Алексей ДЕРИГЛАЗОВ. ОХРАННИК. Повесть

 

Алексей ДЕРИГЛАЗОВ

ОХРАННИК

Повесть

      

Посвящается Солвейге Туриной

 I.

Машина неслась по просёлочной дороге, легко перелетая ухабы, проходя разрытые колеи с дождевой водой.

– Ты бы потише ехал, – посоветовал Андрей.

– Нива, ей что? – ухмыльнулся Антон, сидевший за рулём. – Лишь бы на брюхо не села.

Андрей с завистью посмотрел на довольного товарища. Не мутит его, не крутит всё внутри, когда желудок сжат в комочек, не давит в висках…

– Здесь каждое колесо ведущее! – продолжал Антон. Он мельком взглянул на пассажира, и этого мгновения хватило. Машина окунулась в неглубокую провалину, потом взбрыкнула – так, что передние колёса оторвались от земли, – и снова плюхнулась в яму. Лобовое стекло залилось грязевой жижей, а Нива продолжала мчаться уже наугад, на той же скорости. Андрей вцепился в поручень дверцы и, для верности, ещё и левой рукой в сиденье.

Антона, казалось, это ещё больше раззадорило, он рассмеялся:

– Куда ж ты, родная, от колеи-то!

«Дворники» со скрипом задёргались; Андрей увидел впереди уже что-то похожее на дорогу. С облегчением вздохнул. После его старенькой «шестёрки» проходимость Нивы казалась необычайной, но… зачем?

– На похороны летим? – спросил он.

Антон, похоже, и не расслышал его, что-то приговаривая, на ощупь вращал рулевое колесо. Отключившись от зрения и слуха, то резко подавал баранку, то бросал её, так что она крутилась в несомкнутых пальцах.

«Это как подключичку ставить, – подумал вдруг Андрей, – проколешь кожу, а потом на ощупь ведёшь иглу, пока не почувствуешь легкого сопротивления сосуда и затем провала. Словно слабо накачанный шарик протыкаешь…»

«Далась мне эта подключичка! – остановил он себя. – Что теперь-то думать об этом? Жизнь летит в тартарары и искать, когда и почему всё началось, никакого смысла».

Но мысли всё равно вернулись в тот злополучный день. Он пробил вену катетером, и потом все растворы лились не туда, куда надо, – сдавили легкие. И вскоре…

«Да, вскоре смерть. Но сейчас уже что? Мне что от этого?».

Он выругался вслух.

Антон и на ругань не обратил внимания, ему, видимо, доставляло удовольствие – водить вот так, вслепую, следовать невидимым изгибам грунтовки. Не снижал скорости, даже когда колеса попадали на вспаханную под зиму землю.

Утро было пасмурным, небо почти затянуто облаками, серый горизонт терялся, смазывался в невидимой границе между полями и тучами в свинцовую полосу. И казалось, земля и небо там, вдалеке, прокатываются гигантским станом, и за ними – уже что-то другое, неведомое. И машина летит именно туда.

Но столбы света подпирали облака, и солнце изредка выглядывало, и тогда воздух пронизывался голубизной, на стернях скошенной пшеницы искрилась роса, серебрились паутинки на бурьяне вдоль дороги.

Поля были изрыты неглубокими оврагами, и посадки, обычно стрелой уходящие вдаль, здесь прерывались. Пустоту между ними и балками заполнял валежник, словно разделяя их – буйную овражную поросль и ровные тополиные ряды. Солнце высвечивало в деревьях пёструю листву: от коричневатой, подвянувшей – дубняка, до позолоченной – кленовой, и вовсе ослепительно жёлтой – дикой груши или сливы. И всё это окаймляла синева крупных – с добрую вишню – терновых ягод, будто сторожил всю эту недолгую осеннюю красоту непролазный тёрн.

– По пахоти сотню, не хочешь! – воскликнул Антон, и Андрей невольно посмотрел на спидометр. Стрелка дёргалась где-то на пятидесяти километрах. Его и так подташнивало, а оттого, что перевёл взгляд на приборы, и вовсе закружилась голова.

– Да хватит тебе уже!

Антон непонимающе покосился на пассажира, но скорость снизил. Выпрямился на сиденье, вынул из куртки сигареты.

– Антох, не надо! – попросил Андрей. – Погоди…

Он достал из-под сиденья баклажку пива, начал её открывать.

– Ты уже бутылку высосал, куда ещё! – заметил Антон.

– Не пробило. Мутит...

Антон покачал головой:

– Я противник этого. Лучше – соточку и расходиться.

– Не пролезет твоя с-соточка… – от резкого толчка Андрей сделал большой глоток, поперхнулся, закашлялся до слёз.

– Притормозить?

Андрей, держась за горло, закивал головой.

Нива остановилась в десятке метров от заросшего оврага.

Андрей вышел из машины, долго кашлял. Выпрямился, отдышался. Выпил ещё пару глотков.

– Я сейчас, – сипло выдавил, пошел к перелеску по густой траве.

Таких огромных терновин он никогда не видел – ими как виноградными гроздьями облеплялись колкие ветки. Ягоды были сочными, лишь слегка вязали рот. Тошнота уходила. Насобирал горсть, положил в карман.

– Едем? – Антон всё-таки закурил, открыл дверцу и, неуклюже высунувшись наружу, протирал лобовое стекло.

– Сейчас... Дай, отдышусь.

Андрей вернулся к машине, только тут заметил, что штанины промокли, подивился Антоновой предусмотрительности – тот из Нивы даже не вылез.

– Мороз был уже? Может, тёрна наберём?

– Тёрн?! Да на кой тебе этот тёрн?! – Антон уже заводил мотор. – В деревнях его за еду не считают! Вот грибов багажник набьём! Сюда только на Ниве можно пробраться, грибов – море!

«Действительно, на джипах по грибы не ездят. На шашлыки разве», – подумал Андрей.

– Так сыро… – он посмотрел на мокрые джинсы и опять достал баклажку.

– Через час провеет, – Антон, трогаясь, покосился на пиво. – Ты что-то, Андрюх, вообще!.. Ты ж всегда себя с выпивкой контролировал! Моя, вон, говорила, что ты все стопки пособирал, а смотри, Постников какой!

– Контролировал… – Постников улыбнулся. Его всегда забавляло, что Антон часто, вот так, посреди разговора, припускал канцелярским словечком.

Андрей выпил ещё немного, вытянул ноги, закрыл глаза.

Хотелось сидеть, не шевелясь, и вечно двигаться по бескрайней равнине, прислушиваясь к шуму мотора. Сидел и вспоминал, как они однажды пропили два дня в гаражах, а на третий пришла жена соседа Людмила, и тот, выбритый, почти трезвый, выгнал на улицу Ниву, стоял, медленно протирал тряпкой зеркала, стёкла. Андрей подошёл к нему тогда и спросил:

– Далеко это ты?

Антон, серьёзно выпятив губы, произнёс:

– Исполнить супружеский долг.

Сказал так же казённо, как сегодня. Андрей, не открывая глаз, улыбнулся. Когда это было? Года три назад, на майские праздники. Они сдружились ещё во время постройки гаражей, выпивали с соседями, и отношение Антона к спиртному часто было предметом шуток. Тот к подначиваниям относился с юмором, даже «Антоха – местный выпивоха» его не смущало. И вот теперь даёт советы ему, Андрею.

Когда это всё началось? Не знал он этого, или память отказывала, но точно Андрей сказать не мог. Он никогда не был любителем застолий. Но всё было просто, до банальности просто, так, что и сам верить в это отказывался. Сам врач, или как Антон говорит, Док, а тут в трёх соснах заблудился.

Сто граммов коньяка после работы – «сам Бог повелел», как говаривали. Потом и на ночь, стопочки на ночном дежурстве. Да и «похмелье – дело тонкое…».

«Я, кроме коньяка, ничего не пью!» – это была любимая фраза заведующего. А коньяка того было – море.

Андрей вспомнил, как они с заведующим и начмедом пришли на вскрытие. Патологоанатом долго рассказывал о том, что обнаружил, а потом начмед его прервал: «Отчего же он умер-то?!». Патологоанатом, ухмыльнувшись, ответил: «Да мужика вовремя не похмелили, вот кони и двинул».

Начмед с анестезиологом переглянулись, крякнули, и быстро ретировались из секционной. Похмеляться.

Того же зава часто привозили ночью на экстренные случаи. Он, пошатываясь, подходил к больному, прищуривался – трудно было пьяному сосредоточиться – и ставил подключичный катетер, проходил трубкой голосовую щель. Да мало ли что ещё делал...

Но на работу к половине девятого – выбритый, краснорожий, в галстуке и белой рубахе, с запахом одеколона за версту.

Были и те, кто напивался каждые выходные, с трудом отрабатывал злополучный понедельник, тянул потом всю неделю до субботы.

Когда? С дефолта, наверное, когда зарплату стали задерживать, и не было возможности подработать. Именно тогда, когда врачи ещё не превратились в побирушек, и им не стали носить деньги в конвертах вместо обычных магарычей. В эти год-два и затянуло. Но тогда все пили, словно с цепи сорвались.

Но не это главное, и не всё та же ошибка – это Андрей понимал. Только уже ни холодно от этого было, ни жарко. «Это итог один, но причина пить у каждого своя», – так говорил герой какого-то фильма про своего товарища.

«А мне кто про это, да и про всё остальное скажет?».

Постников посмотрел на Антона. У соседа было радостное, спокойное лицо. «Вот почему для него всё так просто? Это я еду неизвестно зачем и незнамо куда, он же – едет за грибами. Для него это такое же развлечение, как и охота, как выпивка. Он хоть раз о жизни своей задумывался? Или жизнь настолько легка, что и задумываться не о чем?».

Машина ехала плавно; разрытые участки дороги кончились, и теперь даже приятно было чувствовать всем телом её упругое земляное полотно.

Действительно, развеивалось. На полях ещё расплывались чёрные тени облаков, но справа, с юга, солнце уже светило вовсю, слепило.

– А машина – зверь! На все случаи жизни! Хоть на рыбалку, хоть на охоту, – Антон опять попыхивал сигаретой.

– Не надо про охоту! – Андрей тоже закурил.

Он надолго замолчал, припомнив, как прошлой осенью они с Антоном и Губой на той же Ниве ездили по зеленям и ловили дальним светом зайцев. Те стояли, как вкопанные, дожидаясь своего часа. Губа расстреливал их в упор, но лишь одного убил сразу. Подраненные зайцы кричали, как маленькие дети. Андрею, хоть он и был изрядно выпивши, стало не по себе, захотелось избить Губу, сломать его ружьё, но сильнее – убежать прочь от этой бессмысленной бойни.

– Ну, вздрогнем! – сказал Антон, когда убитых зайцев уложили в багажник. Он накатил в крышку от термоса водки и первому протянул Андрею. Тот, не особенно раздумывая, вытянул чашку длинными глотками, загрыз антоновкой и только после этого просипел:

– Сволочи!

– Ни хрена ты, Эндрю, не понимаешь! – пьяно растягивая слова, сказал Губа. – Не наш ты человек!

И захихикал, пытаясь похлопать Постникова по плечу. Тот отдёрнулся:

– Я не Эндрю, я Андрей!

– Хе-е!.. Ты вот, сколько людей загубил? За вами, докторами, за каждым – кладбище! А это кролик!

Тут у Постникова опустились плечи, возмущение улеглось. Губа, сам того не понимая, попал в самое больное место. Хоть и не было того кладбища, была одна могила.

– Вот и разводи себе кроликов! И стреляй, сколько хочешь! А зайцев меньше, чем вас… – Андрей помедлил, – идиотов, осталось!

– Ладно, мировую. – Антон откуда-то вытащил пластиковые стаканчики, разлил на троих, ухмыльнулся: – Мне много нельзя, я за рулём!

Губа, широко улыбаясь, поглядывал на Андрея. Тому опять захотелось дать Губе в рожу. Но взял стакан и, не чокаясь, выпил.

– Что ты, Вить? – обратился Антон к Губе. – Чего заводишь? Не нравится человеку так не нравится.

Выпив водку, добавил:

– Он за день больше пользы приносит, чем мы за всю жизнь!

Губа неопределённо хмыкнул. В салоне повисла напряжённость, домой они ехали молча. Андрей курил одну сигарету за другой. Его всю дорогу подташнивало. Совсем как сейчас.

Андрей вздохнул: «Я юродивый или они недоделки? Кто рассудит? И когда?».

– И прицеп большой, – продолжал Антон, – если что на стройку привезти, машина незаменимая! Поворотников и стопов нет, так...

– …кто же тебя остановит? – продолжил обычную приговорку за него Андрей. – Джеймс Бонд за рулём.

Он всегда немного завидовал тому, что люди вот так легко устраиваются даже в мелочах – приобретая блатные номера, и одновременно претило подобное – не главное это. И далеко не главное. И такую вот приспособляемость всегда считал непременной спутницей ограниченности.

Постников мысленно представил Антона за рулём Роллс-ройса, в стильном чёрном костюме... Нет, не похож его сосед на британского агента. Скорее, на постаревшего Рыбникова, с залысинами.

– А-а? – не расслышав толком, повернулся к нему товарищ. – Да! Агент ноль-ноль семь! – Он довольно рассмеялся: – Пятихатку отвалил! Уже сто раз окупилась! И пьяного останавливали!

– А корочка?

– Что, корочка? А-а! Депутатская?! Это мне Бек подарил. Мы с ним дзюдо занимались. Ты Бека-то знаешь?

Андрей отрицательно помотал головой.

– Ну, Бек, что на китайца похож! Депутат! По ящику показывали! Ну?

– Не помню…

– Да по нашему округу! Он там ещё ногами по груше молотил.

– Не-а.

– Да за порнуху его посадили!

Андрей кивнул. Это он помнил. Когда появились первые видеомагнитофоны, тренера по каратэ со «Спартака», действительно, посадили за показ порнофильмов.

– Малёк, что ли?

– Ну да, Бек! Заложил его кто-то. Он за деньги порнуху крутил. Семьями приходили!

– Свальный грех...

– Что, грех?

– Свальный грех был потом, говорю!

– Это как?

– Проехали... Он что, депутат теперь?

– Так судимость сняли!

Дзюдоист и каратист, прославившийся в молодости тем, что на улице бойко махал ногами. А теперь депутат, удостоверения помощников так же раздаёт направо и налево. Худощавый высокий кореец или калмык, или кто он ещё.

 – А Губа?

– Что, Губа? – удивился Антон.

– Он хоть похудел?

– Да сиди ты! Мамон ниже пояса.

– И где он сейчас? – спросил Андрей и в ту же минуту подумал, что Губа ему вообще-то и ни к чему, наплевать ему на этого любителя вольготной жизни.

– Да через него сейчас весь щебень и песок на область идёт! У него в Хохляндии подвязки!

Антон работал завотделом в пенсионном фонде, потому знал про всё и вся, часто «загружал» Андрея во время посиделок в гараже подробностями про городскую администрацию, про поездки на рыбалку, где чинуши сетями выгребали рыбу, про ту же охоту в заповеднике с подвыпившими егерями.

– А Губа кабана завалил на взгорке, представляешь! – прорвался к нему возглас товарища. – Пуля в заднюю лопатку вошла, аж до сердца!

Андрей подумал, что лопатка хоть у человека, хоть у зверя бывает только передняя, но лишь спросил:

– А зачем вам кабан?

– Ты что?! Два холодильника набили! Дураки, голову лисам оставили. На стену бы.

– Что, у Губы на мясо денег нет, что ли?

– Ха! – усмехнулся Антон, но, видно, тоже вспомнив охоту на зайцев, переменил тему. – Знаешь, с кем Губа трётся?

– Знать не хочу! – Андрей достал баклажку и снова к ней приложился.

– Ты перекуси, – Антон, не останавливаясь, перегнулся, щёлкнул дверцей бардачка, – супруга положила…

Андрей взял бутерброд с сыром, пожевал, с трудом протиснув в себя маленький кусочек.

– Раз у Губы такое дело, ему и работники нужны? – словно разговаривая с самим собой, спросил Андрей.

– Есть такое. У него народу много!

Антон продолжал весело рассказывать про Губу, который строил дом в одном районе с ним, строил с размахом, не раз переделывая неудачно начатое. Андрею чудилось, что его подташнивает не от вчерашнего перебора и тряски, а от этой вот весёлости соседа, казалось, животной и неуместной.

«Вот устроиться к Губе, чем не вариант!.. – словно издеваясь над самим собой, подумал Андрей. – Хотя... что от меня толку-то? Было одно дело, которое умел, и то запорол».

Мысли о работе – уже, виделось, прошлой – опять ползли в голову. Андрей поморщился:

– Далеко ещё?

– Во-он те посадки, – показал кивком Антон, – берёзки, видишь?

Вдали, почти у самого горизонта, золотился рядок берёз, от полуприкрытой белизны стволов, казалось, подёрнутый дымкой.

– Далеко…

– Долетим! – Антон притопил газ, машина, дёрнувшись, помчалась вперёд так, что в ушах зашумело от ветра. Андрей закатал окно стеклом.

Нива подъехала к березняку. За ним открывалось кукурузное поле. Андрей первым вылез из машины, пошёл к посадке, и сразу наступил на большой плоский гриб.

– Во, блин! И вправду, блин…

– Что там? – Антон тоже вышел.

– Да свинух чуть не раздавил!

– А-а! Я ж говорил! Море!

Антон достал из багажника резиновые сапоги, покосился на обувку Андрея.

– Ты что-то по парадному!

– Сойдёт! – Андрей посмотрел направо. Там, где кончались берёзы, пестрел заросший овраг. – Я туда!

– Что, опять, тёрн?

– Да нет…

– Опятам рано ещё! Да и лещины там нету. Где им расти?

Андрей хитро прищурился:

– Я поищу!

Он вернулся к машине, взял ведёрко с ножом и пошёл к оврагу.

– А я по свинухам! – донёсся ему вслед довольный возглас Антона.

Постников отыскал прогалину в тёрне, продрался к деревьям и пошёл по кромке пологого оврага. Уже шагов через десять увидел, что по склону нестройными рядками белели грибы. Он замер на мгновение, окидывая взглядом склон, похожий на бугристую натруженную спину. Сквозь деревья пробивало солнце, на земле желтела, багрянила упавшая листва. Шляпки грибов выпячивались из неё, словно с гордостью предлагая себя.

Андрей снял куртку, прилег на неё и закурил. Наверху колыхались ветки, но здесь шелест не был слышен, скрадывался, видно, валежником и мягким покрывалом земли. Думалось, что всё это видится в немом, но почему-то цветном кино. Сигаретный дым, пробиваемый лучистыми полосами, колыхался в воздухе и быстро исчезал.

Андрей вспомнил, как читал в детстве про охотника, пригревшего дома ёжика. По ночам он делал зверьку луну – зажигал сигарету, облака – выдыхал дым. Деревьями были кирзовые сапоги мужчины.

Показалось, что всё это – деревья, листва, да и само солнце – сделано для него, Андрея, создано на мгновение, нереально, а настоящее – там, за горизонтом, где в тяжёлую свинцовую полосу скатывались земля и небо. Туда он мчался на машине, а здесь, в заросшем овраге с цветастой листвой – только временная остановка…

Давно бродило у него желание – всё прекратить разом. Не жизнь вообще, конечно, а «такую» жизнь. И вот сейчас в голове созрел план, разом собрались воедино все мысли. «Что ж, и такое сгодится... Пойти «в люди», на заработки, да куда угодно... К Губе тому же...». Теперь он ясно понимал, что больше работать по специальности не может, да и не хочет – это главное.

Андрей помнил за собой такое – когда думал долго об одной и той проблеме, не находя достойного решения. И ситуация казалась тупиковой. Но через некоторое время уже тот выход, который был, да отметался как недостойный, опять появлялся и выглядел уже приемлемым, единственно правильным даже. И причина тому была часто совершенно незначительная – чьё-то замечание, слово, даже услышанная на улице песня.

Хотелось бросить всё, начать сначала или разрушить жизнь до основания, даже уйти на дно – что им руководило, он и себе не мог дать отчёта. А тут… Пойти работать к Губе – так это ещё и перчинки добавляло: «Хоть к Губе, хоть к чёрту лысому, какая разница, если уже всё равно и мне, и близким?».

Сигарета дотлевала, обжигая пальцы. Андрей выстрелил щелчком окурок и ещё немного полежал, не двигаясь.

Солнце спряталось, и сразу повеяло холодом, чудилось, даже деревья зябко шевельнулись.

Постников резко присел. Голова закружилась, всё вокруг подёрнулось чёрными пятнами.

Он подышал глубоко, подумал было – вернуться к Ниве, за пивом, но вспомнил, что Антон ни разу на его памяти не оставлял машину открытой.

Он быстро набрал ведро грибов и отнёс его к автомобилю. Дверцы подёргал, но они были, конечно, закрыты. Под пассажирским сиденьем лежала заветная баклажка. Андрей вошёл в посадку, посмотрел вдоль неё. Вдалеке маячила едва приметная фигура соседа.

«Идти – себе дороже...».

Андрей снова закурил и полез за терновинами в карман. Ягоды примялись – он сам их раздавил своими мослами. С сожалением подумал о почти новой куртке. Когда она постирается или вычистится? Да, может быть, никогда. Через час он вновь насобирал целую кучу грибов и сидел на ведре, покуривая, лишь иногда посасывал сочные ягоды.

Антон вернулся нескоро, с неполной корзиной свинухов. Он с удивлением и плохо скрываемой завистью посмотрел на горку белых грибов.

– Грузди?

– Clitozybe gigantis…

– Клито… что? – засмеялся в голос Антон. – Не ругайся! Опять со своей медициной.

– Скрипицы по-русски. Дикие вешенки.

Антон недоверчиво покачал головой, взял большой гриб, понюхал:

– Они хоть съедобные?

– Съедобные. Я расскажу, как их приготовить. Вкусно. Ты машину бы открыл, а?

Антон отворил дверцу и лишь потом удивлённо обернулся:

– Что, приготовить?! Давай, сам готовь... Зачем ездил-то?

Андрей взял пиво, плотно прислонился к баклажке, долго пил, потом сказал:

– Они твои.

Сосед застыл на мгновение, а потом спросил:

– Андрюх, у тебя дома всё нормально?

Постников ухмыльнулся и пожал плечами:

– Нормально.

Помолчав, добавил:

– Губы дашь телефон?

 

II.

Андрей проснулся, когда было уже темно. Впрочем, трудно было назвать сном то оглушение, в котором пребывал. Колотилось сердце, тело пробивала крупная дрожь, холодно было даже под пуховым одеялом.

Руки тоже тряслись, а кончики пальцев зудели, будто отлежал ладони, или под кожей шевелились черви. Белые черви. Такими они почему-то представлялись.

Постников лежал на матраце без простыни, под головой – подушка с коричневым пятном от крови. У сына, Женьки, носом как-то пошла кровь, наволочку постирали, а наперник вот не отмыли.

