Владимир СПЕКТОР. ОТ «ИЮЛЬСКОЙ СПЭКИ» – МОРОЗ ПО КОЖЕ. О книге Дмитрия Юдкина «Июльская спэка»

 

Владимир СПЕКТОР

ОТ «ИЮЛЬСКОЙ СПЭКИ» – МОРОЗ ПО КОЖЕ

О книге Дмитрия Юдкина «Июльская спэка»

 

Звезда писателя Дмитрия Юдкина взошла быстро, ярко и, можно сказать, неожиданно. В середине 2000-х в Луганском издательстве были опубликованы два его романа «Эхом вдоль дремлющих улиц» и «На чаше весов». Это были произведения не дебютанта, а, что называется, зрелого автора, мастерски владеющего пером, умеющего привлечь внимание читателя и вести его вдоль страниц книги, как «вдоль дремлющих улиц», вплоть до самого финала. В романах ощутимо чувствовался сложившийся стиль, мировоззрение, принципы… И всё это в сочетании с увлекательностью повествования способствовало читательскому успеху, который был подкреплен и позитивными откликами литературных критиков.

Вероятно, писательская судьба Юдкина продолжала бы свое развитие по восходящей, но наступило жаркое лето 2014 года, события которого называют по-разному, но всё же ближе всего по смыслу к ним короткое и страшное слово «война». Как могло случиться, что в стране, имеющей все основания и предпосылки для мирной, счастливой и обеспеченной жизни, что так легко смогли натравить людей друг на друга, а они, в свою очередь, с энтузиазмом откликнулись на призывы стрелять, убивать, оскорблять, ненавидеть? Об этом, видимо, в подробностях узнают наши потомки. Сейчас можно лишь констатировать, что в очередной раз история доказала, как хрупок мир, как легко превратить его в ад, забирая невинные жизни, ломая судьбы, разрушая экономику…

Было в истории все, и уже не однажды – войны без смысла, жестокость, разруха, блокада… Страшные муки от голода, холода, жажды, смерть и бессмертие, память и боль Ленинграда. Все повторяется. И на страданьях Луганска – словно из прошлого – адские фосфор и сера Мир стал войной – но свобода не хочет быть рабской, как на костер, восходя на броню БТРа.

Военные действия отразились на судьбе практически каждого жителя Донбасса, да и всей Украины. Отразились жестоко и беспощадно. Ненависть стала определяющим чувством. Ненависть, мстительное злорадство, абсолютное нежелание и неумение услышать иное мнение. Не понять, а просто услышать. Всё это гибельно и для страны, и для каждой личности в отдельности. Все выживали, как могли. В Луганске, Киеве, Москве, в других городах и странах… Как выяснилось, важно не место проживания (вернее, не столько важно), а то, хранишь ли ты в своем сердце любовь к родному краю, или личную обиду перековываешь в непримиримую ненависть. Причем, это касается всех – и тех, кто, как говорится, за Луну, и тех, кто за Солнце.  

Дмитрий Юдкин сегодня живет в Рязани, его произведения появляются на литературных сайтах и порталах. Одно из них – короткая повесть «Июльская спэка». Она как раз о событиях в Луганске и его окрестностях, которые разворачивались там в июле, неожиданно ставшим жарким не только от палящего степного солнца, но и от сжигающей дотла тела и души искусственно взращенной фанатичной нетерпимости. Спэка – это жара по-украински, и не случайно в названии переплетена русская и украинская речь. Как в жизни, где тот июль обагрился кровью, которая одинаково красна и горяча, независимо от национальной или языковой принадлежности.

Уже и небо почернело, как река, на дне которой илом – наши даты. И в черном небе – дети и солдаты, тень самолета или птицы, облака, – века, где Слово, падая, возносит тьму, и назначает черное быть белым. Где кровью пишется судьба. Не мелом. Где снова сумрачно и сердцу, и уму.

Ощущением нечеловеческой жары пропитана каждая страница этой повести. Нечеловеческой – потому что напалм взаимной неприязни и непонимания, проклятий, злобы и смертельной тоски обжигает и убивает. Тень самолета, несущего с неба гибель своими ракетами и снарядами, стала жутким символом того времени. Разобраться в нем мучительно пытается главная героиня повести – пенсионерка Алексеевна, оставшаяся в осажденном городе вместе с маленькой внучкой.

«Как же так вышло, – думала она, глядя на податливое под давлением скалки тесто: – что война между своими затеялась?

Как могли такое допустить, что одна половина страны пошла на вторую с боем, и ни с того ни с сего люди, словно озверев, за милую душу убивать себе подобных стали».

