Павел ЛАПТЕВ 
Павел ЛАПТЕВ
СОЛЬ
Рассказы
Проводник
Учитель физики Валентин Борисович сам себе дал прозвище ещё в молодые годы — Вебер. Иначе ученики могли дать другое, например, Держиморда, что Валентину Борисовичу совсем не нравилось. Потому он и упредил к себе обращение.
В этот день Вебер был очень эмоционален. Видно было, что раздел электромагнетизма был ему наиболее приятен.
— Возьмём проводник, который движется в магнитном поле, — сказал Валентин Борисович. — И проведём эксперимент. Предположим, что в вертикальном однородном магнитном поле с индукцией расположен горизонтальный проводник. Он движется с постоянной скоростью перпендикулярно вектору магнитной индукции магнитного поля. Вот так, — рисовал Вебер на доске. — Если подсоединить к концам этого проводника вольтметр, то он покажет разность потенциалов на концах этого проводника. Откуда же берётся это напряжение? — повернулся учитель к классу, и сам ответил: — Движение электронов в проводнике возникло в результате появления вихревого электрического поля. Когда проводник движется как единое целое, у зарядов проводника и у положительных ионов, которые находятся в узлах кристаллической решётки, и у свободных электронов возникает скорость направленного движения.
А Серёжа не любил физику. Любил историю, особенно древнюю. Физика, химия, полагал ученик, сотканы из моделей, которые далеки от реальности. Модели атома, молекул, цифры атомных весов, кто всё это видел воочию и на каких весах измерял? А строители вселенной пользовались висящей на полстены менделеевской таблицей?
Вот в истории людей всё чётко. Пришёл, увидел и победил.
И вот Серёжа, наблюдая за эмоциональным изложением учителя, зевнул. Да так громко получилось, и так долго мальчик был с открытым ртом, что Вебер обратил на него внимание. Он не любил, когда зевают на уроке. Потому, что считал это неуважением к преподавателю, который тратит свои нервы, свою энергию, здоровье на этих бестолковых, ничего не желающих в их ещё маленькой жизни учеников. Желающих только играть в игры на смартфоне под партой и сидеть в социальных сетях.
Вебер, нахмурясь, спросил Серёжу:
— Понятно?
Серёжа несколько раз кивнул. Ведь эта тема несложная. Вебер показывал на своих руках правило «левой руки». И писал формулы на доске. И рассказывал, рассказывал о микромире элементарных частиц, который своими глазами никогда не видел.
— Понятно, — ответил, честно покраснев, Серёжа.
— Ну-ну… — классически сказал учитель и продолжил урок.
Из школы Серёжа шёл домой один. Он всегда ходил один. И друзей у него не было. Серёжа был не таким мальчиком, как другие. Не как большинство в классе или в школе. Или в стране. Он служил в храме алтарником. Это в наше-то время компьютеров и гаджетов! Да, так стало, что две тысячи лет у земли есть «соль».
— Это же так просто! — радовался Серёжа своему открытию, нашёптывая себе по нос. — По аналогии с проводником в магнитном поле, движущемся проводником, в котором возникает ток, человек должен двигаться, чтобы в нём возник ток. Какой ток? Обожение, — сказал громко Серёжа с ударением на втором слоге. — О-бо-же-ни-е! — почти крикнул.
Он читал об этом в какой-то брошюре, сидя в алтаре. Там было написано, что это обожение и есть цель человеческой жизни. То есть человек далеко от своего Создателя, далеко от радости, тепла, любви, о которой всё время здесь говорят. И цель людей должна быть — приблизиться к Богу, найти его. Потому, что в мире нет счастья, кроме, как с Богом. Удовольствия есть, а счастья нет. Но, думал тогда Серёжа, ведь после того, как Спаситель родился в облике человека, исправил падшую природу людскую, страдал, воскрес и вознёс человеческое тело к престолу Отца Небесного, уже не нужно искать Бога. Вот он здесь, вот Дух Святой здесь незримо в этой красоте расписных стен, икон, ладанного благоухания. Только потрудись малость, ногами походи, руками покрестись, губами пошепчи молитвы — и в тебе возникнет подобный ток, о котором Вебер рассказывал.
Там в брошюре так и написано было — синергия, то есть соработничество Бога и человека.
Один дядька зашёл как-то в храм и спросил настоятеля — Серёжа слышал, — почему он должен мириться с тем, что когда-то давно Адам с Евой накосячили, яблоко запретное сожрали и передали первородный грех потомкам. Вот не хочет он, дядька этот из-за них напрягаться, стоять по три часа на службе, время своё тратить. На что настоятель ответил, мол, да, беда такая у нас существует. Мол, человек не выбирает где родиться, когда, с кем. И в каком теле. И разводил руками. Но если посмотреть с другой стороны, то вот дерево или камень бездушные, или вот кот, может, хотели быть людьми, думать, говорить, но вот не родились человечками. Более того, только у людей есть свобода выбора, но главное — вечная жизнь.
Тогда дядька сказал, что вечная жизнь это заманчиво. Задумался и добавил, что могло быть и хуже, если бы по справедливости Творец поступил — прародителей опять смял в пластилин и вылепил бы кошек и вдохнул в них дух свой. И были бы кошки вместо людей. А Он выгнал человеков из рая, так как в силу изменившейся природы те не могли там жить, начали болеть и умирать. Но пообещал Спасителя. Так и написано в Библии: «Семя жены сотрет тебе главу, а ты будешь жалить его в пяту», то есть родится от девы Тот, кто победит дьявола и спасет людей, но для этого Сам должен будет пострадать.
Посмеялись тогда они, и дядька ушёл весёлый. А потом настоятель говорил, что дядька этот к протестантам ушёл, мол, не может он по три часа стоять на службе, ноги и спина болят. А у тех сидеть можно и песни красивые петь. А как же, рассуждал Серёжа таинства, евхаристия? Ведь это центральное дело церковное! Стоять, сидеть...
— Стоять! — сказал Серёжа уже в храме в воскресенье, когда зашёл туда утром перед службой.
— Как? — не понял батюшка.
— Чтобы в человеке возник ток и засиял свет, нужно всё время что-то делать, — пояснил мальчик.
Священник, надевая епитрахиль, улыбнулся и сказал:
— В общем, правильно. Духовное делание угодно Богу.
На службе Серёжа был особенно старателен, памятуя о своём открытии, даже устал, ноги начали болеть.
Выходя из храма, Серёжа увидел на крыльце человека в ветхой одежде. Он стоял с протянутой рукой ради подаяния. Редкие прихожане давали ему монетку.
Серёжа не дал, так как у него не было денег.
— Бывает одно маленькое секундное дело больше всех дел в жизни, которые годами делаются, — сказал человек.
Серёжа задумался над этой фразой, побежал в храм, спросил у батюшки десять рублей и выбежал на крыльцо. Но человека уже там не было.
Вот оно как бывает! Появится в жизни секундная возможность проявить себя, помочь кому-то, а не используешь её. Из многих лет она, эта секунда, может самая главная в жизни, по которой Господь будет оценивать тебя. Как написано в писании, в чём Господь застанет, о том и судит. Так Серёжа рассуждал, когда шёл из храма. Об этом думал в школе на уроке физики, когда Валентин Борисович объяснял, что дрейфовая скорость движения электронов в проводнике очень маленькая, несколько миллиметров в секунду. А со скоростью света движется граница между электронами. Серёжа ничего не понял из этого и не смог, как не напрягал воображение, представить эти движения. Так как же тогда человеческим умом представить ту потусторонюю жизнь, о которой говорит Библия?
