-то посоветовать, просто давал понять командиру, что тот не один и может рассчитывать на поддержку.

Ответить командир не успел: невдалеке послышался шум мотора. То, что они подошли к опушке леса, подполковник знал, а теперь подтверждалось, что там и дорога проходит. Но кто едет?

Шум замер на одной ноте — машина остановилась: мол, хотите посмотреть? Дождевик не отказался, глянул на командира.

— Только осторожнее, — попросил Заремба, отпуская его в разведку.

Неслышно передернув затвор автомата, прапорщик растворился среди листвы. Оставшиеся замерли в томлении, невольно наставив оружие в сторону машины. Автоматная очередь, если вдруг прозвучит, будет страшнее только что пережитого, потому что коснется конкретно Семена.

Но он появился сам, и, ни слова не говоря, рукой показал — уходим, быстрее.

Уходить приходилось обратно в пекло, а из оврага выбираться тем более не хотелось. Однако догадаться, что чеченцы станут искать их после авианалета именно там — для этого не нужно служить в спецназе и иметь грудь в орденах.

Пробежав все-таки несколько метров назад вдоль ручья, подполковник по первой же тропке вырвался наверх, повел автоматом по сторонам, готовый изрешетить любую цель. Но преследователи шли, видимо, достаточно осторожно и порядком отстали.

— «Таблетка». Та, что стояла в лагере. Человек семь, — на ходу сообщил прапорщик.

Разворачивались в цепь. Если есть загонщики — кто-то стоит и на номерах. Закон охоты. Где же промашка? В чем? Почему их так быстро обнаружили и накрыли? Откуда синхрон в действиях федералов и боевиков? Наряду с этими мучительными мыслями Заремба просчитывал и дальнейшие действия. Отряд Волка постарается запереть его в роще, которую к тому же бомбят федеральные войска — здесь вопросов нет. Наверняка на подмогу прикатят со своими отрядами другие полевые командиры. Охотники постепенно превращаются в мишени...

— Идем к селу, — подполковник безошибочно выбрал направление. Доставать и соединять рваные края карты ни времени, ни особой нужды не имелось: переложить ее знаки на реальную местность для человека военного — что ребенку в игрушечном самолете ощутить себя летчиком.

Зверь загнанный забивается в углы и чащи, человек думающий вырывается на простор до того, как окажется среди погибельных стен или флажков-ограждений. Село если и станут проверять, то в последнюю очередь. А группе и нужно-то — перевести дыхание. Набравший воздуха обязательно сделает следующий шаг.

Вышли почти точно. Полусело, полугородок, над которым поднимался черными столбами дым от самодельных нефтезаводиков, тянулся вдоль трассы. По ее обочинам, далеко за окраину, выходили загнанные обстрелом в бомбоубежища продавцы с огромными бутылями желтого самодельного бензина. На кошаре, высившейся на пригорке, виднелась огромная, читаемая даже издали надпись: «Ельцин — свиноматка. Хайль Джохар Дудаев. 1995 г.». Вот где требовалась ювелирная точность артиллерии и авиации, а не в стрельбе по своим. Если такие транспаранты для командования российских войск стали привычными и у них нет никакого желания разнести кошару в пыль, то войну можно считать проигранной.

Под эту нетронутую никем надпись, как под самое надежное прикрытие, и решил вести группу Заремба:

— Пробираемся к кошаре.

Дождевик — труженик, дозорный войны, вновь взял поудобнее автомат. И Заремба неожиданно дал себе зарок: по возвращении сделает все, чтобы Семену присвоили офицерское звание. Он подключит всех знакомых в кадрах, если надо, откажется от своей доли, попросит Вениамина Витальевича: если тот может заказывать военные самолеты для вывоза его группы в любую точку страны, все остальное для него — семечки. Семен заслужил офицерские погоны. И особенно сейчас, когда из армии все бегут. Такие, как Дождевик, помогут сохранить ее хребет, каркас, основу.

— Василий, — послал пограничника в помощь прапорщику Заремба. И не только в помощь, а заставляя Туманова больше двигаться и согреваться.

Те поползли по ложбине, и через какое-то время вслед за ними пошла следующая пара — Марина и Волонихин. Прикрывать отход назначил Чачуха, а себя и Работяжева подполковник определил в середину. В боевой обстановке принцип один: сбереги голову, а она постарается уберечь руки и ноги, — и пусть это никому не покажется обидным.

Впрочем, на войне сильно обидчивым делать нечего, не отдых в пансионате благородных девиц и не вечеринка в Союзе театральных деятелей. Награды и проклятия — после войны. Все после войны.

— Ну и в-влезли, — прошептал сапер, утюжа землю справа от командира. — Ч-честно говоря, п-проклял все.

— Выберемся.

— Н-надо бы.

— Что дома-то оставил? — впервые поинтересовался Заремба личной жизнью сапера.

Погорячился он насчет переноса всех проблем на послевоенное время. Под огнем тоже нужно жить, не подличая и не забывая о других. Особенно командиру. К тому же подчиненные готовы раскрываться и говорить о себе.

— Н-ничего. Это и обидно, оказывается. Вернусь — п-пиротехником стану. С-салюты делать. С-специальные, на все случаи жизни. В честь р-рождения девочки, н-например. Н-на серебряную свадьбу. Н-на похороны даже — «П-печальный салют». Пойдет?

— Сам придумал?

— А что т-тут думать? З-знаешь, — он впервые назвал командира на «ты», и это стало высшей степенью откровенности и искренности, — раньше, к-когда служил в НИИ и создавал н-новые мины, в качестве о-образцов брали сначала п-протезы, а потом п-привязывали овец рядом с изделиями. И п-подрывали. С-смотрели, сколько животное к-крови п-потеряет или к-как р-разворотит ногу-протез. Н-насмотрелся и решил — уйду делать с-салюты.

— Считай, что у тебя есть первый покупатель.

— Идет. П-пойдешь со скидкой.

— Но сначала доползти бы до кошары.

— Д-доползем.

Юра оказался прав — доползли. И что за человеческая натура: только молили всех святых помочь остаться в живых, а чуть полегчало — принялись зализывать царапины.

Сама кошара представляла собой огромный кирпичный сарай с забитым сеном чердаком. По сухому настилу определили, что отары пасутся в поле и на ночь их вряд ли пригоняют. Этот кусочек мирной жизни почему-то удивил и взволновал подполковника больше, чем погоня Одинокого Волка: а ведь и в самом деле люди продолжают жить. И наверняка не все чеченцы жаждут оторваться от России, не все взяли в руки оружие. А даже тем, кто взял, спецназовец вдруг оставил право на защиту. От войск. После танкового штурма Грозного Чечня из задиры мгновенно превратилась в жертву. И теперь, что бы ни делала, окажется права. Почему ей дали такой козырь? Кто подтолкнул Россию к крупнейшему проигрышу? Кто положил солдатам пальцы на спусковые крючки? Кто ставит армию в ситуацию, когда думать нельзя, не остается времени: замешкавшийся первым и получает пулю. Поэтому стрелять, стрелять, стрелять...

Когда забрались на чердак, Заремба лично, утопая в сене, добрался до каждого спецназовца и осмотрел сектора обстрелов. Вроде перекрыли все, круговая оборона — не приведи Господь! — пусть уж лучше круговой обзор, так вот этот обзор замкнулся.

— Семен, кофейку не осталось? — подал голос из своего угла Волонихин. — Вернемся, две чашки выставлю.

Прапорщик промолчал. Спроси кофе кто-то иной, а не ухажер Марины, — еще можно бросить пустую флягу и посмотреть, как ее станут вытряхивать. А так вроде не шутка, а подкол...

— Командир, может, с Москвой договорить? Как они себе представляют помощь нам? — перевел разговор Чачух. Заремба и сам уже несколько минут поглядывал на приемник. Помощи, конечно, ждать не следует: их как забросили тайно, так безымянно и без отметок они должны вернуться в Балашиху. Другое дело — закрыть на время район для авиации или втянуть отряд Волка хотя бы в мелкую разборку, попытавшись таким образом отвлечь погоню.

Принять решение не успел.

— Едут, — совершенно спокойно, словно в его секторе обстрела появилась безобидная свадебная процессия, сообщил Туманов. И чтобы никто не дергался, дал полный расклад: — «Таблетка». В ней четыре... нет, пять человек.

Впервые за последние годы, насыщенные войнами в самых разных точках бывшего Союза, Заремба испугался. Не противника, нет. А того, что ошибся. Волк перехитрил его! У чеченца на выбор имелось четыре стороны света, в которые можно было послать погоню. Он почуял верно — запад. И разгадал не просто направление, которое может расходиться лучами на километры, а точную линию отхода «Кобры». Чеченский командир просчитал его логику наоборот и вышел именно в нужную точку во всей Чечне.

Невероятно!

— Приготовиться к бою. Я стреляю первым.

 

Глава 9. Послание с небес

 

«Таблетка» подъехала к самым воротам. Их размеры позволяли заехать и вовнутрь кошары, но та все же остановилась на улице. Никто не желает забиваться в нору.

Гортанные голоса чеченцев звучали спокойно, в щель Заремба видел, что боевики расхаживали вокруг машины и кошары без видимых признаков тревоги. Значит, Волк не перехитрил его, приезд санитарной машины — чистая случайность, выпавшая на долю «Кобры»? Будь по-иному, первым делом проверили бы чердак с запасами корма. А так, похоже, они и мысли не допускают, что русские способны оторваться от спасительного леса и выйти в открытое поле, в одинокую кошару. Радоваться бы Зарембе, что его опасения оказались напрасными, да ситуация не та: боевики — внизу, и сколько пробудут здесь, неизвестно. И почему приехали, тоже неизвестно.

Это узнала Марина. Еще при приближении «таблетки» она подкатилась к командиру и теперь дышала у него над ухом. Заремба мог поклясться, что дыхание женщины даже в такой чрезвычайной обстановке полностью отличается от мужского. А когда девушка приникла губами к уху прошептать услышанное, он и вовсе утвердился в мнении, что войну женщиной не испортишь. Даже если она сообщает не совсем радужные известия:

— Сюда станут стекаться отряды по нашему поиску. Что-то вроде штаба.

Заремба сжал кулаки: он обязан был это предусмотреть! Теперь ясно, почему он не станет генералом. Правы кадровики — на пенсию, загорать со старичками на лавке во дворике и судачить с бабами о мексиканских сериалах. Выгуливать кошек. Выть на луну! Почему не подумал о штабе?

Изничижал себя. А тем не менее заглядывал вперед: придут боевики — и на ночь за сеном полезут на чердак. Значит, вырываться из западни требовалось сейчас, пока противника всего-ничего, даже на всех не хватает. И желательно без шума. Группа смотрела на него, ожидая приказа. Подполковник достал нож, спецназовцы сделали то же самое. Пальцем указал Марине — ты остаешься наверху и держишь ситуацию на мушке. Остальные — готовимся вниз.

Благо, что внизу шумели и смотрели по сторонам, не удосуживаясь поглядывать вверх. А к краю чердачных досок, задавливая собственными телами шорохи, ползли спецназовцы. Насколько возможно, отыскивали опору для толчка. Пытались распределить меж собой боевиков. Себе Заремба выбрал рослого, с выступающей челюстью чечена. Он не являлся старшим среди экипажа «таблетки», но хозяйская поступь и короткие реплики выдавали в нем негласного лидера. У боевиков подобное случалось частенько — командира выдвигает род, тейп, клан...

Дождались, когда прибывшая пятерка собралась вместе.
И десантниками без парашютов, выпростав когти-ножи, шестиголовой пятнистой птицей свалились на них сверху спецназовцы. «Дзя» не кричали и ногами не махали, движение делалось одно — нож в противника.

— А-а, — захрипели разом все пятеро.

Пытались отскочить, достать оружие — и кто-то дотянулся до спасительного спускового крючка. Очередь раздалась короткая, всего в два патрона. Но в той тесноте, что крутилась в кошаре, пули не могли не попасть хотя бы в кого-нибудь. Но раз следующих выстрелов не последовало, достали и стрелка. Оглядеться, узнать, кто убит или ранен, Заремба не мог. Его противник оказался необычайно силен. Силен тем не отточенным, не сформированным в искусство бойца буйством, под чей кулак и гнев лучше не попадать. Такой сам увертывается интуитивно, а сдаваться не умеет. Только цена неотшлифованного алмаза все равно в десятки раз ниже стоимости изделия, которого коснулся рукой мастер.

Зарембу шлифовали всю его жизнь — в суворовском, воздушно-десантном училищах, спецназе ГРУ. Может, кто-нибудь из профессионалов-рукопашников увидел бы в его подготовке шероховатости, захотел бы убрать определенные выступы или провалы, но недостатки сильнее высвечиваются, когда идет бой на равных.

А здесь, едва боевик рукой-корягой сумел отбить первый удар и сам замахнулся для своего, способного размозжить голову, подполковник перехватил «короля джунглей» лезвием назад. Самое неприятное в готовящемся приеме — очутиться на мгновение спиной к врагу, но по долгому замаху противника нетрудно определялось, что контрприема не последует. Чечня именно такая — необузданная, сильная, но неотточенная.

Резко развернувшись через спину, сбоку вонзил кинжал во врага спецназовец. Чеченец, захлебнувшийся на замахе, замер от боли, в глазах прочиталось недоумение и страх: как же так, я не мог проиграть, откуда боль?

— Игорь ранен, — раздался голос Туманова, наконец-то увидевшего, в кого вошли пули.

В летчика! Можно было не сомневаться и предугадать сразу. Дважды ему испытывать судьбу не стоило — однажды Чачух уже катапультировался из горящего самолета. Тогда спасся. А сейчас, имей даже дюжину спортивных разрядов, в рукопашной схватке в тесноте это не поможет.

Хотя наверное все было банальнее и проще: Игорь не дотянулся в своем прыжке до противника. Марине же стрелять в суматоху — кувалдой долбить комара в лукошке с яйцами. Своего врага Заремба для гарантии еще поддел, вздернул, и лишь когда тот обмяк, отпустил с ножа.

Схватка заканчивалась. Дождевик додавливал своего чечена, Волонихин с Мариной склонились над Игорем, а Туманов высматривал ситуацию на улице.

— Проверь «таблетку», — крикнул ему подполковник.

— Движок работает.

— Игоря в машину.

Сам выскочил из кошары последним, хотя двое из пятерых чеченцев еще по-детски стонали от ран, умоляя о сострадании и помощи. Но Туманов поторопил:

— Командир!

Пограничник уже сидел за рулем, и лишь Заремба прыгнул в кузов, включил скорость. Для группы оставалась открытой единственная дорога — обратно в лес. Но когда есть машина, можно промчаться опушкой, пока хватит бензина.

Летчик лежал на полу кузова, и хотя его голову держала в своих ладонях Марина, из сомкнутых губ Игоря пробивалась струйка крови. Волонихин на ходу пытался перевязать ему грудь.

— Что у него? — попросил известий Заремба.

— Тяжело. Тряски не выдержит.

— Василий, стой.

Пограничник сбил скорость, но протянул еще несколько метров. А когда летчика сняли с машины и уложили на землю, развернул «таблетку» и помчался в обратном направлении, хоть как-то попытавшись запутать следы.

Раненого переложили на спальный брезент, и доктор сумел закончить перевязку.

— Ждешь Туманова и за нами, — приказал Марине подполковник, первым хватаясь за смятый угол самодельных носилок. — Мы идем вдоль опушки. В горы, — он посмотрел на синеющие вдали перекаты.

— Быстрее бы ночь, — неожиданно попросил Волонихин. Заремба скосил на него взгляд — только доктор мог догадываться, что сейчас лучше для Игоря. Волонихин же оглядывался назад, волнуясь за Марину. Всем им вместе нужно было уйти как можно дальше от кошары.

А около нее тем временем началась беспорядочная пальба — так возмущаются и негодуют, а не стреляют по цели. Прибежали запыхавшиеся Марина и Туманов.

— Человек сорок, — сообщил пограничник главное известие. — Два «уазика».

— Бегом.

Пальцы не держали брезент, скользили, и хорошо, что один человек постоянно крутился, подменяя по очереди остальных. Горы только издали кажутся близкими, но это обманчивая доступность. Полазивший по ним вволю Заремба знал, что группа окажется у их подножия не раньше, чем зайдет солнце. Стрельба сзади то утихала, то возобновлялась с новой силой. Боевики нервничали из-за наступающей темноты и поливали огнем любое подозрительное место. Судя по всему, они вначале бросились в ту сторону, куда угнал и бросил в канаву «таблетку» Туманов, но потом звуки вернулись, стали ближе и явственнее. Скорее всего, боевики опять разделились на две части, намереваясь чистить рощу без устали и до победного конца.

Улучив минуту, освободившую его от раненого, подполковник выдвинулся влево на открытый участок. Село осталось далеко позади, но оттуда нарастал вой «уазика». На месте Волка он точно так же бросил бы часть отряда к подножию горы. А потому, даже только что обжегшись на открытой местности, все равно утверждался в мысли: из капкана нужно вырываться обратно в чистое поле.

Впрочем, не такое уж оно и чистое. Взгорочки, буераки, кустарники — эти вечные спутники гор шрамили и рябили местность, и спецназовец решился:

— Сюда, в поле, — позвал он носильщиков.

Сам залег на опушке, ожидая, когда из натужного воя вырвется спешащий на перехват «уазик». Но успели, успели и ребята скрыться в ложбинке, и он сам, скрючившись как кенгуру, впрыгнул в мертвую зону вслед за ними, прежде чем машина с боевиками, тяжело проседая, пересекла только что проложенный путь на свободу.

— Пошел, пошел… — перевела Марина услышанные команды. Осторожно выглянули. С «уазика» через равные промежутки спрыгивали боевики и по-гитлеровски классически становились в цепь. Хотя и оглядывались по сторонам, но шли лицом к лесу. Застонал Игорь, и Волонихин без подготовки через брючину вколол ему обезболивающее. Остальные, ощетинившись на все стороны оружием, переводили дыхание.

В небо, пенясь и шипя, ушла зеленая ракета. Чеченцы пошли искать иголку в стоге сена, где ее уже не было. С Богом, ребята. Точнее, с Аллахом!

Наконец-то нашлось у Зарембы время уделить внимание раненому. Марина обтирала ему губы смоченным в воде платком. Сквозь бинты, пулеметными лентами революционных матросов перехватившие грудь, проступала кровь, и подполковник взглянул на доктора. Тот неутешительно сжал губы и поднял вверх глаза: если помогут небеса.

Это боевикам Заремба разрешил обратиться за помощью к Аллаху, а сам больше надеялся на вертолеты. Нужно только отойти подальше и вызвать их. Уйти подальше и успеть вызвать...

— Сколько протянет?

— Мало. Нужна срочная операция.

— Командир, — позвал вездесущий Дождевик.

Он успел пробежаться по всем сторонам ложбины и наверняка увидел что-то ценное. Такие, как Семен, зря не беспокоят, и подполковник поспешил к нему, лег рядом. Прапорщик указал рукой вниз. Там, метрах в трехстах от ложбины, паслось стадо овец. Но их блеющее, колышущееся грязновато-белое облако интересовало мало: рядом со стадом щипали траву два белых коня. Пастухи отсутствовали, и воображение подсказало командиру: соорудить пароконные носилки и с помощью лошадей вывезти Игоря в более безопасное место.

— Кто-то должен здесь быть, рядом кто-то должен находиться, — не позволил себе поддаться на совсем уж легкое решение проблемы Заремба.

— Парнишка. Кажется, тот, что приезжал в лагерь к Волку. Лежит неподалеку, — Семен рассмотрел и это. — По-моему, с книжкой. Читает.

Подполковник оглянулся на Чачуха. Тот начал бредить, мотая головой в ладонях Марины.

— Надо пробовать, — решился Заремба.

Туманов, поняв, что принимается какое-то решение, подполз тоже, вгляделся в лошадей. В этот момент пастушонок встал, оглядывая стадо. Да, точно, связной Одинокого Волка, любимец отряда.

— Что будем делать? — привлек пограничника к решению задачи Заремба.

— Вопрос «не что», а как, — у капитана мысли сразу легли в нужном направлении.

Проблема стояла лишь в том, что делать с пастушонком. Надеяться, что он добровольно отдаст лошадей, да еще никому не сообщит об этом, могли разве что марсиане или правозащитники. А убивать ребенка, пусть даже и связника Волка, — у подполковника не поворачивался язык, чтобы отдать такой приказ.

— Жеманничаем, — вслух не согласился пограничник, уловив сомнения командира.

— Давайте я сначала переговорю с ним, — заторопился Дождевик, когда парень снова встал. Однако на сей раз для того, чтобы гнать стадо ближе к дому. Уйдут лошади — умрет Игорь... — Я миллион раз в Таджикистане и Приднестровье ходил на всякие переговоры, — успокоил командира десантник.

— В крайнем случае свяжем, поведем с собой, а потом отпустим, — подарил парню жизнь Заремба.

Прапорщик кивнул, отдал Туманову автомат. Проверил в кармане куртки пистолет. Пригладил волосы, словно в самом деле готовился к переговорам на высшем уровне.

— Марина, — позвал Заремба. — Сюда со снайперкой.

Девушка подползла, залегла рядом. Поймала в прицел паренька. Наверное, вблизи он оказался совсем мальчишкой, потому что она отстранилась от оружия и посмотрела на командира.

— Возьми на прицел! — жестко приказал подполковник, боясь оторвать взгляд от прапорщика. Семен — миротворец по натуре, но кто сказал, что их щадят пули?

Пастух заметил Дождевика почти сразу, настороженно присел. Расстояние между ними постепенно уменьшалось, и теперь занервничала Марина — Семен плохо шел, очень плохо. Создавалось впечатление, что он специально прикрывал своего партнера по переговорам, чтобы выстрел ненароком не грянул преждевременно.

— Уйди, — шептала Марина.

Переместиться на новое место тем более боялась — Семен шел хотя и плохо, но быстро, стараясь одновременно и не напугать парня резкими движениями, и не оставить ему времени для раздумий. Поэтому Марина видела только спину прапорщика, ее прицел сошелся у него промеж лопаток. Именно на такой высоте вскинутой винтовки она в последний раз видела в окуляр чеченца и, если что...

Нет-нет, никаких «если что» и особенно с Семеном. Только не с Семеном. Она даже уберет палец со спускового крючка, дабы превратить винтовку в обыкновенный бинокль. Пусть минуют прапорщика любые пули. Она очень уважает его...

Не уважил чеченец.

Выстрел раздался спереди, Марина только увидела через увеличительное стекло, как Семен вздрогнул, мгновение покачался, не желая падать, но ноги подкосились и он рухнул. В прицеле, на той самой нужной высоте остался один пастушонок с плащом в руках, из-под которого он скорее всего и выстрелил.

— Огонь! — крикнул Заремба.

Марина надавила на спусковой крючок. И теперь уже парень недоуменно вздрогнул, согнулся и повалился головой к тому, кто шел с миром, но кого он убил мгновением раньше.

Заремба, Марина и Туманов, уже не таясь, побежали к месту трагедии. Капитан перевернул прапорщика и бессильно опустил руки. Марина сначала глянула на мальчишку и, увидев окровавленную, развороченную выстрелом голову, вскрикнула. Надеялась, что промазала?

— Что же ты, Семен! — с болью прошептал подполковник, став на колени перед Дождевиком и обняв за плечи.

Рука прапорщика по-прежнему сжимала в кармане пистолет, вся предыдущая его служба не позволяла ему попасться на такой крючок. Не хотел стрелять первым? Не верил, что станут стрелять в него? Не давал выстрелить Марине? Безумно нелепая смерть. На нелепой войне нелепо отдать жизнь — зачем перед этим столько страдал и мучился?

Марина продолжала завывать то ли над Семеном, то ли над мальчишкой. А скорее всего, над собой. Нельзя давать снайперам смотреть в лица тех, кого они убивают. Наверное, будь на месте Семена кто-то другой, она вообще не смогла бы выстрелить в парнишку. А здесь ответила кровью за кровь. И — плачет. Заремба вдруг сделал простой и честный вывод: это оттого, что чеченский народ так и не стал врагом для народа русского. Противником в бою — да. Но случись завтра прекратить войну, жажды мщения и озверения не будет...

На нелепой войне — еще и нелепые мысли. Командиру нужно думать о своих людях, а не о душе противника, будь он завтра хоть десять раз другом и партнером.

— Марина, берешь лошадей.

Сам с Тумановым подхватил Семена и понес к тревожно высматривающим их из ложбины Работяжеву и доктору. Уложили прапорщика рядом с бредившим летчиком. Летчики и десантники всегда вместе.

Гитлеровская цепь чеченцев тем временем скрылась в лесу. За те два выстрела, что прозвучали, подполковник особо не волновался — мало ли в Чечне стреляют по делу и без него. Теперь дождаться темноты и уйти на другую сторону трассы. И тогда не то что следов — запаха от «Кобры» не останется. А там, на другой стороне, есть свои поля, леса, овраги. Перед самыми сумерками вызвать вертолеты и вывезти хотя бы ребят...

— Мы за жердями, — вместо Семена взял на себя роль солдата Туманов.

И подтянул за собой Работяжева. Заремба успел протянуть им своего «короля», у которого по спинке лезвия шла глубокая и грубая бороздка пилы. Лошади, несмотря на смену хозяев, паслись рядом мирно, не пытаясь умчать в поле. Небо продолжало сереть, и наступающие сумерки были более всего на руку для окончания операции. Если Москве столь важны захваченные документы, почему не вытаскивают группу с помощью войск? Боятся больших потерь? А Семен — не потеря? Да он один стоит десятка...

Тут Заремба оборвал себя. У каждого солдата на войне своя судьба, и менять десять жизней на одну — это заставить плакать в десять раз больше матерей. Рыть десять могил вместо одной. И кого записывать в эту несчастную десятку?..

— Алле! Оба, алле, — тронул подполковника и Марину Волонихин. — Хватит.

Заремба встрепенулся: он дал повод тормошить себя? Приводить в чувство?

И вдруг признался себе: он просто боится посмотреть на убитого и раненого. Увольняясь из армии, думал, что больше никогда не увидит смерть друзей. А тем более гибель подчиненных. И даже вылетая в Чечню, надеялся на чудо — пронесет. Должно пронести. Желательно.

Не получилось. И единственное спасение в том, о чем, идиот, жалел в Балашихе — что не он набирал команду. Он не привел ни одного человека! Каким внутренним облегчением обернулось это! Он не находил явных просчетов при проведении операции, и, скорее всего, беды случились бы при любом другом командире. Но совесть теперь успокаивала: не он, не он позвал Игоря и Дождевика лететь в Чечню...

Приползли с жердями пограничник и Работяжев. Лаги подтолкнули под бока раненому, принялись связывать их с брезентом. Пока копошились, заметно стемнело, и решили трогаться без промедления.

— Семена усаживаем верхом, — распорядился Заремба. — И привязываем.

Дольше пришлось повозиться с носилками — и опыта особого не имелось, и капроновые шнуры так впивались в кожу лошадей, что те начинали переступать с ноги на ногу, пытаясь освободиться от неудобного груза. Пришлось снимать с себя куртки, подкладывать под рубцы. Остатки веревок и шнуров пустили на уздечки, и Работяжев взял двойку под уздцы.

— На ту сторону трассы, — подтвердил свое первоначальное решение командир.

— Но, м-милые, пошли, — тронул лошадей сапер.

Шли ходко, скрываясь в складках местности и кустарниках и удаляясь все дальше от прочесываемого леса. Какое-то время пришлось постоять перед трассой, ожидая, когда она освободится полностью, быстро проскочили ее, придерживая Семена. И только после этого Заремба включил рацию и начал настраиваться на Москву.

Похоже, их ждали с таким нетерпением, что даже переспросили:

— Это точно вы?

— Да, это я, «Кобра», — перешел с цифрового позывного на условное обозначение группы подполковник. — У нас один «двухсотый» и один «трехсотый». Срочно нужна медицинская помощь. Высылайте немедленно «вертушку» в квадрат двадцать один.

— Повторите квадрат.

— Двадцать один.

— Далеко ушли.

Господи, причем здесь далеко или близко! Ушли так ушли, радовались бы, а не удивлялись!

— Вас понял, — словно почувствовав раздражение командира «Кобры», заторопилась с конкретикой Москва. — Собирайтесь все вместе, вас заберут сразу всех. Собирайтесь вместе.

— Хорошо. Ждем.

...Командира вертолетного полка звонок из штаба армии застал за «пулькой». Расписывали вдвоем с комбригом спецназа. Собственно, тот, прибывший в Чечню совсем недавно, и научил вертолетчика игре в преферанс. Впервые за вечер летчик вел в счете и на зуммер рации оглянулся недовольно.

Еще более недовольно выслушал приказ. Да, наверняка отдавался приказ, потому что полковник отвечал «есть», а затем впился взглядом в карту, всунутую в планшетку. Квадрат, который требовался, находился на самом изгибе, в стороне от основного района боевых действий, и это тоже вызвало недовольство вертолетчика.

— Есть, — в последний раз подтвердил он штабу, что задание принято. Спецназовец начал вставать из-за раздвижного походного стола, но полковник умоляюще попросил его не трогать колоду и записи: — Я только отдам указания.

— Кто вспомнил и по какому поводу?

— Помнишь, после обеда летали на так называемую похоронную команду милиции, искали наемников? Снова объявились.

— Живучие, шакалы. Вы же их так колошматили, что у нас ложки в котелках звенели.

— Вроде один ранен, один убит. А сейчас получили радиоперехват, смогли установить точку базирования. Одним словом, этот удар должен стать для них последним.

— Бросили бы лучше нас. Таких сволочей надо не просто уничтожать. Их надо ловить и выставлять напоказ. Чтобы видели семьи, соседи, знакомые. Чтобы...

Вертолетчик не принял напора и эмоций спецназовца, прервал перечисление кар:

— Дети и семья здесь ни при чем! За что они должны страдать, если отцы пошли зарабатывать деньги на чужих смертях и предательстве? Нет, только расстреливать и сразу. Чтобы потом не нашлось какого-нибудь миротворца, который превратит подлецов в героев. Мало ли случаев на нашем чеченском веку?

Монолог для полковника оказался слишком долог, для него естественнее выглядело отвечать «есть». Но затянувшаяся чеченская война, все еще лукаво называемая политиками наведением конституционного порядка, заставляла офицеров все чаще размышлять, в каком деле они участвуют.

Спецназовцу подобные разговоры были пока еще в диковинку, он хотел даже что-то возразить, но выгоревший комбез летчика выдавал давнего вояку, что позволяло иметь собственное мнение.

— Ладно, нам ли здесь спорить. Пойду подниму пару, а потом доиграем.

Что ж, так случалось во все времена: офицеры играют в карты, а война — в их судьбы.

Вертолеты уже спали. Полковник, однако, одним словом заставил их задышать, завертеть лопасти над головами. Потом они сонно, набычившись, наверняка думая: «а почему именно нас?», стали взбираться в темное небо. Вверху оно, конечно, всегда посветлее, чем при взгляде с земли, зато и прохладнее. Это, однако, не могло послужить оправданием для возврата, и вертолетам оставалось одно — побыстрее слетать на задание и вернуться обратно, под бочок продолжающим спать собратьям.

Вынюхав направление, где их ждет работа, две птицы, притушив огни, зашумели туда. Холодный воздух и высота все же пробудили их окончательно, взбодрили, и когда подлетели к нужному квадрату, — подобрались, сжали мускулы под крыльями. Стеклянным носом потыркались по кустам у предгорья, выискивая людей, а они, глупые, еще и сами махнули рукой — мы здесь. Наглость! Но раз вы похоронная команда, то и хороните себя сами. Разбираться некогда: командир мечет «пульку», а мы хотим спать.

— Видишь?

— Вижу.

— Заходим.

Подняв для удобства хвост, воткнули в землю снаряды — так плотник высшего разряда одним ударом вгоняет гвозди. А выстрелили даже не в землю, а в поднятую руку одного из «похоронщиков». Зазывает, шакал. Думает, что в небе лопухи летают.

Привет тебе с небес!

Огонь и пыль накрыли, поглотили сразу троих «похоронщиков». Отметив вальсирующим кругом-разворотом начало удачной охоты, машины вновь устремились к земле. Где-то рядышком, наверняка за соседними кустами, прятались остальные наемники. Что, захотели подзаработать? А какая будет вам цена после того, как полетят по кустам ошметки ваших тел? Конечно, убивать самому куда приятнее, чем сидеть под чужим огнем. Но — так легли карты. Сегодня, например, командиру «пулька» пишется просто прекрасно. Он и победит.

Обрабатывали, вспахивали предгорье самым добросовестным образом. На третьем заходе, правда, кто-то открыл по ним автоматный огонь, несколько пуль даже достали до стального брюха машин. Но что могут такие чирки — так в детстве били камень о камень, высекая искру. И никогда — огонь.

— Заметил, откуда? — спросил ведомый у напарника.

— Справа кустики.

— Заходим.

Зашли. Не самолеты — сбавили скорость, обрели устойчивость, спокойно нацелились издалека и выпустили весь гнев и презрение в того, кто попытался достать рогатку и сбить птицу.

— Ну, что? — переговорились птицы, забравшись повыше и пытаясь оттуда рассмотреть результаты своей работы.

Никакого движения, если не считать двух скачущих по предгорью лошадей. А лошадей трогать нельзя. На войне требуется убивать людей, а не животных...

— Давай домой.

— С удовольствием.

Пока долетели до аэродрома, успокоились, отключились от всего лишнего. Коснувшись лапами бетонки, тихонько подкатили на свои прежние места, сложили на спине лопасти и замерли, торопясь доспать остаток ночи. Кто знает, что начнется с утра?..

— Ты что-нибудь понял, командир? Ты чьи вертолеты вызывал? — Волонихин задавал вопросы без злобы, надрыва, не требуя ответов. Слышались лишь недоумение и растерянность — ощущения человека, попавшего на необитаемый остров, где никто помочь не в силах, а неожиданности подстерегают на каждом шагу.

— Они били по нам, — тихо произнес роковую фразу Туманов. Об этом догадывались, это становилось яснее луны в морозную ночь, но поверить, а к тому же произнести вслух... — Что за задание у нас, Алексей?

Обращаясь к командиру по имени, пограничник снимал всю подчиненность. Отныне они задание не выполняют, а вместе выбираются из него.

Подполковник подтянул сумку, достал пакет с содержимым сейфа. Две магнитофонные кассеты наверняка с записями каких-то переговоров. Накладные на погрузку стройматериалов для восстановления разрушенного и строительства в Чечне, на железнодорожные перевозки. Обязательства, доверенности, расписки, счета. Без специалиста или бутылки спирта не разобраться, но наверняка двойная бухгалтерия каких-то тайных сделок.

— Из-за этого. — Он дал посмотреть бумажки товарищам. Спецназовцы тоже ничего не поняли: это в незнакомой мине можно запал найти или разобрать-собрать по интуиции неизвестный автомат. А бухгалтерия другое дело — тут учиться надо. Но только эта сумка могла служить источником опасности. Она послужила причиной гибели Марины, Чачуха и открывшего огонь по вертолетам и таким образом обнаружившего себя Работяжева. Из-за нее снаряды вновь искромсали тело уже убитого Дождевика.

Все четверо спецназовцев лежали, прикрытые освобожденным от жердей брезентом. Живые почему-то прячут лица погибших, словно испытывая перед ними вину за то, что сами остались живы. Правда, Иван время от времени подходил к Марине, приподнимал край брезента и молча всматривался в темноте в умиротворенное женское лицо. Именно Марина подняла руку, показывая вертолетам, где они находятся. И в нее, в эту руку...

— Пора, — сообщил Заремба.

Небольшая могила — сколько хватило сил и времени ножами углубить случайную канавку — готова была принять тела спецназовцев. Их и начали укладывать в той последовательности, в какой они лежали на брезенте — вначале Чачуха, потом Работяжева. Над телом Семена подполковник возился чуть дольше — прощаясь с прапорщиком и давая лишнюю минуту Ивану побыть с Мариной. Наконец, легла с краешку и она.

— Надо запомнить место. Очень хорошо надо запомнить место и после войны перезахоронить их дома, — повторил Заремба уже говорившееся.

— Не прощу, — прошептал Волонихин. — Жизнь положу на то, чтобы все узнать.

«Сначала надо выбраться», — про себя отметил подполковник. Если в самом деле их попытались уничтожить — при всей абсурдности подобного, — капкан захлопывают с двух сторон: и со своей, и с чеченской.

Первым сдвинул вниз только что поднятую наверх землю. Теперь ее понадобится меньше. На объем четырех человек. Именно поэтому над могилами вырастают холмики. На четыре человека на земле стало меньше. На четыре больше — в земле.

Однако холмик не стали делать — побоялись надругательства. Наоборот, прикрыли могилу жухлой травой, ветками — на войне и места захоронения порой нужно прятать. Луна была ясная, и подсвечивать фонариками не пришлось. Ненормально это — хоронить друзей под фонарики.

После всего Заремба снял с плеча автомат. Любые слова изначально ничего не могли выразить, да и перед кем говорить? Здесь нет людей, которым надо объяснять заслуги и человеческие качества погибших — все они достаточно хорошо узнали друг друга за это время. И убеждать живых в своей любви и преданности к ушедшим — слишком дешево. Юра Работяжев мечтал сделать салюты на все случаи жизни, и даже «печальный салют». Не успел. Поэтому они отдадут дань уважения салютом армейским. Это может погубить оставшихся, навести на след Одинокого Волка и его стаю, но не дать залп над могилой — не по-человечески. Не по-офицерски.

— Заряжай, — подал негромкую команду подполковник. Что заряжать оружие на войне — надо только передернуть затвор.

— Огонь!

Три патрона по три раза. В небо, откуда прилетели вертолеты. В звезды, которые легли очень скверно и не спасли, не прикрыли. В прошлое.

— Прощайте. Мы за вами вернемся. На костылях, слепыми, без рук — но приползем и заберем вас отсюда, — пообещал Заремба. Наклонился, взял горсть земли и высыпал ее прямо на кассеты, накладные, забившиеся в угол сумки как нашкодившие котята. Волонихин стал перед замаскированной могилой на колени и прошептал еле слышно:

— Прости.

— Пойдем, — тронул его за плечо Заремба. — Надо уходить. Пусть лучше идут за нами, чем притащатся к их могиле.

Оглядываясь, пошли в горы. Карта обещала, что они небольшие, лесистые. И уж за ними — Ингушетия, где вроде бы мирная жизнь. Единственное, во что нельзя было никак поверить — что прошло всего двое суток с момента начала операции...

 

Глава 10. Точку ставит пуля

 

Под утро выдохлись. Горы, даже если на карте обозначены как небольшие, для пешего человека остаются горами. К тому же в пути быстро вспоминается, когда и чем подкреплялся перед дорогой. Спецназовцы же с утра не держали во рту маковой росинки — только бежали и отбивались.

Приметив укромное местечко за елками, боязливо жмущимися друг к другу среди громадин-сосен, подкатились под них. В хвойной толчее тем не менее оказалось посвободнее, смогли выпрямиться. Хотя мечталось о другом — вытянуться на земле, положив гудящие ноги на рюкзаки.

Сверились еще раз с картой и компасом в отвинченной рукоятке «короля джунглей». Шли вроде правильно. Оставайся у них силы, одного дневного рывка хватило бы, чтобы дойти до границы. Но сил не было, и спецназовцев подстегивало лишь сознание, что ни боевики, ни собственные «вертушки» не оставят попыток обнаружить группу. Воюй — не хочу.

— Один спит, двое охраняют, — предложил Заремба. Такая арифметика — не в пользу отдыха. Зато она давала надежду, что их не возьмут спящими.

— Я спать, — попросил Волонихин.

Да нет, конечно же, не спать. Он хотел остаться один, со своими мыслями. А предрекалось, говорилось: «Не бери грех на душу».

Взял, дурак...

— Постелимся. — Заремба первым подступился со своим тесаком к укрывшим их елкам, выбирая ветки попушистее. Кто укрывает, тот и страдает. Кто ближе — тому и больней. Извечное противоречие природы и человеческих отношений.

— Не хотел бы я оказаться на месте Ивана, — проговорил и Туманов, когда остались одни.

— Каких мужиков потеряли, — вроде о другом, а на самом деле все о том же проговорил Заремба. — Знать бы, за что.

Когда подобные вопросы задает командир, подчиненным остается только пожалеть себя.

— Авантюра, конечно, — грустно усмехнулся Туманов. —
С самого начала, когда пошел разговор о деньгах и подборе отслуживших в органах или в армии офицерах, лично мне стало ясно, что втягиваюсь в большую игру. А вот отказаться не смог. Подловили, сволочи, в самый острый момент.

Заремба вспомнил слова Вениамина Витальевича о Марине, тоже крайне нуждавшейся в деньгах на жилье. Попытался узнать у пограничника причину его согласия на участие в операции.

— Банальность вообще-то. Заставу мою бывшую перекинули из Армении под Псков. Лес, палатки, а в области, на чью шею посадили моих солдат и семьи офицеров, нулевой бюджет. Перспектив, соответственно, никаких, — охотно объяснил капитан свои проблемы. — Подумал: заимею вдруг деньги — закуплю продуктов, фруктов детишкам и солдатам, привезу на заставу. Представляешь? Мне, оказывается, совсем не безразлично, с каким настроением мои бойцы и офицеры продолжат службу. Идиоты мы, наверное. Все верим, что на нас свет клином сошелся.

— Сошелся, Василий. Поверь, сошелся, — не согласился с пессимистическим настроением Туманова подполковник. — Страна не выживет, если люди перестанут считать себя центром Вселенной.

Сказал и припомнил свою судьбу. Казалось тоже, что без него спецназ если и не рассыплется, то утратит свою боеготовность. Первое время грешным делом все ждал: вот позвонят, позовут, извинятся и попросят:

— Все, Тимофеевич, поискрили — и довольно. Давай, принимайся за дело.

Не позвали. Значит, обходятся. Зато вместо начальства объявилась эта темная лошадка Вениамин Витальевич, непонятный мафиози из Кремля. Стал всучивать деньги. По большому счету, лично ему, Зарембе, они и даром не нужны. Если Марина заглядывалась на квартиру, Волонихин строит какой-то памятник, Туманов о заставе думает, Юра Работяжев о салютах мечтал, то за что пошел снова на войну он, подполковник, навоевавшийся по горло? Именно потому, что не позвали и хотел доказать, как они ошиблись?

Но кому доказать? Зачем?

Про Чачуха и Дождевика, правда, тоже ничего не узнал.
И теперь не узнает никогда, нужда или отчаяние бросило их на встречу с представителем Кремля.

— Вернусь — пойду на юридический, — помечтал о будущем пограничник. — Судьей стану. Хоть где-то выводить подлецов на чистую воду. А ты?

Кем станет он, командир спецназа? Где его ждут на «гражданке»? Неужели только там, где нужно убивать? Горькое прозрение...

— Не знаю, Василий. Пока не вижу себя нигде. Наверное, потому и согласился лететь. А теперь каюсь: может, будь иной командир, проскочили бы. Может, все остались бы живы...

— Прекрати! — обрывая командира, Туманов даже сжал ему локоть и повысил голос. — Сам знаешь, что ерунду порешь.

— Ерунда, а ребят нету.

— Война без слез не воюется.

— Количество слез зависит от командира.

— Если его не предают вместе со всеми, — похоже, пограничник окончательно утвердился в мысли, что Москва решила уничтожить группу.

— Ладно, замолкаем. Все эти разговоры, скорее всего, от голода, — Заремба сам перешел с высших материй на реальности.

— Когда закупишь свою гуманитарную помощь для заставы, выдели что-нибудь и нам. И мы втроем навернем с таким аппетитом...

— Да уж закупили бы и навернули, — согласился капитан. Зря заговорили и о еде. Огляделись по сторонам, словно вокруг ломились столы от яств, и только проблема оставалась разыскать в темноте закуску.

— Утром что-нибудь поищем, — дал срок Заремба. — Травку, корешки, живность...

 

...Совсем на иной поиск получал утром задачу командир спецназа. Он стоял с полковником-вертолетчиком перед одним из заместителей командарма, и тот уже не на армейском, а на приблатненном чеченском сленге, что должно было выдавать в нем прожженного вояку, давал указания:

— Короче, осмотреть то, что обработали вчера. Найти трупы, даже если они закопаны. Пересчитать, сколько их. Прикол? Но такая уж наша доля.

— Трупы вывозить? — попросил уточнения вертолетчик.

— Зачем? — вскинул в недоумении руку генерал. Указательный палец у него не гнулся, мизинец тоже отставился — ни дать ни взять жест крутого «нового русского». — Шакалам тоже хочется кушать. Короче, Москве и мне нужно знать количество трупов. Если меньше семи, то готовьтесь порыскать по окрестностям, но довести их количество именно до такой цифры. Полный вперед и карт-бланш во всем.

Группы спецназа, уже поднятые командиром «в ружье», вертелись друг перед другом как спешащие на свидание женщины — но не красуясь, а заправляясь и подтягиваясь перед боем и походом. Война — рулетка: пойдешь считать чужие трупы, а оставишь свои. Такое свидание может получиться...

— По машинам! — посмотрев на часы, прервал суету комбриг. Горбясь и виляя задами под тяжестью рюкзаков и оружия, спецназовцы цепочками, как гуси к кормушке, потянулись к вертолетам.

— Люблю десант, — с восхищением глядя на подчиненных, признался комбриг.

Полковник искоса взглянул на него, не поддерживая восторга: не на учениях и не на показных занятиях — с реальными патронами идут его подчиненные. Восторгаются не до боя, а по его результатам. Мало пробыл комбриг на войне, только и успел, что научить его офицеров игре в преферанс. Истинные чувства и слова, к сожалению, придут после первых потерь.

— Я с тобой, — комбриг, возбужденный больше обычного, направился к машине командира полка.

Однако полковник кивнул ему на соседнюю птицу:

— Под один удар две головы не подставляют.

Ох, совсем мало пробыл в Чечне спецназовец. А судя по орденским планкам, где красиво, под оргалитом, но читались одни юбилейные медали, то и до звания подполковника сумел дослужиться, ни разу не попав на войну. А уж их-то с началом перестройки народилось столько, что другие желающие и не блатные навоевались к таким звездам и должностям под завязку.

— Земли касаться не станем, десантируйтесь с высоты, — напомнил вертолетчик и пошел к своей машине.

Та, вместе с солнечным бликом скосив на него стеклянный глаз, поняла, что вновь обречена лететь под пули, и нехотя застрекотала лопастями. Хозяина еще подпустила к себе, а все остальное начала отшвыривать, закручивая в пыльный вихрь. С таким настроением и поднялась в воздух — сердитая на весь белый свет, готовая растерзать, исклевать любого, на кого укажут.

Командир указал ей путь на предгорье.

 

...Зарембу разбудил гул вертолетов. С высоты, на которой спецназовцы устроили себе ночлег, они видели, как некогда любимые, восхищавшие своей маневренностью и изяществом машины заходили на посадку в район, где вчера в упор расстреляли их группу.

— Нас ищут, — подтвердил догадку Туманов, заканчивающий с Волонихиным свою смену.

Краснозвездные «вертушки» снижались парами, отрыгивали на землю маленькие комочки десантников и быстро-быстро карабкались опять в небо, под защиту ставшей в хоровод стаи. Зрелище завораживающее, если учесть к тому же, что вся карусель вертелась ради них.

Из-за них.

Против них.

— Уходим, — заторопился Заремба, сворачивая постель.

Волонихин и пограничник набросились на «Крону», упаковали ее в рюкзак. Разворошили примятость на земле. Выскользнули из елочного окружения.

Не хотел Заремба идти по дну ущелья. Спрятаться в нем легче, но и вероятность погони именно там наибольшая. Теперь же выхода не оставалось. Бинокли десантников приблизят склоны гор в десятки раз, и по закону подлости кто-нибудь обязательно заметит их перемещение. Догонять не станут, вызовут те же вертолеты или артиллерию. А как они работают, вчера на собственных шкурах испытали. Оказывается, при всеобщем бардаке в стране армия еще что-то умеет делать безупречно...

— В ущелье.

