Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). «ОСЕННЕЕ СОЛНЦЕ». Рассказ

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

«ОСЕННЕЕ СОЛНЦЕ»

Рассказ

…Старый дом,

давно влюблённый в свою юность…

А.Розенбаум

Короткое осеннее лето уже начинало плакать предчувствием ноября. Они были там, где эти первые слёзы ложились росами на темнеющие травы – в парке Лесоводов, огромном массиве, вклинившемся в город и уходящем восточным краем неизвестно куда. Говорили, что если идти по парку Лесоводов на восток, то дойдёшь в Сибирь. Говорили, что этот парк из ухоженных передних квадратов площади переходит затем в дикий лес, и дальше – в тайгу…

Это, конечно, преувеличение, но, по всей видимости, маленькую европейскую страну, вроде Лихтенштейна, парк покрыл бы с краями…

Девушка Таисия шла по хрусткой, большей частью уже подломленной траве, держа их обоих под руку. Таечку любили все. Но скрывали: любить её было нельзя, потому что у неё был Друг с большой буквы, а они были друзьями с маленькой.

А поскольку они хотели в хаосе рушащегося мира оставаться благородными даже на дне затопленного «Титаника», то проявляли свою любовь только подчеркнутой услужливостью и тем, что называется «пониманием с полуслова».

Таисия их дразнила, по правде сказать – забавлялась шалостями с этими надутыми от собственного благородства индюками, но в этом было и её тёплое чувство: она твёрдо знала, что с ними – конкретно вот с ними – шалить безопасно…

Одного во время бесконечного философского монолога, шедшего вполне в духе безвременья, без начала, конца и смысла, – она обняла сзади за плечи и чуть-чуть покусала за ухо – естественно, не больно, но игриво, жарко дыша в ушную раковину. Он, конечно же, сбился с текста – хотя там сбиваться было абсолютно не с чего, это был текст горбачевского формата, который можно зачитать с любой строки, но лучше всего вообще не зачитывать…

Второму она подышала в затылок, когда он сидел к ней спиной, и поцеловала в шею… Теперь оба юнца очень комично гордились собой – что, мол, «у меня был шанс», но я не воспользовался, вот как я много значу в этом мире, и как я дорого стою! Я, мол, не такой, как эти скобари, которые с речного вокзала везут в аэропорт Кувы за 200 тысяч рублей…

– Конечно, ты не такой… У тебя машины нет…

Нет, ну такое говорить нельзя, это понимала даже девушка Таисия, избалованная воздыханием звёзд университетской семинаристики… Это слишком жестоко – наверное, как ударить человека по лицу… А они на самом деле хорошие, только глуповатые немного по молодости…

Купюры – тысячи… тысячи… Кругом уже ходили тысячи, в самых бедных карманах лежали только тысячные и пятитысячные купюры, но купить на них уже практически ничего нельзя было. 1994 год… Рухнуло мироздание, открыв ледяной и безвоздушный купол неба, холодную вечность мертвого Космоса, разреженного межгалактического вещества… Уже осели руины мира, и уже улеглась пыль, открывая острые профилями неблаговидные ломаные да рваные развалины…

Но они-то, прозванные Аллегердом и Теобальдом за пристрастие к настольной игре «Заколдованный Замок» (а ещё эти клички из игры их именам немного созвучны), – так и будут играть на руинах мира роль последних рыцарей…

– Меня девушка за ухо ласково покусала, а я даже ухом не повёл… Я же понимаю – нельзя… Я же друг с маленькой буквы… Вот я какой, ну давайте, где там ваши цветы, венки, овации?

Они были в таком возрасте, когда человеку кажется, будто весь мир напряженно и придирчиво, пристально смотрит на них. Вот эти пыльные от цементного крошева руины мироздания 1994 года, в танковой гари расстрелянного Верховного Совета, казались им сценой, освещённой софитами, где они играли довольно скучную драму «друга с маленькой буквы» и «Человека с большой»…

Такой до оскомины назидательный, никому не нужный, никому не интересный спектакль нескольких актёров в бандитских кожанках – сами понимаете, в 1994 году без кожаных курток обойтись не могло…

Девушка Друга целовала в ухо, а он и ухом не повёл, хотя умеет шевелить ушами… Да, представляете, древнее такое искусство…

– Аллегерд, пошевели ушами…

И он приводит свои подростковые ещё лопухи в движение, они довольно отчетливо перемещаются…

Если человек никак не реагирует на покусанное девушкой ухо, но по первому требованию этой же девушки шевелит ушами, словно слонёнок Дамбо, – это больше, чем признание.

И лучше. Потому что в молчании своём не создаёт проблем… Ненужных диалогов и сопливых сцен… Не та пьеса: у нас весь вечер на руинах мироздания – аттракцион неслыханного благородства!

И в ласковых лучах прощающегося с непокрытыми головами уральцев осеннего Солнца Таисия припоминала давно знакомые строки, необыкновенно подходящие к ситуации:

…Мне нравится, что можно быть смешной –

Распущенной – и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами[1]…

Например, как сейчас, когда они идут из ниоткуда в никуда по сентябрьском лесу и спорят о вещах совершенно отвлеченных, но явно прицеленных под её, Таечки, внимание.

– Говорю я тебе – средняя по стране зарплата уже 500 тысяч рублей! – корчит знатока Теобальд.

