Алексей МАНАЕВ 
Алексей МАНАЕВ
У ТЕРКИНА В ПЛЕНУ
Литература и правда жизни
Всякий раз, перечитывая «Василия Теркина», автору которого, Александру Твардовскому, совсем недавно исполнилось 110 лет со дня рождения, все чаще и чаще вспоминаю крохотную новеллу О'Генри, которая в одних сборниках называется «Последний лист», в других более жалостливо – «Последний листок». Связаны воспоминания с веяниями, появившимися в отечественной литературе в постсоветское время. Они – не анализ практики, не наблюдения или пожелания. Они требование, своеобразный литературный катехизис. Война в романах и повестях, в стихах и поэмах, безапелляционно наставляют нас, должна соответствовать правде жизни. А это человеческая кровь на снегу, пока она яркая и пока ещё льётся. Это брошенные до весны солдатские трупы. Это шаги во весь рост, с открытыми глазами – навстречу смерти. Это клочья шершавой солдатской шинели со сгустками крови и кишок, висящие на сучьях и ветках деревьев. Это розовая пена в дыре около ключицы – у солдата оторвана вся нижняя челюсть и гортань. Это кирзовый сапог, наполненный розовым месивом. Это кровавые брызги в лицо – разорванного снарядом солдата. Это нечеловеческие условия пребывания в живом состоянии на передовой, под градом осколков и пуль. Это беспардонная матерщина, оскорбления и угрозы со стороны штабных «фронтовиков» и «окопников».
Таковы они, литературные святцы ряда нынешних и относительно недавно покинувших мир тружеников пера, отнюдь не замыкавших стройные ряды обитателей Парнаса. Поборником такой правды о войне, особенно на закате своих дней, рьяно выступал Герой Социалистического Труда, лауреат двух государственных премий СССР Виктор Астафьев: «Ничего грязнее, жёстче, кровавее, натуралистичнее прошедшей войны на свете не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать… Носом, как котят слепых, тыкать в нагаженное место, в кровь, в гной, в слёзы, иначе ничего от нашего брата не добьёшься». С практикой установки фронтовика идут рука об руку: «Мухота, воронье, крысы справляли на берегу свой пир. Вороны выклёвывали у утопленников глаза, обожрались человечиной и, удобно усевшись, дремали на плавающих мертвецах…». (В.Астафьев «Прокляты и убиты»). С мэтром солидарна Нобелевский лауреат по литературе Светлана Алексиевич, изложившая своё кредо в сочинении «У войны не женское лицо». Для неё чем больше страдания, тем больше «правды жизни». Все чаще и чаще с этой меркой подходят и к художественным фильмам. В частности, к киноленте Леонида Быкова «В бой идут старики» – не то, мол, нет войны, имитация.
Будет ли через полвека пользоваться спросом и авторитетом в читательской среде роман Астафьева «Прокляты и убиты» и творения Алексиевич, оценённые Нобелевской премией, где кровавое месиво клоками висит на каждой странице, – большой вопрос. А написанный 75 лет назад «Василий Теркин» до сих пор востребован, как, впрочем, и знаменитый фильм Быкова. Загадка? Загадка, сродни улыбке Моны Лизы – вечно меняющейся и вечно ускользающей. Попытки загнать поэму в жанровое стойло, назвав её эпическим полотном и тем самым объяснив популярность, мало что дают. Дело, в конечном счёте, не в жанре, не в количестве страниц и масштабности поэтического или беллетристического исследования. Порой несколько строк (например, «Я только раз видала рукопашный» Юлии Друниной) воистину томов премногих тяжелей.
Выходит, востребованность «Книги про бойца» как раз и объясняется тем, что написана она вопреки лекалам некоторых литературных эстетов. По крайней мере, очевидно: главный герой – Теркин – далеко не супермен, не богатырь сродни Ильи Муромцу. Поэт пишет без обиняков, что «парень сам собой он обыкновенный», что «красотою наделён не был он отменной», ростом же «не высок, не то чтоб мал». Перед нами человек «не тот, что в сказке – беззаботный великан, а в походной запояске, человек простой закваски, что в бою не чужд опаски». Иными словами, по физическим данным не один из многих, не Джеймс Бонд, не рыцарь без страха и упрёка, а, пожалуй, такой, как все. И это – очень важная особенность поэмы.
