ЧЕЛЯБИНСКИЙ ИНСТИТУТ КУЛЬТУРЫ. ЛИТЕРАТУРНЫЕ КУРСЫ. К 10-летию. Проза, избранное

 

ЧЕЛЯБИНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ КУЛЬТУРЫ

ЛИТЕРАТУРНЫЕ КУРСЫ

К 10-летию. Проза, избранное

 

Валерий МУРЗИН. МОЯ ГРАНИЦА. Главы из повести

Часть I. На пороге

 Солдатами не рождаются.

 Если Родина в опасности, солдатами становятся.

 К.Симонов

Гарбузёнок

 

Тысячи лет назад тающий ледник изрезал сотнями оврагов Среднерусскую возвышенность. Один из таких оврагов возник между двух неприметных холмов на ее юго-западе.

На холмах выросло село Бубново. Древний овраг стал его южной окраиной. По его краям появилась улица. Даже в самые сильные ветра и бури над улицей, зажатой меж холмов, стояло безветрие, как в речной тихой заводи. Сельчане так и назвали её – «Заводы». Улицу основали Добрынины.

Род Добрыниных уходил корнями к временам былинных сказаний о Добрыне Никитиче и Илье Муромце. Левая, нечётная сторона улицы со временем стала прадедовской – Сергея Даниловича, а правая – младшей дедовской, Ивана Сергеевича.

Дедовский дом был кирпичным, на высоком каменном фундаменте, с русской печкой. К дому примыкали резные двухстворчатые деревянные ворота и калитка. Ставни и наличники были украшены искусной резьбой и бело-васильковым орнаментом. Каждую весну в палисаднике развешивали свои кудрявые чубы кусты сирени и акации.

За двором на склоне холма разросся фруктовый сад. На самом гребне вершины защищая дом и сад от северных зябких ветров, стояла берёзовая роща. Вершину безобразили неровными шрамами окопы, оставшиеся с Великой Отечественной войны. Холм от соседней горки отделял заболоченный лог.

От дедовского дома, меж замшелых, покрытых зеленоватой корой, старчески скрюченных плакучих ив, по крутому восьмиметровому спуску в овраг пролегла тропинка. На дне оврага тропинка упиралась в колодезь с журавлём срубленным прадедом ещё в тридцатых годах. Вода родника была целебной. Пившие эту живую воду люди и животные не хворали. Мочёные в рассоле из родниковой воды яблоки и груши хранились в дубовых бочках годами.

За колодцем тропка змейкой поднималась к дому прадеда с садом и пасекой. Всего в одной версте южнее пасеки на широком поле привольно раскинулось соседнее село – Малое Городище, в шестнадцатом веке бывшее заставой.

 Младший Добрынин – Валерка появился на свет в родовом гнезде. Внук не знал дедов со стороны родителей, оба умерли от ран после войны. Но то, что осталось от них, наполняло и окружало дом, и с первых мгновений жизни питало мальчишку и жило в нём.

Папа Валерки, Николай Иванович Добрынин, мужчина видный, уродился в своего отца, Ивана Сергеевича: среднего роста, коренастый, такой же, как у бати, прямой нос, горящие карие глаза с хитринкой и кудрявый казацкий чуб. Николай, несмотря на крутой нрав, обладал чувствительной, ранимой душой и всячески старался скрыть, как он считал, свою слабость за бронёй суровости.

После службы в армии Николай вернулся в родное село и вскоре женился на Гале Лукьяновой из соседнего Малого Городища, которая терпеливо ждала его два года.

Валеркина мама, миниатюрная женщина с выразительными карими глазами, длинными ресницами и слегка припухлыми чувственными губами, до рождения сына успела окончить Белгородский институт культуры и искусств.

Как только родился наследник, Николай велел жене собираться в дорогу. Галина поехала за мужем в дикую тайгу, осваивать первое в Сибири Пунгинское месторождение газа.

Это только в песнях звучит романтично – поехать за туманом и за запахом тайги. На самом деле их ожидал необустроенный быт в вагончиках, вселяющий в душу ужас ночной вой волчьих стай, обжигающие шестидесятиградусные морозы, от которых лопаются железные брусья на бульдозерах и как нитки рвутся стальные тросы экскаваторов, многодневные вьюги, сбивающие с ног, заметающие вагончики по самые крыши.

А летом? Летом – изнуряющая духота, насыщенная болотными испарениями и гнус, комары и мошка, роящаяся над людьми чёрным, зловеще гудящим и качающимся столбом, привозная вода, даже после очистки пахнущая болотом. И хозяева тайги – медведи, не желающие уступать людям свои земли.

Галина – хрупкая женщина, даже не поморщив курносый нос, под каре остригла волосы, чтобы не мучиться с мытьём и укладкой, забыла о платьях и туфлях и окунулась в работу.

Через три года строительно-монтажный участок по зимнику, через сибирские болота, тайгу и замёрзшую широченную Обь, перетащил свои вагончики на новое место. В глухой тайге рядом с посёлком Перегрёбное обустроили вагон-городок и приступили к строительству компрессорной станции. Николай стал бригадиром одной из лучших в тресте бригад, а Галина – директором дома культуры.

 

***

Валерка рос, любопытным, шаловливым и самостоятельным. Летом семьдесят шестого года Добрынины приехали в отпуск на малую родину. Там Гарбузёнок, как прозвали Валерку сельчане за невысокий рост и упитанность, выкинул первое коленце. В четыре годика попытался восстановить справедливость. Как же так? Природа распорядилась неправильно, утята умеют плавать, а цыплята нет! Стал учить птенцов плавать и с детской безжалостностью утопил в тазике весь цыплячий выводок.

Следующий переполох Валерка устроил через неделю. Собрал возившуюся в песочной куче ребятню и, не предупредив старших, повёл на меловую гору искать «чертовы пальцы» — окаменевшие морские моллюски, так похожие на человеческие пальцы с розоватыми ноготками.

– А зачем нам эти «чёртовы пальцы»? И страшно, а вдруг из горы черти полезут, отымать свои пальцы? – робея, пролепетал братик Серёжка Усков.

– Тю… Никак, ты испужался? Та и не бреши, чертей нет, это всё бабушкины враки, – уверенно ответил Валерка, а у самого по спине пробежали мурашки. – Пальцы нам очень нужны. Ежели его ножичком поскоблить, порошок получается. Сыпешь в царапину – за день заживает. Сам видел, Андрейка так делал.

– И не больно? – спросил Виталька.

– Ни капли! – Валерка в подтверждение словам мотнул головой из стороны в сторону. – И щипучей зелёнкой не надо мазать.

Ребятня до вечера увлечённо копошилась в древних камнях, выискивая «чёртовы пальчики».

Мальчишек хватились ближе к вечеру.

За меловой горой была запруда и луг с сочными травами. С утра перед самой жарой ребята постарше и старички выгоняли туда скот. А перед закатом водили в ночное гнедых – стремительных орловских рысаков и серых в яблоках медлительных воронежских тяжеловозов. Пастухи, перегонявшие животину, и обнаружили ребят.

Неслухов пригрозили выпороть крапивой. Валерка среагировал на угрозу молниеносно. Ускользнув со двора, огородами пробрался до Усковых и, подбив Сережку, снова собрал ребятню.

– Если постегать друг друга крапивой, то потом привыкнешь и не жгуче будет. Пусть порют, а нам – трава не расти.

– А давай! — согласились мальчишки.

На задворках нарвали крапивы и отстегали друг друга. Вернулись по домам обожжённые, все в волдырях, ревя и размазывая сопли. Взрослые, узнав о «самонаказании», долго смеялись и пороть сопляков не стали.

Следующая серьёзная шалость случилась в пять лет в Перегрёбном. Гарбузёнок, посмотрев телепередачу о пользе закаливания организма, решил действовать. Вырабатывая волю, вышел в одних трусиках из вагончика в сорокаградусный мороз и растёрся снегом. В результате «закалки» тела и характера заработал двустороннюю пневмонию. И по рекомендации врачей был отправлен восстанавливать здоровье на большую землю, к бабушкам.

Целый год гарбузёнок выздоравливал под присмотром прадеда и бабушек, но непоседливый характер не давал покоя. Сорванец иногда ускользал от надзора.

Из желания сделать первое сентября красивей Валерка выкрасил цветы на школьных клумбах краской и извёсткой, которую стащил на сельском складе, устроенном в церкви. У директора школы чуть не случился инфаркт.

На цветах неуёмный заводила не остановился. Он организовал ватагу, и ведомые младшим Добрыниным сорванцы собрали на всей улице яйца из курятников. Устроил войну в старых, полузасыпанных окопах. Целый день мальчишки швыряли друг в друга яичные «гранаты», стрекоча палками-автоматами, а девчонки перевязывали «раненых», испачканных желтками. На неделю Заводы остались без яиц.

Однажды ребята постарше играли в войну. Пятилетнюю мелкоту они в игру не взяли, прогнали. Восьмилетний Сашка, по-взрослому кивнув белобрысой головой, распорядился:

– А ну, дристнули отсюда.

– Ага, испужал! Мы тоже хотим поиграть... – возмутился Валерка, но его потянул за рукав братишка Серёжка.

– Ну их, жадюг. Всё равно не возьмут. Мы лучше сами.

– Шуруйте отсель, в пекаря поиграйте. И не вздумайте жалиться, вообще с вами знаться не будем, – сказал девятилетний Андрейка, пригрозив на всякий случай кулаком.

Обиженные отказом, Сережка и Валерка ушли на свою заводь собирать команду.

Старшие играли в окопах. Стенка полузасыпанного блиндажа, сотни раз обследованного ребятами, осыпалась, обнажив кладку. К ногам мальчишек посыпались ржавые патроны, выкатилась граната и пара четырёхпёрых, совсем игрушечных миномётных мин. Двадцатисантиметровые чугунные веретена, облепленные землёй, глухо стукнулись друг об друга и зловеще замерли.

Саня с Андрейкой вынесли из блиндажа опасные находки, о чём-то посовещались, подошли к телеграфному столбу. Андрейка захотел отбить рыжие от ржавчины комья земли. Стукнул по столбу раз, другой, третий – чуть сильней …

Взрыв разорвал его пополам. Стоявший рядом Сашка, пробежал с пяток метров, разматывая за собой выпавшие кишки и упал, уткнувшись лицом в голубые васильки. Окровавленные пальцы судорожно рвали нежные цветки, пока его не затрясло смертным ознобом. Через несколько мгновений он затих.

Ребят хоронили всем селом.

Андрейка и Санька погибли не первыми и не последними. Война даже спустя десятилетия продолжала калечить и убивать, не разбирая, взрослый или малец. То ребятня отроет в окопах очередной сюрприз, то под плугом рванёт ушедший на глубину снаряд. Земля, как живое существо, каждый год выталкивала из своей плоти чужеродное, несущее смерть железо, напоминая о лихолетье Великой войны.

В июле 1943 года, в самый разгар Курской битвы, с запада к селу, на горку за дедовским домом вышли немецкие танки. Но отборные эсесовские части не смогли здесь прорваться и повернули на север к Прохоровке и Старому Осколу. На горке выросло множество берёзовых крестов с аккуратными готическими буквами. После войны захоронение вражеских солдат перенесли. С тех времён сельчане стали называть горку немецкой.

Где-то на склонах этой горки летом сорок третьего года, не дойдя до семейного очага пару сотен метров, подорвался на немецкой мине-лягушке прадед Сергей Данилович. Ещё дальше на север километрах в сорока, в те же дни в жестоком танковом сражении сложили свои головы два Валеркиных дяди. Нецелованные восемнадцатилетние мальчишки – братья Кирсановы, упокоились в братской могиле на Прохоровском поле.

После прадедовских рассказов и трагедии в окопах Валерка «заболел» не детской «минной болезнью». Решил стать сапёром, чтобы раз и навсегда очистить родную землю от снарядов и мин.

От греха и от окопов подальше прадед отправил правнука в соседнее Малое Городище к бабушке Шуре.

 

***

Дворовому псу, жившему в конуре и охранявшему погреб у бабушки Шуры, Валерка чем-то не понравился. Кобель постоянно скалился и лаял на мальчугана. Привыкший к ласковым сибирским лайкам, Валерка не понимал, почему собака его невзлюбила. Добром и разными лакомствами подружиться с дворнягой не удалось. В один из летних дней он задумал одолеть, сломить пса силой. Валера сделал розгу из побега орешника и начал стегать упругим прутом кобеля. Разъярённый пёс метался на цепи, сипло лаял, разбрызгивая из пасти пену, пока не оборвал цепь. Мальчишка попытался залезть на яблоню, но собака догнала его.

Двоюродная сестра первой увидела ужасную картину. Собака, ухватив за руку, таскала по земле тело ребёнка. Наташа закричала, призывая на помощь. Из дома выскочил её родной брат Юрка. Не похожий на одиннадцатилетнего мальчика, маленького роста, Юра не растерялся, схватил пса, с трудом разжал ему пасть. Наташа кое-как оттащила беснующуюся собаку.

Юра побледнел, увидев белеющую в ране кость. Кровь алой тугой струёй била из разорванной плоти. Он руками передавил выше раны тонкое предплечье брата. Крикнул сестре через плечо:

– Собаку в погреб закрой и беги к фельдшеру.

– Я сейчас, я мигом… – сквозь слёзы, почти беззвучно произнесла Наташа.

На дверях медпункта висел амбарный замок, фельдшер куда-то уехал. Наташа молнией метнулась в школу. Прибежала бабушка, перетянула руку жгутом, подхватила внука и побежала к сельсовету. Случайно подвернулся грузовик. Водитель, не говоря ни слова, развернул машину и погнал в райцентр.

 В кабине Валера пришёл в себя и через минуту снова впал в беспамятство. Боль, холод и темнота сменились мягким, успокаивающим, зовущим светом. Его обволакивал пуховой периной покой. Тело в невесомости парило. Прорываясь сквозь тёплую вату убаюкивающей тишины, откуда-то с неба донёсся знакомый голос.

– Внучек, не умирай. Валерочка, открой глазки.

Он слышал бабушкин дрожащий голос. Ему казалось, что он шептал в ответ:

– Я не умираю, баба Шура. Я просто хочу спать.

Но его губы безмолвно вздрагивали от толчков на рытвинах.

Водитель гнал машину по полевой дороге на максимальной скорости. Подпрыгивая на ухабах, грузовик поднимал за собой густой шлейф пыли. Александра Филипповна прижав внука к груди, шептала молитвы, тревожно вглядываясь в небо. На встречу шла гроза, накрывая непроглядной мглистой стеной, появившиеся на горизонте белые домики Нового Оскола.

Успели. Врачи сотворили чудо. Спасли жизнь мальчишке и сохранили руку.

Приглашённый из соседнего села, охотник застрелил собаку.

Через две недели Валерка носился по больничному двору с перебинтованной, и уложенной в косынку рукой, изображая раненного командира. Самозабвенно поднимал в атаку команду выздоравливающей детворы. Штурмовал заборы так, что повторно зашивали расползшиеся швы, и снова лазил по деревьям, не обращая внимания на боль. Командир – он и в Африке командир, даже если раненый.

 

***

Гарбузёнок подрастал. Вместе с ним росли размеры и последствия шалостей.

В Перегрёбном, играя спичками, он спалил баню крёстной мамы, к тому же родной тёти. Гранаты делал из карбида. Гвоздиком открывал замки отцовского чемодана. Потихоньку таскал из него порох, патроны и ладил самострелы.

Мама с утра до вечера пропадала в доме культуры. В таёжном посёлке организовала хор и самодеятельный театр. Для детей давал представления созданный её стараниями кукольный театр. На сына времени оставалось совсем мало.

Отец подменял заболевшего экскаваторщика и работал за двоих. Бригада давала квартальный план. Папа уходил на работу, когда сын ещё спал, а возвращался поздно. Валерка видел отца только в короткие обеденные перерывы.

В конце концов, он возненавидел работу отца. Стянул взрывчатку у пожарных, тушивших взрывным способом пожар на компрессорной станции, и решил провести диверсию – взорвать ненавистный экскаватор. По наивности детской думал, что, если не будет этой машины, то папа будет приходить домой раньше.

Дождавшись обеда, он разжёг костёр под экскаватором. Сначала бросил в огонь пакет с патронами. Засёк, через сколько секунд они взорвутся. Предусмотрительно обмотал «кишку» аммонита бумагой и тряпками, чтоб сразу не рвануло, сунул в огонь адский брикет. Отбежал за камни и…

Неожиданно у экскаватора появился отец. Увидел под машиной огонь, непонятный свёрток и, мгновенно сообразив, выхватил из огня «сюрприз». Отбросил горящий брикет в сторону, забросал его песком.

Валерка был жестоко наказан. Отец сначала выпорол его парадным офицерским ремнём с овальной металлической бляхой.

– Па-поч-ка, я боль-ше не бу-ду! – глотая слёзы, всхлипывая на каждом слоге, обещал сын.

– Я тебе сколько раз говорил: не балуй! – ярился отец.

– Честное пионерское, не буду! – клялся шалопай.

– Ты ещё не пионер.

– Честное слово, октябрятское-е-е-е! – ревел белугой Валерка.

– Теперь будешь думать, прежде чем что-нибудь сотворить.

Затем «диверсант» три часа простоял на коленях на смеси крупной соли и дроблёного гороха. После наказания Валерка долго выковыривал из кожи на коленках крупинки соли и гороха, а на его ягодицах несколько дней темнели отпечатки металлической бляхи.

Наказание ничему не научило. Через неделю он был пойман с патронами и порохом, за что первый и последний раз в жизни его порола мама, да не ремнём, а самой настоящей скакалкой! Красные рубцы долго заживали на попе, отчего проказник несколько дней не садился на стул и даже ел, стоя.

Первого сентября Валерку отвели в первый класс. Он оказался самым младшим в классе. От диверсий его отвлекла детская привязанность – близняшки, две сестрёнки Михеевы, его одноклассницы. С Маринкой и Оксанкой он поочерёдно «играл свадьбы», чтобы им было не обидно. Через два месяца их отец получил назначение на новую должность в главке. Сборы были не долгими. Сестренки, расставаясь с «женихом», ревели в голос. Валерка пообещал прийти на вертолётную площадку проводить их, но мама закрыла его в вагончике.

– Я ведь обещал проводить. Они же ждать будут! – кричал он через дверь.

– Мне некогда с тобой ходить, я концерт готовлю, и меня люди ждут. Сиди дома! – отрезала мама.

Валерка метался по тесному вагончику в поисках выхода. Наконец сообразил. Поднял фрамугу окна, попытался вылезти через узкий проём, но голова его застряла. Кое-как высвободился, сел у окна. Прижавшись лбом к холодному стеклу, долго смотрел на тёмную стену дремучей тайги. Тоска расплывалась в груди тягучей трясиной. На каждом выдохе окно мутнело от влажного дыхания, и он протирал его ладонью. Решение пришло внезапно. Валерка вытащил из-под кровати ящик с инструментами, схватил молоток и с размаху саданул им по стеклу. Вынул из рамы острые осколки, вылез.

Он бежал к вертолётной площадке напрямую, через лес, спотыкаясь о корни и валежник. Уже был виден просвет среди деревьев, когда он услышал взревевшие турбины вертолёта. Валерка выбежал на край площадки, МИ-8 уже оторвался от бетонных плит. Стена пыли, песка и мелких веток ударила ему в лицо. Его толкал назад, в лес, воздушный поток от вертолётных винтов, а он, пересиливая напор, наклонившись вперёд, грудью пробивал упругий воздух. Он махал вертолёту и пытался кричать. В его распахнутый в крике рот попадал песок, но он не отворачивался, отплёвываясь упрямо выкрикивал, что он успел, что он сдержал своё слово. Глаза резала попавшая пыль. Сквозь выдавленные песчинками и ветром слёзы он сумел разглядеть приникших к стёклам иллюминаторов Маринку и Оксанку. Сестры махали в ответ. Ему стало немного легче.

Девчонки уехали, и гарбузёнок затосковал. Чтобы сын не продолжил чудить, мама после школы стала забирать его в клуб. На какое-то время закулисная жизнь, самодеятельный театр, концерты и кино увлекли мальчишку.

 

***

Осенью, в конце навигации семьдесят девятого года, отец с другом – перегрёбинским участковым, пошёл за пивом на теплоход «Генерал Карбышев». Сын увязался за ним.

Они подошли к судну в разгар торговли. Двухпалубный, белоснежный лайнер, прислонившись к дебаркадеру, лениво покачивался на речной волне, поскрипывая канатами. Красавица Обь на всю свою трёхкилометровую ширину искрилась под переливчатыми солнечными лучами. Халеи – речные чайки парили над рекой, переговаривались скрипучими голосами, выискивали рыбёшку.

На палубе десятки мужчин, шумя и толкаясь, пытались скорей пробраться к буфету. Речники продавали пиво, накручивая немалые проценты. Но даже тройная цена не уменьшила спрос. Пиво заканчивалось. Давка усилилась. Толпа возмущённо орала на речников, те ограничили продажу двумя бутылками на нос.

Отец наказал сыну сидеть на берегу и никуда не отлучаться. Валерка побоялся ослушаться. Сидел на скамейке и с высокого яра любовался пассажирским теплоходом. Над обрывистым берегом, потревоженные громкими криками, стремительно носились юркие стрижи.

Участковый, отслуживший срочную службу в десанте двадцатипятилетний парень, начал наводить порядок, чтобы в толпе не передавили друг друга. Николай помогал товарищу.

– Боцмана к трапу! – зычно крикнул участковый. – Коля, ты с дебаркадера на трап не пускай никого, я на борт поднимусь.

– Добро! – откликнулся Добрынин и преградил коренастой фигурой проход. – Стоять всем!

– Я боцман. Кто звал? – появился через минуту речник.

– Боцман, бери на себя порядок на трапах, а мы – в буфет! – скомандовал участковый.

Втроём за пару минут прекратили давку на дебаркадере и на судовом трапе. Стали пробираться к буфету. В этот момент их чуть не затоптала отхлынувшая толпа. Какой-то пьяный мужик, угрожая двуствольным ружьём, полез сквозь толпу. Участковый преградил ему дорогу.

Выстрел прогремел неожиданно громко. Участкового резко откинуло назад, словно он наткнулся на преграду и кто-то невидимый и огромный толкнул его. Отлитая на медведя пуля, пробила грудь, прошла сквозь горячее сердце, ударила в кость, вырвала лопатку. Свинцовый восемнадцатимиллиметровый шар, разбрасывая раздробленные кости и кровавые брызги, ударился в стальную переборку, смявшись свинцовым пятаком, шлёпнулся на палубу и завертелся юлой. Рядом, заломив руку под голову, осел милиционер. Он, словно уставший от долгой дороги путник, прилёг на минутку отдохнуть. Его небесной глубины глаза удивлённо смотрели на вращающийся волчок.

Владимир умер мгновенно. На секунду всё замерло, даже птицы перестали кричать.

Валеркино сердце в страхе за отца сжалось. Он вскочил. Замер на краю обрыва, прижав к губам стиснутые в единый кулак руки.

Николай использовал заминку. Он владел приёмами боевого самбо и поэтому хладнокровно ринулся на убийцу. Второй выстрел мужик сделать успел, но только слегка зацепил Николая. Жакан, оцарапав руку, ушёл в небо, распугав чаек. Николай скрутил преступника…

Спустя месяц Николая Добрынина пригласили работать в милицию, и он пошёл служить участковым вместо погибшего друга.

 

***

Во время зимних каникул Добрынины переехали в райцентр – посёлок Октябрьское. Мама стала директором районного дома культуры, а папу, получившего повышение в чине, перевели служить в райотдел. Валера продолжал участвовать в самодеятельности. А ещё, по настоянию родителей, пошёл учиться в музыкальную школу – по классу баяна.

В летние каникулы, чтобы не беспризорничал, отец устроил сына в Обь-Иртышское пароходство. Два года в летнюю навигацию Валерка ходил юнгой на катере военного проекта «Ярославец» – от Ханты-Мансийска до самого Обдорска-Салехарда. Поначалу было трудно, мучила «морская болезнь». Валерка во время шторма либо «травил» за борт всё, что было съедено, либо лежал полудохлой морской звездой на палубе.

Салаге доверяли только приборку. Валерка драил гальюн, натирал до зеркального блеска позеленевшие от влаги бронзовые и медные детали и с остервенением елозил шваброй, на морском жаргоне – «машкой», по металлической палубе. Привыкал понемногу. Постепенно изучал морскую науку и к концу первой навигации, засучив рукава великоватой тельняшки, широко расставив ноги, гордо стоял за штурвалом. В редкие минуты отдыха между вахтами играл на баяне, развлекая команду.

 В тринадцать лет Валера неожиданно вытянулся сантиметров на двадцать, догнав в росте отца. Из невысокого пухлого мальчугана превратился в юношу, сложенного не по годам. Как две капли воды походил на батю в юности, только мамин курносый нос отличал его от отца.

