Максим ЖУКОВ 
Максим ЖУКОВ
ГОЛОСА КАРМАДОНА
Отрывок из повести
Восемнадцать лет тому назад, 20 сентября 2002 года, Сергей Бодров-младший вместе со своей съёмочной группой бесследно исчез в Кармадонском ущелье при сходе ледника Колка. Режиссер, талантливый актёр и сценарист остался в наших сердцах живым символом, героем из прошлого, а героев не принято забывать.
«Голоса Кармадона» – вольная интерпретация тех событий, смелый ответ на вопрос миллионов людей: «А что если Бодров ещё какое-то время боролся за жизнь под толщей льда, камня и грязи?». Была же у него хоть какая-то вероятность спастись?
На кавказско-российской границе у бетонных блоков двухэтажной постройки, вросшей в рассечённую трещинами белую от извести землю, переминались с ноги на ногу сотрудники правопорядка, без особого интереса вглядываясь в широкоформатную полосу дороги. Ранее сентябрьское утро 2002 года не предвещало ничего хорошего – все пути в свете военных событий в Чечне были наглухо перекрыты, строгий пропускной режим создавал колоссальные автомобильные пробки. Исключением являлся промежуток между четырьмя и шестью утра, именно тогда и показалась процессия с московскими номерами. От поста отлепился один из гаишников и, придерживая за узду автомат, направился к шлагбауму, у которого остановился ярко-оранжевый мини-автобус, а следом – четыре лакированно-чёрных, невообразимо огромных, и возможно даже бронированных, джипа.
Капитан, поигрывая полосатой выщербленной палкой – наверняка, его ровесницей, устало и чуточку лениво, что видимо, полагалось по статусу службы, поинтересовался:
– Куда направляетесь?
– В колонию, – буркнул бородатый водитель автобуса, выбивая из пачки помятую сигарету. Его спутник в спортивном костюме что-то с энтузиазмом черкал, не обращая внимания на постового.
Капитан остановил жезл на сдвоенных створках автобуса и жестом попросил их открыть. Как только палка, скользнув по резиновым пыльникам, упёрлась во что-то массивное, с надписью «Не кантовать», он присвистнул от удивления. Автотранспортное средство напоминало производственный цех: повсюду виднелись сложные механизмы, штыри, провода и полукруглые сферы, похожие на перезрелые арбузы. В окружении перекормленных сумок и чемоданов, на которых и перекатывались эти «арбузы», возлежал нетрезвый субъект и сладко похрапывал. Гаишник неодобрительно покачал головой и нарочито громко поинтересовался:
– Оружие, наркотики есть? – и, не дожидаясь, когда странный тип в промасленной робе проснётся, с обиженной миной заторопился к выходу со словами: – На выход давай, борода. Чего зенки вылупил? Выгружайся. И дружка своего прихвати. Чего он там копошится с бумажками? Поэму кропает?
– Вообще-то, сценарий, – признался спокойно голубоглазый мужчина, отправляя рукопись в раскрытое жерло сумки с испуганно вздернутым, как перископ, объективом видеокамеры. – Бобров Сергей Викторович, – представился он, протягивая руку. – Вас должны были предупредить о нашем визите. Мы действительно держим путь в сторону женской колонии. Первый день съемок запланирован именно там.
* * *
В тренировочном костюме, кепке и тёмных очках режиссёр с диковинной оптикой походил немного на киллера. Неудивительно, что и в колонии на окраине Владикавказа его не сразу признали. Встреча происходила в колоссальном скоплении охраны и милиции. Москвичей встречали настороженно. Даже автоматчики на вышках – и те нервничали, меряя шагами неуютные гнезда сторожевых вышек. Может, им открывалось то, что ускользало от остальных? Или это чутьё, острая коллективная мысль, развеянная в сумрачной выси? Бобров терялся в догадках, разглядывая броские плакаты и транспаранты времён СССР. Огнём красок они вытесняли едва живые афиши, в том числе с его первыми фильмами у вдавленного в землю здания с выцветшей от времени надписью «кино». В отличие от бараков, постройка давно не использовалась и как нельзя лучше подходила под определение «последний осколок советского прошлого». Боброву она приглянулась – он даже сфотографировался на фоне бандитского вида афиши «Братишки» и попросил до конца съёмок ничего здесь не трогать.
