Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ПОРЦИЯ. Повесть

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ПОРЦИЯ

Повесть

Нине Штадлер,
безвременно ушедшей от нас…

1.

Водитель Вадик, которого хозяин Иван Сергеевич Имбирёв в шутку звал «вадителем водиком» встал перед нравственной дилеммой: псино оберегая хозяйское добро, Вадик-Водик без колебаний вытряхнул бы из автомобиля грязного вонючего бомжа. Мотивируя это высокими мотивами «частной собственности» и более прозаической – пачкотней салона.

Но, хотя бомж и пачкал салон хозяйского авто – он был ребёнком. Не то, чтобы через это он меньше грязи приволок, но… И даже не старшеклассником, хотя в таких обносках дети обычно в школе не учатся…

Теперь-то в школе вообще никто не учится, потому что лето. Небесные оттенки выгорели до невидимости, до белизны. Носятся между белыми утёсами накалившихся многоэтажек стайки стрижей.

Отекают ближе к скверу дымкой жара, как бестелесная солнечная пыль, скрадывающая точность всех линий вуаль лета. Обычный день. Ничего не сулил, и тут вдруг «на тебе»: мальчонка, как драный кот на валерьянку, выпрыгнул чёртиком из ниоткуда, и – без спросу! – на хозяйское место, на задний «диванчик»…

Обычно такие дети матерятся так же грязно, как и одеваются, и выделываются асоциально. Но этот был бледен до чистоты чумазого лица и очень напуган. И бормотал совершенно прилично, как ребёнок из хорошей семьи:

– Дяденька, не выдай! Дяденька, не отдавай меня им… Пожалей, не отдавай, они резать будут…

– Какого хре… – начал было Вадик-Водик, но осёкся двойным появлением. С одного угла в периферийное поле зрения вошёл хозяин, Иван Сергеевич. С другого, точнее, изза другого, уличного, вырулил полицейский микроавтобус. Нетрудно было понять две вещи. И то, что Имбирёв дела закончил, за какими приезжали. И то, что высыпавшие горохом полицаи в наличных балаклавах, с укороченными автоматами, в чёрных робах «особого назначения» – по душу малолетнего бомжа…

– Не выдавай, дяденька! – совсем уж истерически завизжал малолетка, вжимаясь в оббитую кожей изнутри дверцу имбирёвского «Хундая», противоположную открытой. – Не отдавай! Они убивают! Они меня убьют…

– Да с чего ты взял?! – рассердился Вадик, и попытался выволочь мальца из машины. – Чего ты там наделал, если за тобой опергруппа гоняется?!

– Они меня резать будут! – выл мальчик-бродяжка, и по лицу его, прокладывая бороздки в грязи, текли крупные, искренние слёзы. – Они зарежут… Не отдавай, дяденька…

Один из полицаев, слишком уж серьёзный с точки зрения экипировки для охоты за беспризорниками, подошёл к Вадику. На груди, на брезентовом ремне, стволом вверх сизо отливал в лучах яркого Солнца «калаш». Судя по погонам – лейтенант полиции. И, видимо, в «группе захвата» старший.

– Вы за ним? – со страхом и одновременно с надеждой спросил Вадик. Ему не улыбалось тащить из салона за шкирку царапающееся и кусающееся отродье теплотрассы. Пусть лейтенант сам… Только пусть обивку бережёт – частная собственность!

– Это малолетний преступник! – объяснил лейтенант вставшему у него на пути толстяку Имбирёву. – Мы должны его задержать и доставить в дежурную часть…

– А что он натворил? – скучающе поинтересовался владелец пекарни «Имбiрный хлебЪ».

– Плохое. Вам не нужно. Тайна следствия.

Имбирёв не отступил ни на шаг. На лацкане дорогого пиджака сверкал депутатский значок Горсовета Кувы. В глазах же сверкнуло сомнение.

– А документы ваши, господин лейтенант, можно посмотреть?

– А вам зачем? – уже грубее тявкнул полицай.

– Обязаны предъявлять! Это я вам как законодатель говорю…

– Ничего я не обязан…

– А тогда я не знаю, кто вы такой…

– Ох, вашу мать… – досадливый полицай полез в нагрудный карман под нашитой планкой «полиция», достал удостоверение. В руки Имбирёву давать не стал, но показал в развёрнутом виде, чуть не ткнув в лицо.

– Ну, убедились?

– Не отдавайте меня им, дяденька… Они потрошат… – слезливо умолял беспризорник изнутри «Хундая».

– Я вас, господин лейтенант, не знаю… – развёл руками Имбирёв.

– Я в маске… – попытался объяснить служивый.

– Ну, глаза-то не в маске… А мне глаз, чтобы опознать, хватает обычно… И могу сказать точно, что раньше вас не встречал.

– Так! – Лейтенант терял терпение. – Вы препятствуете следственной группе задержать преступника! Немедленно отойдите в сторону, или…

Он выразительно боднул воздух своим короткостволом.

– Вот этого не советую! – улыбнулся Имбирёв, и как-то по-свойски, обыденно, взял «калаш» за ствол рукой, отвёл на сторону. – У меня депутатская неприкосновенность… А у моего водителя – вон что…

Вадик сообразил, пока начальство собачилось, – Вадик достал «беретту» и теперь держал «старшого» на мушке.

– Я задержу вас всех троих! – злобно выдохнул в ротовую розовую дырку «балаклавы» полицай. – Всех троих, и в дежурную часть, а там разберёмся…

– Неправильный ответ! – оскалился Имбирёв. И стало видно, что он не пухлый пекарь, каковым успешно притворялся, а матёрый хищник:

– Если бы вы были сотрудником нашей полиции, то должны были спросить: откуда у гражданского «беретта»? И по какому праву она в машине?

– Не путайте меня! – всё ещё пытался держать фасон лейтенант, но глазёнки его, хищные и злые, пойманно забегали.

Если бы он спросил, как положено, то Имбирёв бы объяснил, что у Вадика на руках не гангстерская «беретта». А её точная до неразличимости копия. «Атаман-М2» – пневматический пистолет, выполненный в Златоусте под «beretta 92FS». Эту копию, «на всякий случай», Имбирёв лично, легально, в салоне «Охота и рыбалка» приобрёл для водителя за 10 тысяч рубликов. «Атаман» стреляет больно, но не насмерть: маленькими металлическими шариками. Эти шарики застревают под кожей, их потом довольно противно извлекать пинцетом в травмпункте, но убить или серьёзно ранить такой игрушкой – надо сильно постараться. «И не Вадику, у которого руки из ж…» – добавлял обычно Имбирёв.

– Не нравитесь вы мне, господин лейтенант! – сознался Иван Сергеевич, щуря волчьи глаза.

– И вы мне не нравитесь… – совсем без уверенности в голосе начал было полицай.

Из окна пекарни показалась «заведующая шкафом» Вера Андреевна, у которой фамилию чаще всего заменяли фразой «всю жизнь на хлебопечке». Вера Андреевна выглядела совсем не страшно, скорее, наоборот, испуганно, и хлопала ресницами в типичной пролетарской бестолковости. Лицо и руки, как и репутация, запятнаны мукой на жизнь вперёд…

– Иван Сергеевич, что случилось? – заполошно выплеснула она через витиеватую решётку.

Свидетелей становилось всё больше, видимо, обретя через то какую-то надежду, мальчишка в машине стал верещать ещё громче и убедительнее:

– Не отдавайте меня им! Они детей воруют! На органы! Это не полиция, это ночные охотники!

– Да что же это… – начала было с обывательской бестолковостью в голосе «завшкафом», но Имбирёв скомандовал ей:

– Вера Андреевна, сигнализацию нажмите! Чтобы настоящие полицейские приехали…

– А мы, по-вашему, не настоящие?! – пытался сыграть сарказм старший группы захвата.

– Я не утверждаю… – рекламно, как с предвыборного плаката, улыбался Иван Сергеевич. – Просто уверенности пока нет…

– Не отдавайте меня им! – снова взвизгнул поросёнок на заднем сидении служебного авто.

Группа захвата из трёх человек оценила обстановку: депутат, лицо серьёзное, это не беспризорный мальчик, которых никто не считает… «Волына» у водителя, и нацелена прямо между глаз «старшому»… Дура-пекарь, скрывшаяся с линии огня, и кнопка сигнализации возле расстоечного хлебошкафа…

Лейтенант сделал нетерпеливый жест рукой – и команда запрыгнула обратно в свой микроавтобус с синей полицейской лентой на мятом борту. Не сводя глаз с гражданских, пятясь задом, «старший группы» запрыгнул на место рядом с водителем…

– Своих ждать не будете? – притворно и приторно удивился Имбирёв.

Лейтенант не ответил. Его водитель врезал по газам, и ночные охотники скрылись, словно бы растаяли в жарком летнем воздухе.

– Спасибо… Спасибо, дяденька… – бормотал мальчишка из салона.

Имбирёв с непроницаемым выражением холёного лица набрал на мобильнике крупного полицейского чина. Своего знакомого, скажем так. Даже – шепнём по секрету – хорошего знакомого. Близкого.

– Приветствую… Нормально… Спасибо, не жалуюсь… Звоню вот что сказать: тут какие-то тёмные типы ездят по городу в полицейских мундирах… Нет, не наши… Я у них начал было документы проверять, а они сбежали… Пробить бы по базе их надо… Не те они какие-то… Непонятные… Да, в полицейской форме, на полицейском микроавтобусе… Боюсь, оборотни… Согласен, нам в городе «ряженые» ни к чему… Госномер? Конечно, запомнил госномер… Перехват объявляешь? Думаю, не лишне… И, кстати сказать, у их «газели» дверь сильно помята… Да, как после ДТП… Спасибо, и тебе того же…

 

* * *

Мальчика-беспризорника звали Захар, но кличка у него была Деня. Он объяснил, что полная её версия у сверстников, курящих на корточках за помойками, – Захар-Денежка. Оборванец был везуч подбирать падевые деньги. Что ни день – найдёт на асфальте то медного отлива «десятку», то унесённую ветром сторублёвку, придутую к бордюру. Один раз Захар-Денежка подобрал даже пятитысячную апельсиновых оттенков! Правда, один раз. Только. Но правда.

– А потом смотрю, мужик бежит, и глазами чего-то ищет! Ну, я сразу смекнул – чего. Руки дырявые! Пустил он по ветру, как пёрнул… Но я отвернулся, он меня и не заметил…

«Кто бы сомневался…» – подумал Иван Сергеевич Имбирёв.

К обеду юный беглец был умыт, причёсан и прилично одет. Сидел за столом в «Блинной», принадлежавшей семье Имбирёвых, в костюмчике, из которого вырос младший сын Ивана Сергеевича Саввушка. Поскольку на Савве Иваныче пуговицы уже не сходились, Имбирёв сложил костюм в пакет, чтобы отвезти в церковь. А тут такое дело! Пока маленький бродяга плескался в рабочем душе при пекарне «Имбiрный хлебЪ», водитель Вадик достал из багажника битком набитый пакет.

И вышел из малолетнего бомжа настоящий маленький лорд. Много ли человеку нужно? Отрепье его Вадик выбрасывать не стал, всё так же уважая чужую собственность, сложил в тот же самый пакет, из которого извлёк Саввушкин костюм.

– Жених получился! – оценил Захар-Денежка, оглаживая себя перед зеркалом.

– Ну что? – улыбнулся Имбирёв. – Поедем в полицию, давать показания?

– Нет, нет, нет! – затараторил Захар. – От кого убегал – тому они меня и продадут! Никаких «крыток», дядя! Мине нада, чобы открытое пространство было, б…, чтобы два прохода, три пролаза…

– Ладно! – погладил его Имбирёв по голове. – Ешь пока, потом разберёмся…

Ел Деня быстро, жадно, с отрадным аппетитом, но чавкая. «Блинная» семьи Имбирёвых – её, так сказать, «конёк»! – специализировалась на с детства памятных блюдах советской кухни. «Эксплуатируем ностальгию» – как говорила умница-жена. Спасённый малец водил пальцем по меню с картинками, видимо, не умея читать.

– Вот это хочу… И это… Спасибки, дядя! Только сразу скажу, что я не «соска», если думаете за жрачку в туалет отвести…

Он выбрал кнедлики с запечёнными внутри абрикосами, в меню значившиеся как «армянский колобок», лепёшки на кефире, сладкую запеканку из лапши с творогом, дрожжевой пирог со сливами и посыпушкой. Ребёнок есть ребёнок, одни сладости на уме!

 Имбирёв уже от себя заказал ему блины с несколькими сытными начинками, и они тоже «ушли», кроме блинчика «Сталинградский», с красной икрой. Икру бродяжка не понимал, откусил – и поморщился: солоноватая слизь…

– Ты пойми, – мягко уговаривал волчонка Иван Сергеевич, – обязательно нам с тобой в полицию съездить нужно… Если их не поймают – они же опять детей воровать станут… Других, твоих корешей, а может, и тебя снова…

– За мной, дядя, не угонишьси… – самонадеянно пообещал малец в костюмчике Саввы Имбирёва. И видно было, несмотря на кривляния фривольного тона, что беспризорник очень напрягся. Слово «полиция» на него, прямо скажем, угнетающе действовало.

– Ладно, ты пока ешь, потом разберёмся… – махнул рукой Имбирёв.

И не то чтобы разрядить обстановку, а просто по внутреннему зову – пошёл «отлить». В последний год позывы это сделать он ощущал удручающе-часто, отчего многие знакомые, включая и милицейского чина, которому он недавно звонил, – гнали его к урологу.

– Вань, уже и годы у тебя… И так часто… Нехорошо это, понимаешь, надо бы провериться…

– Пива надо меньше пить… – отбояривался Иван Сергеевич. – Я с утра графин морса хлопнул, вот и тянет… Нечего конспирологию разводить!

– А ты бы всё-таки сходил ко врачам…

Близкие друзья над этим подшучивали:

– Старый пьяница теперь каждые три часа ходит «отлить»! – подмигивал одноклассник Рустик однокласснику Лёхе (оба уже седые как луни). – Посмотрим, посмотрим, как у него это будет получаться, когда его по совокупности пьянок парализует!

Эту «добрую» шутку Иван Сергеевич вспомнил и теперь, когда журчал у писсуара в идеально-чистом, блистающим хромированными деталями и голубым кафелем туалете собственного заведения.

– Нет, правда, что-то часто… – бормотал хозяин. – Не избежать мне застенков урологии… Хотя, если подумать, пока нет болей в мочевом пузыре и в заднице, то…

Было жарко, и облегчить пока не болевший пузырь он пошёл в рубашке. А пиджак оставил на спинке стула. Когда вернулся – пиджак был на месте, но от еды на тарелках осталось лишь несколько крошек. Плюс не пошедший надкусанный «Сталинградский» блинок… Не было – и след простыл – ни Захара-Денежки, ни бумажника во внутреннем кармане недальновидно оставленного пиджака…

– Вот дурачок! – печально покачал пегой головой Иван Сергеевич. – Я бы его к делу пристроил… А он слинял – опять по теплотрассам чалиться…

 

* * *

Подполковник полиции Рустем Талипов провёл его к «обезьяннику», где мрачно, на жёстких скамьях сидели трое «ловцов человеков». Уже безоружные, уже в наручниках, и липовые знаки отличия сорваны, причём зло, так, что махра торчит на местах отрыва…

– Так-то статья на них есть! – делился мыслями с другом Талипов. – Незаконное ношение оружия, незаконное использование полицейской формы и спецтехники… 222 УК РФ… И по рогам 12 КоАП РФ… Посадить-то посадим, но сажать их надо по другой статье…

– Ну и сажай! – пожал плечами Имбирёв. – Я-то тут при чём?

– А при том, что ты единственного свидетеля взял и упустил!

– А что мне его было? Как «в кине», к стулу привязывать?

– Слушай, но если они действительно охотятся за беспризорными ребятишками, чтобы на органы разбирать, им 222-й маловато будет!

– Ну я могу предложить вариант… – перешёл на шёпот Иван Сергеевич.

– И?

– Вас тут целый полк в погонах… Порешите их в дальней камере, да и всё… А где закопать – я найду…

– С ума сошёл?! – обиделся подполковник Талипов. – Давай, Ваня, так: ты этого не говорил, я не слышал… Теперь не 90-е годы! Ишь, чего удумал!

– Я как лучше хотел…

– Получше он хотел… Ссал бы меньше, зассыха, имели бы мы прямого свидетеля! Говорил тебе, Ваня, когда ещё: сходи ты к «андрологам» в клинику…

Ложный «лейтенант», который без балаклавы смотрелся ещё уродливее, поднял лицо. Посмотрел на двух приятелей. Имбирёв его по глазам узнал – такие шакальи зенки подонка ни с кем не спутаешь, в кошмарах сниться будут…

– К тебе, «подпол», – каркнул знакомый голос ловчего, – предъявы нет… Ты своё мусорское дело делал… А вот ты, мужик, попал круто… Сам не знаешь, во что ввязался, и каким мэнам тропу перешёл… Нас, может и не вытащат, подменят, мы сошка-мошка… А вот с тобой разбор будет…

– Ишь, как заговорил! – окрысился подполковник Талипов. – Хочешь, Вань, я отойду по части урологии, а ты с ним с глазу на глаз…

– Ну, иди, раз приспичило! – криво осклабился Иван Сергеевич. – Мне что же, тебе памперс предлагать?

И чиновник оттопал, оставив преступников наедине с «представителем гражданского общества».

– Может, ещё и браслетики снимешь? – издевательски протянул фальш-лейтенант сведённые запястья.

– Обойдёшься…

Из широкого массивного купеческого кольца на безымянном пальце у Имбирёва выкладывался небольшой, но острый крючок. Так сказать, по принципу складного ножичка.

Щёлчок, миг, незримый глазу, – и лжеофицер уже на крючке, забагрившем багром и багрянцем крови его шею… Как рыба…

Кожа натянута, шея выгнулась до упора, до вывиха шейных позвонков:

– Ты чё, ты чё, мужик… – бормотал оборотень, пригибаемый в поклон вынужденной почтительности.

– Казака «мужиком» не зови! – расширил его маленько в понятиях Имбирёв. – Обидишь! Ты не здешний, наших обычаев не знаешь… А что касается «попадалова» – то мы все давно и глубоко «попали»… И не строй иллюзий, шакал: хозяевам твоим проще о тебе забыть, чем со мной связываться…

– Да понял я, понял, му… То есть… Ну, отпусти, что ли…

 

* * *

– Да ты, я смотрю, при бритье порезался! – хохотал подполковник Талипов, когда вернулся. По шее оборотня текла кровь из рваной ранки, похожей на те, которые бывают у неловких, загарпунивших себя рыбаков. Оборотень зло и резко зыркнул глазами – но промолчал…

 

2.

В одном очень пряничном городе, располовиненном между Европой и Азией полноводной рекой, подобной Босфору, зимой многоснежном, как сувенирная стеклянная сфера, если её основательно потрясти, а летом бутылочно-зелёном и зыбком от раскалённого асфальта, галантно обтекающего многочисленные деревья, жила-была «женщина с пониманием». Звали её Ольга Анатольевна Имбирёва, и с давних пор она овладела этим очень полезным искусством: мужа понимать.

В этом с ней никто, даже мать Ивана Сергеевича Имбирёва, соревноваться не мог. Да и не пробовал. Ловчее Ольги не сложить пазл его видений, сотканный как из дыма из полунамёков и кряхтящих междометий…

Город, оседлавший реку двумя мостами, когда-то труженик в рабочей спецовке, ходивший в яркой до неприличия строительной каске, а потом лукаво-нищий, в XXI веке разъелся, как боров. Стал бесконечно сам себя отражать в бесчисленных зеркальных витринах коронованных «центральными» улиц и бульваров. Распушился мехами, бриллиантовым отливом торгашеской фальши, сгрудил в тесноту парковочной нехватки автомобили, которые сгрёб узловатыми клешнями поверх бывших, теперь утрамбованных, газонов. Городской горб бороздил небо скоромными куличами своих церквей, глазированных до слепящего блика реставраторами, похрюкивал своей сонной и сытой недвижимостью.

После жестоких побоев 90-х годов тело города поправилось и даже пополнено, отливая розовощёкой пухлостью, но душевные его раны оказались хвостатее телесных. Что-то сломалось в душе города-труженика, превратив его в лежачего обжору, малоподвижного то ли от простой лени, а то ли от сложносплетённого разочарования во всём.

В этом сдобном городе, похожем на витиеватый, пышный, отсвечивающий глянцевой сахарной мастикой крендель, вечерняя подсветка превращала изразцовые фасады «нарышкинского барокко» в подобие печатного пряника кирпичных оттенков – всё косило под старшую сестру, златоглавую, золотыми блёстками густо усыпанную Москву, с шоколадной плиткой проспектов, и было таким же, как в Москве, только поменьше. Город был выпечен из Урала при смешивании в духовке студенистого зноя вековой муки и сливок общества. Получилось, по крайней мере, в центре, – нечто игрушечное, витиеватое, калашное в ряд, а если и суконное рылом, то только бильярдным изумрудным, тонким сукном.

В положенное время город пах снегом, потом черёмухой, потом жасмином и сиренью, и снова сыростью, сыромятной осенью. В этих ароматах, витая меж цвета их пчёлкой, и выпало Ольге Анатольевне всю жизнь понимать мужа.

В пригородной усадьбе семьи Имбирёвых в запущенный сад раскрытой ладонью выдавалась широкая, на белёных столбах веранда не очень «казистого», но просторного особняка. Здесь время как будто остановилось. В полносочном, подсолнечном и пряном дикотравье, щекотавшем ухо стрекотом цикад, примостился бюст Ленина: корявый, с помойки притащенный, бывшая поделка заводских «самоделкиных», ныне служившая сомнительной достопримечательностью имбирёвского уюта. Ленин стоял в аккурат под сдвоенными стрельчатыми окнами супружеской спальни с ренессансной обрешёткой, увитой плющом, и ансамбль «вышел в люди» той ещё эклектикой!

Сбоку от бюста юности имбирёвского поколения – круглый белый металлический столик, который окружили табуретки, самолично сработанные хозяином в его гараже, и потому кривобокие, что представляло особый повод для его гордости.

Иван Сергеевич, как полагала традиция советскому дачнику, летом старомодно часами дремал в гамаке, растянутом между двумя толстыми и кривоватыми черёмуховыми стволами. Он почивал прямо посреди их пышного, напоминающего взбитые сливки и парфюмерную лавку, цветения, провалившись в одуряющую гущу навязчивых цветочных ароматов. Матово-шершавые, иссиня-чёрные, как тела экваториальных невольников, черёмухи на высоте человеческого роста были отполированы верёвочными петлями гамака почти до зеркальности.

Влюблённо памятуя, что «он Иван – на нём Россия держится», жена подложила Имбирёву в верёвочное ложе диванные подушки, чтобы мягче работалось. Ведь по официально версии он, выпивая, закусывал именно работой, документами. Умная жена не заберёт бутылку водки со словами – «хватит уже пить». Умная жена заберёт её, заботливо поясняя, что бутылка нагрелась на солнцепёке, и её нужно охладить, убрать в морозильник на лёд…

Основательно, старинно, укоренённо, словно из далёкого детства, словно из глуховато-простяцких 70-х, стлались дымкой, тяжело, сытно переваливаясь через забор, массивные и почти липкие на ощупь банные и шашлычные запахи от соседей. Если есть в кино «Парк Юрского периода», то у Ивана Имбирёва тут – «парк остановленного времени»…

Как в старину, как в уральском детстве испокон было положено – много мёда и варенье из белой смородины. Имбирёв, покачиваясь в гамаке, затейливо старался попасть угловато сложенным пшённым блином в мису с мёдом и не разбрызгать: первое ему удавалось, второе не очень. Пыхтел самовар, обложенный декоративными еловыми шишками на том мельхиоровом блюде, которое попирал своим пыхтящим коронованным величием. В тарелке рядом – старинное, почти забытое друзьями лакомство детства: ржаной хлеб, обильно мазаный сливочным маслом и посыпанный сверху сахаром.

Дом без гостей – как полотно Рафаэля в тёмном чулане: смотреть некому. И гостей было всегда много, они – словно в трамвае – входили и выходили, каждый на своей остановке.

– У тебя тут, как у Врангеля в Крыму… – ворчала мать, старая перечница. – Собрались все советские недобитки!

Странная, но понятная ему аллегория: старый мир, новый мир вдруг поменялись местами, перевернулись полюсами, и одному Богу известно, как такое случается. Где же собираться недобиткам старого мира, кроме как у Врангеля за Перекопом?

Про поглощённый буйной раскидистой зелёной массой «джунглей средней полосы» участок Имбирёвых шутили, что он «размером с небольшое европейское государство». Мать Имбирёва, Наталья Степановна, считала тут главными свои теплицы и улья небольшой пасеки, а её сын – полагал главным шашлычный мангал под навесом, прокопчённый до жирной черноты казан для плова, напоминающий термитники Южной Америки тандыр для воскресных лепёшек, становившихся, по советской традиции, «тарелками мёда» на пикниках.

Сын ругался на маминых наёмных пасечников и пчёл, мать на праздношатающиеся компании сына. А поскольку оба были виртуозными сквернословами, перебранки их, впрочем не злые, а скорее так, для острастки и самоутверждения, принимали порой вид замысловатого шедевра словесности.

Ольга Анатольевна привыкла слышать в раскрытые окна приусадебные голоса. Кубическая свекровь, скрипя на веранде половицами, руководит сливанием мёда из фляги по стеклянным банкам. Она уже зла, что сын в гамаке, а не подле, и в её голосе отчётливы нотки раздражения:

– Ты чем там занимаешься?!

– Почтением к тебе! – откликается Иван Сергеевич.

– Да пошёл ты! – следует без запинки и сомнения. Ольга удовлетворённо, даже с гордостью за семью кивает: только Наталья Степановна так умеет, больше никто! Ни на секунду не сбита неожиданным ответом, тут же нашлась, в карман за словом не лазая…

– Ты там мёд льёшь во все стороны, а мне пчёлы в ж… лезут, думая, что это улей… – пытается призвать сын хозяйственную мать к разгильдяйскому порядку.

– В ухо-то, небось, не полезут? В башке-то у тебя продукт похуже!

Да, говорит себе Ольга Анатольевна, у нас, конечно, поместье, и в нём много дворянского, но Ленин на своём посту, и нетургеневских фабул тоже хватает…

Имбирёвы – плоть от плоти советских пятилеток, с их до дыр залистанной «Книгой о вкусной и здоровой пище», но и с матюгами повсеместных стройплощадок. И старосветские они, конечно же, не в том смысле, в каком были старосветскими помещики Гоголя…

Как прорастает зонтичный болиголов на пепелищах – так пророс тут под солнечным белым зонтом прежний неустойчивый и краткий мирок-закуска, в других местах безнадёжно выжженный перестроечной смутой.

Иван Сергеевич Имбирёв не знал героизма и титанизма старого мира, он для этого слишком поздно родился. Он застал только «застольные» времена, которые, хоть и были для истории кратким мигом, почти миражом, землёй Санникова меж эпох-льдов – для Ивана успели стать Родиной.

Родина для Имбирёва, помимо монументов Ленина и портретов Брежнева, – выглядела как бутылочка «Столичной» или «Московской», с плавленым сырком, с колбасами, которые, когда их пластовали – издавали вкусные мясные ароматы на всю комнату, да ещё коридору хватало. Родина Имбирёва отдавала незамысловатой, обеззубленной буржуазностью, лишённым хищности, слабоумным в своей потребительской невинности достатком.