Неожиданно, в нём снова проснулась «минная болезнь». В поступках Валера стал осторожным и скрытным, но иногда всё же шёл на риск. Делал и испытывал взрывчатку в тайге, понемногу вынося реактивы из школьной химической лаборатории, где занимался в кружке. Денег не хватало на книги и реагенты. Поэтому однажды он встал на скользкую дорогу – украл последние сорок рублей у подруги матери. Нет, ему не надо было вскрывать двери и сейфы, просто взял ключ под ковриком у порога квартиры — и всё. Деньги лежали в прихожей на трюмо. В те далёкие времена даже машины оставляли на улице, не запирая.

Тётя Марина рыдала, размазывая тушь по щекам. Мама выручила подругу деньгами. Валеркина совесть проснулась, он вернулся к тайнику, где спрятал деньги, но кто-то нашёл их до него. Схрон оказался пустым.

Через месяц он с другом среди бела дня украл в хозяйственном магазине удобрение – аммиачную селитру, так необходимую для изготовления взрывчатки. Грузчик, заносивший товар, его видел. Пропажи ещё не хватились, но сообразив, что в небольшом посёлке рано или поздно его опознают, Валерка вернулся в магазин и сдался, возвратив украденное. Одноклассника он не выдал. Взрослые не стали доводить дело до милиции, рассудив по-своему. Учитывая осознанное раскаяние, провели воспитательную беседу и отпустили. Слава богу, что об этом не узнал отец.

Валерка дал себе клятву больше не воровать и вообще не брать чужого без спроса.

 

Взросление

 

Летом восемьдесят пятого года случилась беда. В доме культуры делали капитальный ремонт. Галина Фёдоровна решила лично посмотреть, как строители ремонтировали вечно текущую крышу. Плохо закреплённые подмости сместились, и она упала с высоты третьего этажа.

Сына три месяца не пускали в больницу. Когда он увидел маму, она даже не обрадовалась, посмотрела на него, как на постороннего.

– Галиночка, ты узнаёшь, кто к тебе пришёл? – спросил Николай, подталкивая к ней вдруг оробевшего сына.

– Да, узнаю, – она сосредоточенно посмотрела на Валеру, словно что-то вспоминая, с трудом приподняла голову и произнесла бесцветным голосом, – это… это сын.

Невидимый, многопудовый молот ударили Валеру в солнечное сплетение, дыхание осеклось. Он пошатнулся, сердце вспухло, рванулось из груди, но острая боль заставила его сжаться и забиться часто, часто. Кровь горячей волной окатила голову, слёзы мутной пеленой затуманили глаза.

«Мамочка, мамочка, что с тобой?» – чуть не выкрикнул он.

Отец сжал его плечо. Всем своим ещё ребячьим существом он ощутил не произнесённые вслух слова отца: «Держись сын, былое уже не вернёшь».

С той минуты мама ни разу не назвала его сыном, не окликнула по имени, не взъерошила волнистый чуб. Разговаривая с другими о сыне, даже при нём, называла его чужим «он».

Как дальше жить?

Год мама провела в больнице.

 

***

Все заботы по дому легли на плечи парня. Помимо учёбы и занятий в секциях, надо было вести хозяйство, подготовить гостинцы маме, наколоть дров и натопить печь, за полкилометра с водокачки навозить воды, приготовить поесть себе и отцу, покормить собаку, почистить от снега дорожки во дворе и ещё сделать много чего, так необходимого для жизни.

Парню исполнилось четырнадцать. В мае из всего класса приняли в комсомол только пятерых. Четыре одноклассницы и он получили заветный комсомольский билет. Валера оставил свои диверсионные опыты.

Спасением в это тяжкое, тягучее время стала дружба с девушкой, которая постепенно переросла в чистое и светлое чувство, побуждающее молодые сердца творить светлое и доброе, совершать подвиги. Валера признался в любви однокласснице. Ей, одной из самых красивых девчонок в классе, избалованной вниманием, льстило ухаживание ещё одного ухажёра, и она не отвергла его сразу. Добрынин стал заниматься боксом. Надо же уметь защитить девушку!

Лена участвовала в хоре и играла в театре юного зрителя. Он пел солистом в этом же хоре и играл с ней в одной труппе. Режиссёр с хищной фамилией Акулова, на всю «катушку» использовала любовь парня. Назначала Лену и Валеру на главные роли, где по сценарию персонажи испытывали нежные чувства друг к другу. Валера старался быть всегда рядом, окружить заботой и вниманием любимую. Но жутко робел, разговаривая с девушкой. Его лихорадочно трясло, когда прикасался к ней. Голос срывался в самые неподходящие моменты. Так продолжалось четыре месяца. Для одноклассников его хрупкое чувство стало «секретом Полишинеля».

Во время генеральной репетиции, при всей труппе, Лена отрезала:

– Что ты приклеился ко мне, как банный лист? Надоел. И ты ко всему прочему не модный. Отвали.

Это был жестокий удар, нанесённый прямо в сердце. Он мог всё понять, насильно мил не будешь, но вот так при всех?

Половина школы шепталась за спиной. Классный руководитель, Галина Вячеславовна, решила поддержать юношу. Выбрав момент, когда он в задумчивости брёл из школы, не глядя по сторонам, низко опустив голову, она догнала его.

– Валера, я понимаю, как тебе тяжело сейчас. Но ты крепись, ты выдержишь, я знаю. Ты мужчина! Посмотри внимательно, сколько вокруг других девушек.

 Галина Вячеславовна видела то, что не замечал он. В него безответно была влюблена другая девчонка, тоже одноклассница. Отличница, скромная, наделённая от природы мягкими чертами лица, спокойным нравом и душевным очарованием, которые с возрастом создают неповторимое обаяние и силу, свойственные только русским женщинам.

– Мне не нужны другие.

Валера отвернулся, пытаясь скрыть внезапно навернувшиеся слёзы. Отвыкшее от материнской ласки, мальчишечье сердце вдруг воспротивилось не родной женской заботе.

– Оглянись, есть девчонки лучше Лены.

– Мне не надо лучше! – упрямился Добрынин.

Как часто бывает, влюблённые не замечают недостатков любимого человека, боготворят и превозносят только хорошие качества. Оглушённый неожиданной жестокостью, Добрынин вообще ничего не замечал – ни плохого в любимой девушке, ни хорошего в других.

– Пойми, только бессердечный человек, не умеющий ценить заботу и внимание, может так поступить. Она никогда не полюбит по-настоящему. Время пройдёт, ты поймёшь это. Прошу, глупостей сейчас не наделай, – переживая, попросила учительница.

– Не дождётесь! – резко ответил он, защищаясь неумелой грубостью, и свернул с дорожки.

Она сначала не поняла его и тревожно смотрела вослед. Одна- единственная мысль терзала её, только бы парень в отчаянии не натворил беды.

Валера нашёл в себе силы отыграть спектакль. После премьеры он ушёл из театра и хора, бросил занятия в музыкальной школе. Вернул в клуб ставший вдруг ненужным баян. Отнёс физруку пудовую гирю, взамен взял полутора пудовую. Нёс тяжёлую железку на руках целых два километра в школу и обратно. Загрузил себя боксом, лыжами и подготовкой к осуществлению мечты – поступлению в военное училище. Обложился книгами. Валера понимал, что нужно занять себя. Занять до такой степени, чтобы не осталось ни одной свободной минуты на мысли о Лене.

Добрынин довёл себя до изнурения. На тренировке в спарринге он в злости несколько раз пробил защиту тренера и, потеряв контроль над собой, пропустил чистый хук правой. Тренер не рассчитал удар.

Тампон с нашатырным спиртом привёл в чувство не сразу. Серая пелена долго висела перед глазами. В голове шумел морской прибой. Последствия пропущенного удара скажутся не мгновенно. Зрение за три года станет снижаться и постепенно ухудшится до рокового значения минус четыре диоптрия. Юноши, имеющие зрение ниже минус три, признавались не годными не только к поступлению в военные училища СССР, они получали «белый билет» с записью – «не годен к строевой службе». С такими парнями девчонки даже под руки не гуляли, считали их ущербными.

 

***

Учитывая сложное семейное положение, Добрыниным дали квартиру в новом двухэтажном брусовом доме.

Отец уехал в очередную командировку на несколько дней и должен был вернуться на днях. Мама опять лежала в больнице. Валера пришёл с ежедневной тренировки, вымотанный до предела. Поставил кастрюлю с молоком на газовую плиту. Торопясь, не дожидаясь, пока закипит молоко, насыпал макароны, зажёг огонь. Набрал полведра воды отстаиваться для чайника. Заскочил на минуту в комнату. Скинул олимпийку, стянул к коленям брюки, присел на кровать и… уснул.

Проснулся от кашля. По всей квартире летали хлопья сажи, забивая ноздри и рот, попадали в глаза. Угарный газ душил, вызывал рвоту, спазмами сдавливал горло. На вдохе лёгкие пробивала острая боль. Валера вскочил с кровати. Не снятые брюки спутали ноги. Он не удержался, упал.

«Что случилось? Неужели пожар, что же делать? – лихорадочно роились мысли. – Задохнусь ведь! Надо тряпку».

Он рванул дверь шкафа на себя. Выпрошенный когда-то у капитана судна противогаз слетел с полки и с глухим стуком упал перед лицом.

Тренированным движением Валера натянул маску противогаза, выдернул из коробки фильтра резиновую заглушку, скинул брюки. Побежал, шатаясь, на кухню.

У раскалённой до малинового цвета кастрюли отвалились ручки. Выгоревшее молоко висело над кастрюлей тонким, чёрным куполом. Пластмассовый ковшик, висевший рядом с плиткой, смолистой каплей стекал по стене. Валера закрыл газовый кран. Рывком распахнул форточку. Обмакнул полотенце в ведре с водой, обмотал руку. Схватил кастрюлю и бросил в форточку. Она упала в сугроб, с треском и змеиным шипением окуталась паром.

Из последних сил он открыл двери, вышел из подъезда. Сорвал противогаз. Голова закружилась. Возникшая в ногах слабость поползла от коленей к животу. Валера судорожно глотнул морозного воздуха и, потеряв сознание, ничком упал в сугроб.

Он очнулся от холода. Лицо и пальцы одеревенели. В его отравленной углекислым газом голове лениво шевельнулась мысль: «Обморозился. В тепло сразу нельзя, некроз тканей». Непослушными руками нагрёб снег и стал растирать обмороженные участки. Боль колючими иглами пронзила лицо и руки. Наручные часы, подаренные отцом, показывали без четверти полночь.

Раньше срока вернулся отец.

– Сынок! Ты что делаешь раздетый на улице? Что случилось?

– Пап, я уснул. Кастрюля раскалилась. Проветриваю квартиру.

Отец подошёл к сыну, заглянул в глаза, красные от лопнувших кровеносных сосудов. Глубоко и тяжко вздохнул. Погладил по голове.

– Пойдём домой, сын. Ты обморозился. Лечиться будем.

Больше отец не проронил ни слова…

г. Тюмень

========================================================

 

Елена САВЕЛЬЕВА. ОБРАТНЫЙ ПУТЬ. Главы из романа

1.

…В половине двенадцатого ночи мы прибыли в Балтимор. Моросил дождь. Вокруг было темно и безлюдно, только одинокий уличный фонарь освещал влажный асфальт и край пешеходного перехода. Мы спустились вниз, чтобы укрыться от непогоды. Никого: серые стены, исписанные красными буквами, и искажённые отголоски дождя и ветра.

– Телефон! – крикнула Марина, указывая на стену. «Он-он-он…» – раздалось повсюду.

– Обязательно кричать? – испугалась Юля.

Послышался скрежет. Мы обернулись. Огромный силуэт мужчины быстрыми шагами направлялся в нашу сторону. Он был в капюшоне и без лица. Я замерла от страха. Словно невидимка в одежде прошёл мимо и поднялся наверх. Мы переглянулись.

– Человек-оборотень, – пролепетала Марина.

– Это был чёрный, – шёпотом сказала Юля.

– Негр? – удивилась Марина.

– На твоём месте я бы не произносила это слово в Америке, если, конечно, не хочешь оказаться за решёткой, – ухмыльнулась Юля, набрав номер. Послышались длинные гудки и голос автоответчика.

– Попробуй ещё раз! – предложила я.

Раздались звонкие голоса, сменившиеся криками и раскатистым смехом. Несколько чернокожих пробежали мимо. Они были так чем-то увлечены, что не заметили нас. Я выдохнула.

– Не нравится мне этот Бла-ден-сберг, – снова по слогам произнесла Марина и села на спортивную сумку.

– Ну, что там? – спросила я Юлю, когда она повесила трубку.

– Автоответчик. Я отправила наши координаты. Надеюсь, прослушают и приедут за нами, – сказала она.

– А вы не думали о том, что так никто и не ответит? Что тогда? – спросила Марина.

– Будем решать проблемы по мере их поступления! – бодро ответила я.

Мы сели на чемодан и притихли. Задувал ветер, стучал по перилам дождь, и где-то вдалеке грохотал гром. Сверху доносилось постукивание железных колёс о рельсы.

– Прекрасный вечер, Билл! Спасибо за ужин! – раздался женский голос откуда-то сверху.

– Устала? – следом прозвучал мужской.

– О, да! Осталось лишь дойти до парковки, сесть в машину и доехать до дома.

Аккуратно, боясь поскользнуться, в переход спускалась пожилая пара. Мужчина придерживал даму за локоть. На плечи женщины был накинут мужской пиджак. Дама придерживала подол длинной юбки. Увидев нас, пара остановилась.

– Что вы здесь делаете, юные создания, – посмотрев на часы, женщина продолжила: – в первом часу ночи?

– Мы приехали из России и не можем дозвониться до работодателя, – ответила Юля.

– Но здесь нельзя оставаться! Это опасно! – взволновано произнесла дама.

– Нам некуда идти, – пожаловалась Марина.

– Мы живём неподалёку отсюда, вы могли бы переночевать у нас, а утром решить все ваши вопросы, – предложила она, глядя на мужа.

Мужчина одобрительно покачал головой.

– У нас большой дом, места всем хватит! – добавил он, улыбаясь.

Возникла пауза.

– Ну что? Поедем? – спросила Юля.

– Но мы их не знаем! – протянула я по-русски.

– Мы хотим вам помочь и не причиним зла! – заботливым тоном произнесла дама, словно поняла нашу речь.

Возникла пауза. Дождь продолжал стучать по перилам.

– Вы как хотите, а я поеду, – Юля поднялась с чемодана.

Марина встала с сумки. «Вот и славно!» – обрадовались супруги и направились к выходу. «Ну не одной же мне здесь оставаться!» – подумала я, догоняя девчонок.

Парковка была пуста, только серый кадиллак с ржавыми пятнами стоял под деревом, дожидаясь своего хозяина. «Мой старый верный друг!» – гордо произнёс мужчина, аккуратно открывая багажник. Погрузив в него вещи, мы отправились в путь. Крупные капли дождя оседали на стекле. В окне мелькали одноэтажные дома и толстые стволы деревьев. Минут через пять мы подъехали к двухэтажному особняку.

– А вот и наш дом! – сказала дама, выходя из машины.

Влажный воздух был по-летнему прохладен. Хозяин открыл дверь и зажёг свет. «Прошу!» – указал он на дверь. Мы вошли в небольшую уютную прихожую вслед за хозяйкой. Заметив стационарный телефон в углу на комоде, я попросила у хозяев разрешения им воспользоваться.

– Разумеется! – женщина улыбнулась.

– Какой смысл звонить сейчас? – спросила Юля.

– Всё равно никто не ответит, – добавила Марина.

– А что если работодатель прослушал наше сообщение и приедет за нами на станцию? Мы должны отправить ещё одно сообщение с номером телефона…

– Но у нас нет телефона! – перебила меня Марина.

– Это что, по-вашему? – указала я на серый аппарат.

Возникла пауза. Юля попросила хозяев написать на листочке их домашний номер, а потом набрала работодателя. Женщина скрестила пальцы. Я сделала глубокий вдох. Марина стала ходить из угла в угол, а хозяин вышел за дверь.

– Здравствуйте. Мы студентки из России, приехали на станцию Балтимор и вот уже пару часов не можем до вас дозвониться. Что нам делать? – неожиданно произнесла Юля и, выслушав человека на том конце провода, повесила трубку. – Ты была права, он уже в пути и через десять минут будет на станции.

– Ааааа! – вскрикнула Марина от радости.

– Наконец-то! – выдохнула я.

Хозяйка сложила ладони и, улыбаясь, спросила:

– Неужели он ответил?

– Он уже в пути, – сообщила радостную новость Юля.

Скрипнула дверь, мужчина вошёл в прихожую. Женщина попросила мужа отвезти нас обратно на станцию. Хозяин охотно согласился и, взяв чемоданы, вышел за дверь. Дама проводила нас до машины и попросила быть осторожнее.

Через пять минут мы подъехали к подземному переходу. Дождя уже не было. Густой туман застилал землю.

Мужчина выгрузил чемоданы, и устало протянул: «Подожду».

– Не стоит, поезжайте! Мы справимся, – убедительно произнесла Юля, – если что, мы вам позвоним. У нас есть ваш номер телефона!

– Хорошо, удачи! – пожелал он и сел за руль.

Как только серый кадиллак скрылся за поворотом, вдали показался свет фар. Чёрный джип Гранд Чероки остановился в нескольких метрах от нас, и из машины вышел чёрный мужчина. На вид ему было около тридцати. Медленным шагом он шёл к нам, придерживая джинсовые шорты за ширинку. Белая кепка и белая футболка выделялись на фоне его смуглой кожи. Оранжевые ботинки его были не зашнурованы.

– Он больше похож на сутенёра, – прошептала Юля.

– Час от часу не легче! – проворчала Марина.

– Здравствуйте, – произнесли мы в один голос, когда он подошёл ближе.

– Привет! Я Джон, ваш работодатель. Садитесь, – он указал на машину и взял чемоданы.

Медленным шагом мы дошли до джипа. Внутри никого не было. Тихо играла музыка.

– Да не бойтесь вы, садитесь! – улыбаясь, сказал чернокожий и сел за руль.

Юля села на переднее сиденье, а мы с Мариной – на заднее. В машине были разбросаны пустые упаковки из-под пепси и чипсов, стоял специфический запах бекона и пота. Я поморщилась. Мужчина завёл двигатель и резко тронулся с места, прибавив звук на магнитоле. Юля о чём-то заговорила с ним, Марина засыпала, а я смотрела в окно и думала о маме. «Дома, оказывается, спокойно, раньше я этого не замечала. Привычные вещи становятся значимыми лишь на расстоянии».

Через двадцать минут машина остановилась у жилого комплекса, напоминающего гостиницу. Мы поднялись на четвёртый этаж. Джон открыл дверь и вошёл в тёмную квартиру. Зажёг свет.

– Располагайтесь! – с улыбкой произнёс он, оставив ключ на комоде. – Дам вам один день на отдых, а послезавтра поедем на трёхдневные курсы спасателей.

– Курсы платные? – поинтересовалась Юля.

– Триста долларов.

– Деньги сразу?

– Отдадите, когда заработаете.

– Где мы будем работать? – продолжила допрос Юля.

– В местном аквапарке. Отдыхайте, остальные вопросы потом, – махнул он рукой и скрылся за дверью.

Я огляделась: квадратный зал, слева кухня, справа две спальни и просторная ванная. «В таких условиях можно жить», – подумала я и вошла в комнату с тремя кроватями, гардеробом и отдельной ванной комнатой.

– Я спать, – крикнула Юля из соседней спальни.

– Сил нет подняться, переночую на диване! – донеслось из зала.

 «Ну, что ж, выбор сделан, останусь здесь». Приняв душ, я переоделась и легла под лёгкое ватное одеяло. Всю ночь снились белые облака, самолёты, брошь. Пристёгивая её аккуратно, мама шептала: «Доченька, прошу, будь осторожнее, осторожнее, осторожнее…».

Я открыла глаза и посмотрела на часы: двенадцать. Накинув халат, выглянула в зал. Девчонки разбирали сумки. «Доброе утро!» – помахала я им и вышла на балкон. Было пасмурно, всё небо затянуло серыми грозовыми тучами. «Не совсем приветлив этот Бладенсберг», – подумала я, вдыхая летнюю прохладу. Широкой тёмно-зелёной полосой вдоль горизонта виднелись деревья.

– Самое время прогуляться, – предложила Марина.

– И домой позвонить, а то мама волнуется, – добавила я.

– Нам нужна заправка: там всегда есть телефонные аппараты и международные карты, – пояснила Юля.

– Ну, что, пойдём?

Во дворе было сумрачно. Высокие деревья заслоняли двор, создавая прохладу. Мы подошли к серому ограждению, за которым был прямоугольный бассейн. На поверхности мутной воды плавали опавшие листья. «И как здесь купаются?» – подумала я.

– О, чёрт! – неожиданно закричала Марина, смахивая с себя огромное насекомое. Оно с треском упало в листву и снова взлетело. Мы отбежали в сторону.

– Что это за твари? – ужаснулась она.

Повсюду ползали странные существа, похожие на летающих тараканов.

– Цикады, – ответила Юля.

– Они не кусаются? – с опаской спросила я, глядя по сторонам.

– Они питаются соком деревьев, – пояснила Юля. – Неудивительно, что их здесь так много.

– Пойдёмте отсюда! – крикнула Марина и побежала в сторону асфальтированной дороги.

Мы поспешили за ней. За углом жилого комплекса показалась заправка. Спустившись с пригорка, мы остановились у самого края проезжей части в ожидании зелёного сигнала светофора. Из-за поворота выехала машина и притормозила напротив. Из окон высунулись двое чернокожих парней и стали свистеть, разглядывая нас с ног до головы. Один попытался дотянуться до Юли, но та успела отбежать. «Белые суки!» – прокричал другой, злобно смеясь, и машина со свистом сорвалась с места и скрылась за поворотом.

– Придурки! – возмутилась Юля.

Красный сигнал светофора сменился на зелёный, и мы перебежали дорогу. До заправки оставалось несколько метров. Машин там не было.

– Как жаль, что я не поехала во Флориду, – с сожалением произнесла Марина.

– В прошлом году я работала в Чикаго, в небольшом ресторанчике. Мне там очень понравилось. Американцы были приветливые, – вспоминала Юля. – А здесь и людей-то нет, вы только посмотрите по сторонам!

Мы вошли в небольшой магазин на заправке. Пожилой чернокожий кассир что-то напевал. Увидев нас, он замолк. Его глаза округлились, а рот слегка приоткрылся, когда мы подошли ближе.

– Мне нужна карточка, чтобы позвонить в Россию, – сказала Юля по-английски, и его глаза стали ещё шире.

Не сказав ни слова, мужчина протянул жёлтую карточку.

– И мне, пожалуйста, – подала я пятидолларовую купюру.

– Судя по его реакции, он никогда не видел белых людей, – предположила Марина, когда мы вышли на улицу.

– К концу лета я сама забуду, как они выглядят, – смеясь, сказала Юля. – Не терпится позвонить домой! – добавила она, направляясь к телефонным аппаратам.

Стерев штрих код на карточке, я набрала цифры, а потом домашний номер телефона. К счастью, мама была дома и сразу ответила на мой звонок:

– Доченька, как ты? Я вся извелась.

– Мамочка, всё хорошо, не переживай. Я познакомилась с замечательными девчонками. Сразу, как мы приехали, нас встретил работодатель и разместил в уютную трёхкомнатную квартиру. Обещал после трёхдневных курсов спасателей устроить на работу в местный аквапарк.

Я посмотрела на небо:

– Погода тоже радует, здесь солнечно и тепло.

– А курсы платные? – поинтересовалась мама. – Тебе хватит тысячи долларов?

– Они бесплатные.

– Кем ты, говоришь, будешь? Спасателем? – удивлённо переспросила мама.

– Ага…

– Ну какой из тебя спасатель? Не смеши меня, при твоей-то комплекции…

– Несмотря на то, что я сто пятьдесят девять сантиметров и вешу сорок восемь килограммов, я очень сильная и отважная! – перебила я.

 – Спасатель ты мой! – рассмеялась она. – Доченька, я рада, что у тебя всё хорошо! Ты только звони по возможности, я ведь волнуюсь за тебя…

– Обязательно! Люблю тебя! – попрощавшись, я повесила трубку.

Юля всё ещё разговаривала по телефону, а Марина пинала камушки, стоя неподалёку от нас. Я подошла к ней. В её голубых глазах отразилось небо.

– Мама давно ушла… – сквозь слёзы прошептала она, и я без слов, обняла её.

– Сейчас не время быть сентиментальными. Мы должны взять себя в руки! – строго сказала Юля, глядя на нас.

Мы подошли к магазину с надписью «Продукты». Внутри стоял затхлый запах тухлого мяса и каких-то специй. Я прикрыла нос рукавом. «Фу!» – выразила свои эмоции Марина, закрывая нос ладонью. Юля поморщилась:

– Это магазин или завод по переработке мусорных отходов? Весь аппетит пропал.

Мы медленно прошли вглубь магазина. В открытых морозильных камерах с надписью «Птица» лежали куриные окорочка небывалых размеров.

– Ничего себе! Так она же в кастрюлю не поместится! – удивилась Марина.

– В духовой шкаф, впрочем, тоже, – оценила я размер окорочка.

– А вы видели когда-нибудь такие бананы? – Юля указала в сторону фруктов.