И когда в школе был опрос учеников, кем бы они хотели стать и почему, Серёжа, скорее ради шутки, написал, что хочет быть физиком, чтобы учить детей законам божьего мира. И чтобы придумать прибор, который освободит людей от зевоты. А зевнёшь в неправильном месте и в неположенное время, а Бог тебя и застанет с твоим открытым ртом.
Бабочки
Весной в один провинциальный город приехала выставка. Выставка насекомых, хоть и называлась «Выставка бабочек». Первоклассница Раиса не смогла уговорить родителей сходить туда, хотя и включала для убеждения слёзы и писк. Маме как всегда некогда и надо стирать и готовить обед, а у папы футбол, или хоккей, или новости на РБК о котировках фьючерсов.
— Котировка — это ровка кота? — спросила успокоившаяся девочка, когда мама дала ей сто двадцать рублей на выставку, мол, сходи одна, благо идти — вон, сто метров.
Отец поморщился, почесался и сказал глупость:
— Наш мир, дочка, держится на трёх китах. Доллар, евро и...
— Юань! — перебила мама.
— Рубль! — нашлась Раиса.
Отец снова поморщился, почесал севшего к нему на коленки кота и ничего не сказал более, уставившись в телевизор.
Так девочка пошла одна на эту выставку. Большая часть этого энтомологического шоу состояла из мёртвых членистоногих: многочисленных пауков, жуков, цикад и стрекоз в рамках. А также огромных бабочек. За свою небольшую жизнь Раиса видела этих созданий немало, часто у бабушки в деревне. Но там насекомые были маленькие. А здесь такие монстры! Раиса ходила между рядов с рамками, всматривалась в каждый экземпляр, читала непонятные названия.
В конце зала находился шалаш из белой ткани. Раиса зашла туда. И ей открылся рукотворный рай. Разноцветные огни, нежная музыка и — бабочки! Они порхали, садились на стены и потолок, взлетали снова.
— Вау! — сказала радостно Раиса.
— Нравится? — спросила сидевшая на стуле женщина с накинутой на плечи шалью.
Раиса кивнула.
— Здесь микроклимат, поддерживается нужная температура и влажность, как в тропиках. Только днём, — посетовала женщина, — потому что ночью электричество отключают и обогреватели с увлажнителями тоже. Утром приходишь, а здесь холодища!
— А сколько они живут, эти бабочки? — поинтересовалась Раиса.
— В природе несколько дней, а здесь только один, — грустно ответила женщина. — Здесь только день.
— День?! — удивилась девочка. — Ничего себе! Такие красивые и всего день.
— Но за день они успевают прожить жизнь человеческую. Растут, в школу ходят, женятся и детей рождают. Маленькие яички, из которых появляются куколки. Вон они, — пояснила женщина, показывая на тряпичный стенд, где находилось много куколок.
— Как несправедливо, всего день, — грустно сказала Раиса, рассматривая куколок. — Детский сад у них тут.
— Роддом, скорее, — сказала женщина.
Бабочки летали под тряпичным куполом, садились на потолок и вот одна чёрная, самая красивая и большая, села Раисе на плечо. Села и сложила крылья. Раиса медленно, чтобы не спугнуть, повернула голову, и ей показалось, что бабочка плачет. Маленькая слёзка появилась из маленьких глаз насекомого и скатилась девочке на плечо.
— Не плачь, — прошептала ей Раиса.
Бабочка на эти слова расправила крылья и улетела на потолок.
— Она заплакала, что так мало живёт, — сказала Раиса женщине. — А я бы ночью здесь дежурила и свет им включала, — предложила Раиса, — чтобы они дольше пожили.
Женщина улыбнулась, покачала головой и сказала:
— Раз так есть, значит так нужно...
В школе на следующий день Раиса не заплатила за обед, и на эти деньги купила билет на выставку бабочек.
Раиса искала чёрную бабочку, но среди других разноцветных её не было.
— Её не стало, — сказала вчерашняя женщина с шалью и улыбнулась. — Но у неё остались детки. Вон, посмотри, одна бабочка как раз сейчас появляется из куколки. Это называется метаморфоз. Бабочка откладывает яйца, из них появляются гусеницы, потом куколка и, наконец, красавица бабочка. Да… — задумалась женщина. — Ты в каком классе учишься? — спросила она Раису.
— В первом, — отчеканила девочка.
Женщина тяжело вздохнула и сказала о непонятном:
— На самом деле, когда будешь в старших классах, вам будут рассказывать об эволюции, естественном отборе и случайных мутациях. То бишь, развитие животного мира от простейших к сложным, и в конечном итоге этой цепочки — появление из обезьяны венца природы человека.
— Из обезьяны? — удивилась девочка.
— И дарвинисты, кто всё это придумал, не могут объяснить, как этот отбор возможен, если в каком-то звене цикла произойдёт сбой и бабочки погибнут и не смогут произвести потомство, — продолжила женщина о своём. — Личинки даже живут под водой! Личинки мухи подёнки три года, а цикады семнадцать лет! А когда вылетают, за один день женятся и умирают. А муравьи? У них сложные социальные отношения. Какая эволюция может создать это?
Раиса ничего не поняла, только пожала плечами.
— План, — подытожила женщина свою лекцию. — Только чёткий план создания животного мира способен всё объяснить. Все животные, в том числе и бабочки, были созданы за один день, в пятый день...
Внезапно погас свет и женщина вместе с Раисой и другими детьми вышли в полутьме из шалаша.
— Что ж, такова жизнь, и аварии бывают в ней, — сказала женщина у выхода. — Завтра мы уезжаем. Но у вас впереди целая жизнь, чтобы изучать насекомых, чтобы восхищаться окружающим нас миром и любить его.
Вечером Раиса думала о словах женщины с выставки. Почему это человек самый совершенный из живых существ, если он не может летать, как бабочка?
Раиса смотрела на сидящего за телевизором отца, весело сравнивала его с обезьяной.
А когда легла спать, думала о том, что хорошо бы было, если бы человек произошёл не от обезьяны, а от бабочки. Она представляла себя с крыльями, как в диснеевском мультике про фей.
— А может, я когда-нибудь превращусь в бабочку и буду летать, — прошептала Раиса и заснула.
И приснилось ей, что она вместе с другими учениками — бабочка, порхающая в своём классе. Ученики вылуплялись из куколок, расправляли крылья и взлетали. А учительница была чёрным пауком, сидевшим за столом. Она грозным голосом призывала учеников к себе, чтобы те отдавали ей деньги на обед. Но никто не собирался к ней подлетать. И вот в одно мгновение распахнулось окно, и Раиса вместе с другими бабочками выпорхнула в него и улетела в тёплую разноцветную весну.
Очки
— Напишем небольшое изложение, ребята, — предложила пятиклассникам учитель русского языка Елизавета Андреевна, тяжело нагнулась к своей сумке под стол так, что стул под ней заскрипел, и достала книгу в мягкой обложке. Полистав её, она остановилась на одной странице, и прочитала:
— Копьё судьбы, — и спросила Сарычева. — Сарычев, какая буква на конце слова копьё?
Мальчик в огромных очках, сидящий на передней парте, насторожился и поднял глаза в потолок.
— На потолке ничего не написано, — сказала учительница.
— Буква Ё! — крикнула отличница Лена.