Оно пробивалось меж двух вершин и оказалось столь настойчивым, что проторило-таки себе путь. Горы сбрасывали ущелье со своих плеч вниз, перекрывали его валунами, засаживали лесом, перегораживали плотинами-скалами. Но где изворотливостью, где прыжком, оно карабкалось вперед и в итоге тянулось и тянулось по Чечне и, раздвинув каменные громадины, вырвалось на свободу с другой стороны гряды.

Туда, где свобода, рвались и отступающие.

Но кроме гор, против ущелья ополчился еще и человек. Не успел Заремба пробежать километр и иголкой вытащить за собой коротенький кусочек своей ниточки, как настороженный слух уловил голоса. В рассветном лесу, среди яростного гомона птиц, которым словно платили из райского фонда «зелененькими» за восхваление дня, — людские голоса слышны всегда очень далеко.

Разведчики замерли.

— Чечены, — не разобрав ни единого слова, сказали почти одновременно.

— Если уж федералы объединились с полевыми командирами против нас, то эта сумочка, — Туманов кивнул на пояс Зарембы, — стоит многого и портит кровь как одним, так и другим.

— Уничтожить, что ли? — Заремба приподнял пояс. Веса — кот наплакал, а сколько шума и трагедий...

— Это роли не сыграет, — впервые после смерти Марины заговорил Волонихин. — Вместе с сумочкой им нужны и мы. Потому что прикоснулись к какой-то тайне.

— Надо делать ноги, — изрек резюме Туманов и посмотрел на командира.

— Что мы и делаем уже два дня, — сказал Заремба. Делать ноги на этот раз можно было только прыжком в сторону. Спешно заполнив фляги водой из небольшого ручейка, на ходу набросав в них обеззараживающих таблеток, спецназовцы начали карабкаться по достаточно отвесному склону, стараясь не оставлять следов и примет. Через какое-то время боевики и федералы столкнутся. Примут ли они бой, если добиваются одной цели?

Чем выше поднимались, тем гуще становился лес. Он глушил голоса боевиков, и вновь звучали весенние птичьи трели. Зато внизу, на дне ущелья, молот опускался на наковальню. Когда окажется, что впустую, как же рассвирепеют кузнецы! С какой злобой и ненавистью продолжат поиск виновников бесполезного замаха!

Только и кузнецы ковали железо не один год. Идти только по дну оврага было бы слишком просто, и потому на склоны легли и молоточки подмастерий. С обеих сторон.

Спецназовцам обращать внимание на следы теперь не оставалось времени, и они просто бежали в гору, выскальзывая, выдавливаясь наверх. Вверху их ждало только солнце, а оно — не стреляет.

Стреляют люди под солнцем.

Первый выстрел в оставленном позади ущелье прозвучал одиноко, словно и раздался-то со страху или случайно. Однако стрелка очередями поддержали соседи, и через мгновение лес внизу превратился в тир, где каждому дозволили стрелять в свое удовольствие, в любом направлении и из любого вида оружия. Бой без правил, только на выживание.

— Им это нужно было? — просипел Заремба, имея в виду спецназ.

Если им требовались документы, неужели нельзя было отвернуть от боя, избежать столкновения? Где разведка? Прикрытие? Куда смотрел командир? А теперь положит на этих склонах головы ни в чем не повинных, ничего не понявших в этой войне ребятишек, а толку-то?

Про боевиков не думалось, жалел своих. Пусть даже они и шли против «Кобры».

— Ума большого не требовалось, — согласился Туманов. — Ружье только вскинь, а потом лишь успевай подносить патроны.

Неизвестно, сколько бы продолжался бой в ущелье, не появись в небе вертолеты. Стрелять они, конечно, не могли из боязни зацепить своих, но нужный эффект произвели: огонь начал постепенно слабеть. Противники разъединялись, отступали, загораживались все новыми и новыми деревьями, за стеной которых уже не мелькали. А не видя врага, новички успокаиваются, дают передышку оружию.

— Теперь окажемся виноваты еще и в том, что вывели десант на засаду, — продолжал угадывать дальнейшую судьбу пограничник.

— Пора идти, — поднялся Заремба. Оказалось, не о бое размышляли, а под прикрытием разговоров о нем дали себе небольшой отдых. — Нам все время нужно идти.

Вертолеты принялись зависать, опускаться — скорее всего, подбирать убитых и раненых. Неужели командир десанта не услышал боевиков? Ведь те шли, не таясь и не веря, что кто-то окажется у них на пути. Судить за такую безалаберность или заставлять самого везти погибших домой и вручать матерям! Сразу бы почувствовал цену жизни подчиненных...

Думал так, примеряя себя на место командира. Значит, не отошла еще армия от сердца, он еще в ней, в ее проблемах. Неужели нельзя будет вернуться? Неужели расставание — навсегда? Кажется, десант отправлял не только раненых, но сворачивался и сам. По крайней мере, слишком часто опускались «вертушки». Значит, одной заразой стало меньше.

Зато оставшаяся разошлась не на шутку. Поняв, что волей случая ущелье впереди проверили федералы, они тоже полезли на склоны, разделившись традиционно на две части, но все равно имея достаточное численное преимущество перед спецназовской троицей.

— От боя не уйти.

Туманов, произнесший фразу, сам же и виновато развел руками — извините, что говорю правду. Но так случится на самом деле.

— Значит, будем биться, — спокойно отреагировал Заремба. Но хода не сбавлял. Бой откладывается на последнюю секунду. Бой свяжет по рукам и ногам, накроет паутиной, понастроит преград. В тылу врага хороша разведка, но если она обнаружена — начинается постепенное преследование или захват. Уничтожение. Убийство. Про плен ни под каким предлогом и видом подполковник не хотел и думать. Однажды ему самому пришлось освобождать разведчиков ГРУ, наводивших самолеты на лагеря чеченцев и захваченных боевиками. Ворвались на базу, где мучили ребят, стремительно, но все равно поздно: отрубленные головы разведчиков валялись на земле, животы были вспороты. Отыскали и старинный меч, которым убивали пленников.

Единственное утешение от операции — в одном из блиндажей обнаружили трех женщин-строителей, несколько недель томившихся в заложницах и наложницах.

До момента, пока их не отправили в Москву в госпиталь, они плакали, не имея сил рассказать о себе и о том, что с ними произошло. Хотя весь ужас, который претерпели они, к тому же на свою беду все белокурые, можно было представить. Вот тогда Заремба и поднял над своей БМП красный флаг — в знак протеста против того, что сотворили со страной и людьми сегодняшние политики...

И за Марину боялся в первую очередь не потому, что на ее плечи лягут какие-то походные неудобства. Страшнее смерти мог стать плен. Бывает, что у пленниц отбирают нижнее белье только затем, чтобы банда, выстраивающаяся каждый вечер к ним в очередь, не теряла времени на раздевание...

— Командир, я вернусь, — вдруг неожиданно остановился Волонихин.

— Куда?

— Туда, — он махнул рукой в сторону предгорья, где осталась могила Марины.

— Мы когда-нибудь вернемся обязательно, — не до конца понял Заремба.

— Нет, я боюсь, что ее разрыли.

— Не говори глупостей, — отмахнулся и Туманов. — Ты соображаешь, что говоришь?

— Говорю именно потому, что соображаю.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился Заремба. — Но мы возвращаемся все.

И повернул от нацеленной вершины.

— Нет, — снова не согласился доктор. — Я пойду один.
И потом уведу за собой банду.

— Здесь командую и распоряжаюсь я, — напомнил Заремба.

— Никто уже никем и ничем не распоряжается.

— Что?

Подполковник подошел вплотную к доктору, взял его за грудки. Оказался он пониже ростом и не сказать, что пошире в плечах, но тот, кто позволяет себе сделать подобное, сильнее хотя бы духом.

— Ты станешь выполнять мои команды, — отчетливо, как маленькому, проговорил спецназовец. — Запомни это. До той минуты, пока не окажемся за пределами Чечни, ты — мой подчиненный.

Волонихин не сопротивлялся. Он устал, измучил свою душу мыслями и искал утешения или смерти. И Заремба прекрасно его понял:

— Все сделаем по совести и по-человечески.

...Спускаться с горы веселее, чем подминать под себя склон. В какой-то степени желание Волонихина спасало и от погони — возвращаясь к месту гибели друзей, спецназовцы путали противника: по крайней мере, действовали вне логики и вопреки инстинкту самосохранения, который гонит человека дальше от опасности.

После боя голоса боевиков стихли, и ориентироваться стало сложнее. До конца не были уверены и в том, что десант весь поднялся в воздух. Помнились и уроки Юры Работяжева — в Чечне картошки меньше посажено, чем поставлено мин.

Доктора, рвущегося к могиле, Заремба определил в середину — поспешай медленно. Там ему было тесно, он наступал на пятки подполковнику, шилом из мешка вылезал в сторону, но Заремба держал ровный шаг.

И не зря. Как только открылось среди деревьев предгорье, он присел. Десант, или его часть, перелопачивал, протыкал длинными саперными щупами поляну, отыскивая (прав Волонихин!) могилу. Солдаты пока крутились на малом пятачке, ребята были похоронены значительно дальше, но если до вечера ковыряться, то кто-то обязательно наткнется на тела погибших. Но зачем ищут?

— По периметру охрана, — предупредил глазастый Туманов. — А в небе и вертолеты.

Они вновь, насосавшись на аэродроме керосинового наркотика и отяжелев брюхом, набив карманы боеприпасами, вампирами на запах крови приближались к предгорью. Впервые в жизни Зарембы они шли не на подмогу ему и не на спасение, и он смог представить, насколько люто могут ненавидеть их чеченцы, если он сам шлет проклятие набухающим точкам.

Можно было предполагать сто процентов на то, что они для профилактики примутся обстреливать все подозрительные места, давая десанту возможность завершить работу потрошителей могил. Спецназовцы же вышли как раз в ту точку, куда он бы сам на месте вертолетчиков выложил пару десятков «НУРСов». Поэтому принялся рыскать глазами, подыскивая убежище.

— Там, — указал Туманов на вывернутую с корнем сосну. Запрыгнули за нее — голому и майка краше шубы.

— Нет мне прощения, мужики, — глядя сквозь ветки в небо, скорбно проговорил Волонихин.

Он продолжал будоражить свою рану, и Заремба, еще в Балашихе заранее спасавший его от подобного, и на этот раз наложил тонкий слой бинта:

— Кто знал, что такое могло случиться: наши «вертушки»...

— Ты, — не дав закончить перевязку, сорвал бинты доктор. — Ты интуитивно предполагал все, а я вылез со своим идиотским благородством...

— Вы, слишком умные, прекратите… — попытался смягчить ситуацию пограничник. — Все делалось правильно. Как одним, так и вторым. Следите лучше за обстановкой.

Вертолеты на этот раз на охотничьих собак не походили — лай не поднимали и на любой пень не огрызались. Кружились себе за собственными хвостами, а что творилось на земле — вроде не их собачье дело. Поэтому Туманов мог позволить порассуждать дольше, чем обычно:

— Самое грустное и интересное — вспомнил доверенности на получение денег в Чкаловском. И вдруг понял страшное: мужики, чем меньше нас остается, тем богаче мы становимся. Но как же мы обеднели без ребят!

— Я ни копейки не возьму оттуда. Ни копейки, — медленно проговорил Иван. Повернулся к Туманову: — Наброски остались?

Пограничник вытащил из бокового кармана сложенные листочки — на каждом взлетала ввысь ласточка. И не могла взлететь, потому что каким-то образом ее требовалось крепить к постаменту.

Волонихин пересмотрел эскизы, потом сложил их вместе и принялся медленно рвать на части. Кусочки засунул под корневище, присыпал землей: с мечтой покончено.

Вздохнув, вернулись к реалиям. Тем более что вертолеты стали приседать на поляну — одним колесиком, только для устойчивости, и в их чревах один за другим стали исчезать поисковики могил. Что-то, видимо, спугнуло их, и спецназовцы насторожились, пытаясь понять причину спешного сбора.

— Чу! — поднял руку капитан.

Не только глазастым, но и ушастым оказался пограничник. Вдалеке послышался собачий лай — «вертушки» наверняка привлекли внимание боевиков, и те тоже поторопились посмотреть, что такое интересное пытается найти десант в предгорье. А заодно и попытаться пощипать ему перышки.

— Собака, — проговорил вслух Туманов. — Хреново.

Она еще не учуяла чужих, брехала в охотничьем азарте, но постромки уже рвала, готовая отличиться. И такую хлебом, даже если бы он имелся, не ублажишь. В Афганистане Заремба удивлялся, почему собаки, которые жили при лагере, не трогали своих — даже разведчиков, уходивших на операцию переодетыми под местных жителей. Но стоило настоящему афганцу ступить на территорию части, собаки оскаливались и неслись к нему со всех ног.

Как утверждали знатоки, распознавание своих от чужих шло по запаху. Афганцы, например, настолько пропахли бараниной, что никакая другая пища уже не могла перебить этот запах.

Наверняка они, русские, тоже окажутся легко распознаваемыми среди чеченских специфических запахов. Ветерок легонький, плавненький преподнесет собаке меню под нос. Куда уходить — выбор невелик. Только обратно в горы.

Заремба проверил пистолет, Туманов поправил на поясе ножи. Хотел, как в кино, посыпать след табаком, даже вытащил из пачки сигарету. Но пересчитал количество оставшихся и пожалел: на весь путь все равно не хватит. Подбодрился:

— Испугали бабушку дедушкой.

— А вот снайперку нужно было взять, — единственно о чем пожалел Заремба.

Волонихин испуганно схватился за карман — на память о Марине он взял ее маленький дамский пистолетик. Все остальное — а остального лишь полулиповое удостоверение да боеприпасы, забрал подполковник. А снайперка — снайперка лежит рядом с Мариной в земле. Зарыли ее. Из нее больше не стрелять, не убивать людей. Вот только сама Марина — убита...

Рюкзаки, наполненные боеприпасами, тянули вниз, прижимали к земле, успокаивали: все обойдется, зачем себя насиловать? А тут еще и Туманов обрадованно позвал:

— Сюда. Орехи.

Разлапистое, курчавое дерево грецкого ореха раскорячилось посреди поляны, осыпая подножие первыми, еще не совсем зрелыми плодами. Скорее всего, они сорвались от близких разрывов или их насбивал кто-то раньше и не все подобрал. Но спецназовцы на ходу нахватали зеленых комочков, затолкали в карманы, благо, «пятнашки» обшиты ими даже на спине. Лай между тем продолжал накатываться. То ли собака все же взяла верхний след, то ли у боевиков имелось задание прочесать именно данный район, но получалось, что бежать спецназовцам требовалось все быстрее и быстрее.

— Кажется, идут за нами, — предположил Волонихин.

— Не идут, а бегут, — поправил Туманов.

— И побыстрее нас, — внес свою лепту в оценку обстановки Заремба. — Готовимся к бою, мужики.

Каждый поправил автомат, хотя «АКМы», прижатые рюкзачными ремнями, боязливо льнули к груди хозяев и вместе с ними поворачивались, оглядываясь вокруг. Суперменов на самом деле очень мало. Это по страницам книг и в видеокассетах их бегает столько, что укладывай штабелями до Луны. Да, есть люди, которые умеют и знают больше, чем все остальные. Но тех, кто может буквально все, — нет.

Вон Дождевик — вроде из всех самый крутой, а мальчишка выстрелил, и нет на свете прапорщика. На войне драк, где можно демонстрировать приемы, мало, и потому загнанными волками бегали по кругу и спецназовцы: жизнь посуровее книг и кино. И точки обычно ставят пули.

Боевики издалека, на всякий случай попробовали поставить несколько штук. Очередь из автомата вышла вялой, словно заранее знала, что незачем тратить силу и злость на пустоту. Требовать от подчиненных бежать быстрее Зарембе не имело смысла — коли подкашиваются ноги, их не уговоришь забыть об усталости. Сачкующих нет — не спортивный кросс бегут, а жизнь спасают. Так что лучший вариант — заранее выбрать наиболее удобную позицию и изготовиться к бою. Теперь не убегали, а искали место.

Повезло Волонихину. Какие-то непонятные давние раскопки за поляной словно ждали своего часа, чтобы оказаться полезными спецназовцам.

— Есть контакт, — запрыгнув в них, лег на бруствер Иван. — А теперь — марш дальше, — приказал он Зарембе и Туманову.

Те не поняли доктора, уставились: что за новые командиры появились? Тогда Иван, раздражаясь, повторил:

— Я остаюсь. Прикрою.

Остаться на прикрытие в чеченском тылу — это остаться на смерть.

— Не говори ерунды, — оборвал подполковник, хотя прекрасно понимал, что предложение Ивана — едва ли не единственный шанс остаться в живых остальным.

— Не творите глупость вы, — не менее эмоционально отреагировал доктор и даже поднял вверх ствол тумановского автомата, когда тот улегся рядом. — Уходите.

Заремба и Туманов переглянулись. Поняли: просил и приказывал не Волонихин, а его боль за Марину. Чувство собственной вины. Будь в сумке подполковника секретные документы, спасая их, они бы ушли. Но спасать криминальные бумажки, прятаться за них самим...

Когда в армии, прикрывая голые зады, голодные обмороки и отсутствие боеприпасов погнались за внешней атрибутикой и затребовали, чтобы каждая отдельная часть разработала собственную эмблему и девиз, в своей бригаде Заремба утвердил слова: «Слава Отечеству, себе — честь!». Снятые погоны не освобождали, по крайней мере его, от взятого обязательства...

— Тихо, — остановил все эмоции и новоявленные приказы Заремба. Вслушался, надеясь, что группа преследования Одинокого Волка останется около вертолетов.

Но «вертушки», поднявшие десант в воздух, уже смолкли, не желая встревать в драку и оберегая свои стеклянные носы даже от случайных ударов. А собака вела чеченцев в их сторону. Сколько боевиков окажется в цепи?

— Встречаешь банду в лоб, — отдал подполковник приоритет боя Волонихину. — Мы с Василием охватываем ее с боков. Главное, не перестрелять в суматохе друг друга, бить только наверняка в цель.

— Ушли бы вы, — продолжал настаивать доктор.

— Уйдем вместе, — закончил спор командир.

Вытащил два кругляшка «лимонок», положил на бруствер рядом с Иваном. То же самое проделал Туманов. Посмотрели друг на друга — на всякий случай попрощались. Что-то говорить посчитали излишним, однако перед тем, как разойтись, пограничник заговорщически подмигнул доктору:

— А я понял, какой памятник надо делать. Ласточка вылетает из круга и крепится к нему одним крылом. Тогда сохранится чувство полета. А?

— Да, — сразу согласился Волонихин, забыв, что совсем недавно отказался от идеи.

— Мы все-таки его создадим и поставим. В крайнем случае, у меня на заставе.

Он все еще продолжал думать, что служит...

Мечты прервал совсем близкий лай собаки и поставленные каким-то настырным учеником новые точки. Заремба и Туманов шмыгнули в разные стороны, принялись охватывать склон с двух сторон, выдвигаясь навстречу погоне. Теснее соприкоснешься — легче убить врага.

Волонихин остался на месте. В дополнение к подарку друзей выложил свои гранаты, пересчитал. Под руку попались грецкие орехи — миниатюрные копии «лимонок». Торопливо снял с одного зеленую кожуру. Складывающимся прикладом автомата прижал орех, заставил его треснуть пополам. Плод оказался незрелым, в бледной оболочке, к тому же сам вываливаться из утробы матери он не хотел, и его пришлось выковыривать ножом.

А вот попробовать деликатес не успел. На поляну, высунув язык, вырвалась огромная черная овчарка. Она замерла на миг, ослепленная пространством и светом, намерилась сделать рывок к совсем близкому чужому запаху, но ее напружинившееся тело, начинающийся прыжок оборвал нож. Он прилетел со стороны Туманова, обернулся вокруг себя несчетное количество раз и, подталкиваемый массивной рукояткой, вошел овчарке лезвием под лопатку.

Собака взвизгнула, враз потеряла упругость и рухнула, судорожно пытаясь лапой достать до раны и выбить дышащий вместе с ней нож.

— Браво, — оценил Волонихин, готовившийся выпустить по овчарке очередь. Это получилось бы не совсем здорово — раскрывать себя преждевременной стрельбой. Враг не должен видеть замах, он обязан получить сразу удар. Желательно нокаутирующий. Чеченцы, обеспокоенные непонятным повизгиванием овчарки, выбежали к ней почти все сразу, гурьбой. Мало, мало их учила война!

В живые тела, в шевелящуюся массу и выпустил весь рожок Волонихин. Заставил упасть живых и мертвых, отбросил обратно в лес запоздавших. Не надеясь до конца на пули, точным дальним броском уложил туда же пару гранат. Пока грохотало и осыпалось, поменял магазин и замер, держа под прицелом поляну. Обойти ее не составляло труда, но по бокам — Заремба и Туманов. Они пока молчат, значит, чеченцы еще приходят в себя, не дергаются.

— Ну, кто следующий? — поторопил их доктор. Вместо себя боевики послали в разведку пули. Они зароились, зафьютелили, закапываясь рядом в землю, расшибая сослепу лбы о деревья, улетая бесцельно далеко за спину. Иван молчал, выжидая движение. Однако чеченцы что-то закричали: судя по резкому и повелительному тону, вызывая по рации подмогу. Подмога — это хуже, здесь бы с оставшимися справиться.

Рация не понравилась кому-то еще: крик вдруг захлебнулся на полуслове. Чисто интуитивно Волонихин догадался, что это Туманов пустил свой второй нож в связиста. И по тому, какую беспорядочную стрельбу открыли в ответ, понял: угадал. Но с сожалением отметил и другое: стреляли слишком многие. Значит, в первой шеренге рухнули самые бестолковые и нетерпеливые боевики, желавшие отличиться. Бой продолжится с оставшимися — профессионалами, и здесь патроны требуется беречь и беречь. Не говоря уже о том, чтобы востро держать ухо.

— Побережем и подержим, — разговаривал сам с собой Волонихин, оглядывая арсенал.

На бруствере лежало четыре магазина и столько же гранат. Крайняя чуть съехала и поддерживалась какой-то травинкой, но когда Иван попытался уложить ее более надежно, в ответ получил целую порцию достаточно прицельного огня.

— Нельзя так шутить, хлопцы, — вжался в землю. Переполз чуть левее.

В общей суматохе пальбы опытно уловил короткие, в два патрона, профессиональные выстрелы Зарембы и Туманова. Значит, все же затесались волками в курятник, отщелкивают крайних. Надо подсоблять, отвлекать на себя внимание боевиков. Делать вид, что бой ведет он один.

Чуть пострелял, стараясь целить под кроны деревьев. Всем хорош новый автомат, и пуля для войны у него чудо — имея смещенный центр тяжести, уже в полете начинает кувыркаться. И дай ей только преграду, разворотит и изрешетит. Не как встарь, когда после попадания в мизинец пуля отрывала только его и на этом все заканчивалось. Новая способна пойти по всей руке, погулять по телу и с клочьями выйти где-нибудь в животе.

Одно плохо: все эти прелести для боя на открытой местности. В лесу же каждый листок, малая веточка точно так же способны изменить полет пули и увести ее похлеще любого бронежилета в сторону. Чеченцам в этом плане проще, у них в каждом отряде половина боевиков ходит со старыми автоматами. Есть даже с деревянными прикладами. Тяжелее, но уж куда стрелок пустил пулю, туда и дойдет.

— И долго мы так будем прятаться? — пригласил Волонихин в атаку боевиков.

Не шли, выжидали и присматривались. Их пыл охладили стоны раненых.

Волонихин, не слыша и двухпатронных очередей, принялся чаще постреливать сам: наверняка спецназовцы станут прятаться в его очередях. Чем больше сделают они в тылу, тем легче на фронте. И посмотрим, чья возьмет.

Смерти уже не ждал, как несколько минут назад, когда от отчаяния решил остаться на прикрытие.

— Поживем, — цедил он, мечась по траншее. — И памятник в самом деле поставим. Получите... Ласточка над поверженным вертолетом. Он падает, а она взлетает. В небе должны летать только птицы.

На третьем рожке «сидел» дольше, чем на предыдущих двух. Патроны таяли, землей кидаться потом не будешь. Как там учили командиры-отцы-замполиты: «Первый выстрел мой — и в цель». Где они, цели? Почему притихли, не стреляют? Он приподнял голову, и в ту же секунду острой бритвой полоснуло по щеке. Боль затмила сознание того, что выстрел прозвучал сзади! Обошли?!

Доктор оглянулся и тут же расстрелял одной очередью так оберегаемый магазин — на него бежали бородатые боевики в чалмах. Нет, это были не чеченцы. Скорее всего, сзади подошел один из отрядов мусульманских наемников, не в избытке, но промышлявших в Чечне ненавистью к русским и христианам. Возможно, именно на них выходили по рации, их звали на помощь. И вот они, бородатые и крупные, бежали к своему врагу. Пересоединить магазин Иван не успевал. Смог дотянуться только до гранат и бросить их в бородачей, не останавливавшихся даже под огнем. Три «лимонки» ушли одна за одной, а когда потянулся за четвертой, рука схватила землю. Травинка все же не выдержала веса гранаты, надломилась, и «лимонка» зубцами, как траками, проехав по узкой зеленой спинке, укатилась далеко вниз.

Более чем кто-либо заминку в стрельбе чувствует наступающая сторона, потому что в нее в это время не летят пули. И с двух сторон, не открывая огонь из боязни задеть своих, бросились на окоп Ивана боевики. Не знали, да им и ведать не нужно было о спортивных разрядах доктора. И хотя первого бородача Иван легкой щепкой перебросил через себя, второго и третьего, столкнув лбами, разбросал в стороны, четвертого сбил ногой, а вот пятый сумел-таки навалиться. В ту же секунду в Волонихина вцепились и те, кого он только что отбил, и подоспевшие боевики из отряда Одинокого Волка. Доктор только успел сунуть руку в карман, где притаился пистолетик Марины.

— Бери его, — орали бородачи, и он, не зная их языка, отчетливо понял, чего хотят.

Эх, была бы граната...

В спешке еле попал пальцем в скобу. И прежде, чем ему заломили руки, поднес пистолетик к виску и нажал на спусковой крючок. Как тихо стреляют по сравнению с автоматами дамские пистолетики!..

Заремба и Туманов успели только увидеть, как надломился Иван с нависшими на нем гроздьями боевиками. Чем-то помочь было поздно, и вынужденно лишь наблюдали с двух сторон, как собирали своих соплеменников боевики, укладывали на самодельные носилки. Каждый проходивший мимо считал своим долгом ударить ботинком по окровавленной голове доктора, но в конце концов присыпали землей и его. Дольше и с большими почестями хоронили в центре поляны собаку. Переговорив по рации, принялись тащить убитых и раненых ближе к дороге.

К могиле Ивана спецназовцы подошли, не видя друг друга. И почти одновременно, уже в сумерках, когда убедились, что боевики ушли из района. Кивнули друг другу, замерли над бугорком. Ничего не стали менять, Заремба лишь вытащил ошметки карты, вгляделся в нее, запоминая место. Пограничник тоже глянул на клок бумаги, потом проверил себя — указал место захоронения Марины, Дождевика и Чачуха.

Сошлось. Лучше бы не было чему сходиться...

— Слишком легко все начиналось, — в который раз, но теперь уже вслух проговорил Заремба.

— Что дальше? — поинтересовался Туманов.

— Уходить. Как ни странно, опять в долину. Горы они сейчас перекроют.

— А может, отлежаться? Они ловят движение, поэтому надо замереть.

— И желательно под носом. Под самым носом. Может быть, снова в кошаре или даже около базы Волка...

Пограничник вдруг наклонился, подобрал половинку уже расщепленного, но не съеденного ореха, валявшегося на бруствере среди стреляных гильз. Заремба покопался у себя в карманах, нашел еще два зеленых кругляша и, словно цветы, положил их на могилу Волонихина.

И первым пошел в лес.

 

Глава 11. Запятые расставляет редактор

 

Брели до середины ночи.

От первоначальной задумки переждать поиски под носом у Волка решили отказаться — выбираться-то все равно придется.

— Лучше давай выйдем поближе к нашим блокпостам, — предложил новый вариант Заремба, готовый хоть сейчас по памяти нарисовать расположение блокпостов вдоль всех чеченских дорог. — Займем местечко ровно посередине между боевиками и ими — как правило, посты и банды друг друга не трогают.

— Что ж это за война такая договорная? — удивился Туманов, хотя после всего случившегося мог бы подобных вопросов и не задавать.

Заремба тем не менее пояснил, памятуя, что это он навоевался здесь вдоволь, а Туманов с Чечней соприкасается впервые.

— Потому что заставили воевать тех, кто не хочет этого делать. С обеих сторон. Это первая война, где обе стороны не хотят воевать.

— Чечены не хотят воевать? Да они по злобе своей давно ягуаров переплюнули!

— Отмороженных везде хватает, — спокойно отреагировал подполковник. — У нас, между прочим, тоже. А ведь по большому счету войны люди не хотели. По крайней мере, подавляющее большинство.

— Что же толкнуло?

— Мне кажется, когда на Грозный пошли танки, оружие в руки взяли даже те, кто ненавидел Дудаева. А об этом как раз и не подумали, мозгов не хватило. Словом, чеченская собака могла пробежать, отбрехав впустую, мимо, но в России кто-то взял палку и бросил в нее. Собака огрызнулась, оскалилась. Это не понравилось, и вместо палки вытащили ружье... Одним бы переломать руки, а вторым выбить клыки. Не умеете разговаривать по-людски — не хрен занимать посты. И пудрить людям мозги своей незаменимостью.

— Извини, но после всего, что произошло, защищать чеченцев...

— Не чеченцев хочу защищать, а истину.

Говорили шепотом, некоторые слова домысливали. По каким-то позициям не соглашались меж собой, но предпочитали не спорить, а продолжать разговор: он всегда скрашивает дорогу. Не говоря уже о том, что офицеры просто боялись остаться наедине со своими мыслями.

Дошло и до того, о чем Заремба догадался еще в Балашихе:

— Теперь мне окончательно ясно, почему группу подбирали таким, чтобы ни у кого не оказалось родных и близких. Погибших никто не станет искать. Грамотно, но... подло ведь!

— Конец восьмидесятых и девяностые годы по количеству подлости могут, наверное, соперничать с целыми столетиями, — на этот раз безоговорочно согласился подполковник. — Хотя о народе и о его интересах орется больше и чаще.

Помолчали, пролистывая в памяти события последних лет и сопоставляя их со своей судьбой. Пограничник остановился на самом главном:

— Знаешь, я ездил на проводы заставы. Когда снимали заставу, — уточнил Туманов. — Бээмпешки выходят за КПП, водители дают сигнал — и вдруг слышу, что у каждой машины свой голос. Они по-разному сигналят, Алексей. Они плакали, не говоря уже о солдатах. До сих пор в ушах эти сирены.

— Ты терял символ, — согласился с печалью пограничника Заремба. — А вот мне даже попрощаться не с чем было. Бригаду спешно создавали после октябрьских событий в Москве для всяких новых усмирений. И флаг не успели дать. Новые знамена, как ты знаешь, не утвердили до сих пор, вот и воевал мой спецназ без боевого Знамени. Представляешь, солдаты без Знамени, хотя у каждого грудь в орденах и медалях! На чем еще армия держится? Наверное, на таких остающихся там пока дураках, как мы. Тут ты прав.

— Нас выгоняют, — напомнил Туманов нынешнее положение обоих.

— Выгоняют. И тут же со стороны тайно зовут снова. Как думаешь, нам гордиться или... — Заремба не смог подобрать определение, но все равно повернулся к спутнику: и так ведь ясно, о чем речь.

— «Или», — высказал свое мнение пограничник. И без перехода вспомнил: — А Марина все же хорошая женщина... была. Жалко ее.

— Всех жалко. А ее вдвойне, — вздохнул Заремба. — Семен ей больше, конечно, подходил, чем Иван.

— Они лежат рядом, — вспомнил Туманов последнюю божью волю.

— Земля им пухом. А мы им не судьи.

Лес настолько привык к путникам, что перестал вслушиваться в их шепот, занимался сам собой — шорохами, вздохами, перекликами. На общее благо поблизости не оказалось дур-сорок, и никто ни за кем вроде не подсматривал и не верещал об увиденном на всю округу. Овчарка, вон, попыталась показать свою удаль и осведомленность — и что?

Все, что не ваше — не трогайте...

В то же время тишина не давала никаких подсказок, и когда спецназовцы услышали стрельбу, обрадовались: значит, посты близко. Российские солдатики, посланные умирать неизвестно за что, без знамен и четких приказов, более всего не любили ночи и стреляли в темноту на каждый шорох, лишь бы обмануть судьбу и продержаться до рассвета. При дневном свете умирать вроде не так страшно...

Беспорядочная стрельба напомнила пограничнику его недавние заботы:

— Мне однажды на заставу пришло указание из отряда: в целях экономии при выполнении начального упражнения сократить количество патронов. А на его выполнение дается всего-то три патрона. Долго думали, как выискать в них тридцать процентов.

— Нашли?

— А как же! Отрапортовал: резервы найдены, распоряжение выполнено. Похвалили. Какое же идиотство творится в верхах!

Заремба лишь вздохнул, чтобы не бередить душу. Уж ему-то вроде, без войны заимевшему на грудь четыре боевых ордена, не знать, какие дыры латать посылают армию. Личная преданность становится главнее ума. Ох, аукнется это армии и стране. Уже аукнулось в Чечне!..

Вздох подполковника Туманов расценил по-своему:

— Не согласен?

— Куда уж не соглашаться! — махнул рукой Заремба. — Чай, глаза на месте.

На данный момент важнее было, чтобы на месте находились уши. По стрельбе, понемногу приближающейся, пытались определить расстояние до поста и в какую сторону чаще всего стреляют. Немного помог сориентироваться какой-то сумасшедший бронетранспортер, неизвестно чей и неизвестно почему раскатывающий ночью по трассе. Пулеметчик тоже не мог оставить его без внимания, и по гулу машины, стрельбе, ее сопровождавшей, мысленно прочертили трассу и наметили сбочь ее пост.

— Все, дальше опасно, — остановился спецназовец. — Дальше пойдут минные поля, да и свои еще перестреляют.

Пограничник глянул удивленно: а до этого нас кто расстреливал, не свои?

— Имею в виду — по дурости.

Пограничник склонил голову еще удивленнее: а ребята убиты разве не по дурости?

— Короче, готовим ночлег, — отмел философию подполковник.

Первым делом произвели ревизию оставшегося. Из еды — фляжка воды, немного соли и НЗ — два тюбика с какой-то кашей от космонавтов. Плюс грецкий орех.

С боеприпасами вышло повеселее — по автомату и пистолету, «король джунглей», с десяток гранат, пять рожков с патронами. «Крона», «Туман», брезентовые подстилки, запасные носки, трико, присыпка. Ею первым делом посыпали ноги, дали им проветриться без носков.

Разом провели по щекам — побриться бы, но отложили это до лучших времен. Отсосали полтюбика каши, напоминающей гречку с тушенкой, запили водичкой, — совершенно никакой после обеззараживающих таблеток, бросили на пальцах очередь на дежурство.

— Звиняйте, дядьку, — развел руками Туманов и первым улегся под «Крону».

Какое-то время еще повозился, заодно примериваясь к автомату — как до него быстрее всего дотянуться из разных положений, и уснул.

Заремба вытащил нож, срезал под корешок веточку, принялся вырезать на ней всякие змейки. Ночь долгая, а цепь мыслей еще длиннее. Думать хватит о чем...

 

— С вашего позволения.

— Что? Только быстро.

Однако Вениамин Витальевич урвал мгновение, чтобы осмотреть опустошенный кабинет шефа. Неуютные стены у начальника — неуверенность в душе подчиненного. Хотя, с другой стороны, какой он теперь подчиненный? Стало еще хуже — шеф станет смотреть со стороны и требовать больше, потому что сам окажется отрезанным от первичной информации из Кремля и Белого дома. А знать, на кого вовремя поставить, — это выиграть миллионы и миллиарды. Или хотя бы не проиграть их. И, разумеется, долларов, на свои «деревянные» власть не играет. Бывший начальник стоял с одним кейсом около выдвинутых ящиков письменного стола, словно там могла проявиться некая бумажка, которая превратит все в шутку и вернет ситуацию со снятием на круги своя.

Вместо бумажки-указа появился он, Вениамин Витальевич, что было явно неравноценно. И потому столь нелюбезно встретили его в кабинете. Зато у него есть что сообщить...

— Нашли военного корреспондента. Работает в журнале. Вот все данные — от размера обуви до последних публикаций в прессе, — Вениамин Витальевич выудил из подмышки первую папку.

Хозяин скосил на нее глаза и поинтересовался главным:

— Что у него по связи с группой? Какие-то проявления есть?

— Поискали. Для этого, правда, пришлось организовать комплексную проверку редакции, — на свет извлеклась вторая папка. — В тематическом плане журнала есть заявка на проблемный материал о спецназовцах, которых уволили из армии. Главный рассказчик и герой материала — подполковник Заремба.

На этот раз человек-памятник протянул руку — даже низвергнутый с пьедестала он продолжал оставаться монументом.

Вениамин Витальевич послушно протянул ксерокопию редакционного плана.

— С вашего позволения: главному редактору могут порекомендовать не печатать подобный материал. И вообще не касаться темы.

— Ерунда! Времена иные. Публикацию с удовольствием отнесут или в «Московский комсомолец», или к Проханову в «Завтра». И там наделают еще больше шума.

Насчет шума шеф, наверное, погорячился, сам понял перегиб и добавил с иной тональностью:

— Даже если шума не случится, материал могут прочесть два-три человека, которым хватит малейшей зацепки за «Кобру». А значит, и за нас.

— Тогда как быть? — Вениамин Витальевич, не видя выхода, полез за платком.

Хозяин оторвался, наконец, от стола. Прошелся по кабинету, собираясь с мыслями. Что-то придумал, но выкладывать сразу идею не торопился. Некоторое время постоял около окна, поглядывая на кремлевские звезды. Когда-то он рьяно настаивал на том, чтобы их заменили двуглавыми орлами. Уродцы, конечно, но на подобных идеях — переименование улиц, замена символик, создание всевозможных фондов и движений, обязательно поддерживающих идеи демократии и общечеловеческие ценности, можно было дополнительно продержаться на плаву месяц-другой. А вот с орлами не успели. Жаль. Очень и очень жаль...

— Как быстро можно зарегистрировать новый журнал?

— Совершенно новый? Наверное, неделя.

— Он должен появиться на свет послезавтра. Обязательно с патриотическим названием, типа «Защитник Отечества». Перекупи материал о Зарембе и парочку других для отвода глаз. На правах эксклюзива — то есть чтобы больше нигде не печатал. И тисни в «Защитнике Отечества».

— Но это же все равно...

— Не все равно. Тираж заяви тысяч в пятьдесят, реально отпечатай экземпляров сто, раздай их авторам и пусть этим довольствуются. В нашем деле даже в гениальном произведении запятые должен расставлять редактор. На гонорар не скупись.

— Сделаем.

— Это первое. Второе — заменить корреспонденту номер домашнего телефона. Если посчитаешь нужным, сотвори это на всей лестничной площадке, чтобы не светиться. На МГТС выход есть?

— Найдем.

— Через их первый отдел во всех справочных Москвы поставьте против его фамилии звездочку — чтобы никому никогда о нем не давали никаких сведений. Зарембу нужно отрезать от твоего журналиста.

— С вашего позволения, а если ему на работу...

— Так обеспечь ему командировку куда подальше. За границу куда-нибудь. Что он любит?

— Экстремальные ситуации. Пишет об этом.

— Значит, придумай для него или под него какую-нибудь экспедицию. На необитаемый остров на предмет выживания. Или организуй экспедицию на Северный полюс, туда сейчас шляются все, кому не лень. Да еще доверьте ему нести знамя московских журналистов. Сейчас же все можно сделать!

— Не волнуйтесь, минимум на месяц из Москвы уберем.
А дальше посмотрим...

— Так, что мы еще упустили? — шеф оглядел письменный стол, и непонятно стало, о Зарембе продолжает думать или снова занялся собой. Оказалось, о спецназе: — Старый телефон журналиста перебрось на своих людей. Что еще?

— Вы... вы считаете, что «Кобра» цела? — задал основной вопрос Вениамин Витальевич.

— Не считаю. Но перестраховываюсь. И потому последует вторая, не менее трудоемкая задача — попытаться отыскать все связи, всех знакомых спецназовцев. Предугадать, куда они могут вернуться, если все же остались живы.

Вениамин Витальевич откровенно поник: объем наваливающихся задач такой, что денежки полетят огромные. А выпускать их по нынешним временам на ерунду ох как не хотелось... Тень недовольства не ускользнула от внимания хозяина, но объясняться и уговаривать подчиненного тот посчитал ниже своего достоинства. Кассира никогда не должны волновать деньги. Подпись на их выдачу ставят руководитель и главный бухгалтер.

— Все, больше в этом кабинете мы не встречаемся. Здесь, несмотря ни на что, славно поработалось, — хозяин оглядел стены. — Но еще не вечер. Новый кабинет может оказаться хоть и подальше от центра, но престижнее и пошикарнее, — соизволил все-таки намекнуть Вениамину Витальевичу на возможную перспективу.

Тот с надеждой вскинул голову и вдруг поверил, что такие люди в самом деле не могут просто так взять и исчезнуть. Такие всплывут...

— Я тебя разыщу, — попрощался с подчиненным хозяин кабинета, отпуская его. — И еще раз созвонись с Чечней, пусть не прекращают поиски группы.

Оставшись один, еще раз подошел к окну. Видимо, панорама за окном ему все же очень нравилась. Но можно признаться и в том, что Кремлем отсюда, со стороны, управлялось легче, чем если бы он сидел там, за зубчатыми стенами. И вот расставание. Постоянным, конечно, ничего не бывает, кроме лести. Лично он никому льстить не собирается, а вот к нему как ползли на полусогнутых, так и продолжат ползти. Ерунда, будто деньги не имеют запаха...

Прикурил сигарету, но не для наслаждения ароматом табака, а чтобы подойти затем к столу, вдавить окурок в ракушку-пепельницу и размазать гарь по перламутру...

 

Сон, хотя и тревожный, через пень-колоду, с мыслями и воспоминаниями в моменты пробуждения, но все же принес некоторое облегчение телу. Это Заремба почувствовал, еще не вставая со своего ложа, еще только вслушиваясь в пение птиц и боясь пошевелиться: утренняя прохлада пока не обнаружила, что он не спит, а до тех, кто не двигается, ей дела нет, она пробирает лишь живых.

— А трасса довольно оживленная, — поделился первыми утренними наблюдениями Туманов.

Умытый росой, он выглядел свежо, щеки его разрумянились. И про трассу наверняка не зря заговорил с самого начала.

— Может, подхватим левака?

Зарембе пришлось-таки пошевелиться. Прохлада мгновенно и с удовольствием окутала его своим саваном. Подполковник передернулся от его зябкого прикосновения и, дабы не дать спеленать себя полностью, принялся приседать, махать руками, разминаться. Поняв, что здесь ловить нечего, а солнце поднимается все выше и выше, прохлада благоразумно отстала от спецназовца и поползла в другие, более темные и низкие места.

— И чем намерен расплачиваться?

— В живых оставим. Выше цены не существует.

— А блокпост тормознет?

— Судя по гулу, если одна из двадцати машин останавливается, и то хорошо. Остальные проскакивают мимо. — Туманову страшно не хотелось лежать-выжидать несколько дней на одном месте, а тем более идти пешком. — А остановят на блокпосте, документы-то у нас самые что ни на есть гуманные, как говорил Вениамин Витальевич.

— К сожалению, во многом себя и оправдывающие. Похоронная команда... Никогда не думал, что документы прикрытия могут обернуться реальностью. — Заремба вытащил их, но разворачивать не стал, зная наизусть. Помолчали, поминая и вспоминая друзей. Первым начав грустную песню, Заремба первым и прервал ее: — Чем нас порадуют на завтрак?

Целая гора щавеля, собранного пограничником по первому свету, уже очищенные корешки папоротника, измельченная в муку внутренняя кора какого-то деревца, небольшие листочки мать-и-мачехи — уроки по выживанию под Балашихой оказались не напрасными, Туманов отлично справился с обязанностями кулинара. О пище разведчики особо и не волновались: из животного мира съедобно практически все, что летает и ползает. Из растений тем более: все, что клюют и едят птицы и что не жалит, можно есть. Естественно, надо знать, какая часть идет в пищу — корень ли, плод, листва, пыльца, ягода. А в крайнем случае где-то же есть поля с пшеницей, картошкой, овсом. Не зима, выжить можно.

Опасность для спецназовцев исходила не от природы, а от людей. И именно Зарембе предстояло решить, стоит ли выходить на дорогу: Туманов, как и Дождевик, умел подчиняться.

— Я, кажется, заболеваю, — признался наконец пограничник в том, что заставляло его столь активно говорить о машине.

Подполковник удивленно вскинул голову. Утром он вроде даже позавидовал виду товарища. Однако при более внимательном взгляде понял, что румянец на лице Туманова болезненный, а активностью он просто пытается перебороть слабость, не дать ей завладеть собой полностью.

Заремба протянул руку, пограничник подставил лоб под тыльную сторону его ладони. Жар легко перетек в пальцы подполковника.

— Почему не разбудил раньше?

— Толку-то.

— Есть толк. Хотя бы в отдыхе, — не признал его благородства Заремба.

— Не кричи и не жалей, а то расплачусь, — попросил Туманов, на самом деле уже расклеивающийся на глазах. — Что там у нас из медицины есть?

Бинтов на случай ранений хватало, а вот с температурой — посложнее. Аспирин имелся, но после него необходимо попотеть, а затем и сменить белье.

— Начинает грызть кости. Минимум на неделю обеспечен, — свой организм пограничник знал прекрасно. — Но хуже, что давит грудь. Боюсь воспаления легких.

Он не жаловался, а выкладывал на обозрение свое состояние, чтобы, исходя из него, предпринимать дальнейшие шаги и рассчитывать силы.

Заремба снова вытащил документы, перечитал их, но теперь уже глазами командира блокпоста. Вроде зацепиться не за что. Собственно, он еще не принял решения идти на трассу, но и исключать подобный вариант не стал. Еще неизвестно, что хуже — мчаться по трассе с риском быть остановленными боевиками или федералами, или переждать болезнь в лесу. Мука из коры, хвоя, одуванчики — все это здоровья особо не прибавит. А если на самом деле всплывет воспаление легких...

Вслушался в шум на трассе. Легковушки проносились быстро, значит, поворотов близко нет. А надо искать поворот, где сбавляется скорость. Проходят, пусть и реже, грузовики и бронетранспортеры. Одним словом, нормальная дорога, без каких-либо ограничений. Хоть в этом плюс. Если все же ориентироваться на дорожный вариант, то надо ждать послеобеденного времени, когда у часовых спадет ночная бдительность, а солнышко и обед разморят солдат.

— Трасса — лучший вариант, — отвлеченно, чтобы Туманов не мучился угрызениями совести, выдал решение Заремба как давно вынашиваемое и у него самого созревшее. — Но сначала нужно попотеть. Без этого не вылечиться.

Выгреб из рюкзаков все, даже дырчатую «Крону». Трико приберег для переодевания, укутал Туманова с головой чем только можно. Порыскал вокруг, нашел несколько одуванчиков, вытащил корешки, растер их. Лучшего заменителя кофе не существует. Осталось лишь нагреть воду. Достал сверх-НЗ — кусочек сухого спирта, подсобирал сухих веточек ему в поддержку. Приспособил над огоньком фляжку с водой.

— Попотеем и выкарабкаемся, — поддержал подполковник все еще виновато глядевшего пограничника. Тот задержал командира, взяв его за руку:

— Вопрос. Скажи, поначалу, как я понял, ты не хотел брать меня в группу. Ты знал, что заболею? — шуткой, но все же поинтересовался пограничник.

— Шел тест на вшивость, но проверял я не тебя, а Вениамина Витальевича, как он набирает команду, — чуть слукавил Заремба. — Ну и, заодно, надо было показать ему зубы, не хотелось смотреть в рот.

— Добро, — почти удовлетворился ответом капитан.

— А теперь таблетки, кофе — и в люлю.

— Лучше бы водочки.

— Ага, и грелку на все тело о двух ногах.

— Соображаешь.