Глава исправительного учреждения – лысоватый мужчина при галстуке, проводя гостей по мрачным коридорам колонии, на молчаливый вопрос об отсутствии заключённых, признался:
– В последние годы у нас всё больше молодежи – 20-30 летних девушек. Еще одна тенденция – рост числа осужденных за невыплату алиментов в пользу детей. Эта категория не задерживается – сроки их нахождения в неволе от двух до четырёх месяцев, изредка – шесть. Многие, освободившись, вновь попадают к нам. Эта группа является самой опасной, – оглядываясь на женщину с обезображенным лицом, заметил «мистер галантность», как его мягко окрестила, пряча глаза, всё та же утончённая «Золушка» в скромном, почти монашеском одеянии. – Они пускают в ход когти, когда их доводят до крайности. За каждую такую выходку нарушителя ждёт ШИЗО, но девушек с малыми сроками это не останавливает. Мы вынуждены проводить политику запугивания, чтобы избежать беспорядков и бунтов. К счастью, к вашему визиту мы усилили охрану и полностью расчистили северный блок, с которого вы, скорей всего, и приступите к съёмкам.
Несмотря на все старания администрации, работа шла тяжело. Режиссёр заставлял переснимать одно и то же шесть раз, заверяя, что «сейчас точно получится».
К вечеру почти половина отснятого материала покоилась в сырых картонных коробках. «Всё брак, выносите на улицу», – подливал масла в огонь помощник Боброва, Лыков, но наружу никто не спешил, опасаясь огромных рыхлых облаков, отравленных чернильными кляксами. Молнии, пронзая обильно повалившую изморось, всё ближе подбирались к баракам, превращая производственные зоны в полигон для демонстрации силы. Актёры, выйдя на дымовые процедуры, щупали взорами неказистые крыши строений и брошенные участки земли, исполосованные колючей проволокой. Вдалеке, за пределами колонии, едва угадывались короба склепов и великаны-кресты, покорно склонённые к ограждению кладбища.
– Ну и панорама здесь. Ужасы только снимать, – раздался низкий голос одной из актрис в грубой тюремной робе, пошитой специально для съёмок.
К перекурщикам вышел Бобров.
– Скоро закончим, – успокоил он, морщась от дыма.
Невидимая сила пропорола пространство божьим гвоздём, образовав страшные трещины. Они принялись кроить губительную мрачную синь на осколки, грозящие вот-вот посыпаться на беззащитных людей с привычкой смотреть в глаза смерти. Или же не смотреть, но молиться, закрывая глаза перед самым страшным, роковым ударом судьбы.
– Видите? – с энтузиазмом воззвал режиссёр к испуганным грохотом дамам. – С этой сцены и начнём экскурсию по тюрьме.
После так называемой экскурсии – когда камера, словно призрак, пронеслась через ворота КПП над залитыми дождём дощатыми переходами к центральному сооружению из красного, местами обугленного кирпича, поднялась, следуя за начальником отряда к заключённым, и притворилась одной из них, приступили к ключевому эпизоду.
«Что вы можете сказать о Елене?» – допытывался у смуглолицей тихони мужчина с задатками начинающего режиссера. По сюжету он влюбился в наркокурьерку. Сокамерницы о ней отзывались с неохотой, поэтому «режиссёр», подозревая неладное, едва справлялся с видеокамерой, на которую снимал серых как мыши девиц. «Да ничего особенного, в первый же месяц узнала, что в коллективе верховодит Иуда. Она сдавала нас с потрохами, но её отчего-то побаивались, я думаю, её покровителей или богатеньких клиентов. Терпение лопнуло в прошлую пятницу, когда мы решили устроить ей «тёмную». «И в тот же день она бесследно исчезла?». Холодный взгляд мулатки обжёг дознавателя. «Её выкрали, потравив сонным зельем половину охраны».
– Всё, стоп! – проговорил неудовлетворённо Бобров. – Исчезновение этой дамочки не получится снять. В аренде вертолёта, что мы собирались задействовать, отказали. Я планирую воспользоваться рядом псевдодокументальных кадров. У кого-нибудь есть возражения?
Светотехники, выждав минуту, потушили белые полотна экранов и приступили к сматыванию змеевидных кабелей. Глядя на их усердную работу, вся творческая группа вместе с актёрами потянулась на выход. Переступая через ползучих гадов, к Боброву направился мнимый режиссер с пустышкой-камерой. Выглядел он болезненно.
– Нездоровится? – поинтересовался Бобров.
