Дмитрий ЛАГУТИН. В СТАРОЕ ОЗЕРО ПРЫГНУЛА ЛЯГУШКА. Рассказы

 

Дмитрий ЛАГУТИН

В СТАРОЕ ОЗЕРО ПРЫГНУЛА ЛЯГУШКА

Рассказы

 

АВГУСТОВСКИЙ РАССКАЗ

 

– Повторите номер договора.

Артем повторил.

Высокий, смуглый человек в рубашке в мелкую полоску, с пепельного цвета волосами и широким добродушным лицом наклонился к монитору, прищурился и несколько раз щелкнул мышью.

– Секундочку…

В кабинете было светло и тихо, вдоль стены тянулся стеллаж с папками, за широким окном вздрагивала листвой крона каштанового дерева.

– Что-то я не могу найти предыдущее согласование… У вас копии нет?

Артем щелкнул портфелем, погрузил в него обе руки, долго искал и, наконец, покачал головой.

Смуглый человек застучал по клавиатуре, потом встал во весь свой гигантский рост, подошел, что-то бормоча, к стеллажу, остановился, поднялся на цыпочки и потянул с верхней полки потрепанную серую папку.

Из-за вздрагивающей кроны вставала сияющая от солнца кирпичная стена, а над ней разворачивалось во все стороны бледно-голубое небо.

Был самый конец августа, и все уже дышало осенью – утром было зябко без куртки, по городу гулял острый ветер, солнце светило как-то прозрачно, рассеянно, и к бордюрам жалась шуршащая бледно-желтая листва.

И небо было осеннее – холодное, точно стеклянное, ясное, с молочными разводами облаков.

Но так было солнечно – так все светилось, по-особому, тихо, ненавязчиво, словно изнутри! И хотелось поехать куда-нибудь на рыбалку – или просто на природу, обязательно на велосипеде, с рюкзаком за спиной, в старых кедах – или сесть на скамейку в парке и цедить кофе из картонного стакана.

– Просто по письму, боюсь, не получится, – вздохнул смуглый человек, вставая на цыпочки и возвращая папку на место. – Только через новый расчет.

Артем записал в ежедневнике: «Расчет».

Смуглый человек сел в кресло, откинулся, взъерошил пепельные волосы, тут же встал, снова зашагал из угла в угол.

– Расчет… Расчет… – говорил он сам себе. – Только где же старое согласование?..

Он повернулся к Артему.

– У вас точно нет?

Артем развел руками.

Смуглый человек задумался, потом пошел к двери.

– Я спрошу у секретаря, посидите.

Артем кивнул, смуглый человек вышел, притворил дверь. Мягко простучали, удаляясь, шаги – и Артем оказался в полной тишине.

По голубому небу плыли белые полупрозрачные пятна. Лампы под потолком не горели, но света от окна – при том, что солнце успело перешагнуть на другую сторону двора, – было достаточно.

Среди густой листвы сияли зеленые кружки каштанов – и издалека их можно было принять за мелкие яблоки.

Еще неделя-другая, и они посыплются вниз, будут раскалываться, трескаться, открывая влажную блестящую холодную сердцевину, и мальчишки будут набивать карманы упругими кругляшами, а потом – швыряться ими, и кругляши будут прыгать по тротуарам, рикошетить, выскакивать на проезжую часть.

Артем, на которого навалилась вдруг тягучая усталость, почти дремота, размякший в тепле и тишине, вспомнил, как и они кидались каштанами – после школы, свалив портфели в кучу, стоя плечом к плечу, прыская со смеху и толкаясь, сдавленно выдыхая при каждом броске.

Кидали понизу, лягушечкой – как гальку по воде – через всю улицу. Каштан должен был в два-три прыжка одолеть проезжую часть и воткнуться в усыпанный листвой газон на той стороне. Ждали, пока проедут машины, прогудят электрическим гулом троллейбусы, прохрипят, кашляя дымом, автобусы, и кидали в образовавшееся «окно». Удачно запущенный каштан мог перескочить и газон – под ликующие вопли он, уставший, зигзагами выкатывался на противоположный тротуар и замирал. Один из дюжины хромал до арки, под которую заглядывала строго школа, и там уже падал обессиленный.

Иногда каштан отскакивал от забора или бордюра и летел обратно, на дорогу – мог глухо стукнуть в бок троллейбуса или в дверь автомобиля, и тогда надо было приседать на корточки, прятаться за дерево, опасаясь расправы.

Крона качнулась под порывом ветра, каштаны заворочались среди листвы – но ни один не упал. Над головой Артема, этажом выше, что-то заскрипело – точно там двигали мебель.

Артем вспомнил приятную прохладную тяжесть каштана, зажатого в ладони, вспомнил шершавую овальную заплатку на каждом и туго натянутую коричневую кожицу, в темных переливах. Вспомнил, как разбил каштаном витрину галантерейного магазина, как бежали сломя голову, размахивая портфелями, пригибаясь, точно по ним идет стрельба, как хрипели, пытаясь отдышаться в самом дальнем глухом дворе. Как Игорь весь день потом делал вдруг испуганное лицо, смотрел мимо Артема, а потом сгибался от смеха и хохотал до всхлипываний, а Артем…

Артем забыл про каштаны, про разбитое стекло – и впервые за долгое время подумал об Игоре, о том, какие они были тогда приятели, даже друзья не разлей вода, и как все расклеилось – само собой, нелепо, уныло, – и о том, что не виделись они уже…

Артем стал прикидывать, сколько лет он не видел Игоря.

Издалека поплыли, делаясь все громче, шаги, дверь открылась, смуглый человек заглянул в кабинет и кивнул Артему.

– Пойдемте к начальнику отдела, пусть он решает.

Артем щелкнул портфелем, сунул ежедневник с зажатой между страницами ручкой под мышку, встал и вышел в коридор.

В коридоре было сумрачно, в обе стороны расходились два ряда одинаковых дверей, под ногами краснел, убегая в самый конец, узенький коврик, а там, где он останавливался, упираясь в стену, синело крошечное окошко. У Артема засосало под ложечкой – на первом этаже открыли столовую, и от нее по лестнице тянулись в коридор дурманящие ароматы обеда.

Артем проследовал за смуглым человеком и вошел в кабинет начальника отдела – как две капли воды похожий на тот, который Артем только что покинул, с той лишь разницей, что здесь отсутствовал стеллаж с папками – вместо него на голом прямоугольнике стены висела в самом центре фотокартина с видами города.

Смуглый человек вышел, а начальник отдела показал Артему на один из стульев, выстроившихся у стены.

Зазвонил телефон.

– Лена, где ты ходишь? Найди мне согласование по договору…

Он вопросительно посмотрел на Артема, Артем назвал номер договора.

Начальник отдела повторил номер.