– Нет, я понимаю, что это и убило… – смущённо сознавался Имбирёв друзьям. – Но оно мне дорого…

В этой сытости он видел, может быть ошибочно, примирение разноречивых начал.

– Если мы все умеренно выпьем и плотно закусим – может быть, мы все станем ближе друг к другу?

– Лукулловы пиры – это США конца 50-х… – тостует, тоскуя, и тоскует, тостуя, мудрый товарищ Ивановых детских игр, Рустик. Разъясняет немного нудно, как тут возле бронзового Ленина и под ягодным соком налитыми черёмухами принято:

– Их хватает, самое большее, лет на двадцать… Скромные радости потребительского благополучия, маленькие радости маленькой роскоши… Человек хочет красиво жить, но ещё не дозрел, чтобы ради этого отнимать чужую жизнь…

– Давай за это! Чтобы жить хорошо, и других не обижать!

– Тост хороший, Ваня… А мысль – глупая. Лукуллов лукум не даётся даром. А слово «зарабатывать» в рыночной экономике имеет оттенок «убивать»… Ну, не сразу, конечно!

Дальше Рустик может не говорить. Дальше им обоим понятно – что вначале потребитель доволен малым. Что вначале он восхищается, когда банку маринованных огурцов можно купить в магазине, а не закатывать их в дыму и пару дома, до отвала с потолка штукатурки… Сегодня ты жрёшь красную икру большой расписной хохломской ложкой с восторгом. Завтра это уже само собой. А послезавтра надоест хуже собаки, и потянет на жутковатые «подвиги» купеческой разнузданности…

– Нет, я не хочу сказать, что красная икра – плохой продукт! – настаивает поддатый Рустик. – Я о другом: это всё временно, и надолго этого не хватит. Мир потребления треснет, и негры с арабами будут жечь улицы, как сегодня в Америке… Но можно насладиться десятилетием мелкобуржуазных утешений, когда гражданская война и ипотека уже закончились, а новые ещё не начались…

Рустик называется тут Рустиком, потому что они с Иваном со школьной скамьи дружат. А так-то он давно уж «трёхэтажный» степенью, именем и отчеством, профессор, политических наук доктор, лектор, только что не Ганнибал… У него и язык, и мозги поставлены. Впрочем, Ольге Анатольевне его лекции без надобности, она и сама, «не по Гегелю» и «не падеццки» знает: бытовое благополучие, конечно, не бывает само по себе! Оно всегда пристяжное. Или прикладывается как побочное следствие к чему-то светлому… Или – к чему-то очень тёмному. Но самоцелью жратва и шмотки долго быть не могут, так уж устроен человек!

– А ведь почти вырвались! – заводит свою любимую песню Иван Сергеевич. Песня в прозе, но забористая. А главное – в этом палисадничке всем давно уж наизусть известная. Так, для души поёт человек, соловьём в терновнике…

– Почти! К 70-м годам не только хлеба стало вдоволь, но и масла на этот хлеб, и сахару – завались, и мёда кушали столько, что чесались от него… Эпоха битв закончена, мы вырвались на плато, на пологий подъём, и казалось бы…

«Ну, лично от тебя это и не ушло, «казалось бы»», – с критическим прищуром думает Ольга. Ешь от пуза, пей по норме, качайся в гамаке, прищурясь на жену с дочкой, играющих в бадминтон на изумрудной лужайке! Обе фигуристые, длинноногие, обе в коротких белых шортиках – не вид, а загляденье… Семидесятые, и даже не такие, какими они были, а такие, какими их в кино показывают!

Но «кина кинами», а жизнь жизнью. Здесь у Имбирёвых между тандыром и мангалом особенно остро, даже болезненно понимаешь, что не упущенное с виду – на самом деле безнадёжно упущено.

А ведь правда, почти вырвались из тягучей трясины борьбы за существование, но на секунду дольше потягивались, ощутив под стопой твёрдый берег… На секунду расслабились, поднимая стопку за выход из триасовых трясин «общечеловеческих ценностей» взаимного пожирания…

И оттуда, из гнилой воды, из-за зыбких кочек, усыпанных болотными огнями ложных надежд, – вдруг взметнулось длинное, цепкое щупальце кальмара, агрессивная биосфера обвила беглецов гибким арканом змеиной протяжности… И обратно, туда, в зыбкую тину, в торфяной студень, снова карабкаться по головам без иных точек опоры…

– Много ли человеку надо? – пафосничает Имбирёв, развалившись в гамаке. – Для жизни – конечно, очень немногое, живи да смакуй солнечные блики… Но для амбиций, для «понтов», для позы – человеку нужно всё. Так, что другим ничего и не останется…

 

* * *

Говоря эдак, Иван Сергеевич Имбирёв как бы поминал чёрта, а потому потом всегда размашисто, но не напоказ, крестился. Был он человеком набожным – и через это оптимистом. Когда крестился – друзья или язвительная мать его подкалывали, что в лучшие времена его бы за такое из партии выгнали. Никто не сомневался, что в «лучшие времена» карьерист Имбирёв, по характеристике его же друзей – «в каждой бочке затычка», а по маминой – «обормот», оказался бы в КПСС.

– Просочился бы между прутьями, – хихикала мать, подначивая сноху. – Ты не гляди, Олюшка, что он толстый… Он гуттаперчевый… На языке мёд, на повадку осторожен… Был бы у него ишшо в голове порядок вместо бардака, богачом бы стал! Недоглядела я по детству, не те книжки читал…

– Как человек-то он неплохой… – с оглядкой, тихо, осторожно судачили об Иване работники его «кулинарий». – А хозяин плохой… Лютости в нём настоящей нет! Крови людской пить не обучён… Мы ж в деле, всё видим! Ну что, к примеру сказать, он с нашей пекарни имеет? Гроши! А если б нажал – в кармане бы не фига была, а финики… Только и слышим от него – «мне на жизнь хватает, мне достаточно»… Эх, кому из нас бы на его место – уж мы бы спуску не дали, всех лентяев с несунами отловили бы… Ну, то есть… получается, смешно… Нас самих бы и отловили! На то ведь и есть хозяева…

– Все мы были малолетними дурачками-октябрятами, – добавит иной «раб капитала». – А они с женой умудрились такими и остаться… И ведь нашли друг друга, два блаженных…

– Большое им счастье, что так перестренулись… – кивает один.

А другой, опытом горчее, жизнью стёртый, возражает:

– А попалась бы хоть жена-кровопивица, глядишь, и от пекарен толк бы появился! А так-то что? Маета только без толики толку! Одно слово, что хозяин, а чего он с нас имеет?! В прошлом месяце ушла пекарня «на минуса», так он из своих нам доплачивал! Откуда только берёт – ночами, что ли, грабит прохожих?

– Не говори так! Он хитрый! Его деньги, как бабы, за компанейский характер любят!

– Хитростью одной и жив… – соглашается скептик. – А так давно б по миру пошёл христарадничать… Как о человеке – худого не скажу, зла от него не видел, а только не хозяин он, не хозяин! Такой бы в семнадцатом году ключи от всех лабазов бегом бы комиссарью помчался отдавать…

– А пожить, однако ж, красиво любит…

– Любить-то любит, да не умеет!

– У них вся семейка такая, прохиндеи! Взять его прадеда, мои дед с бабкой его хар-р-рашо знавали! Был он на станице первейший хозяин, чайную держал, рогатых – табун, паровые машины имел… А в колхоз первым явился записываться… Ну, колхоз с его барахлом сразу в передовики и вышел! Имбирёва – того, не этого, – выбрали в председатели колхоза. Потом ему уж было, поди, лет восемьдесят – а он всё у нас в районе заведовал столовским трестом!

– И кто бы ему припомнил кулацкое прошлое, табуны его и паровики!

– Одно слово – семейство прохиндеев, ко всем пристроятся!

Таков был глас народа об Иване Имбирёве, в общем хоре, хоть и снисходительный, да не слишком лестный. Так, жалеючи, о дурачках говорят, о юродивых, – а они про хозяина, частного, можно сказать, собственника, кормильца своего… Меток и суров народный язык, нет в нём мотива жалейки, говорит в нём низовая, бурлацкая, разуверившаяся во всём боль. Припечатает – не отмоешься!

Да и что сказать иное о человеке, который у себя в саду бюст Ленина с помойки поставил, а на каждую церковь крестится с поклоном?

– Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними! – элегически объяснял Иван Сергеевич, если доходило. Он по юности был знаток латыни, многое забыл, но ключевые афоризмы помнил назубок, оттого говорил вычурно, оригинально. И в оригинале: «tempora mutantur et nos mutamur in illis»…

А иной раз распалялся, и вываливал на компанию, собранную для виночерпия (это и процесс черпания, и он сам, виночерпий), свой «символ веры», по правде сказать, незамысловатый, но симпатичный обывателю:

– А ты что, думаешь, люди скучают по вызовам в партком? Люди скучают по жизни, в которой они не убивали друг друга! Люди скучают по добрососедству, по уверенности в завтрашнем дне… Когда с соседями здоровались, и ходили к ним с пирогом! Когда не боялись детей во двор гулять выпустить!

– Ну, а при чём тут социализм? – подначивал его одноклассник из далёких и ставших уже легендой 70-х, Лёха. – В маленьких американских городках, в стары годы…

– Если тебе не нравится слово «социализм» – перебивал Имбирёв, на лету ухватив мысль, – назови это «консервативной традицией»! Станешь понятнее американцам… Если у тебя цель в этом… Да хоть горшком назови – только в печь не сажай!

– Ну, а тогда кто мешает – людям жить по-людски?

– Сами же люди и мешают!

– Вот и замкнулся круг! Не могут люди, по природе своей паскудники, жить по-человечески… А коли так, то как ты их заставишь?

– А вот так и заставлю…

– Заставишь быть счастливыми?! Насильно?! Ну ты и чудак…

Имбирёв и сам чувствовал, что в его взглядах на жизнь какой-то имеется существенный пробел, некая нескладка, но кипел и горел желанием разъяснить то, что с детства ясно видел:

– Либеральная «свобода для каждого» – тюрьма для всех. Их «свобода» – это решётки на окнах, стальные двери, дворы под конвоем! А ведь в старые годы двери были фанерными, а подъезды вообще не закрывались! Их свобода – это закрытые наглухо жилые зоны-крепости, куда они не пускают даже пожарных и «скорую помощь»!

 

* * *

Никто из Имбирёвых не верил, что коммунизм, или хотя бы социализм можно выстроить на пустой желудок. В этом сказывались их мелочность и обмещанивание. Но, справедливости ради, надо отметить, что в поколениях Имбирёвых жило и другое: они как-то, может быть, инстинктом, ибо не задумывались, – умели отличать цель от средства. Потому что не может быть кулинария или галантерейный отдел – целью жизни. Зашёл – и мимо! Зато хозяйственная до крохоборства скопидомка Наталья Степановна «николи» не понимала ни тестя своего, ни мужа, ни сына.

«Всякая дорога начинается за столом!» – говорил покойный муж. То, что за столом, Наталья Степановна понимала. Безропотно обрабатывала она полные ванны грибов или рыбы, битой водоплавающей птицы, которые таскали в дом с охот и рыбалок тесть и муж. Ночами не спала, соля и маринуя, готовя необозримые ряды варений, – и сохранила эту способность до глубокой старости, искренне изумляя своей мещанской стойкостью сноху Ольгу.

– При слове «бесплатно» бабушка теряет силу воли! – потешался её старший внук, Олег свет Иванович. – Дай бабушке бесплатно мешок лука – она его с края света на горбу притащит… Помрёт, да не бросит!

Всякая дорога начинается за столом – но почему начинается, а не заканчивается там – вот чего не могла взять в толк Наталья Имбирёва.

Оттого она досадовала, когда, например, видела в семейной заветной тетради рецептов записи, рукой отличницы сделанные снохой Ольгой, вроде таких вот:

«Счастье. Семейный рецепт Имбирёвых. Берёте Любовь и добавляете во всё. Любить свою жену и своих детей, любить песни и хорошо покушать, любить свою землю, и людей, и ближних, и дальних. Любить – это Причастие, вкушение Бога, его плоти и крови, потому что Бог есть Любовь». Подумала, и приписала, чтобы показать, что девочки, рождённые Тумановыми, тоже не лыком шиты: «1 Ин. 4: 7-8».

– Чего ерунду какую-то пишешь? – ревниво спросила свекровь, когда обнаружила каллиграфический Ольгин почерк в своей заветной, из поколения в поколение передаваемой тетради.

– А это я не вам… – пояснила Ольга. – Это я дочери…

Ольгин муж был неправильным капиталистом, вывернутым, как варежка, наизнанку. Другие парятся, что переплачивают, – этот постоянно жалел, что «такие маленькие зарплаты» выделяет. Некоторые работники считали это лицемерием, хитрым ходом прожженного дельца, который играет всю жизнь под маской благообразия.

Те же в пекарнях, кто попроще и понаивнее, меньше знакомы с тёмной стороной жизни, – принимали его сочувствие за чистую монету. Как, например, Вера Андреевна Копьина, которая очень удивилась, узнав, что Имбирёв переживает о малой величине её зарплаты.

Ей самой, изнутри, попавшей к Имбирёвым после тяжёлой ручной работы на долго и мучительно разорявшемся городском хлебокомбинате, казалось, что она попала в рай. И заработанное теперь ей платили вовремя, и работа была в сравнении с прежней – словно санаторий!

Вера Андреевна устроилась «заведующей шкафом». Смешно звучит, но вкусно живётся! Имбирёв выгодно купил в Италии подержанный, но ещё вполне «тягловый» расстоечный шкаф для теста. Приобрёл сие чудо техники у разорившихся флорентийских булочников – в Италии ХХI века не разорялся только ленивый, да и то, потому что ленивые уже разорились в ХХ-м…

– Мягкость и воздушность теста так же важны, как и вкус… – сказал толстый чернявый флорентиец по-английски, чтобы покупатель понял. А потом заплакал, сопровождая гладящей скорбной ладонью вывозимый на грузовой платформе шкаф…

Имбирёв тоже так считал. Но не сам же он будет торчать у раскинувшегося на полцеха расстоечного шкафа! Нашёл человека с приличным стажем в пищепроме, и поставил на должность: шкафом заведовать.

Здесь таскать тяжелые комья теста, как в суровую бытность на приснопамятном хлебокомбинате, здание которого теперь превратили в торговый молл, Вере Андреевне не приходилось. Она в халате оператора сидела на вращающемся креслице возле электронного, мигающего датчиками блока управления и контроля. Кнопки нажимала. Ну и следила, конечно, что кладут и когда вынимают, – на то она и заведующая шкафом…

Сын у неё начинал, как в косноязычных анкетах пишут, «трудовую деятельность», в здешней пекарне, а потом его забрали в армию. Из армии, с дальнего рубежа, сын слал матери письма-слезницы, но обескураживающе нестрашные. Его там, вдали, не били и не мучили, но, если верить его угловатому неумелому почерку, – «очень плохо кормили».

– Тоже мне, нашёл проблему! – хотел возмутиться Имбирёв, но дальше в письме шли дифирамбы его пекарне, и передумал Иван Сергеевич возмущаться.

От тоски по дому и от нечего делать – застава далеко не боевая – Витя растравливал душу кривоязыким, но многословным восхвалением утраченных разносолов. В имбирёвских кулинариях люди что готовили, то сами и ели, причём порой казалось, что они, по бесхозяйственности и разгильдяйскому недосмотру владельца, съедают попросту всё приготовленное. И вот теперь Витя, сев «на перлу с тушенкой», соответственно лежалую с прогорклой, отводил сердце былой пищевкусовитостью.

– Поминаю частым рядом, – писал он матери на оренбуржский пуховый манер, – пельмени «Дорогие Леонида Ильича», старого ГОСТа, на которых какой-то дядька с бровями… И я их, грехом, порцию недоедал, а нынче, мамо, доел бы за недоедавшими…

Далее письмо оголодавшего тыловика превращалось, видимо, от бедности словарного запаса, в меню, лестное владельцу заведения. Мальчик в казарме, с урчащим животом, на память приводил все артикли, заботливо и с любовью введённые Иваном Имбирёвым в «продуктовую линейку»: «Лапша куломная и лапша паутинкой… На яичном желтке… С отварным мясом – мясо мне особенно нравилось… Овощная икра с лесными грибами… Выпечка вот эта, помнишь, с мармеладом внутри и с шоколадом внутри… Очень бы съел…».

– Прямо как рекламный ролик! – умилился Иван Сергеевич.

– Вот и фото прислал! – безутешная мать снова промокнула платочком глаза. – Дрыщ дрыщем! А помните, какой был пухленький?

Сын её и в самом деле на казарменных харчах похудел, постройнел, что, впрочем, только шло ему на пользу. Но не в глазах матери – припасливой, как осень в народных сказах!

– Ну так, – поддержал Имбирёв, – разве забудешь? Такой был… сдобный булчонок!

– Ои-хх – вознамерилась разреветься Вера Андреевна, но Имбирёв утешил:

– Ничего, вернётся – обратно откормим…

«Хлеб тут к обеду – одно слово, что пеклеванный, а так сырой и глинный…».

– Длинный?

– Глинный.

– Вот стаж пекарский! – улыбался Имбирёв. – Не обманешь ужо парня этикеткой!

Вера Андреевна, капая на листочек, зачитывала дальше, с выражением, как в школьных завывающих постановках: «А у Имбирёва калачи маковые, кренделёчки слащавые…» – несколько грубо писал Витя. Знал бы, что мать письмо будет читать Имбирёву – написал был почтительнее: «у Ивана Сергеевича». Но он же матери, келейно писал, к чему политесы разводить?

Имбирёв стал вслух прикидывать, что из перечисленного можно положить Вите в посылку, а чего нельзя. Например, и речи не могло быть о помянутом им всуе «мороженом Имбирном», ибо в посылке оно растает. Всякую выпечку – тут без разговоров, сейчас же и сложим. С запасом – пусть сослуживцев угостит! Мясопродукты, конечно, не всякие, но если копчёности – почему бы не попробовать?

Тут же явилась большая коробка, и стала паковаться, постепенно приобретая вид того короба, с которым Витю, начинающего пекаря, провожали в армию на вокзале. Нового-то чего придумаешь? Печенье до Читы доедет, а пельмени ведь не доедут, и ежу понятно…

– Рыба речная… – бормотал Имбирёв, убористо слагая нечто, завёрнутое в вощёную бумажку. – И рыба озёрная… Чего ей, вяленой, в пути будет?

– Иван Сергеевич, запишите мне в счёт зарплаты… – смущённо попросила Копьина: деньги у неё к тому дню, как на грех, кончились.

– Ну что ты, мать! – расчувствовался Имбирёв. – Разве я зверь? Сын у тебя Государю и Отечеству служит, понимать надо! Отправим за счёт заведения!

Он такой, какой он есть, – Иван Имбирёв. Хищник? Да, безусловно. Лукавый ловкач? Не без этого. Вряд ли он озолотит зависимых от него людей, он прижимист – но вгонять тех, кто пришёл к нему из трущоб безработицы и безысходности, в гроб – он не станет. Золота пожмотит, а суповой лапши – нет. Он, как говорят хорошо его знающие, пуд соли с ним съевшие или в солёную выпечку вложившие, – «останов знает».

На героя он совсем не похож. Он гурман и гедонист. Сладкоежка. На его рассуждения, что надо бы «организовать для народа правильное питание» – его друзья над ним прямо в лицо ему смеются:

– Что?! Правильное питание? Какое правильное питание ты можешь организовать? Ты посмотри на себя – ты же скоро ни в одну дверь не пролезешь, а всё туда же: «правильное питание»… Да тебе людей доверить – только сумоистов плодить!

Имбирёв калечит тех, кто у него в подчинении: они толстеют. Он и не хотел бы – ведь в душе он не злой – но как-то само собой так получается. Только очень мужественный человек, такой, как Ольга Анатольевна, может рядом с ним остаться стройной, железной волей отвергая постоянно подсовываемое румяное и пышное, с пылу-жару, по науке расстроенное «западло с повидлом». А большинство людей, попав к нему в кухонные застенки, ломаются, как сын «заведующей шкафом», пухлеют, радуясь лишь одному: что не с голоду пухнут. А чем им ещё себя утешать?

Но самое страшное испытание – новогодние праздники. Освященная советской традицией неделя раблезианского обжорства. Обжорства страшного, бесчеловечного, от которого вздуваются мячами животы, икает печень и гортань, сводит судорогами всё тело. Нормальные люди убились бы уже закусками – не подозревая, что закуски у Имбирёвых только разминка. Потом следуют первые блюда – не одно, а несколько, потом вторые блюда, потом «второе второе», и только самый тренированный доберётся до десертов. А десерты – не то, чтобы тортик или ваза с пирожными, как у нормальных людей! Это и торты, несколько, и пирожные, минимум, восьми видов, и ещё много чего…

 

3.

Образцово-буржуазный показушник Иван Имбирёв молча хотел, чтобы рабочие их семейной пекарни создали профсоюз. Его – прямо как есть, в разношенных дачных сандалиях, – можно поставить в витрину «социально-ответственного предпринимательства». «Бизнесмен с партбилетом», как говорят в красном Китае, – он и от природы такой, и ещё тянется, рисуется, чтобы таким выпуклее выглядеть. «Хочу, чтобы всё у всех было хорошо» – как ребёнок, честно слово…

– Я, всё-таки, мало даю людям… – говорит он задумчиво.

– А чего ты можешь дать?! – опускает его с небес мечтательности на холодную землю расчёта его мать, Наталья Степановна. – Чего ты можешь дать, если у тебя самого ничего нет? Босота ты босяцкая, сказочный ты Иван-дурак! Чего имеешь-то, кроме пачки пельменей в морозилке?

– Ну, если подумать, – заступается Ольга за того, за кем замужем. – Это тоже немало!

– Пельмени-то в морозилке?! Да брось, Олюшок! И мать, и жену по миру пустит, нищета он нищебродная! Вот с ним в школе учился Готовченко, так он себе дом купил в Майями! Штат Флорида, между прочим… А этот чего купил? Пекарню он купил, убытошную…

– Ну, Наталья Степановна, вложение капитала…

– Какое вложение?! Вы что, думаете, что сможете её продать? Чёй-то не видно мне очереди из покупателей! Ты, Оль, не обольщайси, он не для денег, он на голову больной… Он – давеча смотрю – стоит у чана, где лопасти тесто месят… И смотрит, и смотрит, глаза горят… Как развратник на порно! Ему, дураку, окромя процесса – никакого результата не нужно! А теперь он людям деньги раздавать собрался – так их, босяк, сперва иметь нужно, а потом уж думать, куда деть! У него квартал уже пекарня «в минусах», да и неудивительно, если часами стоять, смотреть, как лопатки тесто бултыхают! А вот когда наши придут в город, профсоюзы всякие – его, дурака, первого же и припекут… За угнетение трудящихся! Готовченке-то чего, Готовченко умный мальчик, он в Майями к себе уедет! А этот будет тут первый отвечать – буржуй недорезанный!

– Я предпочитаю называть себя, – скромно потупился Иван Сергеевич, – организатором производства…

– Называй ты себя, как хочешь, организатор недорезанный, а только ты, по глупости, за всё и выйдешь ответчиком! Спросят в парткоме: у кого в трудны годы на производстве профсоюза не было? У Имбирёвых не было! Вот они, стало быть, и кровопийцы…

– Ну, я же не могу за них создать… – отбивался Иван Сергеевич от куриных, или точнее петушиных, квохчущих наскоков матери-скандалистки. – Я ж не против… – И снова за своё: – Я хочу, чтобы у всех всё было хорошо…

«Ну как тут может быть всё хорошо у всех?!» – недоумевала Ольга, знающая не только мужа, но и жизнь. Пряничный город, от реки двукрылый, как бабочка, поспевает на дровяной печи, в которой сгорают его окраины. А там, на окраинах, много только одного: нехватки. Того, сего, пятого, десятого… Подруга дочки Наталки учится в мединституте, и на практику попала в «Скорую помощь». Поездила с бригадой реаниматоров по пригородам, вроде Иморса, Сахши, Беликовки, – и заявилась с выпученными, как плошки, глазами.

– Там такое… такое…

– Ну и чего там такого? – снисходительно спросила подругу дочки Ольга Имбирёва.

Та выдала лишь одно слово:

– Коммуналки…

Понятно, что дело не столько в коммунальности квартир, сколько в том, что внутри бурлит, настоянное на бытовой вони безысходности, бесперспективности, геттообразной замкнутости, смердит пьяной блевотой и дешевизной наркоманской варёной «хани». Пряничный город, тянущий на себя шёлковый путь Европы и Азии руками-кварталами, румянится в печи не просто так! Под чёрным поддоном пламя, а внутри этого пламени живут люди, такие же как Ольга с её Иваном, только менее везучие… Это Имбирёвы ушли в 70-е, и в их саду, улыбаясь серебряными голосами солнцу, поёт «АББА». А другие такие же – назад из 90-х дороги не нашли.

Ваня же лезет с этими глупостями: «чтобы у всех всё было хорошо»: тоже мне, выдумал!

«Я, Ваня, не святая, чтобы Леонида Ильича воскресить! – думала Ольга Анатольевна – Да и при Леониде-то Ильиче, если подумать, тоже…» – она махала рукой в цветастой, аппетитной кулинарной варежке, не договаривая, потому что сама всё понимала, а слушателей не было.

Но Олю мать учила с младых ногтей: «Если мужу что-то приспичило – значит, надо это достать».

– Баб много, – учила мать. – И бабий век короток… Его дело – хотеть, а твоё доставать!

И это справедливо. Олина мать доставала мужу дефицитные сосиски через буфет управления народного образования. Оле выпало доставать мужу профсоюз.

Чтобы рабочие оный изобразили. И провели маёвку. Желательно с красным знаменем. Это тягучее желание не молкло в Имбирёве, подмачивая классовую репутацию: ему противоречиво хотелось бы, чтобы «было как сейчас» – и в то же время, чтобы было, как он в детстве запомнил…

Проблема заключалась однако в том, что сами рабочие об этом не догадывались, и если хотели чего – то совсем не этого. Но рабочих, как это всегда и бывает, никто не спрашивал: надо хозяину, не спрашивай «зачем», а сделай. Всё равно не поймёшь, зачем! Умом этого не понять. Просто он был октябрёнком, пионером, комсомольцем, он, кроме толстого бумажника, носит ещё и «эдипов комплекс»…

 

* * *

Мы говорим о человеке, который некогда, и между прочим – не так уж и давно, пользуясь, как в протоколах пишут, «доступом к полиграфическому оборудованию», напечатал много аляповатых бумажек, отдалённо напоминавших денежные купюры. Просто – как этикетки на бутылки «Нарзана»! Но только вместо слова «Нарзан» там было написано «ГИСФонд «Надежда». Золотым окоёмом слово тянулось над картинкой, изображавшей ниву, множество комбайнов, восходящее солнце и изобиловавшей красными знамёнами.

– Он эти бумажки продавал, – смеясь, вспоминала Ольга в кругу подруг. – И платил покупателям «дивиденды». Рупь на их десятку! И знаете, что?

– Что?