– Ерунда. На меня плохо действуют тюремные стены. Как-то здесь душно, тоскливо, знаешь ли…
– Не привирай, и не льсти себе, Слава, – на тебе же лица нет! Доберёмся до гостиницы, прими антибиотики и ложись спать. У тебя завтра – заслуженный выходной.
– Я что, один там останусь?
– Почему же один? Тебе составит компанию наркокурьерка. Можешь не волноваться, – поспешил успокоить Бобров, – с ней всё в порядке: отделалась парой царапин и синяков.
В погоне за натуралистичностью Лыков выгнал девушек-заключённых под проливной дождь, заставил их избивать наркокурьерку, и той это едва не стоило жизни. «Она не тянет на них! – объяснял свои действия второй режиссёр, обводя пальцем обитательниц исправительного учреждения и останавливая его на торговке наркотиками. – Её сокамерницы встали на путь исправления, а наша актриса всё ещё остаётся убийцей с воли. И потом, её выходки смиренно терпят, опасаясь каких-то там покровителей, иначе её давно бы прижали к ногтю! В тюрьме себя так не ведут!».
На Елену было больно смотреть: спутанные грязные волосы, блеклое лицо с рассечённой губой и угли-глаза с немым вопросом: «За что?». Её заступник выглядел не лучше – извалявшись в грязи, он походил на бомжеватого ветерана войны. «Мне кажется, ты слишком увлёкся достоверными кадрами», – говорил, утираясь, Бобров. «Я лишь хотел показать тебе разницу, чтобы было с чем сравнивать», – пожимая плечами, ушёл от ответа его тёзка, Сергей.
* * *
Будильник запнулся при первом трезвоне от того, что Бобров отправил его кувыркаться под стол. Загнав резкое словцо под подушку, он с неохотой поднялся. Не найдя тапочек, босой прошлёпал к телефону, хрипло пробурчал что-то в трубку. Вместо привычного «собирайтесь» вышло растянутое по слогам «убирайтесь». На другом конце провода спорить не стали и повесили трубку. «Надо доверять второму режиссеру, это единственный человек, который видит картину в целом. У него такая профессия: он должен уметь выжимать из людей всё без остатка».
– Скверное, но необходимое качество, – проворчал, зевая Бобров.
«С другой стороны, чтобы снять первоклассный фильм, душительство необходимо. Это лучше, чем просто орать». «Да что ты знаешь об этом? Ты ведь не превышаешь на помощников голоса», – вступил с собой в спор режиссёр. «Зато на съёмках тишина и покой, почти семейная идиллия». Кстати, вот о семье…
Бобров спустился в холл к администратору и попросил найти способ связаться с Москвой.
– Простите, но у нас только местная связь, – дежурно улыбнулась женщина в накрахмаленном переднике. – Как совет, найдите солдатиков, что подрядили обеспечивать вас всем необходимым.
Поиски ни к чему не привели. Лучше бы он помог собраться коллегам. Они сейчас стаскивали вещи на первый этаж. Он же мерил шагами площадку около входа, впиваясь взглядом в залитый солнцем горный пейзаж, хорошо просматриваемый через стеклянные двери. На его фоне джипы, буханки-уазики, мини-автобус и даже увешенный антеннами военный Камаз выглядели почти что игрушечными. Колонна полнилась всё новыми автомобилями, в основном, легковушками с местными жителями, согласившимися сниматься в массовке. Предстояло запечатлеть всего одну сцену, так что киношники рассчитывали вернуться часам к четырём и отпраздновать день рождения Потапова – актёр второго плана вместе с солдатами ещё рано утром укатил в ближайший аул. «Неужели, чтобы накрыть стол, он решил сорвать всё, что мы запланировали?» – горячился обычно спокойный и доброжелательный режиссёр.
К нынешним съёмкам Бобров готовился тщательно. Знал, что либо это будет победа, либо полное поражение. Сниматься не хотел в принципе – собственное существование в кадре казалось фальшивым. Но отец – видный кинорежиссёр – уговорил его не зарывать талант в землю. «Ты можешь оставаться автором сценария, режиссером и одновременно играть одну из ролей». «То есть как кофе в пакетике – три в одном?». «Ты взялся за серьёзное кино, – продолжал невозмутимо отец. – Философско-мистическая притча о жизни двух друзей. Романтики, путешественники, авантюристы… Прекрасно! На таких всегда клюёт зритель. Только прошу, убери мистику, если не хочешь испортить картину». «Вы собираетесь снимать «другое кино»? – выспрашивали в тот же день у Сергея корреспонденты. – Ваш отец…». «Я его уважаю и очень люблю, но у меня собственный взгляд на вещи и да – я не артист, так что эта роль, надеюсь, последняя».