На матраце было жестковато, но Постников к этому привык с детства, когда года три спал на дощатой кровати.

Сколиоз. Родители беспокоились, выполняли все предписания… И для чего вырос? Для этого?

На полу рядом – баклажка воды, но тянущаяся с ней рука часто замирала на полдороге. Не было сил даже утолить жажду. Лежал, закрыв глаза, забывался ненадолго зыбким сном, не дающим облегчения, и тупо отмечал, что даже такой сон нужен. Иначе – горячка. Такая же белая, как и черви под кожей.

Андрей приподнялся на локте. Жена лежала на диване, отвернувшись от него.

Стеной отгородилась. Как она сказала вчера? Или позавчера?

– Мы друг для друга никто!

Что он ей ответил, Постников не помнил. Слышался только её срывающийся голос:

– Ты мне никто! Была я тебе никто, а теперь – ты!

После этих слов она заплакала? Или плач был из другого, тоже недавнего разговора?

«Я – Пикто, а ты – Никто!» – всплыла приговорка одного из преподавателей института. Почему-то у ассистентов были странные, редкие фамилии, даже у русских.

– ПОСТников, ты ПОСТоянно учись, ПОСТись, а то в армию забреют, будешь на ПОСТу стоять! – изгалялся уже над Андреем тот же Пикто – маленький, желчный преподаватель.

«И я – Никто…».

Андрей встал, попил-таки воды, выглянул в окно.

Он напрягся, но так и не вспомнил – утро скоро или ночь только началась. Соседские дома выглядели приземистыми и мрачными – такие же облезлые девятиэтажки, как и та, в которой он жил. Кое-где в окнах горел свет.

Вспомнил, как заселяли соседский дом, от завода. Возле вагончика строителей вытянулась очередь, людям выдавали ключи и сиденья на унитазы – совсем как в советские времена.

Один мужчина надел деревянное кольцо на шею сыну, взял его на руки и понёс к своему подъезду. Его супруга пыталась снять «подкову» с мальчика, но отец, хохоча, ловко отстранялся от неё. Перебрасывал сына с руки на руку. Когда это было? Девять лет назад, как раз той весной, когда Женька родился…

В одной из квартир загорелся свет, женщина в ночной рубашке быстро зашторила окно.

«Ночь. Скорее, ночь только началась».

От этого резкого движения рук женщины ещё сильнее затрещало в голове. Сколько же выпил вчера? По привычке попытался подсчитать граммы или стопки.

Одно время Андрей думал, что если будет подсчитывать количество спиртного, то сможет – как там Антон говорил? – себя с выпивкой контролировать. Постников кисло улыбнулся.

«Это она, водка, с нами в кошки играет, а не мы с ней», – вспомнились слова заведующего. Тут хоть считай, хоть не считай, до своего допьёшься всё одно. А там – какие у кого ферменты в печени. И никуда не убежать, если они ослабли, эти самые ферменты.

Одно время Постников удивлялся, как быстро пьянеют его товарищи во время застолий – сам не терял головы никогда, всегда себя «с выпивкой контролировал», коллег по домам развозил.

Но после ежедневных попоек у любого голова отупеет. А руки… Андрей поднял ладони, развёл пальцы в стороны… Сейчас бы рюмку удержать, не то что медицинский инструмент. Да он и не удержал однажды.

Постников прошёл на кухню, открыл форточку, закурил.

Из окна потянуло холодом. Андрей поёжился. Спина его взмокла от липкого пота, всё тело немилосердно трясло.

У подъезда грызлись собаки, не поделившие территорию или кость с помойки. Андрей встал на табурет, высунув голову в форточку, легонько ухнул.

Собаки вмиг разбежались. Звуки ночью или поутру особенно громки. Днём всё сливается в разноголосый шум, а ночью слышно даже как шепчется парочка на скамейке у подъезда.

И хочется выйти и прибить эту парочку.

Бессонница. Каждую ночь, когда ворочаешься с боку на бок. Измочаленные волосы, горящее лицо. Но самое страшное – запредельная усталость, когда каждое движение даётся с превозмоганием, будто внутри поселился кто-то ещё более вымотанный и слабый, чем ты сам. И его приходится нести на себе. Или – в себе… Какая разница?..

А за окном темень, и до работы долго, ой, как долго. Тут или за чекушкой бежать или лежать вот так – изнемогая от колотуна и бессонницы.

Какая работа? Три месяца в четырёх стенах… Об этом Андрей старался не думать. Но как не думать?

– Пошёл бы на биржу!

Какая биржа?! Всё в тартарары летит, а она… Что с жены взять после этих слов? Специфика работы… Кто и что предложит там? Куда скажут идти? Трудоустроят.

– Меня трудоустроят? – криво ухмыльнувшись, ответил он жене, нажимая на «меня».

– Ме-ня? – растягивая по слогам, повторил. Пьяная уверенность.

Сейчас Андрею было неудобно за сказанное. И сегодня ночью укрепилось иное – но это было уже его решение, не предложение жены. Но, всё же…

«Ты мне – Никто!». Это – главное.

«Сейчас бы феназепам...».

Как-то постепенно, незаметно, он стал мешать со спиртным доступное для реаниматолога снотворное. В такие бессонные ночи. А потом – антидепрессанты, нейролептики – всё, что продавалось без рецепта.

И в светлые от пьянки дни – опять таблетки.

Однажды в маршрутке услышал, как бабульки жаловались друг другу:

– Я вчера так мучилась, что пока две столовых ложки мёда не съела, не заснула!

– Какой мёд?! Я валерьянки сорок капель выпила!

Постников тогда усмехнулся, представив, что бы они сказали на его семьсот грамм или полгорсти таблеток «для сна».

Андрей вдохнул лишку сигаретного дыма, закашлялся. Долго нависал над мойкой.

– Был – Никто, стану – Нигде! Пора! – сказал вслух и выкинул окурок в окно.

«Пора», – повторил про себя.

Давно бродило в мозгу. Уйти. Куда? Куда глаза глядят. Избавить родных от кошмара, что творился каждый день, но, главное, что-то доказать жене. Что доказать?

На этот вопрос он не смог бы ответить и самому себе. «Раз Никто, то и Нигде». Вот и всё. В таком состоянии и смерть кажется несравнимой мелочью с осознанием того, что сказал окружению: «Вот Я!».

А пока так – исчезнуть, чтобы, наконец, поняли, что и он на что-то способен, что причина его пьянства – не только слабоволие, но и то, что его не понимают.

«У Антона ключи взял от гаража. Теперь и он об этом знает. Не решусь – упаду в глазах. Сказал – не сделал», – обрывками стреляло в мозгу.

А сейчас ещё и подавленность. С тревогой и внутренней тягостью. Словно и вправду кого-то волочишь на себе.

Он оделся, вышел из квартиры, спустился по лестнице вниз. Лифт не вызывал – от него по утрам много грохота, но поймал себя на том, что не соседей боялся разбудить, а не хотел услышать неприятный лязг открываемых дверей. От него, казалось, вовсе скрутит в бараний рог.

«Эхо нового дня. Новой ночи, да…». Звуки, казалось, отскакивали от домов, словно двор выгонял его, позднего незваного гостя. Звуки его собственных шагов. Андрей вышел из двора и пошёл через сквер к магазину. Ни ветерка, улица вымерла, тополя в сквере густо облеплены галдящими грачами. Постников с минуту смотрел на них в недоумении, но сил думать о чём-то, кроме своего состояния, не было.

В павильоне купил баночку «отвёртки». Продавщица покосилась на трясущиеся руки, удивлённо вскинула брови в ответ на сдавленное «спасибо».

И этот суррогат похмелью вряд ли поможет, а водку здесь не продают, другие магазины закрыты, придётся пробавляться пивом или ещё какой-нибудь дрянью. И таблеток нет. От этих мыслей Андрея опять заколотило.

Он пошарил в карманах. Те две пятисотки, что занял Антон, были на месте. В кармане куртки лежали ключи соседа.

Поцеживая пахнущую апельсином жижу, Постников побрёл по городу. Идти было долго. Он, впрочем, этому был даже рад. Всё лучше, чем ворочаться в полубреду на матраце.

Гараж Антона был угловым, примыкал к холму, и соседу удалось прихватить лишнюю площадь. Гараж на две машины, приделана небольшая комнатка с диванчиком, столом и телевизором.

Тут соседи обычно и выпивали. Здесь же Андрей намеревался провести остаток ночи. Ночевать в своём, спать в машине? Есть соблазн завести мотор и согреться. И угореть – ненароком или намеренно. А тут был обогреватель... Сосед врезался до счётчика, чем не раз похвалялся:

– Уменьшил расход электроэнергии!

«Опять – способность устраиваться в жизни», – грустно улыбнулся Андрей. У него самого обогревателя не было, да и вытяжки неправильно сделаны, оттого и машина сгнила раньше времени.

В круглосуточном магазине Постников разжился бутылкой водки, лимонадом, парой пирожков.

Выпив грамм пятьдесят, включил обогреватель и телевизор.

Телевизор шипел, ни одна программа не показывала – одновременно два прибора, видно, не работали. Пока комнатка прогрелась, Андрей ещё не раз прислонился к бутылке. Взяв со стола пирожок, коснулся сыроватой газеты.

«И здесь вытяжки не тянут».

Он уже говорил соседу об этом, но тот упирался, заявлял, что всё «чики-пики». Вспомнив это, Постников усмехнулся. Вот она, ещё одна особенность – жаргонные словечки наряду с казёнщиной.

Но кто, кроме Антона, сдал бы ему угол? Кто? Он признался себе, что не к кому было обращаться. С институтскими приятелями не общался, от уличных сам отошёл. Из них редко кто «выдурился» – разве Губа. Да что Губа?.. Тот всегда был на улице прилепухом – цеплялся с тем, кто посильнее.

А коллеги-врачи? Так они уже давно отвернулись.

Идти на Южную, к сёстрам? Кто там ему рад?

Уже несколько лет тянулось одно и то же, с небольшими просветлениями. Пил всё больше и больше, до двух бутылок в день, когда и дней-то не стало. Они превратились в сонные промежутки между работой и ночью, когда, очумевший, подскакивал, бежал в дальний ночной магазин, за «маленькой».

Сначала – подальше от дома, чтобы не увидели знакомые.

А утром – похмелье на работе, снимаемое уже только стаканом водки. Когда она была.

Да, когда она была, пока на неё хватало денег. Потом пошли в ход «ферейновский» спирт для наружного применения, «боярышник», «клюковка», «перцовка». Феназепам из запасов старшей медсестры отделения, Галины, пока та оставалась к нему неравнодушной. Пока оставалась.

Он сам не заметил, как люди от уважения к нему перешли на жалость, а потом на снисходительность. Участковый терапевт перестал давать больничные на каждый запой, к нему и присматривались, и принюхивались каждое утро, а потом…

Потом попросили с работы. Ничего чрезвычайного и не произошло, обычное утро с похмелья. Доцент, хирург, выгнал из операционной со скандалом, написал докладную на имя главврача.

И понеслось-покатилось… Андрей стал «переходящим красным знаменем». Устраивался на работу то в одну, то в другую клинику, но нигде надолго не задерживался. А однажды грянул гром. После той подключички едва не оказался под следствием, случай замяли – но не из-за него, Постников отдавал себе в этом отчёт, – а чтобы к больнице не было нареканий.

Но руки опустились. Этот случай, эта смерть были как обухом по голове. Да, его уволили, но взяли в другую больницу – к слабости врачей до спиртного во многих местах относились снисходительно. Не в этом дело. Что-то в нём самом поломалось…

Он неоднократно видел последствия ошибок своих коллег – хирургов, гинекологов. Они были явными и не очень, и сами врачи переживали по этому поводу – сильно, и не особо, но трудиться не переставали.

Его же теперь колотило, даже когда представлял себя в операционной. И не страх это был, а нечто большее, что прокралось в каждую клеточку его тела. И руки тряслись от этого не меньше, чем от выпивки…

Андрей прилёг, накрылся какой-то попоной.

«Алкоголик, который понимает, что он алкоголик – не алкоголик!». Кто сказал эту глупость? «Есть ещё такие, что просто не чают бросить пить, да всё силы воли не хватает, а есть те, что говорят: – Я спился, и мне уже ничего не поможет». Это было написано в книге, что ему с полгода назад подсунула жена.

Приводилась масса примеров с радостным, и не очень, исходом. Но ни один не был похож на его судьбу.

«Бред. Совершенный бред. Там ни слова нет о тех, кто пьёт, чтобы жизни не видеть», – думал Андрей, погружаясь в беспокойный сон.

 

III.

Секретарша нажала кнопку на телефоне, наклонилась к нему. Громко, как многие разговаривают с недослышащими или иностранцами, сказала:

– Виктор Кузьмич, Вам срочный факс от Зиборова, с ЖБИ! Просит, чтобы приняли лично.

– Всё? – ответили по громкой связи.

– Нет, – она мельком взглянула на Андрея, – к вам Постников, говорит, вам звонил.

– Давайте факс, – после недолгого молчания ответил голос из телефона. Да, его, Витьки Губы, голос, более требовательный, чем Андрей привык. Если вообще в нём раньше была хоть какая-то требовательность.

Неприятно было сидеть в душной приёмной, заполненной наэлектризованным воздухом, будто долго работал принтер или факс, съевший весь кислород. Андрей и в гараже не мог надолго включать открытый обогреватель – нечем становилось дышать. И теперь ещё из-за сырости какой-то прелью пропиталась вся его одежда. «Вытяжки чики-пики», – припомнил он с досадой.

Теперь пахнет, как от бомжа. И тут Андрея словно пробрало до мозга костей: «А кто я?! Бомж и есть». Сейчас он уже жалел, что ушёл из дому – пьяный угар почти вышел, но появилась тупая упёртость, что всё, обратного хода нет и быть не может, нечего, как блоха, по коробке прыгать.

Секретарша, средних лет женщина, сидела перед компьютером, изредка взглядывала на экран. Щёлкала мышкой и что-то писала на листе бумаги, словно сверяясь со светящимся монитором. Заметно было, что работа ей в новинку.

«Что ж это Губа помоложе себе никого не нашел, посноровистей, – подумал Андрей, – жена ревнует?».

Он напрягся, припоминая, что Антон рассказывал ему. Получалось, о семейной жизни Губы сосед ничего и не говорил. Бани, охоты, рыбалки, шашлыки… Вот и всё. Да ещё, что денег у Виктора куры не клюют.

В приёмной всё выглядело нелепо. Стол, за которым сидела тётка, – обычный письменный, без полочек для дисков и ниши для процессора. Корзина для бумаг с обёртками из-под конфет, допотопная пальма в кадке в углу. «Из дома приволок?». Телефон с факсом новые, так от этого всё ещё более неправдоподобно. Да и сама приёмная великовата, даже для чиновника, а не то что коммерсанта.

– Алло, – подняла трубку секретарша.

«Вон, даже слова эхом отзываются!». Андрей усмехнулся – всё это напомнило ему сцену из фильма, где бывшего рубаку-красноармейца посадили на бухгалтерскую работу. Часов с боем возле шкафа только не хватает, да секретарше – нарукавников. Впрочем, подумал Андрей, это ощущение нереальности, скорее от того, что он сам сидит на приёме у Губы, к которому в былые времена ни за чем не обращался, которого ещё на днях вспоминал с чувством неприязни, называл про себя хамом и рвачом. Да кем только не называл...

Минут через пять из кабинета вышел животастый, небрежно побритый мужчина и быстро подошёл к Андрею. Тот даже не успел вовремя подняться, и какое-то время Губа над ним нависал, и казалось, «мамон», как его Антон назвал, скоро коснётся лица Андрея. Он встал, и сразу его ладонь оказалась в пухлых лапах Губы.

– Андрей!

– Привет, – только и нашёл, что сказать Постников и покосился на секретаршу. Та с нескрываемым любопытством их разглядывала.

«Что комедию ломаешь?! Ещё бы обнял», – чуть не сорвалось у Андрея.

Он и не думал толком об этой встрече, не заготавливал приветственные слова, не представлял, что изображает радость. Да и откуда ей взяться-то? Не только Губа был тому причиной – всё тело пробирала дрожь, он не отошёл ещё толком от запоя.

В голове было тупо, как после хорошего удара в челюсть, даже непонятно было, чего больше хотелось – похмелиться, подремать часок-другой или, разбежавшись, удариться со всего маху головой о стену. И радовать в этой ситуации могло только одно – Губа назначил встречу на десять часов утра, а не на двенадцать или на час дня, тогда Андрей не вытерпел бы точно, похмелился. И не пошёл бы на встречу вовсе. Бывало.

Виктор провёл его в кабинет, жестом пригласил присесть. Андрей опустился в кресло в углу, рядом с журнальным столиком.

Кабинет был более-менее стилизован: тёмные офисные шкафы, правда, почти без папок. В одном из них – бронзовая статуэтка боксёра. На стене чёрно-белая картина: длинное писчее перо, вынутое из чернильницы невидимой рукой. С пера свисала тяжёлая маслянистая капля, грозившая вот-вот сорваться на белый лист бумаги.

– Неплохо, – заметил Андрей, и сам не зная к чему: к тому, как Губа устроился, или о картине, которая ему явно понравилась.

Губа довольно хмыкнул, подошёл к одному из шкафчиков, кивнул на фигурку боксёра:

– Были времена, да?

– Были, – немного помедлив, ответил Андрей и кивнул.

Через минуту Губа сидел напротив Андрея, широко расставив ноги, и наливал вино из длинногорлой бутылки в стакан. В один стакан.

– Ты как? Не пьёшь? – спросил развязно.

«Что ж, тебе позволительно и решать, кому наливать это дорогое вино, а кому нет, и свободно глотать его в присутствии школьного товарища, и так вот спрашивать…».

– Не пью, – вяло отозвался Андрей. Шевельнулась досада на Антона, который, несмотря на его просьбу, рассказал Губе о его проблемах. Какая, впрочем, досада? И так всё на виду. Скрывать нечего и незачем. Одно то, что ему предстоит просить, объясняет многое – любой дубиноголовый не сегодня-завтра обо всём догадается.

Андрей спрятал ладони между коленями. Руки тряслись, безумно хотелось проглотить вино или любое другое пойло, чтобы унять эту противную дрожь, головную боль и раздражительность.

Виктор внимательно его рассматривал и улыбался.

– Почти не пью, – сказал Постников и тут же почувствовал, как закипает злость на Губу с его неуместно довольной рожей, да и на себя, за то, что стал вот так поспешно поправляться. «Перед кем оправдываюсь?!».

Виктор поставил вино на столик. Вино, покачиваясь в стакане, переливалось на свету.

– А я так, иногда балуюсь. Вот, из Франции привёз!

– А-а… – только и нашёлся что сказать Андрей.

Губа выдержал паузу, а потом добавил:

– Там... Там всё по-другому!

Андрей молча смотрел на него.

– Почему тебя из больницы попёрли? – внезапно спросил Губа.

Постников даже вздрогнул.

– Я сам ушёл!

Это было правдой. Никто его не выгонял в этот раз, но, казалось, всё произошло не три месяца назад, а было давности чрезвычайной. Да и надо ли разбираться сейчас, в чём причина его ухода? Теперь, когда мысли только об одном. И хотелось побыстрее закончить этот разговор.

– Вить, мне нужна работа!

– Работа… – мягко протянул Виктор и, на секунду задумавшись, поднялся. – Я сейчас!

Он посмотрел на бутылку, плеснул в стакан ещё вина, многозначительно пододвинул его к собеседнику.

– Я сейчас! – повторил он и быстро вышел из кабинета, демонстрируя удивительную для его комплекции подвижность.

«Не зря всё же ходил на бокс».

После его ухода Андрей покосился на вино, встал, подошёл к столу. Веером были развёрнуты визитки «Гранитный щебень, поставки вагонами», от факса тянулся длинный лист с распечатанными поступлениями в «Second hand». Штрихкодером жирно помечено: «Блузка женская», с указанием размера и веса.

«Он же вроде строительством занимается», – рассеянно подумал Постников, и тут на него свалилась нелепая, труднообъяснимая на первый взгляд догадка: это же Губа себе, своей жене и детишкам подбирает!

Андрею вдруг стало противно, что он пришёл сюда, высиживал в приёмной, и что даже успел обратиться с просьбой.

Он плюхнулся в кресло и покосился на вино. Полез в карман куртки, достал четыре сторублёвки – всё, что у него осталось. На опохмел, впрочем, хватало за глаза. «В три дня без выходного пособия!» – проскрипел в голове голос Василия Ливанова из фильма про Шерлока Холмса. К чему были сказаны эти слова, да и о чём была серия, он не помнил, но слова прозвучали как издевательство.

Он протянул руку к стакану и медленно, тылом ладони отодвинул его. На пару сантиметров, не больше.

Губа скоро появился, всё такой же подвижный, улыбающийся – «добро пожаловать» на лице, – блестя редкими металлическими зубами. «Не золотые», – отметил про себя Андрей, и тут же ему показалось, что зубы чуть ли не плесенью покрыты. Немытые. Почему «немытые», а не нечищеные, он и сам объяснить бы не смог, но так уж привиделось.

И почудилось, что Губа непременно опять посмотрит на стакан, хмыкнет и переставит его под стол. Возникло старое, забытое ощущение, что собеседник скажет именно ту фразу или засмеётся именно так, как ему, Постникову, сейчас представилось.

И не «дежавю» это. В такие минуты Андрей находился в трансе, оцепенелости, видел себя совершенно чужим человеком среди знакомых людей. Посторонним наблюдателем.

Постников на мгновение удивился своему состоянию – настолько давно оно появлялось. Странное дело, но в тоже время почувствовал, что исчезает боль в голове, проступает какая-никакая, но ясность. Вино на столе уже не раздражало.

Губа сел в кресло, взял стакан, поставил его на пол. Точно такое же движение, что Андрей представил. Именно так они прятали бутылки с «червивкой» под столик во дворе, когда были ещё пацанами.

Андрей перевёл взгляд на Губу. Тот смотрел на него серьёзно, словно у Виктора созрело какое-то решение, и помог ему в этом советчик, к которому он и отлучался.

Андрей подумал, что зря с похмелья и безысходности приплёлся сюда. Чего он ждал от Губы? Благодарности за давние отношения? Откуда она у него? Да и любого другого. Тем более у Губы, тем более в наше время.

– Пойду я, Вить, – сказал он, но всё же остался сидеть в кресле.

Виктор смачно причмокнул губами. «Знакомо, может, из-за этого и прилипла к нему эта нелепая кличка – Губа», – подумал Андрей. Он этого не помнил. Зато помнил многое другое…

– Куда ты пойдёшь?.. – произнёс Губа.

Постников молчал. Что-то удерживало его в этом месте, словно дворняжку, которую кто-то ненадолго пригрел. Чувствует она, что доброхот толком не накормит, и уж точно, хозяином не станет, а то и корысть какую свою поимеет – неизвестно, какую, но страшновато. Голодно, и нужно бежать в поисках еды, но тепло у огня, и хочется хоть минутку подремать, сладко позёвывая.