— Соображаю. И не прыгать мне с парашютом, если после этой войнушки не разыщу одну женщину. Почти пятнадцать лет прошло, а вспомнилась недавно до минуты. В море с ней купались, на женском пляже шампанское пили...

— О, а ты романтик, командир.

— Романтиками нас делают женщины, а не служба. Ладно, пока не до лирики. Давай лечись.

Еще раз осмотрев, как укутан больной, подполковник встал, огляделся.

— А знаешь… — донесся приглушенный голос Туманова из пятнистого кокона. — Я недавно одну женщину назвал «Ваша светлость». Тоже красиво и лирично. Женщин хочется называть красиво. И любить красиво.

— По-моему, у тебя слишком большой жар, — прервал воспоминания о пока несбыточном спецназовец.

— Да нет, не бред. Нужно когда-то признаться, что в этом проявляется наше слишком позднее раскаяние перед женщинами за наши глупости и невнимательность, леность души, наконец. Просто женщина играет на флейте, а мы на барабане. Заглушить, конечно, можем, но надо ли?

— Сейчас получишь у меня по барабану, — Заремба даже колыхнул упакованную тушку пограничника, когда тот попытался высунуть наружу нос. — Кофе больше не подают и таблеток на один раз. Лечись, я поброжу рядом.

— Только не выпускай меня из виду, — встрепенулся внутриутробный Туманов. — Я же ничего не вижу.

— Тогда молчи.

— Тогда молчу.

Чтобы пограничник не волновался, Заремба специально пошуршал листвой рядом. Можно лишиться слуха, обоняния, оружия в конце концов. Но остаться ослепленным на территории противника — подобных страхов и переживаний врагу не пожелаешь. Но Зарембе следовало идти к трассе, разведать ее. Если у капитана началась ломка, дня через два наступит критический момент, самый болезненный. Так что просвета впереди минимум на неделю не наблюдается. Надо пробовать вырываться.

— Я все, — подал голос залежавшийся пограничник. — Готов к труду и обороне.

— А мне нужны люди к бою и наступлению, — отозвался Заремба. Но к Василию подошел. Тот тяжело дышал и потел усердно, о чем свидетельствовала мокрая одежда.

— Живо переодеваться.

Заранее приготовленной тряпицей быстро обтер капитана, стал помогать облачаться в спортивную форму. Туманов дрожал от озноба, и подполковник заставил его выпить остатки теплого кофе.

— В-вернемся — с меня ч-чашечка т-турецкого кофе в «Метрополе», — пообещал Туманов.

— К черту кофе, да еще в «Метрополе». Пойдем в кабак и напьемся водки.

— С-согласен. Будь проще, и люди к тебе п-потянутся.

— А на кой хрен нам надо, чтобы тянулись фраера? Ублюдки, жирующие за счет войн и продающие за баксы Россию? Политики, потакающие войнам? Ненавижу! Профессионалов, работяг люблю и сам к ним потянусь. А шушеру всю бы прогнал через Кавказ. Царь, кажется, был не дурак, когда гнал сюда всю эту интеллигенцию. И товарищ Сталин тоже. Не зря и народ ей определение дал — вшивая. А он не ошибается.

Если бы Туманов спорил с ним, Заремба наверняка выдал бы еще какую-нибудь тираду. Но Василий согласно кивал раскалывающейся от боли головой, и подполковник остановился. Указал пограничнику на автомат:

— Побудь. Я к трассе.

— Осторожнее. Около нее наверняка мины или растяжки.

— Покрутимся.

Самыми опасными на чеченской войне оказались растяжки не нижние, а пускаемые поверху. Человек идет, всматривается в землю, а проводки тянутся на уровне головы. И вовек не догадаешься, когда заденешь их, кто нашпиговал тебя осколками — свои или чужие. Впрочем, после взрыва разницы никакой: мертвым, как говорится, не больно и не стыдно. Больно и стыдно должно быть живым.

В то же время тот, кто застыдится, войну и проиграет. На ней в манишках к виктории не ходят.

К трассе спецназовец подкрадывался, как осторожный жених к богатой и капризной невесте — шаг ступит, на два вперед посмотрит. Любой пожухлый клок травы, каждую кочку, рытвину обходил. А к обочине вообще не стал приближаться. Залез на дерево, сквозь ветви оглядел дорогу сверху.

Машины шли на скорости, набирая ее чуть выше, где угадывался поворот. Отыскал его на карте, прошел взглядом всю коричневую ниточку, уходившую в Северную Осетию. Именно ее и Дагестан чеченцы невзлюбили более всего за то, что они не поддержали борьбу против России. Долго раскачивали и Кабардино-Балкарию, подогревая в первую очередь балкарцев — сбросьте с себя иго русских и кабардинцев, мы поможем. Теребили карачаевцев, засылали эмиссаров в Ингушетию.

Но Кавказ оказался мудр: даже те, кто сочувствовал Чечне, на свою землю принимать войну не желали, и дальше митингов дело не пошло. Народ предпочел жить в мире. Это политики, выброшенные к власти пеной, не умели мирно решать вопросы и раз за разом поднимали меч для разрубания житейских узлов. Хотя перед этим бессчетное количество раз поносили оружие в руках предыдущих коммунистических руководителей. Которые, между прочим, сумели утихомирить Кавказ, и даже ту же Чечено-Ингушетию в 1972-м году наградили орденом Дружбы народов! Интересно, где сейчас тот орден? И как оправдывают оружие в собственных руках против собственного народа демократы?

Время близилось к полудню, и Заремба поспешил обратной дорогой — след в след, к стоянке. Пограничник встретил ожидающе.

— Чуть повыше есть поворот, надо пробираться к нему.

— На меня не оглядывайся, действуй с той скоростью, какая необходима, — успокоил Туманов.

— Скорость нужна... сам знаешь, где и когда. Станем действовать как надо. Идем?

Снова убрали за собой ночлег, будто могла прийти горничная привередливо принимать спальный номер. Некоторое время Заремба шел по своим проверенным следам, потом свернул и стал двигаться намного осторожнее. На Туманова, время от времени прикрывающего от боли глаза, надежды не было, от него требовалось лишь идти на своих двоих. Так что около часа потратили на то, что при обыкновенной прогулке по лесу занимает минут пятнадцать.

— Здесь, — по звуку машин определил подполковник.

Критически оглядел капитана, потом себя. Из леса должны выйти не разбойники, а нормальные офицеры с блокпоста. Это даст больше шансов на то, что машины остановятся, а не станут визжать тормозами, разворачиваться или со стрельбой прорываться вперед. Уж чего-чего, а стрельбы не хотелось.

Достал своего «Короля», вытащил из чехла стальную пластинку, посмотрелся в нее, как в зеркало. Затем извлек скальпель. Бородатых офицеров в Чечне полно, но подправить трехдневную щетину, облагородить лицо нужно.

— Подержи, — передал «зеркальце» капитану, а сам принялся скоблить щеки и шею. Затем то же самое проделал с Тумановым, одновременно отмечая, насколько силен жар у капитана.

— Как насчет одеколончика, товарищ парикмахер? — находил в себе силы шутить Туманов. — Будет?

— Сначала оплатите заказ.

— Я не внушаю доверия представителю комбината бытового обслуживания?

— Никакого. Ободранный как мартовский кот, не заправленный, словно солдат первого года службы. Даже ботинки не блестят, словно не на свидание собрался. Стой и не дергайся.

Принялся за одежду. Небольшие ошметки с «пятнашки» срезал все тем же скальпелем, дыры покрупнее заштопал или прихватил булавками. Не зря вспомнил и про ботинки. Надрал с берез бересты, уложил ее в баночку из-под сухпайка, прибереженную на всякий случай.

Небольшой костерок, чей дым Заремба самолично размахивал по сторонам, быстро нагрел посудинку. Белая горочка бересты начала подтаивать, превращаясь в черную восковую массу.

Обмакнув в нее тряпицу, подполковник почистил носки ботинок. Себе и капитану.

— Клево болеть, — слабо улыбнулся Туманов. — Тебя бреют, штопают, чистят обувь.

— Заправляют, — поддержал Заремба, в самом деле перетягивая пограничнику ремень и убирая складки.

Орлы не орлы, но смотрелись как перед утренним осмотром. Военные — но не агрессивные.

С тем и вышли к дороге. Подполковник стал на обочину, капитан остался чуть в глубине: вроде и виден, и непонятно, сколько в лесу еще народа. Заодно может и прикрыть.

Первые несколько машин Заремба пропустил, анализировал реакцию водителей. В целом нормальная. Настороженность, конечно, чувствуется, так как шофера по газам давали сильнее обычного и глаза старались не косить. Но на то и фронтовая дорога.

Теперь оставалось выбрать не самую роскошную иномарку, и чтобы в кабине находился один водитель. Желательно средней комплекции, вдруг одежкой поделится. И действовать побыстрее, здесь не демонстрация чистых ботинок и брадобреевского мастерства.

— Тормозни, тормозни, — увидев подходящее авто, Заремба рукой попросил водителя съехать на обочину. Автомат демонстративно отбросил за спину.

Туманов, молодец, тонко подыграл: перепрыгнул через канаву, приблизился с другой стороны: лучше в самом деле остановись. Если командир и убрал оружие, то у меня оно под рукой.

Редко видел Заремба, чтобы в Чечне да еще чеченцы соблюдали правила дорожного движения. А тут и скорость сбавили, и подфарником помигали: останавливаюсь, только не стреляйте. Водитель, чечен лет сорока с такой же небритой мордой, как и у офицеров, торопливо, боязливо и заранее виновато вылез из машины. С надеждой обернулся назад, на идущую следом «вольво». Но ей Заремба дружески помахал рукой — счастливого пути, и надежда попавшегося в капкан водителя унеслась на предельной скорости вниз.

— Салам алейкум, брат, — подполковник, демонстрируя уважение к местным обычаям, обхватил водителя за талию и коснулся его плечом. — Не подбросишь нас маленько?

— Пожалуйста, пожалуйста. А куда вам?

— Мы скажем, где остановиться.

— Пожалуйста, — продолжал переводить дух чеченец и даже открыл дверцу Туманову.

Перед тем, как сесть на заднее сиденье, тот предложил командиру:

— Тебе надо подумать насчет театрального. Комбинат бытового обслуживания в твоем исполнении, конечно, бесподобен, но истинный талант не пропьешь.

Водитель сделал вид, что его совершенно не интересует разговор русских офицеров. К тому же в услышанных словах не усмотрел для себя угрозы. Суетливо занял место за рулем. Раз уж нежданные попутчики сели в автомобиль, надо быстрее ехать, чтобы опять же быстрее добраться до нужного места и высадить их. Избавь нас, боже, от тех, кто имеет право останавливать и приказывать.

— Дом ездил смотреть, — сам, не дожидаясь вопросов и боясь наступившей тишины, стал объясняться чеченец. — Когда война началась, мы уехали к родственникам в Назрань. И вот иногда езжу смотреть дом.

— Цел?

— Слава Аллаху, — вырвалось у водителя, и он тут же боязливо скосил глаза на сидящего рядом Зарембу: как тот относится к его богу?

— Хорошо, — успокоил его подполковник, больше наблюдая за дорогой.

Скоро должен появиться блокпост, опасность там, а не на соседнем сиденье.

— Четверо малых детишек у меня, — на всякий случай сообщил водитель. — Им нужен дом. А меня Ваха зовут.

Свои имена попутчики не назвали, но это не вызвало у чеченца тревоги: на войне первым представляется слабый. А слабый — тот, кто без оружия.

Приближение поста Заремба почувствовал по поведению Вахи: тот стал усаживаться поудобнее, беспричинно браться за синюю, с цветком внутри пластмассовую головку переключателя скоростей. Конечно, кто их знает, вышедших из леса. Когда надо ехать — обнялись, а на блокпосту скажут: вылезай и марш в фильтрационный лагерь. А там доказывай, что бежишь от войны, а не на войну...

Пост оказался как пост — несколько бетонных плит на дороге, делающих лабиринт-змейку для уменьшения скорости машин. Два бравых контрактника в распахнутых до пупа маскхалатах. Раз не одеты бронежилеты, значит, здесь давно не стреляли. И Заремба приветливо поднял перед ними руку, покивал головой на вопрошающий взгляд: у нас тоже все нормально.

У кого «у нас» — про то пусть не думается. Спокойствие — половина успеха там, где все напряжены. Солдаты тоже на всякий случай кивнули: у рядовых каждый ефрейтор начальник, не говоря уже об офицерах. Труднее оказалось понять водителя, радуется он или печалится, что не остановился. Через километр могут остановить свои, чеченцы, и им уже доказывай, что везешь обыкновенных попутчиков, а не помогаешь федеральным войскам воевать против собственного народа.

Плохо, ох, плохо гражданскому человеку в районе боев.

— Сколько до Назрани-то пилить? — безобидно поинтересовался Заремба, на самом деле не думая там показываться.

— На моей развалине часа три, не меньше, — осторожно сообщил водитель. И все-таки счел нужным предупредить заранее: — Если не остановят. Тут иногда свои, то есть дудаевцы, тормозят.

— А вот это нам ни к чему, — взялся за автомат подполковник. — Добавь-ка оборотов.

Туманов, отодвинувшись за спину Вахи, делал какие-то знаки, и Заремба, повертев головой по сторонам, остановил взгляд на нем. По губам понял: можно пристукнуть, взять одежду, машину и выбирать маршрут и скорость самим.

Ваха словно почувствовал напряжение в машине, сжался, не в силах что-либо изменить. Прошептал срывающимся голосом уже знакомое:

— Я дом ездил смотреть. Четверо девочек у меня...

— Не бойся, — поняв состояние водителя, успокоил Заремба. — Доедешь до своих девочек.

— Дай Аллах.

Подполковник не стал смотреть, как разочарованно откинулся на спинку сиденья пограничник. Гражданская одежда, конечно, не помешала бы, и особенно при выходе из Чечни, но не мясники же они в конце концов, чтобы убивать направо и налево правых и виноватых. Чеченская война даже таких спецназовцев, как Заремба, не закаляла, а превращала в просто усталых офицеров. Хотя могла списать многое, если не все...

— Можно попросить, брат?

— Да, — с готовностью повернулся Ваха к соседу.

— Нам нужна гражданская одежда.

— Куртка, вот только куртка, — водитель указал на заднее сиденье, где в уголке, прижатая Тумановым, серела ветровка. — Пожалуйста, забирайте, если надо.

— Да нет, мы купим. Гена, — оглянулся на Туманова с первым попавшимся на язык именем подполковник, — достань бумажку.

Пачки денег от Вениамина Витальевича, аккуратненько перевязанные резиночками, как пучок волос у Волонихина, хранились в рюкзаке капитана. Тот молча вытащил сто тысяч и без одобрения протянул командиру. Куртку с остатками денег засунул в рюкзак.

— Нет-нет, зачем деньги, — отмахнулся от них, как от проказы, Ваха. — Ты — человек, я — человек, надо помогать друг другу, а не воевать. Не надо денег, так бери.

Заремба распахнул бардачок, сунул купюру в остатки пищи, которые почему-то хранились там.

Поверил, поверил Ваха, что в самом деле может остаться в живых, и ко второму посту подъезжал без суеты. Однако именно здесь ему показали резиновой дубинкой — на обочину. Остановишься, потому что название у дубинки в полном соответствии с милицейским юмором — «Аргумент». А еще более весомый аргумент висит на шее... Здесь службу несли более справно. Двое часовых взяли на прицел, а к автомобилю подошел сержант.

— Здравия желаю. Извините, проверка машин, — отдал он честь Зарембе, но от дверцы не отошел.

Ваха торопливо протянул ему пачку — все, какие имелись — документов. Сержант бегло осмотрел их, заранее зная, где какие печати и подписи смотреть, попросил открыть багажник. Пока напарники осматривали машину, он наклонился к Зарембе:

— Товарищ...

— Подполковник.

— Товарищ подполковник, с частными лицами офицерам не разрешают ездить. Я не могу вас пропустить.

— Да нам на соседний блокпост, там наша группа собирается, — подполковник протянул дотошному сержанту свои удостоверения и предписание.

Часовой не отмахнулся, не заробел — изучил их даже чуть тщательнее, чем у чеченца. Глянул на Туманова, и тот тоже отдал свои бумаги.

Они не вызвали у сержанта никакой тревоги, хотя Заремба и не сводил с него глаз и любую тень сомнения уловил бы. Однако часовой, взяв под козырек, опять повторил:

— Очень опасный участок, товарищ подполковник. Нельзя на частной машине, только в сопровождении.

Прислушивавшийся к разговору Ваха оказался не таким уж и лохом, как прикидывался. Безобидно вклинился в беседу с вопросом:

— Скажите, товарищ сержант, участок все такой же опасный, как и раньше?

— Да, ехать надо поосторожнее, — ответил сержант, но «Аргумент» с капота не снял, не разрешая двигаться. Будь Заремба как встарь комбригом, он самолично разыскал бы этого сержанта и забрал к себе в спецназ. Сейчас же готовился одним ударом ноги отбросить его в канаву и умчаться вдаль. Да только два черных цыганских глаза, два дула автоматов стоявших позади солдат диктовали другое поведение.

— А кто дает разрешение? Кто командир у вас?

— Старший лейтенант Приходько. Олег, позови командира.

Старший лейтенант, двухметровый верзила, вышел сам из обнесенной мешками с цементом, приютившейся под боком у пыльного танка землянки. Цыкнул что-то проходившему мимо солдату, тот заправил ремень, и Заремба вновь подумал: старшего лейтенанта он тоже забирает к себе в спецназ. Пока же Приходько взял у него документы, прочел их от корки до корки, но словно повторяя сержанта, отдал честь и развел руками:

— Товарищ подполковник, приказ. Не могу пропустить.

Заремба вылез из машины, размялся. Указал на танк и на открывшегося за ним маленького, такого же пыльного и железного теленочка — БТР.

— Ну так дай сопровождение.

Приходько, даже не оборачиваясь, отрицательно помотал головой и негромко пояснил:

— Ноль. Аккумуляторы сели. Ни ходу, ни связи, ни света. А «бэтр», сами понимаете, на крайний случай. Подождите немного у нас, кто-нибудь обязательно будет ехать, подсадим.

— У меня товарищ заболел, — Заремба кивнул на капитана. — Может, пока суть да дело, медицина какая-нибудь найдется?

— С медициной поможем. У меня здесь племяш санинструктором. Семейный подряд, так сказать: я воюю, он лечит.

— Извините, дорогой товарищ старший лейтенант, я могу ехать? — попросил разрешения Ваха. — Дорога дальняя...

— Василий, мы остаемся, — позвал Туманова из машины Заремба.

Ваха удивленно вскинул голову, припоминая, что минуту назад попутчика звали Геной. Но промолчал от греха подальше: пусть федералы разбираются между собой сами. Лично он знает свое имя и имена своих четырех девочек. И, слава Аллаху, дом еще не разрушен...

— Спасибо, Ваха, счастливой дороги! — искренне пожелал ему Заремба.

Чеченец торопливо закивал и столь же торопливо взял с места. Наверное, боялся смотреть и в зеркальце заднего вида, не веря, что инцидент завершился благополучно. А то вышли из леса, купили куртку, вези — сами не знаем куда, имена разные...

— Да, здесь серьезно, — на этот раз о Туманове заговорил старший лейтенант, увидев его, шатающегося и бледно-розового. — Костя, — позвал племянника. А когда тот, высокий и пока еще худой, но в перспективе обещавший во всем повторить дядьку, выбежал из-за танка, кивнул на больного: — Срочно в землянку и первую помощь. И чай на всех.

Землянка тоже оказалась на славу — достаточно просторная оттого, что не поленились взять лишний штык. Нары на четверых и кровать в углу отдельно для Приходько. Печь-буржуйка, столик, на нем рация и керосиновая лампа.

Санинструктор принялся укладывать Туманова на нары, а Заремба, сложив рюкзаки у входа, с удовольствием набросился на чай:

— Блаженство. Спасибо.

— С вашими связаться? — проявил учтивость Приходько. — Где они, как позывной?

— Да у нас сам видишь какое задание. На месте не сидим, ездим, выясняем, кто где какие захоронения делал или видел. Частенько и с местными жителями в контакт входим, куда без этого, — оправдал Заремба задним числом свое беспечное катание на машине с Вахой.

— Мои, слава Богу, все живы, — с гордостью сообщил старлей о подчиненных. — Не стыдно будет домой возвращаться, тьфу-тьфу-тьфу. Погодите, командованию все же сообщу, что вы у меня, — никак не мог понять, что своей исполнительностью обрекает себя и солдат на неприятности.

— Да мы из МВД, армии не до нас, — как можно спокойнее отмахнулся подполковник.

Но рация ожила и потребовала к себе сама. Щупленький связист тенью прошмыгнул с улицы в землянку, хотя старший лейтенант сам взял тангенту и наушники. Надевать на голову поленился, и присутствующие прекрасно расслышали голос:

— «Седьмой», как у тебя?

— Я — «Седьмой», все в норме. — Намерился доложить о гостях, но его перебили:

— К вечеру действуй по усиленному варианту. Район наполняется нохчами, так что повнимательнее.

— Понял вас. Действую по усиленному.

Заремба прикусил губу: по чью душу боевики стягиваются в район, ясно. Надо ускользать.

Не успел.

— И еще, — продолжал вытекать из черного круга наушников голос начальника. — Внимательно посматривай и на наших, где-то у тебя в тылу под видом похоронной команды шляется группа наемников...

Заремба опередил старлея. Остатками чая плеснув в поворачивающееся в догадке лицо офицера, прыжком сбил со стола автомат и сам передернул затвор. Парнишка-связист, оказавшийся напротив ствола, рухнул на пол, а племянник-санинструктор засипел от приставленного к горлу ножа Туманова:

— А-а-а-а...

— Не двигаться, — зло приказал Заремба, поднося ствол ко лбу Приходько. — Если ты все еще хочешь спокойно вернуться домой со всеми своими подчиненными, то тихо и без дураков.

— «Седьмой», конец связи, — не стал вмешиваться в происходящее командир в рации и, не дождавшись подтверждения, отключился.

— Еще раз предупреждаю, всем спокойно, — повторил подполковник.

Туманов тем временем подвел под взгляд Приходько племянника с ножом у горла, что подействовало сильнее слов.

— Слушай меня, командир, — вернул к себе его внимание Заремба. Глаза старлея налились кровью, он держался из последних сил, и спецназовец поспешил объясниться: — То, что тебе передали, — почти правда. Но не вся. Мы не наемники. Нас подставили, понял? Так же, как по большому счету и тебя, и всю армию. Мою группу по каким-то причинам загоняют в угол и убивают как свои, так и чечены. Я понимаю, что в это трудно поверить. Но ты умный мужик и должен хотя бы знать, что в каждой войне есть изнанка. Лежать! — прикрикнул на связиста, попытавшегося пошевелиться.

— Не стреляйте солдат, — попросил Приходько.

— Не будем. Я сам два месяца назад еще командовал здесь спецназом. Поэтому слушай меня и делай то, что прикажу. Не вынуждай применять оружие.

— Говорите, — постепенно приходил в себя Приходько, выигрывая время и пытаясь понять ситуацию.

— Ты нам сейчас дашь БТР, чтобы проскочить несколько постов. Племянник и связист поедут с нами. Считай, что в качестве заложников. Не вздумай никуда ничего передавать до тех пор, пока они не вернутся, — Заремба приблизился к рации, принялся отворачивать клеммы, винтики, снимать лампы. — Рацию не уничтожаю, потом соберешь — без связи на войне тоскливо.

— Я все равно должен буду доложить руководству о происшедшем.

— Это твое дело, но когда — я сказал. Санинструктор!

— Я, — отозвался Костя из-под ножа.

— Все лекарства против простуды берешь с собой. И пару сухпайков, раз здесь не успели пообедать.

— Хорошо.

— Выходим все вместе. Командир, спокойно отдаешь приказ водителю бронетранспортера и уводишь всех любопытных сюда в землянку. Понял?

— Да.

— Согласен?

— Н-нда.

— И не терзай свою совесть. Мы в самом деле не наемники. Мы просто выходим из войны.

Но сначала требовалось выйти из землянки. Первыми Туманов с санинструктором, потом дрожавший от бессилия Приходько и от страха — связист, а замыкал процессию державший всех на мушке Заремба. Постовые, увидев заложников, замерли в напряжении, но старший лейтенант властно приказал:

— Выполнять мои команды. Всем выполнять только мои команды. Володя, заводи «бэтр», довезешь, — тут он запнулся, не зная, как назвать свалившихся на его голову гостей, — довезешь группу до следующего блокпоста. И без фокусов. Потом сразу назад. — Повернулся к Зарембе: — А я могу вместо них? — кивнул на подчиненных. — Один?

— Нет, — сразу отрезал подполковник. — Один ты можешь натворить никому не нужных героических глупостей. Руководи людьми здесь, банды из-за нас в самом деле наводнили район.

Бронетранспортер оторвался от танка, а отъехав от старшего собрата, и вовсе показался нормальной самостоятельной боевой единицей. Володя высунулся из люка, напряженно посмотрел на командира.

— Все в порядке, здесь небольшое недоразумение, — попытался успокоить водителя старший лейтенант. — Довезешь и вместе с нашими, — кивнул опять на заложников, — назад.

— Остальных — в землянку, — напомнил Заремба, видя, что уже весь блокпост глядит на происходящее со всех щелей и через прорезь прицела.

— Всему личному составу зайти в землянку, — распорядился Приходько. — Никому не предпринимать никаких действий, пока... пока я жив.

— А нам? — подал голос сержант с дороги.

Приходько посмотрел на Зарембу.

— Пусть несут службу.

Непонятные действия налетчиков мешали старшему лейтенанту сосредоточиться и предпринять какую-то более, как сказал Заремба, «героическую глупость».

Когда уселись на броню, подполковник кивнул ему:

— В этой жизни еще много чего непонятного встретится, лейтенант. Не обессудь, что так вышло. Когда бронетранспортер вернется, можешь докладывать руководству все, как было или как посчитаешь нужным. Но доложить надо, иначе не быть тебе капитаном. Да, и вот что еще, — Заремба спрыгнул с брони, отвел офицера в сторону, чтобы никто не слышал: — Начальства нынче здесь много дурного, на людей кому-то может оказаться и наплевать. А тебя за то, что не принял бой, могут погнать и из армии.

— Мне люди важнее, — упрямо повторил Приходько.

— Этим ты мне и нравишься. И я бы хотел, чтобы такие, как ты, служили. Забрось в БТР пару автоматов и шепни солдатам, чтобы, когда мы скроемся, немного постреляли нам вслед. Вроде как и повоюете.

— Я ничего не понимаю, — наконец откровенно признался старший лейтенант.

— Авось когда-нибудь встретимся, и я все объясню. Удачи тебе. Давай автоматы.

Когда Приходько подал принесенное за шиворот оружие, Заремба приказал водителю:

— Трогаем.

 

Глава 12. «Шерше ля фам»

 

В новый кабинет своего бывшего шефа Вениамин Витальевич входил не без любопытства, перемежающегося с робостью. Хотелось, конечно, больше не касаться подобных друзей-начальников, но старые дела и новые деньги связывали, оказывается, покрепче дружеских или служебных уз.

— С вашего позволения.

— Входи, входи.

Шеф сидел за элегантным полукруглым столом уверенно и привычно, будто проработал в этом кресле и с компьютерами всю предыдущую жизнь. На новеньких папках, лежавших на краю стола, золотом вытиснены его имя и название новой должности, гора бумаг на подпись. Как всегда, идеально чистая пепельница. На этот раз, правда, из малахита. Конечно же, неизменный кофейный уголок на фоне фотообоев с березовой рощей. Шторы-жалюзи. Ничего дубового и массивного, а поди ж ты, все равно впечатляет.

Кремль из окна не виден, но ведь кукловоды дергают свои ниточки только из темноты или из-за ширмы.

— Ты знаешь, можно жить и здесь. Не говоря о том, что чувствуешь себя гораздо спокойнее, — первым делом поделился открытием шеф.

Неужели это он еще вчера был похож на треснувший, с обвалившейся краской, деформированный памятник? За ночь кто-то искусный вылепил точную копию первого монумента — из свежего материала, без единой зазубрины, окалины, скола. На новом месте ему сиделось намного уютнее, он больше гармонировал с интерьером, а искусная рука мастера сумела нанести и новые оттенки на выражение лица. А точнее, убрала старые — настороженность, подозрительность, усталость. Да и что говорить, если с порога он завел речь не о работе и чеченских делах, а о себе! Это ли не показатель благополучия?

«Я тоже так хочу», — неожиданно признался себе Вениамин Витальевич, хотя предложи хозяин перейти к нему на работу сейчас, наверняка бы задергался: еще труднее, чем от денег, оторваться от власти. А Вениамин Витальевич находился с ней рядом... Да и не предложат ему ничего. Шефу важнее держать заполненной своим человеком клеточку около администрации президента.

— Итак, ты мне принес новые известия. И, судя по настроению, неплохие, — перешел все же к делу хозяин.

— Да. По крайней мере хоть какая-то определенность по «Кобре». Из группы осталось два человека — сам Заремба и пограничник капитан Туманов.

Хозяин встрепенулся, попытался даже вытянуть шею — настолько важным оказалось сообщение:

— Откуда сведения?

— Они вышли на блокпост. Начальник принял радиограмму об их задержании позже, когда они сами захватили у него заложников.

— Заложников? Они применили оружие?

— Да, шел бой.

— Прекрасно. Чудесно! Совершенно очаровательно. Теперь у нас есть и все юридические основания для поиска, — лукавил, конечно, хозяин: никаких юридических прав тайная засылка группы не давала, но тем не менее переступленная Зарембой черта принесла радость в кабинет. — Так-так, и что дальше?

— После боя Заремба и Туманов ушли в лесополосу.

— Район оцеплен?

— Так точно, — перешел на военный язык Вениамин Витальевич. — Скорее всего, они движутся на Назрань или Моздок.

— Предупредите МВД Северной Осетии, Ингушетии и Кабардино-Балкарии... Хотя нет, никакого шума, а то ведь могут и в самом деле еще поймать. Усилить поиск в самой Чечне, там еще можно стрелять без разбора. А в Моздок, Нальчик и Назрань приготовьте группы по два-три человека с самыми широкими полномочиями по аресту Зарембы и Туманова.

Прекрасен командир, уверенно отдающий приказы! Который сам берет на себя ответственность. Нет, с ним можно поработать, можно...

— Слушай, а неплохую группу, черт побери, ты сколотил, а?! Молодец, — неожиданно похвалил и оценил сделанное неделю назад хозяин. — Свершись чуть попозже мое снятие — и все прошло бы спокойным образом. Жалко... Эти ребята могли бы нам потом пригодиться. И не раз.

— Могли бы, — согласился польщенный Вениамин Витальевич. И еще раз напомнил о себе: — Группа собралась очень толковая.

— Снявши голову, по волосам не плачут. Все внимание отныне нацелить на поиск связей Зарембы и Туманова в России и, может быть, СНГ.

— Они, собственно, одиноки. Как и приказывали...

— Полностью одиноких не бывает. Значит, ищите женщину. Шерше ля фам. Надеюсь, у них нормальная половая ориентация?

— Офицеры. А у них с этим делом вроде нормально.

— Что с журналистом?

— Закрыт. Сегодня утром улетел на Курилы. Репортажи с крайних точек России. Через неделю там лягут туманы, так что вырвется не раньше, чем через месяц. А сегодня… — Вениамин Витальевич раскрыл зубчатую пасть крокодиловой папки. — Вот, в журнальчике перед отлетом успел тиснуть.

— «Женский пляж», — прочел название рассказа на указанной странице хозяин. — О ком и о чем?

— Надо думать, о Зарембе. Подходит он.

Хозяин кабинета склонился над публикацией, забыв предложить гостю стул. Тот так и стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока рассказ хоть и бегло, но не был прочитан до конца.

— Забавно. Если эта тетя Нина вспомнилась ему перед отлетом, а после этих воспоминаний других женщин у него не было...

— Они сидели безвылазно на полигоне, не было, — успокоил Вениамин Витальевич.

— Значит, она и сейчас у него может сидеть в мозгах. Разыщите на всякий случай санаторий, подружек тети Нины и ее саму. Взять под особый контроль. Как и прежнее место службы. Всех разведенок, вдовушек и тому подобное.

— Уже кое-что сделано, — с улыбкой фокусника произнес Вениамин Витальевич. — Санаторий министерства обороны найден. Найдена и сама тетя Нина! — Дождавшись восхищенного удивления начальника, закончил: — Она вернулась от мужа, работает на старом месте.

— Превосходно! — Шеф произносил в новом кабинете только возвышенные слова. И наконец-то соизволил пригласить гостя в «березовую рощу». — Не так все плохо в этой жизни, а, Вениамин Витальевич! И чеченские поезда — фу, какая малость! Это все равно что мелочь по карманам тырить. Неужель не найдем более прибыльного занятия в той же Чечне?

Сказал так, что Вениамин Витальевич понял: оно уже найдено. Напрягся.

— Да если позволить ей победить, — шепотом закончил шеф, — там такие финансовые перспективы открываются... — И громко, весело: — По пять грамм коньячку?

— Мне на работу.

— Успокойся! Уж что-что, а кремлевские кабинеты запаха перегара не боятся. — Сам наполнил рюмки. — За все хорошее. Быть удаче.

— Быть, — сдался Вениамин Витальевич. И, странное дело, впервые вспотел не до, а после выпивки.

 

— Быть добру, — почти в это же время подняли свой тост и Заремба с Тумановым.

Пили спирт, оставленный санинструктором Костей. Туманов — из-за таблеток — нацедил себе один грамм, подполковник почти полную мензурку.

— А теперь спи.

Капитан уже не сопротивлялся, послушно прикрыл тяжелые даже на вид веки и, похоже, сразу забылся в полудреме.

— Спи, — повторил Заремба, собираясь с мыслями. Убежище себе они устроили под обвалившейся плитой, с обратной стороны которой карандашом, извлеченным из неистощимой рукоятки волшебного ножа, было начертано слово «Мины».

А развалины на окраине поселка он приметил, когда проскочили его на бронетранспортере. Для конспирации проехали еще с километр. Затем Заремба приказал остановиться около лесополосы, уходящей от дороги в степь.

Вытащил на броню солдатские автоматы, быстро разобрал их и бросил части внутрь машины.

— Все, возвращайтесь на пост.

— И без шуток, — предупредил и Туманов, но говорил скорее ради того, чтобы поддержать самого себя хоть в каком-то транспортабельном состоянии.

— Пошел, — одновременно хлопнули по броне, словно по крупу лошади.

БТР потоптался, разворачиваясь, и затем с места взял в карьер. Спецназовцы побежали к лесополосе, но как только бронетранспортер исчез из виду, пригнулись и свернули к овражку, воровато пробиравшемуся к развалинам поселка. Не менее воровато крались к домам и спецназовцы. Собственно, крался Заремба, а Туманов, совсем никакой, машинально повторял его движения — полз, откидывался, замирал, пробовал делать перебежки. А когда спросил, далеко ли еще, подполковник понял: он ничего и не видит.

— Крепись, Василий. Нам еще держать границу. Неизвестно где и какую, но держать, — убежденно шептал подполковник, не боясь пафоса и подтягивая под себя земное покрывало. — Не может страна без границ перед врагом и всякой тварью.

— Да, — слабо соглашался пограничник. И спрашивал неизменное спасительное для себя: — Скоро?

— Рядышком. Мы уже на нейтральной полосе. Заляжем под бочком теперь у чеченцев, пока доблестные федеральные войска не прочешут все лесополосы. Отоспимся зато. Как насчет поспать?

— Хоть сейчас.

— Сейчас нельзя. Кто ж нам позволит-то такую наглость — белым днем в чистом поле животы греть. Не пляж.

Последняя фраза неожиданно напомнила про Нину. Почему-то захотелось заговорить о ней, и зашел издали:

— Как, ты говоришь, однажды назвал свою судью? Какая-то светлость...

— Ваша светлость.

— Красиво. Вернемся, возьмем твою «Вашу светлость» и махнем на один из черноморских пляжей. А то лето пройдет — и кроме как в грязь, никуда не окунемся.

— Заметано, — опять слабо согласился капитан.

А Заремба, себе удивляясь, говорил и говорил, лишь бы Туманов продолжал идти и бороться за себя. И даже когда заползли под развороченные авиабомбой плиты разрушенного дома, не сразу уложил больного, а разлил остатки спирта:

— За ребят. И быть добру.

Хотя добро впереди и не просматривалось. Вениамина Витальевича он, конечно, попытается разыскать. И не ради того, чтобы посмотреть ему в глаза — от сентиментальности тому ни холодно, ни жарко. Он заставит, во-первых, его раскошелиться, и не теми копейками, что нарисовал в Чкаловском — памятники на могилы нынче не дешевы, а ребятам он их поставит в полный рост. А во-вторых, и главных, — узнает, кто и почему дал команду войскам бомбить группу.

Никуда Вениамин Витальевич не денется, скажет, хотя бы в обмен на сумку с документами. А нет — можно попробовать самому разобраться в магнитофонных записях и накладных-обязательствах. И потом оценить и решить, кого заставить плясать уже под свою дудку. Танец не кончился, господа. Он только начинается. И вы пока не знаете, что музыкантов перекупили и мелодия польется не та, что заказывали вы...

Туманов постанывал, беспокойно ворочался, и подполковник подсунул ему под бока рюкзаки. Сам принялся внимательно осматривать место, где планировалось пробыть минимум суток трое. Вынужденно пропел:

— Ничего, ничего, ничего хорошего.

Поселок пострадал от авианалета где-то год назад, потому что развалины уже покорно зарастали бурьяном. Вещи из-под обломков давно выбрали: одежду на тряпки, мебель на растопку. Ближайший жилой дом стоял метрах в ста, на счастье разведчиков огороженный высоким бетонным забором. Невдалеке шуршала под колесами машин дорога, но руины могли привлечь водителей лишь возможностью использовать их как туалет. В поселке, надо полагать, ни мира, ни войны. И никто никогда не признается, за кого он — за дудаевцев или за федералов. Потому как ни те, ни другие не могут обеспечить защиту и безопасность. На гражданских войнах люди выживают, если стоят сами за себя.

— Только бы никого нелегкая не принесла, — продолжал размышлять Заремба. В то же время успокаивая себя: — А что здесь ловить, что искать?

Глянул на рюкзак под спиной у пограничника. Потянулся к нему, намереваясь достать пару гранат и приготовить их под растяжки для прикрытия. Но поразмыслил и отказался: бродячая собака побежит или кошка, заденет лапой — и греметь взрывам. А зачем лишнее внимание? Чай, не женщины...

Пристроился рядом с капитаном, положил голову на один из рюкзаков. Солнышко дотягивалось до ног, припекало. Захотелось снять ботинки, чтобы лучи коснулись натруженных и потных ног, но лень оказалась сильнее. Сильнее желания двигаться, шевелиться, даже думать. Как много значило прикосновение головы к подушке! Слабость расплылась мгновенно, пугая темпом распространения и жесткой хваткой.

— Нет, — отринул дрему подполковник.

Сел, огляделся еще раз. Вокруг в природе полуденная дрема, ничего тревожного и подозрительного. Может, и в самом деле минуту прикорнуть сейчас, а ночью посторожить?

Еще не разрешил себе подобного, но мысль сама по себе оказалась сильнее приказа. Снова устроил голову на рюкзаке и прикрыл глаза. Под спину попал камешек, но сил хватило только на то, чтобы на ощупь проверить около себя автомат. Мысленно представил циферблат часов, вгляделся в самый низ, в цифру «6» — проснуться в это время.

И сразу уснул.

...Проснулся чуть раньше, и скорее оттого, что камешек доконал спину и она устала с ним бороться. Раскрывая веки, сразу же схватился за оружие — на месте. После секундного страха пришло чувство недовольства собой: все же поддался слабости, уснул. Неужели чувства стали командовать, а не разум?

После сна, давшего силы, он мог задать, наверное, и такой вопрос. Но попытался оправдаться и перед самим собой, хотя никто не требовал ответа: да, прикорнул. А что могло случиться? Вернее, случиться могло все что угодно, но почему именно сейчас и здесь? Не надо думать, что мы центр Вселенной или пуп Земли. Лежали развалины никому не нужными год и еще столько же пролежат, пока полностью не зарастут бурьяном. Единственное успокоение и благо, что Василий продолжал спать. Подполковник поправил на нем куртку Вахи и «Крону», а когда пограничник попытался пробиться сквозь пелену и проснуться, успокоительно положил руку на грудь:

— Спи. Все в порядке, спи.

Прислушался к дороге — движение почти смолкло. Конечно, кто на ночь глядя осмелится выехать в пасть волку? Зато шумом постепенно наполнялся сам поселок. Звенели ведра: видать, неподалеку находился родник или водопроводная колонка. Урчали трактора, блеяли овцы, мычали коровы. Много детских голосов — ребятня то ли в футбол сражалась, то ли боролась. Нормальная мирная жизнь, если не глядеть на развалины. Руины чьей-то некогда возможно счастливой поры.

— Что? — проснулся-таки Туманов.

— Вроде тихо. Как самочувствие? — первым делом дотронулся до лба капитана.

Тот, видимо, сам хотел услышать о температуре, потому как успел забыть критерий, по которому определяется нормальный уровень здоровья.

— Есть еще, — сообщил подполковник.

— Поламывает. Точнее, грызет внутри. И грудь давит, — добавил штрихи к нарисованной картине пограничник.

— Семь дней, — напомнил Заремба срок, который Туманов сам и определил для болезни.

— Попил бы, — облизал губы пограничник.

Заремба взвесил фляжки. Одна пустая, во второй меньше половины. Правда, ведра гремят совсем недалеко, можно попробовать и добраться до воды.

— Два глотка. Под таблетку, — разрешил капитану. Тот припал к металлическому горлышку, но оторваться все же смог сам, хотя Заремба сдержался и не стал отбирать фляжку.

— Извини.

— Я все же порыскаю, может, тряпье какое найду. Отдыхай.

Грустное это занятие — копаться в остатках и ошметках чьего-то бывшего уюта и счастья. Мало-мальски пригодное для жизни оказалось давно растащенным или истлевшим, поэтому вернулся подполковник почти ни с чем, если не считать нескольких кусочков фанеры: все не на бетоне лежать. Вот и денег вроде полно, а не купишь на них ни свободу, ни тепло, ни здоровье. Угораздило.

Туманов лежал, прикрыв глаза. По шагам определив, кто идет, не стал тратить силы, чтобы удостовериться в догадке.

— Сейчас сотворим спальные апартаменты, — пообещал Заремба. — Мы еще здесь так заживем, что и уходить не захочется.

Вдруг заметил, что говорит с пограничником как с маленьким: больные, оказывается, невольно заставляют менять тональность разговора с ними. Ну и шут с ним, с детсадовским тоном, лишь бы шло на пользу. А делать и поступать нужно так, как подсказывает душа. Солнце садилось медленно — летние вечера столь же длинны, как и день. Поэтому Заремба успел еще немного поползать среди камней и приволочь обрывки проволоки, погнутую алюминиевую кружку, полуистлевший, тронутый с одной стороны огнем клок ваты и стекло. Применения им еще не виделось, но хороший хозяин несет в дом, а не из дома.

— Пей, ночью сползаю к колонке, — протянул остатки воды капитану.

Тот с готовностью отпил несколько глотков.

— Сам хлебни, — протянул остатки командиру.

Заремба больше сделал вид, что пьет, но губы и горло тем не менее смочил. Принять решение — это лишь полдела. До воды нужно еще добраться.

И не ошибся в своих опасениях.

Когда стемнело и подполковник в последний раз мысленно прокладывал при угасающем свете дорожку к трассе и затем к колонке-роднику, как раз там, на другом краю увидел тени. Крались, оглядываясь по сторонам и глуповато-счастливо похихикивая, парень и девушка. За первыми развалинами они присели, принялись исступленно целоваться. Насытившись первыми глотками любви, привычно, наверное бывали здесь не раз, заскользили дальше, глубже в развалины — еще дальше от людей, поселка. Но ближе к затаившимся спецназовцам.

Туманов, впервые за день приподнявшийся, тронул автомат. Им с Зарембой прятаться места не оставалось. Самое укромное прибежище могло быть притягательным и для влюбленных. Целуясь, ласкаясь, они и приближались к их устрашающей, но не для невидящих надписи «Мины».

Не увидели предупреждения. Ничего не замечали, кроме друг друга. Уже не таясь, не оглядываясь воровато, как раз напротив разведчиков сцепили объятия, зашептали горячие слова. Но уединение требовалось совсем не для этого. Торопливо и нетерпеливо, не отрываясь губами от губ, принялись расстегивать друг на друге одежды.

Бледно заблестели оголившиеся плечи, и парень припал к небольшим остреньким бугоркам подруги. Девушка в истоме отбросила голову назад и, скорее всего, прикрыла глаза, потому что не увидеть стоявших напротив, прижатых неожиданностью случившегося спецназовцев мог и в самом деле только слепой. Или, как теперь стало ясно, и влюбленный.

«Шариат шариатом, а чувства чувствами, — подумал Заремба. И усмехнулся внутри над мужчинами-чеченцами: — Даже если наденете на своих женщин паранджу, все равно ведь потом снимать ее придется. Зачем тогда лицемерить?».

Отвернуться бы, а еще лучше — уйти, оставить влюбленных наедине, но любой шорох спугнет голубков, а вслед за ними поднимется стая воронья, закаркает, накличет беду. Поэтому приходилось держать парочку на контроле, смотреть на любовные игры молодых, почти вплотную стоя к дрожавшим девичьим плечам.

Девушка сама направила губы парня вниз, к животу, и тот послушно и желаемо принялся стаскивать юбку, открывая разведчикам дрожавшую в нетерпении и страсти фигурку. Развалины не только похоронили чье-то счастье. Они рождали в своих пределах и новое...

И тут, оставшись голой, ожидая, когда и парень сорвет с себя остатки одежд, девушка открыла глаза и вскрикнула от страха, увидев наконец глядящих на нее русских офицеров. Свернулась калачиком, закрываясь, и парень тоже глянул снизу вверх, переведя взгляд от только что сброшенных на землю брюк и юбки на офицеров. Будь он одетым, попытался бы, наверное, отскочить в сторону, но голый человек беззащитнее ребенка.

— Тихо, не кричать, — направив на них оружие, властно приказал Заремба.

— Не... не надо, — прошептала пересохшими губами девушка.

— Потихоньку, спокойно одевайся, — разрешил ей подполковник.

Та одной рукой стала дотягиваться до вещей и кое-как набрасывать их на себя. Парень продолжал сидеть под стволом автомата. Первый испуг у него прошел, он сумел понять, что русские здесь не случайно, что они прячутся. В то же время это предполагало самое худшее, так как именно человек прячущийся не желает иметь свидетелей.

Туманов тоже требовательно посмотрел на командира. Влюбленные поняли его взгляд, обреченно замерли, забыв про одежды.

— Не надо, — вновь попросила девушка, но теперь она уже просила не о том, чтобы ее не насиловали, а чтобы не убивали.

— И что с вами делать? — откровенно признался в своем бессилии Заремба, стараясь не встречаться взглядом с Тумановым.

— Отпустите, — попросил парень.

— Небось, из банды, — усмехнулся капитан, заранее зная обратный ответ.

— Нет, я не воюю. Мы скоро поженимся.

— Он не воюет, нет, — заступилась за друга и девушка.
И подтвердила: — У нас скоро свадьба.

— Кого поддерживает село?

— Н...никого, — честно признался парень. — Сами по себе. Со всеми мирно.

— А чего же не воюешь вместе с остальными? — продолжал дотошно допытываться пограничник, пытаясь поймать того на неточности и избавиться от угрызений совести перед предстоящим убийством.

— Не пошел. Не хочу. Мясом откупаюсь, барашками.

— Ага, значит, помогаешь боевикам, — нашел-таки оправдание капитан и снова посмотрел на Зарембу.

А тот смотрел на девушку. Та смущенно прятала за спину лифчик и одергивала блузку: одеваться под взглядом незнакомца оказалось не менее стеснительно, чем раздеваться. Выглядела она лет на семнадцать — восемнадцать, по-горянски была смугла, глазаста. Неужели и девушки хотят, чтобы взбесившиеся от собственной независимости и значимости мужики загнали их в семнадцатый век, в паранджу и бесправие?