– Серёжа, идёшь? – поторапливала его кудрявая девушка с выразительным, очень красивым лицом. Она никогда не носила платья, предпочитая брюки, майки и свитера из секонд-хенда. Возможно, поэтому её не воспринимали всерьёз, называя шутливо Хлопушкой. Собственно, работа у неё состояла в том, чтобы щёлкать нехитрым крокодилоподобным приспособлением и называть номер дубля. По совместительству она выполняла мелкие поручения, вроде «подай-принеси».
Бобров, поглощённый размышлениями о фильме, отце и дотошных корреспондентах, не реагировал на вопросы, стараясь выйти на связь с любимой женой, Оксаной. Телефон, похожий на военную рацию, работал с переменным успехом и напрашивался на то, чтобы его сбросили с какой-нибудь верхотуры.
– Все ждут только тебя.
– На самом деле, нас троих, – поправил Хлопушку один из техников, вынося чемоданы и делая знак начальнику, что всё, хотя и с запозданием, выполнено.
Бобров ещё раз проверил обвес военных штанов: ножик, компас, фонарик, походная фляжка и телефон выстроились на ремне по ранжиру, окольцевав его бронежилетом из железа и пластика. Куча всяческой мелочёвки, вроде зажигалки и ниток заполнили трюмы карманов. При ходьбе всё это перекатывалось, как в кузове мусоровоза. «Оделся как на военные сборы» – укорил себя режиссёр, чувствуя необъяснимую тревогу.
* * *
В пути сценарий изрядно распух, приняв разлинованных собратьев с расширенными диалогами. Тетрадные листы чувствовали себя неуютно в гостях у машинописных страниц – всё время падали под ноги водителю. Неотрывно глядя на дорогу, он штамповал их канцелярской пятой и сокрушался по всякому, даже самому незначительному поводу:
– Представляешь, на выезде со стоянки повис на бугре. А глушитель видел? Чуть с корнем не вырвал! Пришлось искать новые хомуты. Хорошо, что собирались целую вечность, – успел сгонять в магазин и обратно.
Водитель, осознав, что режиссёру всё это не интересно, воззрился на машины сопровождения.
– Чего они тащатся, как улитки?! – не выдержал он и нажал на клаксон, мстительно добавив: – Я их протараню к чертям!
– Вот так говорят люди с малым словарным запасом, – заметил, отрываясь от записей Бобров. – Необходимо его расширять, выходить за рамки водительской темы. У меня вот в «Братишке» есть сцена…
– Уж больно кудрявая! – заметил бородач, грозя прострелить шины гаишникам. – Другой бы остановился и высадил парня с обрезом на обочине мёртвой дороги.
– На войне понятия «друг» и «враг» чётко очерчены, известна цена человеческой жизни, а в мирное время за одно бранное слово могут покалечить или убить. И водитель в тельняшке, скорей всего, это знал. Он чувствовал, что перед ним человек со словом закона, справедливости, что ли…
– А сам-то служил?
– Только в кино, – пожал плечами Бобров.
* * *
По прибытии на место съёмок решили сделать несколько кадров со склонов, где ютились жилища местных жителей. Кинематографисты, не привыкшие к перепадам температуры, давления и ощутимым физическим нагрузкам, то и дело останавливались и бросали баулы с техникой на каменистые проплешины гор. Бобров в такие минуты кругами ходил вокруг измотанного персонала и поглядывал на окрестности, одобрительно кивая в такт музыкальным аранжировкам для фильма, беспрестанно крутившимся в миниатюрных наушниках. Кармадонское ущелье выглядело даже лучше, чем ему обещали. Нетронутая человеком земля завораживала живописными долинами, горбатыми сопками и целебными водами.
Набредая на тугие струи, мощные, как сжатый кулак, и холодные, будто промороженная сталь, группа пила из них жадно, не в силах оторваться.
– Смотри, ещё один ключ, – обрадовано воскликнул тучный мужчина и, удивительно быстро перебирая ногами, направился к крохотному фонтанчику.
– Тебе, Василий, везёт, идёшь почти налегке, – заметил Бобров.