– Я тут подумал, – начал Виктор, – работы на фирме тебе всё равно не найдёшь…

Постникову захотелось вдруг съязвить, что подержанное тряпьё он сможет и Губе, и всей его семье, даже жене, подобрать, и чуть не засмеялся от внезапной догадки – ведь это Губа вышел жене позвонить, насчёт одежды!

– Мне нужен сторож на стройку.

Андрей зашевелился, придвигаясь вперёд.

– Многоэтажка?

– Нет, на моём доме. Ночевать, приглядывать, собаку кормить. Пойдёт?

Андрей сверкнул глазами. «Своя корысть». Это ведь не просто наёмный работник, здесь совсем другое… Врач мажордомом работает, Постников у Губы дом сторожит. Кому рассказать лет двадцать назад, засмеяли бы. И почему-то приятно защемило в груди при этой мысли. «Что ж, может испытание такое у меня в судьбе, унижение даже, и надо через него пройти».

– Новостройки за аэропортом. Знаешь?

– Знаю. Там ещё улицы по фамилиям поэтов названы.

Губа хмыкнул:

– Точно… Лермонтовская, Есенинская. Моя – улица Свиридова, недалеко от остановки.

– А улицы Бородина нет? – съязвил Андрей.

– Какого Бородина?

– Да поэт такой, он у нас поэму «Князь Игорь» дописывал. Что, нет такой улицы?

Губа пожал плечами:

– Такой вроде нет... Так что, пойдёт?

– Пойдёт, – Андрей еле сдержал ухмылку. Он вдруг почувствовал, что впервые за время разговора немного расслабился.

– Одно условие – не устраивать попойки. Сам можешь попивать, пожалуйста, – лицо Губы расплылось в редкозубой улыбке, – не возбраняется. Все мы люди, да? Там, в подвале крюк есть, повесишь мешок, будешь тренироваться! В подвале резина. Помнишь, баллоны набивали?

Андрей сумрачно кивнул. Да, набивали многие, но Губа – никогда. Ему вдруг показалось, что тот, несмотря на свою развязность, был немного смущённым. Заметив это, Андрей скривил губы в усмешке. Помнит Губа многое, ой как помнит!

– А так… – Виктор развёл руками, – убирать за строителями, кормить собаку, – тут он недовольно поморщился. – Прохор меня к себе не подпускает.

– Что ж ты, всю жизнь с собаками, а тут – не подпускает?!

Губа, сколько помнил его Андрей, держал немецких овчарок, как на подбор малопородистых, низкорослых сук. Хозяин ими никак не занимался, потому собаки были злобными и непредсказуемыми.

– Сколько? – Постников постарался сказать это как можно небрежнее. Хотя какая тут развязность?.. Зажат в этом офисном кресле, как в тисках. Кажется, ещё и Губа своим животом придавил.

Но, странное дело, чем дальше, тем больше уверенности в себе Андрей приобретал. Даже резко придвинулся к Виктору, смотрел прямо в глаза. Давно не ощущал подобного. Сколько времени у него взгляд был, как у затравленного волка? Пять лет? Семь?

Да и не хотелось выглядеть просителем до конца. Вот именно перед Губой и не хотелось.

– Пятнадцать, – Губа вроде даже отодвинулся в кресле назад от взгляда Постникова. – Для начала, – поправился.

– Это за то, что мне там дневать и ночевать?!

Губа посмотрел на него с ухмылкой:

– А где тебе ещё дневать и ночевать?

Тут пришла пора Андрею откидываться в кресле, как от удара. Ещё раз выругал про себя Антона (по пьяному делу всё выболтал, не иначе!), и тут же понял, что его больше всего смутило – то, что они, как две бабы, начали отпускать колкости. И к чему это приведёт?

– Двадцать штук. Больше не дам. Ты за три тысячи хату приличную не снимешь. Так что считай, что… – Губа неопределённо вскинул брови.

– Ты мне её сдаёшь! Так? – опять возвращалась уверенность, которая по отношению к таким, как Губа, у Постникова часто превращалась в бесцеремонность: «Перед кем раскланиваться?».

Немного подумав, добавил:

– Я ведь бюджетник, знаешь. Оплата пятого числа, день в день, – Андрей опять придвинулся вперед.

– Ты меня знаешь!

– Знаю, – взглянув исподлобья, бросил Андрей, – и сейчас пять тысяч!

Губа, не скрывая удивления, его рассматривал.

Узнал прежнего Андрея? Постникову показалось, что он нащупывает в себе – неясно, кончиками пальцев – утраченный за последние годы стержень, что если будет придерживаться вот такой манеры поведения, к нему вернётся самоуверенность, утраченное уважение.

«Впрочем, почему утраченное? – возмутился про себя. – В кругу этих недоучек я ничего не утрачивал!»

Андрей вдруг ясно понял, что Губа поневоле ощущает свою ущербность оттого, что перед ним образованный (как там бабки говорили – «учёный») человек. Хоть и безработный. Хоть и алкоголик.

 

IV.

На улице высветило солнце, которого в городе уже месяца два не бывало. Пробился первый осенний морозец, инеем обсыпало деревья, и необычно было видеть людей в одежде, что и летом надевали в непогоду – плащи, лёгкие куртки.

Андрею подумалось, что только в его жизни так надолго затянулось ненастье, за которым даже не виделось снежной зимы. А, значит, не было ни весны, ни лета. И не верилось, что его так приветливо встречает поздняя городская осень.

Разноголосо звенел колоколами собор, обставленный строительными лесами. Только синие маковки над ними возвышались.

На улице раньше были старые, позапрошлого века, купеческие дома – в основном двухэтажные. А теперь всё заполонили офисные здания, банки. Собор, хоть и стоял особняком, был, казалось, ими задавлен.

Невдалеке виднелись шатры церкви бывшего монастыря, серой и безголосой. Там доживал своё какой-то музей.

 Андрей остановился перед собором. Он и не знал, какой сегодня праздник. Но рабочие возились, подавая раствор.

Значит, не праздник. А что? Звонарь упражняется? Но так нельзя, наверное.

А как можно? Они, священники, многое запрещают – что можно даже с собой самим делать, а что – нельзя.

«Если жизнь дана тебе, то ты волен распоряжаться ею, как захочешь. Можешь и прервать её в любой момент. Это твоё право и только твоё дело», – так Постников думал всегда. И в юности, когда, без оглядки бросался в самые безнадёжные драки, и сейчас.

«Жизнью других распоряжаться не вправе, а вот своей – сколько угодно».

И выбрал самый распространённый способ самоубийства. А потом из-за пьянки не до раздумий было. Шло всё по инерции, под гору. Лишь иногда что-то прорывалось.

Накануне, когда проснулся днём, в гараже, захолонуло в груди. Женьку вспомнил. То, как тот сказал с неделю назад:

– Папка, уходи!

Андрей вычистил его копилку с мелочью. На бутылку хватило. А после этих слов сына только ухмыльнулся.

Пробило Постникова вчера. Представился плач Женьки, который ревел не над деньгами – над своей мечтой. «Какой мечтой? Что сын хотел купить?» – вот от этих вопросов самому себе Андрей и похолодел. Не видел он, как сын плакал, спал в то время, но то, что не знал, о чём Женька мечтал, – это и пробрало.

Бежать назад, к сыну, обнять его, взять на руки, как было раньше. Купить подарок, наконец, пусть хоть пирожное. Когда он в последний раз так делал?

Но сделал другое.

Купил карточку, позвонил Антону, потом долго топтался рядом с телефоном-автоматом, перезванивал несколько раз, волновался уже по другому поводу. И вот итог – работает на Губу.

Не то происходит, Андрей это ясно сейчас понимал, но…

«Не я своей жизнью распоряжаюсь. Мне её дали – родители, природа, Бог, не важно, кто, – не мне её и прерывать». Где-то слышал это… Выходило, что, распоряжаясь собой, и другие жизни затрагивал. И доставалось тому, кого он сам должен был оберегать.

И этого не чувствовал несколько лет… Привязанность к сыну ушла на задворки, а душу захлёстывала горечь от непонимания, от того, что всё рушится, что нет ничего впереди.

«Не мне жизнь принадлежит – сыну. И распоряжаться ею сам не могу. Так? Наверное, так должно быть».

В парке напротив собора играли дети. Два подростка взялись обстукивать ногами деревья – с них со звоном осыпался иней. Ребята были словно в снегу, за ними бегали малыши и радостно смеялись.

Над парком летали встревоженные грачи. Андрей вспомнил, что третьего дня, когда уходил из дому, над городом так же кружили грачи, казалось, несметные стаи, и непонятно было, что их подняло в ночной час, откуда принесло. Он решил, что тогда чёрные птицы были предвестником чего-то мрачного.

Вот только в ту ночь он об этом не думал.

И сейчас лучше не думать.

Постников вздохнул. Вспомнился недавний разговор, то, как поиздевался над Губой по поводу Бородина.

«Так я отомстил Губе, или это просто ребяческая выходка? Может, и отомстил. Это с какой стороны посмотреть». Да и за что мстить-то? За унижение, в котором сам же и виноват?

Андрею как-то сказали, что он злопамятный, и если делом не отомстит, то словом уж точно, придавит.

Пусть так. «Зло помню, но зла не держу».

Андрей зашёл в кафе, взял салат, двести граммов водки. Сел к окну в дальней части зала.

Вспомнилась Москва, где не раз проходил специализации. На Пушкинской были две забегаловки – «Оладьи» и «Грибная». Они с приятелями заходили в «Оладьи», покупали хлеб и шли в «Грибную». Там хлеб почему-то не продавали.

Похлебав грибной суп, возвращались в «Оладьи», ели винегрет и оладьи с курагой или черникой. Вкусные, по-домашнему прожаренные оладьи.

Уже позже, в конце девяностых, он забрёл на эту улочку. На каждом углу открылись обменники, «Медкнига» в проезде Художественного театра была закрыта, а сама Пушкинская заставлена строительными лесами, увешана грязными, в побелке, клеёнками.

«Грибной» он не сыскал, а вот «Оладьи» были на месте. Тот же почти забытый вкус, те же, казалось, продавщицы и повара. Но у стоек возле окна – прилично одетые люди, которые мигом доедали оставленное за посетителями. Уже от одного этого Андрея замутило. А потом к нему за стол подсел мужчина в тройке, в белой рубашке, и поставил на стол тарелочку с винегретом и до краёв наполненный стакан.

Андрей посмотрел на него удивлённо: «Неужто водка?! Не многовато ли?..». А потом перевёл взгляд на заплывшее лицо выпивохи с красным, в сеточке вен, носом. Не многовато… Он, морщась, наблюдал, как мужчина длинными глотками выпил стакан и начал как ни в чём не бывало медленно закусывать.

Вспомнив этот случай, Андрей тоскливо глянул на свой стакан и вернулся к прилавку, купил лимонаду. Ему с похмелья часто не удавалось пропихнуть даже глотка водки без воды. А иногда и вовсе не получалось – приходилось пробавляться пивом, от которого похмелье ещё чаще перерастало в запой.

За столиком взял стакан, отпил половину, и тут же, не переводя дыхания, воды. Пробили слёзы; он долго тяжело дышал, сдерживая тошноту. Поел немного. В голове что-то щёлкнуло, тепло разлилось по затылку. Он ещё поел. Вилку теперь хоть мог донести до рта.

Кафе располагалось в центре города, недалеко от одного из старых вузов – не тех, что как грибы расплодились в последнее время и занимали по нескольку комнат в офисных зданиях.

Потому даже в обед здесь было довольно много народу. Составив столики по два, по три, сидели молодые люди, потягивали пиво.

Бокал пива, чипсы или картофель фри – вот и всё, что нужно, чтобы посидеть полчаса, пообщаться. Смешить девчонок, блистать остроумием, рассказывать что-то забавное. Что ещё?

«Да ничего! – воскликнул про себя Андрей. – Ничего и не надо от жизни больше в эти годы! И не нужно задумываться о будущем с вечным похмельем, неприкаянностью и…».

Он не нашёл слов, чтобы обозначить положение, в котором оказался.

Возможно ли было в его годы вот так, в перерыве между лекциями, сидя в кафешке, пить пиво? Приходить с перегаром на занятия, да и вообще где-то посидеть, кроме открытой пивной возле мединститута, которую студенты прозвали «сквозняком»? Нет, невозможно.

«Нет, наверное», поправил себя. Кто-то, может, и пропадал в «сквозняке», в «кишке» (и такая забегаловка была!), а у него были другие заботы – режим, тренировки. Постников выпил ещё пару глотков водки, доел салат и облегчённо вздохнул.

У самого входа в кафе, почти напротив Андрея, сидела молодая женщина. Кожаный плащ перекинут через спинку соседнего стула, поверх водолазки – лёгкая косынка. Тёмные волосы и светло-серые глаза – сочетание, которое обычно привлекало его внимание, если только волосы не были крашены под «вороново крыло». В противном случае девушки казались Постникову просто измазанными смолой или грязью.

Андрей за последние пять минут уже не раз на неё взглядывал. За это время она лишь пару раз прикладывалась к бокалу с коктейлем, всё больше нетерпеливо посматривала в окно.

Закурила, мельком посмотрев на Андрея поверх огонька, взгляд скользнул по стакану с водкой.

Мелькнуло досадливое движение губ, и она опять повернулась к окну.

Постников тоже закурил. Затягивался жадно, чуть ли не глотая дым. Это была первая сигарета за день. С утра одна лишь мысль о куреве всё переворачивала в животе. Теперь с табачным дымом пришло даже ощущение комфорта. «Уверенности в завтрашнем дне», – ехидно сказал сам себе.

Опять посмотрел на женщину и вдруг с удивлением заметил, что та его разглядывает, будто припоминает его лицо.

«Может, пациентка?..».

От этой мысли и от того, что в одиночку цедит спиртное в забегаловке чуть ли не с утра, стало неприятно. Постников быстро допил водку и лимонад, поднялся, пошёл к выходу.

Женщина провожала его взглядом, словно старалась встретиться глазами.

Андрей, проходя мимо, всё же посмотрел на неё в упор, едва заметно кивнул головой и некстати нацепил кепку – ещё шагов за пять до выхода из кафе.

Настроение вконец испортилось. Хоть и прошёлся по городу, посмотрел на солнышко, хоть и выпил... Женщина была из той, прошлой жизни, к которой не вернуться. Это добило? Может быть.

Он сел в автобус и поехал домой.

Квартира Постниковых была в одном из спальных районов, на промышленной окраине. Заводы наполовину стояли или вовсе приказали долго жить. В их цехах уже давно обосновались оптовые склады и автомастерские.

Ничего нового, казалось, и не появилось на этой рабочей стороне: ни одного кафе или супермаркета. Были только старые «сельпо» восьмидесятых да проржавелые киоски времён перестройки.

Зато уйма аптечных точек и новое здание похоронной конторы. Школы и детсады полупустые; впечатление такое, что в районе остались одни пенсионеры.

«Да, пенсионеры, да ещё неудачники, вроде меня».

Пройдя мимо кинотеатра, он зашёл в магазинчик. Продавщица управлялась разом с двумя покупателями. Мальчуган выбирал «чупа-чупс», а старушка засовывала мелочь в кошелёк и благодарила продавщицу, что та вернула ей лишние деньги.

«Наверное, десять копеек», – подумал Андрей и представил, что было бы, если бы это была лишняя сотня. Тогда бы продавщица этого и не «заметила»...

Он взглянул в усталое лицо женщины, лишённое косметики, с невинными белыми ресницами, и ему стало стыдно. Продавщица явно была беременна, хоть по фигуре это мало было заметно – только одутловатое лицо да бледность это выдавали.

«Вот так всегда... Почему сразу плохое думать?».

Андрей вспомнил, как жена говорила ему, что люди для него – обстановка, что думает он конкретно до абсурда. И от этого все его проблемы. «Не думаю, а поступаю», – поправил он её тогда.

– Бутылку «Зелёной марки» и пачку «Честера», – сказал он и протянул деньги.

– Красного?

– Красного, – слово показалось ему символичным, как и то, что он покупал дорогие сигареты. После аванса Губы он мог себе это позволить.

Новая работа. Хотя, какая работа?! Очередная ступенька вниз. Дальше что? Врач высшей категории с двадцатилетним стажем работает сторожем у барышника, который за всю жизнь меньше пользы принёс, чем Постников за один день. Так, кажется, Антон говорил? Знал бы он…

– Всё? – продавщица поставила пачку на ребро.

«Интересно, она молодая, наверняка росла в этом квартале, и меня помнит, а я её – нет... Как и та женщина в кафе».

А может, всё оттого, что привык постигать всё умом? Многие так считали. «Жажду души вовек не насытить» – цитировал даже кто-то. А если без души – то и людей не помнишь, они для тебя – обстановка.

– Так всё? – переспросила продавщица.

Андрей пару секунд непонимающе на неё смотрел.

– Давайте зажигалку. Вот эту, с Че Геварой.

Женщина поводила пальцем по ряду зажигалок.

– Hasta la victoria, – пробормотал Андрей и взял сам.

– Триста восемьдесят два. Два рубля найдёте?

– Нет, к сожалению…

За девятиэтажкой, где он жил, начинался частный сектор. Там был его родной дом. Теперь, после смерти родителей, его в склоках делили старшие сёстры Андрея. Один из племянников, обзаведшийся собственной семьёй, вместе с супругой тоже участвовал в разделе.

Андрей, вспомнив это, поморщился. Он никогда не причислял себя к этому дому, даже когда в нём жил.

Перекрыть крышу, провести водопровод, даже просто вскопать огород – всё это было для него неприятной обязанностью, в шкуру частника он так и не влез. К земле не тянуло – в огороде хоть трава не расти.

На свадьбу родители дали Андрею денег на квартиру, да Постниковы промедлили с покупкой месяца два, а потом цены стали неудержимо расти. Купили жене несколько побрякушек да холодильник, кажется. Андрей уже толком и не помнил, что ещё.

«И где теперь мой дом? – спросил себя Андрей. – Родительский? Квартира жены?».

Поднимаясь на лифте, Андрей не мог отделаться от мысли, что вот сейчас подойдёт к двери и найдёт, что замок сменен, и будет бесполезно тыкать ключом в замочную скважину. Так же, как и с перепоя, когда лишь с десятого раза удавалось открыть дверь и войти в квартиру, то удивляясь, что его ещё здесь терпят, то в гневе, что никто не встречает, что не ждут.

Он и Новый год вот так встретил перед дверью. Проспал, хмельной, весь день тридцать первого декабря, а потом получил выговор от жены, что не купил ёлку. Разозлившись, сел в такси, объехал полгорода. Ёлки не нашёл, на оставшиеся деньги купил бутылку водки, да так и выпил её почти всю в скверике у кинотеатра. Домой ввалился уже после двенадцати и сразу лёг спать.

Это и переполнило чашу терпения. Если до этого жена относилась с пониманием ко всем «причинам» его пьянки, то теперь поставила вопрос: бросай пить или…

Получилось «или». Правда, сейчас уже по его инициативе. И вот теперь он как вор, пробирается домой в час, когда жена на работе, а сын – в школе.

Андрей вошёл в квартиру. Всё вроде было на своём месте, даже его старая куртка висела в прихожей на вешалке, но что-то неуловимо изменилось за эти два дня. Запах жилья был чужим, разбитым на несколько составляющих: жареной картошки на кухне, туалетной воды из приоткрытой ванной. Даже из платяного шкафа потянуло затхло и незнакомо.

В большой комнате лежал свёрнутый матрас, словно его ожидал.

Андрей уложил вещи в спортивную сумку, постоял в раздумье перед книжными полками, взял пару томов Достоевского.

Зачем? Он уже года четыре не брал книг в руки. «Всему своё время», – для себя самого оправдывался. Раньше он читал Достоевского в отпуске, в отъездах – когда никто не мешал сосредоточиться. На специализации обязательно брал пару-тройку томов. Вот и сейчас, по инерции, прихватил.

Безуспешно подёргал ручку двери в закрытую комнату сына, потом выдвинул ящик шкафа, где лежали документы. Из паспорта вынул записку, с номером телефона Женьки. Свой мобильник он пропил ещё неделю назад, отдал за бесценок вместе с СИМ-картой.

Сегодня Губа дал ему подержанный сотовый. Постников набрал номер сына. «Вне зоны доступа».

Тут взгляд его упал на стопку документов. Свидетельства о специализациях, диплом, сертификат. Он подержал документы, словно взвешивая, и положил на место. «Губе их показать, а потом сжечь к чёртовой матери!» – мелькнула в голове бесоватинка.

Взял паспорт и задвинул ящик. Подумав, порылся в шкафу, достал пакет, в котором были снарядные боксёрские перчатки и бинты, запихал его в сумку. Перчатки он не надевал уже лет десять. После института иногда захаживал в секцию, пока его старый тренер не ушёл на пенсию. Стучал по груше, спарринговал с такими же «ветеранами», как и он сам. А потом... Потом не до этого было.

Зашёл на кухню, достал из куртки бутылку водки, налил в чашку «на пару глотков» и выпил, зажевав хлебом. Потом положил на стол пятисотенную бумажку, придавил её кружкой «Нескафе». Женька однажды собрал крышки от кофейных банок и отослал их, поверив в акцию по раздаче подарков. Как ни странно кружки прислали. Две. Сейчас Андрею почудилось, что так и должно было быть, что третьей кружки – для него – и быть не могло. Он вспомнил, что одно время не пил из них спиртное, настолько святым казалось невинное увлечение ребёнка акцией.

Вскоре и это не волновало. Андрея охватило запоздалое чувство вины. И не в кружке было, конечно, дело. Он впервые представил, что пришлось вынести его сыну, который годами видел отца только пьяным или спящим. И в дом даже друзей не пригласить.

«Всё. Теперь – всё!» – сказал себе, толком не зная, что имеет в виду – то, что для сына весь этот кошмар кончился, или что для него самого – конец. Или начало? Начало конца.

«Теперь – всё!» – повторил вслух. Положил ключи на тумбочку в прихожей, вышел из квартиры и захлопнул дверь.

 

V.

Район, где Губа строил дом, Андрей знал неплохо – ещё в институте два месяца учился в местной поликлинике. Пришлось походить и по вызовам вместо участковых терапевтов. Первый опыт самостоятельной работы с больными, когда выписывал рецепты, назначал лекарства…

Эта окраина во многом походила на место, где Андрей вырос и жил – то же смешение старого частного сектора и многоэтажек, теснившихся особняком.

За двадцать лет здесь мало что изменилось, разве что пустырь за поликлиникой превратили в детский скверик, в котором достраивалась деревянная церковь. Тополя на центральной улице стали раза в два выше, дома обшарпались – выцвели разношёрстные балконы и окна. Народу в рабочий полдень было мало, но это ни в какое сравнение не шло с районом Постникова, который вымирал. Здесь же повсюду – рекламные щитки, пёстрые вывески новых магазинов. В сквере – молодые матери с детьми. И, казалось, на улицах даже было светлее.