– Входящее я видел, у меня подшито, – нараспев проговорил он. – Исходящего нет.

Он положил трубку, выдвинул ящик стола и зашуршал документами.

– Сейчас, не можем согласование найти… – пояснил он Артему. – Но там точно будет через расчет, не по письму…

Артем кивнул и посмотрел в окно. И за этим окном рос каштан, и собственно каштанов в листве было больше, а вот стена отсутствовала – Артем увидел огороженный под стройку пустырь, весь изумрудный от травы, а за ним – уходящие вдаль дома: сперва частные, низенькие, за ними пятиэтажки, за ними девятиэтажки, а за ними – сверкающий зеркальными окнами, тонкий и высокий столбик новостройки в двадцать два этажа, самое, пожалуй, высокое здание в городе. Дома, даже частные, крытые шифером, светились, и пустырь светился, и каштан светился – а больше всего светилось глубокое стеклянное небо в белых разводах.

Начальник отдела долго шуршал документами, а потом ему позвонили, он взял трубку и стал слушать, изредка соглашаясь, задавая короткие уточняющие вопросы, закрыв глаза и надавив на них пальцами свободной руки.

«Где-то он сейчас?» – думал Артем об Игоре.

И ему вдруг стало жалко их дружбы.

«Переехал я, когда мне было двенадцать, – думал он, глядя в окно. – Тогда и познакомились. И общались мы… – он стал загибать пальцы. – Пять лет».

Не год, не два, не три – целых пять!

«Общались с перерывами, неровно, но все же…» – и Артем вспомнил долгие летние вечера, гаснущие в сумерках улицы, бесцельные шатания по дворам, разговоры, разговоры, разговоры – о чем?

Вспомнил, как катались на троллейбусах зимой – и фыркнул сам себе.

Начальник отдела отнял руку от глаз, посмотрел на Артема вопросительно – глаза у него были красные, уставшие.

Артем кашлянул смущенно.

Сели в троллейбус – все в снегу, красные, запыхавшиеся – и катись себе, оттаивай, смотри в окно, кривляйся прохожим. Город ползет мимо – белый, блестящий, а вы сидите, нахохлившись, вам жарко и весело, потому что мальчишки всегда найдут повод повеселиться.

«Вот развлечение», – подумал Артем как бы снисходительно, свысока, чувствуямежду тем, что на душе становится тепло.

В дверь постучали.

– Войдите!

В кабинет шагнула девушка в пиджаке, протянула начальнику отдела несколько бумаг. Артем увидел, как сверкнул, вынырнув на мгновение из-под серого рукава, браслет на тонком запястье.

– Ага, – довольно сказал начальник отдела. – Спасибо.

Девушка вышла, начальник отдела склонился над бумагами, стал листать их, кивая сам себе.

Игорь, троллейбусы, снег в ботинках, лабиринты дворов, каштаны – все слилось воедино и обрушилось на Артема, накрыло, подхватило, понесло куда-то бурным течением. Теплый кабинет, светлое окно, небо в молоке облаков, фотокартина понеслись каруселью, и Артем почувствовал тянущую, терпкую грусть и вместе с тем – где-то глубоко – дрожащую, искрящуюся радость. Он успел подумать, что доволен своей работой, своей жизнью вообще, тем, что не бросил юридический – что брось он юридический, он не сидел бы сейчас в этом кабинете перед этим окном, и тогда… кто знает, что было бы тогда!

А потом снова понеслись перед ним дворы, тротуары, арки – и он уже не знал, за что хвататься, прыгал из воспоминания в воспоминание, спотыкался, путался, раз за разом оказывался в переполненном гудящем троллейбусе с запотевшими окнами, мокрыми от снега куртками, с кондуктором, протискивающимся из конца в конец, с приоткрытым на щелочку окошком, в которое задувает пушистые снежинки.

– Теперь – другое дело! – довольно подытожил начальник отдела и сдвинул бумаги на угол стола.

Артем слышал его как сквозь вату.

– Только да, без расчета не обойтись, – сухо добавил начальник отдела и повернулся к монитору. – Вы сколько хотели добавлять?

– До двенадцати.

– Закладывайте сразу пятнадцать-шестнадцать, чтобы потом голова не болела.

– Хорошо.

Краем глаза Артем уловил за окном какое-то движение, повернулся и увидел, как скользит по небу птичья стая. Сперва стая шла стройным клином, как под линейку, но потом поплыла, изогнулась, клин рассыпался – и так, вразнобой, птицы стали удаляться, уменьшаясь, превращаясь сперва в черточки, а потом в точки, пока не ссыпались, наконец, куда-то вбок и не исчезли.

Артем перевел взгляд на начальника отдела – тот сидел, подперев подбородок кулаком, и мечтательно смотрел на окно.

– Хороша погодка, – сказал он, не глядя на Артема.

Артем согласился.

– Бабье обещают… – продолжал начальник отдела. – Теплое.

Артем вспомнил, что в прошлом году бабье лето было прекрасное, образцово-показательное – все в золоте, солнечное, душистое, с гроздями рябины и паутинками, скользящими по воздуху.

Начальник отдела крякнул, расправил плечи, повернулся к монитору.

– Я вам разброс сейчас напечатаю, впишете в заявку.

– Спасибо.

И пока начальник отдела стучал по клавиатуре, щелкал мышью, подхватывал двумя пальцами выползающие из принтера листы, Артем все не мог оторвать взгляд от окна и ждал, что опять полетят птицы.

Но птицы не летели. Зато усилился ветер, каштан затанцевал, а с неба как-то вдруг исчезли все облака, и оно выгибалось над городом чистое, глубокое, гладкое – только далеко-далеко у горизонта, над крышей новостройки вставала дугой мягкая облачная арка, таяла, растекалась.

Артем думал, что слишком уж они с Игорем были разные, и общались так тесно скорее от безысходности – жили в соседних дворах, оба легкие на подъем, готовые днями слоняться без дела или – подумать только – трястись в троллейбусе.

Артем снова фыркнул.

Получалось, что они вместе взрослели – вместе пробовали курить, вместе однажды напились допьяна водки в дальнем дворе – просто так, без какой-либо цели; вместе готовились к поступлению – в разные университеты – делились впечатлениями от экзаменов.

С университетом началась какая-то новая жизнь – и их стало разносить в стороны. Новые знакомства, новые темы для разговоров – в которых не было уже прежнего взаимопонимания, новые заботы, интересы и взгляды. Но до второго курса еще держались за старое, меряли шагами центральную улицу – долговязые, с тонкими темными усиками, но на троллейбусах уже не катались и каштаны разве что пинали носками туфель.

Учеба стала требовать большей усидчивости, внимания, времени – и странное приятельство уже тяготило, воспринималось как повинность, неизвестно кем установленный порядок, который почему-то нужно соблюдать – и потому так легко было однажды разругаться по пустяку, обозвать друг друга обидными словами и с готовностью сжечь все мосты.