Это уязвляющий намёк: Аллегерд недавно устроился в какую-то сомнительную контору на какое-то сомнительное и сумасшедшее место «консультанта» с окладом в 300 тысяч, чем имеет неосторожность гордиться… В его понимании это выше средней зарплаты – о чем «просто так» нужно «зачем-то» обязательно знать Таисии. На самом деле – меньше. Таисия не вмешивается в их разговор, хотя знает ответ, чтобы не огорчать Аллегерда: чем бы дитя ни тешилось…

Средняя зарплата в 1994 году – понятие такое же сказочное, как мёд у Винни-Пуха: есть ли она, нет ли её – науке это неизвестно. Она меняется не только в течении года, как поток в песчаном рыхлом русле, – она за месяц может трижды поменяться…

Таисия лениво и просто к слову вспоминает, что соседка за садик платит 250 тысяч. Это звучит странно, но не будет казаться странным, если участь, что проехаться на автобусе встанет в тысячу, а бублик в «Булошной», как по-питерски зовёт Таечка хлебный магазин, – 800 рублей. А в школе, недавно покинутой, – булочки по 600 рублей продавались в столовке…

– У мамы, – вспоминает Таисия, пока избавленная судьбой от личного знакомства с зарешеченными окошечками (кассами бухгалтерий), – в январе зарплата была 61 тысяча, а к осени подкатила к четыремстам…

Теобальд недавно по делам торговым (он челночит, совмещая с учебой) – ездил в Москву, за 10 дней ухайдакал два миллиона рублей…

– Взял в буфете, – рассказывает он, возбужденный спором, – на Казанском вокзале второе с макаронами с курицей, хлеб, компот. Ушло 60 тысяч… Спрайт, пол-литра, три тыщи, как с куста, пачка «Кэмел» – семь тыщ… Ну, правда, больше ничего нафиг и не нужно! – энергично заключает Теобальд, осознав, что рискует выглядеть слишком мелочным.

Это был странный, переломанный, наполовину загипсованный после переломов, наполовину брошенный так, причудливый мир. Мир, в котором пиво "Жигулевское" стоило 30 тысяч рублей, китайский спортивный костюм мог потянуть на полмиллиона, а китайские кроссовки – вот ведь, недавно приобрел – тянули на 260 тысяч рублей…

Сам же автомобиль «Жигули», давший имя пиву «Жигулёвскому» (или наоборот?!) – обошелся бы в 47 миллионов рублей. Об этом старались не думать: это было запредельным, как парсеки астрономических трасс. «На пыльных тропинках далёких планет» – как пели совсем недавно – следов уже не оставишь: не по карману…

– Ну, есть и дешёвые вещи в наше время! – парирует Аллегерд напор Теобальда, явно пытаясь уйти с финансового поля на более знакомое ему культурное. – Вот в «Букинисте» видел дивно изданную Карен Бликсен по цене – знаете, какой? Ну, примерно рулон туалетной бумаги в нашем Гостином дворе!

Таисия не знает, кто такая Карен Бликсен и что в понимании Аллегерда означает «дивное издание» (скорее всего, растрёпанная, с выпадающими страницами, макулатура). Но, как девушка возвышенная, она просто обязана ужаснуться окружающему бескультурью:

– Ах, Ал, что ты говоришь?!

Ей ведь не трудно, а ему – приятно…

Какое оно всё-таки ласковое, это Осеннее Солнце! Ярко, а не душно. Светло – но не слепит…

– …За наше негулянье под луной, за Солнце не у нас над головами… – задумавшись, вдруг вслух выдаёт Таисия.

– Что? – насторожил нежно-покусанное ухо Ал.

– Как? – взволновался Тео…

Оба, конечно, знают этот стих – и теперь очень комично оба делают вид, что не знают. Деликатность на грани фантастики…

– Вот у матери на кафедре – несколько резвее, чем принято в праздной беседе, переключает на себя внимание Теобальд, – одна есть такая… Муж зам директора мясокомбината… Запросто так говорит: «Коллеги, кто одолжит мне лимончик на отпуск?». Ничего, да? А ты говоришь!

– Ничего я не говорю! – обиженно сопит Аллегерд, осознавший уже всю степень ничтожества своего положения «консультанта». Явно преувеличивает парень свой провал: студент, на неполном рабочем дне, явка когда удобно, чистая бумажная работа… Конечно, платье, которое мама купила Таисии на выпускной, стоило полтора миллиона, и было далеко не лучшим в классе… Но триста штук за месяц со свободным графиком в чистом офисе – тоже неплохо…

Однако, не сверкает, конечно – ему же не хлеб и не молоко покупать, ему же сверкать нужно: мол, вот я какой из себя весь благородный, всё-то у меня есть, а я никаких там поползновений… А у него не получается сверкать – пожрать только в ресторане макароны с курицей получается, и он сильно страдает… Прямо тени под печоринско-онегинские глазки легли…

Ал – обречен всю жизнь тянуться до Теобальда, и так всё-таки никогда не настичь… Теобальд – образец человека, эталон: сильный, красивый, небрежно-эрудированный, невзначай он может назвать столицу любого, даже самого крохотного государства на планете или процитировать на память целую страницу «Песни о Роланде»… Аристократ, имперский лорд, смешавший в себе и башкирскую, и украинскую, и разные-прочие крови…

Ал – другой, он трогательно-несовершенный и хрупкий. Про него нельзя сказать – начитанный, образованный, эрудированный – нет, он нечто большее и одновременно меньшее, он «видящий». Это не образование и не память – это способность видеть через века, через геологические толщи, словно бы он размазанный между эпохами «темпонавт»…

Поэтому Ал говорит много и завораживающе, он делится не знаниями, а видениями, личными впечатлениями – то о гражданской войне, то совсем уж о динозаврах…

Впрочем, и у него, исписывающего тетрадь за тетрадью (порой только для того, чтобы порвать старые тетради в лоскуты), – свои проблемы:

– Тая, знаешь, так легко писать о плохих людях, и так тяжело о хороших… Описать злодея самыми яркими красками – всего ничего! Порок всегда шаблонный, он окостеневший штамп… А вот всякая добродетель переливчата, уникальна, она дышит где хочет и в чем хочет… А при попытке её поймать, загнать в формулу – превращается в уродство! Наверное, добродетель – это сама живая жизнь, а когда она умирает, когда превращается в высохшую мумию – тогда и появляется Зло… Почему, скажи, измена мужу – порок, а Анна Каренина – нет? Потому что если сделать из Анны правило – получится зло, а до тех пор, пока она исключение, – она прекрасна… Какими необыкновенно уродливыми, базедовыми – получаются фигуры, выписанные в качестве образцов для подражания! Все эти передовики производства из нашего недавнего прошлого, все эти хорошие семьянины… И эти новые образцы, типа «честного предпринимателя Горячева[2]»… Но мы же не можем считать добром прогульщиков, полазунов и ворюг… Жизнь, жизнь, неуловимое течение, скользящий по вроде бы неподвижной глади осенний лист… Невидимое дыхание того, что живо, что не умерло, и не бальзамировано разными прокрустами…

Это незримое дыхание жизни он будет ловить всю жизнь – но так и не сумеет поймать. Теобальд выше этого, ему не нужен отраженный свет, он сам светлая личность…

У них всё, как у подростков смутного времени – особые шоколадные «пахитоски», и пиво за углом, и настольные игры, пока ещё не вытесненные компьютерными, и первые, с уродливой графикой, компюьтерные… И конечно же, видаки, и салоны проката видеокассет.

Именно там она могла – привирая, конечно, – небрежно кивнуть на футлярную обложку порнографической кассеты и сообщить им доверительно:

– Всё, что тут… мы с Другом уже делали…

– Как?! Всё? – растерянно шепчет Теобальд.

Ал смотрит остро и бездонно. Она видит, как дрожат у Ала… нет, не руки – кончики его музыкальных длинных пальцев… Там ведь, на «весёлых картинках», – и так и сяк, и туда и сюда…

– Тут для меня ничего нового нет… Это уже всё пройденный материал! – хулиганит она, играя в предельную откровенность и радуясь, что краска стыда не выдала, не показалась на острых славянских скулах.

Бравировала по лезвию бритвы – потому что с ними можно… Только с ними: не разнесут, не разболтают, и не потеряют уважения. В их глазах – ей можно всё…

Так смешно было наблюдать за воздыхателями – как они переваривают её враньё, глядя то на «камасутру» обложки видеокассеты, то на неё…

И хотелось в шутку посоветовать им – «мальчики, подберите слюни!». И понималось, что нельзя: блин, тонкие, ранимые натуры, если сказать им, что у них вся зоология на роже написана хохломскими красками, – могут и головой об стену убиться!

Но всё-таки было что-то симпатичное в этой их нафталинной, антикварной восторженности перед чудом Женщины, в их отношении к сверстницам, как к хрупким святыням, – при всех попытках казаться искушенными и «реалистами». Все их чувства выражались в какой-то подчеркнутой гипертрофии: где у других поданная из вежливости девушки рука – то у этих пиджак под ноги, где у других «просто красивая», у этих – «самая красивая в мире», где у других просто пульс желания – у этих океан и космос…

Конечно за этим фальшь, натянутость, ходульность и театральность – но, кроме них ещё и неподдельное младенческое восхищение женскими чарами, доходящая до полного неправдоподобия жажда истинности…

«Врут, конечно… – меланхолически думала Таисия, выслушивая очередной гиперболический книжный комплимент, робко подаваемый при отстранённом выражении лица. – Врут, но… А может, мне хочется, чтобы они именно вот так врали… Может быть, в гиперболе этой лжи скрывается какая-то высшая правда об идеальных людях с идеальными отношениями?».

 

* * *

Кому нужны гаражи посреди лесопарка?! В таком глухом месте не то что машину в 90-е оставить – просто помочиться, дык и то моча до травы не долетит, спёрта будет… Кто додумался тут строить капитальные гаражи?!

Кто додумался – того больше нет с нами. Перед тройкой прогульщиков (от слова «гулять») лежали уже не гаражи, а руины гаражного кооператива, обреченного жестоким временем под снос.

– Ой, какое страшное место… – поёжилась Тася. – Ребята, давайте не пойдём туда…

На самом деле ей не было страшно. Когда такая охрана по плечам вместо ангельских крыльев, то из любой опасности улетишь…

Теобальд-то ничего и никого не боится. Он – признанный «мастер восточных единоборств» – что, конечно, несколько преувеличено, но не беспочвенно. Что касается Аллегерда, то он трус. Все про это знают, а он вперёд всех – и очень от этого страдает. Поэтому вся его жизнь посвящена очковтирательству: сделать так, чтобы скрыть от малознакомых людей, что он трус.

Поэтому он гуляет по лесу с другом и девушкой, спрятав в пластиковый пакет мясной разделочный топорик. На рукояти топорика петля для запястья, по-казачьи говоря – «темляк». То есть в драке – не выбьют. Если только с рукой оторвут. Но даже в 1994 году мало желающих это делать, увидев перед собой рослого парня с мясным разделочным топориком в руке, обтянутой темляком[3]…

И потому она не настаивала на своих якобы страхах… И они пошли. И пришли к маленькому приключению – в духе паскудного времени…

…Какой-то взрослый гад поймал ребёнка, на вид второклашку, и удерживал его за шиворот, угрожая:

– Говори, куда дел? Сейчас ложку на зажигалке накалю, ко лбу тебе приложу…

Ребёнок вырывался и плакал. Урок ему на всю жизнь – не лазить по руинам гаражей в лесопарке! Но бояться ему оставалось недолго. Как два гончих пса Ал и Теобальд оказались возле негодяя, и отвесили ему каждый по звонкой затрещине:

– Отпусти мальчика, гад! Ты чего это выдумал?!

Школьник со слезами и соплями поспешил в объятия девушки Таисии, обнявшей его и успокаивающе поглаживающей.