– Ни за что не догадаетесь! За этими бумажками ещё и гонялись! Как пирожки горячие с рук рвали!

– Не может быть! – сомневались знакомые – Ты что-то недоговариваешь, как можно торговать этикетками? Так не бывает…

– Но ведь было! – развела тонкими холёными руками Ольга Имбирёва.

А вкруг площадки с мангалом, тандыром, казаном толпились и топились – плавились на Солнце прозрачными слезами памяти сахарные клёны. Кивали ветру, словно бы поддакивали рассказчице. И вправду – было, в 90-е и не такое бывало!

– Ну, – сомневались люди, – наверное, чем-то он обеспечивал…

– Чем?! Только своей обаятельной улыбкой! Нечем ещё ему тогда было обеспечить, был тадысь гол, как сокол… Покупателям объяснял, что вложения надёжные, потому что Государственный Инвестиционный Социальный Фонд. К тому же «Надежда» – чтобы, значит, надеялись…

– Погоди! – ловили её на слове. – Ну не мог он написать – «государственный»!

– Так он и не писал «государственный! Он писал «ГИСФонд», а на словах уже разъяснял, что это «ГИС» означает… А предлагал из-под полы, шёпотком заговорщика, создавая впечатление, что это не каждому дано, макулатуру такую приобрести…

– Получается, он брал деньги за пустые бумажки?

– Ну да…

– Бред! Кто бы стал за такое платить?!

– Но ведь нашлись такие… Лично помню…

Время суровее, чем пространство. Можно убежать в чужое место, но куда убежишь от собственного прошлого? Чтобы услышать закономерное:

– А потом что?

– А потом они «дивиденды» получали! В течение какого-то времени своё вернули, он же не зверь… Он их взносы прокрутил, как беспроцентный кредит…

– Но так просто не может быть! Получается, они сами, без угроз, без принуждения… – качали головами, не веря. – Нет, такого быть не может!

– Но ведь было!

И действительно, было, хотя душевного здоровья такие размены ему не прибавили. Он внутренне всегда понимал, что ГИСФонд «Надежда» – «что-то неправильное»…

Хотя Ольга помнила, и даже его утешала: минимум, человек десять обалдуев из университетской преподавательской среды буквально осаждали её мольбами, дабы она, «пользуясь связями», достала им заветные билеты ГИСФонда. Будто речь шла о дефицитной мебели во времена оны!

Как это провернулось у Ивана, за счёт какого волшебства, и зачем нужны были билеты «Надежды» доцентам с кандидатами – Оля Имбирёва до сих пор не понимала…

Наше представление о правильном всегда тесно и неразрывно связано с памятью детства, правильным мы считаем именно то, что в детстве нашем называли правильным. А Иван не то, чтобы реально был значимой в жизни фигурой, но самонадеянно думал про себя, что он значимая фигура. И потому оправдывался там, где от него никто никаких оправданий не ждал и не требовал:

– Я не какой-то паразит общества! – запальчиво вещал он. – У меня, в первую голову, за дело саднит!

Что он подразумевал под такой загадочной грамматической конструкцией – лишь ему самому было ведомо…

– Я организую производство нужных продуктов! Это финансистам, паразитам, легко, а мы, которые при деле, – все живём тяжело, в страхе, нехватках и нервах!

Ольга понимала, что он не совсем врёт. Она на ритуальных старинных счётах, ставших одной из домашних реликвий, отстукивала костяшками: если не продать дневную выпечку из пекарни, то это очень серьёзная проблема. И хозяев, и пекарей, и водителей – всех, кто возле печей кормится… Это «зачерствление» и убытки. А не продать за день ни одного билета незабываемого и бесподобного ГИСФонда «Надежда» – не означало потерю ничего, кроме нескольких листиков дешёвенькой бумаги…

У Ивана Имбирёва сложные счёты с обществом, но ещё сложнее у него счёты с самим собой. Некоторые люди становятся предпринимателями от жадности, от жажды денег. Имбирёв ворвался туда с ворохом идей скорее от своей неуёмности, оголтелости любопытства, от живости характера, которому наплевать на саму прибыль, а больше интересно проверить гипотезу о прибыли.

Ему свербит, и не в одном месте, проверить, можно ли извлечь кофе из жёлудя и выжать масло из репейника? Приживутся ли на Урале сахарные клёны взамен мутновязлых соками остролистных, можно ли выпечь каравай на хмеле не дороже, чем на вискарных или ромовых дрожжах? А если добавить в ореховое масло пищевой анилиновый зелёный краситель, сойдёт ли оно за конопляное, которое, по понятным причинам, много дороже? Будут ли менять бумажки ГИСФонда «Надежда» на настоящие деньги? – И так далее. В бесконечности этих зазеркальных вопросов – весь Иван Сергеевич, который любит ребусы больше денег.

Обычно жёны теребят мужей, чтобы те побольше зарабатывали. Ольга молилась и заклинала, чтобы он унялся, успокоился! Ольга Анатольевна хотела бы более тёплых отношений с уголовным кодексом, чем те, которые в их семье исторически сложились…

Да Иван, казалось, и сам себе не рад! Проверив зудящими ручонками своё предположение, он возвращается с виноватыми глазами нашкодившего кота: вроде бы «Надежда» вся пестрела красными знамёнами и колхозной атрибутикой, а как-то незаметно ушла советская жизнь, и нельзя ли вернуть?

– Ну, а чего тут особенного? – цинично рассуждала «понимающая женщина», читавшая во вздохах мужа, как по писаному. – Повесим на стену вымпел с Ильичом, на входе советский флаг с серпом и молотом – вот и будет, как в детстве! Как на билетах «ГИСФонда»!

Ведь, если по совести говорить, «пролетариату» пекарни он ничего плохого не сделал: создал им рабочие места, обеспечил зарплатой, да и вообще никогда за рамки советского директора не выходит… Даже, наверное, повежливее будет: чует кошка, чьё сало съела, в чьём пушку рыльце-то…

 

* * *

Поскольку аферист Имбирёв никак не боролся с пролетариатом – пролетариат тоже никак не воспламенялся идеей борьбы с Имбирёвым. Олины тонкие намёки тут не помогали, на неё смотрели тупо и непонимающе. Пришлось взять дело в свои руки и выдать на правах владелицы в приказном порядке:

– Так, братцы-кролики! До 1 мая создаёте профсоюз, и никаких гвоздей! Проводим маёвку в парке лесоводов, шашлык с меня, спиртное сами добавляете по вкусу… Вызываем Ивана Сергеевича и выдвигаем ему требования от трудового коллектива…

– Да зачем? – удивлялась уборщица Тоня, не выпускавшая швабры из рук во время разговора. – Он ещё обидится…

– Он не обидится. Он наоборот, с пониманием…

– А требования какие выдвигать? – недоумевал один из двух пекарей, Борис. Второй, Володя, ему кивал.

– Ну… – Ольга Имбирёва хорошо понимала мужа, но плохо понимала Маркса. Поэтому она не знала, какие требования должен выдвигать «проснувшийся пролетариат». – Ну… Эта… поднять зарплату…

Казалось бы, беспроигрышный ход, кто же против лишних денежек? Однако вперёд от равномерно жужжавшего агрегата, занятого расстойкой теста выступила работавшая по совместительству, на полставки, бухгалтер Елизавета Валерьевна, и стала объяснять своим экономистским речекряком:

– При наших объёмах… выпечка станет нерентабельной… Закроется пекарня – и мы все безработные…

Сама она безработной не осталась бы, ведь она – приходящий кадр, но, видимо, и половиной ставки дорожила. Тут и технолог производства Валент Андреевич встрял, тоже что-то добавил из расчётов, и пролетариат решил проявить сознательность, большего не просить: от добра добра не ищут. Вышибет Иван Сергеевич на улицу – ищи потом работу, кризис, как-никак…

– Ну что вы за люди такие! – расстроилась владелица пекарни. – Неужели ничего в голову не приходит? Там эта… сокращение рабочего дня…

Валент Андреевич при поддержке упаковщика Серёжи, рыжего лопоухого веснушчатого парня-«солнышка», на пальцах объяснил, что никто никого лишнего не держит. Ему как технологу было даже обидно, ему казалось, что его подозревают в тайном садизме:

– Ольга Анатольевна, я разве ж стану зазря держать? Сделал дело – вали… Да никто и не жаловался… Вот Серёжа – ему сколько на упаковку надо, столько и работает… С утра не ходит – потому что хлеб ещё не печён, дома спит…

– Я не сплю… Я учусь заочно, – девицей зарубинел Серёжа.

В этот момент мелодичный звонок автоматизированный печи оповестил, что партия булочек созрела и по всей сверкающей белым кафелем пекарне поплыл дурманящий запах горячего хлеба с хмельком…

– Расширение штатов? – неуверенно предположила Ольга.

– Нафига? – возмутился Михаил, водитель «газели», развозивший выпечку. – Новых набрать, и с ними фонд делить? Нет, Ольга Анатольевна, у нас тут каждый своим манёвром учтён, лишние нам ни к чему…

– Ничего не знаю! – употребила Имбирёва хозяйскую строгость. – К 1 мая придумайте профсоюз и задачи, не моё дело… Может, новые блендеры и миксеры нужны?

– Зачем деньги тратить, когда старые фурычат? – недоумевал технолог.

Эти люди, сблизившиеся в тёплом пшеничном благоухании пекарни «Имбiрный хлебЪ» жили небогато и трудно. Не стоит думать, что они любили своих хозяев – начальство никто никогда не любит, и умные люди понимают это, даже когда становятся начальниками.

О семейке Имбирёвых коллектив – когда оставался наедине сам с собой – говорил разное, и прикладывал порой крепким словцом… Однако эти люди, ещё не старые, были уже изрядно побиты жизнью в рыночных хлябях. Они прекрасно понимали, что искусственно выдумав проблемы пекарне – они создадут проблемы не «зажравшейся» семейке Имбирёвых, а самим себе.

И они откровенно не хотели создавать проблемы самим себе, им хватало проблем, прилетающих с ветра, чтобы к ним ещё выдумывать дополнительные трудности. За долгие годы имбирёвские пекарни стали даже, в некотором смысле, знамениты. Малознакомые люди, узнав, где работает сотрудник Имбирёва, – улыбаясь, припоминали:

– А… Это ржаные бублики на меду с орехом? Знатны, я пробовал!

– Как же, как же! Имбирёвский калач, Россией пахнет!

– Ажурные блины?! Вы там большие молодцы… Вот, помню, на масленицу о шестнадцатом годе…

Зачем чинить то, что не ломалось? Пусть рычит только дорогая импортная тестомеска, пусть брюзжит только старенький мучной просеиватель в артритных суставах своих шарниров… И пусть раскатывает губу на миражи и химеры огромный агрегат для раскатывания теста, откуда вылезает бесконечная кремовая лепёшка будущих сладких булок!

Люди нашли здесь, в пекарне, то, зачем они зашли в неё с улицы. Они не ждали найти в ней золота и бриллиантов, сокровищ Эльдорадо или пиратских сундуков Флинта. Чего искали – то и нашли. Пусть так и будет…

Ольга Анатольевна поняла это и больше не приставала. «Надо будет со свекровью посоветоваться – мстительно подумала она – Вот уж кто мастер всякие претензии выдумывать и предъявы кидать…».

 

* * *

Свекровь как раз и поджидала Ольгу дома, в ближней черте «загорода», в коттедже на улочке Травной.

– Оленька, я гуся замочила в ведре… – елейным голоском начала хитрая бабка, Наталья Степановна Имбирёва. – Чтобы тебе на завтра полегче было… Ты его яблоками нафаршируй, да и запеки завтра, свояки же приедут…

Свояками свекровь не очень грамотно, но упорно называла Олиных родителей: Анатолия Эдуардовича и Нину Павловну Тумановых, скромных, давно уже пенсионного возраста старичков. Олина свекровь постоянно подчёркивала своё к ним почтение, часто пересаливая, и всегда за счёт сына со снохой. Замочить гуся – невелик труд, а вот возиться с фаршировкой и духовкой, с подтёками жира из вечно рвущихся пластиковых «рукавов» для дичи – не веселуха!

Папа Толя и мама Нина, в общем-то, и без гуся обошлись бы, но гусятинкой любила лакомиться сама Наталья Степановна, никогда ни в чём себе не отказывавшая… В отличие от других, которым она легко отказывала.

– Только ты Раде своей не поручай! – давала «ЦУ», ценных указаний, свекровь насчёт домработницы-гастрабайтерши. – Рада у вас такая безрукая и неаккуратная… Я Ивану говорю – зачем ты, Иван, берёшь в дом прислугу? Олечка и сама со всем справляется… А чужой человек что-то и украсть может…

«Хоть бы вас чужой человек украл!» – подумала Ольга, сверху вниз, с высоты своей модельной фигуры глядя на кубическую свекровь, но вслух, конечно же, этого не сказала. Наталья Степановна самой себе казалась хитрой, но все её хитрости были хитры только в её воображении. Окружающие прекрасно видели: старуха ревнует к прислуге, потому что у неё самой нет прислуги…

Собственно, из-за этого гуся и начались проблемы на следующий день. Ольга честно его достала на зелено-мраморный разделочный столик, выставила и миску с яблоками… Проверила духовку…

Тут, как на грех, в соседней, самой большой каминной зале их дома по телевизору стали показывать дамский сериал «Медовая капель». На широком, плюшевой подковой раскинувшемся диване устроилась с ногами дочка Наташа, названная в честь капризной бабушки (капризов бабушкиных это, впрочем, не убавило), и с пульта зарядила звук погромче…

По обеим сторонам дивана были встроены полированные микробары… Оттуда появилось в узорной матовой бутылке хорошее «Эрети», столь популярное в СССР, бокалы, привычные к алым отпечаткам губной помады, катушки сухого сыра «Курт» в деревянной расписной башкирской миске…

– Я только посмотрю сцену свадьбы… – врала себе Ольга Анатольевна, подсаживаясь к дочке под бочок и принимая гранатовых оттенков бокал. – Там как раз сейчас Энрике Гомес женится на Патрисии…

– Рада! – позвала хозяйка домработницу. – Убавь, пожалуйста, духовку там… И начинай чистить яблоки…

– Да, да, Ольга Анатольевна… – зачарованно пообещала статная черноокая брюнетка из Молдовы Рада… И подсела к Натке под другой бок. – Конечно… яблоки… вырезать сердцевины…

Поскольку серии «Медовой капели» были кульминационными одна за другой, то в каминной зале наблюдались странные сомнамбулические движения: то одна, то другая женщина периодически вставала, чтобы сблизиться с гусем на разделочном столике… То Ольга, то Рада… Два раза даже Наталка… Иногда им удавалось дойти до края пышного бухарского ковра… В удачных случаях – даже до тёмного полированного вишнёвого косяка… Однако всякий раз в «Медовой капели» случалось что-то очень драматичное, и попытка «сблизиться с гусем по-родственному» срывалась…

«Да есть же ещё время!» – уверяла себя порой, словно бы проснувшись от дрёмы, Ольга.

Сериал победно завершился. Старая негритянка Женуария умерла, Патрисия держала её руку в своей до последнего, Энрике всё же нашёл в себе силы дать пощёчину «этому» Рамиресу, но самое трогательное – Мария-Хуанита всё же встретилась с сестрой после стольких лет разлуки!

Три женщины разных лет дружно, словно одногодки, утирали слезинки… Да, да, только так это и могло закончиться, и как хорошо, что Пабло с Эстурией-Леонсией написали завещание вовремя и доверили его верному старому Хуану!

Посмотрев на медный лоб напольных часов-курантов с бронзовыми гирями, Ольга первой поняла: заседание мужа в горсовете, посвящённое судьбе гаражного кооператива «Обдергайский» уже завершено… Сейчас муж, скорее всего, матеря пробки, едет на заднем сидении своего служебного «хундайки», чтобы забрать тестя и тёщу… Обязательно сперва их – ведь не будет же ждать в машине её величество мать депутата! Тесть с тёщей могут подождать её торжественного выхода, но не наоборот же!

Конечно, по дороге Наталья Степановна Имбирёва расскажет «своякам», что приготовила им сегодня прекрасного гуся в яблоках, а «Оленьке его только на стол выставить осталось». Это совершенно однозначно. Как и то, что сырой гусь в неприятной бледной «гусиной коже» с пупырышками лежит на разделочном столе, явно уступив в личном обаянии Энрике Гомесу, Пабло и даже подлецу Рамиресу…

– Ой, что же делать, что же делать?! – заметалась домработница Рада, очень боявшаяся грозную мать хозяина.

– Мам! – напряглась бабушкина тёзка – вертихвостка Наталка. – А если его в микроволновку?!

– Спокойно, девочки! – самая старшая из поклонниц «Медовой капели» была и самой опытной. – Если проблему можно решить за деньги, то это не проблема… Это расходы…

Тут же, уже привычно, Оля (решительно откинув за спину длинные волосы, за которые её в школе дразнили Олей Спагетти) нажала на забитый в айфон контакт: «Служба доставки ресторана «Золотой гусь». Болгарская кухня».

– Никогда не подводили, и сейчас не… – бормотала Имбирёва, мысленно считая минуты и умоляя свекровь подольше повозиться, выбирая эти жуткие, старомодные и аляпистые, но неизменные броши…

– … Нам нужно срочно… Да, гуся в яблоках… Посмотрите покрупнее чтоб был…

– А этого куда? – волновалась Рада.

– В морозилку! – быстрее соображала Наталка. – Бабушка туда никогда не лазает…

 

* * *

…Гуся в прямоугольной картонной коробке с проступавшими пятнами жира привёз курьер-молдаванин. Встречала его Рада, и что-то спросила у него по-молдавски, а он неожиданно красноречиво начал отвечать… Рада уже и сама была не рада, потому что Имбирёв со свитой должен пожаловать с минуты на минуту, а тут этот бессарабский Цицерон вздумал на землячку впечатление производить…

Когда курьера, улыбавшегося вдогонку, удалось выставить – Ольга невзначай спросила:

– О чём он?

– Спросил, откуда такой дивный цветок… – зарделась Рада. – Я ответила, что из Кишинёва… Он обещал, если нужно, помочь получить русское подданство… Я сказала, что подумаю… Я неправильно сделала?

«Парень выяснил, что она не родственница хозяев и не гражданка России…» – мельком пронеслось в голове Имбирёвой, но тут же мысли собрались в пучок на другом: сервировка, гарниры, холодные закуски, соусы, приборы…

…Они почти успели: когда Имбирёв ввёл в залу под руку свою мать – они втроём раскладывали салфетки, завершающий, так сказать, штрих…

– Доченька! – растроганно обнял «Оленёнка» отец. – Зачем же было так беспокоиться?! Стол, как будто на свадьбу приехали…

«Базаров нет, – подумала Ольга, – приехали бы вы одни, мама-папа, я бы так не шуровала»… И неприязненно сбоку глянула на свекровь…

Мама Нина, в полной уверенности, что дочка провела всё утро на кухне, стала пересказывать завершающие серии «Медовой капели»…

– … А он всё-таки сумел… Подошёл к Рамиресу на негнущихся ногах, весь бледный, и как…

– А я всё-таки не понимаю, как это Пабло с Эстурией так доверились Хуану! – поджала губы Наталья Степановна. – Очень неосторожно, а если бы он, не будь дурак, деньги себе забрал?! Ну ладно Пабло, сразу видно, что он дурак, но Эстурия-Леонсия такая была солидная женщина, и вдруг…

– Гаражи в «Обдергайском» сносить не будут, – поделился Иван Сергеевич новостью, как будто не он сам решал – сносить их или не сносить. Подсел к большому овальному семейному столу, потирая руки. – Не зря я там боксы на волне паники купил…

– Прошу, гости дорогие… – былинно поклонилась Ольга. – Не побрезгуйте, чем бог послал… Мы старались… Садитесь, и по рюмочке для начала…

Наталья Степановна тут же завела шарманку про дороговизну на базаре. «В своём амплуа» – покачала головой Ольга, покорная судьбе.

Гусь из ресторана болгарской кухни всем понравился. Особенно понравился тестю с тёщей – ведь они свято верили, что готовила их дочь. Иван Сергеевич умял ножку и крылышко, мыча что-то невразумительное.

Ольга, увы, уже знала, что он от природы невелик гурман и вряд ли различит варёных угрей по-ирландски от варёных ремней по-гайдаровски… Беспокойство Ольги вызывала свекровь, ковырявшаяся с румяной гусиной грудкой…

– Хорошо… – вынесла вердикт вредная старуха. – Но не Оленькина рука, что ни говорите… Рада делала! Так и знала – но Рада растёт как хозяйка…

Рада в кукольном клетчатом передничке захлопала длинными ресницами, не зная, как реагировать…

– А у меня все банки из подвала украли! – перекинулась Наталья Степановна на безответную Нину Павловну Туманову. – Замок навесной, сломали и залезли… Я их всю жизнь собирала! Я Ваню давно просила, чтобы он замок поменял на врезной… Но ему же ничего не нужно! Ваня у меня такой неприхотливый, знаете, Ниночка, я ни разу не слышала, чтобы он Оленьке поставил на вид, что…

Имбирёва вышла на кухню за графином морса, и не услышала, что должен был ставить ей на вид Иван. Да, по правде сказать, не сильно и хотела…

 

* * *

…В доме у детей Анатолий Эдуардович Туманов обычно занимался тем, что ходил по пятам за любимой единственной доченькой, подглядывал и подслушивал – ни словам, ни внешним эффектам не веря.

Всё фальшиво в этом мире, изнутри всё не так, как снаружи! Вот взять даже сам этот дом, который построил зять: денег у Ивана не так много, как он изображает «на понтах» – и «дворец с башенкой» Имбирёв построил из… силикатного кирпича! Мол, он дешевле…

Конечно, с годами в стенах снаружи появились промоины, рытвины: дешёвый силикатный кирпич для свинарников, для коровников, но не для коттеджей. Анатолий Эдуардович пробовал говорить об этом с дочкой, но та только отмахивалась и смеялась…

Подозрительному тестю казалось, что дочь сидит на транквилизаторах: он заставал её сонной, забывчивой и весёлой, и только потом понял, что дело вовсе не в таблетках…

…Этот кабан скакал на ней полночи верхом, вот она и выглядела утром, как наркоманка: не выспавшись и в полной эйфории! Палец ей покажи – рассмеётся, как дурочка…

Когда маленькая Натка восковыми мелками разрисовала дорогой гипсокартон в гостиной, Анатолий Эдуардович ждал, что дочь накажет внучку, отругает, хотя бы в угол поставит: только-только пресловутый евроремонт сделали, убытки-то какие! Вместо этого Ольга стала хохотать, как сумасшедшая, над каракулями Натки и, взяв у той мелок, – сама начала подрисовывать какие-то двусмысленные детали…

Анатолий Эдуардович с годами всё меньше уважал зятя-торгаша, всё больше побаивался его и ненавидел. Да, дети помогали пенсионерам материально, но не всё же измеряется в деньгах!

Анатолий Эдуардович был убеждён, что Иван растлил и испортил его интеллигентную доченьку. Его бесило, что Ваня с Олей, куда бы ни поехали с родителями – везде оказываются в обнимку, словно подростки на задних рядах кинотеатра...

Это дико и неприлично – обоим уже «сорокет»… И Оля не только не одёргивает Ваню – сперва тесть надеялся на силу заложенного в неё воспитания – но, растлившись и морально разложившись, игриво пищит и хихикает. Можно сказать – поощряет его лапать и дальше, причём в людных местах!

Когда они ездили всей семьёй на юг, к морю, под пальмы, курортный рай превратился для стариков Тумановых в ад: бесстыдство «обнимашек» зятя и дочери плескалось сильнее морской волны. О том, что в номере-люкс маленькой частной гостиницы каждую ночь разнузданная оргия, поняли все постояльцы из-за хорошей звукопроводимости стен… Тесть и тёща по утрам не знали, как незнакомым загорелым людям в глаза смотреть… Хорошо хоть всем было пофиг, не заморачивались…

Анатолий Эдуардович пробовал вразумить Ольгу, пояснить, что приличные женщины так себя не ведут в общественных местах… Но Оля, вместо того, чтобы смутится, как положено почтительной дочери, стала удивляться бестактности нотаций:

– Пап, ну чего ты придумываешь?! У нас уже трое детей больших, ты не знаешь, откуда дети берутся? Мама не поделилась?

Отцовская трагедия – видеть перед собой распутство взрослой замужней дочери – усиливалась склонностью тестя к шпионажу. Если бы он меньше подглядывал из-за углов и в приоткрытые межкомнатные двери коттеджа Имбирёвых – меньше бы страдал…

А иногда случайно получалось оказаться не там, где нужно – как вот сегодня. Парились с зятем в их домашней сауне на первом этаже… Сауна знатная, конечно, царская, досочка к досочке, шайки-лейки бондарями сработаны из дуба, стягивающие обручи хромированным глянцем блистают…

Но, как на грех, стоило выйти пожилому тестю в предбанник раздышаться (здоровье уже не позволяло потеть долго) – как показалась эта бесстыдница Олька. Нимало не смущаясь родного отца, она проскользнула к мужу с узорным хохломским ковшом, в котором плескался квас…

«Моя дочь не официантка ему…» – стрельнула в седой и плешивой голове несчастного пенсионера первая обида. Но тут же её перекрыла другая: ужас даже не в том, что дочь, как горничная, этого бугая обслуживает!

Не сразу, постепенно, до Анатолия Эдуардовича доходило, что его сперва инстинктивно шокировало… На Ольге ничего не надето, кроме рубашки полупрозрачной!!! И рубашка-то не её, мужнина, наверное: мужская… И сверху всё просвечивает, а снизу ещё хуже: вообще всё видно!

Нет, ну как вам? Родители, старички, приехали в гости, а она при них… При живых ещё… В парную к этому своему охальнику… В одной рубашке, причём с чужого плеча!

А рубашка-то куцая, бёдра и те едва прикрывает… И даже мысли нет – что тут вот отдувается замотанный в простыню папуля, не о такой судьбе дочери мечтавший! Ни грана, ни капли смущения… Вот сейчас останови её, спроси дрожащим голосом:

– Ты что, с ума сошла?! А если мать увидит, как ты по дому разгуливаешь?

Она наглая, как пить дать ответит: Я, мол, к мужу иду, дать ему пить… И посмотрит наивными глазками – мол, чего такого?

Господи! Растили, воспитывали… Сам лично за рученьку махонькую в музыкальную школу водил! Книжки её перед сном детские читал… А выросла бесстыдница, дрянь: отец с матерью гостят у неё, а она к голому мужу в баню в прозрачной рубашке шныряет…

Не удержавшись, Анатолий Эдуардович вытянул голову, как гусак, и из предбанника заглянул в лакированный полумрак сауны. В глаза ему первым делом бросилась неприятная, большая рука зятя с толстыми и короткими пальцами гангстера. И вот этой квадратной рукой зять схватил Ольгу пониже поясницы, скалясь и пыхтя… Но не это самое страшное…

Дочь Анатолия Туманова – наверняка ведь догадываясь, что папа может из предбанника подглядывать, – с распутным смехом повела бедром встречь… И подсела на эту пятерню, жадно впившуюся в её ядрёную, подтянутую «ягодку»…

– Какая грязь! – отшатнулся от зрелища тесть, и капля холодного пота побежала у него, распаренного, по лбу.