Не было и раздражающего когда-то рокота самолётов, от которого постоянно дрожали стёкла в окнах. Как ни странно, но из-за того, что аэропорт не работал много лет, район стал более престижным, и новостройки росли здесь быстрее, чем в других местах. Да выжили пару заводов на задворках города – их не разворовали, не разобрали по частям.

Андрей вышел на конечной остановке. Возле неё был круглосуточный павильончик, торгующий спиртным, в ближайшем доме – частная аптека. «Спирт и настойки, оптом и в розницу» – так окрестил он про себя подобные точки. Аптечный спирт часто был даже лучше, чем дешёвая водка, правда, в последнее время стал отдавать лекарством, по запаху похожим на димексид. Но с бодуна и по безденежью любое пойло в сладость, особо не перебираешь.

За последним панельным домом, на месте старого яблоневого сада, начинались частные застройки. Улицы полого спускались в огромный овраг, на другом краю которого золотом светились перелески, зеленели сосновые посадки. Воздух был прозрачен и чист, каким бывает лишь осенью, и казалось, деревья вдалеке намного ближе голых недостроенных домов.

Андрей остановился. Улица Свиридова, как ему сказали, была крайняя слева, но издалека, среди нагромождения коттеджей трудно было угадать хоть какой-то порядок.

Землю облепляли белые, красные разнопёрые кирпичные коробки. Такие застройки окружали весь город – поговаривали, там, где грунты были непригодны для многоэтажек. Но участок возле аэропорта был самым большим.

От сада осталась только пара рядов. Дальше, по пустырю, вдоль разрытой грунтовки, вилась узкая тропка. Подмёрзлая корка земли скрипела под ногами; несмотря на солнечный день, дул неприятный сухой ветер, от которого слезились глаза.

Постников шёл и вспоминал, как в юности они с Губой воровали яблоки в колхозном саду. Виктор приходил с овчаркой; их принимали за сторожей. В открытую собирали яблоки, а ночью приезжал брат Губы на УАЗике и вывозил ящики. Яблоки продавали вёдрами во дворах пятиэтажек. Так было всего два раза. На третий раз отборный шафран исчез. Кто-то их перехватил. Так Губа объяснил Андрею. Постников сходил на следующий день в сад и увидел знакомый след протектора от машины в том месте, где они оставили яблоки. Андрей даже не разговаривал с Губой на эту тему – слишком мелким и гадким всё ему показалось. И не рассказал никому об этом случае на улице.

Сейчас он жалел о том, что не рассказал. Губа после этого непременно стал бы изгоем на улице, и… так бы не разбогател. Постников улыбнулся своим детским мыслям – ведь что так, что иначе, произошло бы то же самое, что и случилось. Рано или поздно, в этом городе или в другом. Дело в натуре человека.

А каким образом разбогател? Андрей в общих чертах знал как, но раньше это его не интересовало. Не было и не могло быть здесь ничего мудрёного.

До первого дома было метров двести – видимо, оставили место для школы или детского сада. Строительство началось тут в конце девяностых; дома возводили каждый на свой лад. Были отстроенные под ключ двухэтажные коттеджи, обложенные облицовочным кирпичом, были участки с заложенными фундаментами, с одинокими контейнерами на вспаханных под зиму огородах. Встречались места, иногда по два-три разом, сплошь поросшие увядшим бурьяном.

Кое-где стояли внедорожники, копошились рабочие. В этом году из-за тёплой осени строительный сезон, видно, затянулся. Найдя место побезлюднее, Андрей вынул из сумки бутылку и пару раз к ней приложился – его опять начало потряхивать.

Дом Губы располагался почти в километре от конечной остановки. Андрей быстро узнал его по описанию: серая штукатурка, кровля из металлочерепицы; на коньке украшение – пластиковый муляж аиста в гнезде, который издали, впрочем, больше напоминал лежащего пингвина.

Постников остановился у калитки с коваными завитками. На ней была привинчена металлическая табличка с надписью «Свиридова 23» и стрелкой, уходящей вглубь улицы. Отдельно, с тем же кованым узором, ворота для въезда в гараж, встроенный в дом.

Двор был завален клеёнчатыми мешками; рядом с крыльцом работала бетономешалка, в неё закидывал песок рабочий – курносый веснушчатый мужчина лет сорока. Лёгкая куртка плотно обтягивала его мускулистые плечи.

Андрей вошёл в калитку и сразу был встречен злобным лаем. Справа от входа был небольшой вольер с будкой посередине. Опёршись на сетку передними лапами, надрывался большой пёс.

– Среднеазиат, – выключив бетономешалку, пояснил рабочий, – они тупые, одного хозяина понимают. Я ему только корм просовываю, и то рычит.

Строитель смотрел на Андрея дружелюбно, широко улыбаясь. Что-то наивное, почти детское было в его лице.

Простодушное лицо, да, так скорее…

– А кто хозяин-то?

– У Прохора? Да нету хозяина! Сурена нет, теперь никого не подпускает... Ты к Кузьмичу?

– Я сторож, – ответил Постников и, помедлив, протянул руку, – Андрей.

– Генка, – лицо строителя опять расплылось в детской улыбке. Как-то не вязались эта весёлость, курносость с плотной, атлетической фигурой. Рукопожатие было крепким.

«Наверное, бывший борец», – подумал Андрей. Сразу представил удар, врезающийся в челюсть Генки. Постников поморщился: эти подростковые замашки, когда думаешь, как ладнее повалить соперника или даже любого прохожего, иногда давали о себе знать. И даже дрался пару раз по пьяному делу.

«Всё, теперь всё!» – сказал сам себе, даже чуть шевеля губами. Будто этот речитатив мог что-то изменить.

Генка всё так же улыбался:

– Да, Кузьмич без надзора дом не оставит...

Андрей молчал.

– Ладно, – ничуть не смутившись, сказал Генка, – пошли, покажу твою сторожку. Кузьмич час назад звонил! Значит, вместо Сурена, а? Несчастливое место! Сурен знаешь где?.. Вот сюда, направо.

Похоже, Генке и не нужны были ответы, просто говорил, пытаясь как можно больше рассказать и показать.

Прихожая вела в большую комнату, где висела плотная цементная пыль. Двое рабочих кувалдами разбивали кирпичную перегородку.

– Всё! – закричал им Генка. – Подпирать начнём!

– Мы здесь третий день, – уже обращаясь к Андрею, продолжил он, – пока ломаем, латаем кое-что. А потом… – Генка выдержал многозначительную паузу, – отделка!

При этих словах он остановился и серьёзно посмотрел на Андрея. Постников чуть ли не кожей ощутил, что от него ждали вопроса.

– Отделка? – ещё не поняв, в чём дело, переспросил Андрей.

– Да! Я – паркетчик! – с расстановкой ответил Генка и внушительно замолчал. Андрей закивал. Вот в чём дело… Почти то же самое привык видеть, когда кто-нибудь из врачей сообщал, что он – кандидат наук.

– Кузьмичу паркет подобрал. Дубовый! А то он гнильё нашёл по дешёвке… Пошли, покажу!

Андрей замотал головой:

– Потом! Где сторожка?

– Вот! – Генка распахнул дверь.

«Сторожка» была небольшой комнатой с одним окном, выходившим на улицу. Стояли довольно новый диван, шкаф, масляный обогреватель. В углу – кухонный стол с небольшим телевизором. Под ним – объёмистые мешки с собачьим кормом.

Чем лучше закутка в гараже?

Андрей, посмотрев на обогреватель, с досадой подумал, что не знает, работает ли здесь отопление, есть ли ванна или хотя бы душ.

«А ещё торговаться вздумал…».

Потолки комнаты были побелены, на одну из стен наклеены аляповатые обои. Преобладали багрово-чёрные тона. «Мрачновато… Содрать бы их».

Проследив за взглядом Андрея, Генка сказал:

– Он уже вселяться собрался! На втором этаже тоже обои поклеил! – он рассмеялся.

Андрей немного расслабился. Раз вселяться, то есть и тепло, и ванна.

– Комнатёнки понаделал! – с иронией продолжал Генка. – По совдеповски, без размаха. Теперь вот, всё ломает. Сейчас рельсой плиты будем подпирать! Поможешь?

– Позовёте…

– У меня всё с самого начала предусмотрено, – Генка самодовольно улыбался.

Постников вопросительно взглянул на строителя. Чем-то он напоминал ему Антона. Жизнерадостностью? Да нет, здесь другое, на надрыве. Всё стремится себя показать. Да и Антон никогда увлечённым работой не был.

– У меня участок на Есенинской! Под склон идёт… Красиво! Хочешь, проект покажу?

– Потом, – Андрей поставил сумку на пол, подошёл к дивану. Подняв сиденье, нашёл под ним стопку постельного белья, одеяло и подушку. «Всё лучше, чем на старом матрасе», – усмехнулся он.

Генка стоял рядом.

– Здесь Сурен жил. Горку во дворе с фонтаном сделал. Трудовой мужик! Посадили его… – и опять, выдержав паузу, серьёзно, с расстановкой выдал, – за убийство.

– Ты откуда знаешь? Недели не работаешь.

– Так я тут мастерил! Через три дома! Они с мужиком одним перепили, Сурен его и зарезал...

Вид у Генки был такой, словно он рассказывал занимательную историю, анекдот.

– За что? – судьба предшественника Постникова заинтересовала. Он сел на диван и взял со стола стопку газет. В основном это были решённые кроссворды.

– Да сам не помнит... Крестины были, напились! Вот крёстный кума и завалил…

– Армянин – крёстный?!

Генка на секунду смутился, а потом опять расплылся в улыбке, кивнул, показывая на газеты:

– Это Сурен всё решал! У него два высших – строитель и подрывник! У них там, в Армении, не взорвёшь – не построишь! Да спился вот. Кузьмич ему по много не давал, знал что пропьёт. Родным деньги переводил... Недавно к нему в КПЗ приезжал…

– Ты?!

– Кузьмич! Чай, сигареты ему привёз. Сурен говорит, как король там, с передачей!

«Губа переводы делал, навещал?! Что-то новенькое…».

 Андрей стал рассматривать газету. Квадратики исписаны корявым почерком, с сильным нажимом. Листы местами были продавлены.

«Два образования. Ну-ну... Или руки тряслись? А может, и вправду, образованный инженер, только с русским плоховато…».

– Ты, говорят, доктор?

– Говорят… – Андрею меньше всего хотелось затрагивать эту тему.

– А какой?

– Бывший! – довольно грубо ответил Постников. Говорливость строителя и стремление выложить всё разом начали его раздражать. И больше всего хотелось остаться одному, выпить ещё и немного подремать.

– Гена! – позвали из холла.

– Я сейчас! – подняв указательный палец кверху, сказал Генка Андрею. – Так рельсу поможешь поставить?

– Я же сказал, позовёшь!

Генка быстро вышел из комнаты.

Постников выдвинул ящик стола. Там были чашки, вилки. В глубине – буклетик с рекламой интернета. Недоумевая, Андрей раскрыл лист, сложенный пополам. Выпала фотография. На ней были две востроносые черноглазые девочки трёх-четырёх лет, похоже, погодки. Белые гольфики, платьица, банты.

«Сурена галчата…».

Андрей перевернул снимок. В углу – единственная корявая буква «В», пятно с разводами через весь лист.

Постников положил фото на место. Достал из кармана телефон, набрал номер.

– Сын, привет! – как можно бодрее сказал в трубку. В горле пересохло.

– Папка, ты?! – Женька всегда говорил по телефону, словно сомневаясь, что такое возможно – вот так общаться с людьми через механическую штуку. А когда был поменьше – радуясь, что можно поиграть с телефоном.

– Я, Женька... Как дела?

– Да ничего. Ты где, папка?

– Жень… Я уехал, надолго. Работаю.

– А-а…

Андрей помолчал. Он и не знал, о чём ещё спросить сына, что сказать. А сказать хотелось, вот только мысли застревали, не успев даже в слова оформиться. «Хоть заранее записывай... Да что записывать, о чём я?!».

– Женька…

– Да, пап.

– А что ты хотел купить?

– Когда?

– Ну, вот, ты же деньги собирал…

– Велосипед.

– Подожди… так у тебя же есть!

– Пап, выкинули его.

Постников покраснел, молчал с полминуты.

– Па-ап?

– Да, Жень…

– Что молчишь?

– Да так, сын... Как мама?

– На работе. Папка...

– Что, Жень?

– Мама плачет…

– Плачет? По-почему?! – И тут же возникло: «Не я тому причина... Плачет о другом, о загубленной молодости, о чём угодно, но не обо мне…».

– Папка, приезжай!

– Я приеду, Жень, я завтра позвоню… Можно?

– Да!

После разговора Постников долго сидел, уставившись в стену. В голове была пустота, в груди захолонуло и одновременно хотелось рассмеяться. Но смех вышел бы нехороший – как улыбка боксёра после нокдауна. «Что сказать?» – спрашивал он себя только что. Нет, «что сделать?» – так надо. Но сделать уже ничего нельзя, наверное…

В холле опять начали бить кувалдами. Прикрыв дверь поплотнее, Андрей налил водки, выпил и сел на диван.

– Всё сейчас по-новому. Нужно учиться, чтобы себя подороже продать, – так говорил тот самый доцент, что написал докладную на Андрея. Говорил во всеуслышание, на пятиминутке.

Доктора тогда втихую посмеивались – ни для кого не было секретом, сколько тот берёт за операции. Завреанимацией проговорил соседу:

– Учиться, как цену себе набивать.

«Ну, сколько я как сторож стою, теперь знаю. Немного дороже, чем врач... И чего стою как отец, тоже догадываюсь».

«Вот и всё! – опять сказал себе Андрей. – Новая жизнь». Он, не разуваясь, лёг на диван, положив руки под голову, упершись взглядом в потолок.

«Это теперь мой дом».

 

VI.

Андрей зашёл в автобус. Кроме билетёрши, в салоне ехал только один бомжистого вида мужчина с засаленной брезентовой сумкой. Из неё торчали пустые бутылки.

«Куда это он на ночь глядя насобирал?» – подумал Андрей, и тут же решил, что у бомжей тоже свои законы. Делят территорию, может и время сборов бутылок также распределено.

Постников скоро позабыл о мужчине. Было прохладно, и он непроизвольно присел на сиденье впереди билетёрши. Сидел и смотрел в окно на небо.

Из облаков солидно выдвинулась луна – казалось, раздвинув их округлыми телесами, – и теперь нависала над вечерним городом, огромная и холодная.

Постников вспомнил, что сын говорил о луне. Женька никогда не задавал вопросов – даже в возрасте почемучки. Андрея это удивляло, он однажды спросил у него:

– Слушай, а почему ты ничего не спрашиваешь?

– О чём? – вскинул на него глаза сын.

– Ну… – тут уж Постников сам смутился, – ну, отчего ветер дует? – и поморщился, потому что ответ «оттого, что деревья раскачиваются» был самым избитым, во всех журналах и учебниках приводился. – Нет, ну почему солнце светит?

– Потому что горячее!

– Х-м… А луна?

– Потому что холодная!

«Вот и всё. Так просто. А там есть горы, кратеры, моря всякие… Мёртвые моря, без воды».

Автобус ехал по улице, и лунное тело пересекали скелеты деревьев; чудилось, будто луна от этого только ярче становилась, словно тополя, как гигантские мётлы, её очищали.

«Светило ночное светило... Как там, этот Пикто? ПОСТников, ты ПОСТриг прими, ПОСТись, а то будешь на ПОСТу стоять!» – и получилось, что он сам себя такой игрой слов, добивает. Самоедство сплошное.

Уже неделю он работал у Губы. Вернее, на Губу: выносил мусор, кормил Прохора. Но больше – бездельничал, и часто от ничегонеделанья сам находил работу – прибирался в доме, помогал строителям. Не напивался за это время ни разу. Казалось, по привычке выпивал. Странное дело. Думалось даже, что раньше было во всём этом что-то напускное: из-за жены закладывал за воротник – назло или чтобы её просто не видеть. Да и других людей – близких и не очень. Будто они были в чём-то виноваты. Сейчас Постников подспудно понимал, что причина в нём самом. Винить, что стремишься уйти от окружения, можно кого угодно, но, что дошёл до такого положения, в каком оказался, – только самого себя.

Начал почитывать. По нескольку страниц в день – не ложилось на душу ничего. Разобрался в принесённых книгах, но все они были серьёзными. Нашёл кое-что в подвале и стал читать приключенческий роман.

Телевизор долго смотреть не мог – стоило начаться рекламе, а особенно ток-шоу, как его чуть ли не выворачивало. Обсуждались высосанные из пальца проблемы или чья-то «горькая» судьба или нарочито провозглашались прописные истины. Вычурным выглядело всё.

Недаром даже Сурен интересовался интернетом. Впрочем, в таком захолустье невозможно было им обзавестись.

Иногда выбирался в город, ходил по магазинам. Обычно по вечерам – опасался, что встретит знакомых. Хотя кто его узнает? Часто стоит сменить только одежду – ходить в той же спецовке, – и на тебя никто не обратит внимания. Ты уже человек другого сорта, обслуга, мимо которой можно скользить взглядом; в лицо таким обычно не смотрят.

И можно делать что угодно?..

Сегодня после магазинов прошёлся пешком, с минуту постоял перед афишей возле кинотеатра, даже захотелось пойти на сеанс. Американский боевик, скорее всего ни о чём. Но всё же – разнообразие какое-то.

Постников поёжился от холода, подумал, что стоило бы сходить в кино. Он запустил сегодня отопление, но дом пока не прогрелся.

– Холодать будет… – отметила вслух билетёрша. Андрей покосился на неё через плечо и только кивнул, ничего не сказав.

«Включу обогреватель, сало, сто грамм… Сыто, тепло. Что нужно? Да ничего! Для скотского существования ничего и не надо больше…». Андрей вздохнул.

Автобус затормозил, с придыхом отворились двери.

– Конечная! – сказал в микрофон водитель, хотя до этого остановки не объявлял.

На улице уже совсем стемнело, и Андрей, наглядевшись на луну, сначала почти ничего не видел. Было скользко. Семеня ногами, подошёл к ларьку на остановке. В ларьке странно светилась витрина – только над окошком.

– Шатает? – вдруг услышал позади сиплый голос. Обернулся.

Говоривший сделал из полумрака шаг вперёд. Это был тот самый бомж из автобуса. На голове – корноухая шапка, лицо сизое, изъедено оспинами.

«Какая оспа? Её сто лет уже не было, от угрей следы», – поправился Андрей и только тут обратил внимание на глаза мужчины. Они были светлые, чистые, как у ребёнка. И умные одновременно.

Понимающие глаза – вот что ещё почудилось. Он смотрел так, будто принял Андрея за своего. Постников поморщился, взял бомжа за пуговицу пальто, слегка притянул к себе и оттолкнул.

– Иди отсюда, чтобы не видел, – грубо сказал и посмотрел исподлобья.

– Понял, – только и ответил мужчина и ретировался.

Андрей купил сигареты, посмотрел в сторону, куда удалился бомж.

«Не бомж он, а бич – бывший интеллигентный человек». Андрею на миг стало неловко, что так обошёлся с мужчиной. «Может тоже, врач бывший…» – добил сам себя.

Зашёл за ларёк, достал из пакета чекушку и приложился к ней. Тут услышал шаги, обернулся. Перед ним стоял бомж.

Андрей посмотрел на луну сквозь бутылку. Оставалось граммов сто водки. Помедлил, не глядя в глаза, протянул её бомжу. «Бичу», – поправил себя мысленно, вытирая свободной рукой губы.

– Да что вы, что вы… – запричитал мужчина, – я не из-за спиртного…

Постников удивлённо поднял голову.

– Там женщина на лавке спит, девчонка ещё. Замёрзнет…

Андрей встряхнул бутылку перед лицом бомжа.

– Держи! – и пошел на остановку.

Мужчина водку взял-таки и пришаркивал позади.

На лавке под козырьком лежала женщина, свернувшись калачиком. Без шапки, волосы растрепались, голова безжизненно упёрлась в скамью.

– А одета прилично, – заметил бомж.

Андрей досадливо подвигал плечами – он поехал в магазин в камуфляжной куртке – наклонился, попробовал пульс на шее, послушал прерывистое, шумное дыхание.

– Пьяная она, – сказал бомж, – перегаром несёт…

– А ты, что, трезвый?! – удивился Андрей.

Бомж кивнул, прижимая бутылку к груди:

– Я вообще мало пью… Её домой надо, замёрзнет ведь. Холодает, видите...

Андрей потряс женщину за плечо. Голова несколько раз дёрнулась, но глаз она не открыла.

«Почти кома. Её бы в токсикологию», – подумал Постников, достал из пакета баклажку минералки, налил на ладонь воды и сбрызнул на лицо спящей. Она издала какой-то мык и, глубоко вдохнув, приоткрыла глаза.

– Ты где живёшь? – громко спросил Андрей.

Она опять что-то промычала и попыталась взмахнуть рукой. Рука повисла, касаясь мёрзлой земли.

Постников присел на лавочку и закурил. Бомж суетливо поправил руку спящей и уставился на Андрея. Тот протянул ему сигарету.

– Благодарю вас…

Мужчина прикурил, полез в свою сумку, достал шерстяной шарф и, свернув, подложил под голову женщине. Раздался ещё один мык. Бомж топтался на месте, поглядывая то на Постникова, то на женщину.

– Что делать-то? – спросил где-то, через минуту.

– Курить! – бросил Андрей. – Садись уже, мутит от твоей суеты!

Мужчина присел на самый краешек скамьи, в ногах у спящей. Посучив ногами, через некоторое время сказал:

– Её домой бы надо…

Андрей промолчал.

– Надо же, как её… – протянул неопределённо бомж. Постникову показалось, что тот напоминает ребёнка, старательно повторяющего взрослую, рассудительную фразу. – Узнать бы, где живёт.

– Узнай!..

Бомж заёрзал на лавке:

– Документы, может, какие…

– Проверь!

Мужчина нерешительно протянул руку к оттопыренному карману куртки женщины.

– Давай-давай! Давно в милицию не забирали? – ухмыльнулся Андрей.

Бомж резко отдёрнул руку.

– Так узнать бы, где живёт.

– А ты где живёшь?

– Да как вам сказать...

– Понятно… – протянул Андрей. – Как до жизни такой докатился?

Постников чувствовал, что заводится. Всё раздражало его в этом биче – обходительность, манеры, даже забота, которую тот проявлял.

– Судьба, знаете ли… – ответил мужчина, глядя прямо перед собой.