На восхождение помимо него отправилось четверо: второй режиссер Сергей Лыков, оператор-постановщик Петр Ильин, директор картины Василий Денисов и незаменимая тихоня − Хлопушка. От навязчивого омоновского сопровождения отказались, хотя это было непросто.
– Вечно путаются под ногами, – сетовал Ильин.
– В горах всякое может случиться, – нагнетала страху Хлопушка. – Люди бесследно исчезают или их находят, но уже мёртвыми…
– Молчи, женщина! Накаркаешь ещё! – прикрикнул на неё толстяк. По его грозному виду не трудно было догадаться, что всё его недовольство – лишь ширма, камуфляж, за которым прятался пугливый и всем недовольный человек.
– Ты с ней помягче, – попросил Бобров, с двойным усердием закручивая колпачок фляжки.
– А что я такого сказал? – удивился Денисов.
– Не слова приносят беду, а направленная как остриё ножа мысль. Ты на неё посмотрел – будто проклял. Что до сопровождения, – Бобров повернулся к Ильину, – ты забываешь о технике безопасности, об элементарных вещах, которыми полны горы. Не хочу читать лекцию – не для того собрались, но запомните – горы не прощают ошибок.
– Это каких же? – удивился директор.
– Да хотя бы того, что мы не взяли воды, – режиссёр потряс только что наполненной фляжкой и, подхватив увесистую сумку, отправился к облюбованной точке на гребне холма.
Перед ними развернулась эпохальная картина ярко-зелёного ущелья с еле заметной дорогой внизу, где рысцой бегали кони и суетились киношники. Гаишники и омоновцы бродили вокруг – благо твердь прогулкам способствовала. А вот наверху скудная растительность, щедро разбавленная булыжниками, мешала уверенно стоять на ногах. Боброву приходилось продвигаться небольшими шажками и следить за тем, чтобы не сорваться вниз, прямиком к Потапову. Его машина, пугая четвероногих скакунов, остановилась возле артистов конного театра. Поторапливая коллег, то и дело хлебавших воду из мини-бутылочек, Потапов сыпал указаниями или советами – разобрать его речь не представлялось возможным.
– Всю дорогу спал пьяный в автобусе, чуть нас под штраф не подвёл, а теперь, глядите, ожил – бегает, как заведённый. Чего он там паникует? Потап! – голос Боброва, непривычно громкий и раскатистый, разнёсся над ущельем, и некоторое время висел над их головами, точно пришпиленный к облакам.
– Не слышит он тебя, – буркнул Лыков и вонзил в каменистое крошево видеокамеру, – давай снимать, пока погода потворствует.
Бобров наладил колеблемое ветром светоотражающее полотно, похожее на уменьшенный парус самодельного судна. Привёл в порядок арбузы-прожекторы и воодушевлённо повёл рукой в сторону буйных коней:
– Животных зритель должен услышать, почувствовать, прежде чем увидеть в первозданной красе, – он развернулся к солнцу, зажмурился и добавил: – Поехали…
Один из актёров внизу как по команде заголосил.
– Ну как тут работать? – протянул раздражённо директор, поведя щекой так, будто пытался преодолеть судорогу. – Выгоним его из фильма?
– Ты что, Василий… – подал голос оператор.
– Снимай! – настоял грозно Бобров.
Работа шла тяжело. Небо укрылось серыми тучами. Так что когда спустились, успели отснять всего одну сцену, где из армии в аул возвращался Ильдар – тот самый голосистый актёр в нарядной форме, в орденах и медалях. Сцена вызвала у директора тёплые чувства. В знак примирения он предложил Ильдару потаповского коньячку, но тот наотрез отказался, с трудом сдерживая рвотные рефлексы от сырого мяса змеи, которое по своей же инициативе отведал, придерживаясь сценария. Как назло его ещё и искусала собака, так что настроение у Ильдара было подпорчено, что впрочем, не мешало ему выглядеть доброжелательным.
– Как знаешь, – фыркнул директор картины и отправился к имениннику. Тот перебирал содержимое багажника, бережно укутывая глиняные бутылки в промасленное одеяло, словно реликвии.
– На всех хватит! – заверял поддатый актёр, демонстрируя запасы спиртного. – Ну что, я – к себе, всё подготовлю?
– Погодь!
Потапов, заметив суровое лицо директора, захлопнул багажник. Улыбку как ветром сдуло.
– Я просто хвастался.