Гнев на зятя, вспыхнувший в сердце при виде этой сцены, помог Туманову преодолеть давно въевшийся, словно мучная пыль в мельника, страх перед «гангстером» Имбирёвым. Расхрабрившись, Анатолий Эдуардович при следующем заходе в парилку (сердито косясь на хохломской ковш с квасом, оставленный дочерью) стал вызнавать то, что давно требовала вызнать тёща Имбирёва, Нина Павловна. Сама спросить тёща тоже трусила и подвесила дело на мужа…

И муж не подкачал! Набрался мужества и спросил прямо в потную харю зятя, погрузившего экс-Туманову в эту обстановку глубокого и систематического разврата:

– Вань, тут такое дело… И Нина беспокоится, да и я сам тоже… Ты мужик с головой, но почему у тебя хлеб дешевле получается, чем у хлебозаводов? Главно, и качество получше, и цена ниже… Пекарня-то официально на Оленьку записана… Вань, я тебя, как сына прошу – если там какой-то криминал, ты Оленьку не втягивай… Лучше меня подставь, я за ваше счастье в тюрягу пойду, мне жить недолго осталось… Только чтоб не Оленёнок…

– Анатолий Эдуардович! – оскорбился Имбирёв, который – это даже ревнивый тесть вынужден был признать – любил Ольгу сильнее, чем наркоман наркотик. – И не думайте такого, обидно, чесно слово… Какой может быть криминал, а тем более чтобы на Ольгу падало?!

– Ваня, я конечно, не экономист, я геологом работал… Однако любой человек скажет, что просто так хлеб дешевле, чем у других, быть не может… Работяг вы не кидаете, левака не ведёте? Откуда тогда скидка?

– Я вам скажу, как родному человеку! – подобрался Имбирёв, и стал кутаться в простыню потуже. Прикрыл, наконец, срамные места, на которые тесть искоса смотрел, как на страшные орудия пыток: «вот этим… в дочу мою маленькую… всё как если живого человека – на кол сажать…».

– Скажу, но условие: это должно остаться между нами, чтобы конкуренты не воспользовались… Наш хлеб, как вы знаете, состоит из муки, масла, яиц, сахара, дрожжей, соли, мака, тмина… Всё это покупается у фермеров.

– Весь вопрос – как купить… – закивал тесть, предполагая, что у Ивана, наверное, какие-то прихваты на оптовом рынке. Но не угадал.

– Вот именно. Банковские кредиты для фермеров очень дорогие, и отдавать их очень тяжело… По весне у них часто солярки нет, трактор завести, сами знаете… И они весной берут кредит у меня. Деньгами. А возвращают с урожая, осенью. С процентами. Но не деньгами, а продуктами своими. Хлебозавод покупает яйцо за два рубля, а я за рубль. Потому что я на сезон вперёд покупку оплатил. Плюс цены подросли за год, так что мне яйцо обходится не просто в два раза дешевле. Больше, чем в два раза. И так по любому ингредиенту… Что мука, что укроп посыпной, что сыр для начинки сырных булочек…

– Ага, понимаю, – въезжал Анатолий Эдуардович во всю эту алхимию. – Фермеру, чтобы вернуть кредит тебе, достаточно просто отдать тебе часть урожая натурой… Зашибись удобство!

– Вот к нам с Оленькой фермеры в очередь и стоят! – весело подмигнул Имбирёв. – Но это тайна! Считайте, волшебство, философский камень! Все компоненты дешевле, чем на самом дешёвом оптовом рынке. И что мы имеем? Наш хлеб самый лучший в городе, и он дешевле любого другого!

 

* * *

Уже на улице, стоило только подойти к крыльцу пекарни – Оле в ноздри ворвался предательски (для женщины, сидящей на строгой диете) манящий запах свежей выпечки…

Она, не первый день милостиво хозяйствуя в этом коллективе пекарей, уже различала струи ароматов. Вот кисленько дышат булочки с имбирем, вот саксофоном звучит французский багет, а сбоку – конечно же, покашливает тмином черный, бородинский…

Имбирёвы делали самый экзотический, вкусный и необычный хлеб в городе. Это они привезли на Урал рецепты знаменитого французского рогалика-круассана, это они первыми начали печь хрустящий и очень нежный итальянский хлеб чиабатту, главная отличительная черта которого – тонкая, присыпанная мукой, очень аппетитная корочка…

Ольга решительно тряхнула головой, отчего прямые светлые пряди волос разлетелись по сторонам, и вернула мысли в пучок малопонятных марксистских хлопот: как мужу на радость организовать маёвку с требованиями пролетариата к буржуазии?

Вечерком, под зелёной хрестоматийной «ленинской» настольной лампой, в комнате под крышей, с косым потолком, старший сын-студент Олег выписал для матери целый список рабочих нужд из какой-то своей университетской книжки.

Но разговор с коллективом пекарей снова не заладился: Олежка записал что-то совсем уж архаическое и чрезмерно теоретическое, к маленькому предприятию совершенно непригодное… «Это не пойдёт», «Это у нас уже есть», «От этого нам только хуже будет» и так далее…

– Да вы что, издеваетесь?! – рассердилась Ольга Анатольевна, обладавшая по молодости взрывным, правда, позже поутихшим, характером. – Что за несознательность такая? Вам сказано, чтобы маёвка была – выньте да положьте! Я сказала!

Когда хозяйка удалилась, и цокот её высоких каблучков сменился звуком отъезжающей Олиной розовой «мазды» – пекари разговелись от молчания, и выдали всё, что думают про угнетателей:

– Наше требование – чтобы они прекратили нас заставлять выдвигать требования! – нелогично, но эмоционально басил технолог Валент. – Мы что, клоуны им, под красным знаменем 1 мая ходить?! Зажрались совсем, уже не знают, что выдумать…

– Видишь, как надо замуж выходить! – поучал уборщицу экспедитор. – У тебя тоже ноги длинные, мотай на ус… Один раз кому надо дала – теперь ходит, всеми командует…

– Но она хороша, стерва! – не удержался пекарь Володя. – Что спереди, что сзади…

– Стыдись, извращенец! – укорил коллега Борис – ей уже за сорок, мать троих детей…

– А хороша… – не сдавался Вова, оттирая руки от муки гжелевых расцветок рушником. – Понимаешь, Боря, «кадиллак» – он и семидесятых годов всё равно «кадиллак»… Это не китайская машина, пять лет и рассыпалась… Я бы вдул!

– Так и напиши! – хохотал Серёжа–«солнышко». – Требование пролетариата к хозяину: вдуть хозяйке…

– Я не подпишу! – возмутился пекарь Борис.

– Боишься, уволит? – поддел Серёжа

– Нет. Я по сорокалетним не прикалываюсь…

 

* * *

Самый младший Имбирёв – Савва – вымогал по телефону чипсы у дедушки с маминой стороны:

–Только, дед, учти, это должен быть большой пакетик! Ладно? Договорились?!

Дед, Анатолий Эдуардович Туманов, на другом конце линии млел и таял: давно ли требовательные вопросы внука звучали с детским акцентом»: «Яно? Багаились?!». А вот теперь уже все звуки так чисто произносит, архаровец!

Наталья Степановна, к печали Ольги, всё никак не могла убыть в свою пыльную старушечью квартиру с паутинками между завитками лепнины на потолках, и продолжала разведку в доме Имбирёвых. Забыв, что у неё по благочестивой легенде «ноги больные», раза четыре сходила по спиральной резной дубовой лестнице на второй этаж, и даже зачем-то слазила на чердак…

– …Там я у вас вешала лук в чулках… Оля, он весь жухлый… Нельзя же, доча, быть такой бесхозяйственной…

– Бесхозяйственно, Наталья Степановна, в мои новые чулки было засовывать луковицы с колхозного рынка! – огрызнулась Ольга.

– А зачем тебе чулки? – вскидывалась свекровь – Ты, чать, замужняя женщина… В чулках только распутницы ходят, а ты носи колготки…

Ну, не объяснять же этой старой ведьме, что чулки были французскими, покупались мужем для «особых» игр и стоили дороже целого прицепа репчатого лука! Если она узнает их стоимость – её ещё удар хватит…

– К Раде вашей молдаванин какой-то приходил… – перекидывалась свекровь на новый объект претензий. – Или румын… Оленька, радость моя, вы её совсем распустили, эту девку, на ней пахать можно, а она у вас дракул каких-то принимает…

– Где?! – обрадовался Савва, освободив, наконец, телефон и деда. – Где Дракула?

– А этот маленький засранец – сыпала свекровь инвективами, – сегодня мне сказал, знаешь что? – она скривила рот, передразнивая Савву: – «Бабка, дай бабки, в магазин пойду!».

«Ну, по крайней мере, понятно, в кого у меня Савва уродился…» – устало подумала Ольга Анатольевна. Понимая, какие чувства рождает в сердце неугомонной свекрови, повалилась на плюшевый диван, закинув на минибар-подлокотник уставшие на каблуках ноги… «Бесконечные, как прямая линия…» – говорил об этих ногах муж… Пусть и мамаша его полюбуется…

– Я домой поеду… – затосковала как-то сразу Наталья Степановна. – Вызови мне такси…

«Давай, я тебе сразу оплачу его до Америки», – подумала Ольга, но прокричала совсем другое:

– Савва, принеси трубку телефонную, сынок!

 

* * *

Оптимистично встретив удаление свекрови, и несколько более энергично маша ей ладошкой вослед отъезжающему такси – Ольга сразу повеселела и полезла узнавать «сериальные подробности» жизни своей домработницы:

– Ну, Радка, колись, какой там молдаванин к тебе ходит! – сверкала она безупречными жемчужными зубками в голливудской улыбке. – Лёд тронулся…

– Нет, нет, что вы, Ольга Анатольевна! – смеясь, отмахивалась Рада. – Никаких амуров… Просто, понимаете, земляки… Хоть речь родную послушать… Они тут недалеко от коттеджного посёлка, знаете, котлован возле гастронома «Байрам»? Целая бригада, живут в вагончиках, строят кафе «Маленький рай» там… на трассе… В основном там ребята каушанские, но есть и двое из моего Кишинёва… Sud nefericită Distant! Скучаю, Ольга Анатольевна, всё-таки полжизни там…

– Какие твои годы, Радка! – веселилась Имбирёва, наливая вина себе и домработнице. – Вся жизнь впереди… А я вот старая… Я ещё помню, как однокомнатные «хрущёвки» в вашем Кишинёве можно было поменять на наши уральские трёхкомнатные полнометражные…

– Вы меня разыгрываете! – вырвалось у жгучей брюнетки с берегов реки Bîc.

– Нет, девочка, советская Молдавия – туда перебраться с Кувы было верхом престижа! И не мечтали! У нас что было? Большой рабочий посёлок… Заводы и серость… Миллион жителей в бетонных однообразных пеналах…

«Сколько же вам лет?» – чуть не вырвалось у Рады, но девушка, к счастью, сдержалась. Во-первых, она прекрасно знала, сколько лет хозяйке, а во-вторых, интересоваться у женщины возрастом – верх бестактности… Особенно когда интересуется женщина помоложе…

Ольга думала о своём. «А вот не надо было от России отделяться» – сказал бы имперский орёл Иван Сергеевич Имбирёв, проявив мужскую глупость и мужскую бестактность. Чего уж теперь про это говорить? И тем более девчонке, родившейся много позже того кошмара? Не она присоединялась, не она и отделялась…

 

4.

У Имбирёвых за что ни возьмись – всё вечно Савва, младшенький, виноват. Оно ведь не вчера сказано: «у сильного всегда бессильный…» – Савва в школе эту басню проходил. И нашёл её толковой. Потому если что не так – «Савва, Савва!»…

А Савва в конкретно этой истории не виновен. Ну, может быть не совсем – но почти не виновен. Разве Савва, маленький, заставил отца гоняться за ним по всему дому с намерением «схватить и чмокнуть сладкое тельце», как это выражал Иван Сергеевич Имбирёв, никогда не упускавший возможности помять и потискать своего пупсика? Савва тут совершенно не при чём, а виновата во всём отцовская сентиментальность…

Она и есть главная виновница: пришёл Иван Сергеевич домой, с подарком для жены, аккуратно упакованным в коробочку, обтянутую яркой блестящей фольгой из киоска с бесхитростным именем «Праздничная упаковка». Там, на первом этаже торгового центра «Яик», почти все покупатели свои подарки упаковывают. А что, удобно! Пошёл на днюху, на свиданку, на «Новый год» – подарок купил, тебе его в киоске в нарядную коробочку уложили, блёстками осыпали, тесёмочками с бантиком перевязали – он сразу вроде бы как-то дороже смотрится!

И вот, Иван Сергеевич, купив подарок своей жене, не выдумывая ничего нового и не изобретая велосипедов, в киоске «Праздничная упаковка» его и оформил для, так сказать, «эстетики вручения»…

Ну, а как Савву увидел – положил коробку в оранжевой фольге на трюмо в прихожей, погнался за отпрыском, играючи покрикивая: «А кого-кого-кого сейчас папа-то схватит?».

Савва с хохотом убегал, пока до родительской спальни не добежал, здесь его отец изловил-таки, и стал тютюхать, на руках подбрасывать… Ну, года уже не те – запыхался и велит Савве: иди, сынок, принеси с первого этажа подарок маме, мы его под подушку к ней положим, чтобы сюрприз был…

Ну, а незадолго до папы приходил к Имбирёвым ухажёр старшей Саввиной сестры Вячеслав. Он Наталке приобрёл в подарок шикарные конфеты ручной работы в виде разных шоколадных цветов. В том же самом ТЦ «Яик». А что делает человек, купивший подарок в ТЦ «Яик»? Естественно, заворачивает перед выходом в киоск «Праздничная упаковка»…

Поскольку Саввин папа и Славик любили очень похожих женщин, то и в остальном у них вкусы похожие. Славик тоже выбрал для коробки оранжевую фольгу… Не застав Наталку дома, Вячеслав попросил Савву передать его подарок. Он-де, позже, позвонит спросить – понравилось ли ей?

В общем, на трюмо-рококо оказались по чистой случайности две одинаковых коробочки. И когда Савва, по поручению отца, поскакал за подарком матери – он нечаянно взял подарок сестре. Тот самый, который не чуявший подвоха Иван Сергеевич заботливо и лукаво уложил под женину подушку…

А подарок Ивана Сергеевича попал попозже в руки Наталки Имбирёвой, презентованный братом, как будто он от Славика… Ну, Савва же маленький, только в четвёртый класс пойдёт! Ну спутанул малёхо «лево» с «право» – чего на ребёнка обижаться? Сами виноваты, два Ромео, запутали дитя со своими одинаковыми коробками!

С подарком Славика, кстати, никаких проблем не вышло. Вскоре убежавший по делам отец позвонил супруге, вернувшейся с шопинга. А она уже нашла коробочку с вложенным картонным сердцем и уплетает конфеты ручной работы за милую душу.

– Ну как тебе мой подарок? – воркует муженёк. – Правда, он не столько для тебя, сколько для меня… Но сладенько, ведь правда?

Ольга Анатольевна Имбирёва поняла это, естественно, в том смысле, что нужно на вечер конфет мужу оставить, поделиться. Словом, одной всё не слопать. Ну, так и лады! Как говорится, и ухом не повела.

А вот с подарком дочери её, Натальи-то свет Ивановны, вышло дело похуже. Звонит её Славик на мобилу – узнать, как ей конфетки, а она как раз оранжевую фольгу рвёт, коробочку вскрывает… А в коробочке аккуратно так упаковано эротическое кружевное бельё, всё прозрачное и вызывающее до крайности… Наталка эту пошлость маникюренным мизинцем поддела и держит на весу… До конца поверить не может! А тут ещё Славик, горя не ведая, по телефону заливается счастливый:

– Ната! Ну как, понравилось тебе! Я так долго выбирал их, сортировал… Специально для тебя… ручной работы…

Тут Натку взяло зло: не в таких они пока с ухажёром отношениях, чтобы он её, как шлюху, выряжал! Очень уж скабрезный дар, не ожидала она такого от интеллигентного и робкого мальчика!

Но она же – мамина дочка! Ни слова протеста, улыбка на устах (кривенькая – но в телефон не видно) и слова сахарные, сиропные:

– Очень мне, Слава, твой подарок по душе… Да вот мой ответный по душе ли тебе придётся?!

Славик, наивная душа, распинается с запинкой что-то вроде – «от тебя, мой свет, всё сокровище, всякий подарок по сердцу»…

– Да ты погоди! – скалится в Натке хищница. – Ты сперва получи, открой, а там уж и скажешь…

Обиженная на пошлость девушка («я ему не такая!» – тра-та-та) сделала чисто женскую шутку. В таком мамином стиле, как некогда Оля Туманова, ещё до того, как Имбирёвой стать, шутила…

Вытащила из груды своей косметики блоттер французских духов «L'Occitane Lumière». Ну, а блоттер – узенький, только под нос совать, там длинного не напишешь… Там только логотип «ll»… Буквы красного цвета… Короче говоря, бумажная полоска, а на ней две красных черты…

Эти две красных линии на бумажной полоске Наталка сфотографировала на телефон крупным планом, задав опцию «размытое изображение»… И скинула Славику, приписав коммент: «чувствуешь, чем пахнет?».

Мстительно улыбнулась: теперь-то ты, студент, попрыгаешь, не до эротического белья станет!

 

* * *

Вячеслав, друг Наталки, вместо того, чтобы позвонить ей – позвонил её маме. И начал сбивчиво нести какую-то околесицу, умоляя по непонятной Ольге причине «не считать его подонком»:

– … Я всё продумал… Я, в принципе, готов… Жалко, что доучиться не вышло, но я ведь могу перейти на заочный… Ольга Анатольевна, я уже нашёл работу… Неплохую работу для начала… Мы со всем справимся, уверяю вас, пусть только Наташенька ничего с ребёнком не делает… Она такая импульсивная! Я на вас надеюсь, Ольга Анатольевна…

– Погоди, Слав… – хмурила брови Ольга. – Ты что такое городишь?! Какое заочное? Какой ребёнок?

– Так вы ещё не знаете?! – взвизгнул Славик (чувствовалось, что решение он принимал на нервах, сильно переживал). – Тогда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…

И перекинул фотку блоттера «ll» с припиской «чувствуешь, чем пахнет?», оригинал которой пришел час назад абоненту «Славка-три-сердечка»…

Мужчине простительно не разбираться в дебрях женского парфюма. Но почему Ольга Анатольевна, сама пользовавшаяся продуктовой линейкой «L'Occitane Lumière» и не раз нюхавшая точно такие пробники в бутиках и дьютиках обмишулилась? Обмишулилась, несмотря на прозрачную подсказку – «чувствуешь, чем пахнет?».

Ответ один: она мать. А мать видит в первую очередь своё, материнское.

– Славик, мы потом поговорим… – прошепелявила, разом став косноязычной, смертельно побледневшая блондинка.

– Только, умоляю, проследите, чтобы с ребёнком ничего не сделала… – кричал в трубку ответственный и порядочный Вячеслав. Но зря: трубка уже выпала из тонкой холёной руки Имбирёвой на шёлковое покрывало огромного семейного ложа… Вместо трубки в руке оказался вдвое сложенный ремень…

Бешеной кошкой Ольга Анатольевна ворвалась в «светлицу» к дочке, чуть не вышибив ногой дверь (потом косточка большого пальца долго ныла от мужского ковбойского пинка).

Наталка сидела на маленьком диванчике-канапе с зеркальцем и просматривала кожу лица миллиметр за миллиметром: так-то кожа у неё чистая, но как знать? Вдруг выскочит прыщик, годы-то гормональные…

– Наблудила, кошка драная!!! – заорала Ольга перекошенным ртом, как истинная дочь кошмарных 90-х. – Я так и знала, что этим кончится… Ты почему мне, потаскуха, ничего не сказала, а ему сразу фотки шлёшь?!

– Мама, в чём дело?! – выпучила хорошенькие (мамины) глазки Наталка. До неё доходило не сразу: идиот-ухажёр, вместо того, чтобы втихаря с подругой всё выяснить, затеял старомодную процедуру сватовства…

– О, какое же вы поколение! – скрежетала зубами взбешённая мать. – Я-то думала, похабнее нашего поколения уже не будет… Ошибалась я…

Дальше случилось совсем уж неприличное: Ольга Анатольевна открыла на своём телефоне «страшное» фото, и, схватив взвизгнувшую дочку за волосы, стала тыкать её носом в плоский экран: так кошек учат не гадить где попало…

– Это кто наделал?! Это кто наделал?! Ну ладно, Славик твой дурак, не знает, откуда дети берутся, но ты-то?

– Мама…. Мама… – жалобно пищала Наталка, пытаясь вырваться из железной хватки. Да где уж там подрастающему поколению супротив женщины, пережившей 90-е?

В итоге Ольга сама отпустила дочь, натыкав её в паскудную проделку. Обессилено уселась рядом. Из нежного, тонкого носика Наталки пошла юшка – много ли надо, чтобы такого «ангелочка во плоти» травмировать?

– Он тебе отправил?! – утирая кровь на верхней пухленькой губке с родинкой, сверкала глазами Наталка. И повалилась навзничь, закрыв лицо ладошками… Затряслась, словно в конвульсиях… Она хохотала… И так-то смешно получилось, а тут ещё на винтаже этих бурных маминых эмоций… Просто истерика, приступ смеха…

Мать по-своему истолковала эти судороги. Ей казалось, что дочка рыдает…

Материнское сердце размякло, Ольга примирительно погладила Нату по бедру:

– Чё теперь-то слёзы лить, дура? Ладно, не реви… Твой Славик со страху уже в какой-то «Ки-эф-си» разносчиком записался… Что ни говори, с мужчинами нам в роду всегда везло… Испортила парню учёбу, а он такой башковитый, с младших классов ещё… Счас самое главное – придумать, как отцу скажем!

Наталка подняла лицо к матери. На лице от слёз-смешинок косметика расплылась, и оно казалось опухшим от плача.

– Мамуля! – давилась смеющимся кашлем дочь. – Это «L'Occitane Lumière» на фотографии…

– Чего?! – недоумевала Ольга, покрепче перехватив вдвое сложенный ремень. Уж не рехнулась ли доча от горя?

– Мам, ну это блоттер, пробник… L'Occitane Lumière… «Эль-Эль», понимаешь? Да вот он лежит, на тумбочке… Я просто Славика подколола, на вшивость проверила…

И сверкнула глазами игриво, без мигом сбежавшего с неё испуга:

– А вы с ним что решили? Я же приписала – «чувствуешь, чем пахнет?»… Ну, как в квесте, подсказку дала… А вы что подумали?! Ну вы ващщще оба такие пошляки!

Ольга смолоду была очень сообразительной девочкой. За мозги её муж и любил – как, впрочем, и за всё остальное, чем Ольгу щедро одарила природа. Но даже сообразительная женщина, умеющая понимать самые запутанные психологические ребусы с полуслова – и та растерялась бы в сложившейся ситуации…

Наталка принесла злосчастный блоттер и махала им прямо перед глазами матери. Но у той от пережитого всё расплывалось во взоре…

Лишь постепенно и как бы по кускам доходило до неё, что две красные черты – это на самом деле (если внимательно присмотреться) – две буквы «l» на бумажной полоске-«нюхалке»… Которым она сама не раз пользовалась для знакомства с парфюмом…

– Ах, вот оно что… – на сердце полегчало, но полушарие эмоций в голове Ольги налилось свинцом гнева. Она половчее перехватила ремень в руке. – Вот теперь я тебя точно выпорю, коза гулящая! Это кто же тебя подучил такую гадость парню слать? А если бы его инсульт хватил?

– Ничего, молодой, не хватит! – хохотала Наталка.

– Я тебя так отлупцую, так отделаю, что как увидит – точно с приступом свалится! – мрачно, волчьи пообещала потомственная казачка Имбирёва.

– А чего он мне такие подарки делает? – защищалась дочь, став серьёзнее, потому что ремень уже поднялся для первого хлёсткого удара. – Ты сперва посмотри, чего он мне прислал… И ещё звонит, наглец, спрашивает: понравилось ли? Он мне пока не муж, чтобы так одевать…

– Однако… – оторопевшая Ольга изучала содержимое коробки, которую в киоске «Праздничная упаковка» обтянули оранжевой фольгой. Содержимое было в высшей степени неприличным… И размер не Наталки, побольше… И коробка какая-то очень уж знакомая…

– Доченька… – недобрым, горючим маслом расплылась Ольга, преследуя в уме ускользающую догадку. – А ты говоришь, звонил он – потом? Так, стало быть, не лично передал эту гадость?

– Савва мне передал! – буркнула Наталка, инстинктивно отодвигаясь подальше от мамы. – Сказал, что от Славика…

– И мне Савва сказал, когда я приехала… Что они… С папой мне подарок под подушку… н–да… А коробка-то такая же…

Четыре круглых как плошки очумелых глаза смотрели друг в друга на упоре… «Мы с папой… подарок под подушку… коробка с оранжевой фольгой…».

– И, главное, в один ведь день… – прошептала Наталка, изломив бровку домиком. – Мам… а у тебя что было?

– Конфеты ручной работы… – тягуче, словно пьяная, выдавила из себя Ольга Анатольевна. – А Иван, главное, мне ещё и говорит на мобилу: это подарок не столько для тебя, сколько для меня… Я ещё подумала, что он конфеты ему оставить просит, он всегда сладкоежка был…

– А мой-то мне говорит: «Я так долго выбирал… Специально для тебя… ручной работы…»… Ну, конечно, он так и сказал – «ручной работы»! Я злая на него была, за его пошлятину, хорошо запомнила! Мам, я тебя как женщина женщину спрашиваю: такой лифчик не может быть ручной работы, правда?

Мать не ответила: разглядывала на просвет крутой треугольник трусиков на золотистых брителях-ниточках. Трусики отлично просвечивали даже через два слоя ткани…

– Да уж какая там ручная работа, доча… Это тебе не конфеты… – покачала головой Ольга Анатольевна.

– Савва… – мрачно кивнула Наталка.

– Савва… – нота в ноту повторила звук мать.

– Мам… – подозрительно нахмурилась дочь. – А чё, папа тебе такую вот хрень дарит?!

Ольга Анатольевна густо покраснела и стала врать, как и любая мать врала бы на её месте:

– Нет, конечно… Никогда такого не было! Сама удивляюсь, чего вдруг на него нашло?!

– Фу, гадость какая… – брала реванш дочка, играя в искреннее возмущение. И ногой столкнула кружавчики нескромного белья с канапе на пол…

 

* * *

Ольгина свекровь Наталья Степановна Имбирёва, к тому времени ставшая уже классической бабкой-подслушкой, в момент бурных объяснений матери с дочерью караулила за дверью внучкиной спаленки. Окончания диалога поколений свекровь слушать не стала – так потрясло её драматичное начало.

Свекровь сообразила, что наконец-то она попала туда, куда так рвалась её душа возле кухонного телевизора: в мексиканский сериал-мелодраму! Потому, поняв о чём речь, свекровь покинула свой пост и ломанулась на первый этаж к стационарному телефону (мобильник у неё был, и она даже пользоваться им умела – но всегда экономила «тариф»).

Кому же первому донести сногсшибательную сенсацию о беременности внучки-первокурсницы? Потренироваться Наталья Степановна решила на свояках (как она их почему-то звала), на Ольгиных родителях…

Трубку в городе взяла Иванова тёща Нина Павловна Туманова. Из загородного коттеджного посёлка к ней в белокаменную высотку-«косыгинку» змеёй вползала шокирующая весть.