Андрей отвернулся, вздохнул, выбросил сигарету. Вот то, что они с бичом чем-то похожи, больше всего и раздражало. И не судьба это. По его наблюдению, бомжами становились вовсе не по стечению обстоятельств. Бомжевали те, кто потерял волю к жизни, даже нет – перестали ей сопротивляться, плыть против течения. А там – уже обстоятельства, называемые обычно судьбой: занесло человека в другой город, остался без денег и документов. Ведь не все, с которыми подобное произошло, стали бездомными – большинство находили в себе силы вернуться домой, даже начать жизнь заново.

«А я? Чем отличаюсь?». Постников поневоле оценивал своё положение. Нет дома? Нет семьи? Нет, всё это было. Тяги к жизни не было. «Для чего копчу это небо, не знаю…». А раз так – не имеет значения прописка, штамп в паспорте о бракосочетании, записи о рождении детей.

Подъехала маршрутка, из неё вывалила подвыпившая компания. До Андрея только сейчас дошло, как выглядит всё со стороны. На остановке дрыхнет пьяная, а рядом выжидает бомж и... Нет, выжидают два бомжа.

Пока был открыт салон маршрутки, было довольно светло. Андрей посмотрел на спящую. Лет тридцать, не больше, вокруг глаз размазалась тушь, из угла рта стекала слюна.

Бич, видно, тоже понял всю нелепость ситуации, потому враз засуетился, привстал, начал копаться в своей бездонной сумке, гремел бутылками.

Компании и дела не было до них. Купили пива в ларьке, шумно прошли мимо. Сзади брели, пошатываясь, две женщины.

– А я ему говорю, нефиг трогать!

– Ага, ага!

«Вот и эта так же по животному веселилась, а потом её кто-то забыл на остановке. В первый раз, наверное, напилась».

Бомж подошёл к ларьку и начал что-то говорить продавщице. В ответ на его бормотания послышалась ругань, окошечко резко захлопнулось.

– Я её попросил, чтобы взяла погреться, – вернувшись восвояси, объяснил бомж, – не в милицию же её…

Андрей достал мобильник. Высветилось табло: «20 часов 30 минут». Подумал было вызвать скорую, но потом вспомнил – по сотовому что скорая, что полиция вызываются по-другому. Набрал номер Антона. «На вашем счёте не осталось денежных средств». Вот тебе и на... А в обед Генке давал телефон, тот минут десять болтал. И сыну теперь не позвонишь.

– Непьющая, говоришь? – повысив голос, спросил у бомжа.

– Кто, непьющая? – непонимающе моргая, переспросил мужчина.

– Она! – показав пальцем, ухмыльнулся Андрей. – Ты вот тоже непьющий!

– Я-то?.. Да…

– Тебя как звать?

– Константин Иванович.

Андрей невольно улыбнулся. Ситуация уже казалась не безвыходной, а даже комичной. В голову вдруг пришла очевидная, показавшаяся здравой, мысль.

– Вот что, Константин Иванович. Помоги мне.

– Что, помочь?

Андрей начал поднимать женщину. Несмотря на её хрупкий вид, это было нелегко. Тело висело, словно плеть. Он отрицательно помотал головой бомжу – с трудом, но справился сам. Взвалив её на плечо, сказал мужчине:

– Ну, Константин Иванович, пока. И ещё. Ты меня не видел.

Бомж, округлив глаза, смотрел на Андрея. Тот внутренне смеялся, представив, как бич о нём думает – что на подпившую девицу позарился.

– Конечно, конечно… – причитал мужчина. – А вас как звать-то?

– Звать?.. – изобразив раздумье, ответил Постников. – Потрошителем!

Он повернулся и начал уходить, но остановился и бросил через плечо:

– Нет! Зови меня просто Джек…

Перед полем Андрей остановился на минуту, чтобы глаза привыкли к темноте. Луна спряталась, начал падать лёгкий снежок, но земля и небо были черны, отчего всё вокруг было покрыто кромешной тьмой. Вдалеке, на крыльце у Губы, горел фонарь – он сам его включил, уходя.

Андрей пошел по тропке, больше угадывая её, чем различая.

«Чем не Стенька Разин с княжной?! – усмехнулся он. – Да, княжна по мне, в самый раз».

«По Стеньке и шапка», – подумал в следующий раз, провалившись ногой в колею.

 

VII.

Он ходил по рынку, выполнял свою обычную работу. Собирал по торгующим товар – чаще короба с вещами – и увозил на склад, на соседней улочке. Самым трудным был пятачок возле самого хранилища, где асфальт был разбит и толпились такие же, как он, грузчики; надо было выруливать, всех объезжать. Старая тележка скрипела колёсами, грозя развалиться. Потом укладывал короба на стеллажи, часто со стремянки. И нужно было успеть вернуться к торговцам – чтобы они долго не дожидались.

Но дело было привычным – уже больше года он им занимался. На рынке его знали и, как виделось, уважали за аккуратность и добрый нрав. Называли Васечкой, торговки – Васильком; ему доверяли любые вещи. И денег за работу он брал совсем мало…

Вспомнив об этом, он испытал что-то вроде гордости.

Но каждый раз, когда его называли по имени, даже ласково, пробуждалось беспокойство; закипало внутри и вот ещё что: не его это дело – таскать вещи, подметать. На такое было способно любое человекообразное существо. Он был уверен, что раньше занимался чем-то другим, более важным. И звали его уж точно, не Васей Непомнящим, которого все знали на рынке.

На рынке он и очнулся, поздним вечером, зимой. Лежал возле открытого люка, легко одетый. Было холодно; нестерпимо болела голова. Он присел, осмотрелся: торговые ряды; напротив – небольшой скверик, а за ним – корпуса заброшенного завода с выбитыми стёклами в узких окнах-бойницах. Место было ему совершенно незнакомым. «Чужой город» – утвердилось в голове. И тут же пронзило, что и не знал, каким был город родной. Может, и не в городе жил раньше, а в каком-то захолустье.

«Раньше…». Через пару минут понял, что не помнит ничего из того, что с ним было, словно рождённый заново на этой рыночной площади. И слово «раньше» никакого значения не имеет – это просто отвлечённое понятие. На мгновение появилось и другое: он не был уверен, что умеет двигаться, ходить. Раз жизнь началась здесь и только что, то он – не больше чем младенец, который даже на четвереньки встать не сможет.

Но получилось – и встать на колени и подняться. Шатало... Он ещё раз посмотрел по сторонам. Вокруг – ни души. Звать на помощь было бесполезным, но всё равно позвал, и не раз – чтобы услышать свой голос – вдруг не только память отказала. Странным показалось, что его собственное состояние не кажется ему необычным, словно видел его не раз… только у других.

Сколько времени стоял, покачиваясь – несколько минут или даже час – не знал; думалось, что даже время сдвинулось, и течёт теперь по-другому. Пошарил, постучал по карманам лёгкой куртки, что была на нём, и тут же почувствовал, как больно отозвалось в груди поломанное ребро. И опять же удивился, почему знает, что это не ушиб, а ребро именно поломано. Но, главное – не было ни документов, ни денег, ни телефона. Решил – его ограбили, побили...

Подул ветер; становилось всё холоднее. Он залез в люк, ведущий к трубам теплотрассы.

Там было тепло, там и ночевал первые дни.

Сейчас, во время работы и по дороге домой, в очередной раз вспоминал этот «первый» свой день, пытаясь пробиться через него к более ранней, прежней жизни. Настоящей.

Обычно это было бесполезным, но сейчас какая-то вспышка, светлая, прорвалась – он подымал на руки ребенка, видел цветастые обои, книжный шкаф... Обрадовался этому воспоминанию и тут же в нём усомнился – могло и причудиться.

Он прошёл по коридору общежития в самый конец, где была его комнатка. И остановился в ступоре перед дверью. Оказалось, что он не знает, у кого снимает угол, как выглядит мебель в его лачуге. Но об этом не хотелось даже вспоминать… Не было бы этого периода жизни, и ничего бы у него не поменялось. И забыть о нём даже стоит – как зуб гнилой вырвать. С удовольствием бы не думал и о бесконечной круговерти людей на торговых рядах, галдящих и озабоченных, о подвыпивших продавцах.

И тут в мозгу снова вспыхнуло – сцена, как он обнимает женщину на кухне, смотрит через её плечо в окно. Там, над крышей многоэтажки, вдалеке – вышка сотовой связи. И женщина, и вид за окном – знакомы ему и привычны. Подумалось, что память играет с ним: показывает былое и вырезает в отместку настоящее.

Впрочем, о настоящем жалеть было нечего.

Он зашёл в комнату. У окна – старый диван, в центре круглый стол. На нём – тощая стопка помятых листков. Присел на табурет, начал рассматривать, читать бумаги. Ответы на запросы в полицию, паспортный стол, выписка из истории болезни – в них и не вчитывался особо. Это было свидетельство того, что он какое-то время пытался восстановить своё «Я», законным и бюрократическим образом, пробовал и лечиться. А теперь и руки опустились, он смирился.

Это показалось ему диким, неестественным, как и вся его жизнь последние месяцы; всколыхнулось что-то внутри, опять пробилось прошлое, но уже ёмко: словно цепочкой выстраивались события, связанные то с одним, то с другим человеком... Жизнь возвращалась к нему полосами, обращёнными от некоей отправной точки и до того места, когда нашёл себя возле люка.

«Андрей! – возникло в голове. – Я – Андрей».

Он вспомнил свой адрес, город, где жил раньше. Это было совсем недалеко, в трёх часах езды на рейсовом автобусе. Но тут же запрыгали перед глазами эпизоды домашней жизни; виделось ясно, что те идиллии, которые до этого появлялись, – случайны, и не было согласия в их семье, что там много неприятного, даже опостылевшего. Пронзило и чувство вины – «сам виноват в этом больше других». И, возможно, возвращаться ему теперь некуда...

Он лёг на диван, закрыл глаза.

«Но ведь я изменился и там, верно, тоже что-то поменялось…».

Опять появился провал – исчез текущий момент. Когда открыл глаза, то понял, что уже вечер, он едет в автобусе, смотрит в окно на холмы, где яркими пятнами светился приближавшийся город.

«Я еду домой! – сказал сам себе, чувствуя радость и спокойствие. – И меня ждут…».

Постников проснулся и какое-то время переживал сон. В нём ничего необычного не было. Он – переплетение событий, мыслей последних дней. Только там, во сне, он не опустился, нашёл себя, а здесь… «Что ж, может силы есть какие, раз так. Надо что-то менять».

И что – «здесь»? После такого сна вчерашние события показались нелепостью. Не могло быть в реальной жизни того, что случилось на остановке. Он открыл глаза.

Женщина сидела на диване и смотрела на Андрея.

Тот лежал напротив, на развёрнутом рулоне изовера, на котором и спал всю ночь. Присел, встряхнул головой. Всё ещё казалось, что настоящая жизнь, восприятие действительности были только что, в момент просыпания, а остальное – что снилось и что случалось наяву последние дни – просто недоразумение, бред воспалённого сознания. Да и то, что происходит сию минуту – тоже…

Но, тем не менее это было здесь и сейчас. И не обязательно себя за руку щипать, чтобы очнуться.

Внимательно посмотрел на «гостью». Теперь сомнений у него не было – перед ним та самая женщина из кафе, которую видел с неделю назад. Одежда другая, лицо помятое, волосы растрепались – но это была она.

«Совпадение? Не верю я в такие совпадения. Скорее, ирония судьбы. Как в фильме, только всё наоборот».

И тут опять одно и то же – что она бывшая его пациентка, а он теперь... Обычные мысли, которые крутились в голове всю эту неделю. После того, как осел у Губы, никого из прошлой жизни встречать не хотелось. Даже сыну редко звонил.

«Нужно ещё ниже опуститься, чтобы от людей не шарахаться?» – он ухмыльнулся.

Женщина на его ухмылку не обратила внимания, похоже, его и не признала, плавающим взглядом скользила по дивану. «Видимо, не протрезвела…» – подумав так, Постников даже вздохнул с облегчением.

Так продолжалось с минуту, а потом Андрей встал. Плечи ломило, он немного продрог – тащил эту девчонку на себе с километр и бухнулся спать, не раздеваясь, ничем не накрывшись. Даже батареи не проверил.

«Тогда она кого-то ждала – напряжённо, нервно. И вот – не дождалась. Может, потому и напилась?» – промелькнуло в голове. Больше ничего узнавать, да и думать о ней не хотелось.

– Хочу домой… – протянула она. С обидой какой-то. Словно Постников был виноват в том, что она здесь и такая.

Он пожал плечами, сказал как можно безразличнее:

– Так иди…

Но этого безразличия не было. Ему хотелось, чтобы она осталась хотя бы на полчаса. Напоил бы её чаем, убедился, что всё хорошо, а потом проводил до автобуса. Но если придёт в себя, то его вспомнит, и тогда... Что означает это «тогда», он слабо представлял, но это могло быть всё что угодно, и все варианты были малоприятными.

Она кивнула головой, осмотрелась, её взгляд остановился на изовере. В глазах появилось удивление – видимо, это был совершенно незнакомый ей предмет обстановки, или не может вспомнить, что это такое. Не матрас и не перина.

– Ты здесь живёшь?!

– Нет, я здесь сторожем, – сказал Андрей, хотя можно было и не отвечать. И зачем-то добавил: – Это недолго.

– Я пойду, сторож, – она усмехнулась. Андрею показалось, тому, что он сторож или что «недолго»... А может, и чему-то своему.

Странное было это «я пойду». И усмешка и упрёк одновременно. Что-то слышалось в нём и от «все вы такие».

Не узнала она его – и слава богу. Пусть уходит.

Андрей проводил её до калитки. На улице за ночь вывалил снег. Первый этой осенью. Земля вся была в пушистом покрывале, а он всё шёл и шёл… Крупный, мокрый снег.

 Женщина посмотрела на небо, словно досадуя на него, зябко поёжилась, потом засунула руки в карманы куртки. Повернулась к Андрею.

– Телефон… – она смотрела не на Постникова, куда-то вбок.

Андрей кивнул головой, вернулся в дом, поискал в холле, в своей каморке. В комнате остался тонкий аромат женских духов. Странно, он раньше его не замечал. Теперь, казалось, им пропиталась даже его куртка – снежинки на плечах растаяли, пробился запах.

Мобильника не было. Когда он вышел, женщина стояла на том же месте. Волосы припорошились снегом, со спины она больше походила на мальчишку. На Гавроша, ночевавшего в слоне...

– Нет сотового, – сказал Андрей.

Она резко взмахнула рукой:

– У Ромки, наверное, блин!

– И кто у нас Ромка?

– А-а… – раздраженно протянула она и опять махнула рукой, мол, пошёл он, этот Ромка, куда подальше. Опять почудилось то же самое – «все вы такие». С Ромкой этим она и пила, наверное, потом поругалась, ушла и уснула на остановке.

– Тебе куда? Ехать?

– Ехать…

– Деньги нужны?

Она опять пошарила в карманах, вынула смятую сотку и показала Андрею. На него она всё также не посмотрела.

«Ей так проще, чем сказать... Во хмелю ещё».

– Проводить?

Она отрицательно покачала головой.

– Счастливо, – тут она, наконец-то, повернулась к нему и кивнула.

Незнакомка, пошатываясь, пошла по улице. На дорогу и не смотрела. Ничего, пока дойдёт – проветрится, там уже поймёт, куда ей. «И не поблагодарила…» – появился на миг комочек в груди. Он сам усмехнулся этому – странно было, что всё так ранимо воспринимает. Это недолго длилось, но… Постников не однажды замечал за собой, что лучше относится к людям малознакомым, нежели к близким. Может, срабатывало неосознанное желание встретить людей, созвучных ему самому и, увидев даже тень подобного, к ним тянулся.

«А как же тогда утверждение, что вижу в людях только плохое?».

– Вот когда разонравятся, тогда и вижу, – ответил сам себе.

Постников уже не раз ловил себя на том, что начал разговаривать сам с собой. Не долго и пространно, а вот так: бросать словечки, фразы, ругаться.

Он всё также стоял у калитки и смотрел вслед уходящей.

Снегопад не прекращался. Было безветренно; стояла тишина, пришедшая на землю вместе со снегом. И непривычно светло.

Андрей посмотрел на часы. В это время ещё и дороги не разберёшь, а сегодня... Сегодня и не было этой дороги – её лишь обозначила, петляя, чья-то машина, оставив кривую колею.

Вот по этой колее она и брела. Скоро её силуэт смазался, исчез за снеговой завесой.

«Это же первый снег. Растает обязательно. На дороге можно телефон потом поискать, – подумал Постников, и тут же усмехнулся: – Промокнет и испортится этот сотовый. И... оно мне надо?».

Действительно это просто эпизод, который был бы и забавным, если бы не досадное совпадение – они вместе до этого встретились в кафе, и женщина его тогда узнала. Он же не мог вспомнить её и теперь, как ни пытался. Зато теперь она наверняка и не помнит, что с ней произошло. «Ну и хорошо, ну и славно…».

Андрей ещё раз посмотрел ей вслед и пошёл было в дом, но остановился на полдороге.

Прохор! Его совершенно не было слышно. Ни ночью, ни сегодня утром он ни разу не подал голос. Его, Постникова, бывало, игнорировал, но женщину не мог не облаять.

Андрей осмотрел вольер. Снега уже насыпало порядком, но перед будкой не было следов.

– Прохор! – громко позвал Андрей.

В ответ послышалось скуление, больше напоминавшее стон.

Постников открыл дверцу в вольер, осторожно подошёл к будке, присел. Прохор лежал на боку, дышал тяжело и отрывисто.

– Прошка, что с тобой? – Андрею в его собственном голосе послышались ласковые нотки. А ещё вчера он готов был удавить эту собаку за бесконечный лай и злобу.

Прохор не шевелился. Андрей медленно протянул руку. Нос у собаки был горячий и сухой. Постников вспомнил, что вчера пёс немного покашливал. «Пневмония, что ещё?!». Неловко погладил Прохора. Тот почти не реагировал – открыл глаза и косо смотрел на Андрея.

– Что же нам делать-то, Прошка? Тебя, кабысдоха, лечить надо, а?.. Прохор? На уколы согласишься?

Пёс мелко задёргал купированным ухом и закрыл глаза. «Собака – не человек…» – промелькнуло в голове, и тут же появилась мысль, что если он позволит Прохору умереть, то насолит этим Губе.

Только за что насолит-то? Что Губа ему сделал в сегодняшнем дне? Пригрел, кормит-поит. Вот именно за это «кормит-поит» и хочется сделать ему плохо – Андрей ясно это понимал, не раз уличал себя в этом.

Он зашёл в дом, вернулся с холстяным мешком и через лаз в будке накрыл Прохора. Накрыл, как получилось, – неудобно было.

Через несколько минут Постников уже шагал по улице. Колею припорошило, но скоро появились едва заметные следы – это шла незнакомка. Потом по отпечаткам на снегу стало понятно, что пару раз она упала. Постников невольно покачал головой. Нельзя её было одну отпускать.

На мостовой следы терялись, на остановке женщины не было. Андрей вздохнул с облегчением. Вот и вся нелёгкая, уехала она, кончился этот досадный эпизод. Но вдруг на него накатила тоска – не потому что она ушла, – вдруг представил, что опять будет всё как прежде, опять одно и то же.

Он пошел в аптеку. Уже открывая дверь, услышал с натугой произнесённые слова:

– Мне надо, говорю!

Да, это была она. Постников столкнулся с нею уже возле стенда с лекарствами. Он – с деньгами, она – с «фуфыриком» спирта. Держала его так, словно хотела продать Андрею. Куртка вся в снегу. Шатало её ещё больше, видимо, выпила пива или ещё какой-то дряни.

Андрей взял её под руку и вывел из аптеки.

– Сколько дней пьёшь?

– У-ух! – шумно выдохнула она и кивнула головой, словно отвечая, что не один день.

– Много, – заключил Постников. – А куда собралась?

Она пожала плечами.

– Ясно.

Андрей свёл её по порожкам, потом взял за плечи, повернул к себе:

– Стой! Я быстро!

Когда покупал лекарства, лишь иногда взглядывал на продавщицу, больше смотрел в окно. Незнакомка стояла как вкопанная. «Сказал бы другое, сделала бы другое. Приказал бы идти, пошла бы куда глаза глядят…». И тут же появились мысли, от которых самому стало противно – она сейчас на что угодно согласна. И Ромка тот же, скорее всего, и попользовался бы. И сделал это, и «забыл» на остановке.

На мгновение возникло желание оставить её здесь. Пусть стоит да покачивается, пока кто-нибудь не подберёт. «За что боролась, на то и напоролась». Но тут же вспомнил себя перед дверью квартиры, где встретил Новый год…

– С вас пятьсот шесть рублей.

– Сколько?! – Андрей посмотрел на деньги в руках и стал шарить по карманам. «Ну, за Прохора Губа отдаст».

Он глянул в окно. Незнакомки не было. Быстро расплатился, выбежал на улицу.

Женщина медленно брела в сторону поля. Андрей пошёл за ней. Она прошла мимо арки между домами – единственного места, куда ещё можно было пойти, если не к новостройкам.

«Интересно, если бы я её повернул в другую сторону, куда бы она направилась? Совсем крыша поехала?».

Он догнал её у дороги, которая вела к его дому. «Губы, Губы дом!».

– Ко мне?

Она быстро, как китайский болванчик, закивала головой.

– В гости, с презентом? – он показал на флакон со спиртом.

Она опять кивнула. Андрей улыбнулся. Сейчас она казалась ему ребёнком, которого хотелось защитить, уберечь от чего-то.

– Тебя как зовут, привидение?

– Настя, – ответила коротко, так, что получилось «Насть».

Андрей усмехнулся:

– Ну, пошли, Насть! Ты не Насть… Ты – напасть.

 

VIII.

Андрей отобрал у Насти пузырёк со спиртом, который она, как ладанку, прижимала к груди, заставил выпить пару таблеток. Она скоро уснула.

Постников померил ей пульс, довольно долго сидел рядом, слушая неровное дыхание. Она спала, уткнувшись подбородком в грудь, опять напомнив ему ребёнка, которого ругают. Видна была шея с пушком волос. Пунцовые, хоть и не накрашенные, губы. Руки… Андрей взял её ладонь. Она была миниатюрной в его клешнях. Настя открыла глаза, взглянула на него и улыбнулась, очевидно, не ему, кому-то другому, кто ей привиделся во сне. Большие серые глаза, немного крючковатый нос. «Совёнок», – улыбнулся Андрей.

Обычно пьяные женщины вызывали у него неприязнь, даже омерзение. Здесь же возникло подобие участия. Возможно, потому, что она была молода, прилично одета. «На пивную фею совсем не похожа». Но почему тогда спирт? В этом было что-то ненормальное.