– Держите, – начальник отдела протянул Артему бумаги. – Хорошо бы вам успеть до конца недели все сделать, я бы согласовал. А с понедельника я… – и он взмахнул рукой.

– В отпуск?

– В отпуск… – начальник отдела снова повернулся к монитору. – Какие, говорите, у вас котлы?

Артем назвал марку.

– Два?

– Два.

Начальник отдела застучал по клавиатуре.

И так все получилось – само собой. Новая жизнь – университетская – захватила обоих, повлекла, закружила; даже и мыслей не было о том, чтобы возобновить общение. То есть мысли, конечно, появлялись вдруг, но тут же исчезали, не успев привлечь к себе хоть какое-то внимание.

С пятого курса Артема взяли на работу, и это была уже совсем другая – новая – жизнь, а спустя два года женился, и его отнесло еще дальше от всего, что было прежде.

Незадолго до свадьбы они с Игорем встретились случайно – в арке, возле галантерейного магазина. Как-то неуклюже поздоровались, пожали друг другу руки, потоптались на месте, обмениваясь дежурными фразами, а потом, по старой памяти – Артем уже и не мог сказать, кто предложил, – прошлись до конца улицы, до заводской стены, и обратно. Выяснилось, что Игорь махнул в Москву, и приезжает редко, что работает не по специальности, что очень доволен – и Москвой, и собой, и вообще тем, как все складывается. Артем рассказал о себе – но о свадьбе умолчал, решил, что неловко будет рассказать и не позвать, что Игорь – несмотря ни на что – может обидеться. И все время, пока говорили – даже когда шутили и смеялись, вспоминая былое, – все время висела в воздухе напряженность, все время хотелось поскорее добраться до заводской стены, а добравшись, развернуться и заспешить к спасительной арке.

Была еще одна встреча – на последних курсах, четвертом или пятом. Встретились также случайно, но Артем не удержался и похвастался тем, что он теперь не пешеход, а в некотором смысле автолюбитель. Не удержался и предложил прокатиться – прыгнули в мягко урчащую отцовскую «Ладу», с зелеными стрелками на панели, с «елочкой» под зеркалом – пахло кофе, и пахло так, что слезились глаза, – и бахнули круг по городу, ни о чем толком не разговаривая, потому что говорить было невозможно из-за громкой музыки, глядя по сторонам и сигналя задерживающимся на светофорах.

И сейчас, прощаясь с начальником отдела и выходя из кабинета в сумрачный, пахнущий обедом коридор, Артем подумал, что та поездка чем-то похожа на историю с троллейбусами.

Артем мягко, почти беззвучно прошелся по ковру до лестницы, спустился в холл, вернул охраннику пропуск, мечтательно покосился на столовую.

Когда он тянул на себя стеклянную входную дверь, когда спускался по крыльцу к парковке, когда шел вдоль длинного ряда машин к своей – купленной вскладчину родственниками с обеих сторон, когда выбирал музыку, когда ехал через весь город, приоткрыв окно – так что в салон струился душистый воздух, и пахло осенью, – поглядывая на опрокинувшееся над городом, переливающееся от густо-синего к бледно-голубому небо, – все это время Артем пребывал в полной уверенности, что сегодня вечером или завтра утром, в крайнем случае – завтра вечером, он свяжется с Игорем, разыщет его контакты через знакомых или в соцсети, позвонит, предложит встретиться или хотя бы просто поговорит. Но вот он припарковался перед офисом, поднялся на свой этаж и вытряхнул бумаги из портфеля на свой стол, перекинулся шутками с бухгалтерией, отчитался перед начальством, выпил горького чая в маленькой, переполненной всевозможными запахами кухне и сел за работу, сунув в каждое ухо по наушнику. Из окна в офис лился бледно-золотой свет, дотягивался до его стола, накрывал половину, ярко освещая и даже грея левую руку, танцующую по клавиатуре; по монитору кружились, сменяя друг друга документы, статьи, письма, на песочной картине справа росла неспешно очередная пирамида – и Артему казалось, что нахлынувшие воспоминания, только что представлявшиеся столь четкими и прозрачными, подернулись мелкой рябью, которая бывает на озере, когда налетит вдруг откуда-то порыв ветра.

А когда он вышел из офиса вечером, утомленный и довольный, сел в машину, прополз сквозь традиционную пробку и свернул к супермаркету, когда припарковался перед высоким зеркальным окном и залюбовался отражением сиреневого, с золотыми прядями облаков неба, когда спустя почти час шел к своему подъезду, задевая коленом пакет с продуктами, глядя, как высоко над двором скользит, рассыпаясь, птичья стая – Игорь, каштаны, троллейбусы, все, что так взволновало его сегодня, казалось далеким красивым сном.

И Артем улыбался этому сну, любовался им издалека, радовался небу, облакам, пакету с продуктами, птицам, работе, окну кухни, выглядывающему уголком холодильнику в магнитах, наступающей осени, тому, что ему еще только двадцать четыре года, – и чувствовал себя счастливым.

 

В СТАРОЕ ОЗЕРО ПРЫГНУЛА ЛЯГУШКА

 

Дверь парной открылась – и сверчок замолчал.

Вошли двое – высокий костлявый старик в тюбетейке и полный мужчина в спортивной шапке с помпоном, из-под которой торчали во все стороны, закрывая лоб и опускаясь к бровям, пепельного цвета кудри. Поднялись по скрипучим деревянным ступеням – старик припадал на одно колено и упирался в него ладонью, – уселись. Напротив темнела заслонка печи, направо тянулись лавки – выгибались углом и уходили под самый потолок.

Старик постучал ладонью по колену, расправил плечи, выпрямил спину, отчего стал казаться еще выше, шумно втянул воздух, выдохнул и продолжил разговор. Говорил он прерывисто, с паузами, во время которых жевал тонкие губы.

– …Так вот суть хайку… все волшебство, может быть… – старик снова втянул воздух ноздрями, кашлянул, зажмурился. – Кусачий пар, сухо слишком… Даже не в том волшебство, что условный… хайдзин… написал стихотворение… а в том, – старик пригладил жидкие виски, поправил тюбетейку, – что он увидел… то, о чем решил написать.

Его собеседник, прежде сидевший неподвижно, щурившийся и державший пухлые губы трубочкой, кивнул и принялся растирать ладонями бока.

– То есть я хочу сказать… – продолжал старик, глядя перед собой, – нет особой заслуги в том, – он вытянул длинные худые ноги, посмотрел на них равнодушно, – чтобы написать, например…

Он задумался и долго молчал – и слышно было только, как пыхтит, растирая блестящие бока, его собеседник – а потом продекламировал, скрестив руки на впалой груди:

– Легкий ранний снег… Только листья нарцисса… Чуть-чуть согнулись.