— Молодец, Леночка, буква — Ё. Эту букву предложила в восемнадцатом веке директор академии наук княгиня Дашкова. С тех пор была долгая история её ввода в русский язык. А в 1942 году во время Великой Отечественной войны нашим вождём Сталиным введена в школах как обязательная. Сарычев, — обратилась к Сарычеву, — тебе нравится буква «ё»?
Мальчик радостно кивнул головой.
— А мне не нравится, — скривила губы Елизавета Андреевна. — Мещанская буква, стырили то ли из французского, то ли из шведского языка. Ну, моё мнение никого не интересует. Продолжим… — и продолжила читать. — Однако, запятая, это не есть нечто собой разумеющееся. Точка. — И тихо проговорила: — Что-то сложное я вам предложила. — И громче: — Ладно, пишем дальше. Доказано, запятая, что Иисус или Иешуа Ганоцри, то есть, дети, родом из Назарета, но это не пишем, был реальный исторический персонаж. Точка.
Елизавета Андреевна опять полистала тетрадь, скривила губы и сказала:
— Вот гороно заставляет теперь учить всякую хрень, ерунду то есть. Раньше, помнится, писали об осени, о том, как дети собирают урожай картошки на полях страны. О том, как празднуют день седьмого ноября, красный день календаря.
Отличница Лена подняла руку и спросила:
— Елизавета Андреевна, а «был реальный исторический персонаж» — пишем?
— Да, Леночка, это пишем, — подтвердила учительница. — И дальше пишем. Сотник Гай Кассий Лонгин пронзил копьём ребро Иисуса, запятая, из него вытекла кровь и вода, — процитировала детям и тихо проговорила: — Дребедень какая-то… — И громче всем: — Копьё это сохранилось, точка. Считается, запятая, что тот, запятая, кто будет им обладать, запятая, достигнет абсолютной власти над миром. Точка.
— Ух ты! — сказал восторженно Сарычев.
Елизавета Андреевна посмотрела на него грозно и продолжила:
— Сотник Лонгин, запятая, по преданию, запятая, был болен глазной болезнью катарактой. Точка. И, запятая, когда кровь Иисуса попала ему на глаза, запятая, то он исцелился. Лонгин стал христианским святым, запятая, благодаря вере в Сына Божия. Сына и Божия, ребята, пишем с большой буквы, — сказала учительница и добавила. — Так принято.
Тут же прозвенел звонок.
— Что-то раньше на три минуты, — сказала учительница, взглянув на свой мобильник. — Ну и ладненько. На следующем уроке пройду по партам и проверю. Урок окончен.
Дети только и ждали этого «урок окончен», сорвались с мест и помчались из класса.
Сарычев снял очки, помассировал глаза, протёр очки платком.
— Ты, очкарик, в попе шарик, чего сидишь? — спросил обидно Гога и стукнул его по затылку, отчего Сарычев выронил на пол очки. Гога встал в позу восточного воина и замахал руками.
— Ушуист дурацкий! — сердито сказала Гоге Леночка. — Он же ничего не видит без очков. — Подняла очки и передала Сарычеву.
Сарычев вышел из класса последним и один побрёл домой. В кустах школьного двора мальчик сломал палку и тыкал ей во всевозможные препятствия по пути домой, представляя себя властелином мира с драгоценным копьём римского легионера.
Придя домой, он первым делом нарисовал, как представлял копьё судьбы, и разукрасил его фломастерами.
Потом он на другом листе нарисовал крест с прикованным на нём Человеком. Рядом мальчик написал — Исус. Потом добавил ещё букву И — Иисус. Внизу нарисовал солдата в доспехах и шлеме, такого, как видел в фильме Спартак. Этот солдат на рисунке Сарычева пронзал грудь Иисуса, которую мальчик разукрасил красным фломастером. Картинку свою он прикрепил скотчем на стену.
Потом красным фломастером разукрасил стёкла очков. Красное на стёклах было едва заметно. Он надел очки и так делал в них уроки, так потом смотрел телевизор. Так на следующий день пошёл в школу.
На него редко кто из учеников обращал внимание, разве что когда хотел посмеяться над толстым, плохо видящим, в больших смешных очках мальчиком. Перед уроками Гога увидел разукрашенные очки Сарычева, сорвал их, сам надел и так, смеясь, ходил по классу. Потом вышел в коридор к другим ребятам.
Сарычев заплакал, закрылся руками и уткнулся в парту. Леночка подошла и погладила его по плечу.
— Не плачь, Сарычев! — успокаивала она. — Не обращай внимания на дураков.
Прозвенел звонок на урок и в класс вместе с ребятами и Гогой зашёл учитель математики. Гога вместе с очками сел на свою парту.
Сарычев поднял голову и обнаружил, что хорошо видит без очков. Он поморгал, посмотрел по сторонам и с радости даже поднял руку, вызвавшись решать уравнение у доски. Даже преподаватель, привыкший видеть Сарычева в очках, спросил его об этом. На что мальчик просто пожал плечами, не зная, что сказать.
Когда он садился на своё место, то услышал крик Гоги.
— Я ничего не вижу! — крикнул тот и кинул в Сарычева очками.
Гогу отвели в медпункт, потом вызвали скорую и увезли.
После уроков Сарычев пошёл домой с Леночкой. Она сама ему это предложила.
Дома родители обрадовались такому чудесному исцелению сына, и утром мама отвела его на приём в больницу, где лечащий врач разводил руками и не мог найти объяснение феномену.
После приёма мальчик попросил маму навестить Гогу. Он уже не держал на него зла, больше того, жалел его.
В палате Гога спал, и Сарычев не стал его будить, только положил на столик свой рисунок с висящим на кресте Человеком.
Через неделю Гога появился в классе. Он уже хорошо видел, и первым делом подошёл к Сарычеву и пожал ему руку.
— На, это тебе, — сказал он и передал настоящий финский, красный, с белым крестом ножик. Мне дядя его привёз. Дарю.
— Спасибо, — сказал Сарычев. — А тебе не жалко?
— Нормально! — отмахнулся Гога. — Я когда проснулся в палате и разглядывал твой рисунок, то сразу стал нормально видеть. Можно я его оставлю себе? Навсегда.
Сарычев согласился.
— А ты не хочешь к нам в секцию ушу записаться? — предложил Гога.
— Не знаю, я же толстый, — ответил Сарычев.
— Нормально, сразу и похудеешь, — сказал Гога.
Финский ножик Сарычев отдал Леночке, уж больно он ей понравился. А дома он решил нарисовать ещё рисунки с крестом и висящем на нём Иисусом и дарить всем, кто возьмёт.
А изложение Сарычев написал на четвёрку, слово исцелился он написал через И. И ещё где-то забыл поставить запятую.
Ракета
День в сибирской тайге выдался на редкость погожий. Вот Мишка Лыков подумал на охоту сходить, за грибами или на рыбалку. Решил съездить на рыбалку. Взял снасти, спустился к реке, отвязал лодку и поплыл. Потихоньку побросал сети, сделал круг и начал вытаскивать. Но рыбы оказалось совсем мало, несколько маленьких щучат. Мишка решил ещё раз подальше забросить. Отъехал, окунул сети и начал тащить. Сети пошли тяжело. За корягу зацепил, будь она неладна. Медленно, чтобы сетям меньше урона нанести, мужик стал тащить. После решил, лучше к берегу плыть. Ну, вытащит он корягу на лодку, а она тяжёлая, а освободить сети в лодке тяжело. Так Мишка к берегу погрёб медленно и вскоре причалил к берегу. Вылез, вытащил лодку и стал тянуть сети. Ожидая из воды корягу, он увидел — тяжёлый цилиндр метра два в длину и метр в диаметре. Выкатив его на берег — железный, не ржавый, зелёного цвета, он стал освобождать его от сетей.