– Натка-то, Натка что учудила… И скрывает ото всех… – ворковала свекруха.

– Что с Наташенькой?! – испугалась вторая бабушка, и приложила руку к сердцу.

– Эх, Нина, Нина… Живёте там, и ничего не знаете… Натка ведь в подоле принесла… Второй месяц уже…

Откуда свекровь взяла эту деталь – неизвестно, но она и позже многое выдумывала для драматизму.

– Да как же?! – охнула Нина Павловна, и что-то у себя на кухне уронила.

– Олюшка узнала, так её порола, так порола… Та вся в рубцах… Но и понять твою дочь, Нина, немудрено: ведь неизвестно от кого Натка-то принесла в подоле «арбузик», да ещё и молчит как партизан…

Далее, обрастая красочными подробностями, версия Натальи Степановны Имбирёвой, в прошлом ответственного редактора и даже парторга КПСС в издательстве «Кулинария», дошла до Иванова тестя Анатолия Эдуардовича Туманова.

Анатолий Эдуардович поступил в полном смысле слова по-мужски, то есть молча пошёл пить таблетки от давления и «сердца». Как жертва троллинга этот старый добряк и выпивоха, садовод-любитель и рыбак-фанат был малоперспективен. И потому Наталья Степановна стала звонить сыну. Слова троллить она, конечно, не знала, но самим искусством овладела в совершенстве ещё до эпохи интернета.

Так что на стариках Тумановых она только разминалась. Теперь, когда мексиканский сценарий развивался по всем правилам, она набрала сотовый номер сынули, трепеща всем дородным телом – что первой сообщит главе семьи потрясающую новость…

– Мама! – рявкнул Иван Сергеевич Имбирёв. – Я не могу сейчас говорить!

– Перезвони, как только смо… – прокричала вредная старушка, но слушали её уже только короткие гудки с АТС…

– Ничего, перезвонит! – утешала себя мать. Она мыслила не в формате фильма, а именно в формате сериала, и любая пауза в действии её не смущала, ежели действо развивается, как принято на любимых фазендах донов Педро и бесстыдников-Альфонсо…

 

* * *

А у Ивана Имбирёва всё начальство словно бы сошло с ума. Ещё с утра, как говорится, «ничто не предвещало…». Имбирёв заскочил в горсовет только отметиться. Он совершенно искренне надеялся на романтический вечер со свечами, и воображал – как будет смотреться на Олюшке то чудо-бельё, которое он в бутике оценил только на манекене…

Но у Ивана Сергеевича было много начальства. В телефоне они так и обозначались, так и высвечивались, когда звонили: «Босс 1», «Босс 2», «Босс 3» и т.п. Иван знал чётко – о ком идёт речь под тем или иным «нумером». Как «освобождённый» депутат Горсовета Кувы он управлялся председателем горсовета. Где тот «с копытом» – там, «с клешнёй», и глава исполнительной власти, в просторечии «мэр» (хотя должность официально давно переименована в «главу администрации города»).

Как владелец сети пекарен и кафе Имбирёв подчинялся управлениям торговли и общественного питания, соответственно, в администрациях Края и города.

При этом начальником отдела торговли администрации города Кувы Имбирёв в то же время и управлял…

Такова была запутанная феодальная иерархия в Крае, в которой вассал моего вассала – не мой вассал, и босс торгаша может быть подчинённым того же торгаша, когда тот в роли главы депутатского «комитета развития»…

Имбирёв думал, как обозвать в телефоне начальника отдела торговли и общепита городской администрации, то ли «босс 5» то ли «Сеня-подотчётный». В итоге «уважуха» и лисье подхалимство победило, «Сеня-подопечный» стал «боссом 5». Но, согласитесь, номер вышел не ахти…

«Вас, боссов, много, а я-то один», – так думал, а иногда и говорил в узком кругу Имбирёв. Как и у всех в краевой власти, официальная должность стоила немного: в основном, всё решалось неформальными, давно и прочно сложившимися связями. Имбирёв был для всех «боссов» прежде всего «незаменимым человеком», а уж потом обладателем того или иного формального поста.

Когда китайская делегация, в рамках форума ШОС и БРИКС, задумала посетить улицу Сунь Ят-сена в Куве, то городское начальство впало в ужас: страшнее улицы в городе нет, там одни серые дровяные сараи – а на форуме, страшно сказать, все, вплоть до самого Путина!!! Только Имбирёв придумал, что делать: с приличной новой модной улицы Энгельса, где дома начальства, таблички на время форума перенесли на улицу Сунь Ят-сена. И наоборот…

Китайцы походили, повосхищались, остались очень довольны тем, как на Урале чтут имя их великого революционера. И всем было хорошо: китайцам честь, российскому руководству – перед союзниками не стыдно, а городскому начальству – бонусы…

Когда в Куву приезжала проверка РосТранса – только Имбирёву пришла в голову мысль пустить по проверяемым улицам поливальные машины с тушью на «низком поливе». Тушь – она что? Сажа с водой! Сажи у нас много, воды ещё больше! Прошли в 5 утра поливалки, асфальт стал чёрным, воронова крыла, каким по ГОСТу быть обязан свежий асфальт… А то – чего греха таить? – был он белёсым, блёклым и каким-то совсем уж выцветшим-выгоревшим…

Эпизод за эпизодом – и депутат горсовета Иван Сергеевич Имбирёв стал для власти Края и его столицы «незаменимцем». Как трудное положение в любой из сфер – зовут Имбирёва: выручай, Ваня!

Оно ведь стародавно ведомо: если человек хорошо выполнил порученную работу, самая вероятная награда – получить новую работу!

 

* * *

И потому, раз уж так вышло, что в Куву принесла нелёгкая крупного инвестора, госпожу Фернандес, грозившуюся осчастливить Край массой рабочих мест и горами декоративной австрийской плитки, кою можно будет поставлять «в самые отдалённые области державы вашей», – вопрос о включении Имбирёва в приёмную делегацию вообще не ставился.

Можно сказать, что Имбирёв туда попал ещё до приезда взбалмошной дамы-миллиардерши, подобно тому, как планы войны составляют задолго до войны. Поскольку дело касается города – то понятно, что вошли мэр, понятно, что председатель горсовета, их основные прихлебатели, а поскольку дело до конца не выгорело (госпожа Фернандес приехала только разведать обстановку для «предполагаемых инвестиций»), то и без Имбирёва, «палочки-выручалочки», не обойтись…

– Куда вы её повезёте? – мрачно поинтересовался Иван Сергеевич.

– На объект в Гульфрань (пригород Кувы)… – отчитался мэр с говорящей, гоголевской фамилией Толокнянников, робевший перед записным умником.

– Между стоянкой и воротами рассыпьте кусочки яшмы и малахита! – распоряжался Иван Сергеевич. – Она из машины выйдет, пойдёт к воротам, обязательно заметит…

– А если не заметит? – коварно поинтересовался председатель горсовета, господин Хоробровин.

– Обязательно заметит! – пообещал Имбирёв. – Я посмотрел её в интернете, она по образованию геолог, начинала в Китае, совместное предприятие на разработках нефрита… В первые годы их реформ много китайцев там легло… Зуб даю, Натан Альбертович, как коршун кинется подбирать… А вы ей так невзначай вверните: мол, госпожа Фернандес, земля у нас уральская, щедрая, повсюду такой мусор разбросан… После этого, Натан Альбертович, она, сучка заморская, от нас уже не вылезет… Хорошо это или плохо, не знаю, но прилипнет, как банный лист!

– Чего ты такое говоришь, Иван! – возмутился мэр Кувы. – Иностранные инвестиции – наш главный приоритет! Мы сюда первым лицом, понимашь, поставлены их привлекать!!!

– Сделаете, как я предлагаю, – привлечёте! – пообещал Имбирёв и попытался смыться с работы. Но этого у него не вышло, да и дурнем он был бы, если бы всерьёз на бегство рассчитывал. Очевидно, что пока госпожа Фернандес, чтобы её разорвали черти в её католическом чистилище, торчит в Куве, – незаменимого «придумщика» Имбирёва станут держать подле…

Тем более что при первой же голливудски-белозубой фальшивыми улыбками встрече в мэрии выяснились интересные подробности. Госпожа Фернандес, жгучая брюнетка, ровесница Имбирёва, отчаянно молодилась, держала фигуру и… помнила Иванова отца!

– О! Имбирёв? Это великая фамилия в геологии! Когда я только начинала путь в профессии, гремело имя Сергея Имбирёва, лучшего специалиста по нефритам! О, как наша компания – тогда ещё ею управлял мой отец – мечтала заполучить Сергея Имбирёва! А он, увы, предпочёл работать в Сибири… Вы не представляете, какие условия мы предлагали вашему тёзке, Иван!

– Он мне не тёзка… – загрустил Имбирёв. – Он мой отец. Сергей Имбирёв скончался в 1988 году, по страшной иронии судьбы, от нефрита почек… Специалист по нефритам-камням умер от нефрита-воспаления…

– Yes, I see! – с непростительной легкомысленностью ответствовала госпожа Фернандес, отчего Имбирёв её ещё больше возненавидел. Он убеждал себя, что таковы люди запада – это не её вина, это её беда: умерших для них больше не существует, они легко отмахиваются от прошлого… Но сердцу не прикажешь. Когда госпожа Фернандес предложила сыну великого нефритолога звать её «просто Долорес», он довольно резко возразил:

– А в чём разница?

– Не поняла… – простодушно переводил толмач реакцию растерявшейся миллиардерши.

– Ну, госпожа Фернандес, – перешёл Имбирёв на английский (лица мэра и председателя горсовета вытянулись, как будто Иван оказался оборотнем), – что Долорес, что Фернандес… Количество звуков одинаково…

– Yes, I see! – повторялась смущённая инвесторша. – Тогда зовите меня просто Долли…

Тут же примешались неприятные и непрошенные ассоциации с овечкой Долли, коя была клонированной, злой и быстро умерла…

Имбирёв затосковал: предложение звать поклонницу отца «Долли» – означало, что вечер безнадёжно испорчен, и скорее всего – не только сегодняшний вечер. В бычьих глазах председателя горсовета и в сверкавших белком глазах мэра читалось одно: «Ваня, она благоволит тебе, мы должны, обязаны этим воспользоваться»…

Дальше больше: на выходе из сталинского ампира здания Горсовета госпожа Фернандес, или «просто Долли», отделилась от парфюмной свиты сопровождающей её заграничной сволочи и выразила желание ехать в машине Имбирёва… «чтобы порасспросить его о работах отца»…

Мэр и председатель переглянулись и улыбнулись друг другу: поистине, если бы такого Ивана не было – его следовало бы придумать!

Большой кортеж «мерседесов», ехавший на «объект» в Гульфрань, – возглавила скромная служебная «хундайка» Имбирёва с откровенно обалдевшим шофёром, никогда не водившим такие представительные «караваны»…

 

* * *

…Вот и серые ворота, ведущие в царство руин большого советского завода керамики. Теперь возле этого «кучного барака» было куда малолюднее прежних лет, но всё же люди водились: сторожа, уборщики, мелкие подрядчики-арендаторы…

Вышло так, что в момент прибытия начальства помойку возле сереньких ворот угасшего «кичмана» увлечённо дербанили трое среднего размера облезлых медведей. Этих медведей все тут знали – это ленивые цирковые ручные паразиты из разорившегося городского цирка. Как в поговорке – «цирк сгорел, а клоуны остались». Остались не только клоуны. Зверьё тоже девать было некуда.

Медведей приютила на отшибе своём Гульфрань – вроде сторожевых собак: здесь их по-своему любили и подкармливали. Но медведи были плохими сторожами: ни на кого не рычали, всех привечали, кружили, танцуя, «барыню», уморительно побирались передней лапой – вымогая лакомство у любого встречного-поперечного. Испугаться таких побирушек мог бы только незнакомый с ними человек – на то и делался расчёт в сторожке объекта.

Медведи были бесстыдники. Хотя их подкармливали – они всё время хотели жрать, и чуть зазеваешься – растаскивали любые мешки с мусором, опрокидывали контейнеры на помойке, упоённо, как бродячие коты, роясь в отходах человеческой жизнедеятельности…

Оно, как говорится, и ладно бы. Но вообразите конфуз: всё начальство Кувы явилось единым кортежем на объект – и надо же именно в этот момент проклятым косолапым мародёрствовать на помойке сбоку от ворот! Другого времени не нашли, циркачи плешивые!

– Михеич! – заорал сторожу мэр, опустив стекло служебного «мерседеса». Крик прорывался через многоголосые клаксоны водителей кортежа. – Михеич, ты чё, обалдел?! Совсем своих тварей распустил? Гони их нах…, бл…, Михеич, перед заграницей нас позоришь!!!

– Счас, счас! – заполошно загомонил и Михеич, выскакивая с черенком от лопаты, и его напарник без имени, с доской из штакетника. – Счас, не сомневайс-сесь, всё расчистим… Эх, косолапые, проклятые, как перед начальством опозорили!!!

Иван Сергеевич был первым в кортеже, и больше всех переживал: из-за неучтёнки в виде ленивых городских паразитов госпожа Фернандес могла не обратить внимание на приманку: разбросанные тут и там перед помойкой яшму и малахит… А это грозило срывом всего замысла!

– Подождите секундочку, Долли! – умоляюще сказал Имбирёв, обнаруживая в голосе неожиданную теплоту подхалима. – Я сейчас…

Он взял бейсбольную биту, дежурившую между передних кресел, выскочил с ней из дверцы и от души наподдал одному из медведей. Сторожа шугали с помойки остальных, попутно пытаясь отпинывать с дороги разорванные мусорные пакеты.

Злой на жизнь, людей и начальство, Имбирёв остервенело гнал в лесопосадку попавшего под горячую руку медведя, не только битой, но и пинками подбадривая зверя. Тот визжал как поросёнок и улепётывал со всех лап, припадая при этом на задние, чтобы уклонится от пинков гневного депутата.

Когда пространство совместными усилиями сторожей и Ивана было расчищено, Имбирёв галантно распахнул дверцу автомобиля и пригласил Долли выходить…

Лицо Долли ему сразу не понравилось: оно было бледным от испуга и восторженным при виде Ивана Сергеевича. Если эта дура будет пялиться на погонщика медведей вместо того, чтобы осматривать обочину дороги, то она не заметит «посыпушки» из полудрагоценных камней…

Почти так и вышло. Долли, как завороженная дудочкой крысолова, шла на высоких каблуках за Имбирёвым, глядя только на него, и не оглядываясь по сторонам.

– Вот, посмотрите, у нас сторожевой объект… – указывал Иван обеими руками на сторожку. В сторожке ничего примечательного не имелось, но расчёт был, что Долли посмотрит, наконец, вбок. – А справа у нас контейнеры для твёрдых бытовых отходов…

А что ещё он мог сделать? Нельзя же поднять с грунта кусочек малахита и дать этой идиотке в руки: она прожжёная, она сразу догадается, что подстава… Сама должна найти, дабы «алиби случайности» у находки имелось… Ну что бы этим медведям ворошить помойку на полчаса попозже?

Обалдевшая госпожа Фернандес в упор, даже под ногами, не замечала «даров Урала». Уже почти до ворот (раскрывшихся перед сановными гостями приветливо) дошли, а Долли пялилась только на Имбирёва, мысленно проигрывая его образ гоняющего медведей бейсбольной битой…

Не было бы счастья, да несчастье помогло: когда уже почти миновали черту воротного створа, позвонила на мобильник Наталья Степановна Имбирёва.

«О, чёрт, ещё только этого не хватало!» – вызверился Иван, с силой вдавил кнопку соединения:

– Мама! – рявкнул в «трубу». – Я не могу сейчас говорить!

– Перезвони, как только смо… – донеслось от матери в ответ, и контакт оборвался. Долли Фернандес буквально налетела на вставшего столбом Имбирёва, и немного очнулась. Огляделась по сторонам:

– Боже, господа! Да это же оникс! – изумилась, стрельнув бойкими глазками вбок.

Тут же нагнулась, так что парижская длинная юбка последней моды обрисовала в натяг завидную «мандолину тазобедренной композиции», и подняла из белой известкованной пыли поделочный камушек.

Имбирёв, мэр и председатель напряжённо переглянулись. Потом, не сговариваясь, с укором глянули на начальников профильных отделов. Те виновато потупили взор.

Дело в том, что на объекте посыпушку клали из яшмы и малахита. Ониксы в посыпушку никто не клал. Это просто старик Урал, седой греховодник, сам хорошенькой инвесторше подарочки выдавал…

– Иван, совершенно точно и однозначно, это качественный оникс! – трепетала Долли всеми своими миллиардами долларов. – На дороге! Немыслимо!

– Это Урал, мало ли тут мусора валяется-то… – пожал плечами Имбирёв, а мысленно поблагодарил маму за неурочный звонок. Если бы мама не вздумала тревожить его на работе – глядишь, зачарованная Долли так и ушла бы в полуразрушенные цеха, не подобрав из грязи уральских самоцветов…

 

* * *

В хаосе давно заброшенного ангара городское начальство накрыло стол для скромного пикника. Так, по мелочи, червячка заморить с провинциальной, почти деревенской простотой на бумажной скатерти: вазочка с оливками, трио сыров с виноградом, грецким орехом и крекерами, нарезка буженины и ветчины. На изогнутом в форме морского прибоя ассиметричном фарфоровом блюдце – рыбное ассорти из форели, сёмги, муксуна дольками. Это обложено с безвкусной простотой всякими мелкими закусками на шпажках…

Ну, конечно, много икры, красной и чёрной, и в креманках, и на бутербродиках – чтобы было понятно: дело идёт в России! Под высокими фермами сводов гулили и порхали голуби. Солнце било в прорехи на крыше…

– Потрясающе! – снова изумилась Долли. – Это что было, ангар? Опоры восьмисотого цемента, с тройным сопроматом… Это строили люди, не знавшие цену материалам…

– Да, в советское время строилось… – улыбнулся мэр, приняв комплимент как упрёк. – Тогда бетона никто не считал…

– Здесь бы и трёхсотого за глаза! – поджала губы Фернандес, знающая толк в капитальных вложениях, что и доказывало сверхкруглое состояние её счетов. – Под ногами оникс, опоры ангара из восьмисотого бетона… Я что, попала в сказочную страну Эльдорадо?!

«Сейчас ты у меня попадёшь ещё дальше, курва!» – мстительно подумал Иван Сергеевич, которому Долорес отравляла жизнь одним своим присутствием. Ловким натренированным жестом извлёк из спецкармана в поле пиджака плоскую бутылку «Столичной»…

– Oh, no-no-no VODKA! – почуяла грядущую беду госпожа Фернандес. – I can't drink VODKA!

– In Vodka all the power! – с подчеркнуто русским, искусственно корявым акцентом сказал Имбирёв. – Not to offend the owners![1]

И все собравшиеся закивали: что и говорить, умел Имбирёв напустить на себя вид всезнающего жреца, изрекающего глубокие в своей бесспорности сакралии!

Преодолевая растерянное сопротивление госпожи Фернандес, Имбирёв наполнил ей и себе наполовину два гранёных стакана и пояснил, что это великий древний обычай встречи самых дорогих гостей: «разломить стакан».

Долли вспомнила лицо Имбирёва, гоняющего битой самого крупного медведя прямо перед капотом автомобиля, смирилась и выпила…

– Vodka! The horror! Burn![2] – бессвязно бормотала госпожа Фернандес, помахивая ладошками вокруг беспомощно, по-рыбьи раскрывшегося рта. Ей казалось, что воздух в удивительном краю кончился, и она оказалась в вакууме…

Иван со своей частью задачи справился безукоризненно – даже не поморщился. Вот что значит стаж – с горбачёвских времён до наших дней!

Что было потом – инвесторша помнила довольно смутно. Помнила, что забыв европейский этикет, жадно закусывала тартальетками с астраханской икрой и икра эта сыпалась во все стороны… Помнила похожий на дуло орудия синеватый круг стакана перед глазами… Дуло, стрелявшее в неё живым огнём…

Пока могла – сопротивлялась безумию… Ухватив Ивана за локоть лопотала ломающимся голосом:

– Ivan, почему водители пьют вместе с нами?! Им же потом вести… эти… as they are there… траспортные… ик… средства…

– Ты свои буржуйские замашки брось! – рекомендовал ставший краснорожим, как советское знамя, Иван. Он ловко пользовался тем, что в английском нет разницы между «ты» и «вы». – Что, водители не люди? – учил Имбирёв залётную гостью. – Мы, значит, пьём, а им нет?! Не знаю, как там у вас, Долли, но у нас профсоюз очень следит, чтобы права простых работников не нарушались…

…Потом, кажется, были катания на тачанках по широчайшей степи, неестественно-вогнутой от необъятности, пахшей так, словно Долли попала внутрь чайного пакетика… И Иван Имбирёв на облучке пел хорошо поставленным оперным голосом:

…Не беда, что здесь метели,

По полгода холода,

Если ты полюбишь Север –

Не разлюбишь никогда…

Но разделить, что в воспоминаниях госпожи Фернандес было истинным, а что – бредом, никто бы не сумел. Одно ясно: Иван пел, потому что откуда бы ещё взялась в памяти малоизвестная русская опера про увоз в тундру?

Очень большие подозрения вызывали конные индейцы, которых упорно подсовывала американке память: они скакали на конях с луками, в индейской одежде, в лисьих шапках с длинными хвостами, смуглые и узкоглазые степняки: настоящие индейцы вестерна…

И кричали что-то на гортанном языке индейцев… Джигитовали вокруг инвесторши, то вставая на сёдла ногами, то прокручиваясь под брюхом лошадей…

– Нет, ну это конечно, тягостная алкогольная бредь, – говорила себе Фернандес. – Откуда здесь, на Урале, взяться таким узкоглазым монголоидам, да ещё и в лисьих индейских шапках? И с луком, со стрелами?!

 

* * *

Как раз после индейцев, порождённых пылким воображением поклонницы вестернов, у миллиардерши Долли началось состояние полного и абсолютного счастья, которое никогда, ни до, ни после, в её жизни не случалось. Эйфория была такая, как будто весь мир превратился в салют, и салют этот – в её честь…

Госпожу Фернандес, висевшую на руке Имбирёва, буквально уже волочимую своим проводником, совершенно перестало волновать, куда делась её свита, где все эти помощники, переводчики, аналитики с кейсами, ноутбуками, спутниковой связью…

Её перестало волновать и то, откуда взялись в центре русских степей индейцы со стрелами Амура… Потому что всё она стала понимать и принимать по-детски, утратив причинно-следственную связь…

В голове радужными сферами, вкривь и вкось кружились медведи, индейцы, россыпи самоцветных камней вокруг помойки, циклопические постройки людей, не знающих цены ни труду, ни бетону…

Астероидами проносились взмыленные холки вороной тройки, блики чёрной осетровой икры, инвестиционные планы, сметы, широкий торс Ивана Имбирёва, хтонического духа этой земли, вросшего в неё по пояс…

 

* * *

Далеко за полночь кавалькада дорогих машин, безнадёжно перепутав седовок и, не исключено, забыв кого-то за городом, ворвалась в спящий мирный город Куву.

Водители внедорожных крутых «мерседесов» мэра и председателя горсовета лихачили, снова и снова наращивая скорость. Оба водителя прилично набрались на «объекте», а хозяева машин только подгоняли их и потакали…

Слегка протрезвевшая от яростного ветра, захлёстывавшего через открытое окно, продышавшаяся наполовину Долли сидела на заднем сидении в кожаном салоне джипа мэра. Сидела, вцепившись в Имбирёва и опасаясь даже поднимать глаза: так быстро всё неслось вокруг, и непонятно, то ли от бешеной скорости автомобиля, то ли спьяну, а то ли комбинированный эффект?

– Ну, Ванятка, давай, запевай, по-нашенски! – потребовал мэр.

В этом кафкианском бреду наименее удивительным был для госпожи Фернандес малиновый, словно из Ла Скала, баритон её спутника:

Нарьян-Мар, мой Нарьян-Мар –

Городок не велик и не мал.

У Печоры у реки-и-и,

Где живут олене-е-во-о-оды

И рыбачат ры-ы-ба-а-а-ки.

Самым удивительным было то, что бешено мчавшийся по плохой дороге джип швыряло, как шарабан на просёлке, все пассажиры то подскакивали, то заваливались набок, а сложная музыкальная тема Имбирёва ни одной нотой не дрогнула…

Ни бодрая мелодия, ни иностранный язык не могли обмануть госпожу Фернандес, много прочитавшую о России, прежде чем сюда ехать: пусть она не знала слова «оленеводы» или слова «рыбаки», но мрачные адреса зловещего русского ГУЛАГа – Нарьян-Мар, Печора были ей знакомы по эмигрантским словесным поносам, начиная с Солженицына. Долли поняла, что это неоправданно-весёлая оперная ария про ГУЛАГ…

Пронеслись мимо двух огромных кроваво-гранитных столбов, обозначавших черту города, и сложенных тоже из какого-то драгоценного камня

Еврейский камень – так называемый «письменный гранит» – определил трезвый «внутренний геолог» в пьяной госпоже Фернандес. Долли боялась даже прикинуть, какую чудовищную стоимость имели бы такие столбы, подпирающие небо, в Европе, где не всякий может себе позволить даже пресс-папье из «еврейского камня»…

Потому что возле столпов Кувы находился полицейский блокпост. Там обалдели от скорости кортежа, чуть не сдувшего постовых с обочины… Вскоре за чёрными джипами городского начальства увязалась полицейская погоня: белые, продолговатые, как штиблеты, патрульные авто с синими полосами и воющими мигалками:

– Вау-вау-вау! – выражали полицейские сирены своё англоязычное одобрение ночному полёту «мерседесов» – и явно врали, потому что намерения у полицейских были совсем не дружелюбными.

– Ого! – обернулся с переднего сидения сияющий от счастья и потный мэр. – За нами погоня, госпожа Фернандес! Тут вам не Америка, будем отрываться! – И хлопнул по спине водителя: – Гони, Паша, так, чтобы чертям в аду страшно стало!!!

«Господи, что же это такое?! Куда же я попала?!» – мигали в голове Долли мысли на английском, но порой в них предательски вкраплялись и русские слова, цепкие, как репьи…

Тут, в мерцании плывущих полосами огней безумной ночной погони до Ивана Сергеевича снова дозвонилась уставшая ждать мамаша.

– Иван, ты забыл мне перезвонить! – начала она отчитывать нерадивого сына.

– Мама, не забыл я, но я не могу пока говорить… Потом, потом…

– У тебя всегда потом! Ты никогда не уделял мне внимания! Вот скажи, чем ты сейчас так занят, что с матерью не можешь поговорить?!

– Мама, мы вместе с мэром города на максимальной скорости сейчас уходим от полицейского патруля! – честно сказал Имбирёв. Его честность не оценили: мама бросила трубку, в сердцах назвав его клоуном…

Соревнуясь в скорости, шикарные внедорожники влетели в узкую кишку улицы, по-прежнему носящей в Куве имя Ленина. За ними выло и мигало нарастающее полицейское охвостье… Одна из полицейских машин встала поперёк улицы навстречу кортежу, но улица была с царских времён центральной, широкой: между полицейским авто и бордюром оставалось ещё много места. Понимая это, полицаи встали напротив припаркованного «жигулёнка», чтобы сузить проём возможного проскока злоумышленников…

– Мы не пройдём! – сказал самый трезвый в компании Имбирёв, оценив габариты гигантского джипа мэрии, расстояние между полицейским бампером и «жигулиным» боком. – Тормозить надо бы, Григорий Пантелеевич!