Собеседник перестал тереть бока и покачал головой неопределенно.

– То есть нет… особенной заслуги… в самом описании… – проговорил старик, отклоняясь назад так, чтобы спина упиралась в деревянную стену. – Но вот в том, что поэт увидел… этот вот нарцисс… – старик закрыл глаза – вот тут ценность грандиозная.

Собеседник кивнул, соглашаясь.

– Там, где… девяносто девять пройдут мимо… – старик убрал руки от груди и пощупал колено, – да еще и ногой зацепят… Нет, хороший пар, зря я… Лучше уж так…

– Да, пар что надо, – подтвердил собеседник и погрузил лицо в ладони.

По вискам, из-под кудрей, побежали крупные прозрачные капли – собирались на подбородке, падали беззвучно на деревянный пол.

Дверь открылась – и в парную вошел мужчина с двумя сыновьями. Старшему на вид было около двенадцати, младшему не более семи. Мальчики – в одинаковых шапках, наползающих на глаза, войдя, стушевались, запыхтели, но старший тут же взлетел по ступеням, пробежал мимо старика и, кривясь от навалившегося жара, влез на самую верхотуру, в угол. Младший, не выпуская отцовской руки, одолел две ступени и остановился.

– Выше не полезем? – обратился к нему отец.

Мальчик замотал головой.

Отец расстелил прямо на ступени цветастый коврик, мальчик сел, втянув голову в плечи, обнял пышный дубовый веник, уткнувшись в него лицом.

– Ай да мужчина! – восхищенно закивал старик, обращаясь к старшему, съежившемуся под потолком.

– Я тоже мужчина! – буркнул обиженно младший из веника.

– Конечно, мужчина! – рассмеялся старик.

– Мужчина, мужчина, – отец похлопал мальчика по узенькой спине с торчащими лопатками, – не сомневайся. Видишь, и я с тобой сижу внизу.

Старший фыркнул, отец погрозил ему пальцем.

– Так вот… – заговорил старик, чуть понизив голос, – хайку – это… иглоукалывание. Два-три штриха, точка… и из этой точки разворачивается...

Старик развел руки в стороны, точно разворачивал свиток, подвигал плечами, прижатыми к стене, и закрыл глаза.

– Старый-старый пруд… Вдруг прыгнула лягушка… – он выдержал паузу. – Громкий всплеск воды.

Он открыл глаза и посмотрел на собеседника. Тот отнял багровое лицо от ладоней.

– Да-а, – протянул он почтительно.

– Слезай давай! – позвал отец старшего мальчика. – Приплохеет!

Тот прошипел, не поднимая головы:

– Нормально, пап!

– Слезай, говорю.

И младший выглянул из веника:

– Кирилл! Слезай!

Старший цыкнул на него, но потом, не разгибаясь, враскоряку, чуть ли не на четвереньках сполз чуть ниже.

– Как хочешь, – сказал отец и повернулся к младшему. – В ладошки?

Тот мигом соскользнул со ступени, выпрямился, стал напротив отца. Отец взял веник, положил на колени, вытянул перед собой руки – широкими крепкими ладонями вверх. Мальчик положил в них свои – крошечные.

– Готов?

– Готов.

Отец замер, потом будто вздрогнул – и младший со смехом отдернул ладони. Медленно вернул на место. Отцовские руки качнулись, мальчик снова отпрянул – и тут же обратно. Так повторилось еще несколько раз, потом отец стремительно хлопнул левой ладонью по правой, накрыв ладошку сына. Мальчик залился звонким смехом.

– Теперь я! – крикнул он и вытянул руки.

Отец, улыбаясь, положил на его ладони свои – и игра возобновилась. Отец трижды откидывался, уклоняясь, но потом вдруг как будто замешкался – и мальчик звонко шлепнул его по руке.

Старший воскликнул возмущенно:

– Ты поддался!

– Ни-ког-да! – отчеканил отец.

Старший – красный как рак – пополз вниз.

– Я тоже хочу, – сказал он, сдувая с носа капли пота.

– Вот и отлично, – сказал отец. – Поиграйте немного, я хоть попарюсь.

Он встал, взял веник и в два шага очутился наверху. Младший мальчик тоже встал, поднялся на одну ступеньку и протянул старшему ладошки.

– Я не хочу с ним, – фыркнул старший, оглядываясь на отца. – Я хочу с тобой!

Младший тут же надул губы.

– Я с тобой тоже не хочу.

И он спустился на прежнее место.

В это время дверь растворилась и впустила высокого грузного человека с угрюмым лицом, косматыми бровями и густой черной бородой, добирающейся чуть ли не до глаз. Он вошел, постоял немного, оглядывая парную, потом пробасил:

– Как там? Поддать?

Старик и его собеседник промолчали, отец пожал плечами.

– Обожди только, – обратился он к вошедшему и посмотрел на мальчиков. – Бойцы! Прячься!

Мальчики молча шмыгнули в угол – самый дальний от печи. Там они сели на корточки и съежились. Младший зажмурился.

Бородач снял висящий у стены черпак – жестяную кружку, надетую на черенок от лопаты – и уже потянулся к печи, но тут его остановил старик.

– Постой, любезный… – сказал он, – мы, пожалуй, того...

Бородач пожал плечами и опустил руки.

Старик поднялся, закусив губу, стал спускаться, припадая на колено. У двери он обернулся к мальчикам и погрозил старшему.

– Не обижай брата, – сказал он строго.

Старший отвернулся.

Старик вышел, вслед за ним просеменил его собеседник – кудри прилипли к шее и щекам, и казалось, что это шапка порвалась и из нее лезет пух.

Как только дверь захлопнулась, бородач ловко сбил задвижку печи черпаком. Открылся черный квадратный проем, в котором лежали друг на друге камни. Камни были серые, но в щелях между ними алело. В парную дохнуло пронзительным острым жаром.

Бородач зачерпнул из тазика, выдохнул – «И-э-эх!» – и забросил в жерло кружку.

Зашипело, зафыркало.

– Папа, – позвал старший, приподнимая голову, – сегодня камни совсем темные.

Отец вытянул шею, посмотрел.

– Утром надо приходить, – ответил он. – Чтоб красные посмотреть.

Бородач зачерпнул, бросил – и снова зашипело.

– А где такие камни берут? – пискнул младший, не отнимая головы от коленей.

– Как где? – пробасил бородач. – В вулкане.

Над острыми коленями показались два недоверчивых глаза, посмотрели на бородача, потом на отца.

– Точно так, – подтвердил тот.

Старший склонил голову набок.

– Неправда, – улыбнулся он.

– Правда-правда, – невозмутимо ответил отец. – Снаряжают экспедицию, в термокостюмах спускаются в жерло, вытаскивают камни. Потом грузят их в фуру и развозят по баням.

