Владимир ВИННИКОВ. «КОНЁК» МОЙ СНОВА ПОСКАКАЛ… К 200-летию со дня рождения автора «Конька-горбунка»

Владимир ВИННИКОВ

«КОНЁК» МОЙ СНОВА ПОСКАКАЛ…

К 200-летию со дня рождения автора «Конька-горбунка»

 

Юбилей Петра Павловича Ершова (22 февраля (6 марта) 1815 – 18 (30) августа 1869) мы будем отмечать потому, что в 1834 году в майском номере журнала «Библиотека для чтения», только что основанного тогда знаменитым книготорговцем Александром Филипповичем Смирдиным по образцу французского «Bibliothеque Universelle», был опубликован отрывок из «поэмы» «Конёк-горбунок». Если бы не эта стихотворная сказка, фигура Ершова сегодня вряд ли могла заинтересовать кого-либо, кроме самых заядлых краеведов, даже несмотря на последующие публикации автора в столичных журналах (поэмы «Сибирский казак» и «Сузге», а также ряд стихотворений). Как и Александра Сергеевича Грибоедова, Петра Павловича Ершова можно назвать классическим представителем достаточно редкого рода творцов: homo unius libri – человека (писателя) одной книги.

И если в случае с создателем «Горя от ума» подобную ситуацию можно при желании легко и непротиворечиво объяснить как разносторонностью интересов этого безусловно гениального человека (дипломат, полиглот, композитор и т.д.), а также его безвременной гибелью в Тегеране, то в случае с Ершовым ситуация принципиально иная.

После публикации «Конька-горбунка» Петр Павлович прожил ещё более тридцати лет, причём достаточно далеко от «двух столиц», Санкт-Петербурга и Москвы, где кипела литературная жизнь, трудился на ниве просвещения в Тобольске (у него учился Дмитрий Иванович Менделеев), достаточно активно писал и публиковался (включая даже участие в литературном «проекте» Козьмы Пруткова), но ничего из написанного им для русской литературы и русской культуры, для русского мира в целом по своему значению даже не приблизилось к сказке, созданной им в ранней юности.

Что, разумеется, дало и повод, и основания сомневаться в истинности ершовского авторства. В качестве «альтернативного» создателя «Конька-горбунка» назывались и Пушкин, и погибший в 1844 году композитор и художник Николай Девитте, который проиллюстрировал одно из первых (1843 года) изданий сказки.

Тем не менее, на вопрос о том, стоит ли считать «Конька-горбунка» результатом ещё одной мистификации или псевдомистификации, которыми так богата история и мировой (взять хотя бы бесконечные споры о Шекспире), и отечественной (всем памятна многолетняя круговерть вокруг авторства «Тихого Дона») литературы, ответ будет, скорее всего, отрицательным.

Отрицательным – исходя даже не из совокупности каких-то привходящих внешних обстоятельств, но из текста самой сказки.

Хорошо известен тот факт, что многие композиторы прошлого, да и современности, чтобы избежать споров об авторстве и связанных с ним вопросов, в том числе правовых, попросту «вплетают» в музыку своё имя, выраженное через определённую последовательность нот. Этот приём, своего рода музыкальная подпись (монограмма) автора, равноценная подписи художника на холсте, зародился в европейской музыке ещё в XVIII веке (наиболее ярко – в творчестве И.-С.Баха) и широко используется до сих пор.

Тем же самым приёмом, следом за композиторами – не исключено, благодаря «проникающему» влиянию субкультуры масонства (кстати, в Тобольск были сосланы многие видные декабристы, с которыми Ершов там активно и на протяжении долгих лет общался), – похоже, начали широко пользоваться и многие писатели, в том числе отечественные. Например, у А.С. Пушкина во многих его произведениях присутствуют строки с упоминанием пушки как поэтической монограммы автора. Порой они выглядят совершенно естественно и необходимо: «Гром пушек, топот, ржанье, стон/ И смерть и ад со всех сторон» («Полтава), порой – как необъяснимый анахронизм: «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят» («Сказка о царе Салтане…»), порой – как перифраз других поэтов: «И медных пушек светлый ряд» («Воспоминания в Царском Селе», перифразируется строка Державина «И медных пушек светлый строй»).