Тридцатисантиметровые зелёные гиганты лежали на прилавке рядом с крошечными ананасами. Мы засмеялись и огляделись по сторонам: никого.

– Литровые баночки с йогуртом, – произнесла полушёпотом Юля, разглядывая молочную продукцию.

– И молоко в трёхлитровых канистрах, – подметила Марина.

– Чувствую себя в стране великанов, – вслух подумала я, и девчонки закатились звонким смехом.

– Теперь понятно, куда пропали местные жители, – поддержала мою мысль Марина.

Пройдясь по магазину, мы остановили свой выбор на рисе и зелёном чае. За кассой сидела двухсоткилограммовая чёрная женщина с тройным подбородком.

– Хорошо, что мы не купили генетически модифицированные продукты, – сказала Юля по-русски, глядя на женщину в упор.

– Два доллара и двадцать пять центов, – с улыбкой произнесла дама. Выйдя на свежий воздух, мы ещё долго смеялись, сравнивая поход в магазин с посещением музея.

Вечером раздался стук в дверь. «Кто бы это мог быть?» – я взглянула на часы и вышла из комнаты. Юля открыла. Джон с молодым человеком вошли в небольшую прихожую.

– Добрый вечер! Извиняюсь, что так поздно, не мог не сообщить вам новость. Завтра приезжают студенты из России, кого-то подселим к вам, – сказал Джон, улыбаясь. – Знакомьтесь, это Майкл, мой друг.

Высокий худощавый чернокожий мужчина кивнул головой, пристально глядя на нас.

– Утром мы за вами приедем. Берите с собой красивые купальники, будете учиться на спасателей, – рассмеялся он.

Возникла пауза.

– Счастливо оставаться! Вас же было трое? – неожиданно спросил он.

– Марина спит, – полушёпотом ответила я.

Помахав рукой, Джон с другом вышли за дверь. Юля закатила глаза, я пожала плечами и вернулась в свою комнату.

 

2.

Утром за нами приехал Джон. Через пятнадцать минут мы подъехали к одноэтажному зданию, за которым располагались два длинных прямоугольных бассейна. Было пасмурно. Прохладный ветер создавал мелкую рябь на поверхности прозрачной воды.

– Доброе утро! – белая американка подошла к нам и широко улыбнулась. Она была в облегающем спортивном костюме, а светлые волосы убрала в пучок.

– Меня зовут Кэйт. Переодевайтесь, – указала она на дверь. – Через десять минут встречаемся здесь.

– Сегодня прохладно, не думаю, что нас заставят прыгать в бассейн! – Юля вошла в раздевалку.

– Нет! Нас лишь попросят продемонстрировать свои красивые купальники, – лёгкой походкой прошлась Марина.

– Хорошо хоть его друг не приехал!

– Какой друг? – Марина вопросительно посмотрела на Юлю.

– Неприятный тип, взгляд его насквозь пронизывает …

– Нам пора! – указала я на настенные часы и обернулась махровым полотенцем.

Девчонки вышли в купальниках.

– Лена самая скромная! – заметила Марина.

– Холодно!

– Оставить разговоры! – крикнула мисс Кэйт и указала на бассейн. – Плаваем двадцать минут по-собачьи!

Майкл всё же приехал. Он вальяжно лежал на шезлонге нога на ногу и выдыхал сигаретный дым. Кивнув головой в нашу сторону, он улыбнулся. Джон разговаривал по телефону. Увидев нас, он сбросил вызов и засмеялся:

– Погода сегодня чудесная для загара, не правда ли?

– Великолепная! – крикнула Юля по-английски, не решаясь войти в воду.

– Да они над нами издеваются! – Марина скукожилась от холода.

Я прыгнула в бассейн, и девчонки следом за мной. Раздался звонкий смех.

– Сами бы плавали, дебилы! – сквозь зубы сказала Юля.

– Надеюсь, завтра будет солнечно? – Маринин голос дрожал.

Когда мы вернулись домой, я подумала о том, как было бы чудесно выпить горячую кружечку чая с малиновым вареньем или мёдом. «Интересно в Америке принимают эти полезные сладости против простуды?»

Раздался стук в дверь, следом за ним ещё и ещё. «Кто такой нетерпеливый? И где Марина с Юлей?» – подумала я и открыла дверь. На пороге стояла девушка с большими выразительными глазами. Её широкий лоб прикрывала кепка. Приподняв квадратный подбородок, она спросила:

– Привет! Марина здесь живёт?

– Катька, наконец-то ты приехала! Как же я соскучилась! – Марина выбежала из комнаты и обняла подругу. – Знакомься, Лена!

– Очень приятно.

– Я такая голодная, есть что-нибудь перекусить? – спросила Катя и прошла в зал. – Какая уютная квартира…

– Рис есть, – ответила подруга.

– Что, только рис?

– Мы не рискнули купить деликатесы в магазине, решили питаться привычной едой, – вмешалась я.

– Там вот такие бананы! – изобразила Марина.

– Прям музей какой-то! – загадочно улыбнулась Катя.

– Да, и цирк здесь на каждом перекрёстке, – добавила Марина, взглянув на меня. Мы закатились смехом.

– Вы такие загадочные. Давайте свой рассыпчатый рис и пойдёмте гулять. Мне уже не терпится познакомиться с городом!

– Можно не шуметь? – выглянула из комнаты Юля. – Поспать не даёте!

   – Извини…

Пообедав, мы вышли на улицу. Из-за туч показалось солнце. Потеплело.

– Что там? – Катя указала на сумрачный двор.

– Зоопарк.

Вопросительно взглянув на нас, она сделала несколько шагов в сторону двора. Подойдя к ограждению, крикнула: «Бассейн, идёмте сюда!».

– Ну, уж нет!

Катя смахнула что-то с затылка, закричала и подбежала к нам. В глазах её был страх.

– Там какие-то гигантские летающие насекомые!

– Это цикады, – важно сказала Марина и направилась в сторону дороги.

 Город был оживлённее, чем вчера. На заправке стояло несколько машин. Из одной высунулся чёрный парень и крикнул: «Может, оторвёмся, сучки?»

– Это он нам? – не поворачиваясь, спросила Катя, и Марина кивнула головой.

– Так запрыгивайте в машину! – не унимался чернокожий.

Катя подняла средний палец кверху и продолжила путь.

– А вот и местный музей, – Марина остановилась у входа в магазин. – Катька, ты иди одна, а мы тебя здесь подождём. Или ты с ней? – Марина вопросительно посмотрела на меня.

– Я тоже останусь…

Катя пожала плечами. Войдя в магазин, она прикрыла нос рукавом и подошла к морозильным камерам. На лице появилось удивление: брови слегка приподнялись, а глаза раскрылись. Мы наблюдали за ней через стеклянную дверь. Подойдя к бананам, Катя вытаращилась на нас, и мы закатились звонким смехом. Потом она прошла вглубь магазина и исчезла за витриной. Выйдя на улицу с пачкой риса и шоколадными батончиками, она возмутилась:

– И как они это едят? Предлагаю поискать другие магазины.

Тридцать минут мы шли вдоль четырёх полосной дороги, но кроме дорожных знаков ничего не было. Проезжающие мимо автомобили притормаживали и сигналили. Некоторые водители выкрикивали из окон, свистели и ругались матом. «Не так я представляла себе Америку!» – подумала я.

– Магазин! – Катя побежала в сторону одноэтажного здания с искрящей вывеской.

После дневного света в помещении показалось темно. Прищурились. На стенах висели искусственные волосы разных оттенков, на верхних полках стояли головы манекенов в париках, а в стеклянных витринах – средства для волос.

– Привет! – послышалось в конце магазина. В полумраке засияли белоснежные зубы и белки глаз.

Мы вздрогнули от неожиданности. Афроамериканец, чья кожа сливалась с общим фоном, подошёл ближе.

– Привет! – повторил он, помахав светлой ладонью.

– Добрый день, – Катин голос дрожал.

– Что вы здесь делаете? – спросил худощавый мужчина, на ломаном английском.

– Что он говорит? – спросила Марина.

Мы пожали плечами.

– Что вы делаете в этом городе? – переспросил он. На этот раз помедленнее.

– Чёрт, я не понимаю!

– И я не могу разобрать, если бы он не заглатывал звуки и не сокращал слова…

– Мы вас не понимаем, – разборчиво сказала Катя по-английски.

Молодой человек подошёл ближе и показал пальцем на своё запястье.

– Вам следует остерегаться людей с таким цветом кожи! Это опасно…

– Опасно? – зацепилась я за знакомое английское слово, и мужчина кивнул.

Мы переглянулись.

– Нам угрожает опасность? – насторожилась Катя.

– Я не сделаю вам ничего плохого! Я всего лишь хочу предупредить, вам здесь небезопасно, уезжайте отсюда! – его голос звучал убедительно и настойчиво.

Мы поспешили на выход.

– Зоопарк я уже видела, музей ваш тоже, цирк здесь и правда на каждом шагу. Какие ещё достопримечательности этого города я не успела посетить? – ворчала Катя, поднимаясь по лестнице на четвёртый этаж.

– Тебе не хватило? – засмеялась Марина и открыла входную дверь. На лице появился испуг.

– Что случилось?

Посмотрев на номер квартиры, она пожала плечами.

– Там какой-то мужик…

– Что? – Я потянула дверь на себя.

Чернокожий лысый мужчина лет сорока сидел на диване, раскинув руки и ноги в стороны. Он засмеялся, когда мы вошли. Юля сидела на краю дивана.

– Что он здесь делает? – спросила я.

– Я вышла прогуляться, а он увязался за мной.

– И ты привела его сюда? – удивилась Марина.

– А куда мне было идти? – Юля встала с дивана и посмотрела на незваного гостя. – Уходите, – сказала она по-английски.

Мужчина покачал головой.

– Вот, полюбуйтесь! И так всю дорогу!

– Должен же быть способ, как его прогнать, – сказала я.

– Надо вызвать полицию, – предложила Марина.

– Каким образом? – Юлины глаза наполнились слезами. – У нас нет телефона.

– У меня есть! – Катя достала сотовый из кармана и грозно посмотрела на мужчину. – Если вы не уйдёте, я вызову полицию!

Мужчина медленно поднялся с дивана и подошёл к нам. В его кристально-бездушном взгляде были злоба и ненависть. «Да пошли вы…» – произнёс он сквозь зубы и вышел.

Закрыв дверь на замок, мы выдохнули.

– Ненавижу этот город! – Юля забежала в ванную комнату и заплакала.

Я села на диван и взялась за голову. Немного потрясывало. «Один Бог знает, что могло быть у него на уме!».

– Отличное театральное представление! Ни в одном кино такого не увидишь! – Катя захлопала в ладоши.

…Прозвенел будильник, и я открыла глаза. Вспомнила вчерашний день: «Лучше бы это был сон!» Прислушалась:

– Почему она это сделала? – прозвучал Маринин голос.

– Думаю, на неё повлиял вчерашний инцидент, – следом Катин.

Я вышла в зал.

– Что случилось?

– Юля уехала…

– Куда?

Катя протянула записку: «Не могу больше здесь оставаться! Решила вернуться в Чикаго. Удачи вам!».

Я вышла на балкон и посмотрела на небо: утренний луч солнца пробивался из-за туч. Вобрав полные лёгкие воздуха, медленно выдохнула.

– Ты идёшь на курсы? – напомнила Марина.

Джон стоял у чёрного джипа в компании русских студенток, рассказывая им что-то весёлое, отчего те звонко смеялись, а молодой человек посмеивался, прикрываясь ладонью. Увидев нас, все замолчали. Расплывшись в белоснежной улыбке, Джон представил нас как первооткрывателей замечательного города, под названием Бладенсберг. В ту же секунду раздался истерический Катин смех, а за ней Маринин и мой. Студенты смотрели на нас с большой заинтересованностью. Джон открыл заднюю дверь.

– Придётся потесниться! А где четвёртая?

– У неё температура, она решила остаться дома, – сказала Катя.

– Передайте ей, пусть поправляется!

Всю дорогу я думала о Юлином отъезде. «Если бы она спросила, то я, не раздумывая, уехала бы из этого города. К счастью или к сожалению, я не настолько решительна. Может, вернуться в Россию? Как я буду смотреть маме в глаза, не отработав поездку?». Я переключилась на дворники, которые неожиданно замаячили из стороны в сторону. Моросил дождь. Все обсуждали какую-то вечеринку. Девчонки сияли от радости. Джон обещал отлично провести время, а Катя по-русски воскликнула:

 – Наконец-то оторвёмся!

– Что за вечеринка? – спросила я девчонок, когда мы вошли в раздевалку.

– Лена, ты чем слушаешь? – спросила Катя, доставая из сумки купальник.

– Она с утра сама не своя, это из-за Юли? – Марина посмотрела на меня.

– А что с Юлей? Простыла? – вмешалась в разговор высокая рыжеволосая девушка и, не дождавшись ответа, продолжила: – Не удивительно, плавать в такой холод.

Два часа мы смотрели обучающее видео, учились делать искусственную вентиляцию лёгких и оказывать первую медицинскую помощь.

– Разбиваемся по парам и прыгаем в бассейн: один тонет – другой спасает! – крикнула мисс Кэйт.

Вода была прохладная. Девчонки разделились, а я осталась без пары.

– Давай знакомиться? Дима, – молодой человек подплыл ближе. Его голубые глаза излучали радостный интерес.

– Лена.

– Один тонет, второй спасает, потом меняемся! – повторила тренер, и Дима стал размахивать руками в разные стороны. «Вряд ли мне удастся вытащить его из бассейна…» – я подплыла к нему со стороны спины и попросила не размахивать так сильно руками. Ухватив его за подмышки и взвалив на грудь, я стала погружаться в воду всё глубже и глубже. Молодой человек вынырнул и засмеялся:

– Да ты прирождённая спасательница! Может, поменяемся?

Я покачала головой.

– А ты настырная!

На этот раз всё получилось.

– Прекрасно! – крикнула тренер, глядя на нас. – Меняемся!

Всю дорогу мы вспоминали, как весело провели сегодняшний день. Джон поздравил меня и Марину с окончанием курсов и пообещал в скором времени устроить на работу.

– Отдыхайте, вечером заеду, – напомнил он, и его чёрный Гранд Чероки скрылся за поворотом.

– Крутая тачка! – вздохнул Дима, держа в руке спортивную сумку. – Джон сказал, что в четыреста третьем номере есть свободные места для проживания, не подскажете, где это?

– Это наш номер, – ответила Катя, обводя его недоумевающим взглядом.

Дима пожал плечами, словно почувствовал себя виноватым:

– Но он так сказал, хотите я уточню сегодня вечером?

– Не на улице же его оставлять, – вступилась я.

Мы поднялись наверх. Я вышла на балкон. Повеяло летней сыростью. Слабый ветерок обдувал влажные волосы. Вспомнила о маме: «Надо позвонить». Молодой человек вышел на балкон, взялся за поручни и посмотрел вдаль. По его лицу расползлась довольная улыбка:

– Девчонки только и говорят о предстоящем вечере.

– Неужели пойдут?

Катя вышла на балкон и начала пританцовывать. Вслед за ней выглянула довольная Марина.

– Вы с ума сошли? Повсюду одни чёрные! Не страшно?

– Мы ж не одни поедем, а со студентами. Дим, ты с нами?

– Конечно!

– Нельзя всего бояться! Так до старости в четырёх стенах просидишь! – Катя изобразила старушку: ссутулившись, она поджала к груди подбородок и трясущей рукой изобразила трость. Все засмеялись.

– Вы как хотите, а я дома останусь!

Я вышла из квартиры и направилась в сторону заправки. Идти на вечеринку казалось безумием, впрочем, дома оставаться – тоже. Я набрала одиннадцать цифр, а потом домашний номер телефона. Послышались длинные гудки, а вслед родной спокойный голос мамы. По щекам потекли слёзы.

– Мамочка…

– Доченька! Ты плачешь?

– Нет, ну что ты! – продолжала всхлипывать я. – У меня насморк. Вчера прохладно было, а мы плавали в бассейне.

– Лекарства есть у тебя?

– Конечно! Здесь ведь цивилизация, аптеки на каждом шагу…

– Тебе хоть нравится там?

– Да, – снова всхлипнула я, – очень нравится! Сегодня я стала спасателем! – Я рассмеялась сквозь слезы, и мама вместе со мной.

– Лечись, давай! – прозвучал в трубку заботливый голос, который сменили прерывистые гудки.

«Время вышло» – я выбросила телефонную карточку в урну и поплелась домой. Пройдя в спальню, взяла книгу.

– Можно? – заглянул Дима и, не дождавшись ответа, прошёл в комнату и сел на свободную кровать. «Униженные и оскорблённые» – прочёл он с обложки книги. – Никогда не понимал Достоевского. Да и читать как-то не особо люблю…

– Ты на каком факультете учишься? – перевела я тему.

– Физико-математическом, а ты?

– Иностранных языков.

– Английский?

– Первый язык французский.

Его лицо выразило удивление.

– Почему прилетела в Америку, а не во Францию?

Я пожала плечами.

– Что ты решила насчёт вечеринки? – спросил он. – Здесь лучше не оставаться одной. Нам стоит держаться вместе…

– Я пойду, – неожиданно для себя решила я.

г. Челябинск

======================================================

 

Жанна КРИВОРОТОВА. КАПЛЯ КРОВИ. Главы из документально-художественной повести

 

Глава 1.

– Держись, держись крепче, казачок – атаманом будешь, – приговаривает отец, усаживая на коня.

И он, четырёхлетний Ванька, вцепившись в гриву и судорожно пытаясь не потерять равновесие, как говорится, впервые видит мир из седла.

Каурый медленно идёт. А он растёт и всё уверенней держит поводья.

Вот конь переходит на рысь, и отрок в седле любуется бесконечностью синевы над головой и изобилием миасских нив вокруг.

Затем, в кураже раскинув руки, уже юношей галопом несётся по полю.

Вдруг Каурый останавливается.

Иван с удивлением видит самого себя в поле с вилами у скирд. Рядом Мария, тоже с вилами, помогает ему.

Время замедляется. Их взгляды встречаются, и они нежно улыбаются друг другу.

Внезапно картина меняется. Переменчивое уральское небо грозно темнеет, нависая всё ниже и ниже, отдавая багряным отливом где-то на западе.

А только что поставленный сноп начинает почему-то тлеть, испуская тонкие струйки дыма.

Влюблённые со страхом глядят на разгорающийся пал, отступая от него в разные стороны.

И Иван видит, как смотрит со страдальческим лицом сквозь зарево пожара на неотвратимо удаляющуюся от него Марию…

 

Есаул проснулся.

Некоторое время он сидел в темноте с закрытыми глазами, массируя широкой ладонью нахмуренный лоб. Потом с тяжёлым чувством встал и подошёл к окну. Распахнув его, глубоко вдохнул сочную свежесть китайской ночи.

Дневная жара спала, по обыкновению сменившись прохладным воздухом, тянущимся от своенравной Сунгари. Вдалеке отсветы фонаря высвечивали купол Никольского храма. Немного в стороне угадывался силуэт торгового дома Чурина. Кругом царила безмолвная ночь. Харбин спал тихим провинциальным сном.

Уже годы прошли с тех пор, как Иван Васильевич Пашнин в 1923 году с уцелевшими остатками Белой Армии перешёл границу на Дальнем Востоке и получил статус китайского подданного. Теперь он есаул объединённой группы казаков под названием «Оренбургская станица имени атамана Дутова» в Харбине.

Всё это время Пашнин под завязку загружал себя работой и общественными обязанностями, чтобы не оставалось времени на мысли о покинутой родине, об оставленных на Урале жене и детях. Однако ночью горечь разлуки выплёскивалась тяжёлыми снами с бессонницей. Особенно в последнее время ностальгия стала настолько тяготить его сердце, что он почти возненавидел ночи.

Понимая, что сегодня уже не уснёт, Иван Васильевич подошёл к столу, зажёг лампу, возле которой вскоре закружил хоровод мотыльков, и взялся за бумагу.

«Дорогая Машенька!» – без всякой надежды на то, что письмо дойдёт до адресата, начал писать он жене, но после первой же строки дрогнувшая рука вынудила его отложить это занятие. Есаул облокотился на край стола и с головой ушёл в воспоминания.

 

Он помнил Марию совсем юной, такой, какой видел на свадьбе, в бесконечно далёком 1910 году.

Им было тогда по девятнадцать. Жили на соседних улицах, и их взаимная симпатия не укрылась от глаз родителей Василия Яковлевича и Татьяны Николаевны. Когда они одобрили выбор сына, и состоялся сговор на свадьбу, Иван был окрылён счастьем.

   – Господь Бог да благословит вас, дети наши Иван да Марья, и мы, родители, вас благословляем. Живите ладно, честь по чести. И чтоб дом ваш был полной чашей, и деток побольше, и нас, стариков, чтоб не забывали, – после венчания отец с матушкой по-простому благословляли их семейной иконой у порога.

Молодые трижды перекрестились, к иконе приложились, родителям чинно поклонились. Иван обнял суженую. И, щедро осыпанные хмелем и пшеницей, они вошли в дом.

Свадьбу справляли всей деревней.

Стол в горнице ломился от обилия угощений. На белых скатертях да на глиняных блюдах лежали жареные утки, пельмени с груздями, всевозможные пироги и шаньги. В ход пошли и все огородные разносолы.

Дружка дядя Егор, как принято, нёс вдоль стола на расписном подносе «сыры» – водку и пряники.

– Пожалуйте, Илья Тимофеевич, отведайте наши «сыры»!

Гость вышел из-за стола, приосанился, поправляя ремень на поясе, и важно отвечал:

– Давайте, отведаем ваши «сыры»!

А Иван с Марьей, взявшись за руки и едва сдерживая смех, кланялись ему в пояс.

После вкушения рюмки водки и пряничка Илья Тимофеевич, довольно крякнув, произнёс:

– Хороши ваши «сыры»!

– А не желаете ли молодым положить на «сыры»?

– Отчего же, желаем. А положу-ка я им барана! – лихо хлопнул по столу Илья Тимофеевич под одобрительные возгласы присутствующих.

И дядя Егор с подносом продвигался к следующему гостю.

Захмелевшие казаки вспоминали о былой молодости.

– Егда были мы на Дарье-реке… – начал рассказ о туркестанском походе Степан Алексеевич.

Иван не вникал в разговоры. Все его мысли и чувства были заняты только Машей, сегодня особенно желанной с новой прической, заканчивающейся свадебным венчиком на макушке, и в расшитом сарафане с борками. Глядя на свою невесту, он пьянел от счастья и её красоты больше, чем от вина.

– Да-а, Ляксеич, было времячко, – поправив неверным движением фуражку, вздохнул Матвей Петрович и, подперев рукой щёку, затянул протяжную песню:

Как со вечеру наш атаманушка поздно спать ложился,

Да как по утречку рано пробуждался,

Да с травушки, с мелкой муравки росой умывался,

Да тонким шитым полотенчиком утирался…

– Ну, Матвей, завёл тоску. Давай весёлую, мы, чай, на свадьбе! – нарочито задорный голос Авдотьи Семёновны тут же встряхнул компанию.

Ещё раз выпили за молодых, добавили закусок.

– Да што, Семёновна, у нас песнев-то, не бей кнутом – напои вином!

И пошли припевки.

Кто-то начал:

За Уралом, за рекой, казаки гуляют

И стрелой калёною за реку пущают.

И уже хором все продолжали:

– Э-ей, живо не робей! Песни распевают.

Э-ей, живо не робей! Песни распевают.

Казаки не простаки, вольные ребята;

У всех на шапках тумаки: все живут богато!

Э-ей, живо не робей! Все живут богато!

За припевками да с гармонью пустились и в пляс.

И гуляли «нараспашку», несколько дней.

В грядущем году молодожёны уже ждали рождения первенца. Жили, как было завещано, ладно и дружно. И не ведали, что немного времени им будет отпущено на семейное счастье.

 

Зимой 1911 года, сразу после Рождества, подошло время Ивану переходить из приготовительного в строевой разряд, отправляться на военную службу. Справили ему положенное обмундирование, снарядили коня.

– Служи, Ваня, царю и отечеству верой и правдою, чести нашей не посрами, – благословляя, наставлял отец.

Прощаясь, стали обниматься. Матушка прослезилась. От Маши получил подарок на память – любовно расшитый ею кисет.

– Не грусти, Мария Фёдоровна, время пролетит, не успеешь оглянуться, – обнимая, говорил ей Иван, весёлой нотой стараясь скрасить нелёгкую минуту расставания. – Береги дитё.

Ко двору провожать пришла вся родня.

Иван подошёл к своему коню, поклонился ему в ноги.

– Поедем, Каурый, на службу. Ты был мне верным другом в учении и забавах, не выдай и в трудную пору!

Сел на снаряжённого коня, помахал всем провожающим и поскакал в Миасскую на призывной пункт.

Уже за селом Иван обернулся и посмотрел на родное Пашнино. И впервые его сердце защемило при виде на кажущиеся издали такими маленькими и похожими друг на друга, как опята в грибнице, домишки, с дружно курящимися в морозное небо печными трубами.