Сосед по фамилии Фишман увидел Мишкин улов и подошёл к нему.
— Ух ты, вот так балясина! — воскликнул он. — Здорово, Мишк!
— Здорово, — нехотя сказал Мишка. — Хрен его знает, ракета вроде.
— Откуда она у нас? Может, военные учения вели? Тут всё по телеку говорят, что они пуляют с подводных лодок из-подо льда с Северного полюса прямо в тайгу. Вот, скорее, к нам одна и упала ночью.
— Может… — нехотя согласился Мишка.
— А вдруг она радиоактивная? — предположил Фишман.
— Всё может… — ответил Мишка.
Он освободил железяку от сетей, поворочал её в надежде отыскать какую-нибудь надпись, но ничего не обнаружил.
— Чего ж такое? — озадачился.
— А может, это ступень от космической ракеты? — опять предположил Фишман.
— Может и ступень, — сказал Мишка. — А может и не ступень.
— Отдай мне её, Мишк, ну, не за так, конечно, за литр.
Мишка повернулся к соседу.
— Она тебе зачем? У тебя и так сарай всяким барахлом забит.
— Продам, — сказал Фишман. — Узнаю, а вдруг она ценность имеет для государства, тогда двадцать пять процентов мои.
Мишка показал соседу фигу и сказал.
— Спасибо за информацию и пошёл нафиг.
Сосед Фишман оступился даже, чуть не упал.
— Вот что ты за человек, Мишка, еврее меня будешь! — сказал он зло. — В кого такой, может прабабушка с заезжим декабристом нагрешила?
— Ага, — огрызнулся Мишка. — Прадедушка с кошерной водкой. Вот ты всё завидуешь, сравниваешь. А сам-то откуда взялся? Нет бы на рыбалку ездил, а то и лодки даже не имеешь.
— А я, Мишка, в рассеянии, — сказал Фишман. — Как император Тит разгромил священный город Иерусалим, так мои предки до сих мест и дошли.
— Ну, так Русалим ваш давно ваш. Поехал бы к себе на историческую родину, — предложил Мишка.
— Кто бы подвёз, Мишк, кто бы довёз… — вздохнул Фишман. — А потом, что сейчас хорошего там, скоро война с Ираном будет. Персы шандарахнут такими ракетами по земле обетованной и будет тебе и Содом и Гоморра.
— Да уж… — согласился Мишка. — Какая разница где ты, главное, чтобы вот здесь, — Мишка показал на область сердца, — ты был в своей обетованной земле.
Лыков оказался гражданином правильным, сходил в поселковую администрацию и заявил о находке. Оттуда информация полетела в область и дальше в Москву. Там во всех нужных министерствах пробили по базе, но никаких траекторий, чтобы какая ракета плюхнулась в сибирскую реку, не нашли. Предположили, что или дело супостатов, а знать проворонила ПРО, или наши скрыли свой косяк, не туда пустили. Или, может, космический мусор или ступени ракеты. Сначала, говорят, президент всех на уши поставил. Но, посоветовавшись с премьер-министром, решил замять это дело. В общем, никому ЧП не нужно, международный скандал во время перезагрузки с американцами тем более. Позвонили, мол, хрен со всем, используйте свою находку в бытовых целях и помалкивайте в тряпочку.
Мишка всеми возможными способами — и болгаркой и сваркой пытался открыть цилиндр, разрезать, но ничего не выходило. Тогда он плюнул и отдал его Фишману за три бутылки водки. А тот тоже помыкался с этим цилиндром, тоже плюнул, жалея уже спиртное, и вкопал его на четверть в землю в своём огороде вроде столика.
Вот однажды сидел он за этим столиком, курил и почувствовал, что цилиндр начал дрожать и нагреваться. Фишман в оцепенении ухватился за него и как сидел, так и взлетел на нём. А на том месте выгоравшая яма осталась. Правда сам полёт никто не зафиксировал. Это жена Фишмана всем рассказала об этом полёте, мол, она сама видела. Ну, она погоревала без мужа, как водится, даже траур поносила и успокоилась. Мишка стал к ней захаживать всё чаще на чай. А тут пришло ей письмо из Израиля от Фишмана. Долетел, пишет, устроился официантом. Зовёт её тоже. А она, то ли в шутку, то ли серьёзно ему ответ написала, что как только Мишка ещё одну ракету выловит из реки, то сразу же она на ней к Фишману под светлы очи и примчится.
Пчёлы
Как мой приятель Василий оказался в больнице в разгар страды, когда самое время до дождей связать и убрать соломенные снопы, он рассказал мне сам.
Жара стояла тогда невыносимая, небо — ясное, голубое. Привезли канистру разливного пива, поставили под берёзой в теньке, и время от времени утоляли им жажду. Так и работали почти голые, в одних штанах. Вот так несколько дней. А как иначе? Такая у колхозников тяжёлая жизнь, в поте лица хлебушек добывать. Это городские эффективные менеджеры, которых в новой России расплодилось больше, чем в Китае, сидят в чистых своих офисах и перекладывают бумажки. А рядом их жёны перекладывают. А недалеко и дети станут перекладывать. Принимают электронную почту, распечатывают, а потом перекладывают. Так называемая работа ради работы, видимость. Так многие живут, пену вздувают. Нефть и газ по трубам качается, доллары за них ихний президент присылает, а мы ему их назад возвращаем, вкладываем в его же экономику. И называем золотовалютные резервы. А сами у себя пеним экономику, которая ни черта больше не производит.
С такими мыслями Василий вязал снопы, когда увидел пчелиный рой на сломанной берёзе. Несколько пчёл оторвались от роя и начали кружить вокруг головы Василия, на которой волосы только в виде бровей. Он начал отмахиваться и побежал к трактору, крикнув ребятам о привитом рое.
Тогда работу остановили и привезли за литровину водки пчеловода местного. Тот окурил пчёл, поставил под рой нуклеусный ящик и стряхнул привитый рой в леток.
Ну, потом попили пива и продолжили работу.
Через некоторое время Василий, думая о том, что в России земли навалом, а захочешь конуру поставить, так власть семь шкур снимет, обнаружил ещё один рой. Водки уже пожалели и попытались уничтожить рой своими силами. А именно — палками.
Пчёлы, осерчавшие от такого гостеприимства царя природы человека, начали с настырностью камикадзе атаковать Василия и его друзей.
Друзья, так как были ближе к трактору, успели в него залезть и закрыть дверь. А Василий не успел. Так его пчёлы и покусали, бедного, что оказался в больнице. Там уже, понятное дело, ему оказали всю помощь.
— Знаешь, Пашик, — сказал мне Василий после своей истории с пчёлами, когда я его навестил в больнице, — ведь что главное-то, что все мои беды из-за мыслей умных. Вот не думал бы я о политике, об экономике страны, не переживал бы так, не было бы со мной происшествий. Я ведь в прошлые выходные, когда проснулся в хлеву рядом с поросёнком, до сих пор не понимаю, как этот хряк меня не сожрал. Больше скажу — когда встал и пошёл, то упал и разбил себе нос.