– Он украл! – взвизгнул неожиданно-высоким петушиным голосом кастрата негодяй, и – вот бывает же! Оказался знакомым, туристическим инструктором из клуба имени Накакина[4], по прозвищу «Булка».

– Булка?! – переглянулись между собой Ал и Теобальд.

– Булка?! – ужаснулась Тася, думая, что сходит с ума. Булку их компания знала давно, он был странноват на вид и в манерах, но чтобы такое учудить… Что время с людьми делает!

– Он украл – ябедничал Булка на мальчишку, укрывшегося в объятиях Таечки. – Он снаряжение походное моё украл! Я за ним гнался, он где-то сбросил, спрятал… Карабины и два мотка альпийской верёвки…

– Булка, да ты просто… беспредельщик какой-то… – рассеянно бормотал Теобальд, никак не в состоянии понять и принять случившегося…

Хотя, чего там проще? 1994 год, не забывайте… Мальчишка второго класса, из неблагополучной семьи, что-то украл у ротозея-Булки и убежал. По словам Булки это были альпинистские карабины и верёвки… Но не важно, что-то там булкино заветное…

Булка погнался за воришкой, и преследовал его со всей своей шизофренической упёртостью – видимо, очень долго. Пока гнался – воришка успел где-то ворованное призаначить, и, попав в руки возмездия, доказывал, что ничего у Булки не брал. А Булка в это не верил… И тогда Булка, убеждённый в своей правоте собственника, решил накалить на фальшивой бензиновой «zippo» ложку (у него хлебалка, как у туриста, всегда с собой, у мрази) – и пытать несчастного, избравшего «не ту жертву» своего малолетнего хищничества…

– Булка, ты просто скотина! – мрачно сказал Ал, когда туринструктор, малость струхнув, изложил сбивчиво свою версию событий.

– Пусть он скажет, куда мои шлямбуры[5] дел! – апеллировал Булка к «высшему суду» в лице председателя, девушки Таисии и двух заседателей, её верных паладинов. – Вы спросите его, может, он вам…

Булка не договорил. Теобальд врезал ему поперек шеи такого леща, что туринструктор упал на колени и закашлялся.

–Ты ложкой… – истерически взвизгивал Теобальд, – хотел прижечь?! Ребёнка?!

– Да я же пугал только его… – отбояривался Булка – Так, пугал, я же не взаправду… Ребята, вы же меня знаете… Я только чтобы он понял, что я шутки шутить… Чтобы не воровал…

Ал скинул с руки пластиковый пакет, «расчехлив» свой мясной разделочный топорик. С одной стороны блеснуло лезвие томагавка, с другой – шипованный обух для отделки отбивных… Таисии снова стало страшно, как тогда, когда она увидела в заброшенных гаражах ребёнка и его взрослого мучителя…

– Ну, выбирай, Бул… – как-то добродушно и великодушно предложил Ал. – Какой стороной тебе по лбу приложить?

– А я его и без твоих топоров! – не смог не выпендриться перед девушкой Теобальд и, картинно выражая превосходство, врезал Булке по уху. Закапала красными слезами на жухлую траву кровь туринструктора…

– Ребята, не нужно… – вмешалась Тася. – Булка, ты поступил как подонок, конечно…

– Таисия, ты же меня знаешь! – взмолился Булка последней перед небесным судом «апелляционной инстанции» – Тася, ты скажи им…

Ал тоже ударил. Хорошо, что не своим топориком-томагавком. Ал засандалил (самое подходящее слово) носком своего востроносого бота Булке прямо по ближней ягодице…

– Отойдите от него, ребята…

У Таисии была непростая жизнь, и она много чего повидала – и в проклятом мареве 90-х, и позже… Но никогда не забыть ей того ощущения огромного, безграничного женского счастья, когда по её слову два молодых красавца, каждый на голову её выше, отошли, куда она указала. Это вышло само собой – да и как могли они поступить, если девушку Таисию любили все? И они тоже… И тем не менее, необыкновенная сила эфемерных женских чар перед грозной удалью этих Мужчин с большой буквы…

Надо ли говорить, что Тася любовалась и гордилась ими, своими друзьями – и когда они избивали подонка Булку, и когда прекратили его «учить» по её просьбе.

Тася решила быть – как и полагается королеве – справедливой и доброй. Скажи она только слово – и два этих мраморных дога разорвут Булку на части… Но зачем такие жертвы?

– Булка, у тебя есть с собой деньги? – поинтересовалась Таисия.

– Тыщ семьдесят, а чё? – побито и виновато проскулил заплаканный туринструктор.

– Отдашь этому мальчику! – Тася указала на пострадавшего школьника-воришку. – Ты его сильно напугал, пусть себе в мороженом не отказывает…

– Но, Тася… – заволновался жадный Булка. – Он же вор, карманник…

– А ты чё, детская комната милиции, что ли?! – вызывающе выдвинулся Теобальд, недвусмысленно вломив кулаком со сбитыми костяшками в ладонь.

Тася легким жестом придержала его – и глянула на Булку выразительно, чуть расширив глаза. Мол, дорогой активист клуба имени Накакина, скалолаз ты мой незадачливый, лучше тебе со мной дело иметь, чем с моими друзьями…

Хныча, как ребёнок (и это не шутка), – побитый туринструктор отдал свой кошелёк девушке, ставшей королевой ситуации. Мальчишка получил булкины деньги и ласковое поучение:

– Больше не таскай ничего, ладно? Видишь, какие плохие дяди бывают?

После чего маленький прощелыга (доселе неизвестно, какие он выводы сделал из этого случая) – убежал, так и не сообщив, куда призаначил булкины шлямбуры…

– А ты, Булка, – разруливала Тася дальше, – пообещай мне, что больше никогда, никогда… даже в шутку, даже просто так… не будешь пугать маленьких мальчиков!