Проблема литературного (и поэтического) монограммирования, в отличие от монограммирования музыкального[1], практически не разработана, однако в случае с «Коньком-горбунком», на мой взгляд, никакому сомнению даже не подлежит – рыба-ёрш присутствует здесь в качестве вроде бы побочного, но весьма яркого и запоминающегося персонажа, который, собственно, и решает судьбу Ивана-дурака, разыскав на дне морском сундучок с перстнем Царь-девицы.

«Будьте милостивы, братцы!

 Дайте чуточку подраться.

 Распроклятый тот карась

 Поносил меня вчерась

 При честном при всём собранье

 Неподобной разной бранью…».

 

Воспринимать этот эпизод иначе, нежели очевидную авторскую монограмму, да ещё такой величины, – значит, уподобляться бессмертным словам «любопытного» из басни И.А. Крылова: «Слона-то я и не приметил…».

Пушкин, по свидетельствам Е.Ф. Розена и самого П.П. Ершова, ознакомившись с текстом «Конька-горбунка», якобы сказал: «Теперь мне можно и оставить этот род поэзии». В данной связи интересно, что «этот род поэзии», собственно и был первой «визитной карточкой» пушкинского творчества. Хотя собственно сказки активно писались «солнцем русской поэзии» уже в зрелости, на протяжении 1830-1834 годов (литературоведы также относят к их числу поэму «Жених» 1825 года), на первый план русской литературы Пушкин вышел с публикацией «Руслана и Людмилы» (1820), написанной им также в самом юном возрасте.

Рассматривать этот шедевр как типичную романтическую поэму, где история, тесно переплетённая со сказкой, играет лишь подчинённую роль, видимо, не совсем правильно. «Ключом» к поэме служит знаменитое вступление «У лукоморья дуб зелёный…», написанное Пушкиным уже в 1828 году.

К моменту создания «Конька-горбунка» из шести «классических» пушкинских сказок была опубликована (в 1832 году) только «Сказка о царе Салтане…», которая, видимо, и послужила «катализатором» для творчества Ершова. «Конька-горбунка» Пушкин, несомненно, и принял, и признал, не только подвергнув «внимательному пересмотру», но и лично поправил начало сказки, придав ей всем известный хрестоматийный вид:

За горами, за лесами,

За широкими морями,

Против неба – на земле

Жил старик в одном селе…

 

Как бы то ни было, любые споры об авторстве «Конька-горбунка» только подчёркивают бесспорную значимость этого произведения, прочно вошедшего в «золотой фонд» русской литературы, – ведь в противном случае не было бы даже повода для спора.

И здесь мы подходим, пожалуй, к самой большой загадке и к самому важному вопросу: чем обусловлена такая популярность данной авторской сказки у русского читателя? Особенно при том, что на иностранные языки она, можно сказать, не переводилась (советские издания на английском, немецком и испанском языках полноценными переводами назвать трудно) и за рубежом практически не издавалась?

Адекватный ответ на эти вопросы может быть только один: «Конёк-горбунок» каким-то образом полностью, а не частично, входит в ядро коммуникативной общности русского народа, а потому не может быть хоть как-то понят иноязычным/инокультурным читателем и не вызывает у него никакого интереса.

Хорошо известен датированный 1835 годом критический отзыв В.Г. Белинского о «Коньке-горбунке», смысл которого сводится к тому, что сказки созданы народом, а задача писателя – «списать их как можно вернее под диктовку народа, а не подновлять и не переделывать», поскольку такого рода переделкам, вследствие «барской» образованности автора, всегда «будет недоставать этой неподдельной наивности ума, не просвещённого наукою, этого лукавого простодушия, которыми отличаются народные русские сказки».