— При чём здесь тогда мысли? — спросил я, едва сдерживая смех.
— А при том, что всё началось с мысли пойти выпить, — почесал Василий свою искусанную лысую голову.
Мне крыть было нечем.
— Они, эти мысли-гады, как пчёлы кружат над башкой, жужжат, и никуда от них не деться, — сказал Василий. — Так что, ежели есть взаймы стольник, ты уж одолжи на лекарство. А то тело болит от укусов, а душа от тяжких дум. И знаешь, на ребят вот колхозных, что в трактор не пустили, я зла не держу, ведь человек слаб по природе. Зато они в больницу меня доставили. Больше скажу, чем больше зла не держу, тем меньше злых мыслей у меня возникает.
Вот и я, когда уходил из больницы, хоть и с начинающейся мигренью, думал о хорошем — о том, не завести ли мне пасеку у себя в маленькой квартире. Говорят, он помогает от головы, мёд-то.
Рояль
— Рояль... Откройте... Откройте крышку!
— Товарищ, вы меня слышите? — Медсестра Маша трясла спинку кровати в ногах пациента, потом подошла к нему, наклонилась так близко, что белая шапочка слетела и упала на его лицо. — Товарищ, — погладила по голове, — как, как вы?
— Там рояль! — радостно, но с трудом сказал пациент.
Медсестра стала искать взглядом врача, крикнула:
— Зинаида Васильевна! Он открыл глаза! Он говорит!
— Потише! — попросил её лежащий недалеко фронтовик Николай Петрович. — Что ты кричишь, дочка. Тихий час ведь.
— Он очнулся! — радостно, но уже тише сказала Маша, надевая шапочку и приглаживая рыжую чёлку.
— Ну и хорошо, так и должно быть, — спокойно ответил Николай Петрович.
Пациенты завозились, некоторые встали, пошли курить.
— Вы посмотрите за ним, Николай... — вспоминала имя Маша.
— …Петрович, — напомнил пациент.
— Да, Николай Петрович. Я сейчас быстро врача найду. Она на первом этаже, — попросила она Николая Петровича.
— Вот так балясина-то, — пробурчал фронтовик, медленно встал, и опираясь на костыль, подошёл к кровати.
— Ну, здорово! Как ты? — спросил он очнувшегося, и сел на табуретку рядом. — Какой худой, кожа да кости… — пожалел его. — А красавец, как из кино.
Пациент ещё плохо видел, оттого что долго был без сознания.
— Рояль! — радовался он, показывая взглядом на стоящий недалеко от него накрытый зелёным чехлом инструмент. — Здесь есть рояль! Я думал — уже не увижу его. А где я? — спросил он.
— В госпитале, — пояснил фронтовик.
— Уже приехали? Так быстро? — удивился пациент.
— Быстро? — удивился Николай Петрович. — Ты вон сколько времени без сознания-то был.
Пациент потёр глаза рукой.
— Я помню, в поезде ехал... На верхней полке лежал, — вспомнил он, говоря медленно и тихо, слова ему давались с трудом. — Больше ничего не помню... Из Ленинграда... Блокаду прорвали и нас вывезли... В Сибирь... Это Сибирь?
— Нет, — усмехнулся Николай Петрович. — Какая Сибирь, Горьковская область. Город Выкса.
Подошла Маша вместе с женщиной-врачом в таком же, как у медсестры, белом халате и шапочке. Только у врача из-под неё виднелись седоватые волосы.
— Здравствуйте, я Пичугина Зинаида Васильевна, ваш врач, — серьёзно представилась та. — Как вы себя чувствуете?
— Чувствую хорошо, — ответил пациент. — Только вижу неважно.
— Это пройдёт, — сказала Зинаида Васильевна, потрогала его лоб и спросила у Маши: — Где история?
— Она вот, на тумбочке, — показала Маша.
Зинаида Васильевна взяла историю болезни.
— Ленковский Феодосий Людвигович, — прочитала она медленно. — Город Ленинград. Вы кем работали?
— Я музыкант, — ответил Ленковский.
— Понятно, — сказала врач. — Дистрофия, истощение. Туберкулёза, инфекций нет. Значит, питание и покой. Лёгкое питание не менее шести раз в сутки. Мясо обязательно. Вот так.
Феодосий приподнялся на локтях.
— Лежите, лежите… — посоветовала Зинаида Васильевна пациенту. — Маша! — обратилась к медсестре, увидев, как та восторженно смотрит на симпатичного пациента. — Сладкий чай пока завари. Маша, слышишь? Иди!
Маша как очнулась, кивнула и быстро ушла.
— Доктор, извините, а как я здесь оказался? — спросил Ленковский и лёг.
— С поезда. Поскольку вы не доехали бы до пункта эвакуации живым и здоровым, вас на станции Навашино вынесли и привезли к нам в эвакогоспиталь номер пятьдесят восемь двадцать девять. Вот так. Теперь у вас всё будет хорошо, — сказала Зинаида Васильевна, улыбнулась и пошла от койки к койке, разговаривая с больными.
Зрение постепенно начало возвращаться к Ленковскому, он привстал, начал рассматривать зал.
— Высокий потолок. Это ведь сцена! Мы на сцене? — обрадовался он.
— На сцене, как артисты, — согласился Николай Петрович. — Это дворец культуры имени Лепсе.
— Кого?
— Ян Лепсе, — повторил Николай Петрович. — Был такой председатель ЦК профкома металлистов. Здесь же в городе металлургический завод.
— Так это большой город?
— Выкса-то? Маленький. Лес кругом. Много леса кругом.
Ленковского начало знобить, он мелко затрясся и лёг под одеяло с головой.
— Эх, балясина… — увидев это, сказал Николай Петрович, сходил к свой кровати, взял запасное одеяло и накрыл им Ленковского.
— Ты радуйся, сынок, что живой. Смертей вон сколько повсюду, — сказал фронтовик.
— Сме-рть... — стучал зубами под одеялом Феодосий. — В Ленинграде она стала обыденным явлением... Знаете, голодный человек просто перестаёт интересоваться окружающим миром, ложится и засыпает навечно... А по улице идёшь, и рядом прохожий падает и умирает, и никто к нему не подходит, он просто лежит и всё... Их много, здесь, там, везде на улицах... Ленинграда.
Николай Петрович тяжело вздохнул.
— Война, мать её... — сказал он.
— У меня жена так умерла, — поведал Ленковский. — И кот... тоже... умер.
— Да, да, согревайся, — не знал, что сказать Николай Петрович.
— А вы воевали? — спросил Ленковский.
— Я-то раненый, контуженый, с фронта сюда попал. Да здесь все так же с ранениями, — пояснил Николай Петрович, протирая рукавом халата глаза. — Здесь в городе ещё три госпиталя.
— А я не воевал, — посетовал Феодосий.
— Кому воевать, кому на музыке играть, у всех свои дела, — ответил фронтовик.
Подошла Маша со стаканом чая.
— Мёрзнете? Сейчас согреетесь чаем, — сказала она.
Феодосий высунул дрожащую руку из одеяла, взял стакан и сделал под одеялом глоток.
— Там рояль... — сказал он.
— Да, рояль, — согласилась Маша. — Это же дворец.
— Я пианист, — сказал Ленковский. — У меня в Ленинграде, где я жил в большой трёхкомнатной квартире, был белый рояль. Мне его подарили.