Посмотрел на свои ладони, расставив пальцы в стороны. Дрожи почти не было. Сжал и разжал кулаки, вспомнилось, что хирургические перчатки ему почти всегда были малы, отчего с похмелья кисти часто сводила судорога. Как и в тот день… Проводник пошёл под кожей и тут – судорога, из-за чего не почувствовал провала, вёл катетер уже наугад, уверенный, что идёт по вене…

Андрей тряхнул головой, сбрасывая неприятные воспоминания. Но кровь от лица отлила – так же, как и тогда, когда узнал, что натворил, когда у ребёнка начались осложнения. «Не перчатки виноваты, а пьяная самоуверенность».

Ни с кем не делился с этим. А рассказать, наверное, надо, хотелось даже. Вот только кому?

Кому?! Губе, строителям? Сейчас он донельзя остро ощутил свою оторванность от прежнего мира, которым до этого почти тяготился… Круг общения, и без того узкий, сократился до Генки и Губы, да… Прохора ещё. Он опять взглянул на Настю. «Как бы не пришлось её прятать…». Посмотрел на часы. Сегодня строители взяли выходной, Губа не появится – открытие охоты на зайцев. И проспаться она успеет. Сутки почти в запасе, чтобы привести её в порядок.

Вспомнил, что нужно идти к Прохору («У меня уже целая палата больных», – сказал вслух), но повременил с этим – немного побаивался.

Когда вышел во двор, снегопад уже прекратился, было пасмурно. Тишина стояла такая, что слышно было, как падает снег с отяжелевших веток в соседнем саду. Впереди за домами неясно белел перелесок. «Надо туда сходить, наконец…» Зачем? Просто, подойти к деревьям, прикоснуться к стволам? Сразу представился эпизод из фильма, где герой обнимает берёзку, разговаривает с ней. Постников улыбнулся. Никогда эта сцена его не трогала и ни о чём не говорила. Ведь можно умиляться природе, кормить голубей в парке и быть подлецом.

Но многим такое почему-то надо… «Умиление – всегда показное, это не любовь».

У Губы на участке вообще не было ни деревьев, ни вскопанной земли – только бурьян с муравьиными кучами. «Этот и с берёзкой разговаривать не станет»

Андрей глубоко вздохнул. Впервые за много лет вдруг почувствовал себя хорошо. И почему-то не покидало ощущение неповторимости, уникальности, что ли, происходящего и одновременно, что нечто подобное уже случалось. И не потому, что ситуация знакома – не было такого! – а из-за этих смутных чувств, окрашенных даже желанием остановить время. Пусть даже не будет этого первого зимнего дня... Пусть останутся эти чувства – чтобы замерли они ненадолго, позволили и себя самого увидеть полноценным хотя бы в переживаниях.

Вспомнился один день из детства. Был конец августа; оставались считанные дни до занятий в школе. Он прокатался с мальчишками полдня на велосипеде и вечером подъехал к дому. Мать склонилась над костерком. Отец вышел с охапкой подсохших яблоневых веток, положил их рядом с огнём, посмотрел на Андрея и улыбнулся... Наступали сумерки, было безветренно, и дым окутал весь воздух возле дома. Запах от костра, наступающий вечер, мать, ворошившая угольки, отец, спокойно смотревший на него – всё это пронзило грустью и радостью одновременно. «Лето скоро закончится, родители уже никогда не будут так стоять у огня. Костра не будет или будет другой, не такой... Но эти мгновения непередаваемы, хоть всё скоро и закончится», – неясно, невысказанно бродило в нём. И так полно он не ощущал ещё окружающий мир, чувствовал – впереди ждёт что-то радостное, необыкновенное; пронизывало надеждой.

Потом это возвращалось неоднократно, почему-то уже не летом, а чаще осенней порой. И… пропало. Когда пропало? Постникову сейчас казалось, что с момента женитьбы. Но теперь он все свои невзгоды только с супружеской жизнью и связывал.

И вдруг опять накатило нечто подобное. «Что? – спрашивал себя. – Что побудило такое чувство? Надежда-то откуда? – И тут же спросил себя: – А тогда, в детстве, откуда она взялась-то? От мальчишеского ясного взора?».

Такие мысли опять вернули его в обычное состояние, и всё вокруг виделось уже как через мутное стекло. Да, так и было. «Только ненормально это – мир за пеленой...».

Он подошёл к вольеру. Прохор лежал в будке всё в той же позе, на морде – льдинки. Но дышал – попона резко подымалась на его груди. Андрей обрадовался: если бы собака повернулась, не смог бы сделать укол – из-за неширокого лаза. Намотал на левую руку тряпку и вошёл в вольер. Погладил пса, а потом придавил ему голову и быстро ввёл лекарство в шею. Почти весь раствор ушёл под кожу. «И то хорошо, хоть что-то попало». Пёс поскулил слегка, а потом резко дёрнулся и лизнул запястье Андрея. Всё это произошло столь быстро, что Андрей вздрогнул – захотел бы Прохор укусить, так же быстро и оттяпал бы ему кисть.

Постников сел перед будкой на корточки и закурил. Руки немного тряслись от волнения. Не сильно он боялся собаки, да и за Настю особо не переживал, нахлынуло вдруг. Опять вспомнился эпизод с подключичкой. Днём он обычно о нём не вспоминал, а вот ночью – не во сне, а в минуты засыпания – всплывало одно и то же: как он ведёт катетер. Если снилось что-то подобное, то всё заканчивалось благополучно, как ни странно. Но в полусне возникали сцены, одна другой страшнее. И в конце – смерть...

Сколько раз он открещивался от этой смерти, всегда находил себе оправдание – то в одном, то в другом, а сейчас ясно понимал – вина его, вина полная, и в совершённом надо просто сознаться самому себе, раскаяться. И придёт через это очищение...

«Достоевщина, – отмахнулся он от этих мыслей. – Я человек поконченный…».

Нельзя жить в прошлом, но память о нём нужна, без такого прошлого не было бы нас – хороших или плохих, негодяев и не очень. «Годяев», – усмехнулся Андрей, вспомнив, как его называла Галина, старшая медсестра, когда он был на дежурстве во хмелю. Вроде негодяем не назовёшь, но и хорошего в этом нет ничего, ругать – бесполезно и стоит только пожалеть такого… Годяя. «Да, Галя меня просто жалела, – утвердил про себя Андрей, – так оно и было».

«Все пьют до первого звоночка», – говорил как-то заведующий. «А здесь не звоночек, здесь – набат!» – подумал Андрей, бросил окурок и выругался вслух.

Не за каждым кладбище, как утверждал Губа. Иного и одна могилка самого до гроба доведёт, так придавит, что...

Часто именно этим Андрей объяснял себе причину своего пьянства. Но не так всё было – пил ведь и до этого, да и слишком уж… достойно выглядела такая причина. На самом деле всё сплелось в огромный клубок, распутать который, считал, уже невозможно.

Пора назвать вещи своими именами. «А то до седых волос буду отмахиваться от прошлого». А оно, как ни крути, всё равно настигнет. И лучше сейчас, а не перед смертью, когда уже ничего не переменишь.

«А мне – что менять? Ничего изменить уже невозможно. И последствия не устранить».

Так думал, а чувствовал другое, словно сегодняшний возврат в детство его убеждал в противоположном. Да, события не поправишь, но можно изменить отношение к ним. И коль поменялось, хоть ненадолго, отношение к сегодняшнему дню, почему не подправить прошлое?

Семью не восстановишь – это как с разбитой чашкой, можно склеить кусочки, она будет похожа на прежнюю, но пить из неё уже нельзя. «Хотя… А пили раньше из одной чаши-то?». Ему ведь даже кружки «Нескафе» не досталось.

Работа… Тут Постников задумался. «Вот, в ветеринары подамся, буду щенкам хвосты купировать», – усмехнулся, глядя на Прохора. Тот перевернулся на живот, положив голову на лапы, смотрел на Андрея.

«Какой у этих среднеазиатов взгляд! Исподлобья, как…» – он не мог подобрать слов, ему только представился один из его соперников по боксу – низкорослый плотный дагестанец с глазами-маслинами. Вот так он и смотрел и пёр на тебя все три раунда. И была у него стальная челюсть.

Постников вернулся в дом. В холле было прохладно. Он подумал, что нужна монтажная пена – заделать все щели в окнах, да и выключатель в коридоре починить, через раз работает, контакты отошли.

О доме Губы он иногда думал, как о собственном жилье. И даже порывался, что-то делал по своей инициативе. Хотя раньше такого радения никогда не проявлял – даже там, где жил.

Ещё перед входом в свою каморку почувствовал едва уловимый запах духов, и вдруг появилась догадка, от которой похолодело внутри: «А может, это и Настя… мать того ребенка?».

Настя спала, повернувшись к окну. «Может, это и она, это её ребенок…». Андрей не видел его родителей, а если мельком и видел – ведь они навещали сына, в конце концов! – то не помнил. Может, даже разговаривал с ними.

«И что это меняет?..» – подумал он и тут же поймал себя на мысли, что так даже лучше будет, исчезнет червоточина, съедающая его изнутри, от которой не спасает ни время, ни алкоголь. Разом ударит, придавит, но легче станет.

Представилось на мгновение, что какая-то неведомая сила намеренно свела их вместе, чтобы легче стало им обоим. Провидение? Бог? Может, и Бог…

Вспомнился один случайный разговор. Под праздник он забрёл с приятелем к незнакомым ему людям. Вечером, ночью даже, остался с одной женщиной наедине. Они целовались, оказались в постели. Утром Андрей предложил ей продолжать отношения. Не было в этом ничего, впрочем, кроме пьяного минутного порыва. Она тогда спросила:

– Зачем? Что у нас общего?

– У тебя душа больная, у меня больная…

Почему Андрей так решил – про неё, – непонятно было ему самому. Представилась просто унылая, безрадостная жизнь, которая у женщин с возрастом обязательно отпечатывается на лице. А взгляд у неё и вправду был потухший, если не сказать – затравленный.

Сейчас Постников не смог бы даже припомнить, как её зовут, да и что она ему ответила.

«И вот – ещё одна больная душа. И нет больше ничего общего, нет никакого невероятного совпадения...». Посмотрел ещё раз на Настю. Она опять улыбалась во сне, хотя и дышала прерывисто. Постников знал, что лекарство, которое дал ей, вызывает, помимо всего, яркие сновидения и, по пробуждении, даже эйфорию. Так бывало, впрочем, не у всех, не исключено, что она тапками будет бросаться, когда проснётся…

Он представил, что она действительно будет кидать в него чем попало, и заметно повеселел – получилось вроде шутки, которую рассказал сам себе.

Постников спустился в подвал. Уже который день он набивал баллон от КАМАЗа резиновыми пластинками. Для этого нужно было распустить резину от другой камеры на полосы, а затем резать на квадраты – по два-три сантиметра, не больше. За вечер можно было настругать с полведра. Потом, вперемешку с песком, набивал резину в баллон.

Так в юности они делали боксёрские снаряды. Разрезанную камеру, похожую на банан, вешали на турник или на крюк. Вот и всё – боксёрский мешок готов. Тогда и перчатки трудно было достать, не то что снаряд. А сейчас вся эта экипировка продавалась свободно; Андрей примеривался – за тысячу рублей можно было купить качественный мешок, который бы не рассыпался от первого удара. Но решил сделать его сам.

Работал упорно, с неожиданным для самого себя остервенением, словно в таком нехитром занятии был какой-то смысл. Ведь это самое страшное – бестолковая работа. На Востоке была даже пытка – переливать ковшом воду из одной бочки в другую. Закончил – начинай переливать из второй в первую. Андрей подумал, что и в этом нашёл бы развлечение – стал бы считать ковши, устанавливал своеобразные рекорды. Вот только надолго ли его хватило бы с такими подсчётами?

Но с мешком был не смысл; даже что-то символичное виделось в этом занятии, на первый взгляд ненужном. Будто он на миг возвращался в то время, в котором ещё всё было нормально, когда на мир смотрел ясными глазами, когда жил надеждой.

«Вот и вся надежда-то? Сделать мешок, откачать пьяную девицу, да вылечить Прохора?».

Андрей усмехнулся.

Он взял большой кусок камеры, ведро и поднялся наверх – не хотел оставлять Настю без присмотра.

Но всё равно, вся эта затея с боксёрским снарядом – глупость. Сорок с лишним, пора уже о пенсии подумать, работы стоящей нет, а он грушу набивает. Чтобы потом ту же грушу околачивать... В груди пробежал холодок – как в детстве, когда совершал проступок, за который грозило наказание.

«Странно всё это… Детские шалости невинны, а вот такие переживания остры, а здесь – жизнь наперекосяк, и лишь какая-то тень сожаления. И только сейчас почему-то захолонуло».

Работа... Мысли опять вернулись к ней. И опять вставала невидимая стена. Не мог он, не хотел туда. Опять эти хлопоты, суета, а главное – косые взгляды. Да и куда идти? Он представлял своё поведение в новом коллективе – и в его воображении прокручивались все те ситуации, которые уже были, и не виделось в них ничего нового и светлого. Напишешь сразу два заявления: одно о приёме на работу, второе – об уходе «по собственному», без даты, до первого запоя. И будут принюхиваться каждое утро, жалеть и злорадствовать – каждый на свой лад.

Да и не в работе только дело. Что вообще впереди? Он окинул взглядом сторожку; впервые подумал: ведь это единственное, что у него осталось, – призрачное место, которое ему даже не принадлежало. Не было у него ничего, кроме спортивной сумки, которую даже не разобрал толком после прихода. Оттого и защемило в груди – настолько, что впору самому на том крюке в подвале повеситься вместо баллона.

И раньше такие мысли возникали – в стремлении что-то доказать своей смертью… Опять это «вот Я!!!» Но сейчас Андрей ясно чувствовал, что смакование собственного исчезновения нелепо, пережито и ему самому не нужно. А главное – что и кому он этим докажет? Губе? Припомнил, как тот причмокивает, и понял – это никакого впечатления на Губу не произведёт. Найдёт висельника в подвале, и что? Даже батюшку не пригласит, чтобы дом освятить.

Постников вдруг осознал, что ненавидит Губу. Вернее, не его конкретно, а таких вот людей, а вместе с ними, всю сегодняшнюю жизнь. Жизнь, которая заставила его пить, не просыхая, несколько лет, которая довела эту симпатичную молодую женщину до запоя, которая Константина Ивановича сделала бичом. Ведь ни одна скотина на его памяти не спилась и бомжем не стала. Таких, как Губа, жизнь не ломает, они всегда и везде приспособятся, хотя бы потому, что на любую подлость способны. Они и от судьбы любую пакость стерпят. Правила этой жизни словно бы специально для них писаны…

Или они её такой сделали? Вот такие как Губа?

Но одновременно Андрея охватило удивление – впервые за долгое время в нём что-то зашевелилось, появились мысли о будущем – какие-никакие, но мысли. Обычно дальше завтрашнего дня они не простирались. Жил не головой и не сердцем, а рефлексами... Пил; надо поесть – ел; хочется спать – ложился спать, да что ещё-то? Да! Новая работа, – нехитрая, бездумная – да набивание снарядного мешка.

И что-то ещё шевельнулось внутри, что это было, он сразу и не понял. Это было стремление жить, хоть и приглушенное озлоблением, отчаянием, но стремление. Ради Женьки, ради его велосипеда, даже ради этой шалопутной, ради Прохора. «Для чего-то мне жизнь дана, сохранена, для чего-то и меня забросило в этот строящийся дом… Ведь не только по собственной глупости меня сюда занесло, да и эта встреча с Настей – тоже не случайна. Сколько их уже было в жизни, таких совпадений, которых иначе как знаковыми, и назвать было нельзя... Знаковыми – да, а иногда – и судьбоносными».

Неужто это только оттого, что сделал укол собаке, или приютил женщину? Приютил… Притащил, и неизвестно, что она ещё подумает, когда проснётся. Тут он вспомнил, что, возможно, она – мать того самого ребенка, и его поведение показалось ему даже не глупым, а омерзительным. «Проспится и пусть уходит, что она мне…» – сказал вслух, и не в первый уже раз.

Он понял, что побаивается того момента, когда она очнётся. Последуют объяснения, возможно, истерика. Чувствовал, что она способна к любому сумасбродному поступку, так же как и он сам. Может, она его уже и совершила – и потому сейчас в таком виде. «Надо было её развернуть от аптеки в другую сторону, и плелась бы куда угодно».

Но стало жалко её – здесь, по любому, что-то сиюминутное, не столь серьёзное, как у него и бомжа. Не опустилась она до того дна. Но почему? Быть может, всё намного хуже. А что в бомже плохого? А во мне? Что?! Как там, говорится: всё, что нужно плохому, у меня уже есть, а что нужно хорошему, не получу никогда.

«Да никем это никогда и не говорилось... И никогда у меня ничего и не было».

Он присел на табурет и начал нарезать резину. Нож был из некачественной стали, и чуть ли не каждые десять минут его надо было подтачивать. Сегодня это занятие уже не успокаивало и не отвлекало.

Прошло уже два часа, как она спала. Дыхание стало глубоким. Из-под одеяла была видна только часть лица. Спеленатый младенец. «Сколько ей? Да, лет тридцать. С любимым проблемы или…». Он снова отмахнулся от этого «или». Месяц не вспоминал, а тут полдня в голове одно и то же…

Когда Настя проснулась, не сразу и заметил это – просто почувствовал взгляд. Когда повернулся, она присела на кровати, поморщилась и взялась ладонью за затылок.

– Ну что, получше? – спросил Андрей.

Она пожала плечами, взглянув на него исподлобья.

«Как на врага народа…»

И похоже Настя уже понимала, кто перед ней… Постников невольно шевельнулся на табурете.

– Где я?

– Возле аэропорта, – ответил Андрей.

– Я всю жизнь возле аэропорта, – сказала, как отрезала. И смотрела на него, казалось, спрашивая: «Что ты сделал со мной?».

Теперь и Постников пожал плечами, сделав вид, что не уловил скрытого вопроса. Он уже столько всего навыдумывал про это пробуждение и этот разговор, что сейчас уже ничего не хотелось. Лишь бы она ушла. Действительно, что спрашивать, о чём говорить?

– Есть будешь? – спросил он.

Настя, поморщившись, отрицательно покачала головой, потом встала, налила стакан минералки, выпила его залпом.

– Поесть надо! Посиди!

Андрей сходил на кухню и быстро вернулся, принёс тарелку с парой картофелин и ломтями селёдки. Есть она отказалась, сидела, смотрела в пол.

«Что говорить, о чём говорить?..». В другое время и мог бы найти какие-нибудь слова, но не сейчас. Он накапал в стакан с минералкой корвалола и протянул ей.

– Я опять усну? – растерянно спросила Настя. – Не хочу!

– Нет, – Андрей впервые улыбнулся, – сможешь поесть.

Она выпила и тут же согнулась, взявшись руками за живот.

– Потерпи, пожжёт немного…

Через пару минут Настя выпрямилась, на глазах выступили слёзы.

 – Ешь! – Постников придвинул к ней тарелку.

– Я селёдки… – она смотрела на Андрея смущённо.

«Протрезвела?». Постников немного расслабился – не могла мать Того ребенка так смотреть на него.

Настя пожевала немного.

– Я вас знаю, – сказала она.

Андрей напрягся.

– Вы сына моего лечили.

– Давно? – у Постникова пересохло во рту.

Она сидела, уставившись в одну точку.

– Этой весной. Тогда ещё… – и махнула рукой.

– А-а... – с явным облегчением вздохнул Андрей. Даже не догадался поинтересоваться, что означает это «тогда ещё».

– А почему вы здесь?

«Судьба, знаете ли… – вспомнились ему слова бомжа. – Какая, к чёрту, судьба? Пьяная выходка и только». Сейчас положение, в котором он оказался, выглядело особенно унизительным, не хотелось в нём признаваться даже самому себе. «Но, наверное, надо через это пройти. Мне нужно убирать мусор, лечить собаку, эту вот… выхаживать».

– Это временно.

Почему-то после этих слов возникла уже уверенность, что действительно, это всё преходяще, в скором будущем всё выправится.

– М-м… – протянула она.

«Не совсем протрезвела».

– А ты? Давно пьёшь?

Настя пожала плечами.

– Что, не помнишь?

– Не помню... С тех пор, как... – тут её взгляд, блуждавший по комнате, остановился, она вдруг беззвучно заплакала.

Андрей нацедил ещё корвалола – немного совсем, – протянул ей:

– Держи! Тебе надо!

– …И он не пришёл, – запинаясь, произнесла Настя, словно продолжая длинный монолог.

– Потом, потом... Ещё пару часов поспишь, и всё будет хорошо, – он присел перед нею на корточки и тут увидел, куда она так пристально смотрит. На столе лежало фото дочек Сурена. Андрей прикрыл его газетой, сказал, повышая голос:

– Пей! Ты слышишь меня? Тебе нужно спать!

Настя послушно закивала. Постников уложил её на диван. Она повернулась к стене, повздыхала и затихла.

«Он не пришёл». Вот и вся причина этой многодневной пьянки. Постников представил себя на месте этого «непришедшего». Забыл, наплевал, что-то случилось, наконец… Не всё так просто.

Андрей подошел к вешалке, порылся в карманах своей куртки, нашёл пару таблеток транквилизатора. «Дам корвалол. Таблетки на ночь. Отойдёт…». Он вышел во двор и сделал ещё один укол собаке. Прохор почти не отреагировал на инъекцию, но похоже, уже не задыхался, а просто, дремал.

«Ну вот, обход окончен», – подумал Андрей.

 

IX.

Настя ушла под вечер.

Андрей так и просидел рядом с нею почти всё время, распускал очередной баллон на квадраты, изредка выходил покурить. Поел что-то… уже и не помнил – что.

Потом представил, как она спросонья увидит перед собой мужчину с ножом, отнёс ведро с резиной в подвал. Теперь дело, которому он отдал несколько дней, вовсе казалось нелепым. Посидел немного, лёг на изовер, заложив руки за голову, вспоминал.

Постников обычно избегал думать о семье. Мысли о ней, казалось, возвращали в то состояние, из которого так долго не мог выбраться. А сейчас будто опора какая-то появилась, которую только нащупал, да и стоял на ней пока одной ногой. Но даже это было ощутимым, и он старательно такое чувство оберегал, боялся его спугнуть.

«И… какая, к чёрту, опора?».

Да, стал меньше пить, работал на свежем воздухе, хотя лучше сказать – на сквозняке. Набивал боксёрский снаряд, иногда смотрел телевизор, почитывал. И спал по ночам, как и подобает людям. Был какой-то режим, что ли. Но это ничего нового, кроме обстановки, в его существование не добавляло.

«Опять, обстановка!» – поддел сам себя словами жены, как самому показалось, не к месту.

Ничего нового не произошло. Сменились сцена, декорации, а герои всё те же: он сам, да тоска.

Но сегодня, странное дело, прорвало. И думы о доме уже не пугали – словно на самом деле у него появилась опора.

«Неужто? Настя?». Нет. Виделось, он просто рассуждал о причинах её срыва, искал их прежде всего в личной жизни. Потому и думал о собственной семье. И будто безмолвно делился мыслями с Настей, как со случайной попутчицей в поезде.