— Одевайся, — разрешил двигаться и парню. — Пойдете пока с нами.

— Да-да, — согласился тот.

Зато девушка, более бесхитростная или более смелая, поинтересовалась:

— А куда?

— До Моздока, конечно, мы вас не потянем, но пару километров пройдете. На всякий случай, чтобы шума не поднимали.

— Мы не... — начал парень, но Туманов одним движением автомата заставил его замолчать.

— Возьмитесь за руки и следуйте за мной. Гена, — опять перешел Заремба на никому не нужную конспирацию. — При малейшей попытке бежать стреляй на поражение.

— Есть! — с удовольствием согласился с приказом капитан. Не думали, что придется столь скоро покидать приютившие их развалины. А тут не только от воюющих сторон покоя нет, но и от влюбленных. Где теперь прятаться? Где тот уголок в районе, куда не заглянет ни одна собака? И воды не набрали... Шли медленно, все по тому же оврагу выбираясь к лесополосе. Но сколько раз она может выручать? Да и не выручит. Хотя бы потому, что сама продувается насквозь ветрами, просматривается насквозь взглядом, простреливается навылет любым выстрелом. В лесополосе спасения нет...

— Все, — остановился Заремба. Как ни плавно передергивал Туманов затвор, а металл клацнул, заставив чеченцев вздрогнуть и сжаться. Передернутый затвор под слово «все» — это в самом деле все.

Однако решимости и решительности в действиях командира капитан по-прежнему не увидел. Неужели пример с Вахой недостаточен: ехали бы сами за рулем, уже пересекли бы границу с Ингушетией. А отпустить чеченцев — это пустить по своему следу гончих псов. Непротивление злу насилием? Толстовщина какая-то...

Заремба, наоборот, думал о Туманове. Вдруг отыскал, высветил в чехарде всякой всячины тот основной штрих, из-за которого он с самого первого раза все же не очень возжелал иметь рядом пограничника — тот показался ему чересчур агрессивным. Если лично он настрелялся в своей жизни вволю, то Туманов лишь начинает это делать. Ему укажи на врага и дай в руки оружие — и он станет мстить. Беспощадно и в какой-то степени справедливо. За свою передвинутую заставу, за прошедшую, оказавшуюся глупой, жизнь. За поруганную — в первую очередь высшими чиновниками и государственными мужами — Родину. Собственные семейные неурядицы. Тем более нет нужды жалеть чеченцев, которые копят злобу к его товарищам по оружию и всегда готовы пустить в ход свое.

...Но разница между начинающим войну и ее заканчивающим — как раз в десятках загубленных жизней. Подчас невинных...

— Бегите домой, чтобы пятки сверкали, — отпустил влюбленных подполковник.

Те недоверчиво, не спуская глаз с автоматов, попятились.
А когда капитан сделал неосторожное движение, сердечки у них оборвались и они окаменели.

— Я сказал, бегите, — повторил Заремба.

Третьего раза не потребовалось. Схватившись за руки, парень и девушка бросились к редким огонькам поселка. К продолжению жизни и любви.

— А ты не скажешь, зачем нам вообще автоматы? Просто таскать и пугать кошек? — поинтересовался Туманов. — Ты веришь в их благородство и надеешься, что они никому ничего не скажут?

— Нет, не надеюсь. И надо уносить ноги, если хотим, чтобы они нас еще носили по грешной земле.

— Благородно, конечно, но глупо, И когда они тебе или мне станут вспарывать живот или отрубать голову, не забудем вспомнить этот миг.

— Надо уходить.

— Куда? «Спереди застава, сзади западня» — песенку такую слыхал?

— Слыхал. И сто раз проходил ее на практике. А уходить... Пересекаем трассу и в обход села — снова к блокпосту.

— Ты что-то забыл сказать Приходько?

— Думаю, да.

— Что?

— Помнишь солдата, что лежал около сгоревших машин? Надо похоронить.

Сказал, конечно, о первом вспомнившемся, но в то же время именно с этим и согласился: раз не забывается, если сидит в подсознании, то все едино отыскалось бы. И мучило бы потом всю жизнь. Очень хорошо, что вспомнился непохороненый солдат...

— Знаешь, это не ты не хотел меня брать с собой, — вдруг снова вспомнил Балашиху капитан. — Это я не хотел с тобой идти. Что-то чувствовал в тебе надломленное. Извини, но это так.

Зарембе, который сам несколько минут назад думал что-то подобное о Туманове, оказалось неприятным это признание вслух. Не желая усугублять конфликт, первым тронулся с места:

— Надо спешить. Трогаемся.

— Пошли, — не стал спорить и Туманов.

Свое слово он сказал, прекрасно в то же время понимая, что им суждено ради спасения держаться только вместе. Это потом, в России, можно разойтись в разные стороны и больше никогда не касаться друг друга. Но в Россию надо выйти...

Едва успели перебежать трассу и начать обход поселка, как около развалин послышался собачий лай, голоса людей, замелькали фонарики. Туманов скосил глаза на командира: а я о чем говорил? Заремба, кажется, в глубине души надеялся, что ничего подобного не произойдет, и правота пограничника откровенно удручила его. Впрочем, почему должны доверять ему люди, которые боятся теперь и собственных развалин? Все закономерно.

— А Приходько наверняка сразу всадит нам по паре магазинов, — продолжал прогноз Туманов. — Лично я на его месте всыпал бы, — боясь все-таки ошибиться, поправился пограничник.

Но Заремба окончательно вознамерился идти к старшему лейтенанту. Или убедит его помочь, или... или все годы службы и работы с людьми пошли насмарку и он не разбирается в жизни.

— Ты постоишь в сторонке, — ограждая капитана от неожиданностей в виде той же пары магазинов, распорядился подполковник.

— Пойдем вместе, — не согласился с командиром пограничник. — Только вдвоем.

— Извини, но вот это — точно глупость. Прикроешь меня.

Капитан усмехнулся:

— Своих стрелять у меня рука не поднимется. Даже ради тебя, командир.

— Тогда держи, — Заремба снял с пояса сумку. — Здесь, надо полагать, несметные суммы. В долларах. Пока ты будешь с ними, ты, с одной стороны, останешься подвержен невероятному риску, но с другой — прикрыт на будущее. Если не вернусь — распоряжайся по своему усмотрению.

— Неладно что-то у нас с тобой, Алексей, — не трогая сумки, проговорил капитан. — Нам бы выползать вместе, а мы на радость своим и чужим полируем грани.

— Значит, не роботы. Значит, думаем и не желаем превращаться в тупых и слепых исполнителей, которым наплевать на собственное мнение о себе. Все нормально, Василий. К тому же я убежден, что вернусь.

— Возвращайся, — пожелал и Туманов, хотя про себя добавил: «На влюбленную парочку тоже надеялся...».

Вместе с сумкой оставив и автомат, Заремба вышел на трассу и пошел по пустынной дороге в сторону поста. Оттуда долго его не замечали, потом раздались команды и в воздух ушли трассеры. Подполковник остановился, успокаивая солдат и давая время Приходько выйти из землянки. Тот попусту стрелять не станет. В самом деле — вверх ушла зеленая осветительная ракета. Заремба поднял руки, но не сдаваясь, а показывая, что без оружия, и медленно пошел на блокпост. Его напряженно ждали. Старший лейтенант в красивое кино играть не желал и выходить навстречу тоже безоружным не намеревался. Встретил Зарембу у первых изгибов «змейки» при оружии, показывая, кто здесь распоряжается.

Узнав подполковника, долго молча смотрел на него, стараясь предугадать, что привело командира «похоронной команды» к нему повторно и чем это грозит его людям и его собственной офицерской карьере. Честно признался:

— Не ждал.

— Мне бы с тобой поговорить, старший лейтенант. Тет-а-тет.

— Мы уже говорили.

— И все-таки.

— Ну что ж, давай присядем. Товарищ-то держит сейчас нас на мушке?

— Нет. Своих не стреляем. Чужих без дела тоже.

— Кто вы на самом деле?

— Вот об этом и хочу рассказать. Давай все-таки присядем. Где посчитаешь нужным.

— Пойдем к землянке. Костя, — позвал племянника. Когда тот оказался рядом, кивнул: — Обыщи.

Санинструктор со смешанным чувством — неприязни за предыдущий захват и в то же время не забыв, что ничего плохого им так и не сделали, подступился к подполковнику. Заремба сам отдал ему «короля джунглей», попросив:

— Только потом вернешь.

— Посмотрим, — неопределенно отозвался старший лейтенант и пропустил подполковника впереди себя.

 

Глава 13. Война своих не отпускает

 

— Хорошо. Допустим, я вам поверил. И что дальше?

Приходько скурил за время рассказа несколько сигарет, но перед решающим вопросом вытащил еще одну.

— Нужно дать время отлежаться Василию, а потом каким-то образом помочь нам добраться до границы.

— И подвести себя под трибунал.

Зажигалка не давала огня, и старший лейтенант потряс ее как монету в ладони. Орел или решка выпадет? Зажглась.

— При определенном стечении обстоятельств может случиться и такое, — согласился Заремба. — Хотя, как мне кажется, шума вокруг нас поднимать не станут. Трибунал — это в любом случае разбирательство, а в правительстве, я уверен, есть и такие люди, которые за представленную информацию выдадут ордена. Я думал о тебе, не бойся.

— А я не боюсь. Кстати, за сообщение о вас и стрельбу удостоился устной благодарности замкомандарма. Сдам вас, точно орден получу.

— У меня их четыре. Тешат иногда самолюбие, но не греют. Поверь. А тем более не служат защитой перед властью.

— Ладно, на дворе ночь и пора вроде ложиться досыпать. Давай глянем бумаги и послушаем пленки. На это дело у нас в кустах магнитофон имеется и студент с незаконченным высшим экономическим.

— Документы у Туманова. Одного отпустишь сходить за ним или под охраной?

— Зачем охрана? Сам ведь пришел, смысл-то какой не возвращаться?

Насколько позволяла темнота, Заремба внимательно посмотрел на старшего лейтенанта. Словно давая возможность увидеть себя получше, Приходько затянулся сигаретой, раскаленным пеплом подкраснив лицо. Каменное. Нет, не угадаешь, что у него на уме. Можно только поверить собственной интуиции.

— Через пять минут вернемся, — поднялся Заремба.

...Туманов окликнул его из нового места — переместился на всякий случай. Молодец. Перепрыгнув к нему через придорожную канаву, Заремба присел на корточки.

— Ну что, ждут нас в гости. Без хлеба-соли и плясок, правда, но они и не подразумевались с самого начала.

— Хоть какие-то гарантии получил?

— Видишь, вернулся. Можем уйти. Искать, я думаю, не станут.

— Что ж, давай рискнем, — окончательно согласился с планом командира пограничник. И, что понравилось Зарембе, не отгородив себя от ответственности за непредсказуемость событий.

Вышли на трассу. Встречать их высыпала, наверное, вся команда блокпоста. Петлять по нему, по крайней мере Заремба, посчитал все же недостойным своего звания и погон, и перепрыгнул препятствия. Туманову подобное оказалось не под силу, и он вынужденно повторил все изгибы. Вслед за командиром протянул старшему лейтенанту автомат, пистолеты.

И только после этого Приходько в точности повторил дневную фразу:

— Костя, больного в землянку. И чай на всех.

Говорят, дважды нельзя ступить в одну воду, а санинструктор капитана обхватил так же, как накануне. Сходство заметили все, кто-то хихикнул.

— Всем отдыхать, — разогнал солдат Приходько. — И охранять. — Боевые расчеты потянулись к огневым точкам, отдыхающая смена — спать. Сам командир еще раз перекурил, проверил часовых и только после этого вместе с Зарембой спустился вниз.

В землянке, в ворохе накладных из заветной сумки с удовольствием профессионала копался тот самый сержант, что остановил машину Вахи в первый раз.

— Кажется, двойная бухгалтерия, — вынес он первый вердикт бумагам, как только командир спустился под землю.

— Бухгалтерия чего? — попросил более доступных объяснений старший лейтенант.

— Документы разрозненные, надо с чем-то сопоставлять. Но некоторые копии есть. И когда послушаешь записи, — сержант кивнул на заляпанный наклейками от жвачек магнитофон, — то кое-что проясняется.

Он нажал вялую, безжизненную клавишу запуска. Та попыталась выскочить обратно, но сержант-студент-экономист не зря отдал лучшие свои годы студенчеству и армии: прижал черную квадратную головку спичкой.

— Алло, Москва? Махмуд говорит...

Говорил Махмуд с Москвой несколько раз, и после каждого общения картина становилась все яснее. Даже по намекам, иносказаниям вырисовывалось, что кто-то в Москве пробивает деньги из бюджета на восстановление разрушенного Грозного. Дальше шел спор, через какие банки предварительно прокручивать их, чтобы набежали проценты.

— Так сейчас все делают, — успокоил сержант.

Дальше магнитофон сообщил, что после прибытия денег в Чечню их обналичивали в военно-полевом банке. Якобы на зарплату, закупку стройматериалов и тому подобное. Затем городские власти подписывали бумаги о приеме в эксплуатацию больниц, школ, детских садов и магазинов, а через день-два, якобы «в результате террористических актов» или «налета авиации», здания вновь разрушались и финансирование начиналось снова. Так, не положив ни кирпича, не протянув ни метра труб, списывали миллиарды рублей. Москва, правда, просила делать подольше разрывы между «сдачей» объекта и его новым «уничтожением», или, что еще лучше, подгадывать под боевые действия, которые легко можно ради этого дела провоцировать и управлять ими.

Про подобные махинации Заремба не слышал. Знал про горящий нефтяной факел на окраине Грозного. Кем-то подожженный в самом начале войны, он коптил небо и никто не собирался его тушить.

— Через этот факел столько списывается, — махнул рукой знакомый вертолетчик, когда однажды Заремба поинтересовался, почему не могут погасить огонь. — Сгорает на тонну, списывают десятки и сотни. Нельзя гасить.

Теперь вот строительство! Где же взять России столько жил, чтобы тащить всех воров и грабителей?!

После пленки Приходько посмотрел на спецназовцев с окончательным доверием. Туманов, укутанный одеялами, лежал на своем прежнем месте. Вернее, на месте санинструктора, потому что тот, совершенно равнодушный к магнитофонным откровениям, пристраивался в уголке рядом с нарами.

— В накладных — какие-то железнодорожные поставки, — продолжал в роли криминалиста изучать бумаги сержант. Спичку вытащил, дав передохнуть магнитофону. — И главное — ксерокопии гарантийных писем от имени правительства России на получение ссуд и кредитов на все то же восстановление Чечни. Даты, подписи.

Старший лейтенант с недоверием и долей испуга от приобщения к государственным интригам посмотрел на Зарембу: неужели все правда? Подполковник пожал плечами: экономист твой работает, ты сам все слышал. Так что, чем могу. Знал бы больше, может, и всю армейскую группировку в Чечне бросили бы против «Кобры», а не вшивый десант с вертолетами.

— Спасибо, Юра! — поблагодарил довольного самим собой сержанта Приходько. — Отдыхай. Курите? — забыв, что уже спрашивал, поинтересовался у спецназовца.

— Нет. Из тех, кто курил, один Туманов остался, — прорвалось с болью.

— А я выйду покурить.

Заремба чертовски хотел спать, но нашел в себе силы подняться и выйти на улицу вместе со старшим лейтенантом.

— Что ж они вот так, за нашей спиной и на нашей крови... — в сердцах проговорил тот. Нервно покурил и пообещал: — Я перекину вас. К самой границе. Не беспокойтесь. Идите отдыхать, товарищ подполковник, — впервые на этот раз обратился по званию. — А я посты проверю.

— Спокойной ночи.

Зарембе постелили рядом с Тумановым, на месте сержанта, потому что тот пристраивался на полу рядом с санинструктором. Студент хотел о чем-то спросить, и ответь Заремба на его взгляд, наверняка завязался бы разговор. Но спецназовец сделал вид, что ничего не увидел и не понял.

 

Спали разведчики почти целые сутки. Вставали, наспех перекусывали и снова тянулись к нарам. В землянке, правда, постоянно находилось два человека — для помощи ли, а может, на всякий случай и для охраны. Однако своим сном спецназовцы так убаюкали их самих, что когда под вечер Заремба открыл глаза, головы охранников лежали на дощатом столе рядом с сипящим магнитофоном, самостоятельно вытолкнувшим из себя спичку.

Заремба наладился тихонько выйти наружу, потом подумал о последствиях для солдат: Приходько в любом случае взгреет их за сон на посту, и специально заворочался, шумно встал. Даже подал голос:

— Что на улице?

Охранники испуганно вскинули головы.

— Командир на улице? — переспросил подполковник.

— Да. Позвать?

— Я сам выйду.

— Я провожу, — то ли из вежливости, то ли согласно инструкции старшего лейтенанта предложил свои услуги один из охранников. Вверху начинался вечер, но все равно Заремба зажмурился от света, наплывшего ему в глаза после полутьмы землянки.

— С добрым вечером! — подтвердил время суток и Приходько. Он восседал на бронетранспортере. Под рукой стояла радиостанция, наушники старший лейтенант надел на колено — или ждал переговоров, или уже пообщался с руководством. Увидев, что в первую очередь внимание гостя привлекла рация, отвлеченно успокоил:

— Про вас забыли, в эфире ни слова. Дела поважнее и погорячее разворачиваются.

Заремба ловко вспрыгнул на бронетранспортер, присел рядом. Не стал расспрашивать о новостях конкретно, просто кивнул на рацию:

— Что там?

— Большое скопление «духов» около Грозного. Ожидается попытка штурма. Как всегда, одновременно станут атаковать все блокпосты на наиболее важных магистралях. Готовимся.

Только теперь подполковник заметил, что солдаты на блоке ходят не бесцельно, а готовятся к обороне. Без суеты, но скрупулезно выверяли секторы обстрела, из землянок выносили и укладывали рядом с пулеметными гнездами патронные цинки с грубо вспоротыми животами, внутри которых обнажились серые бумажные коробочки с патронами. Танковую пушку довернули, и она теперь смотрела вдоль дороги, на которой не было никакого транспорта — и это убедительнее всего говорило о предстоящем бое. Оглянулся Заремба и на близкий лес. Пост был прикрыт от него всего одним пулеметом.

Перехватив взгляд, старший лейтенант успокоил и подтвердил давнюю догадку разведчика:

— Там все в минах.

Помолчал, потом поделился тем, о чем думал, вероятно, до прихода Зарембы:

— После того что узнал от вас, не удивлюсь, если боевики войдут в Грозный победным маршем, без единого выстрела.

— А какие команды поступили?

— Как всегда: быть готовым к отражению атаки. Помощь подойдет.

— Оружие-то свое мы возьмем, — как бы и предупредил, и попросил подполковник.

— Лишний автомат не помешает. Только, товарищ подполковник... командовать здесь буду я.

— Это ли проблема, — отмахнулся Заремба. — Раньше нападения на пост случались? Как солдаты, психологически готовы?

— Обстрелы случались, так что свист пуль над головой слышали все.

— Взглянуть на схему обороны можно?

Старший лейтенант вытащил из нагрудного кармана измятый, протертый на сгибах листок. Подполковник вгляделся в условные обозначения, одновременно сверяясь с местностью. Явного брака не увидел, да и не отличался он особым военным мастерством в области охраны и обороны. Его задача всю жизнь заключалась в том, чтобы налететь, взорвать, украсть, разворошить — одним словом, крупно наследить и смотаться. Спецназ! Вернул схему, похвалив старшего лейтенанта:

— Вроде все предусмотрено.

— Если ночь пройдет спокойно, завтра днем переброшу вас, как и обещал.

«Вряд ли получится ночь спокойной, а потому не перебросишь ты нас никуда», — про себя подумал подполковник.

Уж чего-чего, а опыта в тактике боевиков он поднабрался за полтора года войны достаточно. Если они вышли на боевые, долго в одном месте большим скоплением находиться не отважатся: авиация на стороне федералов, одного налета хватит, чтобы от отрядов полетели ошметки. Банды неуязвимы именно своей малостью, маневренностью. Так что если вышли в районы сосредоточения, команда на штурм отдана. Требуется дождаться лишь времени «Ч». Поэтому выскользнуть с блокпоста никто не успеет.

Получается, что война не хочет выпускать его из цепких лап. Она всасывает в свою воронку, со стороны наблюдая, выберется ли он в очередной раз на поверхность. Самой войне неинтересны закулисные интриги, ей наплевать, из-за чего ее развязали. Ей в радость и удовольствие сам процесс — стрельба, атаки, маневры, схемы обороны на листочках из школьных тетрадей, смерти, поражения и победы. Чем больше война, тем крепче ее здоровье, тем больше людей вовлечено в ее пляску, тем шире орбита. И уже не только люди, но и экономика, производственные мощности служат ей подпиткой. Шире замахнешься, быстрее раскрутишься — попробуй потом остановить мчащийся поезд!

— Что Туманов? Спит? — поинтересовался старший лейтенант.

— Спит. Ему полезно.

Ошиблись.

Пошатываясь, щурясь от света, на пороге землянки показался капитан. Мгновение он привыкал к своему вертикальному положению, свету и свежему воздуху, потом увидел командиров и направился к ним. Хотел взобраться на броню, но оставил попытку и только прислонился к ней.

— Получше? — одновременно спросили у него офицеры.

— Получше, чем вчера, но наверняка похуже, чем будет завтра. Вроде выкарабкиваюсь, спасибо. Что в мире? — тоже посмотрел на рацию.

Для человека военного мир подразделяется на расстояние радиоволны до командования и на все остальное, что происходит в мирной жизни.

Заремба и Приходько переглянулись, и подполковник решил не беспокоить капитана раньше времени.

— На нашем направлении — бои местного значения.

— Прикурить можно? — сразу и сигарету, и зажигалку стрельнул у старлея пограничник.

— Сколько мотало по стране, где бы ни был, а тихие вечера — это лучшее, что могла сотворить природа, — романтично продолжил Туманов, оглядываясь вокруг. Подполковник думал, что он заметит приготовления к бою, но пограничник вслушивался и вглядывался только в летний вечер.

 

...Он оказался невольно прав: прошедший вечер стал последним мирным. На рассвете, с первыми лучами солнца на блокпост обрушилось такое количество огня, что стало ясно: отныне жизнь разделилась на две части — до боя и после него.

— Не стрелять, — сдерживал своих подчиненных Приходько. — Спокойствие и выдержка. Бить по моей команде и только по реальным целям.

Рассвет только-только притронулся к земле. И хотя птицы, как опытные солдаты, замолчали при первых выстрелах, и воздух пока нес больше прохлады, чем тепла, очередной летний день наступал как неотвратимая данность.

А вот боевики почему-то не наступали, не попытались использовать элемент неожиданности. Огонь вели хотя и сильный, но из-за укрытий.

— Значит, попытаются держать в блокаде, — поделился Заремба соображением со старшим лейтенантом.

Тот сквозь узенькую щель-амбразуру между мешками всматривался в свой сектор обстрела, пока не готовый ни подтвердить, ни опровергнуть слова подполковника. Но в конце концов согласился:

— Что-то медлят. Лупят со всех стволов, а нос не показывают. Может, подвох какой?

Для командира, конечно, самое лучшее — откровенная атака. Отбил ее — молодец. Готовься к очередной. Здесь же противник не выказывал никаких намерений, и это смущало старшего лейтенанта больше всего.

— Стрельба по всем блокпостам по трассе, — сообщил связист, прослушав эфир.

— Спроси, Грозный атакуют или нет? — потребовал от него Приходько. — На нас пойдут одновременно со штурмом Грозного.

Ошибся. Про Грозный ничего не сообщили, а вот кольцо вокруг блокпоста начало постепенно сжиматься. Замелькали сгорбленные спины перебегавших поближе боевиков, и солдаты после первого сигнального выстрела командира открыли огонь по дергающимся бугоркам — экономно, без напряжения. Стоило еще раз порадоваться умению старшего лейтенанта руководить людьми. Первая волна атаки, еще робкая, только зарождавшаяся, захлебнулась, когда в лесу прогремел взрыв. В нем боевики тоже, судя по всему, решили поискать счастья и тропинку к «комиссарову телу», и самому нетерпеливому и неосторожному развесило кишки по веткам.

Стрельба на некоторое время притихла. Чеченцы, похоже, выясняли по связи, кто подорвался. Если авторитетный боевик — следует ждать слепого и яростного ответного огня, рядовой — наоборот, замрут, перегруппировывая силы.

— Давай, Саша! — махнул кому-то рукой Приходько, тут же затыкая уши.

Сзади присел, стараясь не рассыпаться от собственного выстрела, танк. Хлопок ударил по перепонкам, оглушил Зарембу, и тот запоздало приоткрыл рот, чтобы хоть как-то смягчить удар. А взрыв, клубясь и с шумом завихряя вокруг себя воздух, прожег полсотни метров до кустарника на той стороне дороги и, не найдя применения своей убойной силе, разворотил попавшуюся на пути землю, вышвырнул прочь с места собственного падения кусты и что-то похожее на человеческое тело.

— Ориентир три! — сквозь ватную пелену дошла до слуха новая команда старшего лейтенанта, и Заремба успел заранее зажать уши. — Огонь!

Танк снова присел, выплескивая тяжелый даже на звук снаряд в примеченных командиром боевиков. Учили ведь наверняка в правилах дорожного движения, что главной является та дорога, по которой едет танк. А тем более танк стреляющий... Только или плохими учениками оказались чеченцы, или не признавали аксиом, а тем более правил. И после второго сокрушительного грохота они сделали очередной бросок и открыли огонь из своего хоть и мелкого, но тоже стреляющего оружия. Пули впивались в цементные мешки, рубили ветки над головами, с особым озлоблением чиркали по броне боевых машин.

— Наверняка подтягивают гранатометчиков! — прокричал Приходько. — Добавить огня, не давать прицелиться!

Гранатометчики все же выстрелили — сразу два, с разных краев. Гранаты, не такие уж и страшные после танковых выстрелов, разворотили тем не менее углы бруствера, и ободренная пехота с криками попыталась встать и покрыть открытое пространство одним броском, вопя во всю глотку:

— Аллах акбар!

Аллах, может, и превелик, но от пуль не защищает. Навстречу боевикам несется всплеск, веер пуль. Самозабвенно, в отместку за все дни сдерживания бился в узкой амбразуре автомат Туманова. Забыв экономику, вытащил для сдачи экзамена по огневой подготовке свой «АКМ» сержант-студент. Сумка с красным крестом, пока никому не потребовавшаяся, спокойно дремала на боку санинструктора, дав тому возможность поигрывать оружием.

Заремба же и Приходько, проявляя максимум выдержки, свои цели высматривали тщательно и стреляли коротко, желая помочь пулям найти живую, мягкую цель, а не гоняться за ветром в поле, не царапать бока. Захлебнулась, иссякла атака. Да и то — кто же приходит в гости раньше солнца? Подождите хотя бы восхода.

— Молодцы, орлы, — не забыл похвалить подчиненных старший лейтенант. — Подзарядились.

Полетели в стороны патронные коробочки, уронив из своих аккуратных пазов на ладони, на плащ-палатки и в каски красноватые остренькие боеприпасы. По своему изяществу им бы выставляться и красоваться на подиумах, демонстрировать свое совершенство. А тут вдавливают заскорузлым пальцем сначала в плотный узкий магазин, затем пружина выталкивает их по одному в пропитанный гарью, еще более тесный патронник, из которого имеется один выход — через маленькое отверстие вдалеке, на обрезе ствола.

Вся процедура происходит столь стремительно, что нет даже времени посмотреть, кто же бьет сзади по капсюлю. Да так сильно, что внутри все взрывается, закипает от боли и пламени, от которых одно спасение — вырваться в ту самую единственную светлую точку в стволе. И мчаться до тех пор, пока не встретится на пути преграда. Сокрушить ее, сделать так же больно, отомстить за то, что по чьей-то прихоти прошла через гарь и копоть, зажимы и выступы, боль и пламя, что потеряла свою элегантность и больше не потребуется никому в жизни.

Короток век у пули, попавшей на войну.

Столь же хрупка и удача солдата в бою.

Шальная ли, специально ли для него присланная, но среди обороняющихся вражья пуля первым нашла сержанта-экономиста. Свои патроны для подзарядки магазинов он высыпал в каску, и в его светлую, но без броневой защиты головушку и воткнулась пущенная со стороны чеченцев смерть.

— Сержанта убило! — закричали сразу несколько человек, а Заремба, стоявший к нему ближе всех, еще успел и подхватить оползающее тело.

— Что с ним? — не поверил в смерть подчиненного издалека Приходько. — Что?!

— Костя! — вместо ответа позвал Заремба санинструктора. Эх, как пригодился бы сейчас Волонихин!

Зато радостно заметалась сумка с крестом на спине Константина: вот и я сгодилась, пришлась ко двору. А то автоматы, гранаты, пушки...

Только не потребовалось открывать Косте ременные пряжки. Красный крест — для раненых. Убитым — крест черный...

Передав санинструктору умершего у него на руках солдата, Заремба носовым платком вытер кровь с его лица. Вчера вечером сержант хотел спросить у него о чем-то, теперь не спросит никогда.

— Огонь! — снова закричал старший лейтенант, не позволивший себе оторваться от боя даже ради погибшего. Командир всегда думает о живых.

После второго-третьего выстрела танковой пушки уши можно уже не закрывать. И вновь с опозданием, но в ответ выстрелили два гранатомета. На этот раз гранаты взорвались совсем рядом — одна лишь чуть-чуть перелетела бруствер и посекла кустарник за спинами обороняющихся. Вторая угодила в центр штабелей из мешков. Бруствер содрогнулся, но выстоял. Рвануло второй раз и сзади, в лесу. Неужели боевики не теряют надежды пробиться к посту с тыла?

А солнце даже еще не взошло. И каким длинным может оказаться день!

— Надо снять гранатометчиков, — прокричал Заремба старшему лейтенанту. — Снайперка есть?

— Снайперку сюда, — отдал приказ Приходько.

Кто-то притащил винтовку из землянки, подполковник перехватил ее, проверил магазин, прицел.

— Мины сзади далеко? Пусть кто-нибудь проводит, — попросил он командира.

— Варфоломеев, к подполковнику.

Щупленький, вертлявый солдатик, возникший неизвестно с какой стороны, оказался рядом с Зарембой.

— Нужно выползти отсюда чуть в сторону. Покажешь, чтобы самим не подорваться, — объяснил задачу Заремба.

— Ноль вопросов, — удивился тот простецкой задачке и переметнулся за танк, в тыл, где скучал пока без дела пулеметчик.

— Жарко здесь у вас, мы немного прогуляемся в твоих владениях, — предупредил его Заремба: мол, дверь все равно не закрывай, мы вернемся.

По одному ему знакомой черте Варфоломеев стал уводить офицера в сторону от блокпоста.

— Здесь местечко неплохое, — указал на заросшую травой, осыпавшуюся прошлогоднюю воронку, на дне которой вырастала гора пустых банок из-под тушенки и консервов.

Обжигаясь о крапиву, подполковник обежал яму по кругу, залег на противоположном краю. За кустами, оставшимися в живых после взрыва, просматривался небольшой участок дороги и поля. Где-то там крутился один из гранатометчиков, и Заремба приник к окуляру, через него приблизив местность и пытаясь найти на ней самую удобную позицию для стрельбы. Гранатомет — дура своенравная, требует неукоснительного выполнения некоторых условий, и в первую очередь, чтобы позади него ближе ста метров ничего не располагалось. Иначе раскаленная газовая струя оттолкнется от препятствия и обожжет самого стрелка. Потому подполковник и рассматривал тщательно лишь взгорки, из-за которых и можно вести прицельный огонь.

Проплыли-дернули хвостами несколько мальков — пехотинцы с автоматами. Но ему нужна щука. Гранатометчик. Он опасен в первую очередь, потому что может выбить танк и бронетранспортер. А если выйдет из строя броня, пост исчезнет к вечеру. И ни в какие атаки действительно подниматься не потребуется.

Справа налево, сверху вниз — все, что повезло увидеть, рассмотрел Заремба через увеличение окуляра. Открывая обзор, выполз немного вперед. Опасно, конечно: хорошему снайперу поймать его самого на мушку не составит труда, но Заремба надеялся на суматоху боя и на один — свой! — первый выстрел.

И воздалось ему.

Сначала мелькнула задравшаяся ненароком труба, а вскоре одну из ложбинок заполнил собой гранатометчик. И не один. Туда же просочился второй боевик. Но пехота мало интересовала подполковника, и он стал отводить окуляр от него. Однако вдруг дернул ствол обратно.

— Волк?

Такой колоритной шевелюры, прихваченной по лбу зеленой повязкой с арабской вязью, ни у кого больше не замечалось.

— Встретились… — прошептал подполковник, устраиваясь поудобнее. — Давай поздороваемся, голуба…

Волк помог гранатометчику вставить гранату, указал цель и присел, ожидая выстрела. Выстрела, который он, Заремба, хотел лишить его. Но в кого стрелять? Кто важнее? На второй выстрел времени не останется.

С усилием переметнул прицел с главаря на гранатометчика. Хорошего гранатометчика, если ему сам Одинокий Волк указывает цели. И когда его небритая щека оказалась насаженной на пику в окуляре прицела, подполковник решительно нажал на спусковой крючок.

Промахнуться не боялся. И то, что гранатометчик не выстрелил, подтвердило удачу.

Но Заремба уже горевал, что оставил в живых главаря. Когда и кому попадет теперь он в прорезь прицела? И попадет ли вообще? А сколько русских парней лягут от его пуль и пуль банды?

Или это играет самолюбие: как же, упустил Волка! Гранатометы, надо выбивать у них гранатометы, как сказал бы генерал Серпилин в «Живых и мертвых». А с пехотой потом можно справиться и голыми руками.

Маленькой показалась воронка, когда на его одиночный выстрел в ответ раздалась ураганная стрельба.

— Значит, попали, — радовался и Варфоломеев, зарывающийся в баночное дно ямы.

— Где у нас еще мин нет? — подмигнул парню Заремба.

— На другом фланге.

— Давай веди на другой, там орудует свой гранатометчик.

Но на левом фланге не будет Одинокого Волка. Упущенная цель, о которой жалеть теперь всю жизнь.

— Бежим? — поинтересовался солдат, видя, что подполковник почему-то медлит.

Хотелось, очень хотелось Зарембе рискнуть и высунуться еще разок в этом месте. На удачу, счастливый случай. Ради Одинокого Волка. А вдруг...

Подцепил на пламегаситель винтовки консервную банку, просунул в кусты. И тут же со звоном в нее впилась пуля. Одинокая. Снайперская.

— Уходим, — не стал испытывать больше судьбу спецназовец и вслед за Варфоломеевым, сдирая траву ремнем, пополз вглубь леса.

Став под защиту деревьев, отдышались и бегом переместились на другой край обороны, по пути успокоительно подав знак рукой Приходько и Туманову.

В лесу раздался третий мощный взрыв — боевики лезли с тыла настырно, не собираясь считаться с потерями.

— Ничего-ничего… — порадовался Варфоломеев. — Там на батальон игрушек хватит.

На левом фланге, оказывается, вовсю светило солнце, отыскивая меж ветвей малейшие щелочки и пробиваясь лучами до усыпанной сосновыми иглами земли. Вот настырное — землю ему подавай, мало верхушек деревьев.

— А тут смотрите сами, товарищ подполковник, — залег на опушке Варфоломеев. — Тут трудновато укрыться.

— Поищем, — зашнырял глазами Заремба.

Но прав оказался солдат — плохая местность досталась левому флангу. Голая, беззащитная. Собственно, этот недостаток обнаружился в схеме Приходько, когда подполковник не увидел секретов для снайперов. Тогда не стал ничего говорить, потому что исправлять что-либо было поздно, а вот теперь на себе испытал отсутствие маскировки. Получается, что в сторону блокпоста именно постреливали, но ни разу не атаковали его. А это разница...

— Отползаем, — позвал спецназовец солдата. — Тебя как зовут?

— Игорек.

— Давай, Игорек, подставляй спину, — показал солдату на разлапистую сосну.

Пока тот пристраивался, Заремба размотал с чехла неистощимого «короля джунглей» шелковую стропу, сделал петлю. Винтовку повесил за спину. Вспрыгнул на покачнувшийся спинной мосток.

— Поднимай.

Солдат с усилием выпрямился, но все равно до нижних сучьев руки спецназовца не дотягивались. Тогда-то и пригодилась стропа. Заброшенная вверх, она охватила нижний сук и спустилась другим краем к лицу хозяина: я к вашим услугам. На ней и подтянул подполковник свое тело вверх.

Прячась за ствол, принялся взбираться выше. Простор открывался ему все больше и больше, но удобное место для стрельбы и наблюдения Заремба нашел лишь на самой вершине. Финны, оказывается, не дураки были, когда в войну сажали на деревья «кукушек»-снайперов: в бою пехота головы не задирает, пашет носами землю. И песни прошлых лет не врали: «Мне сверху видно все, ты так и знай».

В самом деле видно. Но увиденное и обескуражило.

По ложбинкам гусеницей полз бронетранспортер, из-за чьего опоздания, возможно, подзадержалась и вся атака. Теперь же БТР насколько можно быстро и скрытно торопился оправдаться перед оставшимися без огневой поддержки боевиками. Заходил умело, с фланга, так что, когда выскочит на взгорочек, хлопот блокпосту доставит немало. Еще один прокол в обороне: холмик требовалось или срыть, или заминировать.

— Передай командиру, что здесь подтягивается бронетранспортер, — шепотом прокричал Варфоломееву.

Тот понял без повторов и запетлял зайцем по лесу. На бесприцельную стрельбу Заремба не обращал внимания. Его добыча, раз оказался выше всех, — или гранатометчик, или бронетранспортер.

Изготовил к стрельбе винтовку, благо ветерок еще не проснулся, и ветки колыхало лишь чуть-чуть. Пришлось выбирать устойчивое положение не столько для себя, сколько для оружия: снайперский огонь не признает халтуры.

Водитель БТР сидел по-боевому, то есть спрятавшись под броней. Пулей сталь не прошьешь. И тогда Заремба принял иное решение. Дождавшись, когда машина повернется к нему боком, одну за одной всадил пять пуль в колеса. Не стал смотреть, как БТР оседает на бок, спрятался за ствол. Не ахти какая помощь блокпосту, но по крайней мере маневренности машине поубавил. По правилам боя требовалось сменить позицию, потому что подобные выстрелы просчитываются быстро. Но где укрыться на крошечном пятачке, принадлежащем блокпосту, а значит, пока еще России? Собственно Чечня — тоже Россия, просто здесь, как писал еще Пушкин, разбойное гнездо, не дающее покоя никому в округе. Что лучше: разорить его окончательно или накрыть сеткой? Сталин в свое время сохранил их как нацию, переселив компактно в Казахстан. Соверши он геноцид, чечены бы из ссылки домой на машинах не возвращались...

Ох, история, катящаяся по судьбам людей и народов... Заремба выставил наружу приклад винтовки, а когда не дождался стрельбы, выглянул сам.

Вокруг замершего бронетранспортера лежали боевики и шарили стволами в направлении леса. Кто-то или предположил, или увидел тень, и на несчастном дереве чеченцы сорвали всю свою злость. Заремба слился со стволом, отмечая, как густеет запах смолы от израненной сосны. Больше ни одного выстрела ему отсюда не позволят произвести, и чуть первый залп поутих, обдирая одежду, руки, колени, стремительно заскользил вниз. Упал как желудь под дуб. Сверху свалилась и долбанула по спине подзадержавшаяся на сучьях винтовка.

Прислушался к себе. Ссадины начинали разгораться, зудеть, но отличить ушибы от ранения ему-то, трижды попадавшему под пули, труда не составило. Перевел дыхание — значит, не зацепило, можно двигаться.

— Повоюем, или не вернуться мне в Россию, — спокойно проговорил Заремба, вспоминая путь, по которому добирались сюда с Варфоломеевым.

Тот, легок на помине, сам вынырнул из чащи. С восхищением глянул на офицера — всего ободранного, перепачканного смолой.

— Здорово!

— Что на посту?

— Володька, водитель бронетранспортера, ранен. Ну и сержант убит. По рации передали, что к нам вылетели «вертушки». Командир сказал, чтобы вы возвращались, иначе под свой огонь попадете.

— Под свой не надо, под своим плохо, — согласился Заремба. — Давай, Сусанин Игорек, веди обратно.

Пока добирались до землянки, в воздухе послышался гул вертолетов. Первая стрекозиная пара пролетела мимо, торопясь на помощь дальнему посту, а вторая сразу, без виражей и прицеливаний шуганула «НУРСами» вокруг блокпоста так, что поднявшаяся пыль снова спрятала солнце.

— Ура-а! — закричали солдаты.

Для второго удара вираж вертолетчикам все же пришлось заложить, но зато залп стал еще точнее. И, как понял Заремба, основной удар пришелся по левому флангу, где стоял или ковылял подбитый им бронетранспортер.

Насладившись эффектом, старший лейтенант обнял Зарембу:

— Спасибо!

— Пустяки. Что по обстановке?

— Скорее всего, у «духов» по каким-то причинам прошел срыв. От штурма Грозного отказались, поэтому у штаба появилась возможность поддержать нас с воздуха. А «вертушки» чеченцы очень не любят.

— Кто их любит? — припомнил свое подполковник. — Как у тебя, Василий?

Стоявший рядом Туманов замер, прислушиваясь к себе. Пожал плечами:

— Кроме женщин и бани мужчин лечит еще, оказывается, и хороший бой. В норме.

Приходько вдруг прозрел:

— Я вас отправлю с вертолетами. Точно!

Не дожидаясь согласия гостей, наклонился к рации, вызвал «Первого»:

— У меня один «двухсотый» и один «трехсотый». Прошу по возможности забрать «вертушками».

Сами вертолеты еще куролесили в воздухе, и что ответил старший, Заремба не расслышал. Но по выражению лица старшего лейтенанта понял, что согласие получено.

— Они отсюда пойдут сразу в Северную Осетию, на Моздок. А там разберетесь.

Теперь уже Заремба обнял офицера:

— Спасибо.

Солдаты, так до конца и не понявшие, что за гости находились у них на блокпосту, поглядывали с любопытством. А благодаря быстрым рассказам Варфоломеева о приключениях подполковника, и с уважением.

— Приготовить к эвакуации сержанта и Василия, — отдал им распоряжение Приходько. — Собрать все вещи, документы.

В сторону блокпоста пули уже не летели, так что жарко становилось от солнца, а не от боя. Пока солдаты выполняли распоряжение командира, Заремба еще раз попросил у старлея схему обороны. Приходько внимательно всматривался в знаки, которые молча принялся наносить подполковник.

— Понял, — кивнул, когда бумажка вновь возвратилась к нему с дополнительными штрихами. С завистью посмотрел на «короля джунглей», в который подполковник прятал карандашик. Взгляд не остался незамеченным, и Заремба, поколебавшись немного, протянул нож старшему лейтенанту.

— Зачем? — обескуражено не поверил тот в царский подарок.

— На память о встрече. И о Чечне. Удачи тебе в службе.

— Нет, такой подарок...

— Держи! — уже грубее приказал Заремба. — В самолете я его все равно не провезу.

— В багаж сдадите, — продолжал отказываться офицер.

— Костя! — позвал подполковник санинструктора. Когда тот появился, протянул нож ему: — Это подарок твоему дяде. Отдашь, когда мы, дай Бог, взлетим. Не на небо, а в небо. А пока даже не показывай ему, что он у тебя.

Солдат удивленно посмотрел на старшего лейтенанта — вы же видите!

— Выполняйте приказание старшего по званию, — напомнил Заремба об армейской субординации.

— Есть!

Прекрасное армейское «есть», прекращающее любую демагогию и разногласия.

Солдаты окружили санинструктора, разглядывая «короля джунглей», а Приходько, с трудом сдерживая чувства, пожал руку спецназовцам:

— Я благодарю этот дурацкий случай, который послал мне вас. Можно, если хотите, остаться, долечиться. Здесь вас никто никогда...

— Нет, нам лучше исчезнуть, — отказался Заремба. —
А вертолеты — это прекрасно, сразу перемахнем через все посты и границу.

— И на аэродромах бардака всегда больше, — поддержал Туманов.

— Выскользнем.

Под погибшего и раненого пришла специальная пара вертолетов. Они долго и выжидательно кружили, боясь каждого блика на земле, потом один стремительно пошел на посадку, а второй закружил над ним. Боевая предыдущая пара вертелась по внешнему кругу, стреляя по любым подозрительным местам.

Спасательный вертолет приземлился на дорогу. Сержанта с уложенными у его ног вещами понесли сквозь ветер лопастей на носилках. Механик-водитель БТР, придерживая раненую руку, шел медленно, испытывая боль не только от толчков, но и от упругого ветра. Приходько, запрыгнувший в кабину вертолетчиков первым, переговорил с ними и махнул рукой ожидавшим сигнала спецназовцам — можно.

— Вы из МВД, но без любого упоминания о похоронной команде. Просто отстали от колонны, — предупредил он.

— Спасибо тебе! Хотелось бы, чтобы увиделись когда-нибудь. Но тут уж как получится, — обнял его Заремба.

Обнял старшего лейтенанта и Туманов, что-то сказал на ухо. Приходько смутился: мол, какое еще зло можно на вас держать, и дал отмашку экипажу — взлет!

Поплыла, отдаляясь и замирая, земля. Чечня, принесшая столько горя России. Сама испившая страданий полный кувшин. Уверовавшая в независимость, но полностью сама зависящая от денег и клановых пристрастий. Мечтающая в двадцать первом веке жить по законам века девятнадцатого.

Ох, не видно над тобой солнца, Чечня-Ичкерия. То, которое над головой сегодня, — оно общее. А вам ведь хочется своего собственного...

 

Глава 14. «Ждите возмездия. И вам воздастся»

 

Про бардак на аэродроме спецназовцы, конечно, чуть подзагнули. Но то, что ими по прилету никто не поинтересовался, никто не спросил, кто они вообще и почему прилетели, навевало грустные мысли. Когда, к примеру, возвращались из Афгана, на аэродромах пограничники и особые отделы так проверяли и перепроверяли прилетавших, будто те были чернокожими, наклеившими фотографии белых людей в свои паспорта и мечтавшими таким образом нелегально проникнуть в Советский Союз.

Сейчас же прилетели — ну и прилетели. Лишь бы ничего не просили и не требовали. Не встречают — ваши проблемы. Особо не шляйтесь по взлетной полосе, и никто вами вообще не заинтересуется. На КПП — та же картинка. Если входишь на аэродром, документ еще потребуют. Выходишь — значит, надо. До свидания.

Единственное, что успели спецназовцы — поцеловать в холодный мраморный лоб сержанта и пожать здоровую левую руку водителю Володе.

— Выздоравливай и больше не попадай туда, — попытались пожелать ему.

Но водитель категорически отказался:

— Нет, там ребята.

Как будто у солдата есть выбор!

А у России с такими солдатами, как ни странно, есть!

— Тогда передашь командиру, что у нас все в порядке.

До полного порядка было еще далековато. По крайней мере, предстояло еще топать и топать с аэродрома в город. Похвалили себя за то, что оставили оружие на блокпосту и побрились. Намерились сразу зайти в магазин и приобрести гражданскую одежду, но вовремя отметили: гражданских милиция останавливает и проверяет у них документы чаще. Зарембе и Туманову с их русскими физиономиями это вроде не особо грозило, но раз «пятнашки» дают дополнительную безопасность, грех этим не воспользоваться. А тех, кто бродит по прифронтовой Северной Осетии в камуфляже, больше, чем путан у московских ресторанов, хотя такого добра там как грязи.

— Знаешь, чего хочу больше всего? — вдруг спросил пограничник, когда вошли в город.

— Вернуть мне две чашечки кофе.

— Ерунда. Позвонить.

— Вениамину Витальевичу?

— Зачем? С ним встречу нужно готовить, гусь не прост. Ему и его покровителям остается одно, самое томительное — ждать нас и бояться, что возмездие воздастся. А оно воздастся. Не знаю, как ты, а я...

— Точно так же, как я, — успокоил подполковник. — Так мы насчет позвонить...