 

В комиссии определили его в 3-й Уфимско-Самарский полк Оренбургского казачьего войска. Это наименование полк получил всего с десяток лет назад, и потому все по привычке ещё продолжали называть его 3-им Оренбургским. Когда-то славу полка составили казачьи сотни, служившие в Туркестанском военном округе. А потом преобразованный полк вошёл в 12-ю кавалерийскую дивизию Киевского военного округа и стал дислоцироваться в городке Волочиск Волынской губернии.

Путь к месту службы был впечатляюще долог. За суровой мощью уральских снегов молодому казаку открылось привольное, серебром покрытое раздолье поволжских степей, которое сменили легким ветром колеблемые ковры малоросских просторов. И он воочию увидел масштаб и величие империи, в которой родился и которой имел счастье теперь служить.

После общего смотра новобранцев полка начался отбор кандидатов в учебную команду. Обучение в ней приводило к повышению в чины младшего офицерского состава. Иван успешно выдержал весь отбор: и строгий медицинский осмотр, и теоретические экзамены (по арифметике, чтению и чистописанию), и испытания по физической и строевой подготовке.

Ещё в станичной школе он отличался успешными результатами в учёбе. На уроках был сообразителен и быстро схватывал материал, а на полевых учениях – подвижен, вынослив и меток в рубке лозы. «Быть моему Ивану вахмистром», – мечтал Василий Яковлевич, с гордостью прикрепляя в горнице к стене школьный похвальный лист сына.

Теперь же, получив белые петлицы 3-го Уфимско-Самарского полка на воротник и обшлаги мундира, Иван усердно изучал азы воинского устава, основы конного строя, топографические карты в учебной команде полка. А из дома получил весточку о рождении дочери Александры.

В мае 1912 года он был произведён в приказные; в октябре, по окончанию всего курса учебной команды, получил чин младшего урядника. А потом, как способного к военному ремеслу, его направили в Киев для специального обучения телеграфному и телефонному делу.

 

В Киев Пашнин прибыл в мае 1913 года.

Огромный город ошеломил его. Старинная архитектура, величественный вид на Днепр с Цепного моста, в каштановом наряде Бульварное шоссе, фуникулёр на Александровской улице, циклодром на Фундуклеевской… Богатство истории сплеталось с новой модой и техническими новинками, и вся городская жизнь проходила с размахом.

Конопатый мальчишка с сумкой наперевес и зажатой в руке газетой телепался вдоль улицы и оглашал её новостями:

– Свежая «Киевская мысль»! Покупайте! Подробности судебного процесса о причинах аварии на дизельной подводной лодке «Минога»! Свежая «Киевская мысль»!

Он замолчал, несколько раз пошмыгал носом, переводя дыхание, и снова звонко заголосил:

– Свежая «Киевская мысль»! Перелёт авиаторов из Севастополя в Киев! Господа, покупайте!

Иван купил у мальчишки-разносчика ту газету, и они потом долго и увлечённо спорили с сокурсниками о будущих возможностях авиации.

Конечно, за тот год, что учился в Киеве, ему нечасто удавалось выбраться за пределы гарнизона Печерской крепости, но иногда в строгой армейской дисциплине всё же обнаруживались прорехи.

В августе 1913-го в Киеве проходила Первая Всероссийская спортивная олимпиада, и они с однокашниками очень постарались, чтобы попасть на стадион Спортивное поле. Четыре дня соревнований собрали на трибуны стадиона тысячи зрителей. Грандиозность мероприятия поражала воображение даже самих горожан. Что уж говорить о неискушённых курсантах! Они были в восторге. Хотелось гуртом успеть везде: и на футбольные матчи, и на состязания по гимнастике, и на десятиборье. Олимпиада запомнилась ему ярче всех событий, выбивавшихся из череды учебных будней того далёкого, довоенного года.

Учился Пашнин старательно. Курсы связистов были ускоренные, но основам передового военного дела выучили добротно. Вспоминая сейчас то время, Иван Васильевич понимал, какое большое влияние на него оказала командировка в Киев, дав в руки военную специальность. Он окончил курс обучения как «выдающийся». В марте 1914 года был произведён в старшие урядники.

Полный радужных чаяний, Иван отбывал в свой полк. До выхода на льготу ему оставалось чуть более полугода. Он мечтал уже о возвращении домой, на родную станицу. Держа в руках Марьин кисет, чувствовал, как невыносимо соскучился по своей любушке. И занозой сидела в сердце мысль, что дома три года уже как без него растёт дочь.

 

Глава 2.

Убийство Франца Фердинанда в июне, с которого всё закрутилось, не оставило особого отпечатка в его памяти. Но в течение месяца мир скатился к порогу войны.

Полк перевели на военное положение. Ужесточена была дисциплина, усилены посты, плотность и характер учений. В полку спешно готовились к приёму двух сотен дополнительных сабель.

И всё же не чаял он тогда, что начнётся мировая война. Хотя её дыхание явно ощущалось все предыдущие годы. К ней технически готовились, о ней часто говорили. Но к растущей опасности успели привыкнуть. Мнилось, что до столкновения вруб крупных держав между собой дело не дойдет. А коли случится схватка, то война скоро и неминуемо будет выиграна. Так думали многие в канун войны. И он тоже так думал. Впрочем, в эти последние дни старого мира, стремительно испаряющегося от кипящей в воздухе агрессии, он просто исправно нёс возросшую нагрузку в полку, и больше делал, чем думал.

Ясность наступила 20 июля, когда командир полка Геврасий Жуков зачитывал перед строем Высочайший Манифест императора:

– «Дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров, – голос полковника, как сквозь вату, глухо отдавался в напряжённой тишине. – Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятыя меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну» (из Манифеста Николая II от 20 июля 1914 г. о начале войны с Германией).

– Всё, братцы, война… – тихо сказал, словно выдохнул, кто-то одесную.

Вот так и вышло, что война случилась неожиданно, хотя была ожидаема.

Следующие несколько дней прошли верхом в строю и с бравурными маршами. Такое их количество Иван не слышал с 1912 года, когда в полку с размахом отмечали столетний юбилей Бородинской битвы.

В эти дни ещё ждали реакции Австро-Венгрии на объявленную войну Германии и России. Впрочем, даже не реакции, следуя логике развития событий, ждали и с её стороны объявления войны.

– Ничего, браты, одолеем германца, куда ему супротив нас, – рассуждал, прикуривая, Ефимка Баландин. – Ещё пожалеют, с кем связались.

– Знамо дело, зададим и австриякам перцу, – посмеиваясь, поддержали его остальные.

Помолчали.

Закручивая папироску, Карпей Шадрин сплюнул и негромко запел:

Не белая зоренька да занималася,

Да не красно солнце выкатилося,

Да как со вечера приказ отдан был,

Да во полу-то ночи собираться стал…

Маховик войны начинал раскручиваться натужно медленно, как не разъезженное колесо новой телеги. 24 июля выполнили первую боевую задачу – произвели разведку пограничного района. Потом полк прикрывал развёртывание 12-го армейского корпуса.

За неделю с мыслью о начавшейся войне вполне свыклись.

26 июля казачий сполох поднял полк на построение. Только одиночные конские всхрапы разрезали лёгкий утренний туман.

– «Объявляю всем верным нашим подданным!.. Австро-Венгрия… сбросила с себя личину и объявила войну не раз спасавшей её России… ополчились обе могущественныя немецкия державы… не ради воинственных замыслов или суетной мирской славы подняли Мы оружие, но ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой Нашей империи, боремся за правое дело… Да благословит Господь Вседержитель Наше и союзное Нам оружие, и да поднимется вся Россия на ратный подвиг с железом в руках, с крестом в сердце» (из Манифеста Николая II от 26 июля 1914 г. о начале войны с Австро-Венгрией).

С каждым произносимым словом сталь в голосе полковника Жукова нарастала, и Пашнин чувствовал, как она, соединяясь с ударами его сердца, эхом отдаётся в груди. Звуки последовавшего за Высочайшим Манифестом гимна «Прощание славянки» лились, казалось, прямо из сердца, настраивая только на одно: «Мы победим!». Полковой священник отслужил молебен и, благословляя на защиту Отечества, окропил всех святой водой.

 

Казаки ступили на австрийский берег реки Збруч.

Заметив вдали ряды окопов, ощерившихся ружейными дулами неприятеля, сотня по команде выстроилась в боевой порядок. Со своими казаками Иван находился во второй шеренге, и долг ответственности старшего урядника стянул всё внимание на контроль за ситуацией.

– На молитву, шапки долой!

Перекрестился:

– В руце Твои, Господи, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь.

– Пики к бою! Шашки вон!

Секунды до выхода на рубеж атаки сильно растянулись во времени. Поразило то, как обострилось чутьё. Он успевал одновременно отслеживать обстановку и наблюдать за собой, как бы со стороны подмечая свои мысли и переживания. Отметил для себя, как волевым усилием подавил начавший было подниматься изнутри нервический импульс.

– В лаву арш, арш!

Поднятый конницей гул земли соединился с гиком всадников в одну, предельно низкую ноту. Фон её звучания, как стрелами, прорезывал своеобразный свист пуль. Мощное чувство слияния собственных воли и сил с сотнями таких же воль и сил людей и коней в единую стремительную лаву захватило всё его существо. Возникло другое измерение происходящего. Его действия растворились в общей живой массе и стали подчиняться инстинктам и логике боя.

Густой ветер в лицо. Первая шеренга берёт к правому флангу.

– За первой! На десна!

Уже близко позиции австрийцев.

– Низ каски! Низ каски цельсь!

Шеметом. Ещё взмах шашкой. Тикающие солдаты. Ошую истошно: «На-а-йн!». Крик оборвался хлюпающим звуком. Окопы позади… Преследуем в руб… Сбавляем скорость. Сдюжили.

Пашнин встретился с потемневшими, сверкающими животным азартом глазами приказного Васильева.

– Любо! Загнали под шесток! – оскалился тот нервно-торжествующей улыбкой, успокаивающе похлопывая своего взмыленного коня.

Иван подумал, что и у него, поди, сейчас такой же страшный взгляд. Он приобнял Каурку за шею, преодолевая устоявшееся в памяти тошнотворное ощущение запахов свежей крови, конского пота и оседающей пыли.

Постепенно выровнявшееся дыхание и лёгкий ход Каурого передали успокоение и ему самому. В тот момент Пашнин понял, что время разделилось для него на до и после этого боя. Главное, он почуял вкус битвы. Понял, что может делать то, чему был с детства обучен, в условиях настоящего боя. Способен идти навстречу смерти, способен побеждать.

Из сегодняшнего дня эти первые выпады противоборствующих сторон казались ему только пробами сил. В то же время в их сотне появились тогда первые раненые и убитые.

Вспоминая сейчас те галицийские стычки, Пашнин с гордостью сознавал, что они сразу показали моральное превосходство казаков, легко сминавших ряды австрийских солдат. В сторону атакующей казачьей конницы австрийцы начинали робко стрелять, а подпустив ближе к окопам, просто не выдерживали напора яростно несущегося на них и манёвренно рассеивающегося по флангам смертоносного вихря. После короткого промежутка хаотической пальбы они бежали. Быстро пасующий противник раззадоривал! Атаки казаков нарастали. Они лавой теснили австрийские войска вглубь их территории. Теснили последовательно и неукротимо. Теснили так, как умеет это делать только слаженная казачья конница.

 

   А потом, после очередного дня боевого похода и обустройства на ночлег, медленно таял долгий августовский вечер. Костерок утешал уставших бойцов. Неспешно текла беседа. Ум начинал млеть от пристального взгляда на огонь. Но отдельные, изредка вспыхивающие искорки снова пробуждали внимание. Да иной раз в душе какого-нибудь казака вдруг просыпалась песнь. Тихонько споёт, как бы для себя, а думы облегчит всем.

Казак клинком побреется,

Казак дымком согреется,

Коль ночевать приладится,

Везде ему тепло.

Казак росой умоется,

Шинелькою покроется

И утром тихим зареным

Поднимется в седло.

После повечерья незаметно подкралась ночь. И установилась совсем уже влажная тишина, порой прерываемая лёгкими всхрапами сонных коней…

 

Между тем, к середине августа месяца Галицийская операция, целью которой было возвращение под имперский скипетр старинных русских городов Львова и Галича, перешла в стадию генерального сражения. После первого отступления части австро-венгерской армии скопили силы на рубежах двух рек – Золотая Липа и Гнилая Липа. Они закрепились и готовились к серьёзному сопротивлению. Общий фронт в Галиции охватывал в это время более трёхсот верст.

Их 3-й Оренбургский полк пошёл в наступление 17 августа у Руды. До рассвета совершили марш-манёвр. Поддержанные артиллерией, форсировали топкую, заболоченную Гнилую Липу. И сходу врезались в пехоту противника.

Пашнин запомнил этот день навсегда. Запомнил даже не потому, что это было уже по-настоящему тяжёлое сражение, потребовавшее от него такого предельного выплеска физических и душевных сил, которого он даже в себе не ожидал, а потому, что потерял в том бою коня.

Пуля поразила Каурого, и с резким ржанием он начал заваливаться на бок. Иван успел вытащить ногу из стремени и сгруппироваться при падении. Упал почти вплотную к оруще-корчившемуся от полостной раны австрийцу. Пришлось доколоть. Конь хрипел в предсмертных судорогах. Несколько мгновений Иван прикрывался его издыхающим телом и потом, оценив обстановку, продолжил биться уже спешенным.

Бой шёл долго. Перевес австрийцев давал о себе знать. Когда возникла угроза окружения, поступил приказ всем спешиться, отойти в лес. Лесной бой продолжался остаток дня. В какой-то момент управление в сотне оказалось потеряно, и Пашнин стал командовать по своему усмотрению. Он чередовал партизанские методы обороны в лесу с контратаками в пешем строю. Только вечером к их участку подошли пехотинцы 65-ой дивизии. Авангардом из двух батальонов они атаковали противника и развернули наступление.

 

В пылу ожесточённой битвы думать о Кауром Пашнину было некогда. Но потом боль от потери дорогого боевого спутника казнила его душу.

Каурку он знал еще жеребёнком. Помнил день, когда его подарил ему крёстный. Помнил, как выпаивал молоком, купал в ильменьке, ходил с ним в ночное. Помнил, как Каурко рос, превращаясь из забавного несуразного кулёмыша в доброго строевого коня. Сколько всего ими вместе было пережито: школьных учений, станичных смотров, купаний в Сугояке, джигитовок и игрищ. Сколько вёрст пройдено! Они безгранично доверяли друг другу. Иван настолько сроднился со своим конём, что давно уже не мыслил без него своей жизни. И вот теперь его потерял. Казалось, что оторвали часть души, и саднящая рана внутри, не переставая, глухо тянет и томит. Сердце отяжелело и огрубело. И он не смог выдавить из себя слёз.

Гибель Каурого стала первой в открывшейся с началом войны череде утрат того, что было дорого и мило, что составляло суть его жизни. Да, он не ведал, что потом предстоит потерять всё…

А в тот час, вспомнив себя малолеткой с подрастающим Кауркой в станице, Иван с новой силой ощутил, насколько мается его душа думами о доме. Вот только нужно быстрее закончить войну и с победой вертаться на родину…

г. Челябинск

========================================================

 

Любовь ШАКИРОВА. МОЯ МИЛАЯ ГРЕТЕЛЬ. Рассказ

 

Геша мешал сахар, задевая ложкой стенки кружки. Он то увеличивал скорость, то уменьшал. Звук от этого становился то дребезжащим, то протяжным, словно церковный колокол. Дуня ждала, когда ему надоест. Брат иногда так зависал – зацикливался на чём-то, делал то медленно, то быстро, раскладывал в голове по полочкам порядок действий, а потом претворял в жизнь. Потом отвисал и начинал вести себя как нормальный ребёнок.

Относительно нормальный, с несколькими оговорками.

– Ой, Геша, совсем большой! В школу пойдёшь осенью, да? – причитала бабушка елейным голосом.

Она в этот раз непривычно оживилась перед внуком. Иногда на неё находили такие приступы, когда она забывала всё на свете и носилась только с одним. Например, с Гешей, частично игнорируя существование Дуни в этой же комнате.

– Угу, – пробормотал мальчик.

Он решил выводить восьмёрку, отчего звон стал ещё невыносимей.

– Хватит, а, Геш, – взмолилась наконец Дуня, закрыв глаза. – И так бесит, а ты никак не заткнёшься.

– Дуня! – одернула бабушка.

Она обвиняюще уставилась на внучку. Дуня раздражённо вздохнула.

– А что? Он стучит этой ложкой уже минут пять! Сахар там давно размешался и растворился! – сказала она упрямо.

– Ой, ну пусть играет, ему же нравится. Тебе-то что? – бабушка покачала головой.

Дуня промолчала про головную боль от монотонного звона. Бабушка не верила в болезни Дуни, списывала на молодость, недосып и гаджеты. Зато если чихал Геша, то поднимала всех на районе.

– Возьми конфетку, Евгеша, – бабушка вернулась к привычному тону для общения с внуком.

Геша отвлёкся. Замер с ложкой в руках и посмотрел внимательно на бабушку, а потом кивнул. Та достала из шкафа коробку, в которую складывала покупные конфеты, и поставила на середину стола, чтобы каждый из детей мог взять себе то, что понравится. Дуня немного отвлеклась и начала придирчиво изучать содержание коробки. Бабушка знала, как трудно угодить внучке и всегда старалась купить что-то её любимое. В этот раз не повезло – ничего не было. Геша тоже внимательно изучал конфеты. Он всегда долго выбирал вещи. К тому же трудно было сказать, что ему действительно нравится, а что он берёт из-за неведомого эксперимента.

– Ну, выбирай давай, а не смотри просто так, – добродушно улыбнулась бабушка и подвинула коробку поближе к внуку.

– Ба, я так-то…

– Вот такая нравится?

Бабушка выудила конфету откуда-то со дна. Дуня тут же поняла, что это, кажется, последняя конфета из её любимых.

– Ба, это же…

– Держи её!

Геша послушно принял конфету из рук бабушки, развернул, повертел в руках и съел. На пальцах остался чуть подтаявший шоколад.

– Может, долить чаю? – уточнила бабушка, потрепав внука по голове.

Дуня вздохнула и откинулась на спинку кресла. Её кружка уже стояла пустая. Чаю больше не хотелось.

 

Домой они возвращались по привычным дворам. Шли по потрескавшимся старым асфальтным дорожкам, сквозь трещинки пробивалась упорная трава, а бордюры были стёрты и втоптаны в землю. Потом сворачивали для краткости пути на тропинку между клумбами, прямо мимо старых турников и «радуг», огибая наполовину закопанные цветные разрисованные шины.

Геша любил этот путь. Рукой в воздухе повторял направление трещинок на асфальте, считал своим долгом пройтись по каждой шине, с благоговением смотрел на «радугу» с облезшей краской и старался дотянуться хотя бы до самой низкой перекладины на турниках. Дуня держала его за руку, не давая упасть, или приподнимала, чтоб он мог ухватиться маленькими пальчиками.

Они представляли себе вместо обычного пути из дома эпический маршрут с драконами, монстрами и коварными ведьмами.

Сегодня Геша был немного тише обычного, поэтому только иногда отвлекался на причудливые узоры трещинок и проросшие сквозь них одуванчики.

– А у тебя день рождения? – спросил он, обходя люк.

– Да, – сказала Дуня безучастно.

– А сколько тебе будет лет? – спросил Геша.

– Ты знаешь, – ответила сестра, взяв его за руку. – Четырнадцать.

– А мне сколько будет в августе? – спросил Геша с улыбкой.

Это выдавало его целиком – он прекрасно знал, сколько ему будет, но по какой-то причине хотел услышать это от сестры.

– Семь, – вздохнула Дуня. – Я на семь лет тебя старше. Семь лет назад пошла в школу. А ты пойдёшь в этом.

Геша просиял от радости. Ему нравилось всё – и число «семь», и эта их необычная разница, которая в этом году стала особенно магической, и предчувствие школы.

Дуня поморщилась. Она не помнила свой первый год в школе – только вечные пелёнки, больницу, плач и крики, доктора на дому, бледную мать и стремительно стареющего на глазах отца. Помнила Гешу – маленького, орущего, мерзкого и отвратительного ночью, но ангела днём. Вечная поездка на лифте туда-сюда.

В некоторые дни Дуня его обожала, целовала маленькие ножки, хихикала, щекотала маленького тёплого человечка и заманчиво трясла очередной игрушкой.

В другие дни она его искренне ненавидела – её температура, её ушибы и шишки, её достижения, её слёзы, её радость – всё было несущественно, потому что в маленькой кроватке вопил новый житель их квартиры. Тот самый кулёчек, который с порога закричал и заставил родителей забыть о первом в жизни незамысловатом обеде и добросовестной уборке дочери. Это не имело значения, потому что теперь важен был лишь Геша.

– А тебе в школе нравится? – спросил Геша у самого дома.

Дуня пожала плечами. Она не знала, что рассказать. Ей нравилось сидеть рядом с Сашкой, смеяться на уроке в кулачок, пока учитель не видит, бегать наперегонки с мальчиками, подглядывать за красавчиком из девятого «Г», откусывать ещё теплую булочку в столовой во время большой перемены. Но абсолютно не нравилось, как все смеются над её старым телефоном, как учитель химии унижает её перед всеми ребятами, как её отчитывают за помятую форму, которую мать не успевает погладить, как в некоторые дни она голодным взглядом смотрит в столовой на сосиску в тесте, щупая нутро пустых карманов. Что ей сказать про школу?

– Ну, там норм, – сказала Дуня, открывая подъездную дверь. – Забегай давай.

Она улыбнулась, провожая взглядом Гешу. Тот изобразил бегуна в замедленной съёмке и, конечно, чуть не споткнулся о порог.

Дуня поднималась, вслушиваясь в топот ног на этаж выше. Это Геша бежал до их квартиры, стремительно опережая сестру. Сверкающие пятки новых сандалий, небольшие синяки на бледной тонкой коже ног, новые шорты, заправленная футболка. Дуня с любовью смотрела за этим маленьким чудесным существом, которое прыгало на двух последних ступенях туда-сюда в нервном ожидании. Щербинка между зубами, светлые волосы и блеск в глазах. Он ждал её – именно её – не убегая вперёд и не оставляя в ужасно пахнущем подъезде.

Он всегда прибегал первым, но терпеливо ждал сестру. Негласный ритуал никогда не нарушали. Они должны были зайти в квартиру одновременно.

Дуня открыла дверь ключом, а после они оба завалились в узкий коридор, заговорщицки улыбаясь. Никто не понимал, почему им так это важно. Даже они сами.

– Довольные такие, – сказал мать, вытирая руки о старый выцветший, заляпанный фартук.

На кухне что-то готовилось. Геша закрыл глаза и начал принюхиваться, но Дуня его щипнула за бок.

– Обувь расстёгивай.

 Геша ненавидел шнурки, и его спасали липучка или замки. Но разувался он всё равно невероятно медленно. Дуня следила за всем процессом, чтобы подгонять братца.

– Дуня, – мать чуть напряглась, выдохнула и поджала губы.

Девочка подняла взгляд на неё, чуть улыбаясь. Геша что-то смешное бормотал при расстёгивании замочков.

– По поводу дня рождения, – руки опять начали касаться фартука, будто их срочно надо было вытереть.

– А что по поводу него? – спросила Дуня.

Геша начал напевать какую-то песенку из детского мультика и покачиваться, мягко врезаясь в ноги сестры и делая вид, что вот-вот упадёт на неё совсем. Дуня старалась его немного отвести рукой. Ей не нравилось то, что начала говорить мать – слишком беспокойно, неловко и тихо. Так она говорит только тогда, когда надо сказать что-то плохое.

Или не плохое, но разбивающее сердце Дуни.

Именно так она сказала, что беременна, а Дуня в тот роковой момент подумала о том, можно ли толкнуть маму в живот так сильно, чтобы оттуда никто не вылезал? Секундная страшная мысль, пугающая до сих пор. Как ребёнок мог такое подумать? А главное – почему? Но Дуня хотела собаку или кошку, а не брата.

– Мы не сможем подарить тебе тот телефон, который ты хотела, – сказала мать, неловко пожав плечами. – Евгешу надо готовить в школу, а это очень много затрат, и мы…

– Забыли про первого ребёнка? – вырвалось у Дуни.

Геша так и застыл с одним расстёгнутым ботиночком, переводя взгляд с мамы на Дуню и обратно. Он аккуратно зацепился рукой за футболку сестры, будто хотел одёрнуть или пытался удержать.

– Нет, мы… – мама убрала волосы от лица вновь пожав плечами. – На Новый год мы обязательно…

– Подарите мне очередную фигню? Да типа алло! Вы ж за полгода всё забудете!

Мама сжала руками ткань фартука, покачав головой.

– Дуня.

Её голос стал твёрже и чуть громче. Геша аккуратно подёргал за футболку, но Дуня этого не заметила.

– Может, стоило сразу это предвидеть? – продолжила она. – Или вы не знали, что детей в семь лет отдают в школу? В прошлый раз не заметили?

Мать чуть отпрянула. В тусклом свете коридора казалось, что она даже немного испугалась.