Младший восхищенно охнул, старший скривил губы в усмешке.

– Фокус хотите? – обратился к детям бородач.

И он, зачерпнув в очередной раз – при этом он наклонился к кружке и опрокинул в нее крошечный пузырек, стоявший прежде у таза, – с силой взмахнул черпаком, целясь как будто немного мимо печи. Вода выстрелила из кружки, ударилась об открытую заслонку и с шипением отскочила на камни.

Старший присвистнул, младший выпучил глаза.

– Еще.

– Хватит, наверное, – засмеялся бородач. – Как там?

Отец махнул рукой:

– Хорош.

Он поднял веник и принялся размахивать им над головой. Бородач захлопнул печку, опустил задвижку и вернул черпак на место. Потом взял со ступеней свой веник и полез наверх.

По парной плыл густой травяной аромат.

– А чем пахнет? – спросил младший, пряча лицо в колени.

– Че-ре-муха, – выдохнул бородач, обрушивая веник на широкую грудь.

Старший привстал и, согнувшись в три погибели, проковылял к отцу – сел у его ног и натянул шапку на лицо. Отец склонился и хлопнул его веником по спине.

– Ну а ты чего же? – обратился бородач к младшему. – Чего прячешься?

– Жарко.

– Веником постучать? – спросил отец.

Младший замотал головой. Старший опять фыркнул.

– Трус, – сказал он.

Младший не ответил. Отец посмотрел на старшего.

В этот момент что-то щелкнуло, и парная погрузилась во тьму.

– Папа! – воскликнул младший.

– Все хорошо. Не бойся, сиди на месте. Сейчас включат.

– На прошлой неделе тоже гасло, – раздался голос бородача. – Наглеют.

Повисла тишина – только в печи что-то постукивало.

– Папа, – тихо протянул младший, – страшно. И жарко.

– Не бойся, – повторил отец. – Сейчас включат. Если не включат, я к тебе спущусь.

– Когда страшно, – прокряхтел бородач, – читай стихи.

Снова повисла тишина, из того угла, где сидел бородач, раздались хлопки – он продолжал париться.

– Я стихов не знаю.

– Кирилл? – спросил отец.

– И я не знаю, – буркнул старший.

Младший забормотал:

– Не нужны мне его стихи. Один у меня есть. Только он маленький совсем. Дедушка рассказывал – я запомнил.

– Читай, парень, не стесняйся, – подбодрил бородач и перестал стучать веником.

Сквозь густую горячую тьму потянулся тоненький голосок, точно колокольчик зазвенел:

– В старое озеро прыгнула лягушка...

Пауза.

– И водой плеснула.

Тишина.

–  Вот так стихи, – расхохотался старший.

Бородач зааплодировал.

– Замечательно! – крикнул он.

Замолчали.

– Папа, – голос младшего дрогнул. – Все равно страшно.

Раздался шорох, шаги, скрип ступеней и недовольный голос старшего:

– Да не трясись, это я. Тут я, тут. Держи руку.

И писк:

– Не надо мне твоей руки.

– Хватит вам препираться, – сказал тихо отец. – Сидите спокойно. Кирилл, будь рядом с братом.

В это мгновение раздался щелчок, лампа моргнула раз, другой – и осветила парную.

Младший тут же соскочил вниз и бросился к двери, за ним не спеша двинулся старший. Отец потер пальцами переносицу, встал и зашагал вниз. Поравнявшись с бородачом, он посмотрел на него и покачал головой.

– Ничего, – сказал бородач. – У меня дочки – то же самое.

Отец всплеснул руками и вышел.

Бородач покрутил головой, разминая шею, погладил блестящую бороду. Потом закрыл глаза и проговорил нараспев:

– А ну-ка Македонца или Пушкина попробуйте назвать не Александром...

Он встал, несколько раз сильно ударил себя по груди веником, тяжело спустился и вышел.

Как только хлопнула, закрывшись, дверь, сверчок снова запел.

 

КОРАБЛИКИ

 

– Такой нож и не купишь нигде, – говорил Лёха. – У нас таких не продают.

Мы сидели на моем крыльце и скребли ножами куски сосновой коры – делали кораблики. Лёха орудовал швейцарским перочинным красавцем, я – тупым кухонным коротышкой.

Швейцарский нож Лёхе привез отец-подполковник.

– Как бы дождя не было, – сказал я.

С моей стороны крыльцо было обвито плющом – широкие бордовые листья висели гирляндами, щекотали шею.

– Смотри, как кромсает!

Из-под серебряного лезвия выныривали полупрозрачные деревянные чешуйки, сыпались на крыльцо.

– Дай попробовать.

Лёха запрокинул голову и расхохотался.

Какое-то время скребли молча. Кухонный нож отказывался работать тонко и выгрызал из коры толстые бесформенные щепки.

Подул ветер – и бордовые листья зашуршали у самого уха.

– Я раз порезался, – сказал Лёха, – кровищи натекло. До кости.

Я посмотрел недоверчиво. Он вытянул руку, сунул мне под нос большой палец. Через подушечку тянулся по диагонали тонкий белый шрам.

– Если бы до кости, – сказал я, – зашивали бы.

– Так я не сказал никому! Еще отберут! Пластырем стянул – ничего, заросло.

Я покачал головой.

Лёха положил нож на лавку и принялся чесать ухо. Была у него такая жуткая привычка – уши чесать. Лицо при этом скривит, глаза прищурит – смотреть страшно. И звук – как трещотка какая.

Уши у него огромные, как блины, красные, и торчат в стороны.

– Смотри! – Лёха оставил в покое ухо и ткнул пальцем вверх.

Под крышей, в углу, сидел, распластав крылья, здоровенный серый мотылек.

Я пожал плечами.

– Прилетит ночью и сядет тебе на лицо, – сказал Лёха.

Я поморщился.

– Что ты несешь?

Лёха выпучил глаза.

– Я про такое читал.

Я вздохнул и повертел в руках кораблик – он получался вполне себе сносным. Неуклюжим, но сносным. Кора казалась теплой.

– Бревно, – сказал Лёха. – Не поплывет.

Я промолчал.

– Вот у меня – другое дело.

Его кораблик по сравнению с моим казался произведением искусства. Глубокий, с тонкими стенками и дерзким задранным вверх носом.

– Вот это я понимаю, – сказал Лёха.

Он ловко щелкнул ножом – лезвие моргнуло и спряталось – отогнул блестящий штопор и принялся что-то царапать на коричневом боку.

Кора слушалась так, словно была в сговоре со штопором.

– Во!

Он вытянул руку, и я увидел ровные квадратные буквы: ЛЁХА.

– Отлично.

В просветах между бордовыми листьями замелькало что-то пестрое, а в следующее мгновение у калитки показалась цыганка.