— Хочу услышать голоса детей. А потом — одной женщины.

— «Вашей светлости?»

— С тобой неинтересно, ты все знаешь. Я просил журналиста, чтобы он позвонил ей и предупредил о моем неожиданном отъезде, но...

— Телефон-то помнишь?

— В судах такие очереди, что пока дождешься своей, изучишь наизусть все инструкции, не говоря о телефонах.

— Девушка! — Полненькая глазастенькая осетинка с улыбкой остановилась. Не бросилась бежать, умолять пощадить ее, а остановилась в готовности помочь. Неужели Чечня с ее злобой и недоверием всего в десятке километров отсюда? Как Господь поселил рядом два таких разных народа? Ведь можно же жить нормально, без страха и ненависти в глазах!

— Девушка, нам бы позвонить. По межгороду.

— Через два квартала переговорный пункт на почте.

— Спасибо вам! — Туманов разве что не поклонился. Девушка с неисчезающей улыбкой пожала плечами: так благодарите, словно я вам сто долларов подарила.

— Спасибо-спасибо! — подтвердил значимость Заремба. — Удач вам и всегда такого настроения.

— А у меня свадьба завтра, — не сдержала-таки радость девушка и счастливо поспешила дальше.

Свадьба! Может, у той чеченской парочки и у этой девушки она состоится в один день? А потом мужья возьмут в руки оружие и пойдут убивать друг друга. Бред, ставший реальностью...

Почта оказалась захудалой, очередь звонить — дикой, дверца переговорной кабинки — разболтанной. Она никак не хотела закрываться, и Зарембе пришлось подпирать ее снаружи, чтобы Туманов мог говорить более-менее не на людях.

Василий долго набирал домашний телефон, но шел постоянный срыв. Тогда принялся накручивать другой. Здесь повезло сразу.

— Алло, Светлана Сергеевна? Это вы? Точно вы?.. Здравствуйте, ваша светлость. Это я, пропавший...

Василий повернулся к командиру спиной, и подполковник постарался не вслушиваться в разговор. Да только куда деть уши, хоть и слегка оглохшие после выстрелов танковой пушки и гула вертолетов.

— Нет, все в порядке. Вам перезвонили от меня? Тогда хорошо, а то волновался... Нет-нет, не надолго. Скоро предстану перед вашими очами. И не забудьте, за мной поход в кафе... Хорошо, пополам. Нет, теперь не обману. Теперь уже не обману, приеду обязательно... Счастливо вам. Я очень хочу вас увидеть. До свидания.

Оглянулся на Зарембу: подождешь еще? Снова стал набирать домашний телефон. Вышел из душной, испещренной цифрами кабины разочарованный:

— Бесполезно. Наверное, все на улице, если погода нормальная. Ты будешь звонить?

— Мне, собственно, некуда. Давай прикинем, что делать дальше.

Оттягивали этот момент, но задача требовала решения — и незамедлительно. Готовые подсказать ответ, подбежали цыганки: нагадаю любую дорогу. Эти нагадают. Цена их предсказаниям — копейка, ради которой они и лезут в душу.

— Идите лучше работать! — отмахнулся от них Заремба.

Кажется, посоветовал такую несусветную чушь, что цыганки даже не засмеялись, а приняли совет за высочайшее оскорбление и тут же разразились гвалтом и матом. Вот и все благородство и пожелание счастливой судьбы!

— Как себя чувствуешь? — спросил он пограничника.

— Спасибо, хреново. У Приходько чувствовал себя получше.

— Это из-за расслабухи. Напряжение спало, и организм сдается. Давай сделаем так: снимем номер в какой-нибудь гостинице, отлежимся. Потом посмотрим вокзалы: куда, что и когда отправляется.

— Давай все же приобретем и гражданку.

— Идет.

При нынешнем изобилии палаток и базарчиков присмотреть и купить себе вещи труда не составило. О ценах особо не спорили, и вскоре пусть не «новыми русскими», но франтоватыми молодыми людьми оба выглядели.

И в гостинице номера нашлись сразу, лишь только администратор узнала, что клиенты расплачиваются наличными. Даже, невиданное дело, поинтересовалась:

— Вам окна на улицу или во двор?

— Во двор, — попросил Туманов. — Меньше шума.

— Заполняйте анкеты.

Липовые удостоверения даже не вытаскивали, предъявили паспорта. Единственное, в чем соврали — это цель приезда в Моздок. Никаких служебных командировок — «в гости к друзьям». Но ведь по большому счету и не соврали. Прилет в Моздок — это на самом деле прилет к друзьям.

А Чечня навек осталась там, внизу, за границей. Обратно в нее не тянет. Если же когда и придется вернуться, то только за телами ребят.

 

Но плохо, очень плохо знали ОРД спецназовцы. Точнее, ничего не знали об оперативно-розыскной деятельности спецслужб.

Укрытый под стойкой старенький компьютер, по которому администраторша запустила на проверку гостей, среди фамилий Басаева, Радуева, десятка других террористов высветил поочередно и имена стоявших напротив, улыбающихся, загорелых офицеров.

Стараясь скрыть волнение, девушка понажимала еще некоторые клавиши, потом передала заполненные бланки на расчет в кассу. Еле высидела денежную волокиту, а когда приезжие пошли к лестнице, вновь включила компьютер — перепроверить саму себя. И только после этого потянулась к телефону.

— Это центральная гостиница. Заехали… — шепотом сообщила она в трубку.

— Кто заехал? — не поняли ее в контрразведке.

— Две фамилии на проверке у меня в гостинице — Заремба и Туманов. Вот как рядышком записаны в компьютере, так и заселились.

— Секунду, — попросили ее. Видимо, тоже включили технику и провели сверку. — Все, спасибо. Ничего не предпринимайте. К вам выезжает наш сотрудник.

Сильнее Туманова, совершенно опустошенно упавшего на кровать в номере, поселению спецназовцев в гостинице радовался Вениамин Витальевич. Вырваться с работы к бывшему шефу не составило труда — это только в народе ходили легенды о якобы великолепных организаторских способностях руководителей администрации президента и дисциплине в ней. На самом деле каждый занимался своими делами и уж мимоходом носили бумажки из кабинета в кабинет.

— Поздравляю! — шеф-памятник, узнавший о новости по телефонному звонку, радовался откровенно и не посчитал зазорным встретить сослуживца у порога. — Чай, кофе? Если кофе, то под коньячок.

От таких приглашений нельзя отказываться, даже если не переносишь запаха спиртного, а кофе вообще противопоказан. Когда наливает начальник, приходится умирать, но пить.

— Значит, объявились голубчики.

— Да. Их перемещения по городу держат под контролем и нужен только приказ...

— Какой приказ, батенька мой! С их прибытием в Россию ситуация в корне меняется, а тактика тем более. Никаких сигналов и приказов.

А что тогда?

И вдруг коньяк встал поперек горла, когда до Вениамина Витальевича дошло: приглашение к столу таким человеком, как бывший шеф, — это намек на еще более сложное и щепетильное задание. А это может быть только...

Стало жарко от пота не только лбу, но и спине. Начальники просто так бутылки сами не откупоривают.

И не ошибся, не подвело чутье старого кремлевского пройдохи. А лучше бы ошибиться...

— Им надо заказать «Привет с Лубянки»([5]).

На лице Вениамина Витальевича отобразилась такая мука, такое страдание, что хозяин поторопился пояснить:

— Нет-нет, не от нас и тем более не нашими руками. Упаси Боже, — он оглянулся на книжный шкаф, в углу которого в соответствии с новой модой поблескивала оправой икона. Креститься, правда, не стал: уж подчиненный-то знает столько небогоугодных дел свершенных им, что нести при нем руку ко лбу — кощунство. — Нам только выяснить, куда они отправятся из Моздока, и...

Вениамин Витальевич не стал продолжать за начальника, хотя и догадался о дальнейшей судьбе остатков «Кобры». Пусть сам произносит нужные слова, хотя ему этого страшно не хочется.

— ...и передайте криминалу. Пусть свершатся криминальные, бандитские разборки — через десятые, двадцатые руки. Единственное, что оговорить после цены — кассеты и документы должны доставить мне. Не уничтожать, нет. Я должен убедиться в их исчезновении самолично. — И без перехода: — А как ты думаешь, что дальше будет с Чечней?

Вениамин Витальевич чистосердечно пожал плечами: что Ельцин скажет, то и будет. Людская воля ясна. Люди с самого начала послали эту войну подальше, но ведь президент — он не народ, он ведь может ляпнуть все что угодно.

— Чечня может и победить, — высказал осторожное предположение хозяин. — И к власти там могут прийти люди, которые у меня должны сидеть вот здесь, — он сжал квадратный кулак. — А в тех бумагах как раз есть выходы на некоторых предполагаемых лидеров Чечни-Ичкерии. А? Надо смотреть вперед или нет?

— Надо, — привычно прошелся носовым платком по лицу Вениамин Витальевич.

И перевел дух. За пределами администрации президента и за его собственной спиной прорабатываются такие дела, чуть ли не заключение мирных соглашений, а власть ни ухом, ни рылом не ведает. Круто. А ведь такие, как бывший начальник, могут все — войну и развязать, и прекратить. Потому как есть деньги и связи.

— Значит, жду теперь от вас документы и кассеты. — Шеф, не давая забыться Вениамину Витальевичу, постучал своей рюмкой по бутылке.

Тот обреченно поднял тост.

— Желаю удачи. Да, чуть не забыл. Твой гонорар, — хозяин кабинета открыл маленький сейф во встроенном баре, показал вначале издали, а потом и вручил гостю конверт.

Он был желтый, грубо склеенный — из тех ведомственных конвертов, которых с избытком осталось в любом бывшем госучреждении. Но Вениамин Витальевич прекрасно знал, что важнее не вид, а содержание...

 

Прекрасным, очаровательным содержанием наполнился и гостиничный номер спецназовцев в Моздоке, когда в него, предварительно постучавшись, вошла девушка.

Она наклонила голову, и ее стриженые волосы плавно перетекли в сторону наклона. Незнакомка придержала их рукой.

— Извините, здравствуйте. Я штопор ищу, а ни у кого нет.

— Штопор?! — подхватился с койки секунду назад хворавший Туманов. — Пригладил ладонью только что вымытые кудри, заправился: — От вас кто-то вошел в штопор и потерялся?

— Нет, — засверкала зубами девушка. — Мне нужен настоящий штопор.

— Штопора нет, но вы скажите, что нужно сделать, — не желал отпускать гостью пограничник. — Да вы проходите. Не смотрите, что некоторый бардак, но мы с товарищем, так сказать, возвращаемся к мирной жизни и перебираем, что оставить, а что выбросить, — он переставил стулья, на спинках которых висели «пятнашки» и их новый гражданский гардероб.

— А у нас с вами номера совсем одинаковые, даже обои похожи, — девушка дотронулась до золотистых квадратиков на стене и выглянула в окошко. — А вот у меня из окон номера мусорных баков не видно.

— И что это за номер, из которого не видно мусорных баков?

— Соседний.

Шел легкий флирт, игра, в которой каждый знает себе цену и свои возможности. Конечно, девочке не штопор нужен, как и ему, Туманову, не мусорные баки. Приглядеться друг к другу, и если ничего не оттолкнет — и вечерок можно вместе провести. Про любовь и притяжение в этом случае не говорится. Да ничего подобного и не нужно на один вечер в гостиничном номере какого-то Моздока...

— Так я насчет штопора...

— Если вы пообещаете подождать и ни к кому больше за ним не пойдете, я прочешу весь город, но принесу или его, или официанта с ним.

— Браво.

— Я побежал?

— Погодите. А ваш товарищ?

— Мой товарищ — каких мало. Кстати, вы одна?

— А вы насчет подружки?

— Вы чертовски догадливы. Не удивлюсь, если узнаю, что служите в контрразведке.

Девушка удивленно вскинула брови, но сам Туманов никакого значения своим словам не придал. Принялся выбирать костюм, в каком не стыдно было бы искать по городу штопор, а заодно начал прибираться в номере.

За этим занятием его и застал Заремба. Убирающий комнату офицер — это еще куда ни шло, но кокетливо улыбающаяся белокурая красавица у окна...

— Вы тот самый товарищ, каких мало? — взяла инициативу в свои руки девушка.

Подполковник посчитал нужным дождаться пояснений от Туманова и перевел взгляд на пограничника. Василий незаметно показал большой палец и торопливо перевел его на себя — моя.

«Хоть десять, — так же молчаливо ответил ему Заремба. — Где взял?»

— Соседка. Потребовалась грубая мужская сила в виде штопора, а кто кроме нас...

— Ваш друг пообещал его найти, — поддержала девушка капитана. Угадав в вошедшем начальника, подошла и протянула ладошку: — Здравствуйте. Меня зовут Лиля.

— Алексей, — вынужденно пожал мягкую руку Заремба. Девушка не спешила вынимать ее из объятий подполковника, и тот оглянулся на капитана: — Василий, если обещал, надо бежать.

— А-а... — попытался намекнуть подполковнику, чтобы по-дружески выручил и сбегал сам, оставив его наедине с красавицей. Но Заремба прикинулся валенком и ничего не захотел понимать.

— Бегу. Я быстро, — предупредил на всякий случай Туманов и вихрем исчез за дверью.

Бой был, женщина появилась — для полного выздоровления ему оставалась только баня.

И ее обеспечили!

— А вы любите сауну? — вдруг поинтересовалась Лиля, словно прочитав мысленную иронию по поводу Туманова. Вот тут Заремба явно замешкался. Под напором девицы ему предстояло выбирать линию поведения — или оборвать разговор и выставить соседку за дверь, или поддержать игривое развитие событий. Если откровенно, серьезности он нахлебался за последние месяцы через край, а выход из чеченской преисподней располагал исключительно к светлому и легкому, когда можно закрыть глаза и в томлении ни о чем не думать.

Собственно, он и Василия услал за штопором, чтобы наедине с гостьей решить, цепляться ли за крючок, который она откровенно забросила в их пруд. Подкупало, что девушка не пыталась особо скрывать своих намерений, не жеманничала и не строила из себя кралю. Одним словом, спросите вышедшего из кровавой мясорубки офицера, что ему подать после ужина — скрипучую холодную кровать или девушек в сауне, и не надо дожидаться ответа. Потому что если он выберет первое, то, скорее всего, он не офицер или не крутился в мясорубке. Даже если смертельно устал и секунду назад думал: «только отоспаться!». И поймем холостяков...

Ничего про сауну не успел ответить Заремба. Ворвался Туманов с настоящим штопором в руках, подозрительно-ревниво оглядел обоих. Удовлетворился тем, что нашел их на прежних местах, и издали показал то, что разыскал с невероятной быстротой. Но отдавать металлический блестящий винт никому не собирался: не выпускает кучер из рук вожжи, когда несут кони. А они понесли...

— Я готов, — пригласил соседку в ее комнату.

— К чему? — перебив, поиронизировал Заремба.

— Ну-у, открыть что... — Туманов понял, что между командиром и Лилей уже что-то мимолетное произошло, и теперь боялся не просто попасть впросак, а и остаться в дураках. Он на помойки глядел, а Заремба — раз, и в дамках. С дамкой.

— Открыть? Лиля, наверное, пусть он открывает, что ему нужно, а нам в сауне это не потребуется, — окончательно добил пограничника новым известием Заремба.

Туманов сел на кровать, обратился к штопору:

— Что закрутился, друг? Оттого, что я для него про подругу спрашивал, а он в сауну...

— Мы все вместе идем в сауну, — миролюбиво потрепала ему прическу Лиля и, забыв, зачем приходила и ради чего мотала капитана по гостинице, пошла к двери. Спросила от порога: — Вы вечером дома?

Туманов, не дождавшись ответа Зарембы, который на вечер планировал брать билет на Москву, отрапортовал:

— Да. Мы ждем вас?

— Я здесь в гостях у подруги, а баня у нее. До вечера?

Поманила и исчезла. Если бы не оставшийся в номере тонкий сладковатый запах духов и не штопор в руках капитана, можно было предположить, что у обоих начались глюки. Чеченский синдром.

Впрочем, если он с таким женственным запахом, то стране и солдатам, воюющим там, его бояться нечего...

— Что за птичка залетела? — спросил Заремба.

— Из соседнего номера.

— Давай подумаем: она нам нужна? Есть возможность уехать сегодня вечером. И не в Москву, а на Черное море. Ходит коммерческий автобус, так что никаких проверок, документов и прочей засветки.

— А утром он ходит?

Подполковник не уловил подвоха:

— Нет, только по вечерам.

— Команди-ир! За номер заплатили, сауна с бабами греется — что еще в жизни надо?

— Не вляпаться в какую-нибудь историю. А все эти бани, бабы, бабки — первый эшелон соприкосновения с милицией.

— Ну что мы, не оценим ситуацию и не найдем сил прервать любую бодягу?

— Ох, загубят нас женщины, — почти сдавшись, произнес подполковник.

— Значит, мы остаемся, — понял Зарембу пограничник. — Браво. Я отнесу штопор.

— Да нужен он ей, как десантнику манишка. Отнеси, где взял.

— В ресторане. Часы в залог оставил.

— Вот и верни их себе. Кстати, заодно поинтересуйся осторожненько у дежурной, что у нас за соседка такая активная, откуда.

Туманов ушел, а Заремба лег на койку, забросил руки за голову. Девица — ерунда, далекая тетя Нина больше волнует, чем эта пигалица за стеной. Основное — не дать себе возможности оставаться на ночь. Вырваться на оперативные просторы России. То, что отыскался коммерческий маршрут прямо на женский пляж к тете Нине — это знак судьбы, совпавший с желанием вернуться в молодость, где все происходило честнее и благороднее.

Хотя можно уехать и в совершенно обратном направлении. Но — уехать, не застревать вблизи Чечни, не маячить. Решения в отношении женщин легче принимать, когда их нет перед глазами. И когда вернулся Туманов, подполковник созрел:

— Ехать желательно сегодня.

— Ну вот, оставь командира одного, — разочарованно протянул капитан. — Когда человек один, ему такие дурные мысли иногда лезут в голову.

— Нет, Лиле спасибо, что враз подняла тебя на ноги. Но этих лиль знаешь сколько еще встретишь по пути?

После некоторого раздумья Туманов неожиданно согласился с командиром:

— Ты прав. Только что звонил своей светлости, а тут первую юбку увидел и... Едем сегодня.

— Тогда чуть поспим, потом перекусим и на автостанцию.

Уснуть оба не могли долго. Белые чистые простыни не успокаивали, а будоражили, напоминали противоположное — в какой грязи и в каких условиях проходили предыдущие дни. Вставали лица погибших. Обоим мерещилась эта чертова Лиля, но разведчики дружно пришли к мнению, что виной тому ее неожиданное появление. А потом переходили в мечтах к тому, что ждет впереди — к судье Светлане Сергеевне и к тете Нине.

Но сначала к тете Нине, куда лежал маршрут коммерческого автобуса. Конечно, ее самой давно нет в санатории, но заглянуть в спальный корпус, вечером посидеть в ресторане на набережной — есть, есть ради чего колыхаться в автобусе всю ночь. В Пятигорске Заремба ведь смог заглянуть в прошлое, когда вечером накануне выхода в Чечню привел свою группу ужинать в кафе на горушке, где однажды обедал с друзьями-«афганцами», погибшими затем под Кабулом.

Ничего никому не рассказывал и не объяснял, хотя разведчики откровенно вздыхали по поводу качества обслуживания и ассортимента вин. Но когда командир заказал себе бокал шампанского и молча выпил один, без тоста и не чокнувшись с остальными, догадались: командира с этим местом что-то связывает. Трагичное, если нет звона бокалов.

А офицер — нормальный, боевой-пехотный, а не тот, который сидит в Арбатском военном округе, — за службу столько друзей теряет, что можно пить сутки, поминая их. Власть очень спешила заткнуть все раны, появившиеся в результате постыдного и грубого развала Союза. И, конечно, не «новыми» русскими, которым начхать на все, что не сулит денег и моментального благополучия.

Бинтами, тампонами, ветошью, йодом, зеленкой, хирургическим скальпелем стране и политикам служили военные. Само офицерство постепенно разделилось на три части. Первые бесконечно воевали, перебрасываемые из одной горячей точки в другую. Вторые расставались с погонами добровольно, или их вынуждали это делать за явное несогласие с политикой развала и распродажи государства. Третьи услуживали кому угодно, лишь бы при этом лично у них не отбирали машины, дачи, положение.

Совсем небольшой группкой стояли те, кто и воевал, и не был согласен с министрами и президентом, но тем не менее продолжал тянуть военную лямку назло всем и себе: Отечеству служили, а не царям и божкам. Им выходила самая трудная доля, они таяли, как весенний снег под дождем и солнцем, но держались за последний девиз: «Честь себе, слава — Отечеству». Проклятые девяностые для армии...

— Предупреждать будем? — когда вроде поспали и начали собираться, кивнул на стенку Туманов.

— Лично я не хочу, — побоялся сломаться и дать себя уговорить Заремба. — Сходи сам и, если что, вали на меня: начальник-дурак, ни в какую не соглашается остаться.

Лиля оказалась в номере, приветливо улыбнулась с кровати, на которой, свернувшись котеночком, читала книгу.

— Василий, у вас такой вид, будто вы пришли сказать мне пренеприятнейшее известие — «к нам едет ревизор», — вновь подивила своей наблюдательностью девушка.

— Не едет, а уезжает. И меня забирает с собой.

— Командир ваш?

— Он. Что-то срочное загорелось, надо вечером отбывать из Моздока и от вас.

— И куда, если не секрет? В Чечню снова?

— Да нет, туда хватит. Сначала искупаться в Черном море, а потом — дальше.

— Черное море... — мечтательно протянула Лиля. — Это коммерческим рейсом отсюда?

— Им. Вечером. Так что...

Туманов надеялся или ему просто хотелось, чтобы Лиля каким-то образом принялась уговаривать их остаться. Но она лишь вздохнула и развела руками:

— Жаль. Значит, сауна отменяется.

«Ничего, других кавалеров найдете», — мысленно успокоил ее пограничник.

Но подошел к кровати, поцеловал Лиле руку. Хотел наклониться и к глубокому вырезу халатика, но девушка отстранилась, запахнулась.

Конечно, что ловить с отъезжающих!

— До свидания, Лиля. Честно говоря, мне жаль, что так получилось. Незаконченно.

Девушка не стала лукавить и что-то говорить в унисон. Хотя молча покивала: мол, тоже жаль.

Конечно, не жаль.

Туманов вышел из номера, и не успел зайти в свой, как в дверях Лили осторожно повернулся ключ. Переодеваться, чтобы искать себе новую пару? Прав Заремба: этих лиль по дороге и вдоль нее столько рассыпано...

Но Лиля подошла к окну, достала из тумбочки мобильный телефон и передала абоненту одну фразу:

— Сегодня вечером на коммерческом автобусе к Черному морю.

Сколько мужчин сгорело в женском коварстве! Наверное, так им и надо, раз из века в век в схватке, где тайно участвуют дамы, сильный пол легко теряет свои доспехи, меч его тупится, на глаза опускается пелена, разум обволакивает туман, а тело и мышцы расшатывает сладострастие.

Но не изучали таких психологических тонкостей Заремба в спецназе, а Туманов на заставе. Сковырнуть с неба вертолет, подбить танк, взорвать мост — нет ничего проще. А как понять женщин, если у них даже пуговицы на одежде застегиваются на другую сторону?

Заремба тоже поинтересовался реакцией соседки, когда увидел понурого капитана:

— И что?

— Поищут других, — выдал собственное предположение как свершившуюся данность неудавшийся Дон Жуан.

— А тут крокодильи слезы лили по Лиле, — скаламбурил спецназовец. — Через десять минут забудем о ней вовек, или не стать мне поэтом.

Не вышло через десять минут. На автовокзале Зарембе показалось, что в толпе провожающих мелькнули белокурые волосы соседки. Провожает? Но с какой стати? И откуда узнала? И почему тайно?

Почему тайно?

Нет, конечно же, он обознался. Пока автобус разворачивался на малом пятачке автостанции, Заремба все же попытался еще раз увидеть блондинистую голову. Но видение исчезло.

— Чего там? — заметил нервозность командира капитан.

— Вроде соседка мелькнула. Но мы же ей не говорили, куда и когда едем. Наверное, показалось.

Туманов прикусил язык — говорил-то он. Но и что из того, что девушка здесь? Может, хотела убедиться, в самом ли деле они уезжают, чтобы ненароком не столкнуться при новых кавалерах. Скорее всего...

— Спать? — отжал спинку сиденья.

— Только спать, — согласился Заремба. Но остался лежать с открытыми глазами.

Среди ночи Туманов проснулся от легкого толчка.

— Сейчас на промежуточной станции сойдем, — шепотом сказал подполковник.

— Зачем?

— Не знаю. На всякий случай. Не выходит Лиля из головы. Доберемся на попутках, денег хватит.

В душе Туманов обрадовался решению командира. По крайней мере, отпадет такая зудящая мелочь, как его болтовня с Лилей по поводу отъезда на Черное море. А то вдруг в самом деле на хвост села контрразведка. И вообще-то странно встрепенулась соседка, когда он в шутку предположил подобное. Лучше сойти...

Поэтому согласился сразу, чем немало удивил Зарембу, приготовившегося доказывать подобную необходимость. Принялся застегиваться, осторожно, чтобы не будить попутчиков, подтягивать вещи. А вещей-то — два пакета.

Когда автобус, выключив дальний свет, на ощупь, подслеповато подобрался к автостоянке в каком-то небольшом поселке, спецназовцы единственные вышли из салона. Быстро огляделись. Машин следом не шло, никто не остановился впереди, в салоне тоже продолжали дремать. Лиля — бред, воспаленное воображение? Как славно можно спать дальше...

— Мы недолго, минуты три, — предупредил водитель, торопясь к покосившейся деревянной будочке за остановкой. Дождались, когда он вернется.

— Мы, пожалуй, не поедем дальше. Так что нас не ждите, — сообщил Заремба.

— Что так?

— Придется возвращаться. Забыли кое-что.

— А-а, смотрите. Только сейчас трудно будет поймать машину: водители не останавливаются, боятся. Да и дороговато обойдется. Подождите лучше до утра, на автобусах доберетесь.

— Спасибо. До свидания.

— Счастливо.

Проследили, но никто не вылез вслед за ними, и автобус не остановился на всем видимом расстоянии. Значит, в нем никто ради них не ехал. Стоять ночью на холоде в каком-то неизвестном поселке — удовольствия ноль, как сказал бы солдат Варфоломеев, но перестраховки никогда не бывает много. А вот мало — да...

Попробовали все же ловить попутку, но редкие машины проносились мимо с таким свистом, что оба махнули рукой: до утра в самом деле никто не остановится. Туманов даже оправдал водителей:

— Я бы тоже промчался мимо.

— Бутерброды вроде еще остались. Перехватим?

Сели на лавочку. Ближайший фонарь горел метрах в десяти, и под его бледным светом распотрошили пакеты, вытащили неизменные дорожные куриные ножки, зелень. Выудили за зеленую винтовую пробку и бутылку водки, недовольно всколыхнувшуюся на дне: сами полуночники, но меня-то зачем взбалтывать?

Подняли пластмассовые стаканчики, предусмотрительно прихваченные из номера.

— За ребят. Пока они лежат там, каждый раз — за них, — произнес Заремба как заклинание.

— За них, — согласился капитан.

Встали, выпили. Набросились на еду. Оказывается, проголодались, хотя перед отъездом наелись досыта. Наверное, выходил чеченский голод.

В бутылке оставалось немного, машин проскакивало еще меньше, разлили и остатки. Водка, не желая покидать привычную форму бутылки, растекалась по стенкам, скользила, цепляясь за стекло, и Заремба не стал вытряхивать последние, боровшиеся до конца за свою жизнь капли. Поставил посудину под лавку. Стаканы соединили, но говорить ничего не стали. С меньшим азартом, но продолжили трапезу, к концу которой подъехал «дальник», шумно фыркнул и остановился.

— Привет, мужики! — поздоровался водитель и, попинав колесо, пошел все к той же заветной шоферской будочке. — Подбросить куда? — поинтересовался на обратном пути.

Туманов открыл рот со словами благодарности, но Заремба перебил:

— Спасибо. За нами сейчас подъедут.

— Тогда хорошо посидеть.

— Счастливой дороги.

— Кто за нами подъедет? — поинтересовался с некоторой долей язвительности капитан, когда машина с фургоном, неохотно сбрасывая с себя навалившуюся в секунду дремоту, с усилием выбралась с обочины на трассу и потащила свое горбатое длинное тело дальше.

— Теперь, пока не распорядимся документами, снимаем баб, останавливаем машины только сами. Подстав не будет.

— Ты продолжаешь думать...

— Об этом думать надо постоянно. Если они армию против нас сумели поднять, то пустить по следу пару-тройку человек — тренировка для молодежи. Натаскивание.

— Может быть, — не стал спорить пограничник и попробовал попытать счастья сам, тормозя машины.

Тщетно. Никто даже скорость не сбавил, пока не рассвело. А вот с первыми лучами солнца на дороге с каждой минутой появлялось все больше и больше машин, а среди них наверняка и выехавшие «побомбить» деньгу леваки. Один из них и рискнул остановиться. Услышав адрес, помялся. Услышав сумму, задумался. И решился:

— Говорят, нельзя отказывать первому клиенту, иначе весь выезд пойдет насмарку, — попытался шоферской притчей затушевать свою явную заинтересованность предложенной суммой.

Если дорога дальняя, то какую скорость ни развивай, все равно ехать долго. Тепло салона после ночной прохлады разморило, машина шла плавно, и спецназовцев стало клонить в сон. Водитель несколько раз попытался о чем-нибудь поговорить, но вскоре оставил свои попытки и принялся насвистывать сам себе казачьи мелодии. Благо, что хорошо выспался и дорога за весомую сумму в конце навевала радость...

Вылезли в самом центре города. Шофер даже не стал пересчитывать деньги — их и на вид было много.

— Назад, случаем, не собираетесь ехать? — попробовал продолжить себе счастье водитель.

— Назад — нет! — скорее себе, чем водителю, мгновенно ответил подполковник.

— Мы — только вперед, — подтвердил и Туманов. Они снова не договорились заранее, что делать дальше. В гостиницу соваться остереглись, а вот подыскать на недельку частный домик — это для курортного городка более естественно и неприметно.

И когда это было видано, чтобы к ним мгновенно подошли с предложением:

— Вы отдыхать? Квартира не нужна?

— Нет-нет, мы не отдыхать, — отказал всем Заремба, решив до конца придерживаться правила: выбирает он, а не его.

Дошли до железнодорожного вокзала. Там томящихся в ожидании клиентов оказалось больше, чем пассажиров, выгрузившихся из подошедшего московского поезда. Спецназовцы со стороны осмотрели тех, кто атаковывал приезжих, выбрали среди товарок самую чистенькую, скромную старушку. Подошли к ней:

— Вы не сдаете местечко?

— Сдаю, сынки, сдаю. Отдельная верандочка. Для женщин, может, и не совсем пригодная, без особых удобств, а мужчинам — ничего. Кто жил, не жаловался.

— Можно посмотреть?

— Конечно, конечно сначала надо посмотреть, — смутилась хозяйка собственной недогадливости. — Пожалуйста. Я бы, может, и не сдавала, но пенсия нынче такая, что только на хлеб. Пойдемте, милые, здесь недалеко.

Чистенький, как сама хозяйка, домик располагался неподалеку от моря. За ним ютилась тесненькая, но светлая летняя веранда с окном в сад и к морю. Так что путь отступления на всякий случай имелся. Об этом не хотелось думать, но искусанный овчаркой шарахается и от мелкой дворняжки.

Еще не заходя внутрь, Заремба согласился:

— Если возьмете нас, мы останемся. Какая ваша цена?

— Ой, мальчики. Вы давайте поживите день-два, понравится — тогда и заплатите. И с едой решите: то ли я стану готовить, то ли сами где перехватите.

Старушка жила еще в старом, советском времени, у нее напрочь отсутствовал хватательный рефлекс, и можно только представить, как трудно жилось ей с ее убеждениями старой учительницы в нынешнем ублюдочном времени.

— Там все есть для житья, а вот ключик, — она достала его из самой тайной, опять же советской, захоронки — с косячка над дверью. — Только... — Она запнулась перед необходимостью говорить неприятное. — Надо, чтобы паспорта у вас имелись. Вы люди хорошие, я вижу, но времена сами знаете какие, могут спросить или проверить...

Заремба согласно улыбнулся. Они оба предъявили ей документы, хотя она и смотреть их не стала: есть — и слава Богу.

— Мы офицеры, бабушка, поэтому все будет в порядке, — добавил гарантий Туманов.

— Офицеры? Офицерам верю. Мой старик тоже офицером в войну служил, царство ему небесное. Пять лет уже без него, одна.

Не стала дожидаться сочувствия, всплакнула про себя и для себя и ушла в дом.

Зашли в свое жилище и спецназовцы.

— Режим прежний: покемарим, поедим и в дорогу? — попытался узнать дальнейшие планы командира капитан.

Но тот удивился:

— Сколько можно спать?

К Нине. Лично он пойдет к Нине. Вдруг сотворится чудо: откроет дверь санатория, а она, как и пятнадцать лет назад, сидит на своем месте. Он улыбнется и спросит:

— Мы сегодня идем на женский пляж?

И они пойдут ночью берегом моря, удаляясь от огней, людей, от войны и погони...

— Чему улыбаешься? — подметил перемену в командире пограничник. — Я так понял, мы здесь оказались не случайно.

— Конечно, не случайно. Если бы Чечня находилась в тундре, мы бы прикатили в какой-нибудь Салехард или Сыктывкар. Это ведь где-то там?

— У тебя проблемы с географией?

Спецназовец не обиделся:

— Изломы границ и бывших республик я изучаю колесами бронетранспортеров и под пулями. Такие нынче уроки географии, сам знаешь.

— Значит, в Салехарде и Сыктывкаре не стреляют, раз ты их не знаешь, — перешел с географии на новейшую историю и подвел ее итог Василий.

— Много меньше в таком случае хотел бы я знать, — согласился с подобным выводом спецназовец.

— Значит... — потребовал дальнейших действий напарник.

— Мне забежать в один... короче, в санаторий Министерства обороны и поискать одну особу. Если на месте, — один план действий. Нет — другой.

— Меня берешь или сам по себе?

— По-моему, ты окончательно поправился. А отпускал себе на болезнь семь дней. Конечно, идем вместе. Тебя оставь на минуту даже в этом курятнике, по возвращении можно обнаружить новую белокурую бестию.

— Но хороша была, Алексей! Спору нет.

— Базар яц, — по-чеченски подтвердил подполковник. — Идем к не менее прекрасной. По крайней мере, такой она виделась мне пятнадцать лет назад.

Туманов собрал на лбу складки, вероятно, высчитывая, сколько лет ему тогда было. Получалось совсем мало, и он удивленно глянул на командира: какой же ты старый...

— Так идем? — поняв арифметику, спросил Заремба. Пограничник вздохнул, но согласился окунуться в прорубь:

— Идем.

К санаторию хоть и с расспросами, но вышли быстро. За прошедшие пятнадцать лет территория, само здание сильно обветшали, пришли в упадок. Да и какой может быть спокойный отдых, если у КПП, хоть и прикрытый кустарником, стоял бронетранспортер, а за оградой расхаживали омоновцы с автоматами.

Санаторий, как и вся страна, с усилием пытался выползти из той чудовищной ямы, в которой Россия оказалась в результате реформ. Удивительных реформ, когда никому не стало лучше, кроме нескольких сотен богачей. Когда, приватизировав и распродав несметные свои богатства, страна в результате осталась с пустой казной. Браво, господа реформаторы-теоретики! Вы обеспечили России о-очень спокойную жизнь.

Впрочем, если бы они любили страну, если бы она была их, если бы их дети и внуки оставались в ней жить, учиться и работать...

— Здесь когда-то кипела жизнь, — вспомнил вслух и поделился воспоминаниями подполковник.

— А я так и не успел ни разу за службу побывать в санаториях. Много потерял?

— Не знаю, сколько, но то, что потерял — это несомненно.

— Куда идем?

Вошли в главный корпус. У входа тоже мялись омоновцы, а вот за столиком дежурной разжижалась в духоте полная девица, лениво поднявшая веки и кинувшая на них безразличный взгляд. Конечно, это было бы слишком замечательно: войти и увидеть тетю Нину. Теперь уже, наверное, бабушку Нину, времени пролетело вагон и маленькая тележка.

— Не то? — шепотом спросил Василий.

Назад отступать под изучающими взглядами омоновцев вроде показалось неудобным, и Заремба на всякий случай решил поинтересоваться:

— Извините, когда-то здесь работала тетя Нина...

— Нина Григорьевна, что ль? — раскрыла пошире глаза дежурная.

— Ой, не знаю отчества. Мы ее звали Нина.

— Худенькая такая, с каштановыми волосами?

— Волосы... — волосы Заремба совсем не помнил. А насчет худобы — любая средняя женщина по сравнению с сегодняшней дежурной конечно же покажется худенькой.

— Она завтра меня меняет. В девять утра. Зайдите, посмотрите, — разумно предложила не гадать на кофейной гуще девушка.

— Спасибо. До свидания.

Из всей зацепки — только одинаковое имя. Но и этого хватило, чтобы к Зарембе пришло легкое волнение. Завтра, конечно, его ждет разочарование, потому что худенькая Нина Григорьевна, должно быть, никогда не купалась ни с кем ночью на женском пляже. Интересно, а помнит ли его настоящая Нина? Остался ли он в ее памяти, или для нее это было легкое увлечение с очередным отдыхающим? Но даже если и так, он, Заремба, пронес свои воспоминания через все годы как нечто безумно светлое и волнующее. Женщины порой сами не догадываются и не верят, как глубоко могут затронуть чувства и души мужчин. И какая у тех избирательная и цепкая память.

Весь день загорали на пляже. Купались, по очереди сторожа сумку, заказывали шашлык, потом вино к шашлыку, потом зацепили лежавших рядом девушек, а когда те стали проявлять интерес, отцепились. И, наверное, обрели для себя своеобразную репутацию: два здоровых мужика не отходят друг от друга и почти не интересуются противоположным полом.

Хозяйка дожидалась их на крылечке, любезно предложила козьего молока:

— Сильно полезное, попробуйте. Понравится, буду заказывать и для вас.

С удовольствием выпили молока, заказали на завтра и ушли спать. Утром станет известно насчет Нины. Если ее нет, то откупаются в море, а потом потихоньку вернутся в Москву. И начнут разбираться с Вениамином Витальевичем или с теми, кто стоит за ним. Разницы нет. Есть погибшие от их рук друзья.

...Утром проснулись от тишины. Нет, в соседнем дворе кудахтали куры, гавкала собака, время от времени в саду тяжело падали спелые яблоки. Если вслушаться, улавливалось и дыхание моря. Но это ли шум после войны?

Заремба не хотел признаваться себе, что испытывает волнение перед встречей с неизвестной Ниной Григорьевной. Но привел себя в порядок задолго до девяти часов. Капитан понял, что сегодня его на свидание не берут, и потому не пытался угнаться за сборами командира. Лишь поинтересовался:

— На ночь-то вернешься?

— Посмотрю на твое поведение.

— Значит, нет.

— Вернусь, куда денусь. Скорее всего, не один. Смотри за сумкой.

— Есть, товарищ командир.

У дверей санатория на этот раз крутилось уже трое омоновцев, а за столом дежурной... за столом сидела тетя Нина! Да, с каштановыми — вероятно, скрывающими седину, волосами. Похудевшая, чуть постаревшая, но — она!

Скорее всего, сменщица рассказала ей о вчерашних гостях, потому что каждого входящего в корпус дежурная оглядывала пристально, боясь не угадать знакомых и ошибиться.

На Зарембу тоже глянула пристально, но взгляд поначалу не задержала. И лишь потом резко вновь повернула к нему голову, что-то угадывая, но не припоминая ничего конкретного. С напряженным интересом ждала, пока спецназовец шел навстречу.

— Здравствуйте, тетя Нина! — не стал мучить ее Заремба предположениями и сразу выложил все: — Лет пятнадцать назад вы собирались уезжать в Киев, а мы, трое первых «афганцев», надев на вас десантную тельняшку и солнцезащитные очки, грустили по этому поводу.

По мере рассказа лицо дежурной расплывалось в милой и неверящей улыбке, но она не перебивала, боясь неосторожным словом нарушить воспоминания.

— Потом мы сидели в ресторане на набережной — Десантник и Реаниматор с вашими подругами, которые потом не пустили их к себе, а мы...

— ...пошли на женский пляж, — счастливо закончила тетя Нина. — Все помню, а вот имя твое... забыла. Миллион раз пыталась вспомнить, — она виновато заморгала ресницами.

— Алексей. Алексей Заремба.

— Точно, Алексей. Старший лейтенант Алексей. Но не верю. Как ты меня вспомнил?

— А если я скажу, что никогда не забывал?

— Правда?

Омоновцы у дверей слишком явно прислушивались к их разговору, и они перешли к дальнему окну. Конечно же, тетя Нина постарела. Не бабушка, правда, но на этот раз действительно «тетя».

Правда, и он уже не лейтенант.

— Я рад тебя видеть.

— Ой, правда? А я думала, что и не вспоминал никогда. Одно время, извини, но думала, что погиб в Афганистане, раз не объявляешься больше. Но потом сказала себе: «Нет, он не погиб и не погибнет. Его сохранят мои молитвы». Но то, что помнил... Как хорошо...

Она откровенно, по-девичьи выглядела счастливой. И с сожалением оглядывалась на снующих отдыхающих и омоновцев, мешающих крепко обняться.

— Ты к нам отдыхать?

— Нет, проездом. А если уж окончательно и честно — то специально к тебе.

— Я могу замениться, — радостно предложила тетя Нина. — Лена, что с нами была тогда в ресторане — она теперь здесь работает, со мной.

— Витька Десантник погиб, — сообщил неприятную новость еще с той, первой своей войны Заремба.

— Как жалко. А третий, третий был, веселый такой...

— Реаниматор. Однажды встретил в Пятигорске. Тоже погиб. В Кабуле, уже при выводе войск.

— Да, жизнь пораскидала. А я вот вернулась из Киева, уже давно. Не склеилась разбитая чаша. Ну так... — Она оглянулась на стойку, около которой терпеливо ждали ее только что прибывшие новички.

— Поменяйся. Но только не с Леной. А вы с ней — к семи вечера, как в прошлый раз, в том же ресторане.

— Он закрыт на ремонт. За ним, чуть повыше, есть летнее кафе. Давай там встретимся.

— Ждем.

Побежала молоденькой девочкой к гостям, несколько раз еще успела взглянуть на Алексея, пока тот шел к двери. Охрана выпустила его почтительно, признав за своего. Вот так и надо выходить в открывающиеся перед тобой двери — сквозь почтение окружающих, с прекрасным прошлым и с реальной надеждой на лучшее будущее.

Туманов не верил в его быстрое возвращение, но по улыбке командира понял, что встреча состоялась.

— Готовься к выходу в ресторан, салага, — сообщил ему подполковник. — Только знай, что у Лены маленький ребенок и она живет с родителями. Хотя... так было пятнадцать лет назад. Что сегодня — не ведаю.

Туманов взвился:

— Слушай, кого ты мне подсовываешь? За пятнадцать лет самые малые дети успели сами стать мамами и папами...

— Зато гарантирую два момента — это не подстава. И — ноги. Какие у Лены ножки!..

Про Десантника, некогда восхищавшегося ими, говорить не стал. Ни к чему это. Жизнь продолжается. Хотя в глубине души пожалел, что придет Лена. Пусть бы лучше она подменила на работе Нину, а та нашла бы другую женщину, которая никоим образом не была связана с его друзьями...

Но слово в порыве радости оказалось произнесенным, улетело вершить дела, и оправданием могло послужить лишь то, что Туманов не от жиру здесь на пляже бесится, а вместе с ним выползает через игольное ушко с войны.

Ресторан нашли сразу. Его в самом деле переделывали под ночное казино. Поднялись повыше. На склоне увидели скромненькое кафе, по одному виду которого Заремба предположил: женихи в военном санатории обезденежели, раз тетя Нина посещает такие запущенные закусочные.

Адрес, однако, был указан, и спецназовцы дотошно принялись изучать меню, выпрашивая у распорядителя что-нибудь экстравагантное. На деньги Вениамина Витальевича могла шиковать вся группа, но судьбой выпало тратить их двоим. Кто же все-таки выписывал счет?

— Еще целый час, — нетерпеливо протянул Туманов. — Слушай, командир: давай я смотаю на переговорный, попробую все же дозвониться до дома.

— Ноль вопросов.

Заремба сам улыбнулся, вспомнив Варфоломеева с блокпоста. И как там дела у Приходько? Сколько ему еще стоять на дороге под пулями и под солнцем? Сколько России стоять с оружием сбочь своих же дорог?

— Принесите бутылочку пива, — попросил официанта.

— Рекомендую темное.

— А светлое есть? Не хочу ничего темного.

— Как скажете.

«Скажу: хочу светлого», — мысленно повторил Заремба. В последнее время заметил за собой странную особенность: события вокруг себя начал рассматривать с точки зрения их полезности Отечеству. Что это, политическая зрелость, когда любая мысль проецируется на государственные интересы? Но он и раньше не считал себя безграмотным в вопросах, касающихся защиты Родины. Больше, конечно, действовал на практике, чем думал и разглагольствовал, но вот теперь волей случая...

«Ничего, это не худшее из возможного», — оценил собственное открытие, но о подобном постарался больше не думать. Ненормально это, чтобы офицер отстраненно размышлял о Родине. Она должна, как и раньше, находиться в его крови и плоти. Он должен не замечать ее, как не замечаем воздух, которым дышим...

Кафе понемногу наполнялось, и подполковник порадовался, что они пришли пораньше и выбрали самый удобный, с видом на море столик. Написав на салфетке «Занято», встал, подошел к оградке. Потягивая пиво, принялся всматриваться в прохожих, желая издали увидеть Нину и Лену. Наверное, вечер получится немного грустным, тем более что оркестра нет, а слабосильный магнитофончик его не заменит.

Хотя грустить не хочется. Повода для веселья, правда, особого нет, поэтому... поэтому они просто поужинают. А потом видно станет. Лишь бы девчата пришли.

Вместо женщин увидел Туманова. Капитан поднимался в гору медленно, скорее всего разговор с бывшей семьей радости ему не принес. Он даже не отреагировал на двух парней, которые что-то спросили у него.

И как же зря, как зря он так поступил! Потому что несколько последовавших за этим секунд стоили пограничнику жизни.

От Туманова не отстали, наоборот, плотно зажали с двух сторон. Заремба ничего не успел предпринять: лишь увидел взметнувшуюся для удара ножом руку одного из парней, после чего пограничник мгновенно обмяк между ребятами. Те, поддержав тело, сделали вместе с ним еще два шага, но лишь для того, чтобы донести убитого до края дорожки и сбросить в кусты.

Достали?

Заремба резко развернулся. Сразу увидел тех, кто напряженно следил за ним и не отвел взгляд. Кажется, трое.

Перепрыгнуть ограду не успел. На него бросились двое из троицы. Без замаха Заремба бутылкой встретил голову самого ближнего из них, и тот, в пенных потоках пива и хлынувшей крови, отшатнулся. Со вторым справиться оказалось легче: выпрыгнул навстречу ему и с полуприседа широким замахом ноги подрубил нападавшего. И только потом, едва коснувшись потертых перил, выпрыгнул за ограду. Над спиной запоздало пропели две пули.

— Конец. Все, конец… — хрипел в злобе и отчаянии Заремба. Не себя имел в виду, а свору, на него набросившуюся. Тех, кто предал группу, кто только что убрал Василия. Если до этого еще какие-то сомнения роились по поводу дальнейшей судьбы Вениамина Витальевича и К^o, то теперь все стало на свои места. Светлого пива ему, видите ли, захотелось...

Раздалось еще два выстрела. Шум поднимать или не боялись, или деньги, заплаченные за его смерть, стоили больше того риска, которому подвергали себя киллеры.