Жители города по-разному реагировали на вызовы этой «спэки». Кто-то пошел в ополчение, кто-то уехал, а кто-то – просто выживал, сидя дома и так же, как Алексеевна, пытаясь понять и найти ответы на извечные вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?» и «Что день грядущий нам готовит?».  Как раз об этом и ведет беседу Алексеевна по пути домой из магазина с юным соседом-ополченцем. Судят они горячо и сурово, и это понятно – время выжигает беспристрастность, тем более, когда вдалеке слышна канонада, а на дороге видны воронки от недавних взрывов. «Почему?», «Зачем?», «За что?» – эти вопросы тоже витают в воздухе, и ответы на них, мягко говоря, неочевидны. Разве нельзя было сесть за стол переговоров и искать, искать компромиссы, идти навстречу друг другу, добиваться уступок и делать их самим… Так нет же, вместо стола переговоров – поле боя, где заговорили на своем кровавом языке танки, артиллерия, ракетные системы залпового огня… Может, не такими словами обсуждали невеселые свои дела соседи, но смысл беседы – именно таков. И так хотелось Алексеевне, чтобы всё, что происходит, вдруг рассеялось, как какой-то мрачный туман, чтобы эта жестокая реальность оказалась вдруг постановкой нелепой и жестокой пьесы.

«Где-то в глубине души лелеялась и сберегалась глупая фантазия, в которой на центральную площадь города внезапно выезжает на длиннющем черном лимузине маститый, обвешанный венками голливудских премий кинорежиссер, и подает команду в звучный мегафон: «Стоп! Съемка окончена. Благодарю всех за участие!». И весь этот  кровавый кошмар немедленно прекращается, и жизнь снова входит в нормальную колею, как будто ничего здесь такого не происходило и в помине… Но холодным рассудком она понимала, что это не киносъемки, это реальная повседневность. Мертвые уже не оживут, у безруких не вырастут оторванные руки, у обезноженных – новые ноги. Идет война».

Дыхание войны ощутимо на протяжении всей повести. Но особенно остро – дома у Алексеевны, когда она, готовящая обед, и внучка, играющая с куклой, вдруг слышат разрывы снарядов совсем недалеко от дома. Девочка в испуге подгоняет бабушку, чтобы они скорее спускались в погреб, где, как говорила мама, безопасно:

«– Бабишка, биста! Биста! Стрелят! Стрелят!

Алексеевна торопливо встала со стула, и бросилась к газовой плите.

– Слышу, моя маленькая, что стреляют, слышу.

– Бабишка, биста, биста! – подгоняла ее трехлетняя девочка.

Алексеевна и сама знала, что делать все требуется как можно быстрее. А присутствие рядом с ней этой маленькой говорилки, только добавляло ее движениям быстроты. Потушив газ, она вынула из духовки совсем недавно засунутый туда пирог, тяжело вздохнув, поставила противень на плиту, схватила на руки Анечку и выбежала с ней из дому. Где-то в стороне парка имени Горького прогремел еще один взрыв. Где-то там. А может быть, и ближе»…

«Когда прилетают снаряды, то ангелы – улетают. Эхо их хрупких песен дрожит, отражаясь в кострах. Снаряды взрываются рядом, и все мы идем по краю последней любви, где свету на смену приходит страх. Снаряды летят за гранью, где нет доброты и злобы, где стало начало финалом, где память взметает сквозняк. Вновь позднее стало ранним, и ангел взмолился, чтобы вернулась в наш дом надежда, но прежде чтоб сгинул мрак».

Мрак не рассеивается до конца повествования. Обстрел продолжается. Нарастает чувство безысходности, а вместе с ним – сострадания, боли, отчаяния.  «Никогда еще до этого дыхание войны не приближалось к ним настолько близко и не страшило неминуемой смертью так нагло. Взрослому человеку сделалось бы не по себе, что говорить о маленьком человечке, с которым рядом сейчас не было ни мамы, ни папы. Вдруг над головами бабушки и внучки, на поверхности, раздался взрыв такой мощности, что подпрыгнул пол под ногами, затряслись глиняные стены их убежища и посыпалась штукатурка с потолка. Аня заплакала в голос. Под клетью звякнули стукнувшиеся друг о дружку банки. Тут уж терпению Алексеевны пришел конец. Она вскочила на ноги, и яростно потрясая в воздухе сжатыми кулаками стала кричать, выгнув голову кверху. Кричала – на шее набухли вены, посинели губы – надрывно, громко, словно она в силах была докричаться»…

 

Сумела ли докричаться Алексеевна до тех, кто хладнокровно посылал снаряды на задыхающийся тем летом от жары и жажды город, – неведомо. Хочется надеяться, что и она, и внучка пережили ту страшную «спэку», о которой идет речь в книге Дмитрия Юдкина.  «Спэку», от которой ощущается мороз по коже.

­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­_________________________________________________________________________________________________
* Дмитрий Юдкин «Июльская спэка», Библиотека литературно-исторического клуба «Русич», Москва,  180 стр.