А теперь о поведении Теркина на фронте. Присмотревшись, обнаруживаем, что Твардовский, будто предвосхищая призывы нынешней литературной знати и как бы дразня её, поступает ровным счётом наоборот. Солдатские перипетии не обойдены стороной. Они сопровождают всю поэму. Мы видим, как «…Столбом поставил воду /Вдруг снаряд. Понтоны – в ряд. /Густо было там народу – /Наших стриженых ребят.../И увиделось впервые, /Не забудется оно: /Люди тёплые, живые /Шли на дно, на дно, на дно...». Мы нутром чувствуем состояние бойца, переживающего очередной артиллерийский «сабантуй»: «Ты лежишь ничком, парнишка, /Двадцати неполных лет, /Вот сейчас тебе и крышка, /Вот тебя уже и нет».
Но Твардовский ограничивает батальные сцены несколькими штрихами, не разворачивает кадры в масштабное полотно. И без того ясно – любая война далека от пасторальных картин, война с фашистскими завоевателями – тем более. Даже в самых острых ситуациях мы не найдём астафьевского выклёвывания убиенным глаз. Тыкать читателей, как котят, «в нагаженное место, в кровь, в гной, в слёзы», на взгляд автора, который целиком разделяю, бессмысленно. Во-первых, рядовой фронтовик – советский солдат – в них не повинен. Для него война – не мать родна и даже не сварливая тёща, а стихийное бедствие, апокалипсис. Во-вторых, стоит помнить о том, что поэма написана во время тяжелейшего испытания для всей страны, для всего народа. Тыкание в «нагаженное место», в определённой дозе уместное, может быть, в послевоенное время, вряд ли поднимало бы боевой дух бойцов. Между тем, автор «Мечтал о сущем чуде: /Чтоб от выдумки моей, /На войне живущим людям /Было, может быть, теплей…».
Запомним это. Поэт избегает «натурализации» боёв, не стремится огорошить нас жёсткими и жестокими зарисовками с натуры. Он показывает нутро войны изнутри человеческого естества – души. С этой точки зрения кровь и пот на поле брани – фронтовая правда, возможно, и не самая страшная. С ней смиряются, понимая, что война без жертв, без пота и крови не обходится. Куда страшнее жутких сцен живущее внутри тебя, распирающее твоё естество понимание того, что враг цинично попрал всё, что тебе дорого и свято, что носишь в себе с пелёнок, с младых ногтей. Это невыносимо, не чувствовать себя на родной земле хозяином, оставляя её пядь за пядью. Это чудовищно – пробираться к родному дому, к жене и детям, которые тебя не узнают, так, будто тать крадётся к наживе, и вороватой украдкой покидать семейное гнездо, переночевав и нарубив дров. Ты уйдёшь, а дети останутся и, возможно, уже завтра-послезавтра будут ходить сторонкой, боком, по улочке своей, потому что оккупанты прикажут: «жить живи, дышать не смей». Это убийственно, пройдя тысячи километров к родному порогу, освобождённому от немцев, обнаружить вместо деревни пепелище. Остался служивый «достоверный сирота». Примостившись на краю сухой канавы, боец «С горькой, детской дрожью рта, /Плакал, сидя с ложкой в правой, /С хлебом в левой, – сирота. /Плакал, может быть, о сыне, /О жене, о чём ином, /О себе, что знал: отныне /Плакать некому о нём».
И возникает вопрос к этому самозванцу, который хозяйничает в твоём доме, издеваясь над стариками, женщинами и детьми: «Кто ты есть, /Что должны тебе в России /Подавать мы пить и есть?.. /Кто ж ты есть? Мне толку нету, /Чей ты сын и чей отец. /Человек по всем приметам, – /Человек ты? Нет. Подлец!».