«Конец!» — орал внутри себя Заремба. Еще не став на ноги, увидел неподалеку каменную кладку. Рыбкой нырнул туда, не задумываясь о том, что может за ней находиться. Просто знал, что по эту сторону ждет пуля. За стеной оказался еще более крутой склон, почти обрыв. Подгибая кустарники, которые после него недовольно вставали и отряхивались, перекручиваясь вокруг стволов деревьев, Заремба продолжал скатываться вниз. Инстинктивно прикрывал лицо и зажимал на поясе сумку с документами. Скорее всего, на него первого не напали только потому, что хотели выяснить, у кого документы. Как их все же высчитали? Из-за тети Нины? Но это каким нужно быть профессионалом...

Овраг вытекал к городской улице, но, опасаясь машин, нырял под мост и широким раздольным охватом пытался обнять раскинувшееся перед ним море. Заремба из последних сил выбрался на трассу, ухватился за борт проезжавшего мимо грузовика. Легковушки засигналили, то ли поддерживая его, то ли чертыхаясь: сами лезут под колеса, а ты отвечай. Водитель грузовика затормозил, и спецназовец, не желая выяснять отношения еще и с ним, отцепился и свернул в первый попавшийся двор.

На счастье, он оказался проходным. Но Заремба оставил просвет в арке с противоположной стороны для преследователей, а сам забежал в дальний подъезд дома. Как бы пригодился ему сейчас «король джунглей»! Как точна и беспощадна стала бы его вооруженная рука!

Пока же промчался по узким лестничным пролетам на третий, последний этаж. Подставил голову под крышку, закрывающую выход на чердак. Замок висел внушительный, широченный и сияющий, как щеки Гайдара, и подполковник в отчаянии двинул его кулаком. И от неожиданности замер: «гайдар» висел на одной петле, для камуфляжа. Или ключник спьяну не поймал вторую скобу, или надеялись, что одним своим видом пухлощекий сторож отгонит карлсонов, охочих до чужих крыш.

Заремба всунул голову в пыльную, паутинную, скрипучую духоту чердака. Для острастки по-хозяйски спросил:

— Кто здесь?

Кому там быть, если и голос побоялся ткнуться в самые замшелые углы и быстренько примолк, не родив даже эхо?

— Тогда мы здесь, — вытянул спецназовец свое тело с лестничной площадки. Предупредил и сдержал себя: — Только тихо.

Осторожно прикрыл крышку. Звякнул недовольный чем-то «гайдар», но как висел условной декорацией, так и остался — ни ключа, ни пользы. Похоже, в стране точно так же: щеки надуваем, а границы открыты.

Прислушался в ожидании, пока глаза привыкнут к темноте. Погоня, видимо, проскочила в арку. Ворвись она в подъезд, уже стучалась и вламывалась бы во все двери. Еще раз проверил сумку — висит под ветровкой. Как же они Туманова-то!.. Нет, нельзя надеяться, что, выбравшись из Чечни, оставляешь позади войну. В самой России она идет еще более тайная и подлая. Там хоть какой-то элемент защиты существует, тот же Приходько с блокпостом, а здесь — деньги, деньги и снова деньги...

Глаза постепенно привыкли к темноте, и в крыше стали просматриваться маленькие дырочки. Стараясь не греметь, на ощупь пошел к ним. Вот так же осторожно, на цыпочках, требовалось выбираться из ситуации, когда догадались, что их предали. Понадеялись на свое умение. А у врагов есть собственное мастерство и огромные возможности...

Не первый он, видать, ходил к дырочкам в торце крыши. Только дотронулся до досок, они податливо скрипнули, готовые отодвинуться и выпустить узника из темницы. Так что ни утерянный ключ, ни «гайдар» здесь роли не играли: скорее всего, чья-то жена бегала на тайные свидания или муж подобным образом возвращался домой. Или пацаны играли в войну.

Отодвигая по чуть-чуть доски, Заремба оглядел местность за приютившим его домом. С самого начала предположил, что потаенный ход во двор не прокладывается, а на улицу — тем более.

Так и оказалось. Дом боком выходил в заросли шиповника на склоне, взметнувшемся нагло перед самым носом у стенки. Три ступеньки пожарной лестницы давали возможность приблизиться к земле настолько, чтобы безбоязненно повиснуть на руках и не поломаться при прыжке. Металлические ступени пожарки если и не отполированы, то и не ржавые, что подтверждало существование тайной тропы из дома.

— Это нам подходит, — прошептал Заремба.

Просочился на стену, сполз по ней, повис на лестнице и спрыгнул на утоптанный под ней пятачок. Сразу, на всякий случай, отпрыгнул в сторону.

Тишина. Только потревоженные птицы шарахнулись по кустам, как застигнутые врасплох влюбленные парочки.

— Хорошо, хорошо… — подбадривал себя Заремба, вслед за птицами скрываясь в зарослях. Сердиты, колючи растения на юге. Листочки сжались в шипы, чтобы меньше влаги отдавать солнцу, а Заремба теперь страдай из-за этого!

Горушка вывела его на окраину города. Как он стремился сюда столько лет! Реабилитационных центров не нужно — дайте человеку вернуться в счастливое прошлое...

Только кто мог предположить, что в нем роятся пули. Травят собаками и «вертушками». Подло пыряют ножами.

Впервые что-то похожее на страх и отчаяние овладело подполковником. Куда идти и к кому идти? Что и как делать? Даже если он освободится от документов, за ним продолжат охоту до тех пор, пока не уберут. Или пока он не уберет сам тех, кто поставил ему черную метку.

В раздумьях и с долей отчаяния дождался темноты. Если ловушка подстроена из-за Нины, то путь к ней закрыт. А западню невольно мог подсказать журналист, которому он по сентиментальности рассказал о женском пляже. Значит, встряхнули и того. Сколько человек еще затронут эти бумажки, вместившиеся в поясную сумку?

Вспомнил свой лейтенантский отпуск, когда ночи не имели темноты и вмещались в три поцелуя. А все тревоги тех лет — покачивающаяся лунная дорожка на морских волнах и пограничники на берегу. Детский сад в песочнице!

И когда мы только отучимся жить воспоминаниями? Когда ностальгия перестанет подтачивать песчаные берега нашего сегодняшнего бытия? А они именно песчаные, потому что не нашлось камня и гранита для нынешних времен.

Заремба откинулся на спину, но вынужден был тут же подхватиться:

— Черт!

Под плечи попал кусок битого бутылочного стекла. Который вовремя напомнил: нельзя расслабляться даже на ночь и ради сна. Нужно искать выход из капкана. Голосовать на трассе попутку исключалось: остановят на первом посту ГАИ. Остаться пожить здесь? Возможный вариант, но киллеры могут, закусив удила, перепахать весь частный сектор. Кстати, они с Василием так и не заплатили хозяйке. Да еще кто-то тянул их за язык подчеркивать свою принадлежность к армии.

А Приходько? Похоронил ли он солдата? Или Нина, что думает Нина о его неожиданном исчезновении?

Мысли невольно наталкивались на дела, либо незавершенные, либо скорбные. И раз за разом они возвращались к Нине. Оказалось, что ему совсем небезразлично, как отнесется дежурная к очередному его исчезновению.

Оставалось надеяться, что в кафе будут говорить о стрельбе и Нина догадается: события каким-то образом связаны с ним, и он не сбежал от нее. Женщины крайне ранимы в таком возрасте и все проблемы болезненно связывают со своим увяданием. А он найдет, обязательно найдет возможность еще раз увидеться и объясниться.

Второе — нужно передать деньги старушке. За причиненное беспокойство. И чтобы продолжала верить в людей. Третье — отыскать после войны Приходько. Четвертое — рассказать всю правду о «Кобре» журналисту. Пусть попробует написать о его друзьях. Чтобы о ребятах узнали другие люди. Это неправда, что все они были одиноки и никому не нужны.

Так что у него есть смысл остаться в живых хотя бы ради того, чтобы поставить памятник Ласточке и каждому погибшему спецназовцу.

Ну и пятое — остается тайна документов и ответ Вениамину Витальевичу.

— Я вернусь, — убежденно сказал в темноту Заремба. —
И воздам каждому...

 

И вновь Вениамину Витальевичу оказалось суждено увидеть, как рушатся на глазах памятники.

Шеф метался по кабинету, подлетал к окну и, наверное, впервые осознавал, как далек Кремль. Как бы то ни было, а оттуда руки длиннее, голос внушительнее, выбор средств в борьбе с противником безграничен.

— С какой интонацией он говорил?

— Злоба. Решительность и злоба: «Я вернулся. И вам воздастся». Звонили из городского телефонного автомата, потому что определитель показывал восьмерку. Но район зафиксировали — Казанский вокзал.

— Плохо. Плохо, что упустили. Теперь представляешь, что может быть?

Хозяин кабинета закурил. Несколькими затяжками искурил сигарету, и как было в предыдущем кабинете, окурок вдавил в чистейшую пепельницу. Неужели один человек способен нагнать страх на тех, кто смог заставить президента сначала развязать, а потом и остановить войну в Чечне на выгодных для себя условиях? Если власть дрожит, то что тогда говорить о нем, простом клерке при этой власти? Неужели что-то начало меняться вокруг, а он не заметил? Неужели теперь придется только ждать и бояться?

Вениамин Витальевич судорожно потянулся за носовым платком...

 

 

Часть вторая. Спецназ, который не вернется

 

Глава 1. Жиголо для блондинок

 

— Дядь, женщину хочешь?

Еще не уверенный, что вопрос задан именно ему, Заремба оглянулся.

Рядом с телефонной будкой застыл в ожидании ответа паренек лет двенадцати. Одет он был в черную линялую ветровку, из-под которой пестрела разноцветной крупной клеткой байковая рубашка. На ногах белели кеды, которые нынче кроме как в деревне нигде не встретишь. Но при всем при том одежда выглядела чистенько и опрятно. И что бросалось еще в глаза, аккуратно — насколько позволили длинные соломенные волосы и гель, причесанный. Эдакий провинциальный молоденький ловелас.

По тому, как мальчик держал дистанцию — за шиворот не схватить, но и разговор только для двоих, подполковник понял, что вопрос не из разряда вокзальной нелепицы, а вполне конкретен. Только и сутенер был настолько юн, что Заремба на всякий случай переспросил:

— Ты мне?

В ответ горестно вздохнули: какие же вы, взрослые, тупые! Уста разомкнулись устало, заученно:

— Тебе. Хоть блондинку, хоть цыганку.

Алексей, не спуская глаз с купца, попробовал вернуть на место телефонную трубку. Та зацепилась за металлическую рогатину круглыми щеками, помахала Зарембе закрученным металлическим хвостом — удачи тебе, подполковник. Но поскольку тот, проявив черную неблагодарность, не обратил внимания на льстивое пожелание, на втором экивоке замерла в ожидании очередного клиента.

Только и подполковника можно было понять. Переключиться с Чечни и Вениамина Витальевича на Москву с ее проститутками — на это нужны талант пофигиста и специфический настрой. Да и посредник слишком уж необычен. Ему пристало сидеть за партой или гонять в футбол, а не ловить по вокзалам сексуально озабоченных пассажиров. Поэтому Заремба поинтересовался первым, что пришло в голову:

— А почему не в школе?

Пацаненок снова горестно вздохнул, удивляясь ограниченности клиента. Но переборол раздражение и вновь, как несмышленому, пояснил:

— Каникулы сейчас, дядя.

— А это ты, значит, на работе?

— Свой процент имею, — не стал лукавить паренек. — Так пойдешь? Кто ходил — никто не жаловался, оставались довольны, — не забыл подхвалить товар. Ни дать ни взять — грузин на рынке!

— Иди-ка сюда, — протянул руку Заремба.

Паренек сдал назад, улыбнулся с безопасного расстояния:

— Не-е, сначала дай согласие и иди за мной.

— Никуда я не пойду, — отказался от услуг Заремба. Не объяснять же, в самом деле, что к женщине нужно ходить самому, а не на привязи. Тем более у ребенка. И предложил иной вариант: — Ты, случаем, есть не хочешь? Я помираю с голоду. Составишь компанию?

— А потом сдашь в милицию? — бдительно не позволял сокращать дистанцию мальчик.

— Мне что, больше нечем заняться? — откровенностью на откровенность ответил подполковник. Сделал вид, что устал от бесполезного разговора, предложил в последний раз: — Идешь?

Мальчик, надо отдать должное, чутко почувствовал перемену в настроении и посчитал нужным сообщить о содержимом своих карманов:

— Но у меня денег нет. — Затем, не мудрствуя лукаво, поинтересовался главным: — А ты мне компот купишь?

Теперь Заремба в отместку потянул кота за хвост:

— Компот? Но разве одним стаканом можно напиться?

— Нельзя, — согласился мальчик, на большее, очевидно, и не рассчитывавший.

— Можем взять два! — нащупал самый главный аргумент спецназовец.

Перед таким количеством паренек не устоял: когда Алексей вторично протянул руку, шагнул навстречу. Но инициативу оставил за собой, предложив более глубокое знакомство:

— Меня Гринька зовут. Гринька Бычок. А по-школьному — Григорий Бычков.

— А меня дядя Алексей. Где ты живешь, Григорий Бычков?

— Да так... — махнул рукой мальчик, не пожелав раскрывать адреса наверняка крашеных блондинок и фальшивых цыганок. Однако это не должно было стать причиной потери компота, и он скороговоркой поведал о своей доле: — У меня папка погиб в Чечне, а мамка ушла жить к другому дядьке. Один я.

Последние слова заставили Зарембу встрепенуться: война приобрела такой размах, что первый встретившийся на московской земле человек, да еще мальчик, оказался ее жертвой? Или это мальчишеский треп, психологически отработанный прием выдавить слезу и заполучить подаяние? Новая плеяда детей лейтенанта Шмидта?

— А кем был твой папка?

Конкретного вопроса Гринька, скорее всего, не ожидал, потому что стал закатывать синие глаза, подтверждая вторую догадку. Но изворотливости ему было не занимать, и мальчишеская память отыскала военную профессию почти сразу:

— Ну, этим, как его... летчиком. На самолете летал.

— А звание какое у него было?

Снова синие глаза кверху, где на небе Бог шустрым всегда напишет подсказку:

— Этот... сержант, — считал ее двоечник.

— Врешь ты все, Гринька Бычок, — с сожалением проговорил Заремба, успев ухватить за ворот задергавшегося на крючке паренька. — На самолетах летают только офицеры.

Гринька недоуменно глянул на подсказчика, но Бог на сей раз молча развел руками: надо иногда и свою голову на плечах иметь, откуда даже мне, Всевышнему, знать все армейские тонкости.

— Ты лучше опусти голову и скажи, откуда у тебя такие глаза синие? — поинтересовался подполковник земными делами Гриньки Бычка.

— А когда меня делали, мамка в небо смотрела, — охотно раскрыл родовой секрет мальчик, торопясь оставить скользкую тему.

— Много ты знаешь, как я посмотрю.

— Да кое-что знаю, — согласился со своей долей Гринька. Но на всякий случай втянул голову в плечи: лишние затрещины и подзатыльники — это тоже доля слишком шустрых.

Диалога хватило, чтобы дойти до вокзального кафе. Мальчик, памятуя о своем чеченском провале, приостановился, не веря в благородство случайных людей, но Заремба подтолкнул его к решетчатой арке:

— Хватай поднос и бери все, что хочется. Я сегодня добрый.

И все равно с недоверием, но потянулся Гринька к соблазнительно выставленным напоказ тарелкам с салатами. Стоявшая на раздаче повариха навалилась животом на стойку, высматривая, с кем идет подозрительный посетитель, и Заремба успокоил ее поднятой рукой — он мой. А мальчик, уверовав в счастье, больше не сдерживался, принявшись таскать у самого себя из салатов кусочки мяса, помидорные дольки. Приподнявшейся с места кассирше Заремба вынужден был тоже кивнуть: я плачу.

— Что здесь было? — указала она на пустые тарелки при расчете.

Гринька уже не помнил, что съел, и отвечать пришлось подполковнику:

— Ветчина и овощной. Нам бы еще три компота.

— Валь, компот остался? — поинтересовалась в пространство за собой кассирша.

— Разливаю, через минуту пусть подходят, — ответствовала из-за раздвижных гофрированных перегородок Валя.

— Быстрее занимай столик, — шепнул Заремба Гриньке, увидев освободившееся местечко в углу.

Так до конца и не поверив, что его не окликнут и не отберут добро, мальчик с вжатой в плечи головой, заранее виноватый, пошел в угол. Но когда подполковник поставил рядом свой поднос, половина тарелок оказалась пуста: Бычок продолжил начатое у стойки, а что не влезло в рот, распихивал по карманам.

— Не торопись, еще возьмем, — остановил мальчика подполковник.

Гринька внял замечанию, оставил в покое руки и хомяком пережевывал засунутое в рот.

— Заберите компот, — позвала кассир.

Оставив свой поднос неразобранным, Заремба вернулся к очереди. Выбрал стаканы, в которых подводными сказочными гротами громоздились сухофрукты: по себе помнил, что нет на свете ничего вкуснее груш и косточек из компота. Сам бы съел, не будь Гриньки, который, скорее всего, бомжует под присмотром то ли цыганки, то ли блондинки, поставляя им мужчин. И кто после этого поет осанну переменам и реформам в стране? Их бы детей на панель...

— Ваш убегает? — поинтересовалась раздатчица, словно сквозь амбразуру оглядывавшая посетителей.

Заремба не понял вопроса, оглянулся. И увидел только мелькнувшую на выходе черную курточку. Мгновенно вспомнил о барсетке, в которую приличия ради переложил из напоясной сумки чеченские документы и кассету. И которую оставил на подносе. Переметнул взгляд на стол, почти уверенный в ее исчезновении. Нету! Вот откуда во взгляде раздатчицы сквозило ехидство: она не обманулась в своих подозрениях и предупреждала...

Заремба не помнил, куда и как бросил стаканы — вслед раздались лишь возмущенные голоса. От него шарахались, кричали что-то вдогонку, но он несся к центральной двери вокзала, за которой исчезла соломенная прическа мальчика.

На улице еще раз успел увидеть ее за экскурсионными автобусами: Гринька держал направление к универмагу «Московский». Если не догнать сейчас — затеряется и исчезнет навек в магазинной суете. Но в сумочке ведь нет денег, дурак он!

Кричать сначала стеснялся, потом, когда снова разглядел в толпе нужную курточку, все же крикнул:

— Стой! Держите его.

Похоже, Гринька услышал тревожный для себя крик: в этой жизни мы прекрасно слышим то, что касается нас самих. Заремба понял это, когда увидел полетевшие в разные стороны бумажки: воришка принялся потрошить барсетку на ходу, выискивая деньги. Затем в сторону дороги, подмигнув солнечным бликом, под колеса машин полетела кассета. Легковушки увильнули от непонятного летающего предмета, зато тяжело пыхтевший по крайней линии цементовоз с крутящейся на спине торбой даже не обратил внимания на подобную мелочь. И подполковник явственно услышал хруст пластика под мощными колесами, вдавливающими расплавленный на жаре асфальт.

Все! Бежать дальше не имело смысла. Не имело смысла ехать в Чечню. Зря погибла его команда. Бог сберег лишь карту с отметками могил да по горсти земли с них.

Но жажда мести снова бросила его вперед, и закричал уже по-звериному:

— Стой!

На сей раз его услышали, кажется, все прохожие до универмага. А выделить, распознать убегающего от преследования мальчишку в движущейся единым ритмом толпе труда не составило. Кто-то преградил воришке дорогу, ухватил за курточку. Пока мальчик отбивался, не веря в пленение, подскочил Заремба. Вцепиться в вертлявого вора оказалось не так-то просто, но в конечном счете пальцы поймали его тоненькую шейку. Алексей сдавил ее и не ослаблял хватки до тех пор, пора мальчик не стал хрипеть и оседать под ноги. Вырвал барсетку. Пуста! Конечно, пуста. Вспомнил про личные документы, схватился за нагрудные карманы джинсовой куртки. Целы. Но потерять дискету...

— Да что ж вы делаете. Отпустите, он же ребенок, — одернули его те, кто только что сам участвовал в задержании вора, но к убийству отношения иметь не желал.

— Да давить их надо. Вырастет — он еще нам всем покажет за нашу сердобольность, — возразили из потока.

Закон толпы: на одно мнение всегда найдется два других.

А в итоге все разошлись, оставив Зарембу и Гриньку одних. Разберутся сами. Нынче все сами разбираются.

— Пойдем, — дернул вверх Гриньку Заремба.

— Куда? — испуганно просипел тот, не желая становиться на ноги. И готовый, судя по всему, завизжать. Новые жалостливые в толпе обязательно найдутся, помогут спастись...

— В милицию, — назвал самое страшное для беспризорников место Заремба. Но едва мальчик открыл рот, чтобы звать на помощь, вновь сдавил гусиное горлышко: — Прекрати пищать, иначе задавлю.

Несмотря на возраст, Гринька благоразумно понял, что за сотворенное им задавить можно и взаправду. Не испытывая судьбу, привстал на полусогнутых ногах, стараясь оказаться как можно ниже росточком: маленьких бить жальче. Психолог, черт бы его побрал...

Сломив сопротивление врага, Заремба посмотрел на трассу. По правому ряду, вращая на спине турбину, полз очередной толстый цементный Карлсон. Полз хвастливо, как бы выставляя при этом напоказ свою тучность и неспособность, подобно собрату, взлететь над крышами и не касаться земли — тогда и кассета осталась бы невредимой. Это Вениамин Витальевич в отместку за звонок направил к вокзалу всех строителей Москвы? Подгадал, когда расплавится на солнце асфальт, потом подослал воришку, чтобы растопить сердце противника, и в итоге сделал главное — раздавил чеченскую тайну Кремля! На глазах у сотен людей! Белым днем. Как все просто оказывается в этой жизни...

— Что же ты, подлец, наделал, — подполковник встряхнул мальчика, заставляя того принять нужный рост. Жалости не будет. — Ты знаешь, что натворил? Сюда смотри, — шлепком по подбородку заставил воришку поднять глаза. Плевать, что они синие и в слезах. Его мамке не только в небо нужно было смотреть, а еще и воспитывать своего выкормыша...

Пленник, поняв свою обреченность, тихо заплакал, зашмыгав носом. А тельце, устав бороться, снова надломилось и сникло в жестком захвате спецназовца.

— Убью, — шептал Алексей.

Теперь он выглядывал место, куда, подальше от людских глаз, оттащить парнишку. Что станет делать с ним, оставшись наедине, еще не придумал, но пустая барсетка требовала мщения. Подлость требовала наказания. Гнев требовал выхода.

— Что у вас? — вдруг вмешался в происходящее очередной сердобольный.

Подполковник в раздражении обернулся, но мгновенно обмяк, увидев рядом двух милиционеров-сержантов. Они поигрывали резиновыми дубинками, а на лицах читалась готовность применить их хоть по одному нарушителю общественного порядка, хоть по второму. А лучше — по обоим вместе, чтобы не тратить время и нервы на разбирательство.

Их появление остудило пыл Зарембы. Уж ему-то соприкосновение с милицией светило большими проблемами, чем тому же Гриньке. Ослабил хватку. Улыбнулся любопытным ментам, кивнул на мальчика, в готовности прикинувшегося нерадивым сыном:

— Не хочет ехать в лагерь, убегает.

— Не хочу-у.

— Кто не едет в школьный лагерь и не слушает родителей, тот попадет в лагерь наш, — провел воспитательную беседу с присмиревшим Гринькой один из сержантов.

Для выразительности постучал дубинкой хотя и себе по ладони, но перед носом мальчика. Посчитав свою миссию исчерпанной и получив благодарный кивок «папаши», гордо пошел сквозь толпу дальше — с дубинкой напоказ. Напарник прикрывал ему спину, одновременно подражая походке и манерам старшего.

И все же свою роль милиция сыграла — у Зарембы прошел аффект, когда он не ручался за себя и готов был поднять руку на ребенка. Теперь же видел в капкане не только попавшегося мелкого воришку, а оказавшегося на окраине большого города мальчика, вынужденного зарабатывать на жизнь воровством и приводом мужиков для проституток. Детям какую грань отшлифуешь, той стороной они и заблестят.

— Пошли, — устало повел мальчика за собой.

Страшнее милиции для Гриньки ничего не было, а тут еще и в голосе конвоира он уловил более мягкие нотки. А главное, почувствовал, что и напарник по каким-то причинам не желает соприкасаться с ментурой. Потому перестал приседать, задвигал ногами.

Чтобы воочию и окончательно убедиться в гибели кассеты, спецназовец направился к дороге. По ней ехал очередной цементовоз, и Заремба дернул мальчика: смотри, что ты натворил. Но и смотреть оказалось нечего: Вениамин Витальевич не просто послал строительную технику к вокзалу, он заставил второго водителя обронить увесистый шлепок раствора, и жирная серая клякса легла на место трагедии некрасивой, грубой, мгновенно застывшей могильной плитой. Которую тоже вдавливали в асфальт.

Гринька, демонстрируя раскаяние, поник головой. Еще бы цветы положил, раз пришел на похороны.

— Тебе что, нужны были деньги?

Гринька, не поднимая головы, кивнул. И тут же пожал в оправдание плечами: а кому они не нужны?

— Но я же взял тебе обед!

И вновь вздох: одним обедом сыт не будешь. Вечером подойдет время ужина, а через ночь — завтрака...

— Пойдем допивать компот, — вдруг неожиданно даже для себя предложил подполковник. И отпустил наконец мальчишку.

Тот, шеей почуяв свободу, отпрянул. Но когда за ним никто не погнался, Бычок с интересом замер. Что в очередной раз убедило спецназовца: парень не то что повидал всякого, а еще и надеется в полностью провальной ситуации выгадать какой-нибудь интерес. Недавно Заремба сам кружил вокруг Волка, хотя логичнее было бы бежать от его логова, от Чечни, от всей этой политики и войны на край света. И вот нашлась родственная душа...

 

В кафе вернулись вовремя: уборщица, судя по всему, уже примерялась к подносам, оставленным странными посетителями. Откровенно разочаровалась их возвращением и с соседнего столика смахнула крошки с таким рвением, что тот, бедный, застучал колченогим пластмассовым протезом с резиновой набойкой по кафельному полу.

Не глядя на напарника, Заремба уткнулся в свои тарелки. Через некоторое время рядом протянулась за компотом тоненькая ручка, и подполковник отметил аккуратно обработанные пилочкой ногти на пальцах Гриньки. Вся эта ухоженность не вязалась с вокзальным воровством, и мальчик, словно желая хоть как-то компенсировать нанесенную обиду, решил помочь разобраться взрослому человеку с его детскими проблемами:

— Я жиголо, — произнес он чуть слышно.

— Кто ты? — не понял Заремба.

— Да жиголо, — подумав, что сосед просто не расслышал, повторил Гринька заморское словечко.

Только Заремба на слух никогда не жаловался: он в самом деле никогда не сталкивался с таким словом. Даже не постеснялся признаться:

— Зенитный комплекс «Стрела» знаю, гранатомет «Муха» знаком, винтовку «Тайга» в руках держал... А «Жиголо»? Не знаю... Подобный зверь на пути не встречался. Объясни.

— Ну, это когда мальчики танцуют перед женщинами. Когда они в постели. Так было в старину в Греции и Италии, — просветил Бычок темного в любовных утехах подполковника.

Посчитав, что выданная информация стоит по цене второму стакану, подтянул к себе и его. Пока Заремба пережевывал вместе с ромштексом сведения о таинственном пласте в сексуальной жизни Древней Греции, Италии и современной Москвы, Гринька выдул компот и принялся выуживать холеными пальчиками со дна сухофрукты. Не найдя для своего лица приличествующего разговору выражения, Алексей тщательно собирал по тарелке крошки от ромштекса. Зато Гринька был доволен собой и остатками обеда, который, несмотря на неприятное приключение, все же оказался у него в животе.

— Давай сначала, — предложил Заремба. — С того, что...

И тут же оборвал себя: с какого начала? Что — начало? Ему он нужен, этот мальчик, танцующий перед проститутками? Который за пять минут знакомства сотворил подлости больше, чем Вениамин Витальевич с Одиноким Волком, вместе взятые? Который в любую минуту может залететь со своим воровством и потянет за собой в ментовку любого, кто окажется в свидетелях или знакомых? Пусть вообще-то говорит спасибо, что не выдернули ноги и не поотрывали руки. А даже покормили. Но как же он сам оставил без присмотра барсетку! Уверовал, что в Москве уж точно находится в безопасности, а вокруг все люди — братья? Пошел нервный отходняк?

Не-ет, никаких историй слушать не стоит. Навешивать на свою шею чужие проблемы — тем более. Давай, жиголо, прощаться. Танцуй дальше, если нравится подобная жизнь. Но знай, что черепушку за твои воровские ручонки все же кто-нибудь проломит. И будет прав.

А кассета... Кассета... Черт его знает. Может, это судьба остановила его в последний раз? Предупредила таким образом: хватит играть с жизнью и таскать при этом меня с собой на танцы по лезвию бритвы. Отринь прошлое, начни новую жизнь. Ведь ничего не изменишь в ней в одиночку, неужели не ясно! И цементовозы не Вениамин Витальевич послал, а опять же — она, судьба. Уставшая от его войн, от постоянного риска быть оборванной. Раздавленной под запущенной по московской трассе строительной, самой тяжелой, техникой. Судьбы — они тоже устают от тех, кому достались...

Но все едино — пора расставаться. Вот ведь какая чушь получается: цена еще утром бесценной кассеты — всего два компота...

Встать и протянуть на прощание руку Заремба не успел. Гринька, по-взрослому положив подбородок на подставленные кулачки, созрел для ненужного теперь ответа на прозвучавший вопрос:

— Папка у меня пьяница, в деревне живет, под Калугой.
А мамка умерла. Я на электричке и приехал к тете Асе.

— А тетя Ася...

— Она тоже пьет, но мало.

— И это к ней ты водишь... мужчин?

— Ага. После этого она становится добрая, есть дает. А когда возвращаюсь один, заставляет сначала танцевать, а потом спать с собой. Вот.

В прозвучавшем «Вот» послышалось больше гордости и бахвальства, чем тягости от подобной жизни.

— И тебе нравится все это?

Бычок намерился по привычке легко соврать, но вдруг замер на своих кулачках. После паузы признался в тайне, о которой, похоже, еще никто не знал:

— Нет. Но я соберу немного денег и убегу в Чечню.

— В Чечню? — Заремба в отличие от собеседника выпрямился. Слишком много значило для него это слово. Это не «жиголо»... Потом вспомнил предыдущий обман и успокоился. Усмехнулся: — И что ты намереваешься делать в Чечне? Летать на самолете?

— Не, кто ж меня на самолет пустит. По телевизору показывали, что там солдаты подбирают таких бездомных, как я. И они как дети полков живут. Поеду туда. Я смелый, и воевать буду.

Впервые вместо бахвальства в голосе у Гриньки прозвучали не то что нотки раздумий, а обеспокоенности за свою жизнь. Похоже, мысленно он не раз побывал там, где шла война, уверовал в неизбежность своего появления среди взрывов и стрельбы, но при всем этом мечтал остаться в живых.

— А где твоя тетя Ася живет?

— Недалеко, на Ново-Басманной улице, рядом с комендатурой. Но только ты туда не ходи, не советую. Нынче она сильно пьяная. Обязательно начнет песни петь, ругаться, а потом позовет соседку. Нынче плохо. Я другого поищу.

— Спасибо за консультацию, — Заремба все же встал. Проделал загаданное — протянул руку. — Тебе мой совет, Григорий: садись-ка ты на электричку и езжай обратно домой. Иначе пропадешь — что в Чечне, что в Москве.

Бычок тоже протянул ладошку. На последние слова так горько вздохнул, словно за его плечами уже лежала большая часть жизни. И не в самые лучшие ее дни ему предлагали вернуться.

— А я и дома пропаду. Так что лучше в Чечню, — не отступил от своего.

Зарембе показалось, что мальчику жаль расставаться, что он готов был и дальше вести разговор и, может быть, попросил бы потом прощения за барсетку. Но подполковник не позволил себе растрогаться. Вырвал ладонь из цепких ребячьих пальцев Бычка и, не оглядываясь, пошел из здания на перрон, к входу в метро. Оно увезет в любую сторону, только продайся ему за четыре рубля.

 

Глава 2. Ума нет — считай, калека

 

«Мне оно надо?» — твердил едва ли не вслух Заремба, торопливо перескакивая ступеньки, уводящие его в подземелье. А вопрос требовалось задавать настойчиво, ибо в груди все же шевельнулась никому не нужная жалость к пареньку.

Чтобы перебить ее, освободиться от нежданных пут, поискал глазами нищих. Да что их искать, стоят вдоль всего подземного перехода — всех возрастов и всякого вида, на любой вкус. Если жалостливый, то и их неплохо пригреть, привести в дом, накормить, заняться устройством личной жизни...

— Все, закрыли тему, — втихую не справившись с сомнениями в душе, вынужден был для убедительности проговорить свое решение вслух.

Остановился у ларька, снял с прилавка первую попавшую под руку бутылку пива. Щелкнул привязанной за бечеву открывашкой. Одним махом, не давая горлу передохнуть, вылил в себя содержимое.

— Мне оно не надо, — повторил после горького утоления жажды. И поставил окончательную точку: — Абсолютно.

На станции из-за отсутствия лавочек прислонился к мраморной колонне, но следовавшие один за другим поезда мешали сосредоточиться. А подумать, разложить по полочкам возникшую на ровном месте ситуацию хотелось. После потери чеченских трофеев затея с мщением теряла если не смысл, то перспективу. Оторвались не поплавок и не наживка — сам крючок, которым можно было зацепить рыбину.

Или это в самом деле знак: прекращай, парень, игру в войнушку? Видишь, сколько народу, не обремененного Чечней и криминальными разборками, спокойно ходит по земле. И даже под ней. Что же у тебя свет сошелся клином на оружии? Купи лучше букет цветов, подари его первой попавшейся красивой девушке или даже блондинке тете Асе — и увидишь, что и лирическая сторона жизни не менее прекрасна. Кончай воевать, товарищ подполковник! Есть лишь две причины, оправдывающие оружие в руках мужчины — безопасность Отечества и честь женщины. Но XX век — это век циников, и дуэли канули в небытие. А вместе с ними, как ни парадоксально, ушли и мужские честь, достоинство. Стрельба идет из-за угла, без предупреждений. А Родину предали президенты. Да и все остальные...

Подошла очередная электричка, и Заремба вошел в распахнувшиеся двери. Вот уж не думал, что придется убеждать себя в необходимости довести начатое дело до конца. Тети Аси никуда не уйдут, но простить смерть Марины, Туманова, Дождевика...

Так что есть и третья причина взводить курок — когда предают твоих друзей.

«В Можайск», — определил направление, в котором ему следовало двигаться. Марина оставила самую значимую зацепку, по которой можно разыскать ее прежнее место службы — женская колония в этом подмосковном городке. Что-то еще записывал журналист, которого тоже следовало отыскать. Чтобы рассказать о гибели группы. Точнее, о причинах трагедии. Если, конечно, газетчик пожелает влезать в кровавую молотиловку. А откажется — то хотя бы сопоставить с ним сведения, по которым можно отыскать на земле следы остальных спецназовцев. Хотя Вениамин Витальевич и подбирал в группу, как ему казалось, бойцов без роду и племени, но люди ведь не живут на земле в одиночку. И рядом с его друзьями находились та же «Ваша светлость», «Ласточка». Которые наверняка любили, потому что не любить, не восхищаться его ребятами было нельзя. И теперь он, их командир, знает, почему поедет к ним — чтобы набраться злости. Чтобы не размокала душа. Мщение — один из семи смертных грехов, но еще большим грехом окажется, если живые предадут память павших. Забудут клятвы и обещания, произнесенные над их могилами. О дуэлях и галантностях девятнадцатого века хорошо рассуждать страусам, зарывшимся головой в песок от действительности.

Вышел на «Белорусской». Кажется, отсюда идут электрички до Можайска.

 

...Похоже, половина  из вышедших из электрички намерилась ждать автобус в сторону колонии. Не успел Алексей в поиске машины поднять голову, как рядом вырос дедок в очках с крупными линзами, позволившими хозяину первому среди шоферской братии уловить желание клиента.

— В колонию? — безошибочно угадал старик. Наверняка принял возможного пассажира за несчастного мужа, у которого за какие-то прегрешения забрили в зону распрекрасную женушку. Ну и пусть думает, Заремба никому здесь ничего не должен. Только Марине. Но она в колонии не сидела. Она звала на помощь вертушки...

— Могу отвезти, быстро и недорого, — явно соврал старик, потому что отвел глаза.

— Давайте, — тем не менее согласился Алексей.

Быстро не получилось с самого начала: дедок долго устраивался на затертом сиденье в стареньком «москвиче». Потом посмотрел во все зеркала, оценил расположение стрелок на приборах, повертел на месте руль и только после этого включил передачу. «Москвич» скрипнул, но тронулся.

— Колония у нас образцово-показательная, — поскольку хвастаться машиной не посмел бы и барон Мюнхаузен, водителю пришлось заговорить о местной достопримечательности. А может, хотел сделать приятное клиенту: вот, благодаря хорошей работе и прекрасному поведению — в том числе и вашей жены — наша зона выбилась «в люди».

— А обслуживающий персонал где живет?

— А рядышком у них свое общежитие. Тут все рядышком, никуда ходить не надо. Преимущественный контингент — женщины, они тут в надзирателях ходят.

Сказал и тут же испугался, пожалел о грубом определении: вдруг пассажир едет как раз к воспитателям, а не к жене. Конечно, так оно и есть, потому что продуктовых сумок не видно. Не сообразил и не увидел, старый пень, несмотря на линзы и возраст. Ничего не оставалось делать, как пригнуться к затертой плетенке на рулевом колесе и замолчать от греха подальше. Дорога не дальняя, на коротких расстояниях много не заработаешь, а за дурные разговоры можно вообще налететь лишь на червонец. Таксиста за длинный язык бьют рублем...

Но Заремба не обидел старика. Тот после полусотенной, с которой не потребовалось искать сдачу, кланялся вслед долго, недоумевая, чем же расщедрил пассажира.

Перед кирпичным, вросшим в асфальт административным зданием колонии стоять в ожидании долго не пришлось. Алексей подался к первой вышедшей на улицу женщине в форме, но та картошкой откатилась от посетителя: на зону, судя по всему, и в самом деле приезжали только родственники осужденных и доставали просьбами каждого, кто имел касательство к пребыванию женщин за колючей проволокой. Но Заремба не отстал, и младший сержант выставила, подобно гипнотизеру, преградой ладонь — стойте и молчите, я вне службы в контакт с посторонними не вступаю. Но гипнозом она все же не владела, а сержантские металлические лычки авторитетом для Зарембы не стали. А главное, лично для себя ему ничего не требовалось, и он счел возможным не заметить жеста, способного остановить любого другого.

— Извините, вы знали Марину Милашевич?

Младший сержант всесильных для зоны внутренних войск при упоминании этого имени мгновенно превратился в испуганную женщину, принявшуюся оглядываться на штабное здание. Испугалась, что ее увидят с посетителем или что разговор идет о Марине?

— Вы... вы от нее?

— От нее. Мы могли бы поговорить где-нибудь в сторонке?

— Да-да, — согласилась женщина на «сторонку» и первой пошла к сосновому бору, где сквозь щербатые щели в деревьях виднелись низкорослые корпуса общежитий. Но не вытерпела дальнего расстояния, тревожно спросила: — А вы... знали ее?

— А вы знаете, куда она поехала? — в свою очередь поинтересовался Алексей, догадываясь, что Марина исчезла из воинской части без конкретных объяснений командованию.

Только и он со своими вопросами был похож на следователя, и младший сержант, подумав об этом, замедлила шаг. И благоразумно промолчала, предлагая незнакомцу самому если не раскрыться, то хотя бы представиться.

— Я ее командир. По Чечне. Марина... погибла, — выложил сразу все известное Заремба.

Или служба надзирателем закалила младшего сержанта, или она не водила с Мариной дружеских отношений, или известие о гибели уже дошло до подруг и они отплакали первые, самые близкие слезы, но только взрыва эмоций, который следовало ждать от женщины, подполковник не увидел.

— Как это... произошло? — лишь попросила уточнить она. И поспешила объяснить свое любопытство: — А то у нас тут говорят всякое...

— Что говорят? — насторожился подполковник. Кто мог сообщить о смерти раньше него?

— Говорят, — неопределенно пожала плечами девушка.

Они наконец-то дошли до общежитий и одновременно остановилась в раздумье, выбирая укромный уголок. Только военные городки всегда находились под более тщательным надзором женщин, чем сама зона.

— Меня зовут Алексей. Алексей Заремба. Подполковник, — разложил себя по полочкам спецназовец, вызывая на откровенность спутницу. — А вас?

— Катя.

И то ли дурной пример заразителен, то ли заранее с чувством ответственности — если перед ней находился все же военный следователь, тоже представилась по-военному:

— Младший сержант Буерашина.

— Что говорят про Марину? — выделил пока главное Заремба.

Катя в нерешительности глянула на подполковника:

— Простите ради Бога, но я вам до конца не верю. Докажите чем-нибудь еще, что вы от Марины!

— Она погибла под огнем наших вертолетов. Мне кажется, что их кто-то навел на нашу группу специально. Из отряда я остался один. Что еще?.. Вот ее трудовое соглашение на выезд в Чечню и сберкнижка на предъявителя. Насколько я знаю, она мечтала купить квартиру в Москве.

Алексей протянул Кате документы, сотворенные Вениамином Витальевичем перед отлетом в Чечню. Каким дальновидным и предусмотрительным он тогда казался самому себе, да и Зарембе тоже! Небось, сейчас кусает себе локти за эту свою аккуратность: не предполагал и в худшем сне, что ситуация изменится ровно на сто восемьдесят градусов.

Увидев подпись Марины, Катя, наконец, сделала то, что ожидалось вначале, — заплакала. Уткнулась головой в плечо Алексея, и ему теперь стоило больших трудов сдерживать задрожавшие металлические лычки на круглых женских плечах.

— Она... она вспоминала нас?

— Да, — сразу соврал подполковник.

Впрочем, а почему соврал? Если он не слышал ее охов и ахов о работе, то это не значит, что Марина не грустила по подругам в душе, про себя. Или не доверила свои печали и планы тому же Волонихину.

— А мы каждый день о ней думали... И думаем.

— Так что говорят? — осторожно подступался к главному Заремба.

— Что... что она... ну, как «белые колготки», снайпером... то есть служила наемницей у чеченцев...

— Что? — Заремба резко отстранил от себя Катю, встряхнул ее за плечи: — Что за чушь ты несешь? Кто это сказал?

— Начальство.

— А ему?

— Не знаю.

Оставив девушку, Заремба сделал несколько бесцельных шагов вперед. Чувствовал: если стоять на месте, то остановится и сердце.

И сразу понял все. Его опередили. Опередил Вениамин Витальевич. Толстенький, вечно потный кремлевский посредник. Перевернулся еще раз на сто восемьдесят градусов, пока он, подполковник спецназа ГРУ, размазывал сопли на вокзале и решал, благородно ли заниматься ответным ударом. А он уже нанесен. По тем, кто не может ответить — по погибшим. По их памяти. И что самое гнусное, преподнесено все в оболочке предательства. Обернуто в фантик наживы.

— Нас собрали и сообщили, что Марина... завербовалась в наемники. И ее убили.

Голос Кати прозвучал сзади тихо, но в нем вдруг появилась надежда: а может, это неправда насчет «белых колготок» и продажных долларов?

— Это неправда, — кивнул Алексей. — Марина никогда бы не смогла сделать подобного. Она... она погибла, как герой.

Сравнение не понравилось, оно показалось подполковнику слишком официальным, книжным, и он поправился:

— Она не должна была погибнуть. Ее убили. По приказу отсюда, из Москвы. Впрочем, как и всех остальных в отряде.

Известие могло испугать Катю, но подполковника это уже интересовало меньше. Он впервые вслух сказал постороннему человеку то, что носил в душе как тайну. И в принципе не планировал выносить ее на всенародное обсуждение. Но противник первым вступил в запретную зону, и при этой ситуации оставаться бессловесным — воистину предать ребят. И, похоже, придется не просто рассказывать о гибели отряда, а и доказывать честность спецназовцев. Журналист, как нужен сейчас журналист!

Катя большой политики не испугалась. А может, до нее еще не дошло, в каких кругах и сферах закрутилось имя Марины. И какой опасности подвергают себя те, кто желает узнать хоть на йоту больше объявленного на совещании начальством...

— Пойдемте ко мне, — пригласила она.

Обойдя подполковника, пошла по старой, переплетенной венами взбухших корней тропинке к крайнему общежитию.

В подъезде у Зарембы сложилось впечатление, что проблемы выноса мусора для обитателей дома не существовало, и они выбрасывали его из квартир в лестничный проем. Катя вздохнула при виде грязи, расчистила ногой пятачок около своей квартиры, оказавшейся на первом этаже. Потом принялась приподнимать скособочившуюся дверь и одновременно ловить момент, когда повернется ключ в замке. Процедура оказалась сложной и долгой, и Алексей отстранил девушку. Та с опаской доверила незнакомцу хлипкую защиту своего жилища, но Заремба подошел к процессу ласково: плечом не давил, коленом не поддевал, на себя не дергал. В итоге и дверь осталась на своих петлях, и шатающаяся ручка удержалась на разболтанных шурупах, и вход благополучно открылся.

— Спасибо, — вздохнула с облегчением Катя. Оглянулась на мусор, по-женски все еще стесняясь грязи: — Убираться уже устали. А здесь живет Марина.

Показала на не менее расхристанную дверь напротив, с такой же стандартной военторговской ручкой. Выделялась она лишь белой полосой с печатями, которая соединила дверной замок и притолоку. Без слов ясно, из какой грязи пыталась вырваться Марина. Но только вышла в итоге белая полоса на дверь, как покойнику на лоб. Нет, Вениамин Витальевич, ответить тебе все же придется. А Гриньке Бычку мало оторвать руки...

Комната в отличие от подъезда сверкала чистотой. Сняв туфли, подполковник сразу прошел к старому дубовому комоду, где за стеклом стояла фотография Марины. Скорее всего, она извлеклась на свет из дальних залежей после известия о смерти соседки, но это еще раз подтвердило искренность дружбы Кати: если бы та поверила в предательство подруги, то вряд ли стала выставлять снимок напоказ.

— Это она на Новый год, — пояснила Катя, остающаяся неслышной. Ее бы в разведку... — Еще пожелали друг другу: пусть он окажется последним в этой дыре.

Голос у девушки дрогнул, и, чтобы не видеть слез, Заремба не оглянулся. От комода перешел к окну. К стеклу тянулась маленькими резными листочками наклонившаяся от выщербленного тротуара березка. Через год-два придется срезать сук, иначе листва окончательно закроет свет...

Господи, о чем он думает!

Повернулся с просьбой:

— У вас есть швабра? И молоток с гвоздями?

Катя догадалась о намерении гостя, покраснела, будто от нее зависела культура поведения жильцов дома. Но он просто желает убрать грязь и мусор около квартиры Марины. А еще — он сто лет не держал в руках ничего, кроме оружия. А дверь Кати тоже требует именно мужских рук. Грустная закономерность: войны вспыхивают тем чаще, чем беднее живется людям...

В поданном хозяйкой ведерке из-под краски оказался десяток разнокалиберных, большей частью погнутых и тронутых ржавчиной гвоздей. Там же покоился и молоток, слетевший с ручки в тот же миг, едва подполковник взял его в руки.

— Я сейчас, только переоденусь, — оставляя гостя, хозяйка с горстью застиранной камуфляжной формы исчезла в ванной.

Стараясь не поднимать пыли, Алексей принялся выметать мусор с площадки на улицу. Не удержался, дотронулся ладонью до двери Марины. Потянулся к ручке, помнившей ее тепло, но вовремя раздумал: последним ее касался следователь. А это — разница. Посредников нам не надо. Ни в чем...

Появилась с ведром воды и тряпкой Катя, переодевшаяся в старенькую «камуфляжку», и Заремба невольно сравнил ее с Мариной. Были они одного возраста, одного роста. Может, Катерина лишь выглядела чуть поплотнее. Наверняка что-то роднило их и в характерах, раз дружили.