– Ребята, ну вы реально не правы… – начал было Булка, но умолк, потому что на этот раз Таисии пришлось уже заслонить его, встав между ним и своими друзьями…

– Обещаю… – горько и сломано выдавил Булка.

– И если ты нарушишь своё обещание… – начала Тася фразу, которую жертва воспитательных усилий её компании должен был закончить.

– …тогда ты познакомишься с лучшим помощником моей мамочки! – вместо Булки вклинился Ал, довольно сильно саданув шипастым обухом своего топорика себе в руку. Теобальд бил кулаком в ладонь, а этот решил быть ещё эффектнее перед Тасей… Что больно и что потом ладонь посинеет – ерунда…

Так закончилась эта дурацкая история о вороватом младшекласснике, омерзительном туринструкторе, двух отважных рыцарях Добра и их юной королеве…

 

* * *

И она смотрела на них почти влюблёно: вот они какие у меня, сильные и добрые! И каждый – всё равно в глубине души это ведь понимаешь – втайне надеется на меня, и страдает, и комически прячет страдание за бравадой, тактично не ставя девушку Таисию перед невыносимым, невозможным выбором… Как можно выбирать – из них?!

Нет, это было бы невозможно, как и сами они были «невозможные», мальчики-лорды погибшей империи, полукровки – потомки тех, кто эту империю возводил. Осколки блистательного фасада её идеалов…

Потребуются годы, чтобы понять: Ал всё же был чуточку ближе… Не в смысле выбора (да и она и не выбирала между ними, и мысли такой не было) – а просто… Просто Теобальд лишен слабостей и изъянов, а этот – несамодостаточен… Если плавают двое, а тонет из них один – то спасать будешь утопающего, вовсе не потому, что он тебе больше дорог, а просто – другой ведь прекрасно на воде сам держится…

Ал, человек, в котором что-то сломалось, золотой механический соловей, у которого повредился механизм…

Он обречен снова и снова обманывать людей (при том, что близкие его как облупленного знают!) – симулируя отсутствие трусости. Когда через пару лет железо с рваными краями вспорет ему живот – он будет глупо улыбаться, удерживая свои кишки в пригоршне. А что ему делать? Ведь малознакомые люди, увидев, что в этой ситуации он плачет или орёт, – могут «на раз» расколоть его обман и показуху, и понять, что он всего лишь трусливый уральский заяц-беляк…

Так с улыбкой придурка и кишечной слизью в руках его и погрузят санитары – а он будет усиленно делать вид, что ему не страшно и не больно…

Он трус, и сильнее всего трусит, что люди это поймут. Он боится хулиганов, не расставаясь с разделочным «томагавком» (не нож, как все сверстники, таскает, а сразу уж, по большому счету – топор!). Он зубного врача боится панически. И врёт, что боится не боли, а беспомощного положения, в котором нельзя по-мужски сжать зубы…

И потому, когда он будет держать свою требуху в ладонях, ему потребуется улыбаться, ведь тут уже за невозможность сжать зубы не спрячешься, сжимай себе на здоровье, сколько влезет…

Он и сожмёт, не прекращая улыбаться: так, что один – сбоку – сломается, но это уже другая история… Он ведь не только трус, но ещё и врун: он всё время врёт и выдумывает, испытывая постоянный внутренний страх быть застигнутым в смешном или жалком положении. Сейчас, в осеннем лесу под ласковым прохладным солнцем – он страдает, что не наврал сразу про свою зарплату, не накинул нолика – и вот, разоблачен перед Таисией, жалкая, ничтожная личность!

Но всё-таки, хоть он трус и лгун, в нём есть что-то притягательное. Жалко, что он сам про это не догадывается… Сказать ему об этом? Но как? Как вы себе представляете девушку, которая такое скажет парню? Это он сам должен сказать – а она, так и быть, согласится, что в нём есть нечто притягательное… Но ведь не в обратном же порядке!

Поймет потом, об одном пожалеет, о годах… Ну тут уж что поделаешь?

Представитель вымирающего вида, пыжащийся что-то изобразить, уныло огрызнуться на напирающий новый порядок… Кто он против биржевых акул своего страшного времени?

Перефразируя известный мюзикл:

У акулы зубы-клинья

Все торчат, как на показ,

А у Ала нож – и только,

Да и тот сокрыт от глаз…

И даже не нож – а мясной разделочный топорик. В пакете из супермаркета с дурацкой рекламой «по бортам», на петле, затянутой на запястье… Вышли в парк погулять друзья, как же без топора-то? Немного, правда, грело, что он её, Таю, Таисию, хочет защитить, не боясь даже выглядеть смешным…

Что это было? Какой злой волшебник зачаровал их, запретив быть счастливыми? Может быть, этим злым волшебником было само время, пропахшая кисло-сладким трупным тленом эпоха 90-х? Та, что разбегалась по телу мурашками новостей и ледяным холодом слухов продирала до костей?

На какое страшное время не пришлась бы твоя юность – нужно наслаждаться ей, какая есть. Потому что другой не будет!

Время не разрешало им быть счастливыми – но никто и никогда не может никому разрешить быть счастливым, если внутри человека не играет живинка пылкого жара жизненной жажды…

 

* * *

А когда он приходил к ней в гости (обязательно с кем-нибудь в компании, чаще всего с Теобальдом – ведь у неё же есть Друг, и бестактно заглядывать к ней одному!) – она демонстративно раскладывала на паласе листы его повестей, напечатанных на точечном, матричном, слепом принтере, и картинно «интересовалась его творчеством».