Это была самая старая и самая злющая цыганка из всех, что я видел. Она жила в бараке за вокзалом, и от нее даже свои цыгане шарахались. Она целыми днями слонялась по округе и приставала ко всем, кого видела, – ругалась. У нее было сморщенное желтое лицо, черные глаза-бусины и широкий рот, похожий на щель. Вся она была замотана в давно выцветшие тряпки. Вдобавок ко всему она страшно горбилась и оттого смотрела исподлобья.

Она положила желтую ладонь на калитку и уставилась на нас.

Повисла тишина, даже листья перестали шуршать.

Лёха щелкнул штопором, откинулся на лавке и задрал подбородок.

– Чего надо?

Цыганка зачавкала губами, черная щель задвигалась, в ее глубине заездили туда-сюда несколько золотых зубов.

– Погыдать? – проскрипела она наконец, и положила вторую ладонь на калитку.

Лёха подбоченился и фыркнул.

– Все зынать будешь. Все зынать.

Каждое слово окутывалось целым облаком чавканья и шлепков губы о губу. Лёха снова фыркнул.

Желтая ладонь потянулась к ручке.

– Заходить нельзя, – тихо сказал я.

Ладонь остановилась на полпути. Цыганка посмотрела на меня, на Лёху, щель растянулась в ухмылке.

– Ушастый, – проскрипела она, – погыдать?

Лёха прыснул, и я краем глаза увидел, как у него щеки стали пунцовыми.

– Ишь ты, – протянул он. – Чеши отсюда.

Цыганка завозила губами, пробормотала что-то неразборчиво.

– Э! – окликнул ее Лёха, привставая. – Ты что там бормочешь? Вали давай!

Цыганка выпучила черные глаза и скривилась.

А Лёха разошелся.

– Вали, вали! – он вскочил с лавки. – Катись!

Цыганка скорчилась, как будто ей было больно.

– Щенки пыршивые, – процедила она.

Лёха ахнул.

– Это кто щенки? Кто щенки?

Он схватил кораблик и замахнулся им.

– Вали давай, пока по башке не дал!

Цыганка отшатнулась от калитки, пряча в платки желтые ладони, вытянула шею и плюнула:

– Сыдохнете!

Лёха рассвирепел, он спрыгнул с крыльца, ухватился за калитку и закричал:

– Я сейчас батю позову, он тебе руки-ноги переломает!

И он завертел головой, делая вид, что ищет отца. Цыганка тоже завертела головой и втянула шею в плечи.

– Бать! – крикнул Лёха. – Бать!

Цыганка отступила. Лёха приставил ладони ко рту и заорал на всю улицу:

– Ба-ать!

Цыганка дернулась, засеменила вбок, запнулась, чуть не упала, дернулась, удерживая равновесие, – при этом из тряпок вынырнули ее тощие локти. Она снова вытянула шею – и скрипнула, на этот раз как-то неуверенно:

– Умырете!

Лёха разразился громогласным хохотом.

– Ба-ать!

Цыганка развернулась и уковыляла за угол. Воцарилась тишина.

Я посмотрел на Лёху, он потряс кулаком и вернулся на крыльцо.

– Дура, – сказал он и сел. – Давай гвоздь.

Я протянул ему гвоздь, и он стал вкручивать его в кораблик – отверстие для мачты. Мачтами служили ровные белые – без коры – веточки сирени.

Я посмотрел на перекресток.

Над головой послышался шелест – мотылек сновал из угла в угол, мельтеша крыльями. Наконец, он выбрал себе место и притих. Я встряхнул головой, взял в руки кораблик.

– Будет дождь, – сказал Лёха. – Вон как нависло.

По небу, кувыркаясь, неслись лохмотья.

– Есть!

Лёха поставил мачту и кинул мне гвоздь. Я проковырял в коре неровную дырку, дунул в нее, втиснул белую холодную мачту.

– С такой штукой не пропадешь, – снова завел свою песню Лёха. – Тут и большой нож, и маленький, и отвертка с открывашкой, и штопор. И вон чего.

Он вытянул пластиковую зубочистку и тонкий металлический пинцет.

Но я его не слушал. Я вынул мачту, углубил дырку, взял свой нож и снова стал скрести кораблику бока.

Засвистел ветер – и плющ заметался, забился. Мотылек встрепенулся и стал нарезать круги по крыльцу.

– Фу! Фу! – замахал руками Лёха. – Кыш!

Мотылек юркнул в дергающийся плющ, выпорхнул из него, пронесся мимо меня и взмыл на прежнее место. Там он потоптался беспокойно, устраиваясь поудобнее, и затих.

В следующее мгновение на улицу обрушились золотые лучи – облака в одном месте разошлись, выпуская на свободу солнце.

С крыльца солнца видно не было, и казалось, что улица светится просто так, сама по себе, а небо остается серым. Светилось все – дорога, усыпанная камнями, жидкая осенняя трава, палисадники, шифер на крышах, клен, гараж, фонарный столб. Запылали бордовые листья, превратились в рубиновые.

Лёха свесился с крыльца, и его огромные уши тоже запылали.

Только мотылек никак не отреагировал – спал.

По дороге протарахтел, подпрыгивая на кочках, соседский запорожец, свернул за угол, оставив за собой сизую дымку.

Я вернул мачту на место, потянулся за парусом. В роли паруса выступал белый бумажный прямоугольник. Его надо было аккуратно проткнуть гвоздем – внизу и вверху – и нанизать на мачту.

Улица закачалась, золотой свет куда-то поплыл, стал бледнеть.

Я раздвинул бордовые листья и высунул голову наружу. Солнце то ныряло в серую пучину, то выныривало из нее, раскидывая сияющие крылья. Ветер подгонял обрывки облаков, они натыкались на лучи и расползались. Такая чехарда продолжалась минуту, а потом хмурый свод сомкнулся, и солнце осталось где-то там, в глубине, и уже нельзя было сказать наверняка, что оно только что было здесь и даже светило.

Лёха дернул меня за ногу.

– Чего завис? Я все, пошли.

По лицу прошуршали темные листья, и я оказался внутри.

Лёхин кораблик важно стоял на лавке, вскинув острый нос. Над ним выгибался широкий парус с какими-то каракулями.

– Это что? – спросил я.

– Иероглифы!

Мой кораблик жался в углу, отвернувшись ото всех и уткнувшись тупым носом в стенку.

На улицу упало и тут же исчезло золотое пятно.

– Пошли!

Я смотрел на кораблик.

– Пошли, чего завис?

Лёха дотянулся и ткнул меня кулаком в плечо. Я встряхнул головой.

– Смотри, – сказал Лёха, протягивая мне свой фрегат.

В самом низу, у основания, мачта была обернута чем-то разноцветным, и это что-то почти полностью скрывалось в отверстии, только краешек выглядывал наружу.

– Что это?