– Дуня, послушай…

– Что? – девочка постаралась убрать руку брата, но он неожиданно сильно вцепился в ткань футболки. – Что послушать? Как вы не додумались отложить денег? Сказать заранее? Или не додумались, что два ребёнка – это дорого?

Дуня тяжело дышала, смотря прямо на мать. Лицо той стало каменным, похожим на маску, но девочка видела, что она зла. Гнев чувствовался в её зажатых кулаках, в её прямой спине, в её тёмном взгляде.

– Не смей так говорить.

– Посмею! – вырвалось у Дуни неожиданно громко. – Посмею говорить всё, что мне захочется! Вам всё равно плевать на меня, вы носитесь только с этим мелким, у которого что-то не то с головой! А на дочь вам плевать! Вы даже про подарок на её дэрэ не помните!

Геша всё ещё не отцепился от сестры, но теперь смотрел как-то затравленно-виновато. Он не плакал, но нижняя губа опасно подрагивала. Мать же наоборот была будто спокойной версией Дуни – злилась до невозможности, но молчала.

– Дуня.

Девочка шмыгнула носом и выскочила, хлопнув дверью. Ей было всё равно, что Геша мог по инерции, всё ещё держась за футболку, потянуться за ней и упасть, стукнуться, врезаться прямо в резко закрывающуюся железную дверь.

На секунду, правда, она всё же представила, как он плачет спустя пару мгновений, когда придёт полное осознание боли. Сердце жалобно сжалось, но другая её часть клокотала от злости на этого мелкого, на родителей и на бабушку.

Все будто сговорились со дня его рождения. Обожали его, лелеяли, носились с каждым его шмыгом, чихом и кашлем. Причитали, что Дуня была в его возрасте с богатырским здоровьем. Но всегда говорили это с какой-то опаской, будто это знак.

Дуня ничего не понимала – пыталась влезть в суету, царящую вокруг, но всегда будто была лишней деталью. Не подходила краями, не вставала ровно – то слишком узко, то слишком свободно.

Она знала – проблема в этом маленьком уродливом существе, орущем по ночам, с очередной болячкой. Потом он подрос, стал симпатичным белокурым малышом, но болел также часто.

Дуня любила его, возилась с ним, забыв все свои куклы. Но он был живым, непредсказуемым, к тому же оказался не её личной куклой, которую можно спрятать в ящик вечером и убежать к родителям в тёплые объятия. Теперь родители будто её задвигали в тёмное пространство и уходили с Гешей в свой особый мир.

Все подружки радовались Геше, потому что он был не таким, как их собственные братья и сёстры – более милым, спокойным, делал какие-то причудливые вещи, не бесил и не капризничал. Дуня думала, что с братом просто что-то не так – у него правда были проблемы с реакцией, но он рано научился говорить и даже немного читать и считать, обожал головоломки и решал их быстро и нестандартно.

С ним было что-то не так, и это каким-то образом понимали все. Мать с отцом перешёптывались, бабушка чересчур сюсюкалась, а Дуня лишь пыталась понять, что же с ним такое.

Дуня шла по привычным дворам, перешагивая трещинки, и думала, что нормальный мальчик возраста Геши не такой. Более громкий, бешеный, неуправляемый, более… Нормальный. А Геша считает трещинки, изучает их вплоть до миллиметра, видит в них определённый рисунок, а потом танцует вокруг них какой-то магический танец.

Это вечное невысказанное «не так» будто ставило клеймо на Дуне. С ней-то всё так. С ней не надо высиживать минимум раз в месяц очередь в поликлинику, так часто садиться на больничный, выискивать новые интересные задания, читать что-то. С ней проще – вот она громкая, бешеная, неуправляемая. Нормальная.

Мама как-то сказала, что Дуня справится как-нибудь сама, а Геше нужна забота.

Дуня тогда сжалась в клубочек за дверью и закрыла глаза так сильно, пока всё под веками не покраснело от усилия и не ослепило её. А ночью смотрела в потолок и думала об этих словах и о том, что было бы, если бы она вышла из-за двери. Мать бы извинилась? Устыдилась бы?

Что бы тогда было?

Дуня шла и думала, что действительно о себе позаботиться сама. Она нормальная. А Геша – нет.

Геша был похож на какого-то ласкового кота. Постоянно лез обниматься, обожал целоваться и целовать, подлезал в осенние холодные утра под тёплое одеяло, сворачиваясь клубочком прямо у плеча. И постоянно к Дуне – не к родителям. Любил её до одури и показывал это так, будто она его приютила и спасла от голодной смерти.

Девочка неожиданно остановилась у шумной трассы. За спиной – привычные дворы, дома и улицы. Там можно кругами ходить по небольшому району, не возвращаясь домой ещё пару часов. Впереди, через дорогу, лес. Высокие тёмные сосны, погнутые у края дороги берёзки и мелькающие где-то в темной глубине тропинки ели. Невиданная тишина, отсутствие криков и призрачная надежда навсегда потеряться.

Лишь бы только не домой. Лишь бы не видеть грустное лицо Геши, его жалобные глаза, не чувствовать его утешающие объятия.

Прости, сестра, что я есть и порчу твою жизнь с первой секунды своей.

Дуня бесстрашно перебежала дорогу. Свист машин остался позади. Девочка свернула с привычной тропинки налево, уходя вглубь леса. Ей не хотелось домой. Она не знала, что страшнее – жалость брата или это противное чувство внутри – прожигающей зависти и щенячьей любви одновременно.

Когда принесли свёрток и Дуня увидела любопытные серые глаза брата, то ей захотелось расцеловать это маленькое создание от радости. Она помнила, как гладила живот матери, ложилась ухом и слышала какое-то нечто, толкуя каждый звук как речь ещё не рожденного брата.

Дуня помнила, как обнимала его – горячего, температурного, а мать в слезах, с дрожащими руками, звонила в поликлинику. И сама Дуня тоже плакала, не понимая, как такой маленький хрупкий человечек может так страдать.

Если Дуня сейчас увидит брата, то расплачется от собственной дурости, злости и ненависти. А ей хотелось злиться.

Она имела полное право злиться. За отсутствующий первый класс, за проигнорированные грамоты, за пропущенные родителями собрания, которые ей припоминали на следующий день так, будто это она виновата.

За собственные болезни, когда она плакала от горячей тяжёлой головы и никто не приходил к ней.

За конфету, которую бабушка без спросу отдала брату.

За телефон, который Дуня грезила поменять на более новый и современный, чтобы не слушать идиотских шуток одноклассников про бедность.

Она имела право злиться.

И она злилась.

Тропинка сужалась, терялась, непротоптанная, в траве, петляла и вела в самые заросли папоротника, а дальше – в тот участок леса, где деревья росли так близко друг к другу, что солнечные лучи почти не проникали сюда. Казалось, что это было тёмное царство, мрачная чаща где-то вдали от реки, дороги и привычных мест.

Ветер завывал всё громче, а небо стремительно темнело. Ещё пару шагов, думала Дуня, и я окажусь в полной мгле среди этих деревьев. Ей казалось, что в глубине этого странного места мелькают неясные тени, но из-за близко стоящих стволов разглядеть их было нельзя. И Дуня просто шла и шла, шмыгая носом, и не обращая внимания на слёзы.

Она пыталась представить, как будет выглядеть это место ночью. Щупала стволы молодых сосен, переступала через редкие пеньки, раздвигала аккуратно траву и листы папоротника, боясь наступить в муравейник. Тропинка давно исчезла. Так далеко Дуня не заходила.

Она шагала всё дальше и думала о том, как бы отреагировал на это место Геша. Как бы он шёл, оглядывался вокруг, дивился полутьме средь бела дня, переплетающимся веткам слишком близко стоявших деревьев.

И Дуня шла и думала о том, как привести сюда брата, показать ему это место

и увести прямо в самую темень дать ветвям сойтись за их спинами и навсегда поглотить в этом непроходимом бору

и послушать его очередные выдумки про ведьм и говорящие деревья,

оставить навсегда под вечными хмурыми тучами и меж колючих иголок цепляющихся за одежду а в случае побега впивающихся в глаза

которыми брат бредил с момента просмотра второй части «Властелина колец».

приведи его прямо сюда завтра приведи дай его поглотить забрать себе отдай его этому месту

Дуня замерла, оглядываясь по сторонам. Сердце бешено колотилось в груди. Ветер вроде прекратился, но слышался то далёкий треск, то шелест вокруг, который казался шёпотом, и даже иногда угадывались слова.

прямо сюда где стоишь он не выберется сам ты ведь знаешь он не вернётся назад он заблудится и потеряется навсегда оставь его нам здесь

По спине пробежал холодок. Дуня обернулась, пытаясь понять, действительно ли кто-то есть рядом или движение, уловленное краем глаза, – плод воображения.

завтра сюда завтра сюда завтра сюда завтра сюда

приведи

приведи

приведи

Дуня вздрогнула, закрыла глаза и покачала головой. Шёпот стихал. Постепенно вокруг воцарилась тишина. Воздух казался разряженным и душным. Дышать становилось тяжело.

– Завтра сюда, – пробормотала Дуня.

Если не будет брата, то к ней подойдут ночью в разгар температуры, дадут конфету, купят телефон, обнимут, примут, похвалят. Если не будет брата, то она будет любимой, единственной, важной.

Если не будет брата, то будет она. Наконец-то будет она.

Дуня не помнила, как пришла домой. Её мутило всю дорогу, трава под ногами казалась сплетённым бесконечным полотном, пока не появилась старая тропинка с выглядывающими из-под земли гладкими камнями и толстыми кореньями. Именно она, наконец, вывела на большую привычную тропу с мусором по краям. А там – свист машин и звук капель дождя, падающих на асфальт.

Дуню бросало то в жар, то в холод, желудок сворачивался от боли, что-то жгло в гортани, раскалывалась голова. Её шатало, и казалось, что вот-вот вывернет наизнанку. Не останется ни подгоревшего куска омлета, ни приторно-сладкого чая бабушки. Образуется какая-то зияющая дыра посреди тела, и будет долгожданное облегчение.

Но её не рвало. Она просто шла упрямо домой, стараясь не сбиться с пути. Смотрела на трещинки, на траву, слышала отдалённые голоса людей и смех детей, но не поворачивала голову.

Дома отказалась от ужина и заперлась в душе. Мать с ней всё равно не разговаривала – уже не от злости, а от обиды и одновременно от стыда. Отец слишком устал, чтобы обращать внимание на что-то. Геша обеспокоенно старался ухватить за руку, обняться, как-то прикоснуться и что-то сделать, но сестра его не замечала.

Под струями воды становилось будто бы легче, но сразу после захотелось спать. Дуня завалилась с мокрой головой на кровать, закуталась в одеяло и закрыла глаза. Так начало ещё больше крутить, все звуки будто пропустили через противный фильтр.

Постепенно она уснула, но во сне будто снова оказалась в том экскурсионном автобусе в пятом классе, где её мутило все два часа поездки. А вместо весеннего пейзажа за окнами был смеющийся Геша, который причудливо танцевал рядом с разрисованной шиной. Сзади стояли соседки, но не было слышно их умильных разговоров. Только шёпот:

приведи его к нам завтра приведи прямо в темень приведи сквозь цепкие ветки и отдай нам его отдай навсегда

 

Вся ночь показалась кратким мигом, мгновением между тем, как Дуня укрылась одеялом и тем, как звуки с кухни проникли в её голову за секунду до пробуждения. Шум воды, противные мультяшные голоса из телевизора, уставший свист чайника, стук тарелок, скрип старого кухонного гарнитура… Дуне не надо было находиться на кухне, чтобы различить каждый из этих звуков. Они въелись под кожу и стали её частью, как и она, должно быть, их.

Но сейчас она ощущала себя до странного пустой и полой. Словно пластмассовая дешёвая кукла с рынка, внутри которой шумят надоедливые мелкие шарики, перекатываются туда-сюда из-за смены положения и невероятно бесят.

Дуня вошла в кухню, когда манка уже стояла на столе, а рядом – открытая банка варенья. Геша уже начал размешивать кашу так, чтобы вышла темно-бордовая спираль.

Мать коротко взглянула на неё, поспешно села и начала накладывать себе варенье. Дуня поняла, что вчерашний день стал очередным воспоминанием. В этой квартире утро не было мудренее вечера, оно было поводом забыть любой вечер с проблемой, любой возникший при жёлтом свете ламп вопрос, чтобы утром сделать вид, будто ничего и не было. А жизнь будет продолжаться, невысказанные слова и обиды будут прятаться по углам, в сгибах одеял, пока однажды все комнаты не заполнятся до краев и не взорвутся от этой тишины.

Мать не устраивала скандалы, она просто игнорировала их. Ведь если ты не будешь говорить о проблеме, то, возможно, однажды она исчезнет сама.

– Папа кое-что придумал, – сказала мать после продолжительной паузы.

Дуня выдохнула. Внутри что-то стремительно закипало, мешая дышать.

– Всё будет хорошо, – сказала мать.

Этих слов недостаточно, подумала Дуня. «Всё будет хорошо» – это не обещание. Это как передвинуть шкаф, чтобы скрыть пятно на обоях. Так не работает.

Мать будто чувствовала, как постепенно поднимается внутри Дуни огромная волна раздражения, поэтому замолчала. Будто знала, что ещё слово-два – и всё выплеснется прямо на неё.

Но всё же мать не удержалась и неловко коснулась руки дочери, выдавив призрак улыбки. Дуня ошарашенно взглянула на неё. Геша перестал возить ложку туда-сюда и начал есть. Он не смотрел ни на мать, ни на сестру, игнорируя вновь вспыхнувшее молчаливое недовольство. Для него никого не существовало на кухне. Отчего-то это раздражало больше, чем неумелое детское вмешательство. Лучше скажи что-нибудь, прерви эту немую сцену, чем совсем не замечай её. Раздели этот момент с нами, чтобы мы не утонули в этой странной смеси злости, раздражения и вины.

Но Геша не вмешивался.

Мать спешно доела свой завтрак, стараясь не замечать редких колких взглядом дочери. Быстро встала со своего привычного места – отсюда удобно вскакивать, чтобы что-то принести, унести, убрать. Всегда сидела вполоборота, чтобы не совершать лишних разворотов, всегда с готовностью как можно быстрее выйти из-за стола. Низкая, худая, с жидкими волосами, неаккуратно собранными в хвост, в замызганном фартуке и с кругами под глазами. Дуня разглядывала её иногда и спрашивала себя, почему некоторые вещи не исчезают, даже если переодеться, накраситься и сделать красивую прическу.

В какой-то момент её мама из улыбчивой и тихой, но тёплой и доброй женщины превратилась в кого-то уставшего и вечно виноватого перед кем угодно. Она извинялась всем своим видом за что-то неизвестное, всегда старалась вести себя тише прежнего, чтобы только её не заметили. Будто от прежнего домашнего и родного образа осталась тень – невзрачная и ожидающая подвоха на каждом углу.

Это общее ощущение затравленности витало в воздухе рядом с ней. Не спасали ни лёгкий макияж, ни другая одежда или причёска. Просто на всех школьных мероприятиях Дуня представляла, что мать видят именно такой, и ей становилось стыдно, неловко и горько.

И самое смешное – обидней всего было то, что мать сама её боялась. Ведь Дуня – сплошной подвох, острый угол, абсолютно другой склад характера, какой-то взрывной холерик в самой непостоянной фазе развития. А значит – опасность.

Так и жили. Дуня злилась, а мать – боялась и извинялась.

За Дуню.

За Гешу.

За себя.

Дуня отчаянно скучала по тем временам, когда они проводили больше времени рядом, не боялись близости, не стеснялись друг друга. Сейчас это происходило так редко – когда обе будто стряхивали накопившиеся обиды и противоречия и вновь могли гулять по магазинам, готовить по бабушкиным рецептам и говорить о чём угодно.

Но всё это растворялось, становилось далёким воспоминанием уже на следующий день.

А после появлялась какая-то жгучая злость. И на мать, и на то, что в сознании есть два образа: тот, что ходит по квартире – и что-то неуловимое, «прежняя мама». Вечная раздвоенность. Вечером – рулет по старому рецепту бабушки, а утром тишина за завтраком и ожидание подвоха. Будто кто-то провёл черту «до» и «после», разделил чёткой границей безмятежность и время холодной войны и молчаливых сражений.

И если об этом не говорить, то этого будто бы и нет. Но оно было, зудело под кожей, наполняло злостью капля за каплей.

Вот оно «до» – на кухне, когда маленькая Дуня стояла на табуретке, помогая мешать тесто.

Вот оно «после», когда Дуня сидела на этой табуретке, никакого больше теста, только остывшая манка, капли варенья на старом столе и приглушённый звук телевизора.

И мамы тоже две – одна улыбается, а вторая поспешно встаёт из-за стола, чтобы не встречаться взглядом с дочерью.

Капля за каплей.

– Можно, мы пойдём в лес?

Мать обернулась, Геша наконец взглянул на сестру. А Дуня пыталась понять, как можно слышать свой голос со стороны. Слова вырвались будто сами собой, без её желания. Огромный пузырь злости и раздражения лопнул, оставив после себя один страх.

– Туда, где сосиски? – Геша взглянул на Дуню. – Туда?

Он внезапно оживился, оставив окончательно попытки доесть кашу. Мать наоборот замерла, будто не могла решить, что же ответить. На её лице Дуня видела какое-то сомнение, неясный страх, который тревожил, но не имел чётких очертаний. Впервые так захотелось услышать тихое твёрдое «нет». То самое «нет», из-за которого Дуня могла не на шутку вспылить, но много позже осознать, что это намного правильней «да».

Скажи, пожалуйста, нет.

– В лес – это где мы жарили сосиски? – не унимался Геша. – И бабочки? Семейства диких бабочек?

– Нет, – опять сказала Дуня, не чувствуя свой собственный голос. – Чуть подальше, но рядом с дорогой. Там очень красиво, тебе понравится.

Дуня ощущала себя той самой глупой игрушкой – нажмёшь на живот, и будет звук. Кто-то сейчас невидимой рукой нажимал – а она говорила всё это. Даже не она, что-то внутри, говорящее её голосом, заставляющее улыбаться и врать о чём-то неясном.

Кто засунул в неё этот механизм и как его отключить?

Мать вздохнула, машинально вытерла сухие руки о фартук и кивнула.

– Хорошо, – сказала она. – Только вернитесь до обеда. К вечеру обещали дождь.

– Лес! – Геша спрыгнул со своего места и стал изображать походку энтов – вальяжно и нерасторопно шагал сквозь кухню и потом по коридору. – Мы идём в лес!

Он смешно растягивал слова, отчего мать на пару секунд залюбовалась им и вновь стала похожа на прежнюю себя.

Она согласилась, ответила злосчастное «да». Слишком короткое слово, невозможно застрять в середине слога, недоговорить, споткнуться. Дуня ощущала, как внутри опять что-то закипает – поставили счётчик до нового взрыва.

Геша неумело рылся в большом шкафу на своей полке, пытаясь найти нужную ему футболку. Он бормотал что-то про динозавров. Дуня надеялась, что нужная футболка – в стирке или хотя бы мала. И все её вещи тоже в стирке, порваны или малы.

Только нужная футболка упала на пол, а Дунины вещи, как назло, были в идеальном состоянии.

В полутьме коридора она понадеялась, что сейчас-то мать точно передумает. Чувствовалась её тревога, непонятные опасения и страхи, которые она не озвучивала. Но Дуня их понимала и надеялась, что сейчас будет тот миг, когда они поймут друг друга по взгляду. Мать покачает головой, виновато прикусив губу, а Дуня пообещает расстроенному Геше почитать «Гарри Поттера». И никто не выйдет за дверь, не спуститься по ступеням и не откроет тяжёлую подъездную дверь.

Все останутся дома.

В безопасности.

Только мать молчала, Геша обувался, а Дуня не могла найти себе места от отчаяния.

– Удачи, – сказала мать, целуя сына в макушку и обнимая дочь. – До обеда.

– Пока-пока! – сказал Геша, смешно взмахивая рукой. – Не бультыхайся зазря!

Когда достаёшь в кепке маленьких рыбок из воды – они неистово извиваются, бультыхаются. И не будет им спокойствия, пока вновь не опустишь их в воду, туда, где спокойно.

Мать – бультыхалась. Ей не хватало воды, но она делала вид, что всё хорошо. Кажется, ради Геши.

А Дуня просто задыхалась, не в силах повернуть ключ и открыть дверь.

Сквозь серо-молочные облака изредка проглядывали голубые куски неба и даже солнечные июньские лучи. Но дворы всё равно были непривычно пустыми. Куда делись все этим мамы с колясками, мелкой ребятнёй, бабушки и подростки, снующие туда-сюда без дела на каникулах? Будто все в этот день не совладали с необъяснимой тревогой и поэтому не вышли проветриться. Остались дома за закрытыми дверями, ощущая безопасность в четырёх стенах.

Дуня надеялась, что Геша это заметит, задумается и не захочет никуда идти. Но он будто не замечал, что в этом тёплом приятном дне есть что-то фальшивое и опасное.

– Там будет Леший? – интересовался Геша. – Лес большой, там ведь должен быть Леший.

– Он есть, но прячется от любопытных глаз, – на автомате отвечала Дуня, действуя будто по заданной программе.

– А ведьмы? Мы найдём настоящих ведьм?

– И они, и другие лесные жители. Только они боятся нас, людей, их надо убедить, что мы только с добрыми намерениями.

Геша зачарованно шёл по протоптанной сквозь небольшую полянку дорожке.

– А мы с добрыми на-ме-ре-ни-я-ми? – спросил он, перешагивая большой камень в земле.

– С другими лес нас и не пропустит.

Пожалуйста, замолчи, прекрати говорить, это не твои слова. Совсем не твои слова.

– Тогда всё хорошо, – сказал Геша, остановившись. – Тогда мы пройдём.

Он взял Дуню за руку, потому что вот-вот они должны были подойти к дороге. Шум машин уже был слышен. Дуня надеялась, что поток фур, грузовиков и легковушек отпугнёт Гешу своей скоростью и громкостью. Ей так хотелось, чтоб у дороги он замер и попросил вернуться домой. Плевать на Лешего, ведьм и прочих. Только бы подальше от этого леса.

Но он радостно раскачивался на ногах, перенося вес то на пятку, то на носок, и с интересом наблюдал за быстрым движением. Они ждали момент, когда поток схлынет и можно будет быстро перебежать дорогу. Дуня хотела, чтобы такого момента не было.

Но движение спустя минуту стало спокойней. Они перебежали дорогу, держась за руки, и остановились у самой кромки леса. Оба застыли, не решаясь сделать ещё один шаг.

Дуня хотела развернуться и убежать прочь, только бы не заходить в тени деревьев, не идти по тропинке куда-то вглубь, не слышать этого шелеста ветра. Или, быть может, чьих-то голосов.

Геша стоял в ожидании, вглядываясь вдаль, предвкушая небольшое приключение, где главными помощниками будут хорошее воображение и тени деревьев.

Сзади с оглушительным свистом промчалась очередная фура, отчего порыв ветра показался ещё сильнее. Дуня, чтобы устоять на ногах, машинально сделала шаг вперёд, а за ней ступил и Геша.

Убегай, пожалуйста, убегай.

– Нас чуть не сдуло! Ты нас спасла, Дуня! – воскликнул Геша.

Он радостно взглянул на сестру. Дуня же вдруг почувствовала себя вновь пустой, будто внутри остался скупой список автоматических действий и прописанный сценарий с определённым репликами. Только иди, поворачивай, кивай, подчиняйся.

– Пойдём, пойдём, пойдём! – Геша в возбуждении тянулся к лесу.

А Дуня, как назло, знала дорогу.

Они сошли с тропинки налево, а Дуне казалось, что дорога отпечаталась в голове. Она знала каждый цветок, каждую ягодку, каждую травинку. Слышала каждый треск, каждый стук клюва дятла где-то правее и выше. Знала каждый листочек и каждую иголочку. Она шла и чувствовала этот путь внутри себя, потому что не чувствовала больше ничего.

Ни себя, ни тёплой ладони брата, который послушно шёл сзади, не отставая на шаг. Дуня отвечала что-то невпопад каким-то незнакомым для себя голосом, а Геша, словно в дурмане, следовал за ней, не чувствуя ни страха, ни подвоха.

Дуню слегка мутило, а все цвета будто стали ярче. Глаза от этого болели, а живот скручивало. Воздух казался тяжелым и душным, и каждый вдох давался силой.

Она чувствовала, как исчезает, растворяется в неприятном ощущении головокружения и тошноты, но главное – в жгучем чувстве в груди. Это было похоже на рану, которую неаккуратно задели, поэтому она вновь вскрылась и кровоточила. Заново, с новой силой, не давая ни минуты покоя.

Внутри что-то болело и горело, вызывало злость, заставляя забыть всё на свете. Это чувство было сильнее Дуни, и оно побеждало. А Дуня тонула в собственном страхе и боли.

Перед тёмной рощей всё затихло. Опять не осталось ничего. Дуня чувствовала себя выжатой и уставшей. Будто она сделала всё, что надо. Осталось совсем чуть-чуть. Она смотрела на чарующую полутьму впереди, но не могла заставить себя сделать ещё один решающий шаг.