Произносила какую-нибудь цитату «из него» – и с внутренним смехом наблюдала, как он нервно облизывает губы, наслаждалась этим его растерянным вожделением, которое чем больше пряталось – тем больше выглядывало…

«Дурачок! – хотела она ласково сказать ему, глядя на его пушистые, какие-то совсем уж девичьи ресницы. – Ты так тонко и глубоко разбираешься в своих недостатках… Почему же ты так слеп насчет своих достоинств? Почему ты с такой трезвостью разбираешь свои слабые стороны – и даже приблизительно не можешь увидеть сильных? А ведь их много, много…».

Ал писал, а Тася читала. Не только чтобы не обидеть – ей действительно было интересно. И она была такая одна – читательница. Читатели были и другие, а вот читательниц… Тасе нравились его образы – но особенно ей нравились рукописи. Было что-то невероятное – держать в руках роман, но без переплёта, только что написанный, и читать его первой, со сладким замиранием думая – а что, если и последней? Такие беззащитные листочки – к тому же Ал так свиреп с ними: рвёт, жжёт… Он создаёт миры – и сам же их уничтожает…

Таисия много лет спустя прочитает одну мудрость из французской литературы: «письма сближают сильнее, чем поцелуи»… В 94-м году она этого не знала, да это были и не письма к ней – скорее письма к человечеству…

Тем не менее… Иногда её даже обижал отстранённый, абстрактный адресат его письма. Ей хотелось – смутно, но хотелось, – чтобы он написал ей и только для неё…

– Ты очень жестокая девочка… – говорит его персонаж с бумажного листка, пропечатанного точками игольчатого принтера, некоей воображаемой подруге.

 А когда она удивляется и смотрит растерянно – он добавляет:

– Ты не понимаешь, вообще не видишь, что не получив тебя, оставшись без тебя, я навсегда останусь несчастным, что моя жизнь отныне превратится в унылое скопище серых дней, совокупность тоскливых вздохов и безнадёжных фантазий… А тебе нет никакого дела до этого… Ты поджариваешь меня на медленном огне, и даже не думаешь об этом…

– Ну чё… – криво усмехнулась Таечка, вообразив раскрывшую рот книжную героиню. – Повезло тебе, дуре…

Почему, извиняюсь, какого черта это говорит его персонаж с бумажки, а не он сам?! Почему самолично он ничего не соизволит сказать такого?! И на что он в таком случае рассчитывает?

Слова-то он, как видно, знает, только куда-то не туда их всё время запихивает…

Далее девушка Таисия обиженно дула губки, представляя его перед собой – в его приталенном костюме с отливом, в его белоснежной сорочке, в его «бочонком» повязанном галстуке – и сообщала ему – хоть он и не мог услышать:

– Может быть, у меня есть телепатия, чтобы прочитать твои незамысловатые мысли, мальчик… Но я не шлюха, чтобы на них реагировать без твоих слов…

Смотрела в зеркало – и не понимала: что между нею и её друзьями?

– Ах да, я же забыла! – издевалась Тая то ли над собой, то ли над ними, мысленно воображаемыми. – У меня же есть Друг! Не муж, заметим в скобках, и даже помолвки никакой не было… Но есть… Им можно входить только с постными лицами… У нас ведь аттракцион неслыханного благородства!

 

* * *

Она была слишком молода, весела и неопытна – чтобы спросить, в конце концов: с какой стати Ал избрал её исповедницей внутренне растленного, но подростково-угловатого юнца, то есть самого себя?

Она знала об Але больше, чем любая из кандидатур в его девушки. И, может быть, даже больше, чем сам Ал… И невольно она своей посвященностью направляла всю его энергетику вовне, в распыл необъятного космоса, объясняя женскую психологию, и попутно узнавая (со сладким замирающим трепетом) мужскую…

– Мне нравится, что вы больны не мной… Мне нравится, что я больна не вами…

И оба они по молодости не делали никаких выводов из того, что лучше всего им вдвоём, а с другими им тревожно и колко, как на минном поле… И что по сути они сливаются в какую-то одну личность, а их диалог становится внутренним диалогом, обычно идущим на пределе откровенности внутри человека…

За холодной маской не выдающего эмоций Ала скрывалась натура чувственная, развращённая временем, жаждущая – и в то же время заключенная в клетку органического отвращения ко всякому подавлению женщины. Ему нужна была бесконечность плотского сладострастия, доходящего до извращений (он ей и это выбалтывал – словно она ему сыворотку правды вколола) – но только без всякой тени принуждения или насилия… Подобно вампиру, жаждущему крови, он не мог войти в дом без приглашения – а глупо ждать приглашения вампиру в дом…

Нельзя сказать, что он совсем не нравился девушкам, он был по-своему весьма импозантен, но это одеревенелое выражение лица, этот жидкоазотный холод показного равнодушия… Что под этой вечной мерзлотой можно угадать без геологического оборудования?!

Он притаскивал какую-нибудь очередную фотку очередной своей пассии, и Тася вглядывалась в незнакомые (а когда и знакомые) девичьи лица, пыталась угадать их настроение – а главное, объяснить этому чурбану, что только совсем уж падшие женщины делают первый шаг, а вообще-то первый шаг в многовековой игре полов – всегда на стороне мужчины… Как в шахматах – за белыми фигурами…

Он пытался подманить – а взять не мог. Он, наверное, думал, что за ним пойдут, дыша ему в затылок… Но в жизни всё не так устроено. Осаждённая крепость – даже с самым ненадёжным гарнизоном – не пойдёт вослед снявшему осаду полководцу…

И она терпеливо объясняла ему – вроде бы, неглупому человеку, что воспитанная девушка сама в объятия не бросится, и что волей-неволей нужно «руки распускать»…

– Но она выскальзывает, уклоняется… – говорил тот, кто отлетал пёрышком от легчайшего «отшивающего» девичьего жеста, не смея быть навязчивым, тот, кто мог обухом по лбу ухайдакать в лесу здоровенного Булку-туринструктора… Естественно, первая реакция любой воспитанной девушки – отстранить того, кто слишком близко подошёл… Они ритуально уклоняются…

– А ты не выпускай… – улыбалась Тая, и блестели перламутром её хорошенькие ровные зубки.