– Не бзди – прорвёмся! – оптимистично командовал мэр.

Госпожа Фернандес тоже внесла свои «три копейки», заверещав на английском: «Wait! Wait! The car will not pass! The car is not...»[3]… Кто бы её теперь слушал, когда пошла такая пьянка, что, по мудрому слову поговорки – «режь последний огурец»…

Громадина чёрного сарая-внедорожника попыталась втиснуться между раскоряченной через сплошную среднюю линию полицейской патрульной «тачкой» и несчастным «жигулёнком». Водитель приложил особое усердие, чтобы не повредить машины «копов»… Поэтому весь скрежещущий удар пришёлся на бок красной «шестёрки», сковырнув на соприкоснувшихся сторонах зеркала заднего обзора, эмаль и часть гармошкой съехавшего металла…

За спиной завыло сильнее: «патрулька» разворачивалась, чтобы принять участие в преследовании, да и сзади идущие «штиблеты» догоняли…

– Ваня! – приказал немного струхнувший от музыки рваного металла мэр. – Давай-ка, набери-ка Стёпу… Надо попридержать этот цирк!

– Хорошо, Григорий Пантелеевич! – кивнул Имбирёв, ковыряясь в сотовом телефоне. – Я вам сейчас трубку передам…

Иван Сергеевич звонил начальнику ГУВД МВД по Краю, для мэра – просто Стёпе или, иногда в шутку, «генералу Стёпе».

– Здравствуйте, товарищ генерал! – строго сказал Имбирёв засоне, давно уже видавшему третий сон в тёплой постели. – Да, Имбирёв беспокоит… Ваши сотрудники ДПС, стесняюсь спросить, почему не обучены номера машин распознавать?!

Трубка в руке Имбирёва что-то закудахтала, забулькала.

– Нет, ну натурально номера считывать не умеют… – ругался Иван Сергеевич. – Прямо вот сейчас четыре патрульные машины с воем преследуют служебный автомобиль мэрии номер один… Да, да, номер один! Мэр? Здесь, рядом со мной… Трубочку передать? Григорий Пантелеевич, товарищ генерал вас алчет слышать…

– Да, Стёпа… Да, гонятся… Да, с КПП прямо… Ну, мы скорость превысили, не спорю, однако же мы по делам… Торопимся! С нами гости города, крупные иностранные инвесторы… Ты уж нас перед заграницей не позорь, правовой нигилизм своих сотрудников не демонстрируй… Видят, кто едет, и давай за мной с мигалками за превышение скорости… Куву не позорь!

Через какое-то время погоня отключила мигалки и стала отставать, теряясь в уральской тёплой ночи. Мэр велел остановить у обочины и вышел посмотреть повреждения служебной машины. Это оказалось не слишком просто – повреждённую дверь с его стороны заклинило, и толстый одышливый мэр вылезал через кресло водителя, пыхтя, кряхтя и чуть не сев анусом на рычаг передач… К счастью, у того рукоять была круглая и большая, вежливо в командирскую задницу не вошла-с…

– Да… Ободрал ты мне машину, брат… – корил водителя мэр, посверкивая фонариком на мобильном телефоне. – Весь «борт номер один» убил, как же ты так, приятель?!

– Не доглядел, Григорий Пантелеевич! – качал головой шофёр, без особых, впрочем, эмоций: видно было, что к такому он привычный.

 

* * *

В банкетной зале, в полуподвале здания горсовета, стол ломился от гигантских осетров и целиком запечённых молочных поросят. Стол стонал от румяных гусей и уток, пестрел оперёнными, словно живые, фазанами и рябчиками, полнился каскадными пирамидками, полными лососевых рулетов в окружении лососевой икры…. Стол сверкал стеклом бутылок самых разных оттенков – от сапфирного до рубинового и прозрачного бриллиантового... А Иван Сергеевич наконец-то улучил момент смыться в коридор. И перезвонил матери, как она того многократно домогалась…

– Ну, наконец-то… Соизволил! – бранилась сонная Наталья Степановна, и даже сперва хотела наказать сына, не говорить, зачем звонила. Потом снизошла к его мольбам узнать правду, и «раскрыла сыну глаза» на его дочурку, не преминув приплести «распутный характер «снóшенки» (так едко она преломила слово «сноха»), который «передался вместе с внешностью»…

Давно уж умолк в трубке материнский голос (он её разбудил, и она была сердита на него, оттого немногословна), давно там гукали механические гудки, а Имбирёв всё стоял, приложив мобилу к уху, словно громом поражённый, словно надеясь что-то услышать ещё…

Пошёл в сверкавший изразцовым кафелем и хромом деталей туалет большого начальства, и оттуда, как из штаба, стал звонить разным абонентам. Поговорил с женой, заспанной, спокойной и весёлой – и решил, что жена пока не в курсе.

Стал звонить дочери, но дочь дрыхла со всей крепостью юного розовощёкого беззаботного сна, и не брала трубки. «Страдает, прячется» – решил Имбирёв, и отправил SMSку:

Абонент «Папуля» – высветилось на экранчике телефона, затерянного на столе между учебниками в спальне Наталки. «Доча, пока молчи и всё спрячь до моего приезда, нам надо подумать, как сказать про ЭТО маме».

Кому ещё Имбирёв не знал. Вернулся к гостям. Пьяная госпожа Фернандес блуждала по зале, собирая свою команду аналитиков, и периодически озвучивала очередной бытовое открытие:

– Это подлинная дубовая панель… – стучала костяшкой согнутого пальчика, удостоверялась. – Да, настоящая, цельная дубовая панель… Все стены дубом обшиты… Господи, сколько же это в пересчёте на наши деньги?! Колонны… розового мрамора, разорви мою кредитку!.. Неужели все?! Похоже все… Это ж надо… Целиковый массив розового мрамора, в полуподвале, они что тут все с ума посходили? Не знают цены ни труду, ни материалам?

– Ivan! – бросилась к своему «чичероне» – Сolumns... each... pinkmarble… The walls are lined with oak [4]...

– Иес… – кивнул убитый горем Имбирёв-отец, думая, конечно же, о своём. – Иес, проделки КПСС…

Изнеможённый неизвестностью, стал вдруг дрожащими руками набирать номер Славика:

– Не спишь?!

– Нет… – сознался Вячеслав, которому в этот день тоже пришлось нелегко.

– Ну, а чё тебе теперь-то спать, когда всё уже сделано?! – ярился Имбирёв. – Полазун паскудный… Чего теперь делать-то собираешься?

– Перехожу на заочный… Я уже себе работу подыскал… – с преувеличенной ссыкливой бодростью рапортовал будущему тестю Славик.

–Ты себе лучше место на кладбище подыщи! – рявкнул в трубку Имбирёв во весь голос, так что все окружающие на него обернулись… И потемнел лицом, как чёрт с византийских фресок.

Пьяная Фернандес, державшая Имбирёва под руку, слева от себя обнаружила своего штатного переводчика, кивавшего головой, словно китайский болванчик.

– Эй, Майкл, что сейчас сказал этот человек?

– Said to look for a place on a cemetery... someone... ик... he[5]…

– Так выпьем же за симметрию! – тут же привязался к услышанному слову «cemetery» Натан Альбертович, близкий, судя по его расхристанному виду, к апоплексическому удару. – Чтобы у нас в делах, во всём, всегда была симметрия…

А Долли показалось, что он предлагает выпить за кладбище – тем более, что жесты, предлагающие выпить, в переводчике давно не нуждались, как и слово «cemetery»…

– Oh my God!!! – совсем по-бабьи плаксиво охнула железная леди, потерявшая все свои железы, кроме молочных. И когда Имбирёв ей снова налил водки – уже не посмевшая отказать…

– Чё ты, Вань, не весел? – приставал к Имбирёву мэр, как и все, недовольный истошным и неуместным воплем Имбирёва про кладбище посреди праздника. – Чего головушку повесил? Аль в закуске по-милански не хватает трюфелей? – кривлялся он, думая, что этой эклектикой демонстрирует знание русской классики.

– Мать звонила… – признался чёрный ликом скорби Имбирёв.

– Мать – дело святое! – согласился мэр, но логики в скорби подчинённого не увидел.

– Сказала, что Наталка моя беременная два месяца, и скрывала от семьи… Только сейчас вот случайно и всплыло…

– Ну, так радоваться, Вань, надо! – недоумевал мэр. – Чего ты плакать-то скуксился?!

– Знаю я папашу ребёнка! – откровенничал Иван. – Тот ещё засранец…

– Женится?

– Ну, Григорий Пантелеич, я так думаю, выбора-то у него сейчас особого нет… – осклабился Имбирёв, умело играя в руке столовым ножом…

– Дык, а чего ты кислый? Что он засранец? Все зятья засранцы, и ты для своего тестя засранец тот ещё, поверь… Он, может, не скажет, а думать думает, уж ты не сомневайся… На том, Вань, мир стоит!

– Да не для такого я растил мою лапочку… – в сердцах сорвалось у Имбирёва.

Мэр его отечески похлопал по плечу:

– А что он какой-нибудь студентик безработный – не беда, Ваня! Забыл, кто мы, твои друзья? – хвастал градоначальник с пьяных глаз. – Зять твой, кем захочет, тем и будет… Захочет в правительство – будет в правительстве… Захочет в мафию – будет в мафии… Это я для тебя, Иван, лично провентилирую, не жухни… Давай, вон шмара заграничная от тебя совсем забалдела, подливай, не тушуйся… О том, когда и как рожать, бабы пусть думают, а нам велено думать – как инвестиции в город привлекать!

Мэр был доволен, как всё сложилось и пошло, поэтому очень хотел сделать какое-нибудь доброе дело. Набив рот разнообразными закусками, он наставничал:

– То, кем стал ты – это не горе, а подарочек…

– Да чего радоваться? – кисло улыбнулся Имбирёв. – Она же только на первом курсе у меня…

– Чем раньше, тем лучше! – вскричал мэр. – Пока они дуры, надо их за жабры брать, а то потом повзрослеют, поумнеют, рожать-то и передумают! На аркане в роддом не затащишь!

Сам себя накручивая, сам себя в своей правоте убеждая, мэр вскочил, ликующий, поднять тост за новоиспечённого дедушку:

– Господа, только что мы получили радостное известие! Да, господа, у нас везде, кхе, кхе, свои глаза и уши! Наш дорогой и уважаемый Иван Сергеевич стал дедом! Представляете, в его годы – уже дед! Давайте же все выпьем за него, я давно уже дед, вот и Натан Альбертович дважды дед, а теперь в горсовете прибыло полку старых коней, которые борозды не попортят! Мы поднимаем наши бокалы за нового дедушку в нашем коллективе!

– Дед! За Деда! Красава! Дед! – загомонили, чокаясь рюмками и стаканами вельможные алкаши.

Бедная госпожа Фернандес, и так контуженная алкоголем и шумом, находилась внутри сцены фильма ужасов: огромное множество мужчин в тёмных костюмах, при галстуках, поднимают тару с криком:

– Дэд! Дэд! (То есть, по-английски это: «Смерть! Смерть!».)

И всё это почему-то адресуется Ивану Имбирёву, который сидит рядом с ней… То ли его убить ритуально задумали, то ли он сам Death – Смерть?! Хотелось немедленно бежать отсюда, пока из России ещё вылетают самолёты, – и последующее действие только подтвердило намерение…

…Мэр, председатель горсовета, а также два начальника отделов – приватизации муниципального имущества и финансового мониторинга платежей – в причудливом танце двинулись навстречу друг другу…

Ассоциация у госпожи Фернандес была только одна: это «танец сапожка» из фильма про Калигулу, который приличные девушки не смотрят, а она втайне посмотрела в 80-х годах…

Но хуже того: волнистые движения «танца сапожка» сопровождались у пьяного городского начальства непостижимым европейскому уму жестом: все четверо государственных мужей в заляпанных салатами галстуках скрестили над головами растопыренные пятерни, что, по их мнению, должно было изобразить оленей.

Ивану Сергеевичу ничего другого не оставалось, кроме как вернуться к оперной арии про ГУЛАГ, тем более загремела под неё «минусовка»:

…В небе зори алеют,

Полыхают вдали,

Будто солнце олени

На рогах принесли…

Справедливо подумав, что петь с такой бодростью и оптимизмом про ГУЛАГ – безумие, госпожа Фернандес заинтересовалась лишь одним словом в опере…

Эти песни пастушьи

То громки, то тихи.

Ты послушай, послушай,

Как поют пастухи…

– Майкл, – дёрнула она качающегося маятником ужравшегося переводчика. – What is «пастухи»?

– Itisin Russian «cowboys», – объяснил Майкл, необычно для его дикции зажёвывая окончания.

– Ковбои?! – в памяти Фернандес снова мелькнули узкоглазые скуластые конные индейцы с луками Амуров и в лисьих шапках. То они, а то теперь вот «ковбои»… И в опере про ГУЛАГ… Под которую с мальчишеским задором самые крутые городские начальники танцуют «танец Калигулы», изображая оленьи рога над головой…

«Надо улетать отсюда, – думала Долли, отнюдь не овечка, а стальная бизнес-леди, унаследовавшая от отца огромный инвестиционный бизнес. – И как можно скорее. Ни в одной стране мира со мной не было такого… Это не страна, а сумасшедший дом…».

Разгоняемые пинками медведи… Столбы-указатели из драгоценного «еврейского камня»… Иван Имбирёв – сын того самого Имбирёва, который лучше всех в мире искал нефриты… Колонны из розового мрамора в подвале… Чиновники с танцем Калигулы, растопыренными руками, скрещенными над макушкой… Поставленный на шесть октав оперный голос у городского чиновника…

 

* * *

Утром, в номере люкс кувинского «Президент-отеля», расположенного в душистом бору корабельных сосен на горной круче, над царственной рекой Сараиделью, петляющей далеко внизу под окнами, – пришла к Долорес расплата за гулянку…

На огромном ложе, на зыбком водяном матрасе рядом с Долли лежал голый Майкл. Судя по его скрюченной позе мученика, карьеру через постель он ночью явно сделать не смог… Впрочем, Фернандес ничего не помнила… Как отрезало… Почему она в кровати этого номера? Что за красная футболка на ней, и почему кроме футболки, скорее всего мужской, – на ней ничего нет? Почему на футболке шитый золотом герб давно не существующего СССР?!

Чисто женская обида: почему тут валяется этот жалкий Майкл, а не вчерашний Иван? Замах приключения был на рупь, а выход на копейку…

Госпожа Фернандес поняла, что прожила жизнь, ошибочно полагая себя знающей и алкоголь и похмелье. Оказывается, до своей командировки на Урал она ничего об этом не знала. Под алкоголем она понимала лёгкие дозы легкотонизирующих средств, а под похмельем – лёгкую головную боль невыспавшегося человека.

Теперь она очнулась – и не знала, в своей ли Вселенной… Образы медведей, индейцев, Имбирёва, икры и драгоценных камней казались слишком причудливыми и сюрреалистическими. В голове стояли звон и треньканье: «наверное, это и называют «балалайкой» люди, выбравшиеся из России», думала Долли.

К тому же она помнила, что погонщик медведей Иван по телефону кому-то велел приобретать себе место на кладбище, считая, что она не поймёт…

То есть он кого-то задумал убить между стаканами страшной vodk'и и позвонил ему об этом заранее сообщить… Неужели в России и так тоже принято?!

 

* * *

Сереньким утром Иван Сергеевич Имбирёв, проведший ночь на неудобном клеенчатом диванчике в подсобке «Президент-отеля», отёкший, с затёкшими руками-ногами, печально поглощал в буфете дежурный завтрак постояльцев: яичницу, бутерброд с сыром, кофе с молоком…

Тут позвонила дочь Наталка.

– Пап, привет… Ты чего, пап? Что мне за SMSки страшные шлёшь? Что нам надо маме рассказывать?

– Доча! – скорбно выдал Имбирёв. – Я всё знаю, можешь не шифроваться… Про тебя и Славика…

– Пап, ты как раз ничего не знаешь… Я его разыграла… Ну, наказала, было за что… А он что, трепло, тебе звонил жаловаться? Ты вообще где, папуля? Чего домой ночевать не приехал?

– Я провёл ночь в «Президент-отеле» с миллиардершей Долорес Фернандес… – честно сознался Имбирёв.

– Хорош прикалываться, пап! Когда разыгрываешь – правдоподобнее надо! Кто же поверит, что миллиардерша – «латинос»? Прямо какая-то донна Роза Дальвадорес у тебя получилась! – дочка долго и искренне смеялась в трубку. – Короче, папа, ничего нет и не было… Я прикололась над Славкой, послала ему фотку блоттера от духов, а он почему-то решил, что это тест на беременность… Проверила его – в общем и целом он проверку выдержал, только вот зачем тебе звонил – не понимаю… В общем, ничего нет, папа, вода на дождевом масле, всё пучком… Приезжай скорее! Мы тебя все очень ждём!

– Вот ты говоришь, ничего не было! – заработал в мигом взбодрившемся Имбирёве дух следователя. – Доча, не ври мне… Как бы ты смогла его «развести», если бы вы не занимались тем, чем хорошие девочки не занимаются с друзьями? Я, Ната, прекрасно понял, чем вы с гадёнышем Славкой занимались, раз у вас такие розыгрыши прокатывают… Как бы он, скажи, купился бы на твою бумажку, если бы был чист совестью перед нашей семьёй?

– Пап, ну я сфотографировала пробник, полоску с логотипом «ll», cокращённо от «L'Occitane Lumière»… А он решил сдуру, что это…

– Ты мне, Натка, зубы не заговаривай! – уже рычал воспрявший духом степной волк. – Я ногайку сниму с ковра, как приеду, и отучу тебя куда не нужно мужиков пускать! Не сдуру он решил! А потому что было у вас, вот он и решил! Ещё и врёт мне, поганка…

– Пап… – совсем растерялась Наталка. – Ну, как бы… уже двадцать первый век… всё такое…

– Я тебе покажу двадцать первый век! – хрипел, багровея, Имбирёв, злой, угрюмый, похмельный, но внутренне успокоившийся. – Я тебе на заднице твоей вертлявой латинскими цифрами этот век… высеку на память! Ладно, хоть мать ничего не узнала!

Натка, чуя папино настроение, благоразумно промолчала о мере и степени осведомлённости мамы Оли в этой некрасивой истории. Надо к матери бежать, пока этот маньяк родовой чести едет, что-то придумывать сообща… А то ведь и правда, быть по «Домострою» поротой – обидно!

 

* * *

Как капитан, который последним покидает тонущий корабль – Имбирёв взял в баре отеля бутылку водки и прошествовал в президентский люкс. Давно уже развезли пьяные шофера вдребезги упившееся городское начальство по домам, давно уже пожилым алконавтам жёны прикладывали лёд к голове, давали пить рассол, а кому-то к утру и реанимационную бригаду вызвать пришлось…

Один Иван Сергеевич до последнего держался на ногах и на боевом посту. Долли он застал уже проснувшейся, прикрывшей срам только майкой с гербом СССР, всклокоченную, резко осунувшуюся, как заветренный цыплёнок, со страдальчески сизыми кругами под обалделыми глазами…

Долли сидела на краешке чуткого, колыхавшегося водяного матраса, прижав голые ноги к груди, как человек, потерявший память, а рядом с ней валялся совершенно нагой и по виду – не совсем живой даже, переводчик Майкл… На горностаевых расцветок ковре между баром и плоской телевизионной стеной Имбирёв нашёл ещё одного члена свиты Долорес – полностью одетого, до приличия собранного (видно, как вошёл, так и упал) – но, мягко говоря, «срыгнувшего» маленько под себя, горничным на горе…

– Долли, ну ты как? – сочувственно, снизив русский акцент, спросил Имбирёв.

– Очень плохо… – она качалась из стороны в сторону, и казалось, сейчас брякнется с кровати на ковёр.

– Ну, что же делать? – развёл руками «погонщик медведей». – Давай-ка, девочка моя, лечиться, а иначе концы отдать запросто… Счас мы с тобой полстаканчика – он страшно звенел «тарой смерти» – и сразу человеком станешь…

От звона бутылки о край стакана, от журчания водки Долорес замутило. Она вскочила и бросилась в огромную ванную комнату, где обняла унитаз дрожащими руками… Послышалось что-то вроде жалобного блеяния жертвенного барашка: «бэ-э-э… бэ-э-э…»

Когда госпожу Фернандес вывернуло наизнанку, словно перчатку подкладкой вверх, – неумолимый Имбирёв чуть ли не силой влил ей прямо возле унитаза «дозу здоровья»…

– Счас, Долли, счас… Нормуль станет… Ну как, больше не двоится?

– Двоится, – пожаловалась «бедная богатая девочка», – но троиться перестало…

– Чего уж поделаешь, Долли, с волками жить – по волчьи выть…

– Я улечу, Иван… – пообещала Фернандес замученным голосом узницы. – В аэропорт… До Вены… Сразу до Парижа, как ты думаешь?

– Конечно, лети!

– И ничего этого никогда больше не будет, правда? Медведей с дубинками, чиновников-оленей, индейцев на конях с «еврейским камнем»?

– Ну, это кончается примерно в районе Брестской крепости… Дальше по-вашему…

– И я больше никогда этого не увижу?

– Если не вернёшься, то не увидишь. Тебя это огорчает?

– Да.

– Тут сама смотри! Ты ещё многого не видела – типа там русской бани, гармони с гармонистом, драки «стенка на стенку»… Такое, знаешь, не для слабонервных зрелище…

 

* * *

Конечно, Ивану Сергеевичу хотелось бы, чтобы Долли улетела, – он ужасно устал с ней нянчиться. Но прямо об этом он сказать госпоже Фернандес не мог – потому что был скован ответственностью за выполнение инвестиционных планов горсовета.

При одной мысли о том, что эта бодяга с Долли продолжится, – Имбирёва охватывал трепет и хандра. Он хотел домой, туда, где кипели в его отсутствие такие нешуточные страсти, и где явно не хватало его руководящей и направляющей отцовской руки…

Но всё же он дал госпоже Фернандес похмелиться по всем правилам – потому что для настоящего мужчины работа прежде всего. Пусть принимает решение на здоровую голову. Шансов, что она улетит навсегда – после опохмелки меньше, но…

«Будем надеяться, что нам повезёт!» – оптимистично решил Имбирёв. Всё-таки его дочь-первокурсница пока не беременна, значит, кое-какое пространство для душевного оптимизма пока остаётся…

 

5.

Ольга Анатольевна Имбирёва, ожидая мужа с его бесчисленных – к счастью, не слишком утомительных – работ со снисходительным умилением (чем бы дитя ни тешилось!), наблюдала за сельскохозяйственными потугами своего отца, Иванова тестя, старика-геолога Туманова. Положив подбородок на узкие холёные ладони, опиравшиеся на зеркально сверкающий, тёплый металл ограды балкончика, Ольга посмеивалась над отцовской «бедулей». Оказывается, на приусадебном участке завёлся крот – или даже целая банда кротов. Вот бедуля так бедуля! Правда, как знать, может, кротовая банда рылась в саду Имбирёвых и раньше, но раньше никто не думал там сажать помидоры…

А теперь Ивановы тесть и тёща посадили их. И наблюдали агонию своего прикладного растениеводства, подъедаемого со стороны корней кротовьими норами…

Анатолий Эдуардович Туманов притащил с колхозного рынка Кувы, где какой только дряни ни продают, жуткое на вид приспособление, которое он называл «кротоловкой». У Ольги приспособление вызвало только одну неприятную ассоциацию – с мужским вариантом «пояса верности», ибо состояло из входного кольца, продолговатого проволочного конуса и зазубренного зажима.

– Ну, что скажешь?! – радовался, как ребёнок, Олин отец.

– Это какая-то поделка секты скопцов… – с отвращением пробормотала Имбирёва, в девичестве Туманова.

Отец не понял, о чём она, но на всякий случай осуждающе покачал своим седым, неопрятно бритым «кочаном» на морщинистой кочерыжке шеи.

– Об урожае надо думать, а ты о чём думаешь?! Зимой, небось, все соленья да маринады кушать любите…

Играя в начальство, Иванов тесть поручил поставить крысоловку домработнице Раде. Но она – что Ольга поняла из писклявых претензий папаши под её балкончиком – как-то не так это «орудие пытки интимных мест» поставила.

Анатолий Эдуардович, распираемый чувством значимости собственного жизненного опыта, отобрал у Рады кротоловку. Стал её взводить на смертный бой с кротом, и в итоге, чрезмерно рисуясь аграрными знаниями, прищемил себе в кротоловке указательный палец…

Орал на Раду: «Видишь, до чего довела! Палец пухнуть начал!».

Ольга устремилась с балкона, через спальню на лестницу, чтобы оказать отцу «первую помощь». Но, поскольку она была в махровом халатике на голое тело, её ненадолго задержало облачение…

Пока Ольга сбегала по витой спирали дубовой резной и лакированной лестницы («как дерьмом помазали» – всегда осуждала цвет и гладкость этой лестницы свекровь) – в калитку ворот вошёл долгожданный и любимый муж, Иван Сергеевич…

Он – тоже раздувшись от ощущений умственного превосходства, сказал, что проволочные крысоловки – «мракобесие», а Рада с тестем, мол, ничего не знают, и не им с матёрым зверь-кротом бороться. Прямо не было сказано, но подразумевалось: зверь-крот в матёром состоянии по силам только свет-витязю Ивану Имбирёву…

Поскольку звенел зноем даже на закате самый жаркий месяц уральского лета – Иван Сергеевич был одет в пижонский белый костюм, и больше напоминал курортника в Адлере, чем депутата с заседания горсовета…

– Вань, ты переоделся бы сперва! – порекомендовала Ольга, спустившись к спорящей о методах охоты родне.

– А-а! – отмахнулся Иван. – Ерунда, минутное дело! Счас вот только покажу нашим огородникам, как дело нужно делать, и пойду в дом…

Оказывается (они никогда на эту тему не говорили, и Ольга только теперь узнала), у Имбирёва, мальчишкой прошедшего в детстве в посёлке Лучарёво «курс садоводства строгого режима», – свои методы работы с кротами-вредителями. Никакие крысоловки в этих методичках и не нужны вовсе (как разглагольствовал обожавший всех и всему учить Имбирёв), а нужен только поливальный шланг и приличный напор воды…

В итоге раскорячившись в своём курортном костюмчике над грядами, Иван вставил чёрную змею шланга в кротовью норку. И уверял, что сейчас крота зальёт там, в его угодьях, он или задохнётся, или на поверхность вылезет…

Логика в этом была, мысленно согласилась Ольга: диаметр кротовьего лаза почти равен диаметру поливального шланга, следовательно, крот должен был себя почувствовать в норке, как в трюме утопающего «Титаника»…

Однако вышло не совсем то, на что рассчитывал «крепкий хозяйственник» Имбирёв. Вначале Ольга услышала его раскатистый и яростный мат, и только потом увидела причину…

Вода под напором вошла в кротовий ход, двинулась под землёй, сметая всё на своём пути, превращаясь в грязный селевой поток… Во что-то уперевшись под землёй – вышла в другую кротовью дырку, аккурат за спиной Ивана Сергеевича…

И ударила со всей дури, всем напором, чёрно-суглинистая, как нефть из скважины, пониже спины хозяина, в белые его брючки крымско-сочинского фасона…

Ольга закрыла лицо ладонью, чувствуя, как длинный маникюр ногтей впивается в кожу, но понимая, что лучше так – чем отпустить руку: только не заржать, только не заржать во весь голос…

Анатолий Эдуардович отвернулся покато – разом вдруг увлёкшись пролетавшей с другой стороны вороной, словно интереснее её полёта ничего и в мире нет…

Рада уткнула молдаванское личико смуглянки в ладони, словно имам на утреннем намазе и на неё напала внезапная эпидемия чихания… Она чихала снова и снова, словно ей в нос всыпали щепоть самого крепкого нюхательного табака, а глаза её, широко раскрытые от ужаса, слезились от невозможности сдержать это странное чихание…

Впрочем, Имбирёв с мокрыми и грязными штанами не слишком обращал внимание на окружающих.