И рождается, с каждым днём крепнет понимание: освободиться от диктата подлеца можно одним путём – через войну, через схватку с врагом, через победу. Поэтому «Книга про бойца» – не описание войны как таковой. Этой стремление проследить рождение подвига на войне, стремление одновременно указать путь к нему и объяснить его. Кажется мне, что Твардовский во имя главной цели осознанно обошёл стороной битву под Москвой, Сталинградскую и Курскую битвы, другие «громкие» операции. Потому что держать фронт надо было везде – и в безымянном болотце, и на речной переправе, и у заштатного сельца Борки. Тут у каждого – свой Сталинград и Курск. Солдат воюет не во имя заморских пляжей и блюд с омарами. А за то, «Чтобы с лаской, хоть не детской, /Вновь обнять старуху мать, /Не под проволокой немецкой /Нужно было проползать… /Чтоб сердечным разговором /С земляками встретить день – /Не нужда была, как вору, /Под стеною прятать тень».
Иными словами, идти в бой за Родину, которую терять «никак нельзя». Поэт не утверждает, будто это лёгкая прогулка. Не однажды рефреном звучит: «Страшный бой идёт, кровавый, /Смертный бой не ради славы, /Ради жизни на земле».
Дилеммы тут нет. Лично тебе доверен факел жизни, лично ты за него ответственен, и лично тебе его нести по полю, где господствуют большие и малые «сабантуи». Никто не даст гарантии, что страна, семья не потеряют тебя. Но это не жертва, это самопожертвование.
С другой стороны, поэт далёк от того, будто в бою воина непременно поджидает небытие. Твардовский говорит: посмотри на Тёркина. Он такой же, как ты, он одной крови с тобой. Он прошагал дорогами войны полстраны на Восток, и пол-Европы на запад, не однажды был ранен, и не однажды окружён. Тем не менее, именно он наблюдает, как из одной тюрьмы глухой «по домам идёт Европа, пух перин над ней пургой». Это не подарок судьбы. Это отвоёванное у судьбы право. Ах, что за воин, этот Теркин! Он расчётлив и одновременно беспечен. Он храбр до безрассудства и одновременно рассудочен. Он потешен, лукав и одновременно суров, твёрд, как кремень. Из племени тех, кто считает: «Пусть ты чёрт. Да наши черти /Всех чертей в сто раз чертей». Ну как не походить на него, как не брать с него пример?
Может быть, скажет иной читатель, в войну и нужны были заповеди Тёркина, а сейчас-то какой в них прок? А что, возражу я вам, разве сейчас нам не приходится решать дилемму – выходить ли на бой с обстоятельствами, с недругами за достоинство страны, семьи, за личное достоинство? И когда ты помнишь о Теркине, решать эту дилемму куда как проще. Да по сути её и нет. Потому что ты в строю избранных, в строю тех, кого слово Отечество приводит в трепет.
Твардовский вольно относился к жанровой принадлежности своего многолетнего труда, называя его то поэмой, то «Книгой про бойца», то повестью, то сказкой, и подчёркивал, что в любой ипостаси «Василия Теркина» он, автор, старался облегчить дороги победы солдату.
Мне больше по душе слово сказ. И тут самое время вспомнить заявленную в начале эссе новеллу О'Генри «Последний лист». В трущобах Нью-Йорка от воспаления лёгких умирала девушка. Врач сказал её знакомой, что лекарства бессильны, спасти несчастную может только одно – надо «заразить» её стремлением жить. Под окнами квартиры рос осыпающийся плющ, с каждым днём количество листьев на нем таяло, и больная решила, что последний лист будет последним днём её земного бытия. Шёл осенний дождь, разыгрался ветер, но лист каким-то чудом удерживался на плюще и день, и два, и три. Благодаря этому чуду больная постепенно начала приходить в себя. Когда она выздоровела, выяснилось: на плюще не настоящий, а нарисованный жившим этажом ниже старым художником-неудачником лист. Узнав о состоянии девочки от знакомой, живописец, таким образом решил помочь ей. Прикрепляя лист к дереву, художник промок, заболел воспалением лёгких и из больницы не вернулся.
Когда перечитываю новеллу О'Генри, невольно думаю о великом предназначении искусства вообще и литературы в частности. Она в том, чтобы не заместить реальную жизнь благостными идиллическими картинами, иллюзорными представлениями, навязчивыми фантасмагориями. Она в том, чтобы вызвать жажду к жизни в «натуральном» её обличии, пробудить надежду на достойную жизнь, уверовать в её возможность не в качестве манны небесной или милостыни, а в качестве личной победы над обстоятельствами. Может быть, этой способностью вдыхать жажду жизни в читателя и дорога нам «Книга про бойца»?