— Здорово! — сказала, улыбаясь, медсестра.
— И я его поменял на буханку хлеба, — продолжил Феодосий. — На огромную вкусную буханку хлеба. Это самое последнее, что было в квартире, поменял. До конца держал.
— Вот так балясина! Рояль на буханку хлеба? — удивился Николай Петрович. — На вагон можно было...
— На одну буханку, — подтвердил Феодосий. — У спекулянтов был вагон таких и они меняли ценные вещи для себя.
— Война... — вздохнул фронтовик.
— Голод, — сказал Ленковский. — Там всё ели, даже обои варили, потому что на клейстере они.
Он высунул голову и руку с чаем из-под одеяла, допил чай. Маша взяла у него стакан.
— Но город жил. Работал. И концерты были, — сказал Феодосий и поблагодарил: — Хороший чай, только не сладкий.
— Сладкий, — не согласилась медсестра. — Я два куска положила.
Ленковский попытался подняться.
— Лежите, вам нельзя пока вставать, — сказала Маша.
— А мне халат положено? — спросил Ленковский, заметив, что его переодели в белую пижаму.
— Да. Сейчас принесу, — сказала медсестра и ушла.
Николай Петрович вытер рукавом заплаканные глаза.
— Я пойду покурю, — сказал фронтовик. — Ты не куришь? А тебе всё равно нельзя, наверно.
— Я не курю, — сказал Ленковский.
— Интеллигент, — улыбнулся Николай Петрович.
— Да, какой... — улыбнулся и Феодосий.
Николай Петрович махнул рукой и пошёл курить.
Маша принесла синий халат. Ленковский сел на кровать и сложил руки на груди.
— Лучше, чем фрак, — сказал весело Феодосий. — А бабочки нет?
— Бабочки?
— Бабочки скоро прилетят. Весна ведь началась, — пошутил Феодосий.
Маша помогла Феодосию надеть халат и села на табуретку.
— А сейчас ложитесь, — приказала она.
— Вас как зовут? — спросил Феодосий, глядя медсестре прямо в глаза, что та смутилась, отвела взгляд.
— Маша, — ответила она.
— Машенька, вы такая красивая, добрая, — рассматривал Феодосий её чёлку из-под шапочки. — Маша, вы сядьте, отдохните.
— Работа, какой отдых, — сказала медсестра. — Вот война закончится, тогда и отдохнём. Вы в Ленинграде, мы здесь.
Ленковский помотал головой.
— Вряд ли теперь в Ленинграде, — сказал он, встал и медленно, держась за спинки кроватей, пошёл к роялю.
— Куда вы? — позвала его Маша.
Феодосий подошёл к роялю, снял чехол с крышки клавиатуры. Открылся чёрный рояль и надпись золотыми буквами «Красный Октябрь. Ленинград». Ленковский поднял крышку.
— Вот о чём я мечтал, — сказал он радостно, трогая клавиши. — Вот что снилось мне часто. Не еда, не выбраться из блокады. Играть!
Ленковский начал играть. Играть Бетховена, сонату, дрожащими руками, несколько тактов. Потом остановился, огляделся по сторонам, где к нему обратили свои взоры пациенты. Все увидели на его глазах слёзы.
— Это последнее, что я играл в Ленинграде, — сказал Феодосий.
— Сыграй ещё, сынок, — попросил пришедший Николай Петрович.
— Да, пожалуйста! — просили со всех сторон бойцы.
Кто-то к роялю принёс табуретку. Кто-то начал хлопать в ладоши. Ленковский поклонился и сел. Все затихли. Ленковский засучил рукава, размял пальцы, повернулся и сказал всем:
— Людвиг Ван Бетховен. Он не немец, австриец.
— Хоть и немец, — сказал Николай Петрович. — Не все ж они фашисты.
— Ну, да, — улыбнулся Феодосий. — Он жил в девятнадцатом, даже в восемнадцатом веке. Соната номер двадцать три. Аппассионата… — И заиграл. Неуверенно, немного ошибаясь, минуты три.
Потом остановился.
— Извините, слабость, — сказал он, поднялся, держась за рояль, и сидя поклонился.
Ему начали все аплодировать. Ленковский подошёл к своей кровати и сел.
— Феодосий Людвинович, ведь вам рано так напрягаться, — сказала Маша и стеснительно спросила: — А вы когда-нибудь меня научите так играть?
Ленковский улыбнулся, кивнул головой и поморщился от боли.
— Шея болит, — сказал он.
К ногам Феодосия прильнула кошка, потёрлась и пошла дальше.
— У меня в Ленинграде был кот, серый, как этот. Только нечем было его кормить, — сказал он.
— Это кошка, — сказала Маша.
— В Ленинграде не осталось кошек. Умерли они или... Или съели их, — сказал Феодосий.
Он встал и медленно пошёл за кошкой между кроватями, приговаривая:
— Кис-кис!
— Товарищ Ленковский! — крикнула вслед медсестра, нахмурив брови. — Лягте, пожалуйста!
Ленковский ничего не ответил, вышел за кошкой в коридор, потом вышел на балкон. От искрящегося снега под мартовским солнцем он зажмурил глаза, потёр их руками. Опёрся на толстые бетонные перила, куда прыгнула кошка, отдышался. Феодосий взял на руки кошку, погладил. На балкон вышла и врач Пичугина.
— Феодосий Людвигович, не рано начали бегать? — спросила она сердито. — Идите лягте.
— Тепло сегодня, хорошо, — ответил ей Ленковский. — И тихо. Вы знаете, а он вернулся.
— Кто вернулся? — не поняла Зинаида Васильевна.
— Рояль, — ответил Ленковский.
— Рояль вернулся? — не поняла врач.
— Рояль. Только цвет изменил. Был белый, стал чёрный. Наверно, война так на него подействовала, что он почернел, — сказал Феодосий и тихо засмеялся. И заплакал. И плакал и смеялся одновременно.
— Вернулся, — согласилась Зинаида Васильевна и улыбнулась. — А мы думали его на дрова распилить. Да не успели. Вот так, — хитро посмотрела на пациента. — А он вас ждал. И дождался.
— Дождался, — сказал Ленковский. Закашлял и задумался: — А если здесь лес кругом... Зачем же рояль на дрова пилить?
— Пойдёмте отсюда. Холодно, — сказала врач уже серьёзно. — Ещё от пневмонии не хватало вас лечить.
Они зашли внутрь. Феодосий отпустил животное на пол.
— Я думаю, здесь, в Выксе, если буду жить, останусь, — сказал он, прекратив кашлять. — Видимо, так судьба распорядилась.
— Судьба... — задумалась врач. — Может, судьба, может кто-то ещё.
— Буду учить детей играть на фортепиано, — сказал Ленковский, сложив руки на груди. — Маша вот тоже хочет научиться. Кружок можно организовать музыкальный. Правда ведь?
— Правда, — сказала Зинаида Васильевна, и погладила Феодосия по плечу. — Если люди хотят учиться музыке, значит, жизнь продолжается. Значит, будем жить. Вот так.
Соль
В окно алтаря храма во имя Пресвятой Живоначальной Троицы рабочего посёлка Досчатое упал утренний луч осеннего солнца. Диакон Павел, седовласый худощавый человек готовил жертвенник и сосуды.
Зашёл алтарник Алёша.
— Батюшка ещё не пришёл? — спросил он, доставая из ризницы облачения.