Позже взгляд Белинского на данную проблему несколько меняется: «Всё это – больше, нежели портрет или зеркало действительности, но более похоже на действительность, нежели действительность походит сама на себя, ибо всё это – художественная действительность, замыкающая в себе все частные явления» («Горе от ума, сочинение А.С. Грибоедова», 1840).

И затем: «Есть у Пушкина русская баллада («Жених»), написанная им в 1825 году, в которой появилась и первая глава «Онегина». В народных русских песнях не больше русской народности, сколько заключено её в этой балладе» («Евгений Онегин», статья восьмая, 1844).

Как можно видеть, право и даже обязанность автора трансформировать «действительность», вернее – эстетический идеал действительности, в котором ранее Белинский отказывал всем писателям на примере сказки Ершова, впоследствии признавалось и провозглашалось им. Но уже без всякой «обратной» привязки к «Коньку-горбунку».

Между тем, именно в этом произведении ярче и глубже всего проявляются – да, в форме стихотворной сказки! – принципы реализма. И это вовсе не «сказочный реализм», а реализм, если можно так выразиться, коммуникативный. Поскольку вся «действительность» русских сказок собрана здесь Ершовым, словно солнечные лучи стеклянной линзой, в единый фокус. Здесь вы не найдёте никакой нечистой силы, с которой должен сражаться и которую должен побеждать главный герой: ни кощеев бессмертных с бабами-ягами, ни змеев-горынычей, ни злых колдунов, ни бесов, ни иноземных богатырей или царей с огромным войском. «Конёк-горбунок», если не принимать во внимание его волшебных природных персонажей, – даже не сказка в привычном её понимании, а почти полный набор кодов социальной коммуникации. Большинство из них – вполне открыты и фольклорны. Но некоторые – например, в описании путешествия Ивана-дурака на небо и его общения с матерью Царь-девицы, луной, которая вполне по-мужски именуется Месяцем Месяцовичем и выступает заодно как мать солнца, – аналогов в фольклоре, судя по всему не имеют, и являются своего рода «тайнописью», которую исследователям только предстоит расшифровать. Зато «китово царство», объемлющее собой все моря-океаны, озёра и реки, оказывается, представляет собой едва ли не полный подводный аналог царству человеческому, в котором существует главный герой.

Мир «Конька-горбунка», если можно так выразиться, предельно антропоцентричен, поскольку центром мира всегда и везде выступает главный герой, что смещает привычные системы координат уже в самом начале сказки:

Братья сеяли пшеницу

 Да возили в град-столицу:

 Знать, столица та была

 Недалече от села...

 

Образ Ивана-дурака в сказке даётся прежде всего не через авторские описания (хотя они тоже присутствуют), а через постоянное общение героя с другими персонажами и с самим собой. В этом общении он, бывало и врёт (рассказ родным о потраве хлебного поля «дьяволом»), и запирается (разговор с царём по поводу пера жар-птицы), и ошибается (отказываясь от совета своего волшебного помощника, конька-горбунка), и меняет своё отношение (например, к Царь-девице), – то есть вовсе не представляет собой образ идеального «рыцаря без страха и упрёка». Но в нужный момент, при явном вмешательстве сверхъестественных (впрочем, для сказки – вполне естественных) сил, – он преодолевает все испытания, выходит из них победителем, обретает любовь и «становится царём» – справедливым и сильным, воплощая в себе архетип Русского мира, «русского царства»

««Конёк» мой снова поскакал по всему русскому царству. Счастливый ему путь!.. Заслышав, тому уже 22 года, похвалу себе от таких людей, как Пушкин, Жуковский и Плетнёв, и проскакав в это время во всю долготу и широту русской земли, он… тешит люд честной, старых и малых, сидней и бывалых, и будет тешить их, пока русское слово будет находить отголосок в русской душе, то есть до скончания века…» – написал об этом сам Ершов в 1864 году, предваряя новое издание своей бессмертной сказки. Бессмертной – вместе с её автором.

 

 

---

[1]  Юферова О. А. Монограмма в музыкальном искусстве XVII-XX веков: Дис. ... канд. искусствоведения. – Новосибирск, 2006.