Геша отпустил её руку. Тепло от его ладони начало стремительно исчезать. Брат зачарованно смотрел на стоящие близко деревья, пытался пальцами прикинуть самое большое и самое маленькое расстояние между ними, вглядывался в полумрак, который царил дальше, и не мог устоять на месте от нетерпения.

– Мы пойдём туда?

Дуня почувствовала, как внутри что-то ломается.

Нет, мы пойдём домой, и никогда больше не придём сюда, ни под каким предлогом, ни за что на свете.

– Да.

– Пойдём! Пойдём! Пойдём!

Дуня хотела взять его за руку, но он побежал вперёд. Ей стало не по себе. Она пошла быстрым шагом, стараясь успеть. Взглядом следила за светло-зелёной футболочкой, пытаясь не потерять её из виду за чёрными стволами деревьев.

Только сейчас она поняла, что чудом вчера не потерялась. Как она вышла?

Кто её вывел?

А кто – завёл их сюда?

– Я думаю, Леший там! – зелёная футболочка вынырнула вдалеке, указывая куда-то вправо.

– Да, – сказала Дуня, ощущая себя безвольной игрушкой. – Поищи в той стороне, а я в этой. Так больше шансов!

Геша замер. На секунду Дуне показалось, что он всё понимает. Ещё одно такое мгновение – и она бросится к нему, уведёт отсюда домой, где есть начатый «Гарри Поттер», печенье, и никакого надоедливого шелеста листьев в голове.

Но всё растворилось в душном застывшем воздухе. Геша развернулся, смешно взмахнул рукой и громко сказал:

– Тогда я туда!

– А я – туда.

Геша с полной уверенностью побежал в указанную сторону, а Дуня вдруг поняла, как же тихо вокруг. Настолько тихо, что в ушах неприятно звенело. С каждой секундой всё громче и громче.

Она смотрела в сторону, куда убежал Геша, но её уверенность таяла с каждой секундой. Точно туда? В ту сторону? Или в эту? Может быть, правее?

Господи, да куда же он пошёл?

Геша никогда не кричал, не звал на помощь, не спрашивал дорогу. Сидел на месте и ждал, когда его найдут. Однажды так и сказал, что лишняя беготня и паника мешают, надо лишь спокойно ждать.

Вот и сейчас он будет ждать где-то в этом непроходимом лесу. Будет сидеть на трухлявом старом дереве, пускать муравьев на руки, изучать паутинку толстого лесного паука, гладить папоротник. Пока тишина и полумрак этой странной рощи окончательно не сожрут его.

Дуня подалась вперёд, неловко шагая. Неожиданно под ногами появились корни, о которые она постоянно спотыкалась, а ветки с иголками лезли в лицо и били по щекам. Она то и дело убирала с лица и волос паутину, стряхивала паука, натыкалась на камни, незаметные в траве.

Почему-то идти дальше в лес было так трудно.

Дуня думала о своей комнате. Раньше там было просторно и светло, ей нравилось представлять, что однажды случится ремонт и станет ещё лучше. Старый массивный стол наконец-то заменят новым и удобным, как раз для школы. Вместо комода появится красивый шкаф с зеркалом и ездящими туда-сюда дверками, как иногда она видела в рекламе. И вместо старых выцветших жалюзи появится красивые шторы, пропускающие приятный солнечный свет по утрам.

Вместо ремонта появился Геша. Массивный стол переставили к окну, перекрыв доступ к подоконнику, рядом поставили огромный шкаф, чтобы туда вмещались вещи обоих детей. Жалюзи так и остались на месте, разрезая свет от ночных машинных фар на угрожающие полоски, проходившие по потолку.

Вместо красивой просторной комнаты появилась узкая, в которой поселился ещё один человек. Сначала опосредованно, вроде бы не претендуя на эту территорию, но потом наверняка – купили кровать.

Ночью они могли протягивать руки друг другу с самых краёв своих кроватей. Они переплетали пальцы в ночной темноте, и Дуня с радостью пересказывала сюжеты своих любимых мультфильмов, которые Геша ещё не видел. А даже если и видел, то его восторг всё равно был невероятным. Он слушал, не давая себе заснуть, впитывал каждую деталь и жил в этом мире из слов сестры несколько дней, находя в реальности что-то схожее.

Они расцепляли руки, когда совсем уставали, но не всегда переставали говорить.

Но в маленькой комнате их было двое. И там было тесно.

Дуня помнила, как однажды в истерике и со слезами на глазах пришла раньше с уроков, долго шепталась с матерью об изнывающем от боли животе, а потом захотела спрятаться в уютном мирке, проклиная себя за само существование. Но в комнате был Геша. Нельзя было ни уединиться, ни поплакать, ни объяснить совсем маленькому брату своей трагедии. Нельзя было от него и спрятаться.

Иногда хотелось побыть одной, иногда хотелось простора и чистоты, иногда хотелось какой-то свободы.

Но был Геша. Сидел, спал, лежал, читал, рисовал. Был Геша.

Он занял место во всех уголках квартиры. Здесь он сидит в комнате, а там, на кухне и по телефону – предмет разговора. Он был везде.

А Дуне не хватало места, воздуха под одеялом и облегчения после молчаливого плача.

Дуне хотелось свою комнату. Целиком и полностью. Только лишь её.

Она остановилась, не понимая, сколько прошла и в каком направлении двигалась. Дуня только сейчас заметила, что глотает слёзы. Горло раздирало от боли, а внутри что-то ломалось.

Ей иногда так хотелось свою собственную комнату.

И у неё, кажется, будет комната.

Неожиданно пустая комната.

От этого она разрыдалась ещё сильнее.

– Возьмите меня, – прошептала Дуня, сползая по стволу около дерева.

Локоть обожгло жёсткой корой. В ноги впились иголки от сосен и мелкие камни.

– Возьмите, – прошептала Дуня.

И слёзы с новой силой вырвались наружу вместе с криком. Потом воздух кончился, и ей пришлось судорожно вздыхать.

– Возьмите меня, – повторила она исступлённо, кое-как контролируя голос и соединяя звуки в слова.

Она опустилась и сжалась, впилась ногтями в землю и начала просто бить кулаками. Ей хотелось кричать, но не хватало ни воздуха, ни сил. Ей хотелось бить что-то, она сжимала кулаки, чтоб ногти впивались в ладонь. А потом обхватывала голову так сильно, что становилось больно. Руки как будто потеряли контроль, тело раскачивалось в истерике, кора впивалась в плечо и расцарапывала кожу, пальцы хватались за волосы.

Дуня чувствовала, как внутри что-то взрывается и умирает.

Всё внутри заполнилось до краёв, до ощущения, что ещё хоть что-нибудь – и она перестанет существовать, лопнет со смешным звуком как шарик в этом пустом лесу.

– Вместо него, – шептала Дуня. – Возьмите меня.

И где-то на языке осталось последнее, на что не хватило сил совсем: «Он мой единственный брат».

Они спали однажды вместе в обнимку, и Геша прижимался так, словно был замёрзшим после дождя щенком. Зарывался в плечо, подгибал ноги и прятался от всего света под одеялом сестры, будто это было самым безопасным местом в мире. На самом деле, думала тогда Дуня, перерыв в семь лет – это задержка в раю. Просто она опять не подумала, и её ноги унесли сразу вниз, а Геша осторожно готовился к этому прыжку. И пока готовился – прошло семь лет. Но они вместе, они что-то единое, неразлучное, сплетенное чем-то неведомым и непонятным.

Если в комнате не будет второй кровати, то к кому же тянуть руку? И разве есть что-то важнее цепких пальцев, которые обхватывают твою ладонь в темноте?

Он – её единственный брат. Не такой, ни на кого не похожий, странный, несуразный, смешной, добрый, мудрый, прекрасный. Единственный. Здесь и сейчас. И навсегда.

Дуня сглотнула, пытаясь вдохнуть, и поняла, что не может. Она попыталась зацепиться за дерево, встать, но без вдоха её била мелкая дрожь. Ужас сковал её, не давал нормально выпрямиться, сдвинуться, сделать хоть что-нибудь. В груди заболело, и постепенно будто исчезали пальцы и ноги. Дуня видела руку перед собой, но не могла не пошевелить, ни сжать её. Мир будто переставал существовать и стремительно темнел.

Прошло пару мгновений, прежде чем она поняла, что рука вовсе не её. Слишком маленькая и с вечно немного согнутым мизинчиком. Дуня пыталась усилием воли сжать кулак, чтобы убедиться окончательно – рука и вправду не её.

 

– Ты поранилась, – сказал голос.

По телу медленно начало разливаться тепло, застывшие напряженные мышцы постепенно расслаблялись и приходило осознание боли. Царапины на плече, ранки на коленке от мелких камней и корешков, неприятные ощущения на ладонях от ногтей.

Живительный вдох. Рука со смешным мизинчиком схватила её руку.

Тепло.

– Ты упала?

Дуня снова вдохнула, чувствуя себя собой, цельной, живой. Горло болело от каждого сглатывания слюны, а шея и ворот футболки промокли от слёз. Вся спина вспотела, и теперь от этого липкого неприятного чувства было прохладно.

– Я всё испортила, – прошептала она упавшим голосом, не в силах поднять лицо на брата.

Геша сам опустился на коленки и неловким движением подался вперёд, обнимая сестру за шею. От него пахло детским забавным шампунем. Дуня помнила, как он в магазине вцепился в девчачий тюбик и не отпускал, пока мать не сдалась и не купила. Ему хотелось такой, а если что-то вот так взбрело в его голову – не вытравишь, не вынешь, не изгонишь. Легче принять, согласиться, смириться с этим решением. Так просто надо.

– Я нашёл ведьму! – сказал Геша прямо на ухо.

Да, я прямо перед тобой.

– Она стояла передо мной, у неё были страшные когтистые руки и много-много пальцев, – продолжал мальчик. – Она была выше, хотела меня съесть и косточки не оставить.

Да, и косточки не оставить.

– Но потом ты пришла и напугала её, – в голосе почувствовалась улыбка. – И ведьма стала деревом, очень старым. На такие нельзя наступать.

Трухлявое дерево, прогнившая душа.

– Я никого не спасала, – прошептала Дуня, глотая слёзы. – Я была здесь, я привела тебя к ведьме.

Геша отстранился, прижался своим лбом к её, и покачал головой. Маленькой ручкой он утирал её слёзы и в этот момент казался таким взрослым и невероятно мудрым.

– Нет, ты спасла меня. Ведьма застыла от твоего взгляда, – сказал брат.

А потом обернулся и указал куда-то в сторону. Дуне понадобилось некоторое время, чтоб различить в тенях старое поваленное когда-то давным-давно грозой дерево. Его ветки издалека казались нечётким силуэтом в стиле гротескных иллюстраций. У Дуни была книжка с чем-то таким, кажется.

– Она увидела, что ты со мной, и стала старым деревом, – сказал Геша. – Я проверил.

– Это всего лишь дерево, – всхлипнула Дуня. – А я привела тебя к нему и напугала.

Она представила, как Геша мог заиграться, споткнуться и упасть на землю, удариться о трухлявый ствол, пораниться о старые раскидистые ветви. Ей стало страшно, она сжалась, а Геша потянул её за руку.

– Никаких ведьм больше нет, – сказал он. – Ты всех смогла прогнать!

Он улыбнулся.

– Никаких ведьм! – он крепко сжал ладонь сестры и потянул ещё сильнее.

В конце концов Дуня встала и отряхнулась. Красные коленки, испачканные шорты, промокшая футболка и лицо в слезах. Она улыбнулась, представив, как выглядит.

– Никаких ведьм, – повторила она и неожиданно ощутила приятную усталость.

Геша потянул её за собой, определяя безошибочно путь домой. Дуня почему-то это знала и послушно шла за братом, держа его за руку. Тёплая маленькая ручка. И постепенно это чувство передавалось ей, не давая озябнуть.

– Нет ведьм, нет ведьм, нет ведьм, – повторял Геша, пробуя подставить разные известные ему мотивы.

И с каждым разом что-то внутри Дуни крепло, обретало силу и заживало. Никаких ведьм – только испачканная одежда и осипший голос.

Никаких ведьм – только ясность в голове.

Никаких ведьм – привычные лесные звуки, мирные и приятные.

Дуня шла за братом и думала: куда делось ощущение страха и чувство, что она не контролирует себя, не отвечает за свои слова и не может остановиться. Оно будто растворилось в тот миг, когда пришёл Геша.

Ветер в лесу был приятным и тёплым, он игрался с листвой, и казалось, что он что-то шепчет. Но Дуня не хотела вслушиваться. Его слова бессмысленны. Да и кто поверит кому-то бестелесному и невесомому ветру?

– Нет ведьм, – повторял Геша. – Но есть пряники.

Дуня засмеялась.

– Какие пряники?

– Мама обещала купить пряники, – заметил Геша. – Твои любимые, мягкие, шоколадные. Чтобы ты не грустила. Она всегда покупает нам пряники.

Дуня улыбнулась.

– Пряники спасают от ведьм!

Послышался шум дороги. Машин будто стало меньше, отчего полегчало. Но как только они вышли из тени леса – Геша остановился, будто забыл нужное направление.

– Я не знаю, куда дальше, – признался он без тени смущения.

– Я проведу, – сказала Дуня.

Они крепко сжали руки друг друга, перебегая дорогу. За двумя полосами умеренно-быстрого движения лес казался таким далёким.

– Никаких ведьм, – прошептал Геша, не оглядываясь.

Никаких ведьм, только шоколадные пряники и ссадины на коленках.

Никаких ведьм, только приятный июньский ветер, щекотавший щёки.

Никаких ведьм, только тесная комнатка и близко стоящие кровати, с краёв которых можно ночью протягивать друг другу руки.

г. Челябинск

========================================================

 

Марина КАЛМЫКОВА. РАССКАЗЫ

 

ПРОЩЕНИЕ

 

«Как много кувшинок, – думала Анна, разглядывая гладкие, блестящие листья, укрывавшие пруд плотным зеленым одеялом. – И как тихо! Даже чаек не слышно…».

Тишина давила, а кувшинки, которых в этом году было действительно много, гораздо больше, чем в прошлом, навевали какое-то неприятное чувство одиночества.

«Не могу больше здесь находиться. Тошно. В городе лучше. А здесь… Еще немного, и сойду с ума... Не хотела ехать, чувствовала, что это слишком для меня. Опять же покупатель…».

– А Молли найдется? – прервала ее мысли Лиза.

Анна взглянула на свою пятилетнюю дочь. Та, подперев колени руками, сидела в двух шагах от нее и наблюдала за двумя водомерками. Ловкие, стремительные, они словно конькобежцы по льду скользили по водной глади, свободно обходя любые препятствия.

– Не знаю, – устало ответила Анна и отвернулась.

Эти бесконечные вопросы… Как же она от всего устала! Ей вдруг захотелось стать кувшинкой. Лечь на воду и лежать тихо-тихо, затеряться среди других, и чтобы никто не обращал на нее внимания и ни о чем не расспрашивал.

Лиза больше не проронила ни слова. Она всегда улавливала настроение матери. Анне стало стыдно. Она попыталась отбросить гнетущие мысли.

–Ты не проголодалась? – спросила она. – Может, вернемся в дом?

Лиза капризно покачала головой.

– Поиграем в лото, порисуем? А хочешь, я дам тебе примерить свою шляпку?

– Пошли! – Лиза сразу повеселела. Она обожала наряжаться в мамины вещи.

Они сошли с берега и направились к своему дачному домику, белые стены которого уже проглядывали сквозь листву плакучих ив.

Домик был небольшим, но уютным, с мансардой и открытой терраской. Когда-то ее с двух сторон окружали аккуратные розовые и белые кусты гортензии, теперь же без грусти на цветы нельзя было и взглянуть. Там и сям пробились сорняки, которые выпалывать не было ни сил, ни желания – дом продавали.

 Муж подарил его Анне на десятилетие совместной жизни. Этот островок уединения, расположенный вдали от города, сразу же полюбился всей семье. Раньше все выходные они проводили только здесь, а теперь…

– Анна, Лиза, наконец-то вы вернулись!

Мать Анны, полная пожилая женщина с тонкой кисейной шалью на плечах, выбежала им навстречу.

– А я уже собралась вас искать!

– Что-то случилось, мам? – обеспокоенно спросила Анна.

– А что могло случиться? Ничего. Просто ужин стынет.

Анна поняла, что мать не хотела говорить при Лизе.

Они вошли в дом. С порога вкусно пахло булочками и мятным чаем.

– Лиза! Иди, вымой руки и переоденься, – сказала Анна.

Как только дочь скрылась в другой комнате, Анна обернулась к матери.

– Твой звонил, – коротко сообщила та.

– Что ему нужно на этот раз?

– Просит повидать Лизу.

– Нет. Так и передай, если еще позвонит. Он свой выбор сделал!

Анна нервно заходила по комнате.

– Аня, ребенок-то ни в чем не виноват! – На глаза бабушки навернулись слезы.

– Оставим этот разговор, – оборвала Анна. – Пока Лиза не услышала.

 

Анна никак не могла успокоиться. Каждое упоминание о бывшем муже приносило ей страдания. Прошло уже полгода, как они развелись, а боль всё не утихала.

«Как он мог так поступить? Неужели десять лет вместе для него ничего не значили?»

Сотню раз она задавала себе эти вопросы и не находила ответов. Ведь все у них было хорошо. Жили тихо-мирно, не ругались. Ходили в кино, читали друг другу книги по вечерам. Ей казалось, что они были счастливы! Потом родилась Лиза. Он был так горд – всегда мечтал о дочери. И вдруг в один миг всё рухнуло, словно лавина накрыла с головой. А что осталось на поверхности? Боль и обида.

Опять вспомнился тот проклятый вечер. Они проводили новогодние каникулы здесь, на даче. Лиза каталась во дворе с горки, а Анна готовила ужин и ждала мужа. Он собирался забрать тёплые вещи из городской квартиры. Когда муж с бледным лицом вошел в дом, сразу стало ясно – что-то не так. Она еще подумала: не дай бог в аварию попал! Шел сырой снег, и дорога была скользкая.

Лучше бы попал! Тогда не было бы так больно!

Когда Анна спросила, что случилось, он сказал: «Я ухожу». Тарелка с супом, которую в тот момент она держала, выпала из рук и разбилась. Собирая осколки, Анна сильно порезала палец. Кровь капала на пол, оставляя следы, но она не обращала на это внимания. Всё вдруг стало как во сне.

Он попытался помочь забинтовать палец – она не позволила. На вопрос: «Почему?» ответил: «Влюбился». Потом вбежала Лиза. Увидела перепачканный кровью пол, испугалась и расплакалась. Отец принялся утешать её, а Лиза всхлипывала, бормотала, что потеряла Молли.

Молли – кукла, похожая на пупса. Отец подарил ее дочке на Новый год. Лиза всё говорила о том, как взяла Молли с собой на прогулку, а когда спохватилась, куклы рядом не оказалось. Потом, когда дочь успокоилась и уснула, он собрал вещи и ушел. Последние его слова были о Лизе, о том, как быть с ней.

– Ты сделал свой выбор! Забудь о том, что у тебя есть дочь! – крикнула она тогда из последних сил, захлопывая перед его носом дверь. Потом опустилась на пол и разрыдалась.

Утром приехала бабушка. Успокаивала, мол, все наладится, он одумается, с кем не бывает.

– Нет, предательства не потерплю! – ответила она категорично.

Потом полдня искали Молли. Лиза ни в какую не хотела уезжать без куклы. Но той нигде не было. Неудивительно, снег шел весь вчерашний день и всю ночь. Лиза плакала, практически билась в истерике. Сдалась ей эта кукла! У нее их столько… Пришлось пообещать, что вернутся на дачу весной, как только растает снег, и обязательно отыщут Молли.

Весной вернуться не получилось – слегла бабушка. Приехали только к концу лета. Куклу так и не отыскали, зато нашли покупателей. Семья по соседству, арендовавшая домик на лето, решила купить их дачу.

 «Может быть, другим повезет больше. И они будут здесь счастливы».

 

Послышался скрип открывающейся калитки. Анна посмотрела в окно и увидела соседа – плотного мужчину в футболке и шортах. Он привязывал к забору за поводок своего пса, длинноухого спаниеля, который путался у него под ногами. Увидев в окне Анну, мужчина помахал ей рукой.

– Кто там? – спросила бабушка, выглядывая из-за оконной занавески.

– Покупатель.

Мужчина уже стоял на пороге.

– Здравствуйте. Вот, зашел спросить: не передумали продавать?

– Здравствуйте. Проходите, – пригласила бабушка. – Мы как раз собрались сесть за стол.

– Благодарю, но я уже поужинал. Так что насчёт дома?

– Всё в силе, – ответила Анна. – Мы не передумаем, не сомневайтесь.

– Просто уж больно место замечательное… От того и волнуюсь.

В это время в комнату вошла Лиза. Она взглянула на гостя и тут же закричала:

– Это же Молли!

Женщины с недоумением посмотрели сначала на девочку, потом на мужчину.

– Ах, да! Мой пес нашел её возле вашего дома, в кустах. – Мужчина протянул куклу девочке. – Правда, она немного запылилась…

Но Лизе это было неважно, она радостно схватила игрушку и прижала к груди.

– Ничего, сейчас мы ее вымоем, и будет, как новая, правда, Лиза? – с улыбкой проговорила бабушка.

– Правда-правда! Накупаем! Бабушка, скорее неси воды!

Бабушка и внучка тут же принялись хлопотать над куклой.

– Спасибо за находку, – поблагодарила Анна гостя. – Вы даже не представляете, как вы нас обрадовали! Дочка потеряла эту куклу ещё зимой. Я думала, забудет, а она помнит.

– Ну вот и хорошо, – улыбнулся мужчина. – Я тогда пойду. До свидания.

– До свидания.

Анна закрыла за ним дверь и посмотрела на Лизу, которая с куклой в руках стояла над тазиком и ждала, когда бабушка нальет в него воды. И вдруг Лиза спросила:

– Мама, теперь папа вернётся?

Анна замерла. Вопрос был настолько неожиданным, что она не сразу нашлась, что ответить.

– Почему ты так решила? – осторожно спросила Анна.

– Он ушёл, потому что рассердился. Ведь я потеряла куклу.

Анна посмотрела на мать, которая застыла с ковшом в руке. Обе не понимали, о чём говорит Лиза.

– Кто тебе это сказал, милая? – Анна подошла к дочке, опустилась перед ней на колени и обняла за плечи.

– Ты.

– Когда? – сердце Анны сильнее принялось отбивать удары.

– В тот вечер, когда палец порезала. Я проснулась и спросила: «Где папа?». А ты сказала, что он ушёл. А еще ты сказала, что ему нужна новая кукла. А старые больше не нужны.

– Лизонька! – воскликнула Анна и крепко сжала дочь в объятьях. – Ты всё не так поняла. Прости меня, мой маленький ангел. Папа не сердится на тебя.

Девочка наморщила носик и спросила:

– Тогда почему он больше не приходит ко мне?

– Он придёт. Я обещаю!

Рыдания вырвались из груди Анны. Лиза, видя, как плачет мать, тоже начала всхлипывать.

– Девочки мои! – бросилась к ним бабушка.

Так они стояли, обнявшись, и плакали каждая о своём. Анна из-за того, какую боль причинила дочери. Лиза плакала, потому что плакала мама. А бабушка, потому что видела, как страдают два самых дорогих ей человека.

 

ОГРЫЗОК

 

Как-то летним днем я сидел на балконе и читал книгу. Погода была прекрасная, солнечная, с легким ветерком, проникавшим через распахнутые настежь окна.

Вдруг, откуда ни возьмись, залетел огрызок. Обычный огрызок от яблока. Я отложил книгу, поднялся и посмотрел, кто это хулиганит. Оказалось, что это мальчуган с третьего этажа. Смуглый такой, мордастый, стоит на балконе и уплетает за обе щеки яблоки, а огрызки бросает вниз. Я сделал строгую мину и погрозил ему пальцем. Он смутился и тут же скрылся из вида.

Только взялся за чтение, как ко мне вновь прилетел огрызок. Я вскочил и высунулся с балкона – мальчуган жевал яблоко и ехидненько так на меня поглядывал, видно, проверял на прочность.

– Эй, мальчик! – крикнул я ему. – Вот сейчас пойду и пожалуюсь твоим родителям!

Он тут же спрятался за парапетом.

Какое-то время все было спокойно. Я уже поверил, что мои угрозы подействовали, как вдруг сверху спикировал очередной огрызок и приземлился прямо у моих ног. Тут уже я не выдержал! Мигом бросился в подъезд, взбежал на третий этаж и позвонил в соседскую квартиру. Мне долго не открывали. Между тем за дверью слышался какой-то шорох. Наверное, хозяева раздумывали, открывать или нет. Я решил просто так не сдаваться и продолжал трезвонить. Наконец дверь открылась. На пороге стояла молодая особа в экстравагантном леопардовом халате, по-видимому, его мать.

– Вам кого? – спросила она, пристально вглядываясь мне в глаза.

– Добрый день! – начал я как можно доброжелательнее. – Меня зовут Александр, я ваш сосед с первого этажа. Попросите вашего сына не бросать с балкона огрызки.