— Нет ещё, — ответил диакон. — Сам волнуюсь. Никогда не опаздывал. Положи пока одежду. Без благословения, сам знаешь, мне стихарь не надеть.
Диакон приготовил всё для проскомидии и сказал алтарнику:
— Ты вот, Алёша, с какого года?
Алёша смутился.
— С... двадцать пятого, — вспоминал.
— Взрослый, двенадцать лет, а куролесишь, когда Псалтирь читаешь, — сказал диакон.
— Как это? — не понял Алёша.
— От Кирие, элейсон… Господи, помилуй, по-гречески, — пояснил диакон. — Молитва должна быть умной. Нужно вдумываться, что читаешь, а не так, лишь бы отчитать быстрее. Алексей, ты человек Божий, а молиться не умеешь.
Алёша поморщился, плечами пожал.
— Что, не сознаешься? — спросил диакон. — А между тем смирение есть первая добродетель. Вот враг человеческий возгордился пред Богом и полетел в преисподнюю.
— Ладно, — как бы нехотя, согласился Алёша. — Буду медленней.
В алтарь влетела, громко хлопнув дверью, певчая Татьяна.
— Ты что, мать, не в хлев входишь, — осадил её диакон.
Татьяна, держа у рта платок, с плачем пролепетала:
— Отца Александра арестовали! Пришли военные ночью и увезли куда-то. В праздник-то Покрова Пресвятой Богородицы! Антихристы!
За Татьяной вошёл, прихрамывая, майор госбезопасности Щелин.
— Без благословения сюда нельзя! — резко остановил его диакон Павел.
— Нам ваших благословений не нужно, нас Сталин благословил, — ответил майор, погладил чёрные усы и продекламировал: — Лебедев Павел Васильевич, уроженец села Яковцево Муромского уезда, вы арестованы по обвинению в агитации против советской власти.
— Как? — смутился диакон.
— Арестован, — повторил Щелин.
— А где санкция прокурора, ордер где? — спросил диакон.
— Вот тебе ордер, — Щелин вытащил из кобуры пистолет, помахал им. — Я сам тебя в Горький повезу. Милицейского конвоя нет. Загорского с ним увезли... А ты где был ночью?
— Мы в городе ночевали у знакомых, приехали под утро, — объяснил диакон.
— Плохо, — сказал Щелин. — Надо ещё посмотреть, что у вас за знакомые в Выксе... Скоро придёт теплоход с Москвы, на нём и поплывём.
— Но, я... Мы ни в чём не виноваты, — пожал плечами диакон.
— Там разберутся. Руки давай, — сказал майор, вынимая из кармана шинели наручники.
— Мне б переодеться, — попросил диакон.
— А, ну да, валяй, — сказал Щелин. — Я буду на улице ждать, покурю.
Он вышел из алтаря, потом задумался, вернулся.
— Диакон, а ты ведь до революции жил? — спросил он. — Небось, ярым монархистом был.
— Законоучителем, — ответил диакон Павел. — Закон Божий детям преподавал.
— А есть он, закон этот? — усмехнулся Щелин. — Закон классовой борьбы, вот этот есть.
Диакон ничего не ответил.
— А чей этот ваш закон, а? — выпытывал майор.
— Бога, — ответил диакон Павел.
Щелин вспылил:
— А где он — бог? Я его не вижу. В этих картинках? — показал на иконы, подошёл к одной, стукнул кулаком. — В этой? Или в этой? Или, может, на этом столе сидит? — Щелин подошёл к престолу и попытался поднять его, но диакон не дал. Тогда Щелин выбежал из алтаря и начал сбрасывать иконы, какие поддавались, на пол. Немногочисленные прихожане переговаривались, женщины охали, но подойти побаивались. Диакон Павел постарался воспрепятствовать майору. Щелин опрокинул на него подсвечник, диакон упал. Но быстро поднялся, подсвечник поставил.
— Где он — бог? — крикнул Щелин и выстрелил в распятие. — Всё, дьякон, нет твоего бога! — И торжественно прихожанам: — Церковь за-кры-ва-ется! — Выкрикнул и, пятясь задом, вышел из храма.
Присутствующие в храме молчали, смотрели на диакона. Кто-то стал поднимать иконы. Диакон пошёл в алтарь, надел пальто, скуфью и вышел из храма.
На паперти Щелин курил папиросу и, к удивлению диакона, спокойно спросил:
— Слушай, Павел Васильевич, ты на металлургическом заводе ведь работаешь счетоводом. Да?
— Да, — подтвердил диакон. — В транспортном отделе.
— И чего, мало тебе проблем? Жил бы себе, не тужил. Зачем тебе дьяконом ещё быть? Я не понимаю.
— Не поймёте, — сказал диакон. — Не всё деньгами измеряется.
Щелин махнул рукой, папиросу докурил, выбросил.
— Новая конституция у нас какая хорошая, — сказал майор. — Впервые в мире в ней закреплено, что все равны, сословия низложены. Нет богачей. Нет эксплуататоров. Живи до пенсии, строй коммунизм и радуйся. Нет, вам надо это мракобесие! — сказал он, поглаживая усы.
— Радость, а не мракобесие.
— Какая радость?
— Радость, что Христос воплотился, умер и воскрес, и воссел в теле человеческом одесную Отца. Ради нас.
— Не понимаю логики... В общем, час тебе, — сказал майор, подумал, и добавил: — Два часа. Подойдёшь ко мне. Придёт подвода с Выксы. У меня поросёнка режут дома... Всё не вовремя, эти аресты, — посетовал он.
— Всегда не вовремя, — вздохнул диакон, и добавил: — В вечности.
Щелин, ещё больше прихрамывая, зашагал домой, диакон тоже пошёл к себе. Жили они недалёко друг от друга, минут десять пешком.
Когда отец диакон прошёл в комнату, супруга в полосатой жилетке поливала цветы на подоконнике и, увидев его, развела руками.
— А служба что? — спросила она.
— Такой праздник, а без литургии, — тихо сказал, задумавшись, диакон.
— Что, что случилось?! — взволнованно спросила женщина.
— А? — начал раздеваться диакон. — Душа моя, Татьяна Васильевна, меня увозят в Горький на теплоходе. Щелин дал пару часов на сборы, — пояснил он.
— Щелин? Этот пустяшный человек? — возмутилась Татьяна Васильевна.
— Он власть. Батюшку нашего Александра арестовали ночью. Вот до меня очередь дошла.
— Загорского арестовали? Павел, вы же немолодые оба, неужели совести у них нет?
— Какая совесть, мать? — усмехнулся диакон. — О чём ты... Там «тройки» судят по обвинению в антисоветской агитации.
— К расстрелу?
— Может, расстрел, может, лагерь.
Кувшин, из которого Татьяна Васильевна поливала цветы, выпал из её рук. И разбился. Диакон, уже раздевшись, подбежал к жене, осколки собрал.
— Всё хорошо, пол высохнет, — сказал он.
— Высохнет... Кувшин не склеить, — сказала Татьяна Васильевна.
— Этот не склеить. Значит, новый будет кувшин. А вода от нас никуда уже не денется, — сказал, поднимая последний осколок, диакон, и добавил: — Как Дух Святой, он всегда с нами.
Татьяна Васильевна опустилась на стул возле круглого с разноцветной скатертью стола. Диакон сел рядом с супругой и положил свою руку поверх её рук. Шёпотом сказал:
— По слухам, перепись населения показала, что больше половины записали себя верующими. А заявили, что перепись дефектная. Якобы, это организаторы её неправильно посчитали количество населения. Мол, агенты они иностранных разведок. А в декабре должны быть выборы в Верховный Совет. Может быть, власть боится, что клир может на них повлиять и народ повести против большевиков? Вот и арестовывают нас.