И сон – даже он перевернул что-то внутри. Виделось, будто с памятью тому же «Васечке» вернулось иное отношение к жизни – незамутнённая невзгодами спокойная радость…

«Ему не повезло больше, чем ей», – так за глаза охарактеризовал его с Еленой союз сотрудник, по странному стечению обстоятельств знавший их обоих. Эти слова передала ему Галина в одном из пьяных откровений.

Да он и сам понимал, что Елена – вовсе не та половинка, которая всю жизнь его ждала, что они с женой – совершенно несовместимые люди. Да, искра иногда вспыхивала в отношениях, загоралось, казалось, даже нечто большее. Но в основном… Им даже сложно было общаться, по большому счёту.

«И вправду, почему женился на Елене?». Можно ведь было и повременить, присмотреться. Но всё случилось даже как-то скоропостижно.

Познакомились они на одной вечеринке. Это было, когда он уже закончил ординатуру, работал несколько лет. За столом – много выпивки, веселья. Во время разговора выяснилось, как они оба сюда попали – совершенно случайно. Андрея вытащил из «подполья» товарищ, её – старшая сестра. Никого они вокруг и не знали. Оба сидели, словно отгородившись от окружения, впрочем, он – по привычке, она – по молодости.

Бывает, такое чисто внешнее сходство и объединяет людей – будь то событие, поведение или невзначай сказанные слова. Постников же перенёс его на весь внутренний мир. Казалось, рядом – родственная душа, и коль такая отъединённость существует, её волнует то же, что и его.

Тогда было время перемен; по-новому открывалась история. Сначала разоблачали одних, обеляли других, потом уже занимались разоблачением только что «обелённых». И за столом говорили опять же об этом.

Андрей смотрел на Елену, видел, как она улыбалась в ответ на резкие замечания людей, и ему представлялось: «Вот… да! Так и надо! Не это главное – есть более важные вещи, о них она сейчас думает, как и я».

Постникова события истории мало интересовали – в конце концов, считал он, строили светлое будущее, да не сбылось, и не туда свернули. А вот кто и когда не туда повернул – какая разница? Всё уже разрушено, и сама идея выветрилась, нет её в головах людей. И что осталось? Что непреложно?

Но если и задавал такие вопросы, то только в пику политиканам. Сам же скользил по поверхности, жил одним днём. Ответы могли дать книги – благо, их много появилось, и он покупал их больше, чем мог прочесть.

Но читал скорее для удовольствия – цеплял то сюжет, то слог автора или его отношение к жизни. Это было как отражение внешнего мира во внутреннем – созвучное тем событиям двадцатых или тридцатых годов, которые были у всех на слуху. А внутренний мир интересовал его гораздо сильнее. И руководило стремление не упустить новинки именно литературы – искусства, которое было самым доступным для понимания. Не требовалось специального образования, слуха, чтобы понимать произведения.

А тут – девушка заканчивала консерваторию (звучало!), да ещё и отрешённая от внешнего мира. Ему казалось это находкой. И – привлекательная.

В её лице было много восточного – смуглая, тёмные брови, лёгкий пушок на верхней губе. Так и хотелось увидеть её с «мушкой» над бровями, как у незамужней индианки. Мало того, такой необычной красоты он никогда и не встречал.

И думалось, не может скрываться за таким прекрасным обликом что-то уродливое и злое… На поверку вышло, что и не было этого злого, уродливого. Было – «не то».

«Мало сталкивался с девушками, мало их знал», – думал сейчас Постников. Как и у многих, сложился у него образ будущей избранницы из виденных кинофильмов, книг, где например Наташа Ростова – красавица. «Элен – тоже красавица, но кто её помнит? Да и кто помнит, что Ростова к концу романа стала обычной домохозяйкой?..».

«К чему такие восторженные образы, созданные искусством? – спрашивал себя Андрей. – Чтобы люди верили в тургеневскую барышню и в жизни разочаровывались? К чему и противоположное – упрощение в другую сторону, где «эта пошлая луна на этом глупом небосклоне», что плодит цинизм? К чему такая половинчатость? Это всё равно что утверждать, будто Бог – только любовь и ничего больше... Или – наоборот».

«Хотя, куда мне... О Боге ещё рассуждать!». Дойти до глубины в самом себе, насколько это возможно, разобраться в тех ошибках, поступках, за которые стыдно, за которыми – катастрофа. Хотя бы так, хотя бы это. «Сначала я разберусь в себе, а вселенная подождёт». Где-то слышал подобное, читал.

Постников посмотрел на спящую Настю и даже улыбнулся. Давно он так не рассуждал. Да, образы эти, даже пресловутая половинка – всё это высосано из пальца, нет этого в жизни и быть не может. А он верил в образ, который сам и придумал, за ним и шёл, с образом этим и общался.

«Вот и вся правда. Половинки соединились…» – он усмехнулся.

После вечеринки проводил Елену, на следующий день позвонил ей. Они встречались, ходили в кино, разговаривали. Рассказывал о книгах, о перспективах своей работы – хотел тогда писать диссертацию, нашёл хорошего руководителя.

Встречал её после занятий, иногда бродил по коридорам консерватории с великолепной акустикой, где слышалась игра на скрипке, фортепиано, но чаще переходил на другую сторону улицы и разглядывал готическое, начала века, здание – одно из немногих красивых в городе. И часто приходил намного раньше назначенного, чтобы вот так посмотреть, послушать и помечтать… Да, и помечтать. Уже при этом ожидании загоралось чувство, что приобщается к чему-то действительно стоящему, с чем в жизни сталкиваться не приходилось.

Впервые побывав в доме будущей супруги, он был удивлён. Кожаная тройка из кресел и дутого дивана, тахта без спинок в спальне, стенка с баром – всё это было ему непривычным. А то, что перед входом в зал висела «занавеска» из бамбука, как в «Кабачке 13 стульев», и вовсе заставило его разинуть рот.

«У меня дома можно жить, а здесь – отдыхать», – так обозначил свои впечатления то ли себе, то ли Елене, которая его с интересом рассматривала.

Тёща, заведующая универмагом, дала двум своим дочерям подобающее воспитание. Впрочем, какое сочла нужным, такое и дала, по своему вкусу. Фортепиано, вокал, английский. Да что ж с того?

Вещизм. Вот что было основным, культивировалось незримо. Было не таким, как у новых рыночников – там скорее был задор, головокружение от успехов, – но сквозило во всём.

Действительно, отдыхали много и, казалось, со вкусом. Ходили на эстрадные концерты, ездили семьёй на пляж, на шашлыки. Частыми были походы в гости.

Всё это было внове; прежняя жизнь в забытом богом районе казалась пустой и тусклой. Одно время ему даже казалось, что приобщился чуть ли не к светскому обществу, в котором всё было по-другому.

Но со временем многое встало на свои места.

Запомнился больше всего один вечер, у сестры жены. Компания собралась обычная – уже привычные Андрею люди, приевшиеся разговоры. И люди – разные… Сказать, что все они были напыщенные, выказывали своё превосходство перед другими, было нельзя. Свояк Андрею даже нравился. Преподаватель истории в университете, человек знающий, немного – книжный червь. Постников уже ясно видел замысел тёщи – что-то общее было с немецкими евреями, которые выдавали своих дочерей за обнищавших дворян. Получали титул, а прибавляли достаток.

Тогда все были во власти видеомании, и на вечер был приглашён какой-то дальний родственник, Станислав, владелец видеопроката, с женой. Они были явно не ко двору в этой компании; сразу было заметно, что сестра жены просто позвала на праздник нужного человека и только. Приглашенные, люди «от сохи», чувствовали себя не в своей тарелке, ни с кем не разговаривали, да и к ним, кроме хозяйки, никто и не обращался.

После перекура один из гостей взял гитару, все стали нестройно вытягивать старинный романс. Музыкант, впрочем, перебирал струны профессионально, но намеренно принижал свой высоковатый баритон, и женщины из-за этого сбивались на неестественное контральто. Андрей тогда даже удивился себе, как быстро он разложил по полочкам эту голосовую гамму – всё-таки у Елены хоть что-то, но перенял.

У владельца видеосалона на лбу выступил пот, его жена покраснела. Андрей перенёс их чувства на себя, и ему стало стыдно, что сидит за столом с людьми, большинство из которых ему были неприятны, и каким-то образом участвует в принижении этих двоих, показавшихся ему простыми и хорошими.

После романса хозяйка принесла грампластинку, и собравшиеся стали слушать «Времена года». Кто-то разговаривал вполголоса, но большинство делали вид, что наслаждаются музыкой. В лучшем случае – терпели они этого Вивальди. Владельцы салона вовсе вжались в стулья. Один мужчина с лицом мясника с продуктового рынка, серьёзно выпятив губы, в паузе громко произнёс:

– Я от Вивальди блаженствую!.. Особенно от «Лета»!

И Андрей тогда заметил:

– Да, но Петербург летом так вонюч!

И тут у приглашенной четы вырвался облегчённый смех, Станислав обменялся с Андреем приветственным взглядом; супруги расслабились и теперь с улыбкой поглядывали на Постникова – к месту и не к месту…

Андрею претило, что собравшиеся люди, образованные, придавали такое значение всему внешнему, напускному. И при случае всегда мог вот так поставить их на место.

«Так ставил на место или мне это только казалось?». Разве таких людей исправишь?.. Только отношения портил.

Елена преподавала фортепиано детям, её воспитанники занимали места на конкурсах – иначе как творчеством такую работу не назовёшь. А дома разговоры – сначала только о шмотках, а потом, когда появились прорехи в бюджете семьи, – только о деньгах, за которые можно было бы купить опять же… шмотки.

Во времена дефицита Елена перепродавала подругам и знакомым вещи, что доставала её мать, – проще говоря, фарцевала. И с подругами что вживую, что по телефону звучало только одно – вещи-цены, цены-вещи. Приходили женщины, примеряли одежду, обсуждали одежду, делились новостями... ну, понятно, какими. Сначала Андрей из приличия высиживал с такими «гостями» положенные минуты, потом – просто здоровался и уходил в спальню. Позже, когда денег не хватало, уже относился к подобным визитам более благосклонно – понимал, что на зарплату при скачущих ценах не прожить.

За всю совместную жизнь Елена не прочла ни единой стоящей книги. Андрея иногда просто убивала её однобокая образованность. Он купил как-то отлично иллюстрирование издание по живописи, принёс домой. Она открыла его, не прочтя название. Полистала.

– О чём книга?

Постников ответил:

– Живопись Возрождения.

– Хм… – и обратилась к заголовку. – Но здесь же написано «Искусство Ренессанса»!

Андрей не нашёлся тогда что сказать.

Когда уже позже показывали новые экранизации, Елена пыталась читать «Идиота», «Мастера и Маргариту», но это было опять же престижно, на слуху. Не по потребности было. Она скорее листала эти произведения. Любовные романы, детективы – вот что читалось запоем. Андрей прочёл на пробу пару таких книг и сразу, казалось, составил впечатление о подобном чтиве. Всё там было вычурным, герои неестественными, как в мыльных операх, и главное – в мире этих книг ему самому жить не хотелось…

Сам же Андрей читал. За новинками никогда не гонялся; со многими авторами ознакомился – да и отбросил их в ту же незримую мусорную корзину вместе с ироническими детективами и любовными романами. Читал же классику, произведения серебряного века и, как говорится, что знал, то знал. Позже стал покупать сыну энциклопедии, да сам и проглотил их между делом и запоями.

Хотелось, чтобы жена поддерживала то, что было важно для Андрея – работа, наука. Но для неё это не имело никакого смысла. Как на блажь смотрела на все его начинания. И наверное, единственное светлое время наступило, когда тёща умерла, и Постников сам начал заниматься посредничеством, торговлей.

Андрею казалось – вернее, так проще было, выгоднее, – что причина его беспросыпного пьянства в том, что Елена оказалась не той женщиной, которая ему была нужна, что с женитьбой он даже принизился. Но с какого пьедестала ему было сходить? Теперь, задним числом, не находил в себе ничего особенного. И понимал, что многое ему виделось в преувеличенном свете, быть может, и не всё было столь печальным. Жили бы да жили… как все.

Но всё невероятно переплелось, обросло обидами и ссорами, когда и непонятно уже, кто и в чём виноват. И чтобы распутать этот клубок, нужно ответить совсем на другой вопрос – не почему разошлись, а зачем поженились.

«И вправду, зачем?».

Хотелось доказать – не окружающим, а самому себе, – что он такой же как все, что может встречаться с девушкой, жениться, растить детей. И Елена была единственной женщиной, которую тогда хотел. Чего ещё нужно-то? Но какая любовь?

Обычно, когда Постников думал о своей семье, появлялось раздражение, иногда – озлобление даже. Не так всё получилось, не те встретились – и что ж тут, казалось бы, особенного? Но виделось, поменяй он хотя бы одно событие в прошлом, и текущий день был бы иным, не валялся бы сейчас на изовере. Или дома, на матрасе с пятном от спёкшейся крови…

Постников поймал себя на том, что очень категоричен, что уподобляется тем же людям, которые ничего не хотят менять, «не поступаются принципами». И говорить, что его отношение к семейной жизни единственно правильное – нельзя, глупо. Так ничего не поймёшь и ничего не изменишь.

Вспомнился и сон «про Васечку». В нём исчезали и картины прошлого и настоящий день. «И сейчас бы так…».

Даже промелькнуло в голове представление, мечта о невозможном – что бы произошло, если бы он произвольно мог появляться то в одном, то в другом времени своей жизни, что-то в ней подправляя. Но это возможно только в сновидении…

Правда, там всё закончилось благополучно, была у Васечки причина ехать домой, зацепина. Не помнил Андрей, какая, но чувство – радостно-тревожное – осталось. И что сначала вернулось из прошлого? Хорошее. С него и надо начинать, за него и стоит держаться, а не за те мелочи, которые всё перевернули вверх дном.

Сегодня Андрей понимал – было хорошее. И не надо самого себя жалить в хвост, утверждая только обратное. Многое случалось, о чём вспоминать приятно. Покупка квартиры (пусть и за деньги тёщи), ремонт, когда вместе с Еленой шпаклевали стены, клеили обои – «гнёздышко свивали».

Появление сына. Елена радовалась, что первая в родильном отделении получила цветы, рассказывала потом не раз об этом – и родственникам и знакомым. Говорила даже, что гордится своим супругом… Когда была в декрете, казалось, о муже больше заботилась, чем о ребёнке, – ждала Андрея, звонила ему по нескольку раз в день.

Да и он что, ничего к ней не испытывал? Было время, когда просто летел домой, даже когда были женаты не один год.

Женька. Теплый спеленатый комочек, который передала ему супруга у дверей роддома. Сына он что, не любил? Разве не стоило ради него терпеть, что-то прощать, смотреть на многое сквозь пальцы?

А в том, что порушились его замыслы, разве она виновата? Обвинял её, что не поддержала его занятие наукой, но было ли в чём упрекать? Вся эта наука выеденного яйца не стоила, и все научные степени – тоже. Звания – ради званий… Охота заниматься диссертацией сама отпала, Елена тут не при чём.

«И чего мне хочется сейчас?» – возник вопрос. Андрей удивился вообще, что задал его себе, как и тому, что этот вопрос каким-то неуловимым образом был связан с Настей, с «незнакомкой», как он чаще про себя её называл.

Захотелось расспросить её о многом. Так, присмотреться, что ли…

Настя проснулась, огляделась – уже в очередной раз – в комнате. Наступали сумерки; Андрей зажёг свет. Она прищурилась, застегнула верхние пуговицы куртки, закуталась в шарф. Словно в этом «беспорядке» в одежде было что-то неприличное…

Постников предлагал чаю, поесть, она отказалась. Смотрела в сторону, стараясь не встречаться с ним глазами.

«Неужто она и вправду думает, что я… – он не мог подобрать подходящего слова, – её положением воспользовался? Бред!».

Она ушла, так ничего толком и не сказав, точнее сказать – сбежала. Андрей проводил Настю до калитки, потом смотрел ей вслед. Она шла, прижав руки к груди, словно запахивая воротник куртки. Но не было холодно.

На улице стояла тишина; вечер вполне можно было назвать рождественским. Снег серебрился на лунном свету; вдали мерцал фонарями городской проспект, горел разноцветный рекламный щит на развороте автобусов.

Она уходила в ночь, неизвестно куда. И он не знал о ней ничего, кроме имени.

Постников подошёл к вольеру. Прохор в будке пошевелился. «Ну, этот хоть живой».

Андрей почувствовал, что смертельно устал – от размышлений, от «незнакомки», от того же Прохора.

Он вернулся в свою каморку, потрогал батарею, отвернул одеяло. На простыне в ногах были отметины грязи, от её джинсов. Андрей лёг, не перестилая, под то же одеяло, которым её накрывал. Опять этот неуловимый запах духов…

Уже засыпая, отметил, что ничего сегодня не пил.

 

X.

У въезда в гараж стоял и сигналил серый джип. Андрей, не одеваясь, вышел во двор. Машина перестала гудеть, слышно было только, как Прохор порыкивает в будке.

Стёкла внедорожника были тонированы; водителя не различить, но Постников уверен был, что это Губа. Неспешно закурив, вопросительно глянул на машину в упор, потом посмотрел на небо, почти демонстративно зевнул и вернулся в дом.

«Не переборщил я?.. – спросил сам себя и тут же ответил: – Ну, нет, привратником не буду!».

Потом взял один из мешков с битым кирпичом, вынес его во двор. Машина всё также стояла перед въездом. «Ну и пусть стоит... А я буду занятость изображать, раз напрямую показать ничего не могу». Что показать? – этого он не смог бы объяснить. Выразить протест, презрение к этому зарвавшемуся недоучке? Может быть, и так…

Когда снова вошёл в холл, сразу же наткнулся на вездесущего Генку.

– Что там?

– Приехал кто-то. Из машины не выходит.

– Как, кто-то?! А что за машина?

– Серая.

– Да?! – Генка встрепенулся. – Так это Кузьмич!

Он вытер ладони о спецовку и спешно вышел во двор.

– Кланяйся барину, – вполголоса проговорил ему вслед Андрей.

Через минуту Постников стоял у окна в своей комнатке и наблюдал, как Генка суетно открывает ворота, улыбаясь приехавшему.

Машина вкатила во двор; из неё, перенеся живот через руль, вышел Виктор. Вставив руки в бока, некоторое время разглядывал кучу мешков во дворе, досадливо взглянул на собаку и лишь потом подал руку строителю. Подал лодочкой, ладонью вниз. Генка всё это время не переставал что-то рассказывать. Плечи его опустились; он словно даже немного ниже ростом стал. Виктор что-то небрежно бросил, и рабочий ещё быстрее заговорил, неловко разводя руками.

Губа же напротив, приосанился, говорил будто жевал, но даже не различая его слов, Андрей явственно представил уже слышанное: «Давайте факс!». За время беседы Генка чуть ли не кругом обошёл стоявшего неподвижно Губу – приставным шагом, как заправский боксёр неуклюжего новичка.

Андрей, если бы напрягся, то услышал, о чём говорят Губа и Генка, но ему этого делать не хотелось – забавно было наблюдать немую сцену. Он даже улыбнулся, представив, что через минуту строитель начнёт выбивать чечётку, как прораб в «Приключениях Шурика»…

Виктор вдруг поморщился, покачал головой, жестом остановил говорливого строителя.

«Человек, который мгновенно выделяет главное из мелочей, разом принимает решение... Когда он таким стал?!». И тут до Постникова вдруг дошло, что Губа никем и не становился, он таким и был с отрочества, с детства. Умение ко всякому приспособиться, вовремя подойти, когда надо – улыбнуться. Но только сильным мира сего – в любом масштабе, пусть даже улицы или боксёрской секции. А когда не надо улыбаться – что ж, можно и не церемониться, как сегодня. «Значит, всегда было вот такое стремление распоряжаться другими. И с годами ничего не меняется, только жизнь учит людей многое скрывать… Многие, наверное, такими были, просто я этого не замечал, было всё не так явно…».

Ведь раньше манеры Губы никого, кроме него самого, и не раздражали. «А меня? Почему у меня так?». После того случая с колхозными яблоками Андрей вообще старался не высказываться лишний раз о Губе, думал, что говорить плохо – это будет месть, а хорошо… «Что о нём можно сказать хорошего?».

Но только старался. Иногда кое-что прорывалось, и при встрече с Виктором ему часто было неудобно за свои слова. Тем более, когда тот так мило улыбался.

А как встретил Постникова в своей приёмной? До тошноты ласково, особенно в сравнении с сегодняшним представлением.

Но Андрей понимал, что увидев подобное поведение у любого незнакомого человека, так бы и не возмущался, скорее даже углядел бы в этом только забавное. А тут всё наслоилось – и воспоминания и то, что сам работает у Виктора и даже то, что Губа «поднялся», как стали недавно выражаться.

«А я? Почему так?». Постников вспомнил свои неудачные попытки заняться коммерцией. Зарплату не платили по три месяца, тёщи не стало – пришлось заняться. Ездил в Москву, в «Луже» (так называли рынок в Лужниках) покупал обувь и отдавал реализаторам. Даже перешёл на дежуранство по ночам, чтобы работа в больнице не мешала.

Китайские ботинки из свиной кожи расходились влёт. Тут бы и начать «раскручиваться», но что-то остановило на полдороге. Общение с людьми определённого сорта ему всегда не нравилось. Раньше это относилось к уголовникам, уличным авторитетам, «интеллигентам», теперь появилось и к рыночникам.

Работает с каким-нибудь Аликом, а тот и не Алик вовсе, а какой-нибудь Искандер или Авидас, и в жизни ни одной книги не прочитал. И этот кавказец сидит с ним за одним столом; и разговоры только о деньгах, товаре, о «местовом» бизнесе. (И такое было! Покупали места на рынке и сдавали в аренду другим.) Больше получаса Андрей подобного вынести не мог. А они, кавказцы, были навязчивыми, цеплялись за любую возможность заработать. Нагружали своими «идеями» под завязку, так что на луну было выть охота.

«И клялись в братской верности, а сами «намахивали» в любой момент... Глазом не моргнув…».

А русские?.. Если не пили сильно, то их порядочность была до какого-то предела. Как только жизнь заставляла затянуть потуже поясок, честность исчезала как дым. И ещё особенно ничего и не скрывали, смотрели невинными глазками – мол, чего ты хочешь, всем сейчас тяжело…

Работа была с душком, что и говорить... А люди этим жили! Торговки надевали на поездку за товаром самое лучшее, делали причёски, цепляли на себя украшения – чем не светский раут? А отъехав за город, автобус с челноками сворачивал с московской трассы, в леске начиналась коллективная попойка, до поросячьего визга.

Самое интересное было в том, что рынок всех равнял под одну гребёнку – и бывших разнорабочих, и учителей, и врачей. Люди становились хамоватыми и самоуверенными, и чем больше у них было денег и амбиций – тем сильнее.