– Вы не по адресу, – отчеканила женщина. – У меня нет сына.

Надо признаться, вся моя доброжелательность вмиг улетучилась, а от пятен на ее халате зарябило в глазах. Тем не менее, я продолжал вести себя учтиво.

– Не знаю, кем он вам приходится, братом, племянником, – произнес я, – в общем, попросите ребенка не бросать огрызки. Они попадают на мой балкон.

– Вы что-то перепутали, у меня нет никаких детей! – с раздражением бросила она и захлопнула дверь перед моим носом.

«Вот так семейка! – подумал я. – Что мать, что сын – одного поля ягоды».

С изрядно подпорченным настроением я вернулся к себе. Вышел на балкон закрыть окна. Воображение рисовало наглую ухмылку на мордастой физиономии мальчишки, а как иначе, ведь ему все сошло с рук! Но когда я взглянул на соседский балкон, он был пуст…

Прошло несколько дней. Я уже и думать забыл про эту историю, как вдруг наткнулся на того самого метателя огрызков. Возвращался вечером с работы, и ко мне в руки прилетел мяч. Это мальчишки во дворе играли в футбол. Я уже хотел его отдать подбежавшему ко мне пареньку, но вдруг понял, что это мой недавний знакомый. Мальчуган, видно, тоже меня узнал, поэтому жалобно протянул:

– Дяденька, отдайте мячик!

– Нет уж, приятель, прежде навестим твою маму!

Я указал ему на подъезд, он шумно вздохнул, но все же пошел. Мы поднялись на третий этаж, и я позвонил в дверь. Открыла та же мадам в том же жутком леопардовом халате.

– Опять вы? – недовольно проронила она.

– Вот, привел вашего сына, – сказал я с улыбкой, понимая, что теперь припер ее к стенке.

– Что за глупости? – разозлилось женщина. – Это не мой сын. Я же вам сказала, у меня нет детей!

– Как? – удивился я, думая, не разыгрывает ли она меня. – А кто же тогда этот мальчик?

Мальчуган с опущенной головой стоял чуть позади меня и шмыгал носом.

– Понятия не имею!

– Но ведь я его видел на вашем балконе! Точно на вашем… Он ел яблоки, бросал огрызки…

С минуту мы просто стояли и смотрели друг на друга. Причем она смотрела на меня, как на душевнобольного.

– Может, это… я пойду? – неуверенно спросил мальчуган и уже повернулся, чтобы уйти, как женщина неожиданно громко крикнула:

– Стой!

Мальчик замер на месте и испуганно заморгал.

– Я, кажется, догадываюсь… Заходите! – она резко распахнула перед нами дверь.

Мы с ним переглянулись, а потом нерешительно шагнули в квартиру. Женщина провела нас на балкон. Там в двух пластиковых ведрах стояли яблоки. Одно из ведер было наполовину пустое.

– Твоих рук дело? – спросила соседка, кивком головы показывая на полупустое ведро.

– Простите, я больше не буду! – захныкал мальчишка.

– А я-то голову ломала, куда яблоки деваются! – засмеялась она. – Решила, что птицы таскают… Мама с дачи привезла, вот я их и выставила на балкон. Все думала, что с ними делать. Я ведь одна живу, готовить не для кого... А когда заметила, что яблоки стали пропадать, даже обрадовалась. Все мне меньше с ними хлопот…

– А как же ты на балкон пробрался? – спросил я, хотя уже и сам догадался – рядом на стене висела пожарная лестница.

– Вы меня отпустите? – жалобно спросил яблочный воришка.

– Отпустим, если пообещаешь больше не лазать по чужим балконам!

– Обещаю! – уверил он, расплываясь в улыбке.

– Ну, тогда иди, – я отдал ему мяч.

– Погоди, – спохватилась соседка. Она набрала яблок и рассовала их мальчишке по карманам. С улыбкой добавила: – Теперь можешь идти!

– Знаете, вам стоит подумать о безопасности, – сказал я, косясь на пожарную лестницу, когда мальчик ушел. – Могу помочь. У меня собственная фирма по остеклению балконов.

– Спасибо, я обязательно подумаю, – улыбнулась соседка. – Я ведь недавно сюда переехала. Меня, кстати, Татьяной зовут.

– Очень приятно, Александр, – я с улыбкой пожал ей руку.

– Извините, что была с вами резка, – сказала она, когда я уже стоял на пороге.

– Ничего, все в порядке, – заверил я.

Надо признаться, соседка нравилась мне все больше и больше, даже этот ее аляповатый халат больше не раздражал.

– А знаете, приходите завтра на пирог, – пригласила Татьяна, смущаясь и краснея.

– Яблочный? – догадался я.

– А вы что не любите яблочные пироги? – испугалась она.

– Что вы! Я их обожаю!

г. Челябинск

========================================================

 

Наталья МИКУШИНА. ОШИБКА ЭРАСТ ИВАНОВИЧ. Рассказ

 

Скамья подсудимых встречала своего постоянного гостя в пятый, юбилейный раз.

В Калининском районном суде г. Челябинска 5.05.2015 г. назначено к рассмотрению уголовное дело в отношении подсудимого Ошибки Э.И.

Секретарь Щитовая Софья Ивановна, когда составляла список уголовных дел, назначенных к рассмотрению, задумалась, как написать правильно: «Дело в отношении Ошибка Э.И.» или «Ошибки Э.И.».

«Вроде, – подумала Софья Ивановна, – фамилии в мужском роде склоняются, значит, правильно будет написать «Ошибки Э.И.».

Так она и сделала, после чего спешно спустилась на первый этаж, в гостевой холл суда, и вложила список дел, назначенных к рассмотрению, в специальный карман, над которым красными большими буквами написано: «Судья Резаева Т.П.».

Татьяна Петровна сегодня пребывала в отличном расположении духа, как, впрочем, и всегда. Груз ответственности за вершение судеб не отягощал её. За годы работы в должности судьи она сделала очень важный вывод, который освободил её плечи от тяжкой ноши, избавил от лишних эмоций и придал уверенности. Судья определила, что человек, совершая преступление, сам делает выбор и решает свою судьбу. Рассчитывать на безнаказанность глупо и безрассудно; расплата неизбежна, следовательно, после совершения преступления вопрос может заключаться только в возможности получить минимальное наказание. Именно этот вопрос и решала для своих подсудимых «Резак», как называли её подсудимые или уже осужденные ею и отбывающие наказание в местах лишения свободы. Сильную, волевую женщину, несмотря на маленький рост и слабый пол, считали строгой, но справедливой. Все свои дела она рассматривала тщательно, изучая преступные действия подсудимых, применяя теорию права и изучая в каждом конкретном случае субъект и объект преступления, объективную и субъективную стороны дела, что позволяло выносить законные, обоснованные, а главное – справедливые приговоры.

У Татьяны Петровны не было личного опыта жертвы или, правильнее сказать, потерпевшей от преступных действий, что освобождало её от предвзятости при рассмотрении каких-либо категорий преступлений.

В отличие от коллеги судья Топорчак Ольга Ивановна обладала печальным опытом преступного посягательства: в дневное время воскресным днём её ограбили в лифте. Она пережила такой ужас, что спустя годы при рассказе о преступлении, совершённом в отношении неё, глаза судьи начинали слезиться, а руки нервно дрожать. Ольга Ивановна сочувствовала потерпевшим по подобным делам, что невольно сказывалось на объективности при назначении наказания подсудимым, поскольку меры ответственности назначались строже.

– Доброе утро, – входя в совещательную комнату кабинета 23, произнесла Ольга Ивановна, женщина, среднего роста, довольно полная, неторопливая, по характеру очень недоверчивая и осторожная.

– Привет, привет, – оглянулась Татьяна Петровна на скрип двери и голос коллеги, продолжая поливать на подоконнике цветы.

Татьяна Петровна казалась противоположностью Ольге Ивановне: жизнелюбие и любовь к человеку проявлялись у нее как в работе, так и в жизни.

– Не начались у тебя ещё судебные? – поинтересовалась Ольга Ивановна, пройдя в длинной чёрной мантии между столом и креслом и располагаясь на небольшом кожаном диване.

– Скоро, скоро. Сегодня прямо все задерживаются: секретарь ничего не успевает, подсудимых доставляют поздно, да ещё и бумажная волокита. Но скоро начнём, – отвечала Татьяна Петровна. Одной рукой она поливала цветы, а другой указала на чайник, предлагая попить чай.

Коллега также жестом отказалась от предложенного чая и продолжила беседу:

   – Много дел сегодня рассматриваешь?

   – А ты знаешь, даже не помню. Я со вчерашнего дня в предвкушении встречи с моим любимчиком. Он же опять попался. Не рассказывала? – загадочно посмотрела на собеседника Татьяна Петровна, оставив лейку на подоконнике и усаживаясь в свое чёрное кожаное кресло с высокой спинкой, на которой был изображен герб Российской Федерации.

– Любимчик? – задумчиво произнесла Ольга Ивановна. – Преступник со странным именем? Даже не вспомню…

– Да-да, конечно, он: Эраст Иванович Ошибка! – с удовольствием напомнила Татьяна Петровна данные своего любимого подсудимого.

– Долго не было о нём слышно. И чего на этот раз совершил? Опять кражу? – без особого интереса спросила Ольга Ивановна.

– Ну конечно! Только какая! Как всегда нелепая! – пытаясь заинтересовать коллегу, рассказывала Татьяна Петровна. – Он у меня опять в особом порядке идёт, вину признал, раскаивается. Но история на этот раз действительно юбилейная! Я пока читала его показания, прослезилась от смеха! Сегодня уже две таблетки глицина выпила, чтобы в судебном заседании не рассмеяться, когда он будет давать показания. Не хочу тебе рассказывать, приходи, посидишь в совещательной комнате, отсюда всё слышно. Это не передать словами! Гений преступного мира! Была бы я писателем, обязательно положила бы его истории в основу рассказов.

– Я считаю, что преступники все одинаковые, и все заслуживают сурового наказания, – произнесла Ольга Ивановна. – Ладно, мне пора.

Ольга Ивановна уже вышла из кабинета, но потом, заглянув обратно, спросила:

– Во сколько по нему процесс начнётся?

– Минут через 15 Эраста приведет конвой, подойдет прокурор, и сразу, думаю, начнём.

– Хорошо, сейчас дам распоряжения секретарю и подойду, – уже с интересом произнесла Ольга Ивановна. Закрывая дверь совещательной комнаты коллеги, она буквально столкнулась с секретарём, которая, будучи погружена в работу, не заметила выходившую судью.

Татьяна Петровна в очередной раз сегодня пережила эмоциональный подъем благодаря предстоящей встрече с подсудимым Эрастом Ивановичем Ошибкой.

Она на минуту замерла, вспомнив его печально-наивные глаза, тембр дрожащего голоса и милую улыбку. К ней обратилась секретарь:

– Я практически всё сделала: дело Ошибка, то есть Ошибки, в зале заседаний, у вас на столе. Список дел на стенд унесла. Подсудимого привезли, скоро заведут в зал, пойду туда, – Софья Ивановна, не дожидаясь ответа, вышла.

Татьяну Петровну посетило даже небольшое волнение от предстоящей встречи с Эрастом, но она сама себя одёрнула.

В это время в дверь заглянула секретарь и чуть повышенным голосом произнесла:

– Все ожидают в зале. Можно начинать.

– Хорошо–хорошо, – надевая мантию, ответила Татьяна Петровна. – Буквально минуту.

Но последних слов Софья Ивановна уже не услышала, поскольку не могла надолго оставлять зал судебных заседаний и допустить, чтобы судья вышла без её присутствия.

В этот момент, опять практически столкнувшись, Софья Ивановна встретила Ольгу Ивановну.

– Проходи-проходи, усаживайся поудобнее, а я побежала, все уже собрались, – взяв ручку двери зала судебных заседаний, обратилась к коллеге Татьяна Петровна. – Я прикрою дверь, всё будет слышно.

– Хорошо, спасибо, – Ольга Ивановна расположилась в кресле ближе к двери, через которую выходила Татьяна Петровна.

– Встать, Суд идёт! – как всегда громко и важно произнесла Софья Ивановна.

Присутствующие в судебном заседании прокурор Серебряков Сергей Александрович, адвокат Подкрылышкин Фёдор Алексеевич, приглашённый представлять интересы подсудимого в силу закона, а не по договоренности с клиентом, и подсудимый Ошибка Эраст Иванович, сразу встали.

Татьяна Петровна вышла в зал судебных заседаний, и её взгляд невольно сразу обратился в сторону «клетки». В ней сейчас стоял тот же Эраст, каким в последний раз видела его судья четыре года назад: мужчина средних лет, невысокого роста, крепкого телосложения, с тёмными волосами и грубыми чертами лица.

– Всем здравствуйте, присаживайтесь, – важно и манерно произнесла Татьяна Петровна, усаживаясь в свое любимое чёрное кожаное кресло с изображением герба РФ. Кресло располагалось по центру стола, который буквой «Г» находился на небольшом подиуме.

С правой стороны от Татьяны Петровны, у окна, за столом, вела протокол секретарь судебных заседаний Софья Ивановна. Недалеко от неё, за двойным столом расположился прокурор, поддерживающий государственной обвинение, Серебряков Сергей Александрович. Напротив него адвокат Подкрылышкин Фёдор Алексеевич. Возле стены, слева, в «клетке», – подсудимый Ошибка Эраст Иванович, которого охранял конвойный по имени Сергей Петрович.

Пройдя все формальности уголовного процесса, суд предоставил слово подсудимому. Этого ждали, казалось, все: Татьяна Петровна поудобнее села в кресле, сложив ногу на ногу; Сергей Александрович, который в юбилейный раз провозгласил обвинительную речь подсудимому Ошибке Э.И. – он не менее Татьяны Петровны любил этого наивного, по его мнению, человека, нелепо и совсем не со злым умыслом совершающего преступления; адвокат, который защищал Эраста Ивановича впервые, приготовился следить за речью подзащитного с профессиональной точки зрения; конвойному Сергею Петровичу третий раз доводилось сегодня слушать историю подсудимого Эраста, поэтому он тоже был в предвкушении; ждала и Ольга Ивановна в совещательной комнате Татьяны Петровны.

– Здравствуйте всем, – вставая со скамьи подсудимых, произнес Эраст. – Всех уже знаю, снова я оказался здесь, – немного смущаясь, пытался продолжить подсудимый, но его перебила Татьяна Петровна:

– Да уж, Эраст, прямо частым ты у нас стал гостем! А сегодня, я тебя поздравляю, в пятый раз судить тебя буду, видимо, юбилейный.

– Да не хотел я совсем… Получилось так… – пробормотал Эраст и поднял глаза на Татьяну Петровну.

   Судья прочувствовала взгляд, обращенный на неё из клетки. Эти добрые и наивные глаза вызывали, как и раньше, сочувствие. Мило улыбнувшись, председательствующая произнесла:

– Продолжай, пожалуйста.

– Так вот я и говорю, не хотел совсем… снова-то сюда. Вышло так вот. Меня же после вашего суда вернули снова в изолятор, в тот раз, вот так. Я там попросился на работы, меня взяли в хозяйственную часть и оставили на весь срок. Так вот я хорошо работал, меня даже отпускать не хотели, когда срок закончился. Когда говорили, что скоро увидимся, я отвечал, что новую жизнь начну со своей любимой женщиной Алёнушкой. Они все смеялись. Я ведь познакомился с Алёнушкой, когда ещё два года оставалось. Я писал ей каждые два дня, вот как. И она мне отвечала почти на каждое письмо, ну или на каждое четвёртое письмо, но она всё равно молодец, ждала меня. Фотографии мне не высылала, но я точно знал, что она красивая, потому что моя. Вот так, – задумался над продолжением рассказа Эраст.

В зале судебного заседания царила полная тишина. Все, казалось, даже не дышали.

Татьяна Петровна поймала себя на мысли, что ей даже наблюдать за Эрастом интересно: его мимика, движения очень дополняли рассказ. Порой создавалось впечатление, что она сидит в зрительном зале и смотрит спектакль, в котором начался монолог актёра.

Прокурор Сергей Александрович внимательно слушал подсудимого, крутя в пальцах ручку и еле сдерживая улыбку.

Адвокат Фёдор Алексеевич что-то записывал периодически себе в блокнот и поглядывал на подзащитного.

Задачей Софьи Ивановны как секретаря было зафиксировать на бумаге каждое слово, произнесённое в зале судебного заседания, и она старательно выполняла свою работу.

Конвойный Сергей Петрович наслаждался минутами отдыха и интересным рассказом.

Собравшись с мыслями, Эраст Иванович продолжил:

– Наступило 8 марта, меня позвали получить подъёмные деньги, вещи, и отправляться домой. Я, конечно, заранее всё просчитал, что обрадую свою Алёнушку и сделаю ей сюрприз. Из изолятора сразу поехал к ней, каждую цифру адреса я заучил. Вещей у меня почти не было, и собираться долго не стал, хотелось поскорее женщину любимую увидеть. Вот как-то так. Я потратил деньги на проезд, на оставшиеся купил конфеты и вино, набор настоящего мужчины.

Тут не удержалась Татьяна Петровна и прервала рассказ:

– А цветы, Эраст? Как же цветы?

– Да зачем моей женщине нужны букеты, она уже взрослая, тем более, моя. За стаканом вина можно поговорить, сблизиться, конфеты я, тем более, очень люблю. Я правильные подарки купил. Только когда приехал, её дома не было. Я звонил, звонил, звонил, звонил, не встретила меня моя женщина.

В зале раздался смешок, но никто не понял, откуда.

– Прошу соблюдать тишину!

Всё внимание было вновь обращено к подсудимому, который продолжил:

– Я никогда не сдаюсь! Я перемахнул через забор, правда, разорвал штаны, но мне было всё равно. Стал в дверь звонить, стучать, опять никого. Алёнушка мне писала, что запасной ключ под половицей входной двери держит. Так вот, я открыл дверь её ключом. Мне очень понравился мой новый дом, гостиная. Я осмотрелся, потом так вот обиделся, что её так долго нет, и открыл бутылку. На столе стояла рюмка, которую я наполнил вином и залпом выпил, потом вторую, потом конфеты открыл, а потом ещё пил и ел, и всё закончилось, – с грустью произнес Эраст.

Татьяне Петровне очень хотелось посмеяться в этот момент, но глицин помог справиться с эмоциями.

– Так вот. Я всё сидел и ждал, сидел и ждал, сидел, – наращивая громкость голоса произносил Эраст. – А её всё не было. Потом меня отпустило, я перестал обижаться и снова хотел её порадовать, но карманы были пустые. Тогда я придумал: взял большую скатерть со стола, поставил на неё телевизор, магнитофон, скрутил её и пошёл искать ломбард, куда можно было временно сдать эти вещи. Нужно же было порадовать любимую! Так вот. Повесив уже практически мои вещи на плечо, я стал выходить через парадный вход, как навстречу мне стала заходить толстушка, которая, увидев меня, заорала, завопила, у меня ноги отнялись от её криков. Я простынь с вещами уронил, а она всё орала. На крик сбежались соседи и приехала полиция. Я вдруг понял, что эта самая сирена и есть моя любимая Алёнушка. Тут полицейские заломили мне руки, повели меня, но я успел ей на прощанье сказать: «Проорала ты своё счастье, Алёнушка!». В этот же день я снова оказался в моём изоляторе. Смеялись все, говорили: «Быстро ты: утром выпустили, вечером привезли! Гений! Никто ещё так быстро не возвращался! Так что вот так», – присаживаясь, договорил Эраст Иванович.

– Прямо трогательная история! – улыбаясь, произнесла Татьяна Петровна. Ты-то считаешь, что правильно поступил, вынося вещи, Эраст?

– Я же на ней жениться собирался и жить с ней! Ведь это наши с ней вещи, вот так, – вставая и опять присаживаясь, ответил Эраст.

Татьяна Петровна, обращаясь ко всем присутствующим в зале, спросила:

– Есть к подсудимому вопросы?

   – Да, – вставая произнес Сергей Александрович. – Эраст Иванович, вам обвинение понятно? Свою вину признаёте в инкриминируемом вам преступлении?

– Да. Признаю, – опустив голову, ответил Эраст.

– Уважаемый суд, у меня больше нет вопросов к подсудимому, – обращаясь к председательствующему, произнёс Сергей Александрович.

Больше вопросов не последовало.

Судья обратилась к подсудимому:

– Эраст, все твои жизненные истории нелепы, потому что необдуманны. Ты совершаешь преступление, не осознавая это, что особенно страшно. Когда человек намеренно совершает преступление, его действия предсказуемы, в последующем понятны, типичны. Такая категория преступников осознает содеянное и психологически готова к наказанию, хотя, конечно, надеется избежать его, поскольку считает, что не поймают.

У тебя ситуация другая: ты уже в пятый раз показываешь нам, что ты случайный, непонятный преступник, который, совершая преступные действия, считает их нормой поведения, и это страшно. Для общества такие люди, как ты, с одной стороны, смешны своей нелепостью, а с другой стороны, страшны своей непредсказуемостью.

Эраст, нельзя так поступать! Я тебе каждый раз пытаюсь это донести: думай прежде, чем что-то совершить, я тебя очень прошу. Ты добрый, отзывчивый, трудолюбивый человек, как о тебе говорят в СИЗО, но ты, получается, абсолютно не способен жить в обществе. Еще раз настоятельно прошу: сделай выводы из своих проступков!

Эраст Иванович слушал речь председательствующего с опущенной головой, он искренне испытывал чувство стыда, и ему вспомнилась Аленушка. Она на судебное заседание не пришла, хотя по делу являлась потерпевшей.

Далее председательствующая предоставила слово прокурору, потом защитнику. В качестве последнего слова подсудимого прозвучало:

– Простите.

Судья удалилась в совещательную комнату.

– Действительно, интересно, заставляет задуматься, – произнесла Ольга Ивановна навстречу Татьяне Петровне, входившей в совещательную комнату.

– И смешно, и грешно, – ответила Татьяна Петровна, которая выглядела довольно огорчённой и задумчивой, – Живёт на смех людям и не осознаёт этого.

– Согласна, – вставая, проговорила Ольга Ивановна и медленно пошла к себе в кабинет.

Татьяна Петровна села печатать приговор.

– Прошу всех встать! – произнесла Софья Ивановна.

Татьяна Петровна огласила Именем Российской Федерации Ошибке Эрасту Ивановичу приговор, которым признала его виновным и назначила наказание в виде четырёх лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии общего режима.

На этот раз судья не посмотрела в сторону подсудимого, сухо зачитала приговор и удалилась.

Скамья подсудимых попрощалась с Эрастом, как минимум, на четыре года…

г. Челябинск

========================================================

    

Ольга КУЧЕРЮК. МАШЕНЬКА. Документальный рассказ

 

Машенька крепко сжимала в своих маленьких ручках большой свёрток из ткани, в котором была её одежда. На ней были голубенькое платьице и сандалии, прорезанные спереди. Из дыр вылезали пальчики, серые от дорожной пыли. Они с отцом долго шли пешком. Она очень устала, но в свои шесть лет уже понимала, что не стоит приставать к отцу с вопросами, и послушно, молча шла рядом. После смерти Машиной мамы он стал неразговорчивым и хмурым, уже не брал её к себе на коленки, не рассказывал разные истории, не гладил по голове и не целовал.

Они остановились у маленького дома. Отец открыл калитку. На крыльце стояла женщина, очень похожая на её маму. Машенька смотрела, не отводя глаз. Отец подошёл к женщине и начал что-то говорить, а Машенька так и стояла около калитки. Женщина молча слушала, опустив голову. Разговаривали они недолго. Отец подошёл к Маше, поцеловал её в лоб, погладил по растрёпанным волосам, отдал ей валенки, которые он зачем-то взял с собой, и просто ушёл, а Маша так и осталась стоять со свёртком и валенками в руках. Так Машенька в шесть лет осталась круглой сиротой. Говорят, отец её вновь женился, но вскоре повесился.

Тётка Вера была родной сестрой её мамы. Она с первого дня невзлюбила свою племянницу. Семья у неё была большая, и ей совсем не хотелось кормить еще один рот. Тётка выкинула её старенькие сандалии и вместо них дала обрезанные валенки, которые стали теперь единственной обувкой Машеньки. Машу заставляли много работать, и не только в их доме, но и у чужих людей. С семи лет она уже начала зарабатывать.

 Маше очень хотелось учиться. Тётка Вера не разрешала ей ходить в школу. А когда она украдкой туда убегала, Машу наказывали, её даже били книгой по голове, чтобы выбить все мысли об учёбе. Маша почти смирилась с тем, что так и не научится читать и писать. Но случилось маленькое чудо. Тётка Вера отправила её к одной учительнице, которой нужна была няня для двухгодовалого ребёнка. Маша сама была ещё ребенком, учительница пожалела её и взяла к себе.

 Так у неё началась другая жизнь. И эта жизнь у чужих людей ей больше нравилась, чем у родной тётки. Четыре года она прожила в семье учительницы. Научилась немного писать и считать (вечерами учительница иногда занималась с ней). Потом было ещё несколько лет скитания по чужим людям, у которых она работала за проживание и еду.