Татьяна Васильевна пожала плечами.
— Возможно, — согласилась она.
— А перепись-то, помнишь, была в один день шестого января, — продолжил диакон. — Хитро как устроили. Мол, вот она победа материализма, народ даже перед Рождеством Христовым отрекается от Бога.
— Они думали, что народ откажется от веры отцов. Просчитались! — сказала громко Татьяна Васильевна.
— Тихо, — тихо попросил диакон.
Татьяна Васильевна медленно покачала головой. Слёзы выступили из её глаз. Одна слеза упала на скатерть. Отец диакон погладил это место рукой.
— Перепись была не анонимной, — сказала Татьяна Васильевна. — Это, получается, массовое исповедничество. Массовая жертвенность...
Диакон встал, к окну подошёл, сощурился. Солнце в наступившем дне, казалось, светило ярче прежнего.
— Пообедай уж перед дорогой, — предложила супруга.
— Не хочу, да и некогда... Чай завари, пожалуйста, с сахаром и всё, — попросил диакон.
Татьяна Васильевна приготовила на кухне чай и принесла мужу в гранёном стакане в подстаканнике. Диакон отхлебнул.
— Хорош сахар, — улыбнулся.
— Что? — не поняла Татьяна Васильевна.
— Ты соли положила, Танюша.
— Как так? — опешила Татьяна Васильевна. — Эх, с горя рассудок помутился, белый и белый... Две ложки положила. Сейчас налью другого.
— Не надо, жизнь не сладка, и чай, значит, такой, — сказал диакон и быстро выпил солёный чай.
Татьяна Васильевна поморщилась при этом.
— Видишь, в жизни как, — сказала она. — Внешне и сахар белый, и соль, а сути разные.
Диакон Павел улыбнулся жене.
— Я тебе говорил ведь уже, — сказал он, отдавая стакан, — слухи подтвердились, на днях расстреляли патриаршего местоблюстителя Петра. Вот в сентябре убит и митрополит нижегородский Евгений Зёрнов. В Церкви осталось мало архиереев. И всё меньше, всё меньше… Ты понимаешь, что это такое? Несколько пуль и нет её, русской Церкви. Тысяча лет русского христианства закончится. Несколько пуль...
Отец диакон начал собираться, сложил в небольшой чемодан немного вещей.
— Всё равно отберут, возьму самое необходимое, — сказал он.
— Господи, вот и сухари пригодились, — сказала Татьяна Васильевна.
— Да, не зря сушили. Принеси, пожалуйста.
Татьяна Васильевна ушла в сени. А когда вошла с мешком сухарей, то сказала:
— За сыновьями сбегаю на завод.
— Не надо, — сказал диакон. — Не отпустят их. А так, прогул будет.
— Я хоть провожу на пристань.
— Хорошо, Щелина спрошу.
Диакон Павел собрался и пошёл к майору. Он шёл и смотрел на дома, на деревья, столбы с проводами и думал, что, скорее всего, никогда не увидит свой посёлок. Он подумал, что вот эти электрические столбы похожи на кресты вдоль римских дорог. Кресты, на которых распяты мученики за веру. Диакон решил: что бы ни случилось, он будет твёрд в своей вере. И как бы к нему ни относились обвинители, он будет стараться не гневаться на них, более того, стараться любить. Диакон Павел шёл и повторял про себя слова Христа из нагорной проповеди: «...любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного... Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить её вон на попрание людям...».
Диакон Павел думал, что вот пятьдесят восемь лет прожил на этом свете, полвека в православной вере, и разве один или два дня могут перечеркнуть эту жизнь? Разве несколько дней мучений могут перевесить вечность? Никак...
Войдя в незапертую дверь дома Щелина, он направился в хлев, где резали свинью.
Щелин в запачканной форме сидел на лежащем на боку орущем хряке. Его сосед, крупный мужик стоял рядом с ножом в руке.
— Ты чего сюда пришёл? Тебе нельзя сюда! — прокричал, глядя безумными глазами, майор.
— Почему нельзя? Здесь благословение не нужно, — сказал диакон. — Два часа прошло уже, опоздаем на теплоход.
— Испачкаешься! А теплоход без нас не уплывёт, — сказал Щелин.
Диакон вышел из хлева, в открытую дверь крикнул:
— А что не пристрелить-то животное?
— А пулю жалко! — крикнул ему в ответ майор. — Они для вас, пули-то... — И мужику скомандовал: — Бей!
Мужик сел на колени в навоз и вонзил нож в сердце хряка, повернул его. Брызнула кровь. Хряк завизжал сильнее и через несколько мгновений затих.
— Столько дел, а тут с тобой возиться надо... Думаешь, мне хочется? — тяжело дышал Щелин, переворачивая хряка. — Это я не поросёнку, а тебе, дьякон, говорю... Февральский пленум партии ясно высказался о засевших врагах народа... А вы, церковники, они и есть. — И к соседу: — Приказ НКВД номер ноль-ноль четыреста сорок семь будем исполнять, да?
Сосед пьяно ухмыльнулся.
— Разрежешь тогда, жена скажет, куда и что, — наказал Щелин соседу и к диакону: — А ты, враг народа, подожди на улице, руки помою и поедем. Вон из Выксы подвода пришла, — услышал шум на улице.
— Супруге можно меня проводить? — спросил диакон Павел.
— Можно, — немного подумав, ответил Щелин.
Через полчаса диакон с супругой и майором Щелиным подъехали к пристани Досчатое. Подъехал на велосипеде алтарник Алёша.
У причала был пришвартован двухпалубный теплоход «Иосиф Сталин».
— Поплывём на новом теплоходе, — радовался Щелин. — В этом году выпущен из Сормово, аккурат к пуску канала Москва-Волга. Семьсот лошадей.
Диакон ничего не ответил ему. Подошёл к супруге и обнял её.
— Помнишь, в евангелии от Матфея Господь сказал: «Ищите прежде Царства Небесного... Отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мною... Я есмь путь». Вероятно, сегодня начинается мой путь... Мой крестный путь, Татьяна.
— С Богом, — сказала она сквозь слёзы. — Помни, Павел, ты ни в чём не виноват.
— С Богом. Береги себя, — сказал он. — И вот ещё... Если что, откажись от меня.
Татьяна Васильевна покачала головой.
— Я ведь люблю тебя, — сказала она. — Как же я могу...
Отец диакон поцеловал жену, поправил выпавшую из платка прядь волос, погладил воротник её пальто и перекрестил. Она его тоже перекрестила.
Диакон пожал руку Алёше, сказал ему:
— Прощай, Алёша.
Мальчик плакал.
— Молись усердно, — наказал ему диакон.
Он поднял чемодан и пошёл по трапу на палубу. За ним, хромая, пошагал Щелин, крутя в одной руке наручники, другой гладя свои усы.
— Не сбежишь, Павел Васильевич? — весело спросил он.
— Куда мне бежать, по холодной воде уплыть? — не оборачиваясь, ответил диакон Павел. — Если только улечу.
Когда судно уже отплыло далеко от берега, его окружили чайки, много чаек. Они так и летали, словно ангелы над белым теплоходом, пока вместе ним не скрылись за горизонт.