– Твою мать! Твою мать! – повторял он в великом гневе. Отбросил проклятый шланг, разом передумав мстить свирепому кроту, и, оставляя за собой грязные расплывчатые следы, пошёл широкой командирской походкой в сени…

Кашляющая особой разновидностью кашля, периодически потрясая головой, чтобы вытрясти непрошенную смешинку, Ольга Анатольевна сказала по возможности строго (строгость прерывалась истерическими всхлипами подступавшего из диафрагмы хохота):

– Так, всё, папа, Рада… Вечер аграрных инициатив объявляю закрытым… Пока все ещё живы и никто не стал калекой…

 

* * *

Когда опустилась ночь и над коттеджным посёлком взошла романтичная луна – Ольга Анатольевна вышла из душевой кабинки, свежая, благоухающая, – и открыла дверь на балкон спальни, понимая, что сейчас кое-кто появится.

Вскоре над бортиком балкона действительно возникла до боли знакомая взлохмаченная голова. Тело карабкалось на балкон ниже, по приставной деревянной лестнице.

– Простите! – игриво поинтересовалась голова до боли знакомым голосом. – Здесь заседание общества анонимных эротоманов?

Ольга с деловым видом, изображая серьёзность крайней степени, села возле огромной кровати на раскладной пластиковый стульчик и казённым жестом указала на второй такой же:

– Да, здесь… Присоединяйтесь…

Человек на приставной лестнице, проявляя чудеса эквилибристики для своей мешковатой фигуры, достал правой рукой из-под мышки букет цветов в белом ажуре бумажного кружевного оформления. Потом левой рукой нащупал в кармане пиджака бутылку раритетного «Советского шампанского»… И букет, и шампанское поднялись над бортиком в двух руках. За перекладину или перила человек больше не держался…

– Меня зовут Иван, и я эротоман! – созналась взлохмаченная голова. Ольга Анатольевна официально похлопала в ладоши: такие признания всегда сопровождаются аплодисментами в анонимных обществах. Ныне Ольге приходилось отдуваться за несуществующий кружок анонимных эротоманов…

– Я многократно пытался освободиться от своего пристрастия – притворно-скорбно заныл Имбирёв, балансируя на лесенке… – Но всякий раз, увидев её… Увидев эти белые и прямые волосы… рассыпавшиеся по плечам… Заглянув в её голубые глаза… Глянув на точёный подбородок с волевой ямочкой… Ну, и тем более, заглянув пониже… Я просто всякий раз теряю контроль над собой… И ничего, кроме неё не хочу… Вообще… Представляете…

– Меня зовут Ольга, и я эротоманка! – созналась, платя откровенностью за откровенность, Имбирёва, возбуждающе закинув ногу на ногу на низком офисном стульчике.

Человеку, балансирующему на жёрдочке, словно в курятнике, с шампанским в одной руке и богато убранным букетом в другой, – чертовски трудно аплодировать. Вместо аплодисментов Иван изобразил некое цоканье запястьями. Но старался изо всех сил!

– Подруги обижаются на меня, – жаловалась Ольга Анатольевна, – женщины нашего города просто ненавидят меня! Родители мои скоро отрекутся от меня за моё распущенное и развратное поведение… Но что я могу с собой поделать?! Всякий раз, когда я сталкиваюсь с ним, таким большим, сильным, могущественным, – меня поглощает волна сумасшедшего желания… И я уже не принадлежу себе – я принадлежу только ему… И самое страшное – сильнее всего я боюсь снова принадлежать себе вместо него, моего тяжёлого – во всех смыслах, особенно, когда наваливается сверху, – наркотика…

– Так что же нам делать?! – с актёрскими интонациями, в дурашливой заполошности вопросил Имбирёв. – Может быть, доктор позволит нам принять наше лекарство?!

Он лежал теперь локтями на перилах балкончика, протягивал к жене бутылку и цветы. Она, наверное, успела бы их принять, если бы шла к нему обыденно-бытовой походкой… Но она встала, вызывающе изгибаясь всем телом, сладострастно потягиваясь, жеманясь. Не скинула – пальцами легко отвела на стороны опавший на паркет халатик… Осталась в белом кружевном весьма убористом белье, белых чулочках с манящей «стрелкой» и туфлях на упоительно-высоком каблуке…

Она пошла к мужу навстречу, преувеличенно-плавно играя идеальными бёдрами… Всё это было потрясающе красиво, но словно в замедленной съёмке… И оттого подхватить падавшего Имбирёва жена не успела, хоть в последний момент и рванулся к нему, забыв все условности…

Проклятый крот – как пресловутый «крот истории» у Маркса – неустанно рыл свои гнусные ходы… А влюблённый Иван Сергеевич стоял на верхней перекладине приставной лесенки, одна из опор которой чисто случайно имела несчастье оказаться над сводом тоннеля не истреблённого зверь-крота…

Как только зверюга прорыла под прямоугольной ножкой лестницы пустоту – ножка стала туда проваливаться через взрыхлённую землю… Но другая-то ножка по-прежнему упиралась в твёрдый грунт! В итоге лестница ушла набок, в куст душистой сирени… А вместе с ней по траектории часовой стрелки ушло в тот же куст изумлённое лицо Имбирёва, забавно размахивавшего бутылкой «Шампанского» и «веником» икебаны…

Хруст ломаемых ветвей и глухой звук падения заставили Ольгу взвизгнуть. Она второй раз за день зажала рот ладонью, но уже не от смеха, а от ужаса, пронизавшего её с макушки до самых гладеньких пяточек, обласканных обширно рекламируемой пилкой «шольц»…

Кое-как попав руками в рукава своего банного халата, Ольга раненой чайкой метнулась на выход из семейного будуара… Обувь попроще искать было некогда, побежала по грядкам папиных садоводческих потуг, увязая длинными шпильками в земле и надеясь пронзить ими окаянного крота…

Иван лежал в наполовину снесённом его грузным падением кусте сирени – и не подавал признаков жизни… Ольга почему-то решила, что при падении он умудрился заехать себе «Советским шампанским», когда, пытаясь удержаться, размахивал руками…

– Боже, Иван! Боже! Что с тобой?! Вывих? Перелом?!

Муж молчал и казался безжизненным. На последней ноте отчаяния любящая женщина склонилась над его лицом совсем низко, ища признаки дыхания…

И тут же была захвачена железными медвежьими лапами, притянувшими её к себе, заткнувшими ей рот страстным и бешеным поцелуем… Он не сразу насытился, искусав ей губы, а когда временно насытился – то снова стал играть роль:

– Оленька… Я умираю… Мне нужно искусственное дыхание…

Она решила, что он снова о поцелуях, с готовностью прильнула к нему «рот в рот», как к утопавшему.

– Ах, искусственное дыхание… – засопел он, сжимая её затылок в своей пятерне и настойчиво смещая её к ремню

– Не здесь, ниже… пожалуйста… Искусственное дыхание…

– Знаете что, юноша! – засмеялась Ольга, высвобождаясь из крабьей хватки. – Если вы тем местом дышите, то вы просто мутант какой-то…

– Но я же умру без искусственного дыхания… – стонал он, войдя в роль.

Лаяла и подвывала в своём закутке лабрадорша Гибралтара. В тон матери пискляво тявкали её щенки, поднимая на всей Травной улице тревогу хуже, чем если бы звонари ударили в набат…

В доме Имбирёвых один за другим загорались окна. На странные шумы выглядывали дети Имбирёвых, тесть, мелькнула на крыльце с фонариком домработница Рада… Луч её фонарика лишь слегка скользнул по парочке в переломанной сирени – и тут же метнулся в сторону сарая в другом углу участка, куда ей приспичило бежать немедленно, как будто сарайчик горел…

– Клиника близко, о мой больной! – слишком много свидетелей… Счас сделаю вон из той тыквы карету «скорой помощи» и мы помчим в нашу любимую больничку…

– Блин… – уже осмысленнее ругался Имбирёв, шаря вокруг в поисках своей бутылки и цветов. – Куда же они отлетели…

– Ваня, завтра днём найдём, сейчас нам не до этого! – умоляла Ольга. Она уже видела, что тесть в оттянутых на коленках кальсонах показался на крыльце с бейсбольной битой в руках, грозя дать неравный бой поломавшим сирень «вторженцам»…

– Побежали… – смеясь до слёз, тянула мужа за руку Ольга Анатольевна. – Теперь нам остаётся только с кухонного хода… Остальные пути отрезаны, товарищ генерал!

 

* * *

В супружеской спальне Имбирёв, на правах пострадавшего, предпочёл улечься на спину в позе «морской звезды» и ждал, что называется, активности сопредельной стороны…

Ольга лихо вскочила на него, как вскакивают на коня ковбои, ощущая этот незабвенный и всегда желанный миг, когда он глубоко и горячо входит в неё, а она, теряя голову, проваливается в него… В неверных и зыбких лунных квадратах из стрельчатого окна будуара она неслась на нём, представ перед его восторженным взором «молочной виолончелью» обнажённого, резко очерченного, совершенного силуэта… На чуть вздёрнутых изящных, мячиками прыгавших грудях наливались теплотой два мерцающих в лунном призрачном освещении рубина-средоточия…

Он впился железной хваткой в её бёдра и неистово тянул на себя, она где-то на краю сознания думала, что на бёдрах останутся синяки, и это ничего, ведь бёдра никто, кроме него, не обозревает… А вот засосы на шее – куда хуже, многие недоброжелательно подумают утром: «Что это за пиявок себе сажала под кадык сорокалетняя мать троих детей?»…

 

5.

Апрель выдался невероятно жаркий и душный, снег не успел сойти, а пыль зудела в солнечных столпах, как в июле… Иван Сергеевич Имбирёв прел в геральдическом зале горсовета, пытаясь как-то нащупать здравый смысл в прениях.

Прения шли по поводу правил эксплуатации городского общественного транспорта. В этих правилах следовало заменить слово «СТО» на обозначение «100», выделив определённую сумму на перепечатку должностных инструкций и регламентов в системе Гортранса.

Депутаты не хотели выдавать сумму на перепечатывание инструкций и регламентов. Они не хотели понимать актуальности смены слова «СТО» на число «100» и витиевато, начиная с древних летописей, доказывали, что слово «СТО», в общем и целом, обозначает то же самое, что и число «100».

– Конечно, в слове «тысяча» шесть знаков… А в числе 1000 их четыре. Понятна экономия! – вещал зам председателя горсовета. – Но мы же, коллеги, говорим не о тысяче! Мы говорим о слове «сто», в котором три знака, и в цифре 100 тоже три знака, так что не получается никакой смысловой или полиграфической экономии…

– Сто – не цифра! – орал с места оппозиционный депутат Арефьев.

– А что? – недоумевал оратор.

– Число! Цифры только до десяти!

– Уважаемый господин Арефьев, я не хотел бы, чтобы мы уходили в юридическую казуистику, мы же не для себя работаем, а для людей… Цифра это или число – наших избирателей мало волнует…

– Ваших – может быть! А за меня голосовала интеллигенция!

– Факт остаётся фактом: и в слове «сто» три знака, и в числе 100 три знака. Где вы видите экономию места?

Выходил взволнованный транспортник в отраслевом мундире с серебряными галунами и петличками, в которых сверкала инженерская эмблема.

– Уважаемые депутаты, число 100 означает для нас, работников городского транспорта, 100.

– А слово «сто» означает двести?! – издевательски кричал кто-то из «Единой России».

– Слово «сто» не означает «двести»… – шёл транспортный начальник пурпурными пятнами от волнения. – Слово СТО означает у нас в отрасли «Станцию Технического Обслуживания».

«Век живи, век учись… – думал Иван Сергеевич посреди этого бреда. – Никогда не понимал – едет автобус, табличка с номером 12 и табличка со словом «СТО»… Вот и пойми, какой маршрут… В чём-то этот генерал от инженерии прав, надо голосовать за замену слова числом…».

На балконе геральдической залы сидели журналисты. Они бы давно оттуда сбежали, но выход был лишь один и его закрыли смотрители. Поэтому журналисты там мучились сильнее всех – депутаты люди привычные, закалённые, бред каждый день слушают, а писаки – от бреда вянут, теряются…

Молодая журналистка на балконе в итоге не выдержала и задремала под монотонное брюзжание сторонников слова и сторонников числа. Задремав, подалась вперёд, столкнула с широких, обитых, как в театре, бархатом, перил свой ноутбук…

Это и прервало затянувшиеся прения – потому что ноутбук грохнулся аккуратно на депутата-оппозиционера и смутьяна Арефьева (Бог шельму метит!) – и бормотание сменилось взвизгами, криками, метаниями и подозрениями в теракте…

– Господи, как хорошо! – вздохнул Иван Сергеевич, покинув удушливую залу и вырвавшись на свежий воздух. – Домой, домой!

 

* * *

– … Она сказала, что ей привезли письмо от родителей, из Кишинёва… – объясняла встревоженная Ольга. – Весёленькая такая побежала… Ну, ты знаешь, там вагончики стоят, строят этот… комплекс «Маленький рай», на повороте к нам… Там целая бригада молдаван… Кто-то туда и привёз письмо…

– Другой почты в России нет, конечно… – хмыкнул Иван Сергеевич, раскуривая сигару, швырнув толстую охотничью спичку в хрустальную пепельницу посреди стола.

– Я не об этом… Иван, тут что-то нечисто! Она убежала весёленькая, потом звонит оттуда – и говорит мне, что с родителями очень, очень плохо… И что она должна немедленно к ним ехать… Мол, есть оказия: автобус в Молдавию отъедет через две минуты, так что к нам она уже вернуться не успеет… Просит извинить, что так внезапно сбежала, мол, верьте, есть причина так поступить…

– А расчёт? Мы ей, по крайней мере, за две недели должны… – недоумевал Имбирёв.

– Я тоже ей сказала… Она отвечает – мол, не надо, сейчас ей не до этого, очень извиняется ещё раз и желает всего наилучшего… И после этого телефон отключился…

– И всё…

– Ну, в целом… – Ольга закатила глаза, вспоминая.

– А не в целом?

– Был такой странный эпизод в разговоре… Она сказала, что якобы должна мне три тысячи шестьсот рублей… И что она их вышлет из Кишинёва на мою карточку…

– Сумма невелика, но хорошо, что девочка помнит долги…

– Иван! Она не должна мне ни три тысячи, ни шестьсот, ни миллион, ни копейку! Она никогда у меня в долг не брала… Может, у тебя?

– Нет, – покачал головой Имбирёв.

– Наталья Степановна сразу отпадает… – усмехнулась Ольга кривовато. Сама мысль, что домработница из всех хозяев выберет просить денег у свекрови, была смешна.

– А потом, Иван, она настаивала, что должна именно мне. И почему-то именно три тысячи шестьсот… Не тебе, не Олежке, не Натке – а мне… А она у меня их не брала! Что это может значить? Три тысячи шестьсот?

– Сто – число и сто – цифра… – пробормотал депутат Имбирёв.

– Что?!

– Не обращай внимания, сегодня меня в горсовете доконали цифровыми загадками… Пардон, числовыми… Три тысячи шестьсот… Некруглая сумма… Занимают обычно или три, или четыре, правда? А она не занимала нисколько… Перешлёт на карточку, сама больше не появится… Почему? Что, в Кишинёв самолёты больше не летают?

– Думала, Вань… Она небогатая девчонка, гастарбайтер без гражданства… Если земляки предложили её бесплатно довести, то всё складывается. Билет-то дорогой, а она сказала, что едет с оказией…

– Не собрав даже личные вещи? – почесал за ухом Имбирёв. – Не забрав расчёт за две недели? Конечно, мы не знаем, что там именно стряслось с её стариками, но тут что-то нечисто…

– И я о том же! Вань, понимаешь, мы с ней общались довольно тесно… Ну, как подруги… Мне бы она обязательно сказала, что именно случилось. Я уверена. А так у меня сложилось впечатление… Ну, словно она текст по бумажке прочитала… И только про три шестьсот от себя добавила!

– Знаешь, Оленёнок… – обнял Иван рукой собственный подбородок. – Она взрослая женщина, иностранка, она вправе сама принимать решения… Нам она не должна – наоборот… Она уехала к своим землякам, которые привезли ей письмо от родителей… Знаешь, что я скажу: это не наше с тобой дело…

– Знаю, Ваня… – кивнула Ольга, но лицо её стало печальным, а взор – потухшим.

– Считай меня последним дураком, Оленёнок, – довесил Имбирёв, хрустко, с разломом бычкуя недокуренную длинную сигару в хрусталь, – как моя мать всю жизнь меня считала… Но я съежу в этот «Маленький рай» и осмотрюсь на месте!

Оля сразу повеселела, обняла мужа, чуть не придушив:

– Иван, я с тобой!

– Нет, женщина! – строго возразил Имбирёв, вытягивая из-под воротничка небрежно полосатый галстук. – Это дело не для тебя. Я сам.

Иван очень редко обращался к ней «женщина». Ольга знала, что в этом случае перечить мужу категорически нельзя…

 

* * *

– Ну, вот и молодец! – щебетал канарейкой по-молдавски щербатый земляк Раде, когда заплаканная девушка положила надтреснутую трубку телефона. – Чисто сработала! Отпусти её, Драгош, не тискай!

Мрачный Драгош с демоническими тенями под глазами, подлинный, почти киношный трансильванец, – опустил щербатую опасную бритву, которую держал у Рады под кадыком.

–Ты не бойся, frumusețe[6], мы же не людоеды! Потом сама спасибо скажешь! Ты только представь – Париж… Элитный бордель, там как в Версале… С каждого клиента тебе процент начисляться будет, у европейцев с этим строго! Обслужила – получи! В тридцать выйдешь на «пенсию», считай, парижанка, в банке счёт…

– Ачаста нумь плаче[7], – с плачем говорила Рада. И мысленно проклинала тот день, когда впервые увидела этого цыганистого щербатого курьера из ресторана, явно (теперь-то она понимала) искавшего хорошеньких девчонок-нелегалок… И на провокационный вопрос «грэешть ла молдо лимба[8]?» – она, дура, радостно закивала земляку…

– Ачаста нумь плаче…

– А тебя, câine[9], никто и не спрашивает, что тебе нравится! – скалился щербатый соплеменник, и в его волчих глазах искрами мерцала жестокость загнанного зверя. Он говорил на всё том же родном языке – но теперь этот язык Рада возненавидела. – Меня и то никто не спрашивал, что мне нравится! А уж тем более тебя, б..дь! – последнее слово прозвучало по-русски.

– Меня искать будут! Меня так не оставят! – рыдала Рада, и сама понимала абсурд, веселящий банду молдавских поставщиков «живого товара». Кто и зачем будет искать прислугу-нелегалку, которая позвонила и объяснила свой уход?! Да хоть бы и не звонила… Кому она нужна из этих самодовольных, обустроенных, благополучных и эгоистичных «граждан РФ», обладателей заветного краснокожего паспорта? Матей и Драгош промышляли секс-рабынями давно… Это гораздо безопаснее, чем «дурью» или «стволами», хотя на первый взгляд кажется, что наоборот… Нет, Матей и Драгош знали, что в путинской России с наркотой или оружием лучше не баловаться… А вот с девчонками…

Ну, естественно, не с местными, этих только дурак тронет! А вот со своими, как Рада, которых некому искать… Вроде бы живой товар, хлопот больше, чем с мешком героина… Но как бы ни так! Русские полицейские чаще всего сами клиенты борделей, на проституцию издавна смотрят сквозь пальцы: мол, общественно не опасное, и даже приятное баловство!

Пару раз Матея даже ловили. Но за бабло – отпускали. Посмеивались и по плечу хлопали. С наркотой бы так не вышло. А с бабами в фургоне… Ну что, полицаи не мужики, что ли?!

А вот кто никогда не пытался ловить Матея и его банду – так это хозяева похищенных горничных. Для них такая девчонка из «ближнего зарубежья» – расходный материал: уехала, ничего не украла – и ладно. Другую найдём. Драгош – он поглупее Матея, он вообще предлагал увозить без разговоров. Но Матей – придумал «последний звонок» с «бритьём» девичьего горла. Так умнее. Девушка позвонила хозяйке – и объяснила, что уезжает. Вопрос исчерпан. Он и так был бы исчерпан, но тут – особая гарантия. Матей любит гарантии…

 

* * *

Выйдя из машины возле вагончиков будущего «Маленького рая», Иван Сергеевич посмотрел на небеса. Казалось – молится, но всё было прозаичнее: на вечереющем горизонте громыхало, собирался весенний ливень, а они холодные бывают…

На петле вокруг кисти Имбирёва болтался складной компактный чёрный зонтик. Иван Сергеевич думал его раскрыть – но не стал: гром есть, но не капает пока…

Местность была в лучах заката абсолютно тихой и спокойной. Строители «Маленького рая» расползлись по своим вагончикам, только маленькая собачонка выскочила к Имбирёву показать дворняжье усердие… Имбирёв нестрашно замахнулся на неё сложенным зонтом – и она убежала.

Из крайней времянки на заливистый лай дворняжки выбрался щербатый молдаванин, широко улыбнулся незваному гостю.

– Что ищете, уважаемый? Воровать тут нечего, но строительство, как-никак, охраняемый объект…

– Вы из Молдавии? – поинтересовался Иван Сергеевич, встречно улыбаясь, и не зная с чего начать.

– Так точно! – отрапортовал Матей. Когда-то он служил в советской армии, и Имбирёв напомнил ему его лейтенанта в воинской части. – Из неё, cea mai mare parte din inima[10]…

– А вы, случайно, девушку Раду из Кишинёва не знаете?

Матей не перестал улыбаться. Ничем не выдал, что руки и ноги напряглись, одеревенели.

– Как не знать? – он сделал щербатую улыбку ещё шире, ещё радушней… Пусть этот хороший костюм с пузатой начинкой видит, что перед ним лишь строитель-гастарбайтер, униженный бродяга…  –Как не знать, господин, не знаю вашего имени! Рада вот только недавно уехала… Письмо она получила из дома, родители помирают, ухода нет… Лежат, не встают… Со знакомым послали ей весточку… Тут один из наших домой поехал, на микроавтобусе, к семье… Уговорила её с собой прихватить! Очень в Кишинёв рвалась… А вы почему интересуетесь?

– Дело в том, что Рада у нас работала… Вдруг сорвалась и уехала… Странно как-то… Без паспорта…

– Почему без паспорта?! – удивился Матей. – Паспорт у неё с собой был. В сумочке. Ну, а если пару трусов с лифчиком оставила – так говорю же, родители, родная кровь… Рыдала тут… Головой билась о дверцу… – Для убедительности Матей постучал сбитыми костяшками тяжёлых кулаков по дверце вагончика.

– Мы ей денег должны остались… – ещё радушнее стал улыбаться Имбирёв. – Солидную сумму… Не передадите?

В первую секунду Матей думал отказаться. Пронеслась мыслишка про ловушку… Но деньги… Просто так… От этого лоха… Почему бы нет! Ну не будет же он, этот суконный пиджак из бутика, всерьёз искать пропавшую служанку, нелепо даже думать! Отдаст деньги, раз такой совестливый, и уедет. А если не брать… Начнёт приставать, то да сё…

Имбирёв протянул деньги, и Матей взял, обещая передать.

Имбирёв схватил его за руку и пристально заглянул в волчьи глаза:

– А как ты передашь, если, говоришь, она уехала?!

«Не надо было брать! – тоскливо подумал Матей. Потом ещё подумал: – Вот привязался, клещ! Сроду такого не было!». И начал врать дальше, раз уж вляпался…

– Я ей на карточку перешлю. Она номер землякам оставила, тут, в вагончике…

– А ты мне номер дай, ромми, я сам перешлю, – лез настырно Имбирёв. И это был плохой знак. Чокнутый русский назвал его ромми – цыганом. Подозревал…

– Да не помню я… – вырывался Матей. – Говорю же, в вагончике, на бумажке записан…

–Тогда пошли в вагончик! – решил Имбирёв.

И Матей понял, что отсюда придётся сворачивать удочки. Потому что в вагончике, конечно же, нет ни бумажки, ни номера карточки. А значит – увы! – чокнутый русский не должен выйти из вагончика… Хорошее было место, много девушек брали… А теперь придётся срочно бежать в соседнюю область, или подальше…

 

* * *

Под занавес рабочего дня в «Кулинарии» семьи Имбирёвых, арендовавшей крыло в «Байраме», на повороте трассы, рядом со стройкой «Маленького рая», за прилавком отпускала товар давно уже тут работавшая Гульнара. Болтливая, как канарейка, она всем покупателям рассказывала, куда делась её напарница Айша:

– В Ташкент уехала! Моментом! Раз – и след простыл… Я её всегда прикрывала, а она даже попрощаться не приехала, по телефону позвонила… Ну, нормально, да?

– Жалко Айшу – сказал старый молдаванин Мирче с негнущимися, словно из асбеста слепленными руками. Он запомнил узбечку молчаливой и доброй, она не раз давала Мирче покушать в долг, не то что эта бойкая местная.

– Нам Имбириха сделала нормы усушки-утряски самые большие в городе! – продолжала Гульнара тараторить своё. – Ну, чтобы мы могли покушать сами, бесплатно… И чё ты думаешь, старый? Я ради неё согласилась отдавать ментам патрульным каждый день по пирогу, чтобы они на неё в миграционную службу не стуканули… И вот благодарность!

Помяни чёрта – он и появится. В стеклянные двери маленького кафетерия вошёл патрульный Василий, мятый, но модный, в сержантской форме со многими неуставными пижонскими детальками…

Отодвинув от прилавка старого Мирче и пришедшего с ним штукатура Класу, парня придурковатого от природы, Василий развязно улыбнулся Гульнаре фиксатой пастью хищника.

– А давай-ка, Гулечка-красавица, мне сегодня осетинский пирог! Да поторопись: смена кончилась, жена-детки очень дожидаются, свежей выпечки желають…

– Да пожалуйста! – в ответ ухмыльнулась Гульнара, и указала на ценник. – Триста семьдесят с тебя!

Патрульного Василия это несколько озадачило. Брать выпечку здесь после смены он привык, а вот платить…

– А чё ты так? – забормотал патрульный, сбитый с толку. – Вдруг триста семьдесят… У меня семья большая, а зарплата маленькая…

– Не моё дело! – поджала губы Гульнара. – Хочешь, бери по акции, три осетинских пирога за 999 рублей!