Лёха ухмыльнулся и вернул кораблик на лавку.

– Вот взял и сказал.

– Вкладыш какой-нибудь?

Лёха отвернулся, не переставая ухмыляться.

– Тайна! – сказал он значительно.

Я посмотрел на свой кораблик. Он был начисто лишен какой бы то ни было тайны. Он был прост и неуклюж, и стыдился этого, забившись в свой угол. Я положил его на ладонь и встал.

– Подожди, – сказал я.

Я повернулся к двери, ведущей в дом, и открыл ее. Подскочивший было Лёха плюхнулся на лавку.

– Ты совсем, что ли? – протянул он. – Весь день тут просидим!

Я не ответил и вошел, закрыл за собой. Не разуваясь, прошагал через коридор – на кухню. Тут было тепло, пахло едой, с холодильника бормотало радио.

Кот, свернувшийся на табурете, поднял голову и посмотрел на меня сонными глазами.

Я поставил кораблик на стол, полез в ящик и сразу же обнаружил то, что требовалось – стопку белых квадратных листочков, аккуратно нарезанных бабушкой и предназначенных для банок с вареньем. Взял верхний, повертел в руках – сгодится.

Во всей кухне не было ни одного карандаша – и ни одной ручки. Точнее, была одна – но без стержня.

Пришлось разуваться и идти в комнаты.

В доме было тихо, цокали настенные часы, сквозь тюль лился с улицы тусклый серебряный свет, все казалось погруженным в дремоту.

Бабушка спала в кресле, опустив голову на грудь. На коленях лежала раскрытая книга. Я на цыпочках прокрался в свою комнату – дальнюю – и выудил из пенала ручку.

Каждый шаг отдавался пронзительным скрипом – старые доски возмущались нарушению их покоя.

Из окна столовой было видно угол крыльца и Лёхину голову с огромными ушами. Голова покачивалась из стороны в сторону – Лёха, должно быть, что-то напевал, но казалось, что голова качается от ветра.

Ветер яростно трепал сирень, плющ и все, до чего мог дотянуться, и странно было наблюдать это буйство сквозь застывший, недвижимый тюль.

Когда я открыл дверь в кухню, меня окликнула бабушка.

– Все хорошо, – ответил я.

– Родители не звонили?

– Не знаю, я только пришел.

– Есть будешь?

– Попозже.

Бабушка пригладила ладонью волосы и закрыла глаза. Я вышел, сунул ноги в ботинки и осторожно прикрыл дверь.

На кухне я согнал кота с табурета и сел за стол, у окна. Оторвал от листка тонкую полоску, положил перед собой, занес ручку.

Что написать?

Бубнело радио, урчал холодильник, было тепло, и не хотелось никуда уходить.

За окном – двор. Грядки, клумбы, сарай, теплица, яблоня. Среди раскачивающихся ветвей белеет новенький скворечник. А за забором – крыши, крыши, крыши, и из-за них выглядывают удивленно кроны деревьев.

Небо волновалось, точно море, перекатывалось свинцовыми волнами.

По старой березе, через улицу от нас, карабкался кто-то из мальчишек. Самое высокое дерево в округе. Маленькая темная фигурка лезла все выше и выше, а береза не заканчивалась. Наконец смельчак остановился и сел на ветку, обхватив ствол обеими руками.

Высоко как! У меня ладони вспотели.

Я вспомнил цыганку.

Коснулся ручкой листка и вывел:

«Не умру».

Подождал немного – как слезать будет? – но смельчак сидел, как прирос. Проспорил? Кот ткнулся лбом в ногу, запросился на табурет, радио перестало бубнеть и тихо запело женским голосом.

Я зажал бумажку в кулаке и встал – кот тут же запрыгнул на мое место, – дотянулся, не отводя взгляда от окна, до хлебницы, нащупал баранку, сунул в рот.

Смельчак все сидел.

Я услышал, как топает по крыльцу Лёха, взял со стола кораблик и вышел в коридор. Зачем-то включил и выключил свет, поправил выглядывающие из-за шкафа удочки, натянул кепку, посмотрелся в зеркало, снял.

У самой двери я остановился, вынул из кораблика мачту, обернул бумажкой поплотнее – и вставил обратно. Бумажка спряталась только наполовину, мачта стояла как влитая.

Лёха негодовал.

– С тобой связываться – себе дороже.

– Не связывайся, – ответил я.

Плющ затрепетал приветственно, на крыльцо упало несколько капель.

– Вот как ливанет! – сокрушался Лёха.

Мы спустились с крыльца, вышли за калитку. На улице было пустынно, свистел ветер, гнал по дороге пыль.

Я обернулся, березы из-за дома не было видно.

– Что ты делал-то?

Я махнул рукой.

– Жрал, небось, – обиженно сказал Лёха. – Мог бы и мне вынести.

– Не жрал я.

Я проглотил недожеванную баранку, и она проскрежетала по горлу. С перекрестка береза открывалась как на ладони, на ней никого не было.

– Что там? – спросил Лёха.

– Ничего.

Мы свернули на Базарную. Лёха снова заладил про свой нож.

– Его и точить не надо, – говорил он. – Он самозатачивающийся.

– Это как?

Лёха задумался.

– А шут его знает! Батя сказал. С таким ножом не пропадешь!

И он опять пустился его расхваливать – и расхваливал до самой канавы.

Из-под перекрестка выныривал обрубок широкой бетонной трубы, здесь начиналась канава, и бежала вдоль дороги до самого поля – четыре переулка. Канава была узкая, глубокая, поросшая с обеих сторон высокой травой. На каждом перекрестке она снова пряталась в арку трубы – такая же ждала ее и перед полем, у деревьев, – серая, неаккуратная, с щербатыми потрескавшимися краями. Труба тянулась через поле, то выпячивая из травы свой щербатый хребет, то прячась под землю и прерываясь лишь раз, под крошечным мостиком, – с тем, чтобы потом выглянуть из высокого берега и уткнуться в реку. Со стороны могло показаться, что труба хочет пить.

Накрапывал дождь.

– Давай я оба… – предложил Лёха.

– Я сам.

Мы опустились на четвереньки.

– Я в прошлый раз чуть не нырнул, – сказал Лёха.

Я вытянул руку, свесился вниз, к самой воде. Вода была темная, по ней плыли щепки, листья, я видел свое отражение на фоне свинцового неба.

– Ты к этому краю, я – к тому, – скомандовал Лёха. – На счет три.

Дождь застучал звонче, в канаву льдинками падали капли, из черного бетонного нутра летел гул. У кораблика были теплые шершавые бока, всем своим видом он протестовал против расставания.

– Три!

Я осторожно поставил кораблик на воду, кончики пальцев лизнуло холодом. Кораблик дернулся, повел носом в сторону, наклонился вбок, выпрямился и растерянно двинулся по течению.