— Вы что? — смутилась хозяйка. Принялась оглядывать себя, поправлять форму. Воистину: для женщины морщинка на чулке страшнее, чем на лице.

Алексей лишь оглянулся на дверь Марины. Катя поняла причину, опустила со вздохом тряпку в воду...

А потом они сидели за собранным на скорую руку столом, и Алексей рассказывал о поездке в Чечню. А если откровенно, то оправдывался. Это тоже вдруг оказалось необходимым — снять с себя хотя бы часть вины, непосильным грузом лежавшей на нем. И разъяснить хоть кому-нибудь первоначальный замысел их спецоперации. И причины трагедии. А когда Катя, по-бабьи почувствовав надлом в госте, встала, подошла к нему сбоку и положила, успокаивая и обнадеживая, руку на плечо, подполковник замер под мягкой ладонью. Не освободился от нее, не высказал удивления — может, даже ждал, желал чего-то подобного. Не обязательно от Кати. Может, и вор Гринька смог бы помочь ему обрести твердость и уверенность в душе, не укради барсетку. Но вот выпала эта доля Кате, и Заремба принял ее дружеское участие с тайной благодарностью. Только вот получилось, что ехал за злостью, а размяк еще больше...

— А я завидовала ей, — призналась Катя, отойдя к комоду и через стекло дотронувшись до фотографии подруги. — Как мы мечтали уехать отсюда!

— У нее никого не было, — то ли спросил, то ли сказал Заремба.

— Да, она из детдома, родных никого. И служить к нам, в колонию пришла отчасти потому, что... смотрела на осужденных порой так, будто видела себя на их месте. Могла оказаться на их месте, так скажем.

— Я разолью? — поднял Заремба бутылку вишневого пунша с остатками сладкой густой влаги. Извинился за свою пустую сумку: — Я как-то так, без ничего приехал... не думал... Просто хотел увидеть, где она жила.

— Хорошо, что вы приехали, — не захотела даже обращать внимание на глупые извинения хозяйка. — Теперь будем знать... А вы расскажете все это нашему начальству?

— Расскажу, — пообещал Алексей. А после того, как выпили и помолчали, глядя на фото, спросил: — У вас телефон есть?

— Да, пожалуйста, — Катя протянула серый кнопочный аппарат с отколотым краем. Возможно, до сего момента она годами не обращала на скол внимания, но тут увидела его как бы глазами гостя и вновь засмущалась, принялась оправдываться: — Упал недавно, нужно новый покупать. Но работает. А вам в Москву?

— Да, товарищу.

— Тогда через коммутатор, девочки соединят.

Сама встала из-за стола, чтобы не мешать разговору. Да только куда денешься в однокомнатной квартире? Балкона нет, потому как первый этаж, а дверь в кухню снята, потому как нужно было куда-то впихивать холодильник, а двоим — холодильнику и двери — в узком проходе оказалось не разойтись. В однокомнатной клетушке вообще не разойтись ни с бедой, ни с радостью, ни с тайной.

Кате не потребовалось искать пятый угол: домашний телефон журналиста молчал.

— Это не есть хорошо, — с сожалением проговорил подполковник, как бы позволяя деликатной хозяйке вернуться из кухни.

Но и сожаление было искренним: именно от встречи с газетчиком, от его записей Заремба рассчитывал зацепиться за последние отрезки земного пути своих подчиненных. А то, что ехать к ним придется, больше сомнений не оставалось: оболганной могла оказаться не только Марина, но и все остальные. Вениамин Витальевич заранее подчищал следы, а у бешеной собаки ядовита даже слюна...

— Не отвечают? — оторвала гостя от раздумий Катя.

— Никого, — подтвердил Алексей. Никого не оказалось рядом, несмотря на то, что вернулся... Глянул на часы, подхватился: — Что? Уже десять часов?

В надежде обернулся на окно. Но что лету вечер? Ему и после одиннадцати лень закрывать глаза. Само колобродит и других с панталыку сбивает.

— У вас есть расписание электричек?

Катя развела руками. Хоть режь себя, а получается: на что ни кинет взгляд гость, что ни попросит — все не так. Пришлось снова оправдываться:

— Я редко езжу в Москву, да и то с оказией. Наверное, еще должны ходить. А хотите, оставайтесь. Переночуете, а утром поедете.

Предложение прозвучало искренне, без подвоха и глубинного смысла, в котором можно заподозрить женщин, желающих оставить у себя на ночь мужчину. Но Катя явно видела в госте лишь командира ее подруги и считала своим долгом не то что оказать знаки внимания, а скорее помочь.

Зато Алексей почувствовал, что устал. Ему и в самом деле не хотелось вставать из-за стола, искать попутку с неспешными, берегущими свои машины, а не время пассажира, стариками-водителями. Спешить к электричке без расписания, трястись до Москвы под бесконечные, конвеером, уговоры коробейников купить у них батарейки или книги по более низкой, чем на лотках, цене. При всем этом о своей квартире, а точнее, о безопасности в ней требовалось на время забыть. Журналист не откликнулся, друзья по службе в большинстве своем живут в еще более стесненных условиях, чем Катя. Гостиницы наверняка тоже на контроле, который в Москве значительно проще организовать, чем в Моздоке. Так что... спасибо Кате. Не тетя Нина, конечно, и не женский пляж, но он останется.

— Да я как-нибудь, — сделал лишь легкую попытку не отказаться, а показать, что чувствует себя неудобно.

— Оставайтесь, у меня гости часто. Вся родня живет на Украине, а там еще хуже, чем у нас. На заработки приезжают.

— Тогда дайте я еще что-нибудь подремонтирую.

К золотым свои руки отнести не мог при всем желании, но забить гвоздь или разобрать розетку — почему бы и нет. Лишь бы не выглядеть нахлебником.

Однако к работе приступить не успел, в дверь из-за отсутствия звонка постучали. Катя слегка удивилась — вроде никого не ждала, пошла открывать. Заремба сел поглубже в кресло, чтобы исчезнуть из проема: если заглянула на минуту соседка, то чтобы не отсвечивать и не давать лишнего повода для пересудов. У Кати своя жизнь, и его случайное появление не должно задеть хозяйку никоим образом.

Поздним гостем оказался мужчина. И теперь из-за малости жилплощади уже Алексей невольно присутствовал при беседе.

— Здравствуйте, Катя. Помните меня? Ну, я у Марины был...

— А-а, Иван. Конечно, помню. Заходите.

— А Марины нет дома?

Поскольку упомянутым оказалось имя той, ради кого Заремба сам приехал в эту глухомань, то вышел в коридор. Гостем оказался капитан в общевойсковой форме. Увидев постороннего, он кивнул, но основное внимание оставил Кате: она слишком изменилась в лице при упоминании о Марине.

— Я подошел, а там опечатана дверь...

— Марины нет.

— Уехала? Перевелась? — настырно вытягивал информацию капитан.

— Ее больше нет... Ты зайди.

— Как нет? Совсем? — задал самый глупый свой вопрос офицер.

— Совсем. Она... погибла. В Чечне. В командировке.

Известие оказалось горестным и совершенно неожиданным для капитана. Он тут же связал его с Зарембой и взглядом попросил не подтверждать слова хозяйки. Нужной реакции не дождался и тихо прошептал:

— Я не знал.

В смятении замер. Потом вспомнил о сумке через плечо, стал суетливо копаться в ней. Извлек за горлышко, перехваченное акцизной маркой, бутылку дагестанского коньяка, в ожидании замер: пригласите помянуть?

— Проходите, проходите! — позвала в комнату Катя, сама исчезая на кухне.

Гость развел руками перед предшественником: извините, я в самом деле не к вашей хозяйке. Вы не подумайте плохого...

«А я и не думаю», — равнодушно пожал плечами спецназовец.

— А как... что с ней произошло? — посчитав отношения выясненными, поторопился узнать главную новость капитан. И рассчитывая на откровенность, исходя из того, что женщины с ними не было.

— Погибла. В Чечне. В командировке, — не стал распространяться Заремба больше, чем сообщила Катя.

Капитан уловил его настороженность, понял и принял ее, потому что, повторяя картину знакомства Зарембы с Катей, поспешил раскрыться сам:

— А у меня здесь, в колонии, жена... находится. Марина у нее воспитателем... была.

Вернулась Катя с дополнительным прибором. Сели за стол втроем. Подняли рюмки, одновременно посмотрели на фотографию на комоде. За тебя, Марина. За твою светлую память.

Сразу после молчаливого тоста капитан засобирался.

— Мне на электричку еще успеть.

Никто не дергал Зарембу за язык, все вроде решилось с ночлегом, но он поинтересовался:

— А когда она идет?

— Через полчаса. Последняя.

Заремба посмотрел на Катю, та пожала плечами: как желаете, я свое слово сказала. И, может, оно бы осталось последним, но капитана черт дернул поинтересоваться:

— А вы тоже идете? Тогда надо спешить.

Как нам порой не хватает наглости! Например, послать того, кто задает вопросы, на последнюю электричку. Одного. Или просто улыбнуться в ответ и промолчать. Разведзверями в чеченском окружении легче командовать, чем просчитывать нужную интонацию в светской беседе.

И Заремба стушевался:

— А мы как раз пытались узнать расписание...

— Через полчаса, я уточнял, — думая, что делает благое дело, охотно распоряжался капитан судьбой подполковника.

Зато Катя резче, чем обычно это делают за столом, встала и скрылась в спасительном отсеке кухни. До гостя наконец дошло, что он, скорее всего, нарушает какие-то договоренности в этом доме, и извиняюще сложил перед Зарембой руки на груди: извините, если что не так.

А тот тоже — вояка, весь вроде из себя легендарный и невозможный, но сухарь и бестолочь — нет бы принять извинения и проводить до двери гостя. Застеснялся: а что после этого подумает капитан о них, вдвоем оставшихся? Народная мудрость нашла объяснение подобному феномену: в тридцать лет ума нет — считай, калека.

«Ну и пусть калека», — со злостью на свою никому не нужную скромность подумал Заремба и тоже встал. Взгляд упал на телефон, готовый соединить любые события и судьбы. И подполковник решил: если журналист ответит, он уезжает. Нет — остается. Без объяснений перед капитаном.

— Минуту... Девушка, мне Москву... Жду.

Ждала Катя в кухне, ждал поглядывающий на часы капитан. Он, скорее всего, тоже рассчитывал остаться у Марины, но там опечатана дверь. Перед Зарембой же дверь открылась. Лишь бы не оказалось дома журналиста!

Чудес не бывает, когда сам дурак.

— Алло.

— Мне бы услышать корреспондента журнала...

— Ой, это мой брат. А вы, извините, кто?

— Его товарищ, Алексей.

— Алексей Заремба? Очень приятно, он давно ждет вашего звонка. Сейчас просто вышел на улицу, проветриться перед сном. А вы где? Можете подъехать?

— Я пока далековато.

— Но мы все равно вас ждем. Через какое время вы подъедете? Как же брат обрадуется! Он столько о вас рассказывал!

— Если буду, то не раньше, чем через два часа.

— Накрываем стол.

На кухне Катя включила воду — пора мыть посуду.

И даже сейчас Зарембе еще можно было остаться, попросив капитана перезвонить журналисту с вокзала и перенести встречу на утро. Но газетчик вдруг оказался важнее отдыха, важнее Кати, потому что держал в своих руках и блокнотах более прочную ниточку, связывающую подполковника со всей командой. А он пока жил только своими погибшими друзьями.

Значит, в Москву.

— Вот, это теперь ваше, — зайдя на кухню, протянул Кате сберкнижку Марины.

Хозяйка намерилась отказаться, даже руки не стала вытирать, но подполковник опередил:

— Пусть будет вам память о ней. Не в Фонд же мира отдавать, — положил сберкнижку на кухонный столик. — А я, наверное, поеду.

Катя постаралась равнодушно пожать плечами.

— Спасибо за все.

— Вы обещали рассказать начальству...

— Я не прощаюсь. Я обязательно приеду еще.

— Тогда решим и с этим, — Катя кивнула на столик. — Поторопитесь, а то опоздаете.

В голосе — сожаление на грани ехидства, а не соучастие. А посреди коридора стоит ведерко с невостребованными гвоздями и слетающим молотком...

— До свидания.

— До свидания.

Откупился.

Дурак!

 

Глава 3. Дополнительное свидание

 

В электричке оказалось, что еще большую, чем у подполковника, потребность высказаться имел капитан. Пока ехали до Москвы, тот постепенно разговорился и поведал историю своей женитьбы, в которой неожиданно большое место заняла Марина Милашевич.

 

...В пятницу они сыграли свадьбу, а в понедельник Олю арестовали.

— Взятки, товарищ капитан, — развел руками следователь, когда Иван, стыдясь своих погон и в то же время только благодаря им прокладывая путь, оказался в самом последнем и главном для себя кабинете. — Неоднократные взятки.

— Это... точно? Как-то проверено? — пытался ухватиться за соломинку Иван, прекрасно осознавая, что это именно соломинка: когда-то и его познакомил с будущей женой банальнейший презент.

Следователь развязал беленькие, еще не свернувшиеся от частого употребления в трубочку тесемки на новенькой папке. Но раскрывать и демонстрировать находящиеся в ней доказательства раздумал, завязал бантик снова:

— К сожалению.

— Как же так неосторожно, как же так, — недоумевала и Олина сменщица, оглядываясь по сторонам и на окошко, переполненное лицами пассажиров. — Сделала она место до Ростова одной старухе — не сидится старой карге дома, а та пошла хвастать по залу. Как на грех, нашлись трое шахтеров, которым перед этим Оля отказала. Они в милицию, потом опять к ней: выручи, отблагодарим.

— Так что, места были?

— Ну-у, как сказать... Многие рейсы сократили, а тут майские праздники... Нет бы ей поосторожничать, а она всем троим, на глазах, можно сказать, у милиции, и отстучала. Ох, что теперь будет? — заломила руки сменщица и с ненавистью взглянула на заискивающие лица за стеклом. — Им добро делаешь, а они...

Год назад Иван тоже стоял перед этим окошком и умолял кассира поискать билетик до Читы.

— Ой, прямо не знаю, — глядела она на невидимый из очереди монитор, машинально накручивая на пальчик короткую смоляную прядь около ушка.

Кажется, он влюбился вначале в этот жест, а потом уже обратил внимание на миловидное, с острым подбородком личико девушки. Восточного типа глаза и прямая черная челка в сочетании с подбородком делали его похожим на треугольничек, искусно разукрашенный помадой, тенями, румянами. Где там читинским дамам до московской притягательно-пьянящей стервозности!

— Знаете что, — вдруг предложила сама девушка. — Вы оставьте мне свое удостоверение и подойдите к концу смены. Попробую помочь. Следующий.

Билет, конечно, нашелся, и он отблагодарил щедро — розы, ужин в ресторане аэропорта. Впрочем, теперь он больше радовался не самому билету, а поводу завязать знакомство. И для него, капитана из Забайкалья, вырвавшегося на сутки разведать ситуацию с экзаменами в академию, этот ужин, эта встреча словно привиделись во сне. Если бы не улетать! Но теперь он сделает все, чтобы вернуться и поступить в академию.

«Здравствуйте. Это я, забайкальский капитан. Забираю вас из кассы в наш ресторан...».

«Здравствуйте, товарищ капитан. Разрешите доложить, что ресторан закрыли на ремонт. А к лету очереди все больше и больше. С интересом смотрю на тех, кто летит в вашу сторону...».

«Здравствуйте. Целую вас тайком, чтобы не видели даже те, кто летит в нашу сторону. И когда вы наматываете на пальчик локон...».

«Здравствуйте, товарищ капитан. Очень быстрый товарищ капитан. Очень наблюдательный товарищ капитан...».

«Здравствуй. Кажется, я скоро увижу тебя...».

«Здравствуй. Я жду. Очень...».

Оля встретила его у трапа самолета и даже поцеловала, пожелав удачи на экзаменах. Хотя для Ивана самым сложным оказалась не тактика и вооружение всех стран НАТО, а заседание мандатной комиссии, на которой во главу угла поставили его пятилетней давности развод.

— Почему вы не сберегли семью? — допытывался председатель комиссии, наверняка пересевший в это кресло из парткомовского кабинета.

— Жена не захотела менять Новосибирск на Забайкалье. Не поехала.

— Все равно надо биться за семью, раз вы офицер, — не сдавался председатель парткома. — Но сейчас у вас имеются планы на семейную жизнь?

— Есть. И второй раз не ошибусь.

— Это похвально. Нам нужны офицеры с крепким тылом. И жену надо выбирать, как машину: не только цвет, внешний вид — дизайн, так сказать. А и в карбюраторе покопаться, клапана послушать, гидравлику продуть и электропроводку пощупать...

Полковник кроме чужих семейных проблем еще более неравнодушен оказался к автомобилям, и неожиданно всплывшее сравнение подняло его в собственных глазах на такую высоту, что он посчитал свою миссию-наставление выполненной и дал Ивану «зеленый».

Кто же знал, что так быстро вспыхнет «красный».

— Ты не вздумай в академии говорить про арест жены, — встревоженно посоветовал Ивану Мишка-танкист из Буйнакска, с кем делили одну комнату в общежитии. — Начальство узнает — вылетишь, несмотря на демократию, в трубу. В смысле — обратно в Забайкальский любимый округ. А уж второй раз оттуда вряд ли выбраться.

— Для меня это не имеет значения. Все ерунда и тараканьи бега по сравнению с тем, что произошло с Олей.

— Ей лучше не станет, если тебя уберут за тысячи километров. Так что молчи.

— Но ведь что-то предпринимать надо!

Предпринял учебный отдел — запланировал и услал первый курс на две недели в лагеря. Этого времени хватило, чтобы закончилось следствие и Олю осудили на пять лет.

— А ты... ты даже не пришел на суд! — кричала в истерике теща, когда он, пыльный, худой, выгоревший вернулся в Москву. — Ты предал ее. Тебе твои погоны дороже жены. А она ждала, искала в зале только тебя. Теперь вот получай, получай, — она ткнула в грудь листок из тетради.

Заявление на развод.

— Я все объясню, я объясню ей, — потерянно прошептал Иван. Без Оли квартира казалась чужой, и он, как побитая собака, мялся у порога.

— Уйди! — замахала перед ним кулаками старая Оля. — Уходи, ради Бога. Не хочу больше видеть тебя. И не прощу. Не прощу!

— Ее можно, конечно, понять, — рассудительный Мишка освободил вешалки в узком, пропахшем клопами и хлоркой шкафчике, принимая обратно «блудного сына». — Хотя... хотя это она дочь воспитывала, а не ты.

— Это не оправдание для меня.

— Ты не во всем от себя зависишь.

Иван вытащил заявление жены и медленно разорвал его на мелкие клочки.

— Зря, — пожал плечами Мишка. — Это мог быть путь к отступлению, если кто-то что-то узнает и станет катить бочку.

— Пусть катят. — Иван сел на койку, обхватил голову руками. И совершенно спокойно, словно не он нервничал и каялся, сообщил: — Я должен ее увидеть.

...Да только это быстро взятка берется — все остальное, связанное с ней, вершится как в замедленной съемке. Пока пробивался в Бутырку и вроде бы уже навел справки и какие-то мосты, Олю перевели в Можайск. Примчался туда — оказалось, что все два свидания, положенные в год, забрала себе теща. Записки и передачи, которые он переправлял, оставались без ответов. И что думала Оля, как ей выживалось в колонии, оставалось только догадываться.

 

— А что же Марина, — поторопил события Заремба, когда капитан слишком увлекся воспоминаниями о жене. Ведь как ни жалобил он себя, спецназовца история со взяткой не пронимала: чужое — оно может быть рядом, но — не вместе. А в конечном итоге незачем было марать руки и совесть.

— Марина? Марина появилась очень скоро. Потом рассказала, как меня увидела...

 

— Гляди-ка, опять твой крутится. Настырный.

Катя, сделав глубокую затяжку, кивнула на окно. Пока дым стелился по стеклу, Марина рассмотрела капитана в одном из квадратиков решетки.

— Вот и пойми ее, эту жизнь, — она взяла у подруги сигарету, подкурила от нее свою. — И не дуры вроде мы с тобой, не мотаем срок, а мужики у этой рвани и сволоты.

Марина кивнула на сейф с картотекой колонисток. Только вчера на него примостила она очередной кубок-чашу за первое место на соревнованиях МВД по пулевой стрельбе. Так что добавилась слеза значимая: к чемпионкам не едут тоже. Слишком далеко от цивилизации выстроена их зона. Жизнь пролетает мимо, как электричка — слышны только гудки да перестук колес. А расписание неизвестно, билет не куплен...

— Да какие там мужики, — не совсем твердо возразила Катя. — Зависти к их судьбе мало.

— Какие-никакие, а ездят к ним, а не к нам. Чего уж там. Даже вон капитаны попадаются, — Марина, повторяя подругу, затуманила стекло дымом.

— А ты вспомни, как он перед тобой, младшим сержантом, сюсюкал.

— А и сюсюкал ради того, чтобы хоть что-то узнать про жену. Засюсюкаешь.

Замолчали. Не часто, но прорывалось то у одной, то у другой удивление и злость: ну в самом деле, куда смотрят мужики, когда выбирают себе в жены пьяниц, воровок, наркоманок, взяточниц? Конечно, до замужества все паиньки. Но когда получила срок, когда невооруженным глазом видно, кто чего стоит, какие еще доказательства требуются? И что удерживает после суда семью? Привязанность? Любовь? Ответственность? Долг?

Идиоты все-таки мужики. Козлы. Тупицы!

— Слушай, пойдем ко мне, — предложила Марина, добровольно нагнавшая на себя тоску. — У меня сегодня зеленые щи и, кажется, полбутылочки сухого застоялось. И хрен с ними со всеми.

— Пошли, — тут же согласилась подруга, ненавидевшая кухню больше службы. — И капитана с собою прихватим. А что? Посмотрим заодно, какая у них лебединая верность, — кивнула на сейф со списками и на окно.

Марина пожала плечами, но возражать не стала. В самом деле, посмотрим, кто хозяин положения. И наплевать на всех, каждый отвечает за свою судьбу. Как пройдет жизнь — то и вспомнится. А уж если плакаться — то лучше по случившемуся, а не сбывшемуся.

— Здравия желаем, товарищ капитан, — Катерина первой выставила трижды подрагивающую при каждом шаге грудь и замерла перед томившимся в ожидании офицером. — Вы так часто здесь появляетесь, что можно подумать: уж не присматриваете ли у нас новое место службы?

— Да нет, спасибо, каждому свое, — осторожно улыбнулся в ответ офицер. И хотя разговор повела Катя, взгляд остановил на Марине: воспитательницей у Оли числится она. — Здравствуйте! — даже кивнул ей персонально.

Марина поняла свое первозначение и вышла из-за подруги.

— Вы что-то хотите узнать про жену?

— Да. Если, конечно, можно.

— Не волнуйтесь. Привыкает понемногу. Но поначалу всем трудно.

— А вы не проводите нас немного, а то... — не пожелав мириться со второстепенной ролью, вернула внимание к себе Катя. Оправдываясь перед подругой за наглость, оглянулась на дверь, где было прорезано хотя и узкое, но имеющее точное определение, окошко — «смотровое».

— Меня зовут Иван, — первым представился капитан, когда отошли от здания.

— А о нас вы, наверное, уже все разузнали.

— Кое-что знаю... — смутился тот. — Жизнь вот заставила.

— Тогда я предлагаю закрепить наше знакомство, — словно только сейчас родилась идея, предложила Катя. — Марина, у тебя, насколько я знаю, сегодня зеленые щи.

— А вдруг товарищ капитан их не любит? — отозвалась та и глянула на Ивана, голова чуть набок и, словно стрелок, прищурив глаз. А на самом деле предлагая тому самому определиться: люди вокруг взрослые, так что условности игры понимаем.

Но опять вмешалась Катя, присвоившая себе роль судьи на ринге и комментатора:

— Товарищ капитан боится, что мы лишим его невинности.

Это было слишком. Похоже на издевательство, и Иван ожидаемо возразил:

— Я очень люблю зеленые щи. Вот только... — оглянулся вокруг, показывая, что готов купить что-нибудь к обеду.

— Все есть, — успокоили женщины.

В квартире его усадили в кресло, включили музыку. Пока женщины суетились со столом, Иван обдумывал свое положение. То, что воспитательница у Оли — холостячка, он знал, но чтобы это столь откровенно выплеснулось... А может, никакой игры все же нет? Просто две молодые, недурные собой женщины, увидев в лесной глухомани и в своей нелегкой работе просвет, пригласили на обед офицера. Они естественно и чистосердечно пошли навстречу случаю, обещавшему хоть как-то изменить серое, будничное течение времени...

— Скучаем? — выплыла с салатами Марина.

— Если откровенно, то прихожу в себя, — тихо, чтобы не слышала Катя, признался Иван.

Марина располагала к большей откровенности, и дело сводилось не только к ее должности воспитателя. При всей неожиданности встречи она вела себя деликатнее и честно переводила разговоры на Олю.

— А от чего это приходим в себя?

— От всего. От приглашения, например.

— Тебе неприятно? — легко перешла на более доверительные отношения.

— Совсем нет, — слукавил все же немного Иван.

— О чем секретничаем? — появилась судья-комментатор, успевшая набросить поверх формы фартук.

— Да вот выясняем, есть ли у него друг. В нашей компании не хватает четвертого, — неожиданно для Ивана соврала Марина.

И хотя ложь оказалась в стиле подруги, с намеком на дальнейшие отношения, ему стало приятно, что не ошибся в оценке воспитательницы. Даже порадовался втайне, что Оле досталась Марина, а не Катерина.

— И как, есть друг? — заинтересованно замерла она.

Ивану вспомнился Мишка, и он кивнул:

— Есть.

— Тогда какие проблемы! Следующий раз собираемся у меня, это напротив, — заулыбалась Катя. На кухню решила не возвращаться, пока не решит главный вопрос: — Но когда? Завтра?

Бедный Мишка! Учит тактику и не знает, что вокруг него тайно и подло смыкается кольцо окружения.

— Ты с нами дружи, — после невнятного кивка Ивана назидательно проговорила Катя. Села напротив, пока хозяйка наносила последние штрихи в сервировке стола.

— Мы не кусачие.

«Да нет уж, — подумал про себя Иван, отводя взгляд от бессовестно забелевших сквозь черные колготки коленок соседки. — От греха подальше».

Катя словно угадала его мысли и будто ненароком вытащила очередную козырную карту:

— Мы многое можем. Например, дать возможность увидеться вам с женой. Хочешь?

Увидеться? Она говорит про Олю? Тогда на кон упал не простой козырь, а туз, который ничем не бьется и мгновенно принимается.

Иван замер, боясь словом или жестом спугнуть разговор.

Его спугнула Марина. Увидев напряжение гостя, щелкнула пальцами:

— Это мы запросто. Прямо сейчас. Момент.

Дотянулась до телефона, присела с ним на боковушку кресла Ивана. Теперь вместо коленок Катерины перед глазами оказался упругий, налитой изгиб бедра Марины. Настолько крутой, что когда воспитательница усаживалась поудобнее, на юбке посреди шва лопнула нитка. Оборванными хвостиками выскользнув из норок, замерла, приоткрыв белое пятнышко то ли трусиков, то ли рубашки.

Марина, набрав номер, ждала ответа, покусывая губу с легким пушком темных усиков. Да, это не Оля. Далеко не Оля. Но что поделать, терпеть надо. Слишком важный звонок затеяла...

Наконец воспитательница встрепенулась:

— Алло, Валя? Это я. Слушай, выведи через часик новенькую, Олю. На площадку... Спасибо. Чао.

Волнение заставило Ивана заерзать, и женщины победно улыбнулись. А Марина съехала с подлокотника к нему в кресло, заставив утихомириться и потесниться. Изогнувшись, лукаво посмотрела:

— Мы довольны?

Спрашивала, надо думать, не только о встрече с женой, но и о сидении в одном кресле. В другой ситуации он отшвырнул бы ее как паршивого усатого котенка, но теперь... Теперь надо улыбаться. Изображать счастье. Демонстрировать обожание. Чтобы увидеть Олю. Подруги снимают его откровенно, в наглую, но зато потом придет Оля. Это важнее, чем колени и бедра других женщин...

Главное, что требовалось держать на контроле — это время. Сейчас девять вечера, в десять — Оля, и сразу на электричку. Еще успеет по приезде в Москву впрыгнуть в метро перед закрытием. Утром тактика, целый день в поле — и обратно сюда, к жене. К Оле, которую сегодня наконец-то увидит. Но как это — издали? Разглядит ли ее лицо? Смогут ли они перемолвиться хоть словом? Сколько прошло времени? Минута! Как мало и долго. Еще шестьдесят раз по столько же...

— Я так хорошо пригрелась, — блаженно, совсем о другом проговорила Марина. — Катюня, там в баре вино, достань, пожалуйста.

Катя без особого рвения полезла в сервант, заставленный кубками и грамотами за стрельбу. Иван же попросил всех святых, чтобы подруги не поссорились: похоже, Катя не прочь была поменяться местами с хозяйкой и сама хотела командовать парадом. Разберетесь потом, девочки. Вначале дайте взглянуть на Олю. Она, в отличие от вас, никогда бы не села к незнакомому мужчине на колени...

Подумал — и замер, стараясь переключиться на другое. Что там мелькнуло у Марины — рубашка или все же трусики? А сколько лет Катерине? Успеет ли он на метро?

Только как уйти от фактов и того, что знал? Сидела его Оля на чужих коленях, сидела. В иные моменты интимной близости она выглядела даже более искусной, чем он, у которого за плечами три года семейной и пять — холостяцкой жизни.

После первой близости, когда он, осторожничавший, боявшийся причинить жене боль или неудобства, понял все, то несколько минут лежал молча. Устроить разборку? Но и он не мальчик, а тем более не ангел. Обидно, конечно, ведь Оля не выходила замуж, и сколько мужчин знало ее — поди теперь выясни. И надо ли? Он берет ее такой, какая встретилась и какая есть — обворожительную, изящную, счастливую. На том и ставим точку. Навсегда. Прошлое легче прощается, чем настоящее. А в настоящем они не предадут друг друга никогда.

Убедил тогда себя в этом, простил незнаемое. И вновь раз за разом ненасытно окунался в океан счастья, растворяясь в маленьком теле жены, отыскивая в безумии ласк и трепета наслаждение и радость.

И вот вдруг все вспомнилось. Зачем? Чтобы самому оправдаться?

— Мы не опоздаем? — спохватившись, вытащил руку с часами из-за спины Марины.

— Нет! — резко, с нескрываемым неудовольствием ответила потревоженная девушка.

Хозяйку понять не сложно: сидит мужик в ее квартире, пьет ее вино, а мысли, да еще вслух — о другой.

— Просто не знал, как быстро это делается, — попытался оправдаться и примириться Иван.

Разлили вино. Иван собрался произнести тост за неожиданную и приятную — здесь он казался себе честен, — встречу, за приглашение к столу. И, естественно, за женщин, этот стол украшающих. Словом, стандартный, но приятный набор. Но Катя снова прочла его мысли:

— Только давайте без дежурных любезностей, а? Ну-ка, товарищ гвардии капитан, самый короткий тост.

— Самый короткий? Ну, поехали.

— А ведь можно еще и без «ну», — внесла коррективы Марина, показывая, что с чувством юмора у нее все в порядке. И протянула свой фужер в ответ.

Мир охотно и окончательно восстановился.

— А вот теперь пора идти, — сама поглядела на часы хозяйка. — Катюнь, ты с нами или домой? — вопросом поставила она не точку даже, а восклицательный знак в распределении ролей. Игра закончилась, судью — на мыло, комментатора — в баню.

— Домой, — отрезанным ломтем встала из-за стола Катя. — Но завтра у меня и с другом! — отдала приказ тоном, не терпящим возражений.

Каюк тебе, Мишка.

— Конечно, завтра и у тебя, — Иван кивнул сразу, чтобы его согласие выглядело убедительным.

На самом деле — к чертовой матери все, никаких встреч. Он только палец в рот положил дамочкам, а они за полчаса заглотили всю руку. Надо вырываться, пока еще голова не в пасти.

— Если хочешь, мы можем твоего друга под видом сантехника оформить на разовое посещение зоны. Там и увидит Олю, перекинется с ней парой слов, — Катерина новым небрежно выброшенным козырем мгновенно заставила Ивана забыть о попытке вырваться на свободу. — Можно, конечно, и тебя самого запустить, но... это опаснее. Для нас, если вдруг начальство что узнает. А его — не составит особого труда. Только привезите фотографию на пропуск.

Нет, находящиеся рядом с ним женщины — не надзирательницы. Они психологи. Причем высочайшей квалификации. Умеющие применять свои знания на практике, если одной фразой смяли и выбросили в форточку всю недавнюю решимость Ивана порвать знакомство. А теперь... теперь он остается. И привезет Мишку. Даже если придется тащить его на аркане. Оля требует жертв.

Марина, расцеловавшись на лестничной площадке с подругой, повела Ивана по лесу, вдоль бетонной ограды с трехрядным завитком колючей проволоки. Около свалки, захламившей поляну, кивнула на пирамиду из фанерных ящиков. Иван торопливо взобрался на них и сразу увидел Олю. Вернее, почувствовал, что черная фигурка на пожарной лестнице, зигзагом прилепившейся к красно-коричневой стене барака, и есть его жена. Оля — любовь и боль его, горе и счастье. Оленька, милая...

Подался к ней, ящики качнулись, заскрипели, и он замер, боясь потерять драгоценные секунды свидания. Затем догадался поднять руку: я здесь, с тобой!

Оля отчаянно замахала в ответ, запрыгала и, кажется, что-то крикнула. Чего, по всей видимости, делать не стоило: дверь на лестницу тут же отворилась и рядом с Олей появилась та самая Валя, которая согласилась показать новенькую. Она тоже махнула рукой, но теперь уже прекращая свидание, и за рукав увела упирающуюся Олю в красно-коричневую стену.

Все!

Марина деликатно прохаживалась в сторонке, отгоняя веточкой комаров. Дождалась, когда Иван подойдет к ней. Она знала, великолепно знала, кто к кому отныне станет подходить!

— Ну как? — спросила, явно напрашиваясь на благодарность.

Иван склонил голову искренне:

— Спасибо. Если бы не ты...

Марина протянула руку, согнав с его щеки комара. А Иван со страхом отметил в ней вновь возникшую игривость, горящие глаза и щеки. Не-ет, домой! Электричка ждать не станет.

— А если хочешь, то можно еще и... — медленно проговорила воспитательница и помахала между ним и собой веточкой — то ли сбивая более трезвый и проницательный взгляд Ивана, то ли отгоняя комаров. Но мысль заканчивать не стала, оставила на десерт. Спросила о другом: — Еще вина хочешь?

Он не хотел. Жил пока Олей, поглощенной красно-коричневой стеной. А тут еще вдали, откровенно напоминая о времени, прогудела электричка.

— А я хочу, — опередила его отказ Марина. И заговорщицки подмигнула: — У меня еще одна бутылочка есть, НЗ.

«Время, Марина, время. До Москвы еще пилить и пилить. Да и не то настроение, пойми же», — мысленно, но по-дружески обратился к ней Иван.

Но и просто уйти, оставить посреди леса женщину, да еще после того, что она сделала, не мог. И не о себе уже думал, не о том, как сам станет выглядеть в глазах Марины. Все, что происходит и произойдет дальше, замкнется в конечном итоге на Оле. Сейчас любое его слово, жест, поступок тысячекратно аукнется на ней, оказавшейся нежданно на острие его отношений с воспитательницей.

— Идем, — ответил Иван.

Стоять можно и час, и два, так уж лучше заставить крутиться колесо дальше. Авось куда-нибудь выкатит. А на метро можно и плюнуть, раскошелиться на такси. Но вли-ип!..

Расстаться наметил у подъезда, но Марина, будто предугадав подобный вариант, около дома не остановилась. Оставив после себя открытой входную дверь, скрылась на кухне.

Ничего не оставалось делать, как вернуться за неубранный столик. На этот раз уже из другого шкафчика хозяйка достала новую бутылку. На зазвеневший телефон махнула рукой:

— Катерина. Мается одна. А нас нету. Нету? — выжидательно посмотрела на гостя.

Ответить подтверждающе — это положить-таки голову в пасть. Мотнуть головой — завтра же, если не сегодня, Оля может почувствовать на себе «внимание и заботу» надзирательницы. Да-да, из воспитательницы Марина превратится именно в надзирательницу...

— Нету, — торопливо согласился он. И потянулся к бутылке.

Выход из щекотливого положения все же имелся — побыстрее напоить Марину и уложить спать. И смыться. А в следующий раз будет повод еще и притвориться обиженным: я остался, а ты... Черт, опять это белое пятнышко сквозь юбку перед глазами. Крутобедрая женщина, ничего не скажешь. И есть же любители именно таких округлостей. Ау, где вы? Подмените на смене товарища.

— Все, и больше — ни грамма, — Марина сама наполнила фужеры, а бутылку с остатками вина закрыла обратно в сервант. — Я правильно сделала?

Конечно нет.

Но Иван сдержался, встал с тостом:

— За тебя. Искренне и по-доброму. За все, что сделала для меня.

— Тогда на брудершафт, — подошла вплотную Марина.

Катится колесо, катится...

Они оказались почти одного роста. Правда, Марина стояла в туфлях, а он — в тапочках. Но в поцелуе рост роли не играет...

...В какой-то момент Зарембе стало неудобно слушать капитана. Создавалось ощущение, что его заставили подсматривать за прошлой жизнью Марины без спроса, сквозь щелочку в заборе. Или это возникла непонятно от чего родившаяся ревность? Ведь совершенно ясно, что последует за брудершафтом...

Но в то же время он заглядывал не просто в чужую жизнь. Встреча с Иваном позволила открутить стрелки часов назад и увидеть Марину еще живой. В дни, когда они еще не знали о существовании друг друга. Это завораживало, и он не стал останавливать капитана...

 

...Вино оказалось сладким, губы Марины тоже от оставшихся на усиках капелек.

Нет, пора смываться, пора.

— Не надо, не смотри на часы, — тут же прошептала Марина. — Утром поедешь.

— Нет! — на этот раз резко проговорил Иван и опустился обратно в кресло. Чтобы прорвать оборону, требовалось набрать дистанцию для разбега. — У меня с утра выезд в поле, тактика...

— Успеешь. Первая электричка в четыре пятнадцать.

— Ты пойми, не могу.

— Все равно уже опоздал на метро.

— Как-нибудь доберусь.

— Ну и езжай! — резко отвернулась Марина. Усмехнулась. Но не детским оправданиям гостя, а своим неоправданным желаниям. Прошла к серванту, достала бутылку, налила вина себе одной. Повторила отстраненно, не поворачиваясь: — Езжай, езжай! В поле, на огород, на тактику, к черту на кулички. Чао!

«Ну и ладно», — с облегчением подумал Иван. Уходить, уходить, уходить.

Выскользнул в коридорчик, потянулся за фуражкой. Но тут же замер: с дивана, все громче и откровеннее, послышались рыдания.

— За что? — надрывно вопрошала Марина. — Господи, за что?

Нет на свете более запрещенного приема, чем женские слезы. От них мгновенно становишься без вины виноватым, делаешься бессильным, растерянным и глупым. Уходишь от женщины, дверь захлопни до ее первой слезы.

И все равно еще можно было уйти — вроде не слышишь ничего, ничего не понял. Дурачок. А с них взятки гладки.

Потянул дверь. Не поддалась. Покрутил ручку. Тщетно. Заперто? Когда успела? Как глупо и презренно, наверное, он выглядит, дергая дверь на волю. Воистину сам попал в зону...

Торопливо забросил на место фуражку, присел на заваленный рекламными газетами пуфик: вроде и не делал попыток уходить. Он просто сидит, собирается с мыслями. Тем более что с ними и в самом деле требовалось разобраться.

И чего Марина-то ревет? Он, что ли, виноват в ее проблемах? У каждого своих воз и маленькая тележка. Миллион маленьких тележек. Конечно, Марина сопротивляется своей доле, пытается прожить каждый день счастливо — и это ее право. Право никому ничего не обязанной женщины. Разбередившей свою душу фужером вина...

Но что делать? Попросить ключ или вначале успокоить плач? Остаться или настоять на своем? Если жизнь — игра, то где же суфлер? И что предполагается дальше по сценарию, по законам драматургии? Почему не выучены роли всеми действующими лицами? Всю жизнь импровизировать — свихнешься, тем более что играешь самого себя...

В дверном проеме показалась Марина — жалкая, потухшая, опустошенная. Шмыгая носом, прошла мимо. Достала из декоративного тапочка под зеркалом ключ, открыла дверь. Так же молча отошла, открывая дорогу.

Уходить или остаться? Воля или плен?

— Иди, — помогла сделать выбор Марина. И напомнила на прощанье о возможностях, про которые начала говорить в лесу, да остановилась: — Но ты имей в виду, что я могу устроить для вас с Олей дополнительное свидание. На ночь.

Если есть Бог, то это он удержал Ивана в квартире. Марина может организовать дополнительное свидание? Он не ослышался?

Но в то же время теперь... теперь надо притвориться, словно новое известие для него — не гром средь ясного неба, не глоток воды в пустыне, не... что там еще просится для сравнения? И никуда он вовсе не уходит. И даже не думал уходить! А перед дверью сидит потому, что собирается с мыслями. Вот только ноги в туфлях надо спрятать. А как вовремя забросил на вешалку фуражку! И требуется срочно что-то сказать!

— Прости. Я, наверное, не совсем точно выразился, — при столь откровенном вранье Иван старался не смотреть на Марину. — Я ведь думал, что тебе из-за меня определенные неудобства. На службу рано?

— К восьми. Но если беспокоишься только об этом, не нужно.

— Как это не нужно! — Ивану удалось сковырнуть туфли и уже демонстративно вытащить ноги из-под себя. Об Оле и дополнительном свидании — ни слова, ни намека. Марина должна поверить, что он остается исключительно ради нее! — Но ты больше не плачь, ладно?

— Не буду, — пообещала Марина и для убедительности помахала ладошками на лицо, высушивая глаза. — Да мне и нельзя: завтра очередные соревнования по стрельбе, а я как-никак — чемпион, — с долей грусти поглядела издалека на кубки и вымпела. И, похоже, готова была поменяться спортивными титулами с любым, кто предложит взамен тихую семейную жизнь...

— А у тебя кофе есть? — нашел Иван возможность еще раз подтвердить свое решение остаться на ночь.

Марина все еще недоверчиво смотрела на него. Потом медленно вернула ключ в замочную скважину, повернула. Пошла на кухню. Оставшись один, Иван посмотрел на себя в зеркало, вздохнул и развел руками: ситуация. Против козырей не попрешь...

...Эту ночь Марина забрала у него полностью.

Несмотря на комплекцию, она оказалась на удивление легка. И — ненасытна, будто сама отсидела в колонии срок и сегодня случилось провести первую ночь с мужчиной. Даже вскользь обмолвилась о подобном:

— Все мы за решеткой в этой жизни. Только с разных сторон. В зоне порой даже легче: люди ограничены насильно. А мы строим себе клетки добровольно. Уйду отсюда, не могу больше. В Москву хочу. Или просто в большой город. Купить бы квартиру — и рай... Ладно, это мои проблемы. Только не осуждай меня, хорошо? Выпьем?

Выпились остатки вина — только на брудершафт!

Неизвестно, сколько раз заваривался и подавался — только в постель! — кофе. Выходя на кухню, вначале Марина набрасывала халатик, но потом перестала делать и это. А увидев, что во время ее недолгого исчезновения Иван прикрыл от усталости глаза, вытащила из угла гитару, взяла несколько аккордов. Звук не понравился, настраивать — только терять время, и отыскала в стареньком музыкальном центре среди ночных новостей и хрипов легкую музыку. Чуть притушила скользящим выключателем свет в бра и вытащила капитана из мягкой и нежной постели на танец.

И обвивала, ластилась, лоснилась. И вздыхала, и прикасалась к нему волнами, а потом сама волной ложилась у его ног, увлекая, маня за собой. Даже с Олей у него не случалось подобных ощущений. Это приятно удивляло, хотя и не радовало. Ко всему прочему элементарно хотелось спать, провалиться в небытие и отрешиться от всего. Но ласки Марины вновь и вновь пробуждали силы на ответное влечение, и отступал сон, и растворялись усталость и раздражение.

К тому же Марина — опять же по сравнению с Олей, сейчас все сопоставлялось только с ней, — оказалась приятно податливой и чуткой на каждый его порыв. Он ненасытно находил и находил на ее плотном и крупном теле места, при прикосновении к которым она мгновенно вздрагивала и принималась выгибаться, вырываясь из собственной дрожи. Чтобы тут же отдать себя для нового трепета.

— Что же ты со мной делаешь, — время от времени колотила его по груди кулачками, совсем уж обессиленно утихая после очередных подрагиваний в объятиях. И тут же покрывала его благодарными поцелуями: — Спасибо тебе, спасибо.

«Тебе спасибо», — боясь этого признания, стыдясь его, мысленно отвечал Иван. А вслух менее откровенно, но тоже искренне шептал:

— Как же с тобой хорошо!

— С тобой сумасшедше хорошо. Ты чудо… — повторил он, уходя утром к электричке.

Распахнул, словно атласный тяжелый занавес на сцене, полы халатика, запоминая и прощаясь с телом, которое разбудило в нем страсти и желания. Единственное, что определил для себя сразу и категорично — все свершилось ради свидания с Олей. Его жена, его женщина — только Оля, которую он не оставит ни при каких обстоятельствах. Он готов из-за нее лишиться Москвы, академии, армии, но ничто не изменит его отношения к жене. В этом он убедит ее уже сегодня, ровно в двадцать два часа, когда начнется нежданное свидание. Он возьмет свою Олюшку на руки и не отпустит до тех пор, пока не истекут, не истончатся последние мгновения встречи и не появится охрана. Это будет их ночь. Ночь их будущего. Можно ненавидеть, презирать себя за цену, которая заплачена, но будущее стоит любой цены. А за то, что ему было и в самом деле хорошо с Мариной, он тысячекратно попросит прощения хоть у самого Господа, хотя и не верит в него. Тут взяла свое природа. И он надеется, что и Оля, если вдруг даже когда-нибудь и узнает о Марине, поймет его и простит...

 

— Узнала? — поторопил рассказчика Заремба.

Они подъезжали к светящейся сквозь придорожные деревья Москве, и подполковник сам удивился своему вопросу: оказалось, он не просто слушал попутчика, не перебивая, а чужая жизнь еще и задела за живое, заставила-таки переживать. Хотя Алексей согласен был оказаться и неправым: он внимателен к судьбе Ивана и его жены потому, что в последних ее кадрах присутствовала Марина. Красивая, умная, смелая женщина, которую он не хотел брать на войну. На которую тайно поглядывал весь отряд. От подробного и достаточно откровенного рассказа капитана она могла вроде бы потерять привлекательность, но этого, к счастью, не произошло. Наоборот, девушка в своей бабьей доле казалась теперь еще более земной и понятной. И тем трагичнее, нелепее представала ее смерть.

Иван не ответил на вопрос сразу, дал время: себе — передохнуть от воспоминаний и чувств, а Алексею — поразмышлять о бренности и нелепицах жизни. Народу в электричке стало прибывать, и он облокотился на колени, чтобы оказаться ближе к попутчику и лишить сидящих по соседству пассажиров возможности слышать продолжение рассказа...

 

...Всю дорогу до Москвы, все занятия по тактике, где его заставляли бросать условные батальоны и полки в тыл противника, затем обратную дорогу до Можайска Иван думал о своем положении. И в ядовито-зеленой камере, немыслимо из каких сил дождавшись положенной минуты свидания, опустился на колени перед женой, обхватил ее худую попку, уткнулся лицом во впалый ее живот, целуя его через грубый синий халат.

— Ванечка, милый. Ваня! — сползла и она к нему на пол. Оторвала его голову от себя, вгляделась, счастливая, веря и не веря в происходящее. — Не верю! Как тебе удалось это? Не верю, — шептала она, в то же время умоляя всем видом, чтобы он разубедил ее. Доказал, что не во сне эти поцелуи и объятия.