– А раньше меня тут любили... – расстроился Василий. – Отпускали даром…

– Даром за амбаром! – отмахнулась Гульнара. – Айша уехала, меня одну на точке бросила, а у меня всё в порядке: прописка, санитарная книжка, трудовая…

– А чего же Айша так вдруг уехала? – недоумевал Василий.

– А я почём знаю? Лавочка закрылась, Вася! Нет Айши – нет бесплатной пиццы… Знала бы, что она такая неблагодарная, – я бы и раньше ей не разрешала мою долю мучного тратить… А я, вишь, ей навстречу всей душой, думала, подруги…

– Ну… – Василий мялся тревожно. – Может, хоть по старой памяти… Маленький пирог… Или рогалик…

– Дверь в подсобку починишь, – тут же сообразила Гульнара, кивая на болтавшуюся без фиксатора дверь. – Тогда пожалуйста…

Василий пожал плечами. Он не гордый. Ему хоть так, хоть так… Спросил инструменты, и зашёл за прилавок чинить. Оказался на редкость рукастым и справным мужиком, растопив сердце непреклонной продавщицы…

– Не будет нам добра с этим Матеем! – тихо, допивая за круглым столиком кефир с булочкой, пожаловался Мирче Класу. – Зря мы его приняли, сердцем чую… Всех под монастырь подведёт… Тёмный он какой-то, и бабы всё время какие-то вьются у них в вагончике…

– Слушай! – осенило патрульного, возившегося у нижнего шарнира с отвёрткой, пинкертоновой идеей: – Гулька, а эти, – он небрежно указал на молдаван, – тут руку не приложили? Ну, что Айша вдруг пропала?

– Эти точно нет! – покачала головой Гульнара. – Уж открою секрет: мы с Айшой к ним вдвоём мотались… Они нам там «поляну» накрывали, неплохо так… Повеселились… Ты скажи, Вась, кто из нас симпатичнее?

– Ну, естественно, ты! – даже не задумался патрульный.

– Вот! И я моложе на семь лет! Если бы похищали – или бы двух, или ту, что пофасонистей, правда? Но, как видишь, я жива, здорова, и тебя всегда рада обслужить! Так что молдаване тут точно ни при делах… Просто совпало так, у Айши дело срочное в Ташкенте…

…С трассы на поворот, в сторону стройки «Маленького рая» мимо кафетерия-«стекляшки» пронеслась кавалькада полицейских машин.

«К нам! – тоскливо подумал старый Мирче. – Я так и знал, чуяло моё сердце, наделал дел этот чёртов Матей!».

Побледнел и патрульный Василий. Но думал он совсем не о молдавских строителях. Машины были ОСБ – отдела собственной безопасности УМВД, отдела внутренних расследований и ловли «оборотней в погонах». Василий решил, что эта кавалькада по его душу…

 

* * *

В тесноте вонючего временного жилья Имбирёва встретили четыре молдаванина. Двое встали за спину. Двое – как раз Драгош и Матей – перед ним. Имбирёв всё понял. Да и мудрено не понять…

– Где она? – мрачно спросил он.

– А тебе зачем? – сплюнул Драгош жёлтой прокуренной слюной прямо на пол.

– Просто интересно…

– Ты зря в это полез, рус! – мрачно сказал Матей, а сам уже прикидывал, что брать с собой, что бросить из нехитрого бродячьего скарба бригады. – Мы, рус, с местными никогда не ссорились… Вони много… У нас свои дела, молдавские… Мы к вам не лезем, и вы к нам не лезьте… Чего ты попёр на рожон, трахал её, что ли? Ну, обновил бы версию, мало ли их. А теперь, рус, ты слишком много знать стал… И нам придётся пойти против наших правил. Понимаешь? Ну, блин, ведь позвонили вам, как людям, сказали – уехала девочка! Домой уехала! Нахрена тебе были эти все приключения?

– Я спросил, где она… – не меняя тона, прорычал Имбирёв.

– Да чёрт бы тебя… дурак ты, рус… Но последняя просьба… мы не дикари, мы потомки римлян… Читал, наверное? Последняя просьба – закон… Драгош, Виорик, откройте наш погребок, покажите ему его шмару драгоценную…

Двое бандитов подняли резиновый коврик. Под ним был хромированный лючок, второе дно вагончика. Крышка поднялась, показалась заплаканная Рада в наручниках и со скотчем на губах…

Увидев Ивана Сергеевича, бывшая домработница зарыдала и бросилась к нему. Прижалась лицом к плечу, вздрагивая всем телом, а Имбирёв левой рукой гладил её чёрные волосы. И подумал – как взревновала бы Ольга, увидев такую сцену… И Рада к нему прижимается, и он к себе Раду прижимает… Явно неспроста мужик с бандой в перепалку за неё вступил…

– Теперь мы уйдём… – сказал Имбирёв как можно спокойнее. – А у вас будет время сбежать, минут двадцать, я думаю… Больше не будет, но и это подарок судьбы, как вы считаете?

– Другие варианты имеешь? – осклабился Матей, вбивая правый кулак в ладонь левой руки. Он начинал уважать этого чокнутого толстяка…

– А ты знаешь, какой другой вариант… – ощерился Иван Сергеевич бирюком. – Я вас тут вчетвером положу, и всё…

– Ты – нас?

Четверо подтянутых, жилистых гастарбайтера, закалённые тяжёлым физическим трудом… Один дядька посреди них, оплывший от хорошего питания и сидячей работы… Казалось бы, смешно… Но Матей не смеялся. Матей был умным и битым волком. Слишком уж уверенно говорит этот рус. Это не блеф: «я вас тут вчетвером положу»…

– Ну чё, договорились? – торопил Имбирёв, и предательская капелька пота побежала у него с залысины на бровь. – Разбегаемся? Или укладываемся?

Что-то щёлкнуло в его правой руке. Зловеще сверкнул депутатский значок на лацкане пиджака. Этот забавный пельмень вдруг доказал, что не просто так, не случайно в этом городе его слушается так много народу… Пельменем по фигуре он остался, а вот забавным и нелепым – уже нет…

Зонтичная часть зонта – упала на прорезиненный пол вагончика. Из рукоятки зонта выглянул страшный гранёный, сизый стилет. Длинный. Длиннее, чем нож в кармане у Матея, да ведь нож ещё доставать, раскладывать…

Глядя на Ивана Сергеевича, Матей понял, что этот «рюс» не шутит. И не блефует.

…Им не нужно было драться на самом деле – достаточно было смотреть друг другу в глаза. И видеть там возможности друг друга… Сошлись два степных волка: отощавший, поджарый, бессарабский – и матёрый, шкура с отливом, оренбуржский…

Бессарабский видел в глазах уральского коллеги страшную и злую уверенность. Он, словно в экран машины времени разглядел, как этот странный рус наносит два удара за спину, роняя пока ещё ничего не понимающих задних, а потом делает два точных, выверенных выпада вперёд… И, как обещал, в итоге «кладёт всех четверых»…

– Давай не будем горячиться, дорогой! – предложил Матей, отодвигаясь корпусом назад. – Ты я вижу, большой человек, за тебя по всему Евразийскому союзу шарить будут… Мы же не «мокрушники», у нас бизнес нежный, дамский, на терпимости построенный… Давай от греха разбежимся, рус, ты со шмарой своей в одну сторону, мы в другую… А?

– Я тебе про то и толкую! – подмигнул Имбирёв.

– Давайте, ребята, отойдите от двери! – приказал Матей своим амбалам по-русски, чтобы Иван понял. А потом, видя, что они не торопятся – повторил по-молдавски:

– Мерджець дрепт ла стынга, ла дрепта!

– Пойдём мы, ромала! – пожал плечами Имбирёв и потянул за собой в обнимку дрожащую Раду.

– Я про то и говорю! – пристально, прожигая, как жука под лупой, взглядом, отвечал главарь. – Понравился ты мне, рус, отчаянный ты… Родился бы в Молдове – сейчас бы вместе в рейсы ходили…

– На моё счастье – я родился не в Молдове! – развёл руками Иван Сергеевич, и его стальной клык зловеще сверкнул, попав под луч тусклой голой лампочки.

 

* * *

Вместо тусклого света заката в раскрытую дверь вагончика ударил слепящий свет полицейского прожектора. И тут же загремел мегафон:

– Это полиция! Вы окружены, сопротивление бесполезно! Выходите все по одному, с поднятыми руками!

Закрываясь левой рукой от слепящего света, Имбирёв разглядел давно уже неприятного ему «друга детства» жены капитана полиции Игоря Каюрова. Ольга встревоженно тянула голову у того из-за пижонского, белого с красным кантом, погона…

Не менее десятка омоновцев в черных балаклавах уткнулись прицелами в несчастный приют гастарбайтеров – в пошарпанный вагончик… Оказавшийся с двойным дном… Как и вся ситуация…

Отпустив Раду, убежавшую, мыча под скотчем, к Ольше Анатольевне, Имбирёв мрачно поравнялся с капитаном Каюровым и застыл, вглядываясь тому в душу.

– Стилет такой длины, Иван Сергеевич, холодное оружие… Могу привлечь…

– Ну, привлеки! – с вызовом выпятил Имбирёв нижнюю губу и стал похож на обиженного ребёнка.

– На первый раз, – играл в благородство «друг детства жены», – ограничиваюсь предупреждением… Но в следующий раз…

– Ах, она тебе ещё и следующий раз обещала?! – вызверился Имбирёв, тиская в дрожащей руке рукоять гранёного стилета.

Они стояли друг перед другом, набычась, два серьёзных мужчины, которые когда-то любили одну женщину.

– Мне не нравится, Ольга, что ты всё время звонишь этому человеку! – строго сказал Имбирёв жене, не глядя на неё.

– Но что мне оставалась делать?! – почти плакала Ольга Анатольевна. – Ты уехал… Один… Как я могла… Я металась по дому… Я не знала, что…

Напуганные и молчаливые молдаване стали сдаваться ОМОНу, выходя с поднятыми руками и почему-то на цыпочках…

Не слушая её бормотание, Иван, пристально вглядываясь в изнанку глаз Каюрова, мрачно предложил:

– Ну давай, мент, отойдём, поговорим!

– Ваня! – вдруг завизжала Ольга, словно бы с катушек соскочив. – Отдай мне штырь!

Оба – и Каюров, и Имбирёв, не сговариваясь, но в унисон, обернулись на её истошный бабий визг. И сказали в два голоса – как будто давно репетировали:

– Да помолчи ты, женщина!

Смешно получилось. И потихоньку все стали смеяться. Отчасти нервно, от пережитого стресса, но отчасти и в силу нелепой ситуации. Смеялись омоновцы под масками. Истерически смеялась Рада со ртом под скотчем… И сами Каюров с Имбирёвым поневоле пару раз хихикнули. Грустно было только молдаванам – и судя по всему, лет на десять ближайших…

Капитан и депутат отошли в сторонку, Имбирёв достал сигареты и дрожащей рукой предложил сопернику. Тот великодушно принял.

– Ты прости меня, мент… – постепенно приходил в себя Иван Сергеевич. – День у меня просто сегодня какой-то не задавшийся… Главное, с утра началось… «Сто» буквами, «100» числами…

– Что? – вытаращился Каюров. – Какое ещё «сто»?

– Да неважно, забудь… Короче, прости, перенервничал я сегодня, погорячился…

– И ты меня прости… Если что – не надейся… Я женат, у меня двое детей, и на твоих троих менять не собираюсь… Мы с ней просто друзья. Старые друзья. А старая дружба не ржавеет… Она мне позвонила, потому что не знала что делать, очень за тебя боялась…

– Ладно, что так обошлось… – развёл руками Имбирёв. – А если бы я четырёх жмуров нашинковал? Тут-то меня ОМОН и взял тёпленьким, с поличным… А благодарить – жёнушку родную… Дура она!

– Но, согласись, Иван Сергеич, красивая… – мечтательно улыбнулся «друг детства».

– Кто бы спорил! Ладно, время позднее, забирай моих жмуров несостоявшихся, может, начальству твоему дачу построят! Они рукастые, молдаване, у меня на коттедже плиточниками такие работали…

– Мне с Рады нужно показания снять… – извиняющимся тоном попросил Каюров.

– Давай не сегодня! – отмахнулся Имбирёв. – Такое пережила девчонка, пусть отдохнёт, в себя придёт… Успеет ещё со следователем полалакать…

– Не процедурно, Иван Сергеевич…

– А отряд ОМОНа поднимать по первому звонку школьной подруги – процедурно? – прищурился Имбирёв.

Каюров промолчал. Отвернулся.

 

* * *

Ольга пыталась снять с губ Рады скотч – и при этом не сделать девушке больно. По мычанию Рады было понятно, что задача невыполнима.

– Ладно, оставь, как есть… – посоветовал Имбирёв, подходя. – Домой приедем, размочим под краном…

Безымянный омоновец нашёл в кармане у одного из молдаван ключ от наручников, освободил Раде руки.

Она вдруг – как была немой, так немой и упала на колени. Одной рукой обнимала ноги Ивана, другой – Ольги. Тыкалась обоим в брючины, и плакала…

По дороге домой Иван мрачно молчал. Смотрел на жену сурово, пока, наконец, не вырвалось у него:

– А если бы я их в вагончике замочил четверых? А ты ментов пригнала целый автозак! Совсем ума нет, женщина!

Оля, глядя на мужа по-собачьи умильным взглядом, начала причитать, догадываясь, как всегда, что ему будет в такой ситуации приятнее всего:

– Ой, Ваня, прости дуру набитую, ума нет, ума нет, откуда его блондинке взять? Ой, испугалась за тебя, испугалась, а потом тебя испугалась… Ты, Вань, такой страшный вышел, со штырём, такой страшный, я чуть не описалась, когда тебя увидела! Глазами – зырк, губами – фырк…

– Испугалась, значит? – наслаждался Имбирёв женским пониманием. Не хотел улыбаться, но самодовольная улыбка уже змеилась предательски по суровой маске лица.

– Ой, Ваня, какой ты страшный у меня, глаза не подымешь… И штырь этот такой страшный…

Ольга, казачка, прекрасно знала, как называется «штырь» в зонтике. Но если бы она сказала «стилет» – эффект был бы не тот. Говорить глупое слово «штырь» устами блондинки было в этом случае умнее…

– Ну то-то же! – совсем размяк Имбирёв, принимая утешительно ласкающие его руки жены. – Смотри у меня! У меня, знаешь, эге! Не забалуешь! Да, Рада?

Он подмигнул напуганной домработнице. Та торопливо, с готовностью, закивала.

– Я строг, Оля! – наслаждался покорной виноватостью жены Имбирёв. – Строг, но справедлив. Гарик хороший мужик, мы с ним поговорили… Я, в принципе, не против – что вы там на встречах одноклассников видитесь, возле пекарни здороваетесь… Раз уж там РОВД через дорогу, не твоя вина, место я сам выбирал… Но из телефона ты его фамилию сотри…

– Ага, ага! – с одержимой готовностью кивала Ольга. Тут же доставала сотовый, и на глазах у мужа демонстративно стирала контакт с фамилией «Каюров И.». Конечно, только она знала, что это старый телефон Игорька, и что его новый, действующий сотовый набит под именем «КиКа». Но Ольга всегда подозревала, что старый номер, хоть уже и не работающий, для чего-нибудь понадобится – вот и дождалась…

 

* * *

Дома Ольга Анатольевна сделала нетерпеливый жест дочери и старшему сыну – мол, в ванную, помогите Раде рот разлепить, а сама метнулась к бару, выполненному над камином в виде стилизованной винной бочки, достала можжевеловый джин и стакан богемского стекла.

Подала с почтением мужу наполненный стакан, он выпил с чувством глубокого удовлетворения и пощёлкал пальцами. Молча – она же «понимающая женщина»: метнулась чуть вбок и вот уже закуска в руке мужа…

– За одно благодарю тебя, Господи! – шептала Ольга, кося на драгоценные оклады домашних икон семьи Имбирёвых. – Что Наталья Степановна не знает об этом приключении! Ох, будь она у нас в гостях – со всеми кишками бы меня съела…

И тут же заверещал звонок городского телефона. Помяни кое-кого, он тут же и появится:

– Вы почему трубку не берёте?! – визжала на том конце провода свекровь прямо в ухо Ольге. – Ни один телефон не берут! Я тут с ума схожу, думаю, что-то случилось, валидол глотаю, корвалол капаю… А они там гуляют, плевать им на мать… Вы знаете, что я тут пережила, пока вы там, отключив телефоны, прохлаждались?

– Догадываюсь, Наталья Степановна, каких вы страхов натерпелись, – извинялась Ольга, не в силах скрыть иронии в голосе.

– Что там Савва? Он с утра проглотил Мерлина…

– Кого?

– Ну, игрушку, Мерлина из «киндер-сюрприза»… Ну из яйца этого шоколадного… Он выкакал?

– Честно сказать, Наталья Степановна, не знаю…

– Ты посмотри в горшочке, какашечки разбери, такая пластмассовая игрушка… Она мелкая… Мерлина изображает! Не поленись, береги мне внука!

 

7.

Прошло несколько дней. Савва благополучно выкакал Мерлина, а Рада благополучно дала показания следствию по делу похитителей девушек-нелегалок. Чету своих хозяев она теперь просто боготворила, и не давала Ольге делать по дому буквально ничего, перехватывая любое бытовое дело…

На третий день за завтраком, дождавшись, пока Ольга уйдёт на крыльцо провожать Олега в университет, Иван Сергеевич поймал Раду за смуглую руку и притянул к себе. Прошептал на ухо:

– Сознайся, Рада, в тот раз, когда маминого гуся готовили… Вы же не запекали его? По телефону заказали, да? Я клянусь, никому не скажу, но мне важно знать – наврала мне Олька в тот раз или нет!

Рада смотрела на своего спасителя изумлёнными, выпученными глазами, пёсьим взглядом, готовая ради него прямо тут умереть, не сходя с места. И этими честными-честными глазами глядя, понимая, что им нельзя не доверять – заговорила со сбивчивой искренностью:

– Как вы могли такое подумать, Иван Сергеевич?! Конечно же, это Ольга Анатольевна делала, а я ей во всём помогала… Вот этими руками! – и Рада с детской наивностью крутила перед Имбирёвым руками, словно вещественными доказательствами…

– Хм! – покачал головой Имбирёв. – А я был почти уверен…

И улыбнулся широко. Это был ответ, которого он втайне очень ждал. Рада ценила его, уважала, боготворила, но понимала, чего он ждёт. И к тому же: есть такие женские тайны, которые, случившись на кухне, никогда не должны покидать кухни…

 

* * *

Иван Сергеевич на полянку в парке лесоводов, где жались, словно бы в очереди в единственный туалет, рабочие его предприятия, явно стеснявшиеся кумачового флага над головами, – прибыл весёлым. День был восхитительный, истинно майский, птицы леса превратились в симфонический оркестр, а ласковый ветерок казался курортным приморским бризом…

Однако увидев маёвку, почти совсем натурально выглядевшую, Имбирёв потерял улыбку и впал лирическое настроение. Рабочие вручили хозяину требования, всё, что выдавили из себя после нескольких дней работы с марксистскими источниками: вернуть на предприятие советский КЗоТ и расширить производство.

– А что нам добавляется по советскому КЗоТу? – спрашивал рыжий Серёжа-«солнышко», когда цидулю малевали в пекарне.

– Не знаю, – отмахивался технолог Валент. – Тебе не один хрен? Чего-нибудь, наверное, добавится…

– А может, лучше про «санитарные книжки» потребовать? – спрашивал Серёжа. – Ну заколебали в санинспекции с этим оформлением, ну вот взять меня…

– Серёж, не брызгай! – осекала бухгалтерша, хоть и приходящая, но душой сросшаяся с коллективом. – Ну что тебе, хозяева санитарные книжки нам отменят?! Тогда их пекарню закроют, и будешь опять искать «требуются…».

– А насчёт расширения линии – это дело! – весело встревал экспедитор. – Я, братцы, свидетель лично: улетает наш хлебушек, как будто в парке голубям накрошили! Привезти не успеваю в магазин – уже «имбирный хлеб» весь расхватали…

Рабочие были современными людьми из 2017 года, и они, при всём их униженном положении рабочего человека, понимали нелепость мизансцены. Даже Ольге стало стыдно за спектакль. Один человек был рыбой в воде и в своей тарелке: Иван Имбирёв!

Он очень торжественно пожал руки напуганным «старшим от коллектива», вручавшим ему требования (и проклинавшим в этот миг мысленно навязанную роль), несколько раз со значением произнёс слово «товарищи, товарищи…».

Глаза его увлажнились и смотрели на мир взглядом советского ребёнка 70-х… И всем казалось, что Иван Сергеевич или дурак, или свихнулся. Одна только жена знала, что тут, зачем и почему…

Сколько лет он жил и спал с этим гнётом измены отцу и дедам, как он жертвовал своими убеждениями, ради семьи, чтобы в семье была полная чаша – брал на себя смертный грех «обуржуазивания»… Как постепенно его засасывала трясина европейского комфорта, привычки жить и действовать по-европейски, как необратимым становилось его пристрастие к роскоши… И как внутренне он разрывался, ненавидя самого себя…

Сладко ли варенье мальчишу-плохишу? Это не столько от варенья зависит, сколько от мальчиша. Варенье может быть очень даже сладким, но если, надевая на тусовку горсовета символику «Единой России», мальчиш в зеркало называет себя власовцем, и отнюдь не шутя, – значит, в душе у него не только кошки скребут, но и черви грызут…

Он родился от вполне конкретных родителей, чтобы продолжать их вполне конкретное дело. Он чтил обоих дедушек – в погонах и с орденами за финскую, германскую, японскую, корейскую, – они висели «маслом на холсте» на самом почётном месте в доме…

В глубине души он мечтал, как дед по отцовской линии, до старости ходить в зелёной военной рубашке (а если в отставку – то в той же рубашке, только без погон) и пить крепкий грузинский чай из гранёного стакана…

Однако деньги и комфорт имеют над человеком страшную силу. Постепенно они подменяют личность. Вначале ты говорил себе – это я только для жены, для детей хитрю и изворачиваюсь, набиваю карманы… Потом постепенно приходит понимание – ведь и сам подсел на роскошь, как наркоман на героин… Дед в галифе и зелёной армейской рубашке всю жизнь «Беломор» смолил, а ты привык к «Доминикане» с золотой маркой… А лиши тебя сейчас «Доминиканы», подсунь «Беломор»… Что запоёшь? Власовец, власовец… Начинал бизнес – как и большинство власовцев, надеясь «при первом удобном случае к партизанам перебежать»… Мол, оружие возьму, а сам в лес смотреть буду… Постепенно втянулся, да и дел за плечами уже столько, что партизаны, пожалуй, если и появятся – тебя конкретно не примут…

Сигары вытеснили папиросы, и нет душе покоя. А ведь так хочется, чтобы вкус – как у сигары, а вид, как у дедовской папиросины… Вот тогда сердце и успокоилось бы…

Всё это понимала только Ольга. «Ночная кукушка» не только всех перекукует, но и знает о человеке больше него самого. Вряд ли сам Имбирёв так внятно понимал свою нутряную скорбь. А вот жена понимала. Повезло ему с женой, чего уж там говорить?

–Товарищи! – срывающимся голосом прокричал заветное слово Имбирёв в бутиковом двубортном костюме и золотом, горящем на солнце галстуке за 300 долларов – Да… – и он сжал кулаки. Потом размашисто подписал требования коллектива, и пригласил рабочих к уже пыхавшему угольным жаром мангалу…

Сам пошёл впереди. Он не поднял красное знамя над собой. Он обнял знамя, как обнимают ребёнка, прижимая его к груди. Шёл с этим знаменем – и в глазах у него блестели слёзы.

Он был счастлив. Он не изменил стране, в которой родился. Он не предал своих предков, шедших на труд и в бой под этим знаменем. Даже сам Ленин – восстань он вдруг из мавзолея – не сумел бы упрекнуть Ивана Сергеевича Имбирёва в смене вех…

Вот он идёт, под красным знаменем, а за ним идут рабочие, и он ведёт их к лучшей жизни, безраздельно слившись с пролетарской массой. Кто из наставников прошлого теперь посмеет говорить, что он перевёртыш, перерожденец, что он обуржуазился…

Скажем по секрету, иногда Имбирёву снились страшные сны, в котором ему предъявляли такие обвинения то знакомые, то незнакомые люди, то живые, то мёртвые. А теперь, думал Иван, таких снов больше не будет…

…Рабочие ели отменный шашлык, и, успокоившись, привыкнув к этой нелепой инсценировке, говорили о своём, прозаичном, бытовом. А думали – про себя, естественно, что у богатства есть свои минусы. Например, когда ты богат – с жиру бесишься. Как Имбирёв. Ну вот, скажите, зачем это ему?! Ну потратила его жена кучу денег на пикник для коллектива – дело доброе, но пикник можно и менее политизированным изобразить…

– Иван Сергеевич, шашлычок вам, с пылу с жару! – подхалимисто предлагал единственный «белый воротничок» среди «синих воротничков», технолог Валент. – Самый сочный выбрал!

Шашлык на шампуре и вправду играл жировыми отблесками всех оттенков, словно ювелирное изделие драгоценными камнями…

Имбирёв отдал знамя не сразу. Знамя предков было ему важнее какого-то шашлыка (зажрался буржуй – ещё раз подумали рабочие).

Прежде, чем отдать кумачовое полотнище былых баррикад, Имбирёв поцеловал его окантованный краешек так чувственно, что жена стала его ревновать к этому флагу…

– Да здравствует 1 Мая, День труда! – провозгласил хозяин тост, который вряд ли в 2017 году пришёл бы в голову его рабочим. Всё меняется местами, такова уж жизнь…

И чувствовал он себя в этот момент, овеваемый советским флагом, как человек, который очень долго носил перелом под гипсом, а потом гипс сняли и можно почесать, где так долго зудело…

 

* * *

Дома оставили Раду и Наталью Степановну Имбирёву. Поручили им сделать первую в этом году летнюю окрошку.

– Там на повороте центр сейчас строят, назвали «Маленький рай»… – делилась своими путевыми впечатлениями пассажирки такси Наталья Степановна, ловко и умело кроша лук и свеклу на своей особой, никому не доверяемой, разделочной доске. – Центра-то ещё нет, а вывеску-указатель они уже поставили… А в чём мораль, Радочка?

– В чём?

– Что всюду ложь и обман! Центра-то нет, котлован один, а вывеска-указатель уже заманивает!

– Конечно, обман! – улыбнулась Рада, разливая по хромированным кастрюлям с золочёными ручками и стеклянными крышками кефир и квас – чтобы окрошку предлагать двух видов. – Какой у них там на повороте может быть «Маленький рай»? Маленький рай – он тут, в вашем доме…

---

[1] (англ.) В водке вся сила! Чтобы не обидеть хозяев!
[2] (англ.) Водка! Ужас! Ожог! 
[3] (англ.) Стойте! Стойте! Автомобиль не впишется! Автомобиль не...
[4] (англ.) Иван! колонны... каждая... розового мрамора...  Cтены обшиты дубом...
[5] (англ.) Велел искать место на кладбище... кто-то... (икота) он...
[6] (молд.) Красавица.
[7] (молд.) Мне это не нравится.
[8] (молд.) Ты говоришь по-молдавски?
[9] (молд.) Сука.
[10](молд.) Из неё самой, из самого сердца.