– Ну как это, не выпускай?!

– Слушай, Ал… – самой себе Тася казалась киношным Калягиным, выряженным «донной Розой», когда он бросил изображать женский голос и заговорил природным. – Ну как тебе объяснять ещё… Поймай в диспозицию, в углу зажми…

И сама краснела от собственного цинизма – и от стыда, что раскрывает тайны вековечного женского заговора перед мужчиной… Но так уж как-то само собой повелось, что тайн друг от друга у них нет, и они в своих особых отношениях приобрели возможность узнать из первых рук – о чем думает противоположный пол…

Тасе было не только стыдно и противно, но и дьявольски интересно, женское любопытство побеждало вполне естественную гадливость в такой ситуации… Это нехорошо, конечно, это всё равно что в бане подглядывать, но как всё… на самом деле не так, как по-настоящему!

Гренадерского роста красавцы, играющие мускулами, вооруженные всякими томагавками – вдруг оказываются растерянными заложниками хрупкого женского существа, перед которым теряют и ум и волю!

За каменно-надменным профилем римского легионера – скрывается трусишка и зайчик серенький, кто бы мог подумать?!

Какая-то униженность и раболепность перед, порой, просто недостойными безмозглыми шлюшками у юношей с внешностью лордов, и такое дремучее невежество в азах психологии у молодых интеллектуалов, без запинки выдающих обе столицы Свазиленда[6]…

Такое нельзя не только узнать – но даже и предположить без, что называется, «знакомством с первоисточником»…

 

* * *

Считалось в их кругу, что Ал – классический «субпассионарий», который стремится себя выразить не в бою, а в творчестве. Остывающий накал рыцарского, аристократического начала – всегда даёт в эпигонах славных родов жажду рифмовать, рисовать, лепить… В том числе и «горбатого»… воспевать штурмы – вместо участия в штурмах… По большому счету, так и было, он – полуостывший «ботаник», это же ясно всем, кто пообщается с ним больше часа, и лучше всего было бы, если бы он сам это признал, успокоился. А что, неплохо: юноша, пишущий «с двух рук». Дед его, разведчик, метко стрелял с двух рук, а он – так же вот пишет…

И с этим все смирились, ибо зачем спорить с очевидностью. Все, кроме него самого.

Он будет доказывать всю жизнь, что не «субпассионарий», весь как вянущая трава «вышедший в дудку» искусства, а самый что ни на есть настоящий «пассионарий». Он будет всем поведением кричать, что он не из презренного Ренессанса с палитрами, пол-литрами, холстами и сонетами. Он – якобы из массивных романских глухих Средних Веков…

И это доказушничество закончится у него комиссованием по инвалидности, да ещё хорошо, что ничем похуже. Но даже и тогда, седой и обрюзгший, многократно заштопанный по итогам своих «биографических экспериментов» – среди взрослеющих сыновей – он всё равно будет продолжать играть в Гектора Приамовича, опасаясь, что разные Эвридики в нём заподозрят Орфея…

И может быть, за бесконечным его враньём и показухой проницательный человек, такой, как Таисия, обнаружит в итоге некую глубинную правду, «правду кисти», противостоящую «правде фотографии», когда дух художника, его воспалённая мечта и разъярённая фантазия не только спорят с материальным миром, но и преодолевают его силой мысли…

Правда кисти… Если он сказал, что ты самая прекрасная девушка на Земле, то значит так и есть. Конечно, фотографически это опровержимо, и ты это знаешь… Но он так видит, он так нарисовал… А рисующий – творец. И значит, такова воля Творца! Вот что такое правда кисти, перед которой блекнет протокольность самых многопиксельных фотоаппаратов…

Жизнь сложна. «В реальности всё не так, как на самом деле» – говорил шутник Эйнштейн. И заметим – совсем при этом не улыбался! Жизнь стоит не только в обуви, китайской или югославской (кому как повезет), – жизнь ещё стоит в миражах, галлюцинациях, фантомах, посреди иллюзий и воображаемых картин – и они тоже часть жизни…

Ему нельзя польстить, говоря о его таланте, – это пугает его призраком ренессансной субпассионарности. Но ему легко польстить, очень даже легко, – сказав ему сердито, что он ведёт себя как грубый солдафон! Что он отупел от портупеи и всё такое прочее: как бы дико это ни звучало по отношению к нему – он «словит кайф», подростковым языком говоря…

Если вы встречали людей, которые всю жизнь стоят на цыпочках внутри самих себя, чтобы казаться иного роста, чем им от природы достался (и не всегда выше), – то вы поймете его характер и личность. Это бесконечное, беспробудное лицедейство – от которого устаёшь, но которое – если честно – то и завораживает немножко…

…И которое настолько чуждо прямому, искреннему Теобальду. Тому, который никогда не станет изображать из себя другого человека… Теобальд был легкомысленным не в том смысле, который обозначает слабость мысли, а в том, который означает её скорость. Он думал стремительно, моментально перескакивая с предмета на предмет, поражая своей способностью схватывать всё на лету, рождать афоризмы, раскрывать непонятное всем окружающим – а после отбрасывать найденное, как ребёнок отбрасывает надоевшую ему игрушку…

…Идеал гладок, его совершенство скользко, зацепиться негде… Ал бы как-то ближе Тасе именно своими несовершенствами, шероховатостями и, как ни странно, – своим враньём…

Но окончательно она поймёт это только тогда, когда уже напрочь разочаруется в Друге и совсем забудет о Теобальде, уехавшем бесконечно далеко… Ал, наоборот, приедет… Но будет уже слишком поздно, чтобы жить…

«Ну, а пока – скорость набрав… его поезд весело мчится… Это потом он сорвёт стоп-кран… и сойдёт… Чтобы к ней возвратиться…»[7].