Ее треугольное личико с темными окружьями вокруг глаз находилось рядом, и только тут Иван признался себе, что, становясь на колени, он выражал не только любовь. Он просил прощения за то, что не в силах был отказаться от Марины. И прятал глаза. А теперь они оказались совсем близко, вплотную к глазам Оли и в ее зрачках он увидел себя — маленького, раздвоившегося, виноватого.

Все-таки предавшего.

Чтобы не грызть себя, поднял и отнес жену на топчан. Как и мечтал. Осторожно положил на синее тюремное одеяло, полученное под расписку.

— Я люблю тебя, — прошептала Оля, не отпуская его шею и не давая убежать из своих зрачков. — Ты ведь не презираешь меня?

— Я люблю тебя еще сильнее.

— У нас всего одна ночь?

— У нас с тобой целая ночь.

— А еще будут? Еще когда-нибудь сможешь добыть ее? Это трудно?

— Н-не знаю. Наверное, нет. Не смогу.

— Плохо. Но мы с тобой переговорим обо всем на свете?

— Конечно. Я хочу к тебе.

— Я тоже. Ужасно хочу. Мне каждую ночь снится, что мы вместе, рядом.

— Мы вместе. И я люблю тебя.

Освобождаясь от жесткого захвата, прошелся поцелуями по тоненькой бледно-синей руке. Улыбнувшись, накрутил на палец прядку ее отросших волос, подтверждая: я помню все.

И что-то зажглось внутри у Оли, ее лицо осветилось улыбкой:

— Раздевайся и ложись. Я сейчас.

Иван залез в холодную, твердую постель. Вспомнилась кровать Марины, но тут же постарался забыть ее. Никаких Марин. Никогда. И вообще — не было ничего. Лучше отдохнуть, умиротворенно вытянувшись. Как-никак, а вторые сутки не смыкает глаз.

Посмотрел на жену. Оля прошла к умывальнику, сбросила одежду на пол, превратившись в маленького худого подростка. Не Марина...

Почувствовав взгляд, оглянулась через поднятое барьерчиком плечико:

— Отвернись. Я... я немного помоюсь.

Иван послушно повернулся к гадючной стене, прикрыл глаза. По телу прошла теплая, снимающая энергию волна. Закружился калейдоскоп событий и лиц последнего времени — ненавязчиво, без вопрошений и требований что-то объяснять или отвечать. Тут же отыскалась и плавно навалилась усталость последней ночи. Разморенный покоем Иван улегся поудобнее, чтобы хоть мгновение отдохнуть. Одно мгновение, пока журчит вода в кране. Хотелось украдкой понаблюдать за женой, но побоялся, что опять родится сравнение с Мариной, и прикрыл глаза. Лучше он отдохнет лишнюю минуту...

 

— Москва. Конечная. Просьба не забывать свои вещи, — объявил машинист персонально для Зарембы и капитана, потому что остальные пассажиры давно стояли в тамбурах: ночью любая минута дорога.

— И что дальше? — спросил подполковник, когда оказались на перроне.

Москва, похоже, не то что отрезвила капитана — она мгновенно втянула его в свой ритм, отбросив Можайск, проблемы женской колонии за дальние леса, глубокие моря и высокие горы. Алексею даже показалось: Иван в душе пожалел, что раскрылся незнакомцу до такой степени. Хотя что опасаться — Москва не только дает возможность людям нежданно встречаться. Еще чаще она разбрасывает их в разные стороны, позволяя никогда больше не встречаться. И капитан завершил свою историю уже без подробностей, скороговоркой:

— Разбудил меня страх. Звериный, подкожный — ты спишь! Спишь так долго, что прошла усталость. Подхватился, сбросил одеяло и сразу понял: Оли нет. Ее не было ни около умывальника, где оставил ее, казалось, мгновение назад, ни рядом на топчане. Лишь на столе топорщилась смятая записка. Схватил клочок оберточной бумаги, а там неровной строчкой шла единственная фраза: «Спокойной ночи».

Мужества поднять руку и посмотреть на часы не хватило, и я медленно оглядел комнату для свиданий. Заваленный свертками с едой столик, гора окурков на нем — Оля курит? — оставшуюся несмятой вторую подушку. А время... Времени оказалось много — половина пятого утра. Проспал. Представляешь? И первая мысль: неужели все ухищрения, предательство — ради того, чтобы уснуть в тюремной камере в присутствии жены?

Выбежал в коридор. Наверное, выражение моего лица говорило само за себя, поэтому дремавшая дежурная без лишних расспросов поведала, что Оля попросила вернуть ее в барак в три часа ночи. Что все допытывалась, как получают дополнительные свидания...

— Да-а, попал ты в ситуацию, — пожалел Заремба. — А сейчас... что хотел?

Мелькнула злорадная мысль: а вот что станешь делать без Марины? Теперь оставаться на ночь не у кого... Ревность все же пряталась в глубине души Зарембы и отомстила несчастному капитану.

— Не знаю... хотел посоветоваться. Узнать об Оле. Тебе куда ехать?

— На «Фрунзенскую».

— Рядом со мной. Я на Пироговке, в академических общежитиях.

Заремба пожал плечами: терпел тебя три часа от Можайска, потерплю еще пять минут. Покопавшись в себе, понял еще, что не позволило до конца проникнуться трагедией капитана.

И причиной, как ни странно, оказалась Катя. Из рассказа Ивана она получалась порядочной стервой, и выходило, что только его нежданный приход спас Зарембу от необходимости провести с ней ночь. Но судей и оценщиков, как определился спецназовец, ему не требуется. И еще нужно посмотреть Олю — что там за королева выискалась, если даже Марина оказалась для капитана едва ли не нижним пределом. Или женское очарование зависит исключительно от вкуса мужчины? Тогда ты сам, капитан, дурак.

Пожалел все-таки, что поехал в Москву с Иваном, что узнал некоторые подробности из жизни Марины. Отношения мужчины и женщины — это тайна, в которой другим делать нечего. Ясно, что Иван не то что рассказывал историю, а каялся перед женой, но почему это должно происходить за счет Марины? Или даже Кати? Не надо грузить своими проблемами других, совсем не надо...

На выходе из метро Алексей остановился, отыскивая взглядом телефон-автомат. Может, поздно заезжать уже к журналисту? Может, перенести встречу на завтра? А самому поймать машину и вернуться в Можайск. Если капитан не увидел в Кате женщины, то это не значит, что остальные так же слепы. И мысли эти посетили Зарембу не потому, что он слишком долго не общался с противоположным полом. Если бы ему потребовалась женщина, он дал бы возможность подзаработать Гриньке Бычку. Только хочется ведь не просто тела, а и чувств. Чтобы душа была у той, с кем делишь постель. А Катя — сердобольная. Такие, наверное, и могли сохраниться лишь в зоне. Точнее, рядом с зоной, рядом с чужой болью. С твоей болью, капитан...

— Я подожду, — сказал Иван, догадавшись о намерениях попутчика. — Нам теперь рядом.

У журналиста долго не поднимали трубку, и когда подполковник решил уже отключиться, на другом конце отозвались:

— Я вас слушаю, говорите.

— Я звонил...

— Алексей? Мы ждем вас. Брат в ванной. А вы уже из метро?

— Да. У вас на «Фрунзенской».

— Отлично. Сейчас сворачиваете налево и вдоль парка — к нам.

Повесив трубку, Заремба остался стоять недвижимо. Что-то, пока необъяснимое, насторожило его в настоятельно-любезном тоне отвечавшего. Или пошел полный бзик на опасность и случайности? Ну и что из того, что дважды не попал на хозяина — да набери и третий раз телефон, можно застать журналиста в туалете. Или в самом деле перезвонить через пять — десять минут? В его положении легкомысленно относиться к собственной интуиции — себе дороже. Чечня и Моздок стали жесткой и хорошей школой выживания. От своих...

— Идем? — поинтересовался Иван, уловив сомнения попутчика.

— Да, конечно, — не стал ввязывать случайного знакомого в свои проблемы подполковник.

Они дойдут до нужного адреса, расстанутся, а потом можно спокойно, одному пораскинуть мозгами. И позвонить еще раз все же следует. Скажет, что заплутал, пусть хозяин выйдет навстречу.

Заремба оглянулся на синий ряд телефонов, одетых в омоновские плексигласовые полусферы. Возвращаться недалеко.

Что-то еще, кроме телефонов — пока неведомое, на уровне подсознания, зацепило внимание подполковника. А он мог отреагировать лишь на опасность. Но в чем она? Насторожили двое парней, синхронно с ними идущие от метро, а в последнюю секунду чуть поспешнее, чем просто по необходимости, свернувших в темный парк около Московского дворца молодежи? «Сворачиваете налево и вдоль парка — к нам». Или все-таки пошли глюки? Мало ли ходит по Москве людей, да еще около места, где играется КВН? Юмор облегчает жизнь.

«А безалаберность ее укорачивает», — съязвил для самого себя спецназовец.

— Что там? — поинтересовался капитан.

Несмотря на собственные проблемы, он оказался достаточно наблюдательным. Но это могло помочь ему в его собственной жизни, но отнюдь не облегчало судьбу Зарембе. Вернуться к телефонам и стащить журналиста с толчка все же придется. Пусть подтверждает свое присутствие.

— Да так, ничего особенного, — отмахнулся от вопроса Ивана подполковник.

Тот не поверил, огляделся. Подозрительного ничего не нашел — это спецназовец отметил, сам внимательно наблюдая за реакцией попутчика. Значит, все-таки нужно немного расслабиться, а то посторонние начинают замечать его нервозность.

Чем Москва выделилась за последние годы в лучшую сторону — это навесила на мундиры своих домов четкие, крупные, хорошо освещенные и читаемые знаки различия. По ним и шли. Нужный дом провалился, как нерадивый солдат, из ровной шеренги, затаился в глубине двора, за плотными кустами шиповника. Но это уже были детали, не играющие на целостность картины: адрес отыскался, теперь решить вопрос с журналистом. Возвращаться к телефонам или рискнуть?

— Мне подождать? — вдруг предложил подстраховку капитан. Заботу объяснил просто: — Вдруг уже спят или дома нет. А у меня сосед на выезде, лежбище пустует.

Вместо того чтобы поблагодарить и согласиться на помощь, Заремба поблагодарил, но отказался от нее из-за никому не нужной спецназовской гордости:

— Спасибо, но там меня ждут.

— Тогда счастливо. Извини, что пришлось выслушивать мои воспоминания...

— В них присутствовала Марина, а это было важно, — успокоил подполковник.

Сегодня он только и делает, что кого-то успокаивает, прощает, наставляет на путь истинный. Батюшка на молебне. Или на приеме исповедей. Кто найдет успокоение для него самого? Катя, добрая душа, единственная положила руку на плечо, так ты же, капитан, сразу постучал в дверь...

— Прощай.

— Всего доброго.

Отвернулся от капитана — и тут же забыл о его существовании. Отныне предстояло заниматься собой. Сначала осмотреть подступы к дому, чтобы потом не оглядываться у подъезда...

Оглянуться и так не успел. К нему проломились из того самого шиповника, который зеленой колючей стеной прятал дом журналиста в засаде. Настороженность позволила Зарембе лишь выиграть доли секунды, чтобы поднять руки, защищая от удара голову. Но что-то тяжелое и металлическое проломило легкую преграду, и Алексей исчез из этого мира...

 

Глава 4. Копайте землю. Глубже

 

Вениамин Витальевич появился в офисе шефа с опозданием на двадцать минут. Секретарша, оказавшаяся виноватой, глянула на него с такой ненавистью, что можно было подумать: за это время разладилась сделка на миллион долларов. Как минимум. И виноват в потере денег — он, не отворивший дверь в урочный час.

— Вас заждались, — посмела еще и буркнуть в спину, пока Вениамин Витальевич открывал главную дверь.

Согласно статусу, занимаемому в президентской администрации, ему бы огрызнуться, поставить раз и навсегда на место ссыкушку. Но ему ли не знать, что секретарши начальников имеют вес поболее, чем мы сами у себя на службе...

— Что, пробки? — встретил его раздраженным вопросом хозяин кабинета, тем не менее вставший из-за стола навстречу.

— Руководство вызывало... — начал Вениамин Витальевич, заранее отыскивая платок.

— Руководство... — буркнули в ответ, но ума хватило понять: да, у Вениамина Витальевича появились новые командиры, которые имеют полное право распоряжаться его личным временем. И что в какие-то моменты придется подстраиваться под распорядок дня бывшего подчиненного.

Бред, а реальность выше...

— Проходи, — хозяин жестом пригласил гостя в березовую рощу.

Свою траекторию к стеклянному журнальному столику, заменившему дубовый и криволапый, проложил через буфет. В одно касание распахнул его, выдернув из плотных рядов разномастного спиртного брюхатую бутылку дагестанского коньяка и две хрустальные, такие же низкорослые пузатенькие рюмочки. Раскрытая коробка конфет лежала на столике и, судя по двум пустым ячейкам, одного посетителя сегодня здесь уже принимали. Сколько войдет после? Каждому по глотку коньяка и конфетку, а взамен — по услуге. Дешево и сердито. Позавидуешь...

Вениамин Витальевич вспотел не от предстоящей беседы, а от крамольных мыслей, в последнее время все чаще и чаще посещающих его голову. А поносить ее на плечах еще хотелось.

— Что мы имеем? — начал шеф, оглядывая столик. И снова непонятно, озабочен ли он его сервировкой или результатами по Зарембе. — А имеем мы лицензию, дорогой Вениамин Витальевич, — заговорил о третьем хозяин.

Разлил стопки на весу, издали указал рюмкой на рабочий стол, где наверняка и лежала та самая заветная бумажка с нужными печатями и подписями, за которую выпивалось. И добрый знак для гостя: раз не вспомнился злейший враг в образе Зарембы, то полученный документ и в самом деле представлял невероятную ценность.

— За нее, — подчеркнул значимость бумаги хозяин.

— За нее, — безоговорочно согласился с незнакомым текстом гость.

Да что текст! Вениамин Витальевич готов был поднимать рюмку, стакан, ковш, бадью — с коньяком, водкой, самогонкой, лишь бы не заострялось внимание на спецназовце. Щекотливое и достаточно неприятное прошлое закончилось. Умерло так умерло. Тайно пьем за это.

— Ты понимаешь, какие права теперь у меня в кармане? — не успокаивался хозяин.

Закурил, чего раньше при посторонних никогда не делал. Поленившись идти за пепельницей, после первой же затяжки стряхнул пепел в пустую конфетную ячейку. Барин!

— От моей подписи теперь зависит вся экология России! Ты представляешь, любой строительный проект без моей экологической экспертизы — пустая бумажка. Пфу. Я заставлю плясать здесь всякого.

Так вот почему стряхивается пепел в конфеты: отныне не хозяин думает раскланиваться и угощать в своем кабинете приглашенных — чего и раньше за ним особо-то не замечалось, а к нему самому ринутся с коробками и бутылками желающие заполучить аудиенцию. Неужели пошла масть? Неужели фирма, которую придумал и начал создавать еще при работе в администрации, оказалась востребованной? Все может быть, если к тому же для собственной фирмы приготовлен и подписан у президента указ об экологической экспертизе. Тогда не забыл бы тех, кто помогал и не переметнулся к другим, когда пошла чистка президентской обоймы.

— Что с «Коброй»? — обломил вдруг весь кайф хозяин.

Не-ет, самообманом заниматься — себе дороже. Вениамин Витальевич машинально пощипал себя за мочку уха, возвращая к реальности: шеф не тот человек, кто ослабляет хватку. У него все остается по-прежнему, как со дня сотворения мира остается точно по центру земного шара экватор. В подтверждение — огромный напольный глобус, появившийся в березовом углу одновременно с новым столиком.

— Тема закрыта, — повторил Вениамин Витальевич фразу, которую произнес по телефону и ночью. По напрягшемуся памятнику мгновенно сообразил, что этого недостаточно, что нужны подробности и гарантии. Пришлось поведать о происшедшем у метро «Фрунзенская» шире.

— Все сделано возле дома журналиста. Единственное, не успели оттащить труп: прибежал какой-то военный, поднял шум. Пришлось уходить.

Уточнение, как и подозревал Вениамин Витальевич, в плюс ему не пошло, и пришлось выслушать неудовольствие:

— Я плачу деньги за конечный результат. Ты готов дать на отсечение голову, что добры молодцы оставили на дороге неопознанный, то есть криминальный, труп?

— Метровый обрезок трубы...

— Мне не размеры трубы нужны, а железные гарантии.
Я не могу оглядываться на каждом шагу! Шея вывернется.

— Даю. Гарантии, — выдохнул Вениамин Витальевич сквозь носовой платок, которым вытирался, словно банным полотенцем.

И снова мелкой пугливой мышью высунулась из норки мыслишка: потей тут вместо того, чтобы получать благодарность. Где еще похвастают подобной оперативностью: голос спецназовца прорезался утром, а к ночи уже замолк. Спору нет, Вениамин Витальевич думал и о личной безопасности, ему тоже не очень-то хотелось жить с вывернутой шеей, но это дела не меняло. Дождались ведь звонка подполковника. Выследили. Достойно встретили...

— Смотри, — пригрозил, но улыбаясь, шеф.

Значит, поверил. Теперь поверить бы самому...

— Теперь о деле, — взял быка за рога, а бутылку — за горлышко хозяин. Чем не памятник «Пьянству — бой»! — Мы, как ты знаешь, достаточно удачно сели на удобрения...

И замолчал. О, эта чиновничья привычка давать подчиненным возможность додумывать за начальника! И, что примечательно, Вениамин Витальевич не мог припомнить ни одного более-менее важного случая, где бы ему давались конкретные указания. Все намеки, косвенные пожелания...

Но удобрения вроде не тащили за собой Чечню и Можайск, чем немного успокоили кремлевского гостя. Да и додумывать особо было нечего: ну, погнали за рубеж наше удобрение, и что из того? Нынче более важное и ценное сырье — нефть, алмазы, золото эшелонами вывозят, и тишина. Времена такие, что быстрее посадят за мешок картошки. Мешок — воровство, а эшелон — уже экономическая политика, рыночные отношения. Реформа. А тут какие-то удобрения.

Не дождавшись предложений, хозяин самовлюбленно поднял палец вверх, с первого раза сам попадая в «десятку»:

— Но ведь у нас у самих сельскохозяйственная держава, не так ли?

Тут Вениамину Витальевичу пришлось напрячься: неужели возникли новые, внутренние проекты и придется отказываться от зарубежных поставок? Ведь кроме потери «живой» валюты, просто жалко подписей, собранных им самолично под то, чтобы считать удобрения стратегическим грузом и освободиться от налогов, прорубить таможенный коридор! А тут еще неустойка фирмам, с которыми уже подписан контракт. Неужели это не берется во внимание?

— А раз так, — продолжал развивать тему хозяин, — то стране тоже нужны удобрения. И ты, Вениамин Витальевич, исключительно только ты, и никто иной, может завернуть спираль в другую сторону.

Вроде польстил гостю, подчеркнув его незаменимость, но ведь с незапамятных времен идет предупреждение: минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Или что-то в этом роде.

— Я и подумал, — продолжал издеваться памятник над человечком, застывшим у его основания. — Я и подумал: а с какой стати наши вагоны после разгрузки тысячи километров обратной дороги бегут порожняком? Ведь бегут? Бегут! Рачительно это? Совершенно нет! Поэтому...

Вениамин Витальевич заранее согласился: да, их надо загрузить.

— А что можно вести в наших вагонах, пропахших удобрениями? Правильно, те же самые удобрения. Но — их, проклятых империалистов.

Подошел к глобусу, вознамерился покрутить его, отыскивая поселения угнетателей. Но только тронул шар пальчиками. Потому что с развалом Союза империалисты теперь висели гроздьями и континентами по всему земному шару. Вернулся к столику.

— По второй, — потянулся к красавице-бутылке, остающейся брюхатой вне зависимости от количества выпитого.

Сам пить не стал, принялся расхаживать по кабинету с видом стратега, обдумывающего ход предстоящего, пока еще неведомого никому сражения. Хотя ясно, что такой человек не предпримет первого шага утром до тех пор, пока не продумает последующий ночлег. Но что за идея родилась в новом кабинете у старого начальника? Почему не живется спокойно тем, у кого и так много денег?

Поскольку от Вениамина Витальевича речей пока не требовалось, хозяин выстраивал беседу в приятной для себя манере: задавал вопросы и сам же на них отвечал. Поневоле вырастешь в собственных глазах...

— Мы можем узнать потребность в минеральных удобрениях каждого региона, каждой области? Можем, — перешел он на множественное число, хотя искать и обобщать сведения, без сомнения, предстояло Вениамину Витальевичу. — Как быстро?

Наверное, даже многоопытный Вениамин Витальевич не смог скрыть тоски, разлившейся по лицу, потому что хозяин впервые за встречу поторопился изъясниться более понятно:

— Заграница сейчас повсеместно отказывается от пестицидов, которых в свое время наделала несметное количество. И готова сбагрить их нам по максимально дешевой цене. Если мы порекомендуем и уговорим губернаторов закупать пестициды, которые, естественно, обойдутся им дешевле наших удобрений, мы порожние перегоны превратим в золотые.

Вениамин Витальевич понятия не имел, чем заграничные пестициды отличаются от наших удобрений, но уточнить постеснялся. Он вообще мало что спрашивал. Он — делал. И получал за это и должности, и доверие начальства, и определенные суммы. За которые, если не лукавить перед собой, стоило крутиться. Наша жизнь более прямолинейна, чем мы порой расписываем ее друзьям.

— Найдем, — запоздало заверил он насчет сведений.

И бдительно сдержал вздох. Ибо прекрасно знал, что найти какие-нибудь бумаги в кремлевской администрации — это легче отыскать труп Зарембы в московских моргах.

Что тоже требовалось сделать. И еще взять на контроль все свежие захоронения на московских кладбищах. Мертвым исчезнуть с лица земли сложнее, чем живым. А поскольку Вениамин Витальевич лично не видел труп спецназовца, то данное слово о кончине подполковника все же требовало подкреплений. Надо же было на свою шею отыскать для операции именно Зарембу, мало шляется без дел иных вояк. Которых ухлопать и закатать в блин — что прийти молодым ельцинским выскочкам на работу в Кремль в свитерах и джинсах.

Но хозяин удовлетворился ответом. Выпил последний глоток коньяка и словно нашел на дне рюмки еще одно решение:

— Кстати, а ведь журнал, что мы зарегистрировали, тоже может здорово пригодиться. Нужно только развернуть на его страницах рекламную кампанию по пестицидам, потом разослать тираж по губернаторам, главам местных администраций... А что, идея, — выдал себя памятник: ему по имиджу вроде не полагалось суетиться, придумывать что-то на ходу. Его уста предназначались для обнародования лишь проверенных и хорошо обдуманных истин и аксиом. Но в то же время поиск решений на ходу предполагал модную ныне демократию. — Можем даже твоего журналиста посадить в редакторское кресло. Пусть порезвится, когда вернется.

— А он уже вернулся, — осмелился сообщить Вениамин Витальевич, осторожно возвращая на столик рюмку. Плохо сообщать неприятности, когда тебя угощают.

— Как? Ты же говорил, что на Курилах он застрянет минимум на месяц.

— Выбрался. Сначала на рыболовецком сейнере, потом попутными военными бортами.

— Значит, тем более надо запрячь. За погоны сейчас никто не держится, так что согласие зависит только от суммы оклада. Ты ведь не засветился у него по Зарембе?

— Нет.

— Тогда жду сообщений, — вернул гостя к своим проблемам хозяин и демонстративно посмотрел на белую тарелку часов на белой стене — при мимолетном взгляде казалось, что стрелки и циферблат висят в воздухе.

— Когда в Фонд пойдут первые поступления, определимся и с гонораром для тебя, — неожиданно сам решил поставить материальные отношения на деловую основу шеф. — Устраивает?

Еще как устраивало! Последняя фраза вообще оказалась самой значимой для Вениамина Витальевича: не пришлось самому намекать о своем статусе в новом ведомстве бывшего начальника. На что никогда не решился бы. Поэтому раскланялся с благодарностью и спиной толкнул дверь, покидая кабинет.

В приемной глянул на секретаршу так, что та поняла: на этого посетителя больше рычать не стоит. Вышколенные рынком и безработицей, позволяющими отправлять на улицу несообразительных, они тоже прекрасно ловили настроение, с каким посетители выходили от шефа. А когда в довершение ко всему толстячок не попрощался даже из вежливости, это еще сильнее укрепило секретаршу в решении: уважать Вениамина Витальевича придется.

 

Но значительно большее внимание от нее потребовалось по прибытии следующего посетителя — чеченца Асланбека. Он так и отрекомендовался секретарше, галантно склонив перед ней седую голову:

— Я — Асланбек. Чечен. А вы Оля? Меня там ждут, — кивнул на нужную дверь. И прежде чем секретарша скрылась за ней с докладом, успел предложить: — Если ты не девушка моего уважаемого друга, то приглашаю тебя в ресторан.

Договориться не успели: Асланбека приняли сразу. Начальник встретил очередного посетителя на пороге, приказав Оле приготовить кофе, нарезать лимончик, открыть печенье. Успела она увидеть, что и поздоровались мужчины как старые знакомые, да еще по-чеченски — коснувшись друг друга боком, обнявшись одной рукой. При такой картине напыщенный, делавший страшные глазки Вениамин Витальевич забылся сразу.

— Как семья, дети? — задал традиционные кавказские вопросы гость, вальяжно устраиваясь за стеклянным столиком. В какую-то минуту показалось, что он взгромоздит на него ноги в идеально вычищенных мокасинах.

Но хозяин, подчеркивая единоличное всесилие на занимаемой территории, закурил и снова стряхнул пепел в конфетную коробку, стоявшую прямо перед носом посетителя. Правила игры диктует тот, кто не боится выглядеть невежливым.

Асланбек, даром что вроде бы гордый сын гор, чутко уловил свое положение в кабинете. И не был бы кавказцем, если бы специально не подчеркнул роль хозяина:

— Сидишь не в Кремле, а получилось — даже выше. Мои поздравления.

— Спасибо.

Чеченец, похоже, желал большей разговорчивости от собеседника, и радушный прием вроде бы предполагал это, но хозяин на слова оказался скуп, ждал сам, о чем попросит гость. Причина уверенности, как догадался Асланбек, могла крыться только в «Кобре». Волк сразу донес ему о пропаже документов, ранее позволявших держать на короткой привязи старую кремлевскую лису. А теперь вычислить, кто и зачем это сделал, труда не составило. Значит, пора выстраивать новые жернова...

— У нас прежде неплохо получалось играть дуэтом, — начал разведку чеченец.

— Дуэт всегда зарабатывает больше, чем одиночки, — согласился собеседник, хотя про себя подумал: только и гонорар, к сожалению, делится на две части. А делиться больше не хотелось. Но и любопытство оказалось непреодолимым, поинтересовался: — Как я понял из звонка, у тебя родились новые предложения.

— Куда без них. Время сейчас быстрое: кто отстанет на шаг от идущих вперед, того обгонят даже последние.

— Категорически согласен. Поэтому перед кофе мы вскроем земное чрево и будем правы, — хозяин прошел к глобусу, до которого при предыдущем посетителе только слегка дотрагивался.

Сейчас же потянул за стальную спицу, воткнувшуюся в Северный полюс. Земной шар легко распахнулся ровно по экватору, обнажая нутро. Бедные алкоголики, тратящие нервы и время в поисках чарки на опохмелку! Все, оказывается, находится внутри земли — и рюмочки по кругу, и бутылочка в центре, и маленькие тарелочки с конфетами на среднем ярусе. Землю копать надо, а не ошиваться около пивнушек!

Двояким стало выглядеть и пренебрежение, с которым хозяин стряхивал в конфетную коробку пепел: таким способом он мог показать гостю, что стоящее на столе — это для быдла, которое съест любое блюдо и еще захрюкает от удовольствия. А для избранных — покрутим и приподнимем земной шарик.

Асланбек принял этот вариант и оценил градацию посетителей и свое место в ней приложенной к груди ладонью — Восток любит указывать прямой путь к сердцу. Только чеченцы часто других судят по себе, а потому и не обольщался насчет искренней дружбы. Но раз пришел за будущим, изволь улыбаться...

— Надеюсь, ты слышал о возможном строительстве глубоководного порта в Геленджике, — начал он.

Памятник и близко не касался этой темы, но сумел остаться непроницаемым. Ответ молвится, когда в вопросе слышишь хотя бы два знакомых для себя слова. Но их не было, и пока лишь пришлось многозначительно улыбнуться: кто же не знает о возможном строительстве глубоководного порта в Геленджике? А в этом кабинете тем более знают все. И раньше всех.

Улыбнулся для подтверждения.

Дождавшись лишь такого, неопределенного ответа, Асланбек вынужден был продолжить разговор втемную:

— Существуют три проекта, представленные через администрацию Краснодарского края в правительство разными строительными компаниями, — Асланбек протянул три папки с документами.

Начертанные на обложках названия фирм мало что говорили хозяину кабинета, и он не стал напрягать память или интересоваться дополнительной информацией о тех, кто мечтал сесть на строительные деньги. Здесь важнее те, кто стоит за названиями. В данном конкретном случае — за кем стоит чеченская группировка, возглавляемая в Москве Асланбеком.

— Нас бы интересовало продвижение дел у этой фирмы, — чеченец подтолкнул пальчиком среднюю папку.

— Но я сейчас не так близок... — начал вроде скромничать, а на самом деле набирать люфт для возможных маневров хозяин. Но гость с улыбкой перебил:

— Твои организаторские способности, плюс старые связи, плюс нынешняя должность не оставляют оппонентам никаких шансов на победу. А наша благодарность, как всегда, не окажется скромной.

Изъяснялся Асланбек без акцента, картинно выбрасывая руку, и хозяин не смог сдержать улыбки удовлетворения. Это хорошо, что на него продолжают надеяться, что в него продолжают верить. А заказчики должны течь непрерывным потоком. В приемной должны разрываться телефоны и выстраиваться очередь на подпись и рукоприложение. Уж он сам определит, за какое дело взяться. Строительство порта — это, несомненно, миллионные инвестиции. Тот, кто сядет на порт, получит возможность управлять морскими воротами России на юге. Армия, таможня, налоговая полиция, пограничники, речной флот, торговля — все будут в кармане.

И не стоит думать, будто это никогда не попадет в руки чеченцам. Слишком знакомы те многие, оставшиеся в Кремле, чтобы со стопроцентной уверенностью утверждать: за деньги они сделают все. Продадут все. Это он отныне — коммерсант, и имеет полное право думать лишь о деньгах и сделках. О безопасности страны пусть заботятся головы, оставшиеся за кирпичными зубчатыми стенами.

Хозяин приоткрыл папку. На первых листочках красовались схемы предполагаемого порта. Увидев на рисунках боевые корабли и подлодки, хозяин поднял взгляд на Асланбека. Гость, гонявший по стенкам рюмки остатки коньяка, утвердительно кивнул: да, порт одновременно должен стать и военно-морской базой. Из Севастополя ваши православные братья-украинцы вкупе с НАТО рано или поздно все равно выдавят...

Но вот кому и что отдадут или продадут чеченцы — тоже вопрос. То, что они сидят на новороссийской нефти, известно всем. Но ведь продолжают сидеть, несмотря на войну! А сейчас ко всему прочему мечтают взять в свои руки ключи от южных ворот страны.

— Я понял, — дал хозяин осторожное согласие, при котором можно было в любой момент отказаться от своих слов. Или сказать, что его не так поняли.

Но даже и это устроило гостя. Словно послушную рыжую кошечку, он положил себе на колени дипломат, погладил его. Покрутил золотистыми колесиками, набирая нужную комбинацию шифра. Открывать подарок не стал, оставил лишенную секретных запоров ношу на столике. Вошедшая с подносиком Оля в нерешительности замерла у двери, дожидаясь, когда освободится место для кофейных чашек, но начальник недовольным взглядом отправил ее обратно: угощение готовилось слишком долго, успели решить дела и без него.

— До встречи, — подал руку Асланбек и, тронув пальчиками дипломат и тем самым подчеркивая, что не забыл его, а специально оставляет, отправился вслед за девушкой. Перехватить на ужин секретаршу будущего компаньона — и джигит не просто на коне, а и с шашкой в руках. Когда надо, взмахнем...

Оставшийся в одиночестве хозяин на случай неожиданного возвращения посетителя выждал несколько мгновений. Дождавшись, когда успокоились в рюмке остатки пригубленного коньяка, развел в стороны блестящие кнопочки на замках. Упругие щелчки окончательно освободившихся и выпрыгнувших из плена язычков открывали доступ к содержимому кейса. Хозяина теперь интересовал один вопрос: сколько?

Оказалось много. Очень много тугих, упругих даже на вид новеньких пачек американских долларов, в два слоя занявших шелковое пространство внутри кейса. А длинноволосый, хитровато улыбающийся с банкнотовских портретов Франклин многократно подтвердил: это лишь аванс! Неужели подпись под экологическим заключением и в самом деле столько стоит? Тогда зачем крутиться с какими-то удобрениями и порожними рейсами? Орел мошкару не ловит. И надо снова вызывать Вениамина Витальевича.

Но прежде чем взяться за телефон, хозяин налил себе коньяка из глобуса, отыскал взглядом зеркало, поднял тост своему отражению. Двойник охотно откликнулся, и пусть одну рюмку, но выпили на двоих. Можно было переброситься с напарником и парой слов, но очень уж притягивал оставшийся без должного внимания дипломат с золотистыми колесиками. И не подпись стоит таких денег. Он, Павел Сергеевич, тоже знает себе цену. И будет заниматься строительством порта не назло кому-то, а во благо себе.

А на порт надо бросить журналиста, они ради строчки в газете раскапывают ситуации быстрее и подробнее любого следователя. А подводные течения требовалось уловить безошибочно. Слишком огромные деньги выставляются на кон.

— Вениамин Витальевич, это я. Надо бы еще разок подъехать.

Опережая недовольство компаньона, намекнул о главном:

— А то, небось, сигареты купить не на что. Но прежде поищи мне нашего журналиста.

 

Глава 5. Ложный вызов

 

Только разыскать меня надо было еще постараться. Кто знал мои семейные отношения, без труда мог определиться: если меня нет дома, то я в командировке или у женщин. Поскольку впечатлений от Курил мне хватало на ближайшие две-три недели, а в доме ситуация не могла измениться в принципе, то бренное мое тело могло только стремиться в иные женские объятия.

Вообще-то трудно определить, сколько это — много или мало — женщин в твоей жизни. Недавно я из-за какой-то статистической и журналистской дури сел за список своих возлюбленных, потратил уйму времени, но к общему знаменателю так и не пришел. Память здесь оказалась крайне избирательна: некоторые женщины помнились, как вздыхал один из героев Шолохова, до запаха пота под мышками, а иных не только имена выветрились, но и место и время знакомств.

В чем, однако, трудно меня упрекнуть — я не осудил и не усмехнулся ни над одной из женщин, которых знал. Даже замужних. Почему они, имеющие штампы в паспорте, тем не менее также трепещут и волнуются в объятиях, как и одинокие — это вопросы к их мужьям. Или к природе. Собственно, и ко мне тоже: я ведь тоже состоял в браке. И хотя семейная жизнь тяготила, не приносила радости, и дважды жена уходила как бы навсегда, я тоже не позволял вмешиваться в наши с ней отношения кому бы то ни было. Семейная жизнь шла параллельным галсом, к которому я приловчился и который мне не то что мешал, а лишь создавал время от времени определенные неудобства.

От одних возлюбленных я уходил быстро, связь с другими длилась годами. Но как только чувствовал, что меня начинают хомутать, усиленно тащат под развод или — это шло, как правило, от замужних — начинают предъявлять какие-то права и претензии, во мне все мгновенно ощетинивалось. Я замыкался. Я вопрошал: тебе было хорошо со мной? Я был к тебе внимателен? Но разве что-то обещал? Что-то требовал? Зачем же натягивать вожжи?

Я начинал рваться, уздечка в конце концов лопалась. И почти никогда потом не жалел, что терял именно эту женщину. Свобода стояла выше.

Не любопытствовал о прошлой жизни своих подруг и сам. И это не шло от безразличия. Полной правды все равно никто не расскажет, а ситуацию, когда мужчина и женщина становятся близки, не всегда объяснишь и рассортируешь по полочкам. Да и зачем это делать! Отношения двух — они не для зеркал, фотографов, диктофонов и исследователей. Любой третий — пусть даже друг, брат или сват — он и есть третий, то есть лишний. Что бы ни советовал, ни говорил. Любовь, как и болезнь, мы переносим в одиночку. Это я понял с лейтенантских времен. С времен Тани.

А после расставания с ней прошла целая эпоха. По крайней мере, на моих плечах вместо двух юрких маленьких звездочек устало вцепились в погоны когтями подполковничьи блямбы. Я пусть и прозябаю, но не в военном городке в двадцать четыре дома, а почти в центре столицы. Я забыл про Союз писателей, но зато меня с руками оторвал военный журнал. А тут еще — невиданное дело при отсутствии командировочных — подкинули поездку на край света. Живи и радуйся.

Прошлое не тяготило, но судьба словно специально вернула меня из курильской командировки на неделю раньше. Мое семейство отдыхало на юге, кот, собака и попугай были розданы по знакомым, и я рассчитывал закончить путевые очерки в тихой неспешке.

Но в первый же день свободы раздался телефонный звонок. Невероятно неожиданный. Совершенно неожиданный.

— Здравствуй!

— Здравствуйте! — я почему-то даже не попытался узнать женский голос. Надо — сами представятся. Звонят-то наверняка по какой-либо просьбе. Подумать о Тане в тот момент и в голову не пришло.

— Не узнаешь? — догадалась собеседница. — Ну вот, а говорил, всю жизнь будешь помнить.

Всю жизнь? Я — всю жизнь? Чушь! Я давно, мадам, в шляпе, а потому лапшу на уши мне навестить трудно. Невозможно.

Молчал я, молчали и на другом конце провода. Кто там — не ведал, а спешить некуда: забросив ноги на журнальный столик, пил холостяцкий чай и смотрел телевизор.

— Не узнал, значит? — послышалось через некоторое время с долей разочарования.

Не-а. Вот по телевизору какая-то птичка поет — ей за один голосок отдался бы. А твое вкрадчивое воркование, дорогая незнакомка, я по телефону ни разу не слышал. Голову даю на отсечение.

Мою небрежность подпитывал, видимо, и подобный звонок перед самой командировкой. Я только-только посадил на вечерний поезд дочек и жену, утром планировал улететь на острова сам, и поэтому прилег раньше.

— Алло, — сквозь веселый, пьяненький девичий гомон раздался лукавый, уже приготовленный для хитрости голос.

— Да, — еще окончательно не придя в себя после резкого пробуждения, ответил незнакомке.

— Скажите, у вас есть горячая вода? — задали самый неожиданный из возможных вопросов.

— Вода? Днем была.

Я, наверное, так до конца и не очухался, если сразу не бросил трубку.

— Тогда наберите ванную, я сейчас приду искупаюсь.

Вот здесь уж я проснулся окончательно. Женщина в моей, ставшей на двадцать четыре дня холостяцкой, ванной — это прекрасно. Даже в мыслях. Или это жена попросила подруг-учителей проверить мою супружескую верность?

— Вам с хвойным экстрактом? — плюнув на подозрения, поинтересовался я.

В компании захихикали, стали советоваться и наконец решили:

— Можно и с хвойным.

— Шампунь: «Яблоко» или «Роза».

Даст мне жена яблоки в розах, когда узнает!

— Э-э... Можно «Розу».

— Кофе, коньяк — после ванны или... во время купания?

— А... коньяк какой?

— Погодите. Я вам, кажется, наврал насчет коньяка. Но точно есть молдавское вино, — вспомнил: жена на дорожку отпила лишь глоток. Но кто звонит? Не может быть, чтобы подружки из новой школы, куда она перешла работать полгода назад. Слишком щекотлива эта тема — семейные отношения. — А вообще-то, знаете, вы мне позвонили ради шутки, я же в ответ совершенно искренне предлагаю вам приехать ко мне. Будут свечи, музыка, вино и мое внимание. Решайтесь.

Смешки прекратились. Я дотянулся до часов — половина второго. Учителей, привыкших начинать рабочий день в восемь утра, в это время из пушки не разбудишь. Ну же, решайся, незнакомка. Не пожалеешь. Пальцем не трону, если не захочешь.

— Вы правы: я позвонила вам, чтобы повеселиться, а навела тоску на саму себя. Извините. Прощайте.

Все. Короткие гудки. Не учителя. Можно выключать свет. Сколько раз собеседница теперь пожалеет, что не бросилась с головой в омут? Или уже забыла о случайном наборе цифр?..

Если и сейчас затевается что-то подобное, я лучше поосторожничаю, чтобы потом не расстраиваться.

Так что вы хотите, мадам?

— А если я напомню тебе о начале службы?

Начало службы? В каком веке это было! Но откуда она знает, что я в погонах?

— Коммуналку...

Коммуналку?

Стало жарко. Не может быть!

— Наши чаепития...

Таня!

Я оттянул ворот тельняшки, впившейся в горло.

— ...и чье-то обещание никогда меня не забывать.

— Здравствуй, Таня… — тихо произнес я, хотя связь работала паршиво и требовалось кричать. Впрочем, орать нужно было не только из-за связи — мне позвонила Таня! Сама! Стал зачем-то отодвигать на край столика чай. В конце концов опрокинул чашку, залив блокнот с телефонами. Фигня. После звонка Тани мне больше ни один номер не нужен. — Не узнал. Я ведь тебя никогда не слышал по телефону. Между прочим, я звонил тебе недавно.

— Петя говорил, что меня кто-то разыскивал. Я и подумала: кроме как тебе — некому.

— Но как ты меня нашла?

— В газетах читала твои материалы.

— Но как ты? Что ты? Петр сказал, что у тебя муж...

— Да, разбился. На стройке, — поспешила добавить, чтобы я не подумал, будто несчастье произошло в тюрьме. — Дали вот квартиру от его работы, вчера поставили телефон.

— С новосельем! — поздравил я, но тут же прикусил язык, вспомнив, по какому случаю получено жилье. — С меня подарок на входчину.

— А ты что, можешь приехать?

— А ты приглашаешь?

Господи, что я несу. Нельзя такие вопросы задавать маленьким девочкам в лоб!

Только Таня, видимо, настолько подросла в мое отсутствие, что не то что не положила от смущения трубку, а с долей кокетства спросила:

— А неужель приедешь?

— Сегодня же выезжаю. Говори адрес.

— Ну-у, записывай.

 

До заветного адреса добрался к середине следующего дня. В пахнущем краской и опилками подъезде постоял некоторое время, усмешками самому себе скрывая волнение. И что это так стучит сердце? Не надо ему стучать, ничего сверхъестественного не происходит. Просто женщина вспомнила приятные мгновения из своей юности и пожелала вновь ощутить их трепетные волны. Пригласила она меня, естественно, как мужчину, ибо друзьями мы стать не успели, а из прошлого нас практически ничего не связывает. Вперед? Розы в руке, улыбка — на лице.

Я идиот или просто нормальный мужик? Звоним?

Торопливый щелчок за дверью. Ждала? Узнаю ли?

Узнал. Сразу, словно и не было разлуки — так, выносил ведро с мусором...

— Ты? — деланно удивилась она, не дав времени сравнить ее с той девочкой, что вязала ночами на кухне. А зря, потому что новая прическа, красивый макияж превратили ее в маленькую взрослую женщину. На такую уже обернешься на улице. — В самом деле приехал?

— Как видишь, — я протянул цветы.

Таня бережно окунула лицо в ярко-красные бутоны, блаженно замерла в аромате.

— Спасибо, — чмокнула в щеку, но когда попытался удержать ее около себя, изогнулась и потащила за руку в квартиру.

Квартира как квартира — узенький коридорчик, еще не отмытый от строительных клякс линолеум, неразобранные коробки в углах, на кухне старенький, перевезенный из коммуналки столик. Я подошел к нему, погладил заскобленную ножом поверхность, искоса посмотрел на хозяйку: помнишь наши чаепития? Таня торопливо отвела взгляд, но по вспыхнувшему румянцу понял: она помнит все. И никакая она не взрослая женщина. Просто девочка оделась во взрослые одежды и сходила в парикмахерскую. И та, далекая девочка, мне дороже и ближе. К ней ехал. Ее хочу целовать.

Подошел. Взял за плечи — остренькие, теплые даже в атласном халате. Медленно наклонился и поцеловал треугольничек между челкой и пробором.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

Я продолжал удерживать Таню, шли секунды, и мы оба понимали, что именно сейчас решается, какими стать нашим отношениям: припадем ли друг к другу или начнем налаживать мосты вновь.

Таня отчетливо уловила этот момент, сжалась под моими ладонями, но когда вновь хотел окунуться в ее волосы, она хотя и шутливо, но попросила:

— Руки.

Сама, освободившись из плена, фокусником щелкнула пальцами перед холодильником и открыла залепленную детскими переводилками дверцу.

Ждала, все-таки ждала она меня! Знала, что приеду. Верила, потому что ярко освещенное, дохнувшее холодом белое нутро оказалось забито приготовленной и разложенной по салатницам едой. В духовке ждала своего часа запеченная в фольге курица, а на подоконнике теснились всевозможные вазочки с вареньем и пирожными.

— За встречу! — предложил я, когда наполнили рюмки.

— За встречу, — согласилась Таня и посмотрела на меня долгим взглядом.

Раньше о подобной смелости не могло идти и речи. Повзрослела? Смерть мужа дала право жить по чувствам? Как тебе хочется жить, Таня-невеличка? Как близко позволишь приблизиться к себе? Впрочем, если пригласила...

— А где твой спаситель и защитник? — поинтересовался Витей, когда обоюдно засмущались откровенных взглядов.

— У бабушки. В поощрение за хорошее окончание школы.

— Какой школы? — не понял я.

— Здравствуйте, приехали, — улыбнулась Таня. — Ты хоть представляешь, сколько мы не виделись? Я уже состарилась. Давай, кушай с дороги.

Кушай-то кушай, но вдруг почувствовал: а говорить нам и не о чем. Наши судьбы складывались раздельно, без общих друзей, единых пристрастий и событий. На Петю и бабу Степаниду хватило двух минут, про мужа и Григория с девочками не заикались, чтобы не ставить друг друга в неловкое положение. Нас связывал лишь один месяц, к тому же стыдливо и позорно мной прерванный. Потому и его затрагивать особо тоже не хотелось.

Мы сидели уже на диване, включив спасительный телевизор и мельком поглядывая на часы. Таня уже не отстранялась от моей руки, которую положил на спинку дивана и время от времени опускал на ее плечо. Только иногда, если слишком подолгу начинал рассматривать сбоку, она, не глядя в ответ, пальчиками поворачивала мою голову к телевизору:

— Там интереснее.

Что же, она была права. Даже коротких мгновений встречи хватило, чтобы понять: Таня изменилась. И, к сожалению, не в лучшую сторону. Ее и по молодости нельзя было назвать красавицей, а сейчас черточки-морщинки вокруг рта стали глубже и привнесли грубоватость. Постарели шея и глаза — не зря женщины с возрастом столь усиленно налегают на тушь и кремы, начинают любить легкие косыночки вокруг шеи. Стал выпирать, проситься на первый план остренький носик. Да-а, мой приезд мог претендовать на запись в книге рекордов Гиннеса: по срочности и невнятности приезда, а также по разочарованию.

— Ну что, пора спать, — первой не выдержала томления и неопределенности Таня. Встала, оглядела комнату, словно еще не решила, где и как мы проведем ночь. — Если хочешь, постелю тебе на лоджии. Сейчас там спать одно удовольствие.

На лоджии так на лоджии. Нет разницы, где постелено. Важно, где и с кем проснулся.

Таня покопалась в еще не распакованных коробках, отыскала белье.

— Помочь?

— Постель стелить — женское дело.

И это правильно.

— Справлюсь. Если хочешь, сходи в душ.

В душ не хотелось, но подчинился приличию. И не пожалел. Вода обволакивала, снимая усталость и напряжение. Все пройдет хорошо, все закончится прекрасно. Таня возбуждает и притягивает уже хотя бы потому, что когда-то нам не удалось прикоснуться друг к другу. Стоять бы и стоять под теплыми струями, закрыв глаза. Зная, что тебя ждут �