– И шут с ним! Всё равно съёмкам – конец. С тобой двинем. И Хлопушку бери. У неё что-то с ногой. Кажется, подвернула.
Где-то в горах прогремел выстрел. Чёрные кудряшки выпали из-под вязаной шапочки Хлопушки. Она обернулась к директору с немым вопросом: «Что это было?». Денисов, пожав плечами, открыл для неё дверь. Спустился взглядом до отворота пальто, когда она садилась в машину. Из-под него выглядывал несуразный мужской свитер. «Ты его у кого одолжила?» – хотел схохмить развязный после выпитого мужчина, но промолчал, встретив грозный взгляд Сергея Боброва.
– Поехали, – скомандовал зло Денисов.
– Постойте, а я…
С минуту режиссёр стоял, раскрыв рот и жадно дыша пылью, провожал взглядом машину. А ведь мог ворваться в один из грузовиков размером с пожарную каланчу и двинуть следом. Подрезать легковушку, выбросить из неё директора и объяснить, что подобные выкрутасы в дальнейшем будут наказываться. Наверное, так мог бы сделать его персонаж, Саша, ради встречи с Ильдаром, который прострелил ему обе ноги и бросил подыхать в зловонную яму. Бобров впервые использовал в этой сцене псевдодокументальные кадры. Другой возможности объяснить зрителю, каким образом мальчик-бродяжка вытаскивает из ямы взрослого человека, не нашлось. В привычную канву Бобров вплетал новые для себя элементы – фантастические, сказочные, философские, не зная, что в итоге получится – притянутая за уши мистика, которую можно будет крутить только дома на белой простынке, или шедевр, доступный для понимания избранным. «В таком случае простыня, не выдержав метаний световых пятен, порвётся», – хмыкнул Бобров и знобко поёжился.
– Давайте уже паковаться и ехать в гостиницу, – предложил режиссёр, поворачиваясь к Лыкову. – Я не собираюсь здесь ночевать.
– Сергей Викторович, – обратилась к режиссёру одна из актрис. – Там кони, – она указала пальцем в сторону низины, – будто сбесились!
В пойме, меся грязь копытами, действительно шарахались жеребцы. Взмыленные наездники тщетно старались успокоить животных, но те с диким храпом вставали на дыбы, грозя их затоптать.
– И ведь только что были спокойные, – сокрушался осетин в броской черкеске с меховым отворотом.
– Что-то чувствуют, то, что нам знать не дано, – предположил режиссёр и ласково позвал к себе ближайшего скакуна. Жеребец то ли устав от нападок актёров, то ли смирившись с тем, что все его усилия тщетны, прошествовал к Боброву с таким видом, будто признал в нём дрессировщика.
– Вот те на! – удивлённо хохотнул осетин в редкую клочкообразную бороду. – Может, вы и у нас согласитесь работать?
– Смотря сколько предложите, – уклончиво ответил Бобров.
* * *
Первые машины, большие и неповоротливые, тронулись с места незадолго до первых капель дождя, принесённых резкими порывами ветра. Следом за ними увязался автобус, с которого Бобров спрыгнул в последний момент, увидев, как из багажного отделения лыковского джипа высыпается съёмочное оборудование.
– Помощь нужна, командир?
Сергей Лыков – рослый, немного сутулый крепыш с привычкой прятать сигарету в кулак и при этом сворачиваться над ней как эмбрион, встретился Боброву на задворках Москвы, где кучковались брошенные и всеми забытые ветераны афганской войны. Он угодил в бригаду спецназа, в которую входил «мусульманский батальон», что в 1979 году брал дворец Амина, – в нём служили в основном таджики и узбеки. «Захватить дворец и ликвидировать их диктатора было непросто, – вспоминал как-то он, – до сих пор некоторые участники тех событий считают операцию чистой воды авантюрой. И я, кстати, тоже, хотя в ней не участвовал. На вопрос «страшно ли было» признаюсь, – из кабины машины войны не видно. Только слышен рев мотора и пули, что щекочут доспехи, развешенные на броне. А вот когда выходишь наружу и топчешь чужую песчаную землю с риском подорваться на минах-ловушках, при каждом шорохе залегаешь пластом, прячась за камни, разбиваемые врагом из крупнокалиберных орудий, осознаешь, что живыми вернутся не все».