Каждый сыграет в этой пьесе абсурда свою роль…

…Мать Таисии была одинокая, рано потерявшая мужа, задёрганная женщина, и по молодости казалась Тасе просто истеричкой. И Таисия хотела уйти от неё поскорее – «хоть к кому-нибудь»… Может, оттого и поторопилась со свадьбой с Другом…

Именно эта мать – но уже в другой части лихих 90-х будет орать после аллегердова запоздалого визита с оловянными глазами:

– Он же убийца! Он таджиков резал!

– Каких таджиков?! Он никогда не был в Таджикистане!

– Не спорь, я знаю, мне Альбина Натановна сказала…

– Что она тебе могла сказать? Что ему домой доставляли «жертвенных таджиков»?

…Тая смотрела в его усталые, ставшие как-то неровно расставленными, словно ему смяли лицо, как листок бумаги, серые глаза…

Она не верила ни маме, ни Альбине Натановне…

А потому не верила девушка Таисия, что помнила те уроки, которыми Ал напополам с неразлучным Теобальдом наградил турпредводителя Булку – с мотивировкой «за насилие».

Он ненавидел садизм, ненавидел, когда издеваются над слабыми… К этому виду насилия он испытывал физиологическое отвращение… Так что враньё это всё. Не было никаких таджиков. Мать, как часто у неё бывает, заговаривается…

А если даже и были таджики-то… Значит, обязательно имелись на то «уважительные причины». Как тогда, когда они спасли ребёнка в разрушенных гаражах…

…Только поздно уже пить «Боржом», когда «печень отвалилась»…

Она знала об Але или Теобальде больше, чем знает исповедник о своих усердных прихожанах. Если подумать – то быть другом с маленькой буквы – привилегия. Можно всё выбалтывать, погружаясь в совсем уж интимную откровенность – «и не краснеть удушливой волной»… Откровенность за откровенность, они же друзья, и они могут сказать друг другу то, что никому больше на свете не скажут. Даже маме. Тем более маме.

А в памяти и это сотрётся потом, и останется только – как они смотрели альбом её любимого художника Валеджио, с его чувственными сказками для взрослых, в которых отражается и красота человеческого мифа, и красота человеческого тела – Ал вдохновлялся, и обещал придумать к каждой картине рассказ или повесть…

Тая хотела, как лучше, конечно: и ему, и ей, и себе. Вышло же плохо всем…

…А парнишке выпала – ой, дальняя дорога,

Хлопоты бубновые, пиковый интерес[8]…

 

* * *

Всё прошло. И только старые черно-белые любительские фотографии напомнят иногда о призраках того, что было и о былях, которых не было… Кладоискатели мёртвой и страшной эпохи, они наивно думали, что обделены Осенним Солнцем...

И только через годы стало приходить понимание, что им был дан клад, и был он огромен, прекраснее всех рубинов с изумрудами: осеннее солнце, чудесная компания и величайшая на Земле роскошь, о которой писал Сент-Экзюпери – роскошь человеческого общения. Для неё общения – мало. Нужно, чтобы общались действительно Люди…

 

* * *

На фотографии той осени, на обратной стороне, где они стоят в осеннем парке втроём – она (ведь с писателями дело имела!) тоже изобразила творческие искания.

Написала, кроме даты, что это «Кадр из фильма «Осеннее Солнце». Такая вот фантазия, рождающая в воображении что-то вроде новеллы… О чем может быть фильм «Осеннее Солнце» 1994 года съёмок? Она не знала – да и никто не знал… Наверное, какая-то лирика и сопли… Ну, по единственному оставшемуся «кадру фильма» можно догадаться в целом о содержании… Так, знаете, в общих чертах…

Она написала, что в главной роли… Ну, конечно же, она сама. А две другие роли… Старательным, ещё школьным почерком отличницы она вывела их имена. Аллегерд, Теобальд…

«Утверждаю» – и витиеватая девичья подпись… Она же и продюсер этого «фильма», судя по «документу», раз утверждает актёров после кинопроб…

Саундтреком к фильму стала песня Кости Кинчева «Осеннее солнце, гибель, сюрреалист» – о чем Костя Кинчев никогда не узнал, да и не мог: ведь это было их кино, кино только для троих. Больше его никто, никогда и нигде не видел…

 

* * *

Но для них троих этот фильм стал самым захватывающим, пронзительным и лирическим в жизни. К его единственному сохранившемуся кадру они возвращались через годы и десятилетия, прокручивая в голове «старую плёнку» – как можно увидеть, если открыть фотоальбом, – ещё черно-белую…

---

[1] Из ставшего русской классикой стихотворения Марины Ивановны Цветаевой, 1915 г.

[2] Нравоучительный сериал тех лет о пользе рыночной экономики и образцовом бизнесмене.

[3] Темляк – ремень, петля, шнур или кисть на эфесе холодного оружия или рукояти инструмента (например, топорика).

[4] Видимо, автор в свойственной ему манере обыгрывает здесь знаменитый среди уфимских туристов клуб имени Нассонова. Этот клуб упоминается и в других произведениях уфимской литературы, например у А.Иликаева, «Подземный город».

[5] Шлямбур – ручной инструмент, которым пробивают отверстия в бетоне или камне. Шлямбурный скальный крюк, шлямбурный крюк – альпинистское снаряжение.

[6] У крошечного африканского анклава  две столицы – Мбабане (официальная) и Лобамба (королевская и парламентская).

[7] Парафраз известной песни Игоря Талькова «Маленький город».

[8] Хлопоты бубновые: по фене – азартная игра, искушение судьбы (бубны – фарт). Пиковый интерес – означает прогореть, оказаться в печальном положении, «наколотым на пику»…