Лёхин заскользил ловко, со знанием дела, высоко поднимая нос.

Лёха отпрыгнул куда-то, вернулся с суковатой палкой – расчищать путь. И мы зашагали вдоль канавы. Лёха тараторил:

– Мне батя в другой раз кортик привезет. Обещал.

– Зачем тебе кортик?

Кораблики шли вровень, только мой то и дело косился на берег.

– Слышь, ты чего? Зачем? Это ж кортик!

Я споткнулся о кирпич, зачем-то лежащий на проходе, пнул его ногой. Лёха прыснул.

– У бати есть кортик – свой, в ящике лежит. И у меня будет теперь.

Небо потемнело, ветер усилился, дождь сыпал наискосок – набирал силу.

– Только его на улицу выносить нельзя! – продолжал Лёха.

– Зачем он тогда нужен?

Лёха фыркнул. И бросился вперед – выталкивать из канавы кусок пенопласта, зацепившийся за траву.

Кораблики притерлись друг к другу и нырнули в первую арку. Мы перебежали дорогу и свесились вниз.

Кораблики вышли из тоннеля ошалевшие, испуганные, завертели носами.

– Ты бы видел его кортик, – продолжал Лёха. – С гравировкой, весь в вензелях. Бате какой-то адмирал дарил.

– Здорово.

У меня намокли плечи, дождь колол шею. Сзади раздался скрежет, поднялось облако не успевшей намокнуть пыли.

– Молодежь! Дайте проехать!

Мы отпрыгнули на траву. Грузный краснощекий мужик в клетчатой рубахе проплыл мимо, наваливаясь на педали высокого велосипеда.

Лёхин кораблик ускорился и юркнул во вторую арку. Мой замешкался, подгреб под себя широкий кленовый лист, да так и пошел – волоча его за собой.

– А у бати и пистолет есть! – воскликнул Лёха, встречая кораблик с той стороны. – Тяжеленный!

– У моего тоже есть, – соврал я.

Лёха обернулся, прищурился.

– Какой?

– Тяжеленный.

Мой кораблик зацепился мачтой за пук травы, я плюхнулся на живот, освободил, подтолкнул легонько. Кораблик был холодный и мокрый.

– Эй, не толкай! – крикнул Лёха. – Нечестно!

Дождь усилился, волосы прилипли к вискам, за шиворот бежали ручьи. За высоким забором залаяла собака, и лай несся вровень с нами, пока забор не закончился.

Лёхин кораблик притормозил, точно устал, и в третьей арке они исчезли одновременно.

За этим перекрестком дома стояли свободнее. Дорога топорщилась колдобинами, сужалась. Это был последний переулок, дальше – за деревьями – поле.

Но из тоннеля показался только один кораблик – мой.

Лёха грянулся на землю, ухватился рукой за край трубы, сунул голову внутрь. Я испугался: сейчас свалится, бросился к нему.

Из трубы раздались ругательства. Кораблик зацепился за проволоку, выглядывавшую из воды, и застрял. Лёха ворошил в трубе палкой – но дотянуться не мог.

Наконец он высунул голову, продолжая ругаться. Рука у него была расцарапана до крови. Он с хрустом сломал палку и сплюнул себе под ноги. Потом обернулся.

Мой кораблик, вздрагивая, уплывал все дальше.

– Вот ты как?! – заорал Лёха и ринулся к нему, замахиваясь тем, что осталось от палки.

У меня кровь отхлынула от лица. Записка!

– Не трожь!

Я дернул Лёху за плечо и навалился на него.

Тут же Лёха заехал мне в лоб локтем, в глазах потемнело. Лёха швырнул обрубок палки, он ударилась о воду в метре от кораблика.

– Не трожь! – крикнул я и снова навалился на него.

Леха извернулся, обхватил меня, повалил, бухнулся сверху, я зажмурился, стал брыкаться, Лёха замахал кулаками во все стороны, мне опять прилетело в лоб, потом в щеку. Я открыл глаза, ухватился за огромное красное ухо, мелькавшее надо мной, и что есть силы дернул.

– Оторвал! – взвизгнул Лёха и повалился на бок.

Я извернулся и увидел, как белый парус исчезает в темном полукруге трубы.

– Посмотри, оторвал? Оторвал?! – кричал Лёха.

Я подскочил, охнул – щека отекала – шагнул к Лёхе. Он сидел бледный, прижав обе руки к уху.

– У-убери руки, – сказал я, заикаясь.

Мне стало страшно – вдруг я правда оторвал ему ухо?

Но ухо было на месте, целое и невредимое, – только багровое и распухшее.

– На месте, – сказал я и сел рядом.

Мы были грязные, мокрые, дождь барабанил по дороге, между колдобинами вытягивались мутные лужи.

– Молодежь!

По дороге ехал в обратную сторону мужик на велосипеде. Он поравнялся с нами и остановился.

– Молодежь! Вы чего в грязи сидите?

Лёха отвернулся, я открыл рот, но не знал, что ответить.

– А я поехал было к реке, да вот дождь.

И, точно услышав его слова, дождь обрушился на нас с такой силой, словно хотел придавить. Мужик втянул голову в плечи, со второго раза поставил ногу – она соскальзывала – на педаль.

– Бегите к деревьям, чего сидите!

Он лег на руль, пихнул педаль и медленно покатился в сторону.

Мутные лужи пенились и топили колдобины. Траву прибило к самой земле. У меня одна половина лица горела, а второй было холодно.

Лёха поднялся и медленно, вразвалку пошел к деревьям. Он вытянул шею, задрал подбородок и расправил плечи как только мог – и так и шествовал, не обращая внимания на ливень. Только багровое ухо торчало как-то некстати.

Я встал, хотел окликнуть его, но промолчал. Пощупал щеку и двинулся следом. У самых деревьев Лёха обернулся, и я выпрямился, замедлил шаг.

Деревья оказались прекрасным укрытием. Это были коряжистые, старые деревья с переплетенными кронами и толстыми гнутыми стволами. Листва смыкалась над нашими головами темным сводом, по ней стучала вода.

Лёха стоял на самом краю поля, скрестив руки на груди, широко расставив ноги. Справа от него из земли показывалась труба, подернутая мхом, уходила вперед, исчезала в траве.

Я подошел, стал рядом.

Поле таяло в пелене дождя, стоял грохот. Небо клубилось тучами. Впереди сквозь пелену темнела полоска леса, к ней убегала, извиваясь, серая дорога.

Лёха молчал, смотрел перед собой, задрав подбородок.

Там, над лесом, небо светлело. Может, там и дождя уже не было. Мы смотрели, как расползаются в стороны тучи, как бледнеет серое сукно, наливается сиянием, прогибается. Я почти услышал треск, с которым оно лопнуло – и в прореху хлынули потоки золотого света.