Проработав какое-то время у Боброва начальником безопасности, Лыков бесследно исчез. Но через год появился – счастливый, в компании молоденькой девушки. В руках он теребил «корочки» театрального вуза. «Не знал, что ты обучался крутить кинокамерой», – удивился при встрече Бобров. «А ты думал, я только головы мастер откручивать? – ухмыльнулся Лыков, сторонясь своей пассии – видимо, чтобы не напугать армейскими подвигами. – Возьмёшь меня снова к себе? Только на этот раз режиссёром?». У Лыкова отлично получались военные кадры, так что они быстро сработались.
– По пути в Кармадонское ущелье ты обмолвился, что хотел посетить Ханкалу. Это как-то связано со сбитым в августе Ми-26? – спросил, помогая с пожитками, Бобров.
Лицо командира окрасилось красным. Багряный рубец, исчезающий за воротом куртки, поразительно напоминал ту самую молнию, что расколола небо над женской колонией.
– В Чечне служат ребята из моего отделения – те, кто уцелел в Афганистане. Когда я узнал о сбитой вертушке, сразу смекнул, что в ней могли оказаться мои боевые товарищи.
– Неужели им одной войны не хватило?
Тяжёлый взгляд обжёг Боброва.
Разговор потонул в оглушительном грохоте. Словно гигантский спрут, он охватил ущелье со стороны ледника Колка и двинулся к ним, сдавливая перепонки, будоража сердца и мозги, что отказывались верить в происходящее. Лыков, грубо запихнув водителя в кабину, приказал запускать двигатель. Машина, тряся боками, с пробуксовкой тронулась с места. Второй режиссёр раньше других сообразил, что их жизни угрожает смертельная опасность. Техники, словно полевые манекены с ногами, вросшими в камень, и руками-ветками таращились на источник шума. Работа их встала. Коробки, ящики, прожектора, лестницы остались лежать на закруглённом грязно-сером участке земли. Пятак с заходом солнца окончательно потерял краски, потух как прожектор под ногами одного из «манекенов». «Это война? Испытания? Река, слышится шум воды…» – говорили они, перебивая друг друга. Происходящее казалось грандиозным шоу, неким вариантом телепередачи «Последний герой», где алчный расчет пожрать лучших участников разбивался об жёсткие, наполненные драматизмом слова ведущего: «Вы все здесь умрёте, если не начнете держаться друг за дружку». Но, как и в случае с «героем», единения не было и в помине: кто-то пытался растормошить оболваненных техников, кто-то заводил двигатель автомобиля и призывал всех ехать за Лыковым, а кто-то просто метался среди съёмочного реквизита.
Бобров вовремя нагнав джип, влетел внутрь, едва не попав под колёса, и сразу же повалился на сдвоенное пассажирское сидение. Лыков пизанской башней высился над водителем и что-то ему объяснял, тот отмахивался и орал, как резанный. Транспорт нещадно трясло и раскачивало, так что Боброва подкидывало под самую крышу. «Пизанская башня», наполучав тумаков, опасно накренилась, но всё ещё продолжала стоять, заваленная со всех сторон железками, чемоданами и коробками. «За борт всё лишнее» – горячился Бобров, изображая из себя экскаватор.
Мимо галопом промчались кони, едва не наскочив на капот, – комья грязи полетели в лобовое стекло, горячее ржание можно было почувствовать на расстоянии. Последним высочил поджарый рысак с полуживым Ильдаром. Мужчину кидало из стороны в строну. От ужаса и боли он вопил, не в силах освободиться от поводьев.
– Ильдар! – выкрикнул, едва не вылетев из машины Бобров.
– Не ори, догоним, – пообещал водитель, активно орудуя ручкой переключения передач в виде черепа.
Но когда они прибавили газу, рысак взял в сторону штольни, куда бежало пятеро кинематографистов. Встав на дыбы, конь уперся в крутой каменистый подъём. Ильдар мешком повалился на землю. Киношники, что бежали к укрытию, остановились.
– Захотели спасти его, дурни! – сокрушался водитель, круто выворачивая баранку. – Эти пещеры не имеют выхода наружу. Дохлый номер там прятаться. Но с другой стороны…
– Даже не думай! К воротам рули, к туннелю! – почти рычал Лыков, реагируя на малейший крен их четырёхколёсной посудины. – Правее давай! Осторожнее! Смотри, сейчас врежемся!
Гружёный под завязку автобус, подчиняясь неведомой силе, вдруг встал на дыбы и перевернулся, преградив им дорогу.
«Это конец», – только и успел подумать Бобров.