 Когда Марии исполнилось 17 лет, она попала в одну богатую семью, где встретила свою первую и единственную любовь. Его звали Фёдор, он был сыном хозяев. В этой семье к ней относились хорошо. Они видели, что девушка очень трудолюбивая и воспитанная. Фёдор сделал предложение Марии выйти за него замуж. Он очень любил её. Два месяца, ровно два месяца длилось это счастье, два месяца весны 1941 года. Началась война. Фёдора забрали на фронт. Он так и не узнал, что его любимая ждала ребёнка. Она не получила от него ни одной весточки, ни одного письма, ничего. Он пропал без вести. Без Фёдора Машенька стала чужой в его семье. Мать была убита горем.

В январе 1942 года у Марии родился мальчик. Хорошенький, здоровенький и очень похожий на Фёдора. Она назвала его Ванечкой. Как только ребёнку исполнилось три месяца, Марии пришлось устроиться на шахту. Сначала с Ванечкой сидела мама Фёдора, но вскоре она тяжело заболела и умерла. Тогда Марии пришлось оставлять своего ребёнка в детском доме на неделю. На выходные она забирала его домой.

Когда Ванечке исполнилось два годика, Мария решила в выходные сделать фотографию. Она всё надеялась, что получит от Фёдора весточку с обратным адресом. И тогда пошлёт ему фотографию Ванечки. Ведь он не знает, что у него есть сын. Снимок получился хорошим. Ванечка всё больше походил на Фёдора. Этот снимок согревал ей душу, пока она целыми неделями не виделась с сыном.

Однажды в пятницу после дневной смены она, как всегда, пришла в детский дом за сыном. Но воспитатель не выводила ребенка. Приходили другие женщины, забирали своих детей. А ей говорили, чтобы она немного подождала. Мария сидела и ждала. Её сердце бешено билось, а ноги стали ватными, она понимала, что что-то случилось. Вышла воспитатель и подала ей свёрточек с одеждой Ванечки и серенькие валенки. Мария встала, не чувствуя ног. Она стояла и смотрела в глаза воспитателя и ждала, что та скажет: «Ваш ребенок просто немного приболел и останется под присмотром врача». Но воспитатель молчала. И это был плохой знак. К ним подошла женщина в белом халате и тихо сказала: «Ваш ребёнок неделю болел, была высокая температура, и, к сожалению, он умер». Воспитатель и женщина в белом халате ушли. А Мария осталась стоять, прижимая к груди маленькие серенькие валеночки. Ей не верилось, что всё это происходит с ней. Она вдруг вспомнила тот день, когда так же стояла, прижимала к груди свои валенки, а отец ушёл и бросил её.

Мария стала требовать, умолять, чтобы ей показали сына. Женщина в белом халате провела её в маленькую комнатку. Там было холодно и темно. Когда включили свет, перед глазами была ужасающая картина. В углу на холодном полу лежали маленькие тельца детей. Мария бросилась туда и увидела своего Ванечку. Она упала на колени и нежно взяла его на руки, как будто он спал, а она боялась его разбудить. Она крепко прижала его к груди, пытаясь согреть холодное тельце. Она не помнила, как Ванечку у неё забрали, как вывели из этой ужасной комнаты, как дошла до дома.

Мария ещё долго стояла возле двери, прижимая к груди валеночки и свёрточек с одеждой сына. Ей было страшно заходить в дом: там стояла пустая кроватка. Казалось, что жизнь закончилась, вот именно сегодня, сейчас она потеряла всякий смысл. Мария вдруг с ужасом подумала, что она скажет Фёдору, когда закончится война и он придёт домой. Что она не уберегла их ребёнка, его сына. Только фотография, единственный снимок – всё что осталось у Марии от Ванечки.

Фёдор не вернулся с войны, он так и не узнал, что у него был сын. А Ванечка ни разу так и не увидел своего папу. Но Мария знала, что у неё была семья. Были любимый муж и сын.

Через несколько лет она вышла замуж за нелюбимого и родила ещё четверых детей, которых очень любила. Но до последнего своего вздоха помнила Фёдора и Ванечку.

г. Челябинск

========================================================

 

Светлана УЛАНОВА. ПРОРВЁМСЯ. Рассказ

 

В город Таня с матерью ехали на колхозном грузовике. Всю дорогу мать повторяла, чтобы Таня во всём слушалась крёстную – тётю Марию, на улице рот не разевала, город не деревня, там людей и машин видимо-невидимо. Что главная обязанность Тани – отовариваться по продуктовым карточкам крёстной, а очереди там длиннющие. И не ленилась чтоб, по дому помогала. Что дядя Иван на фронте, а детей не нажили. Вот и мыкается Мария одна. Таня слушала, слушала… Скорей бы уже приехать к Лёле!

Таня и раньше бывала в гостях у крёстной, которая жила в районном центре – небольшом шахтёрском городке. Муж крёстной, дядя Иван, до войны работал в шахте и зарабатывал хорошо. Потом дядю отправили на фронт, а крёстная окончила курсы горнорабочей и пошла в шахту, на очистной участок – лаву. «На шахте теперь баба – мужик!» – грустно шутила она. Мама переживала, что Мария не успевает высыпаться от смены до смены. Ладно хоть ей как шахтёру полагалось больше граммов в продуктовых карточках и похлёбка – горячее питание на смене.

– Нинка поди ýросит дома-то? Хоть бы Вася с ней сладил! – спохватилась мама, вдруг вспомнив оставленных дома детей. – Одни там чай остались… Я тебя передам Марии, да сразу обратно!

Таня кивнула.

– Мам, а тятя скоро приедет?

– Скоро, скоро! Отец твой теперь не литовки в колхозе отбивает, а бомбы катает! Приедет через неделю и тебя заберёт. Хоть с сестрой повидается!

Отца Таня видела дома редко, он с начала войны работал на заводе в соседнем городе.

В деревне скучать тоже было некогда. Работали в огороде, он и спасал, хотя большую часть урожая отсылали на фронт. «Ничего, с голоду не помрём! – приговаривала мама. – Нам тут легче, чем в городе. А на фронте и того трудней!»

На машине из деревни до дома крёстной – двадцать с небольшим километров – проехали быстро. Хорошо, что квартира её не в центре, от большой дороги недалеко!

Мария с радостью встретила крестницу. Мама дальше порога даже проходить не стала, торопилась. Да и грузовик долго ждать не мог.

 

Утром Мария очень рано подняла крестницу, собираясь на очередную смену. Показала, где лежат продуктовые карточки, объяснила, как быстрее дойти до магазинчика под мостом, и несколько раз повторила номер в очереди, которую заняла ещё вчера. Потом обняла крестницу и ушла. Таня собралась, похлебала вчерашний суп, приготовленный крёстной и, достав карточки, стала их разглядывать. На одной из трёх карточек было: «Хлеб. Норма 500 г в день», на других – про макароны и сахар. На всех крупно: «На октябрь 1942 года», посередине – непонятная для Тани надпись: «Рабочие и ИТР 1 катег.», а внизу всех карточек: «При утере карточка не возобновляется». Таня долго внимательно читала последнее длинное слово по слогам. Быстро оно не проговаривалось. Она положила карточки в карман и вышла на улицу. До магазина было рукой подать, она раньше частенько с мамой и крёстной туда ходила, покупая леденцы и местные «тульские» пряники. И что бы ни говорила мама, Таня истинно верила, что пряники эти точно привозили из далёкой Тулы.

Вот и магазинчик. Таня едва узнала его – всё вокруг было по-другому. Людей много-много! Одни стояли, другие, постарше, сидели на чём придётся. Девочка заняла свою очередь и огляделась. Вокруг тихо переговаривались. Таня прислушивалась к стоящим рядом и думала, что мама была права и людей здесь, наверное, целая деревня. Таня нащупывала в кармане карточки. Чем ближе она продвигалась к окошку, тем сильнее пахло хлебом. Таня вспомнила, как мама в позапрошлом году пекла ароматные булочки. А рядом годовалая Нинка – вся в муке. Она стояла у стола на лавке в перевёрнутой вниз сиденьем табуретке, перевязанной маминым чулком, как в клетке. Но зато была под присмотром у матери, и не нужно было Тане с ней водиться.

В какой-то момент Таня загляделась на грязных голодных воробьишек. Птицы прыгали возле лужи и слетались к ногам стоящих людей, выискивая еду. Нащупав в глубине кармана несколько завалявшихся семечек подсолнуха, Таня подошла поближе к воробьиной стайке и бросила семечки птицам. Воробьи сразу накинулись, быстро всё склевали и ждали добавки. Девочка улыбнулась.

Вдруг около Тани откуда-то появились несколько мальчишек и затеяли потасовку. Потом также неожиданно убежали. По очереди пронёсся недовольный ропот. А Таня подумала: «На вид такие, как Вася, но мой брат другой. Он серьёзный, как тятя».

– Продвигайся! Не задерживай очередь! – вдруг услышала за спиной визгливый женский голос, который заставил её вздрогнуть.

Обернувшись, увидела позади себя полную женщину в цветастом платке.

– Спишь, чё ли? Ты чья будешь-то? Вчера я тебя тут не видала…

– Да я не здешняя… К Лёле приехала. Из деревни. У нас там в школе пятого класса нету. Помогаю вот.

– А годков-то тебе сколь? – недоверчиво спросила женщина.

– Двенадцать…

– А сама-то она где, Лёля твоя?

– В лаву ушла. На сутки, сказала…

– Следующий! – прозвучало из окошка магазинчика.

Таня встрепенулась. Это её очередь. Она кинулась к окошку и, опустив руку в заветный карман, похолодела. В кармане было пусто. Карточки исчезли, все! Она в панике стала выворачивать карманы, но обнаружила только сор и шелуху от семечек, которая посыпалась на землю. На шелуху тут же набросились знакомые воробьи, в надежде найти съестное. У Тани потемнело в глазах и зашумело в ушах, и она упала бы, если бы её не подхватили чьи-то руки. По щекам покатились слёзы. Она пыталась утереть их, но только размазывала по лицу. «При утере карточка не возобновляется», – стучало в голове. Таня посмотрела под ноги, потом кинулась к луже, где прыгали воробьи. Птицы в испуге разлетелись… Ничего нет!

В очереди понимающе стихли.

– Господи! Что же делается? – нарушила тишину женщина в цветастом платке и протянула свои карточки в окошко. Получив паёк хлеба, отломила кусок и подала девочке.

– Спасибо! – ­тихо прошептала Таня, подняв на тётеньку полные слёз серые глаза, и неуверенно взяла хлеб. Потом быстро пошла к дому крёстной, не теряя надежды, что карточки выронила по дороге. Она рассматривала каждую бумажку, заглядывала под камушки. Ни-че-го…

В квартире карточек тоже не было. «Всё, потеряла!.. При утере карточка не возобновляется, – пульсировало в висках: – Как теперь Лёля жить будет? Нужно бежать домой! Мама, мамочка!».

Таня ещё раз обвела взглядом комнату, достала из кармана подаренный хлеб и, глядя на него, всхлипнула. Потом разломила. Маленький кусочек завернула в тряпицу и спрятала в карман, а больший оставила на столе, прикрыв полотенцем. Выбежала из квартиры крёстной и направилась к маме. В деревню.

 

По городу идти было легко. Дул слабый ветерок. Но он усилился, как только Таня вышла на открытую дорогу. От встречного ветра слезились глаза. Она то и дело вытирала их рукавом выцветшего пальто, но это не помогало. Стояло начало октября. Мать недавно говорила, что октябрь в Сибири такой: то непогодой задождит, то теплом пригреет, а бывает, и снежком пахнёт. Хорошо ещё, что не было дождя, хотя хватило и того, что он шёл несколько дней, превратив дорогу в сплошное месиво. Девочка еле волочила ноги: налипшая на обувь грязь вперемешку с травой была как кандалы. Материны брезентовые туфли тёмно-зелёного цвета с двумя большими пуговицами хлябали, и приходилось носить их с шерстяными носками, потуже обвязав бечёвкой вместо шнурков. В школе Таня очень стеснялась своих башмаков, но её прежние туфли развалились ещё в прошлом году, а новых не было.

Выбрав сухое место у дороги, она остановилась, заправила выбившиеся русые волосы в платок и начала вытирать обувь о траву. «Что делать, что делать? – рассуждала девочка. – Как сказать Лёле? Она теперь останется без хлеба… Всё из-за меня-я… А вдруг Лёля умрёт с голоду? – Таня ещё больше испугалась своих мыслей. – Нет! Нет!». Обхватив рукой края одежонки, где вместо пуговицы чёрным паучком жалко болтались нитки, всхлипнула: «Ещё и пуговку где-то потеряла... Мама заругает…». Потом воодушевилась: «Ну и пусть! Пусть ругает! Лёлечка моя-я… Я дойду! Мама всегда знает, что делать!».

Кусты вдоль дороги шелестели разлетающейся осенней листвой и изгибались, принимая на себя порывы ветра, словно хотели защитить путницу. Таня понимала, что до деревни было ещё далеко и нужно успеть до темноты. Достав из кармана кусочек чёрного хлеба, несколько мгновений вдыхала его хлебный дух, потом откусила кусочек. Сразу вспомнила про крестную: «Надо идти!». Таня шла и шла, а дорога всё тянулась и тянулась… И казалось, что нет этой дороге конца.

Совсем уставшая девочка с облегчением вздохнула, увидев издали знакомую гору, на которой росли две тонкие берёзки: именно здесь летом она с матерью собирала ягоды. А там, за горой, деревня.

 

Уже вечерело. Мать мазала обветшалый дом глиной, пока ещё позволяла погода и снова не начались дожди. Нинка, закутанная в мамину шаль, стояла рядом в своей табуретке. Увидев дочь у ворот дома, мама уронила ведро и всплеснула руками:

– Таня?! Что случилось? Ты с кем?

Дочь бросилась к ней и, захлебываясь слезами, рассказала о потерянных карточках. Нинка тоже заревела.

 

Продукты собирали всей деревней. Помогли кто чем мог. На следующий день к обеду, выпросив коня в колхозе, погрузили всё в телегу и поехали к Марии в город. Двоюродный дед Михаил, потерявший ногу ещё в начале войны, ловко управлял лошадью. До Тани доносились запах дыма от дедовой самокрутки и матерные слова. Дед любил крепко выразиться, и лошадь, наверное, его понимала. Таня морщилась и старалась не слушать. Отец её, в отличие от деда Михаила, никогда не матерился. «Меня, наверно, материт… Он на войне был… теперь без ноги… А Лёля из-за меня может умереть…» – Таня прижалась к матери. Дед обернулся: «Не замёрзли? Ноги-то тулупом кутайте! Не лето чай… Скоро приедем!». И подмигнул Тане.

Потом всю дорогу молчали. Каждый думал о своём.

К вечеру подъехали к дому Марии. Не застав её, привязали коня к дереву и стали дожидаться хозяйку. Ждать пришлось долго, часа два или больше, прежде чем они увидели в сумерках знакомую невысокую худощавую фигуру женщины. Когда крёстная подошла ближе, в свете фонаря Таня заметила, что лицо её осунулось, потемнело. Выразительные глаза в ореоле тёмных кругов казались ещё больше, как печать переживаний и бессонной ночи.

– Лёлечка, милая, прости! Карточки твои… Я не хотела их потерять! – бросилась к крёстной Таня, чуть не запнувшись о мешок с продуктами. – Мы картошку тебе привезли…

– А я тебя ищу… – с дрожью в голосе проговорила Мария, обняв крестницу. Та уткнулась лицом в фуфайку Марии, и обе расплакались. Мать тоже с облегчением заплакала. Стоящий рядом на деревянном протезе дед Михаил закурил свою самокрутку.

– Ну вот, развели мокроту… – проговорил он. – Ничего, дочки, прорвёмся! Обязательно прорвёмся!

г. Ленинск-Кузнецкий, Кемеровская область

========================================================

 

Татьяна ПОНОМАРЁВА. ВАСИНО СЧАСТЬЕ. Рассказ

 

Вася очень любил свою машину. «Красавица... первая моя... свеженькая, вся чистенькая... и пахнет вкусно, – Василий неторопливо затягивал носом салонный запах новой Лады-приоры Спорт. – Ух, мы с тобой погоняем, я тебя в обиду не дам! Страховку оформил, жалко, гаража нет, ну ничего буду ставить под окнами, да и сигналка хорошая, не подведёт! А Ленка-то как обрадуется, когда я за ней на работу заеду!» – медленно поглаживал он пальцами мелкие шероховатости кожаной обивки руля.

Лена и правда сначала очень обрадовалась, но как-то быстро стала ревновать Васю к внезапно возникшей сопернице.

– Вася, а ты кого больше любишь – меня или свою «красавицу?» – спросила однажды Лена, выводя при этом острым ноготком сердечки по запотевшему стеклу.

– Лена, ты чего, поцарапаешь ведь, перестань! – отдёрнул её руку Вася.

– Не перестану, – буркнула Лена, нахмурившись.

– Тебя, конечно, глупая!

– Я так и знала... – Лена выдержала паузу и обиженно добавила: – Красавицу свою больше любишь!

– Лен, может хватит уже, давай...

– Может тебе уже хватит пылинки с неё сдувать! – резко перебила его Лена и тут же продолжила: – Моешь её через день, царапинки высматриваешь, а в мастерской зачем по выходным с ней возишься? Она же новая!

– Лена, я сабвуфер делаю, понимаешь, чтобы басы прокачать. Я в своей машине музыку хорошую слушать хочу!

– А я замуж хочу! – Лена выскочила из машины, оглушительно хлопнув дверью.

– Не хлопай! – раздражённо крикнул вдогонку Вася, но тут же, выйдя из машины, громко взмолился: – Лена! Постой!

 – Чего тебе? – Лена резко обернулась. На её лице застыла иронично-злая улыбка.

– Я завтра к родителям поеду, машину надо показать... Давай, когда приеду, встретимся, поговорим спокойно?

Лена молча пятилась назад, игриво рисуя бёдрами восьмёрки.

– Лен, ну чего ты молчишь? – виновато глядел на неё Вася. Она с минуту стояла, не шелохнувшись, и пристально смотрела на него. Потом вдруг демонстративно отправила ему воздушный поцелуй и удалилась игривой походкой.

Вася тяжело рухнул на водительское сиденье, неловко ударившись локтем об руль. «Будь ты неладна! Как специально – прям по нервам, ни больше – ни меньше! – скорчив страдальческую гримасу, Вася судорожно массировал ноющий от боли локоть. – Опять эти её выкрутасы! И что ей надо? Подумаешь, замуж она хочет! Куда торопиться-то, денег на свадьбу всё равно нет! Ведь знает же, что всё на машину потратил!».

 Боль постепенно утихла. Вася растерянно посмотрел на то место, где ещё пять минут назад коварной змейкой извивалась и жалила его своим холодным взглядом Ленка. Домой ехать не хотелось. Он ударил по газам и, не дожидаясь завтрашнего дня, направился в родной посёлок к родителям.

Василий сосредоточенно всматривался в дорогу, пытаясь объехать то и дело встречающиеся на пути рытвины. «Этого ещё не хватало! – досадливо покачал он головой, заметив грозившие дождём хмурые облака. – Утром же только машину помыл, вот ведь закон подлости!». Неожиданно он почувствовал сильный резкий удар по днищу автомобиля. Вася молниеносно свернул на обочину и выскочил из машины. Он бросился на колени и судорожно заглянул под неё. «Вроде всё на месте, целёхонька! – выдохнул он, утирая пот со лба. Василий недобро посмотрел на дорогу: – Что ж за день такой! Будь он неладен!».

Тёмное небо изредка пронизывали одиночные молнии. «Успеть бы до дождя!» – Вася вцепился в руль и машинально до упора надавил на педаль газа. Вдалеке он увидел метавшегося по краю дороги маленького человека. «Хватит с меня на сегодня приключений!» – твёрдо решил Василий, проезжая мимо размахивающего рукой щуплого темноволосого пацанёнка. В ту же секунду оглушительно ударил гром. Не веря своим глазам, Вася уставился на зияющую в лобовом стекле дыру. «Не может быть!» – завопил он, переводя вытаращенные от удивления глаза с пробоины в стекле на тучу, из которой только что с треском вылетела огненная стрела. Молнии повторялись одна за другой. Вася резко вывернул на обочину и вышел из машины. «Да она же почти сквозная»! – c негодованием разглядывал он место внезапного удара, то и дело проводя по нему пальцем, как бы пытаясь загладить дыру.

«Дяденька!» – услышал он протяжный мальчишеский голос и помутневшими от злости глазами посмотрел на бежавшего к нему растрёпанного пацана. «Так это ты, гадёныш!» – смекнул Василий и в ту же секунду схватил из машины лопату.

 – Тебе что, жить надоело? – гневно обрушился Вася на оцепеневшего от ужаса пацана. Паренёк молчал, утирая грязными руками распухшие от недавних слёз большие серые глаза. – Была бы бита, мокрого места от тебя не осталось! Сам будешь стекло менять, или как?! – продолжал он угрожающе размахивать рукояткой лопаты перед шмыгающим мальчишеским носом. Тебя спрашиваю, гадёныш! – ещё сильней заорал Василий, пытаясь перекричать раскаты грома.

– Там… – выдавил из себя пацанёнок, указывая трясущейся рукой в сторону обочины.

– Чего там? – не унимался Василий.

– Брат… я не удержал его, а там обрыв!

– Какой брат? Ты чего мне голову морочишь?

– Пойдёмте, я покажу. Он там лежит, – мальчишка осторожно взялся за черенок лопаты и тихонько потянул за него, увлекая за собой Василия.

– Смотри у меня, соврёшь – несдобровать тебе! – Василий резко дёрнул лопату к себе.

– Да не вру я, – паренёк бойко перекрестился и побежал вперёд. – Здесь! Скорее! – крикнул он и, не дожидаясь Василия, сиганул вниз с обочины.

– Господи! Живой он? – Василий выронил из рук лопату и не мешкая спрыгнул вслед за пацаном.

– Да живой! Это я виноват! Свалился я, и не удержал, а она креном и вниз покатилась, – оправдывался пацанёнок, гладя по руке лежавшего навзничь в опрокинутой инвалидной коляске, брата. – Погоди, Митя! Сейчас дядя тебя спасёт!

 – И давно он так? – Василий аккуратно высвободил скрюченное тело Мити и переложил его на высокую траву. – Полежи ещё минутку, братишка! Сейчас я твою карету подниму наверх!

– Давненько уже! Я махал-махал машинам, а никто не останавливается! Я и решил камнем попробовать! И вот! – пацан с опаской посмотрел на Василия.

 – Вот тебе и вот! Прямо в десяточку! – недобро ухмылялся Вася, ловко перетаскивая коляску на обочину. Ух и тяжёлая, зараза! Василий со всех сторон внимательно оглядел грубую конструкцию: – Вроде целая!

– А чего ей сделается! Её батя наш сам собирал! – гордо заявил малец.

– Вот и всё, можно ехать! – Василий бережно усадил Митю в кресло. – Ты сам-то цел, ребятёнок? – ожидая ответа, Вася пристально глядел на большеглазое измученное Митино лицо.

 – Да цел он! Не беспокойтесь! Он со мной глазами разговаривает, да, Митя? Вот, видите! – в ответ Митя несколько раз крепко моргнул.

– Вижу! – задумчиво протянул Василий, переводя взгляд с прозрачно-голубых глаз больного мальчика на умолкшее, но всё ещё грозившее дождём небо.

– Вы же промокнете! – забеспокоился Вася.

– Да не будет его, стороной пройдёт, или малость попрыскает, – уверенно заявил мальчишка. Да нам и до дома чуток осталось, – вздохнул он.

– Тебя звать-то как, деятель? – улыбнулся Василий, косясь на разбитое стекло своей машины.

– Миха! А вас? – немного смутившись, спросил мальчик.

– А меня Василий! – важно сказал он и протянул руку для прощания.

Миха с радостью ответил ощутимым рукопожатием.

 – Да ты силён, парень!

– Дядя Вася! Вы это – простите меня, я не хотел, так получилось. Спасибо вам!

– Это тебе спасибо, Миха! – Василий по-отечески похлопал его по плечу.

– Мне-то чего? – удивился мальчик.

– Да так! – Вася загадочно улыбнулся и сел за руль.

– А лопату-то забыли? – спохватился Миха.

– И правда! – засмеялся Вася.

Весь оставшийся недолгий путь Василий ехал с лёгким сердцем. Как будто его страсть к своей «красавице» заметно рассеялась и освободила место для чего-то настоящего. «А в чём счастье?» – неожиданно для себя подумал Вася, глядя на каким-то чудом прояснившееся небо. – А Бог его знает! – вспоминал он ясно-голубые глаза Митяя.

Подъезжая к дому, Вася заметил отца, склонившегося над открытым багажником старенькой Волги.

«А ведь ей уже лет двадцать, с самого детства её помню! Вот ведь, железо, ничего с ним не делается, подшаманил – и езди дальше! Совсем другое дело – человек! – размышлял Василий».

Он высунулся в открытое окно и с неподдельной радостью прокричал:

– Здорово, батя!

г. Челябинск