Потому и торговал лишь для поддержки штанов, а тут без развития не обойтись – всё равно тебя вытеснят. Что и произошло. А во время кризиса торговля стала. Выяснилось, что и ему должны, и он тоже должен. Кое-как изо всего этого выкарабкался...

Занятие «бизнесом» многих поломало: одни спились, другие сгинули вовсе – часто из-за долларовых долгов, – но Губа вот остался…

«И мнит себя крупной рыбой… Какой там! Китовой акулой, по меньшей мере. А сам больше жабу или моллюска напоминает».

Постников наблюдал, как это брюхоногое, жестом отодвинув Генку (слов не нашлось?), вплыло в дом. «Что ж он пошире двери не сделал, на будущее?» – с издёвкой подумал Андрей.

– Вот, Кузьмич, ломать завтра закончим! – донёсся из холла голос Генки.

Постникову так и не терпелось выйти из сторожки, досмотреть бесплатный спектакль, где главные составляющие – вальяжность и излишняя суета. «Сурен, наверное, так же спешно отворял ворота, показывал, что сделал, пока Хозяина не было. Вот Губа и привык, потому и сигналил. А может, меня испытывал? Или воспитывал…».

Сейчас армянин уже казался ему чудо-инженером, интеллектуалом в очках. Почему? Чтобы самому себе показать, что не он, Постников, такой один, да и себя возвысить – вот, у меня угодничанья перед Губой нет и в помине. «Да, скорее, так…».

Он достал фото, что нашёл в столе. Черноглазые галчата, любопытные и смышлёные. Сколько они не видели отца, полжизни шабашничавшего по России? И когда теперь увидят?

«А у Губы есть дети?». Этого Андрей так и не узнал у всеведущего Генки, хоть и намеревался. Почему-то представился толстомясый, вечно улыбающийся пацан лет пятнадцати. Может быть, более наивный, чем тот же Губа в детстве.

– Не долби мне мозги, Гена! На хрена кирпич?! Забетонируй колонны, и всё!

Андрей накинул спецовку и вышел из комнатки.

Цементная пыль в холле немного улеглась, но строители были усыпаны ею, как мукой. У всех были седые брови. Они стояли полукругом возле Губы, как рабочие пчёлы вокруг трутня. Что по размерам, что по образу жизни такое сравнение сгодилось бы, подумал Постников.

Он остановился чуть позади Губы, скрестил руки на груди.

– Плиты не выдержат, Кузьмич!

– Так в подвале колонны делайте! Гена, чем ты думаешь?! Пошли!

Они двинулись к входу в подвал – Виктор впереди, а Генка сзади, уже не так суетливо, как до этого.

Постников посмотрел на рабочих – они выглядели невесело, будто Губа их тоже отчитал. Андрей вернулся в сторожку и прилёг на диван.

Слушал возбуждённый голос Виктора и смущённый – Генки, не различая слов, и поймал себя на том, что сам просто спрятался от Губы, чтобы… под горячую руку не попасть. Он даже немного покраснел от этих мыслей. «Пусть попробует!» – проскочило в голове, и тут же опять накатило чувство безысходности, которое за недели работы почти испарилось.

В том, что рабочие начнут бетонировать уже завтра, Андрей не сомневался – ломать перегородки оставалось на полдня, не больше. Он с холодком подумал о том, что сам будет делать, когда вынесет весь мусор во двор… Пить напропалую? В кино на детские сеансы ходить? «Повешу грушу, буду колотить…». Оттого, что нашёл себе хоть какое-то занятие, почувствовал облегчение.

«А зачем Губа-то крюк повесил?». Андрей представил, как тот, упёршись животом в туго набитый резиной баллон, пытается бить по нему кулаками. Смешно и грустно…

«Сам-то сейчас, какой? Хоть бы пару минут отстучать, выдохнусь».

Постников встал, принял боксёрскую стойку боком к окну, поймал слабое отражение в стекле, попрыгал взад-вперёд, поуклонялся. Всё вроде, как и раньше. «Это только кажется, формы всё одно не набрать…».

Себя бы в божеский вид привести, и то хорошо…

Постников никогда не тренировался для поддержания формы, здоровья. Хотя, здоровье и бокс – что ж тут общего?.. Большинство ребят ходило в секцию, чтобы научиться драться. У Андрея же была мечта – выиграть первенство области, а может и больше… Тренер прочил ему хорошую карьеру. Впрочем, мысли о большем Андрей всегда отгонял, считал, что лучше – синица в руках. Но… Первые годы об этом нельзя было даже и думать, а потом – институт, учёба. Бокс перестал быть самоцелью.

А Губа? Зачем ходил в секцию Губа? Даже в этом Постников видел нечто особенное. Виктор был старше Постникова на год, начал ходить на бокс намного раньше – ещё в шестом классе, – да только боксёр из него был никакой. Толстоват, нескоординирован. Даже в физической силе ему было отказано. Его и снарядный мешок мог побить.

Но Губа всегда тёрся возле элиты – технарей и тяжеловесов, возле тренеров. Тех вообще очень скоро, чуть ли не первый из сверстников, начал называть по отчеству. Андрею всегда претила его заискивающая улыбка – не до ушей, а чуть ли не до плеч, манера жать ладонь двумя руками, с легким поклоном, как это принято на ринге. Так же здоровался он и вне зала – мол, я боксёр, так приветствовать – дело привычное. Кстати и некстати рассказывал на улице и в школе истории про известных спортсменов и мордоворотов – словно был их лучшим другом. Но Постников и не помнил, чтобы Губа сам с кем-нибудь дрался.

Что сказать?.. Бокс добавлял баллов в уличный рейтинг.

Сам Андрей дружбы ни с кем из секции так и не завёл. Большинство ребят, кроме соревнований и мордобоя, ничем не интересовались; людей иного склада можно было пересчитать по пальцам. В бурные девяностые почти все боксёры ушли в криминал. Многих посадили, кого-то убили, некоторые просто пропали.

Но когда они были на высоте, Губа опять же был… не с ними, а при них. Сидел с «авторитетами» в ресторанах, оказывал услуги, деньги ссуживал. К тому времени он уже торговал на рынке валютой и ваучерами.

Обо всём этом Андрей узнавал из вторых, из третьих рук, даже за долларами к Виктору редко обращался. Да и не задумывался о нём почти никогда, только вот сейчас всё сложилось в единое целое.

И гнусноватая картинка получалась…

– Привезу сетку, приваришь к швеллерам, на хрена тебе арматура?! – выговаривал Губа за стеной строителю.

– Так швеллера только на изгиб работают…

– Так, всё, до завтра, Гена!

Стук закрываемой двери, хриплый лай Прохора, шум мотора… Уехал.

«Меньше с ним разговаривать… Я – сторож, всё на месте, что ещё от меня нужно?». И тут до него внезапно дошло, что Губа имел в виду, говоря «убирать за строителями». «Я же вкалывал за двоих!..». А закончится аврал с поломкой перегородок, и Виктор начнёт щемиться – за что деньги плачу?!

Так уже бывало, когда Андрей устраивался на работу в больницы. Сначала – полторы ставки, дежурства через день, а потом – голая ставка или дежуранство, когда на работе только по ночам и в выходные.

Такие мысли разом нахлынули, и он совершенно забыл, что десять минут назад думал совсем о другом – чем занять себя, больше беспокоило.

Он вспомнил, что первые дни не пил именно из-за Губы. Так, иногда принимал днём рюмочки «для лечения», но не хмелел совершенно. Да и вечерами напиваться вдрызг желания не возникало. Боялся, что появится Виктор.

В прежних отношениях с Губой он помнил себя другим – в этом, наверное, и было всё дело. Выглядеть перед ним пьяной скотиной не хотелось.

Уже неделю Андрей не пил вовсе. Что-то переменилось в нём после встречи с Настей. Думал, читал. Просмотрел все книги, которые принёс. На глаза попались «Записки из подполья». Название было, как говорится, «в тему». Оказалось, не совсем так. Но Андрей вжился в эту повесть, не раз сравнивал себя с героем, который ему, впрочем, совершенно не нравился. Но читал медленно, вникая во все детали. Скорее, двигало желание найти у себя положительные черты, которые у героя отсутствовали. У того, видимо, была патология характера, при которой уединение необходимо.

«Да и что общего? У меня ведь не добровольная изоляция, я так – раны зализать в нору забрался», – думал иногда.

Хотелось, чтобы так и было – что всё это временно. Но если это – преходяще, то где «постоянно», где настоящее? И что будет дальше?

Но в нём самом что-то происходило. Срабатывало чувство новизны, скорее. Что здесь важнее, думал Андрей, стремление действительно, начать жизнь с чистого листа, или играть новую, более выгодную и приятную для себя роль? И чем актёрство не достойное занятие?

Строители относились к нему с уважением, от которого он уже отвык. Рассказывали о своих и чужих болячках, советовались. Было их четверо, помимо Генки. Впрочем, тот успел выложить Андрею, что их всего двое, остальные – временные подсобники.

– Как только паркет начнём, нам с Олегом никто не нужен! А им работу где-нибудь найдём! Ты сам-то не хочешь с нами подработать?

– Здесь, что ли?

– Да нет, вообще… Что, вечно в этом закутке просидишь?

Словоохотливость Генки сначала раздражала – он стремился поговорить с Андреем в любую свободную минуту. Рассказывал обо всём, что в голову придёт. За пару дней Андрей узнал многое обо всех рабочих, даже о соседях Губы. Вопросы же Генка выстреливал со скоростью пулемётной очереди. Если же ему на них не отвечали, то особенно, впрочем, не расстраивался.

Постников очень скоро научился переводить разговор на работу, которую выполняли строители.

 Странно, но Андрея это действительно интересовало. В первый же день, когда помогал рабочим ставить подпорки, постоял под провисшей плитой, то удивился замыслу Губы – сделать холл на два этажа, сломать почти все стены и перекрытия. Ему показалось, что дом проще заново построить…

А что потом? Необычно было представлять, что после всей этой пыли, мусора появится ярко освещённая зала с шестиметровыми потолками, камином у задней стены, паркетом.

Теперь же рабочим предстояло, оказывается, ещё бетонировать пол в подвале, возводить колонны. Работа была на износ, что и говорить. Но строители были уверены, что после этого начнут выполнять более денежный заказ – паркет, лепнину на потолке... При упоминании об этом глаза у Генки загорались, как у наркомана при виде очередной дозы.

Андрей с самого начала думал о его будущих планах с сомнением. «Закончат они бетонные работы, а потом Губа скажет им «до свидания», найдёт тех же паркетчиков подешевле». Вслух, конечно, ни о чём таком даже не заикался.

«А мне тоже скажет? Ведь со мной он может распрощаться в любой момент…». Впрочем, эта мысль его мало заботила. Андрей словно очнулся от забытья и то, что работает на Губу, не особо напрягало – думал иногда об этом, переживал, но не сильно.

Губа, впрочем, Постникову звонил редко, да и на доме за всё время не показывался. Может, потому, что дорогу развезло... Первый снег сошёл, и для конца ноября стояла непривычная сентябрьская погода – дождь, туман и слякоть. Но два дня было солнечно, дул сухой восточный ветер, и дорогу просушило... Вот барин и наведался...

Пить на самом деле, почти не тянуло. Постников чувствовал, что за новым делом выветрился не только хмель, но и постоянная тревога. И не только в работе дело… Здесь, когда ото всего отрезан, – кому и что доказывать своим пьянством?

Одновременно и другое входило в его жизнь. Он словно сверял все свои мысли, действия с Настей – «как бы она посмотрела на то, что я делаю, правильно ли…». Хотелось потому делать всё добросовестно и не халтурить. Самое главное – стать чище и лучше, найти в себе силы не лениться. Стать другим. Не вернуть утраченное, не собирать себя по кусочкам, как ему представлялось раньше, а создать… нового самого себя, которого до этого никогда не было. Но Настя исчезла, и он не знал, как её найти, да искать и не порывался.

«Не вернуться ли домой?» – об этом Андрей стал временами думать. Но оказаться опять на полу, на матраце, с бутылкой в обнимку? Кошмаром виделись ему несколько лет, когда кроме работы ничего и не помнил.

«Вот пройдёт пару месяцев, и приду…» – говорил себе иногда. Представлялось почему-то, что появляется дома в костюме, галстуке, с тортом и шампанским. Хотя галстук он никогда не носил. И «обнова» такая была бы – опять же, из стремления произвести впечатление… Круг замыкался на одном и том же – что-то кому-то доказывать. «Для себя мне ничего и не нужно».

«Это уже симптом, это пунктик».

«Пусть хотя бы так. Лишь бы не хуже… Дай Бог, чтобы завтра было так же плохо, как сегодня».

Постников улыбнулся.

 

XI.

Генка вошёл в сторожку, постучавшись – чего за ним не водилось.

Андрей присел на диване.

– Выпить есть? – спросил строитель, глядя в сторону.

– Есть… Ты чего стучишься?

– Стучусь? – рассеянно переспросил Генка. – Да так…

Андрей достал из стола бутылку, стакан, налил ему водки.

Генка, выпил, вытер губы рукавом и присел на стул. Он напоминал нахохлившегося воробья, что не вязалось с его ладно сбитой фигурой; что-то комическое в этом было. Андрей сдержал улыбку. Непорядок был у Генки, однозначно.

– Вот, чёрт! – сплёвывая, выругался строитель. – Везде этот цемент… На хрена он мне?

Андрей молчал – неизвестно было, что Генка скажет дальше. У него всегда выходило: «в огороде бузина, а в Киеве – дядька».

– Задолбало всё!

– Что, всё? – Андрей придвинул строителю тарелку с колбасой. – Закуси…

– А-а... – отмахнулся Генка, – давай ещё!

После второй, наконец, взял кусочек, пожевал.

– Вот хочешь, чтобы всё по уму было, по-человечески... – он сумрачно взглянул на Андрея.

– Так по уму или по-человечески?

Генка непонимающе смотрел пару секунд, а потом продолжил:

– Ведь договаривались, ломаем стены, а потом – паркет! А тут ещё полы в подвале бетонировать!

По тону его выходило, что чуть ли не Андрей предложил ему такие невыгодные условия. Постников налил ему ещё:

– Ты выпей ещё, если надо. Я не хочу.

Генка взял стакан, протянул его было ко рту, но поставил опять на стол.

– Вот почему так?

Андрей повозил вилкой в тарелке, спросил, старясь не выказать иронии:

– Ну и что? Какая разница, что делать-то?

Генка возбуждённо взмахнул руками, даже привстал:

– Как что? Как что?! За бетон, знаешь, сколько платят? Копейки!

– Но ты ж колонны бетонируешь?

– Какой?! Я их из кирпича хотел делать!

– Хотел... – усмехнулся Андрей, – человек предполагает, а…

– Доводишь, да? – Генка опять сел, поднял стакан. – Сам-то чего от него спрятался?

– А о чём мне с ним разговаривать? Ничего не пропало, мусор вынесен... – Постникову показалось, что Генка вот-вот вовсе сорвётся на истерику. «Зря начал его провоцировать. Этот мне что плохого сделал? Голову забивал всякой чушью и только-то…».

 – Я почему на всю эту ломовую работу согласился? Чтобы потом дом доделать!

– Что, весь дом?! – Андрей внимательно посмотрел на Генку. Не в деньгах было дело, не ерепенился бы он так сильно...

– Да!

Первой мыслью было предложить Генке: «Да пошли ты его подальше!». Но завтра уже все будут знать, что Андрей ему посоветовал.

«Он, кроме того что болтун, ещё и дурак. Наивный взрослый дурачок…»

Постников, несмотря на свои мысли, почувствовал к Генке что-то вроде сопереживания. Наивный, но честный, неплохой видно человек…

– Ген, ты пить-то будешь? Чего ты её греешь?

Тот посмотрел на стакан в руке, и вдруг на его лице появилась обычная добродушная улыбка:

– Андрюх, давай выпьем!

– Ну, так пей!

– Не, я вообще... Давай, посидим сегодня! Ни разу ещё по душам не разговаривали…

Андрей вздохнул, нерешительно пожал плечами.

Генка подскочил:

– Я мигом, туда-сюда!

Вид у строителя был такой, словно ему огромную честь оказывают. «Что за человек?!».

– Постой! – Андрей полез в карман за деньгами.

– Обижаешь, – строитель уже выходил из комнаты.

Андрей посмотрел в окно. Генка шёл мимо вольера, где, пошатываясь, стоял Прохор, и вдруг встал в стойку и с выкриком «кия!» сделал рубящее движение рукой в сторону собаки. Постников рассмеялся. Прохор же никак на эту выходку не отреагировал. «Надо завтра ещё антибиотики прикупить», – подумал Андрей.

Солнце клонилось к закату. В леске за соседней улицей деревья были уже голыми; кое-где держалась пожухлая листва. Лишь стойко не сбрасывали покров высокие дубы, рядками зеленели пихтовые насаждения. И ни ветерка…

«У дуба сейчас запах именно этой пожухлой листвы, его ни с чем не спутаешь…».

Генка и вправду, вернулся очень быстро. Скоро они уже сидели у Андрея в сторожке и больше разговаривали, чем пили. «Не хмелеть, не напиваться».

– Я себе дом буду строить! – Генка значительно помолчал, при этом мечтательно улыбаясь, потом, что-то вспомнив, поднялся. – Я сейчас!

Он вышел из комнаты и скоро вернулся со свёрнутым листом.

– Вот, смотри! – он отодвинул в сторону тарелку и развернул бумагу. На ней был набросан план участка (не Губы хозяйство, сразу отметил Андрей), вверху довольно красиво нарисован кукиш из пальцев.

– Ты рисовал?

– Я! Так я худграф закончил! – лицо строителя расплылось в самодовольной улыбке.

Андрей попытался изобразить удивление, но не смог. Поневоле сравнивал своё положение с положением Генки. Было, было сходство. Оба – перекати-поле. «Только этот – легкомысленный, а я… А что я? – тут же возмутился Постников. – Кто его знает, как сам выгляжу со стороны».

Генка рассказывал о своих планах. Это был его участок; на бумаге схематично изображены дом, баня и даже небольшая пирамида.

– Золотое сечение, во! Как в пирамиде Хеопса. Ты пирамиды Голода видел? Там фигня полная, они не работают! А тут – энергетика!

Андрей кивнул головой – просто чтобы показать, что слушает. Разлил водку, протянул стакан Генке. Тот выпил механически, почти не отрывая глаза от своей схемы.

«От своей мечты... Вот у него есть мечта, цель какая-то». Андрей почувствовал, как в нём закипает раздражение.

– А когда ты всё это делать будешь? Ты же здесь сутками пашешь!

Тот задумался, быстро глянул на Постникова, свернул листок, спрятал во внутренний карман.

«Ну вот, разрушил мечту», – Постников осклабился, налил ещё.

Они выпили.

Генка быстро хмелел; Постников пил через раз или просто по глотку – странно, но водка не лезла в него; хотелось сохранить то нестойкое чувство, даже не чувство, состояние, которое у него появилось... Что это было такое – он и не мог понять и уж тем более выразить… Слушал строителя вполуха. Тот перестал говорить о своём доме, малость поутих – будто охоту отбило. Опять жаловался на Губу.

– Мне хочется, чтобы сделано всё по уму было, красиво... – продолжал Генка уже в который раз, – я душу сюда вкладывал.

– Зачем? – Постников наконец-то прервал и свои мысли и его причитания. Хотелось, чтобы Генка ушёл.

– Что зачем?

– Душу-то зачем?

Генка задумался.

– Загорелся я. Такие планы в голове были! Уже лепнину нарисовал, паркет в стройдворе нашёл. Даже секретер хотел сделать... – он неожиданно покраснел.

– Кому?! Губ… Кузьмичу? На кой ему секретер-то?

У Генки опустились плечи.

«Вот для чего всё это?» – Постников удивлённо рассматривал строителя. У него с детства осталось прохладное отношение к людям, которые пытались заработать на стороне или, пуще того, сделали это основным занятием. В советское время таких называли «шабашниками». Ходили бригады по пригородам, по деревням и сдельно выполняли работу, чаще строительную. Виделось, что люди эти трудились только за деньги, ничего «идейного», никакой заботы… О чём? О пользе для государства, для народа? О «светлом будущем»? Вряд ли кто теперь вообще о таких вопросах задумывался; но времена изменились, а отношение осталось. Тот, кто работает на одном месте, тот порядочный, а кто перекати-поле, тот плохой…

Постников вспомнил, что на Южной жила семья, где хозяин, Валентин, трудился долгое время инженером на одном крупном заводе. Завод приказал долго жить, а Валентин остался в том воображаемом мирке, который сам себе и создал. Они с женой не работали, хотя занятие найти было несложно – хотя бы кондуктором в трамвае, если больше ни на что не способен. Был нарез земли возле дома, но и на нём ничего не сажалось. Семья нищенствовала, жила на бабкину пенсию, ели суп из куриных лапок; две девочки-погодки даже не выходили на улицу, не в чем было выходить... Было только то, что надевалось в школу.

«Мы – инженеры, специалисты высокого уровня!» – это Валентин однажды во всеуслышание заявил. Так из уст в уста передавали. Что-то патологическое было в этом высказывании, и Постников не поверил бы слухам, если бы не видел, как живёт эта семья, если бы сам не слышал от больных нечто подобное. Люди, совершенно адекватные на первый взгляд, не уходили с умирающих предприятий, где уже и рабочих-то не было – одни отделы и цеха, существующие больше на бумаге.

«Мы – при должностях, куда мы уйдём?» – вот это Андрей слышал. А у говорившего тоже были дети…

И в сравнении с такими тот же «шабашник» уже смотрелся очень выгодно... «А этот ещё и душу вкладывает... Вернее, и душу сюда же приплёл».

Генка жевал и смотрел в сторону. Тут увидел фото на столе, повертел его в руках, потом удивлённо посмотрел на Андрея.

– Сурена дочки, не мои... – объяснил Андрей и тут же вспомнил, как Генка говорил о своём доме. – У тебя дети есть?

– Нету пока, – быстро ответил строитель и опять, в своей манере, перешёл на другое: – Вот и Сурен тот же. На все руки мастер! Камины всей улице выложил.

– Ты рассказывал... И что, Кузьмич твой это оценил?

Генка задумчиво покачал головой, и непонятно было, утверждает ли он это, или сомневается.

– Уйду я отсюда, – вздохнул он.

– Он с тобой расплатился?

Генка досадливо ухмыльнулся.

– Да... а что деньги эти? Гроши – они и есть гроши. Не в этом дело. Я привык делать всё так, чтобы человек доволен был, чтобы мне спасибо говорили.

«От души говорили спасибо», – перевёл Андрей про себя слова строителя. Ну что ж, может он и прав… Главное в работе – это то, что ты делаешь помимо своих обязанностей...

И опять мысли перескочили на себя, на своё прежнее занятие. Когда было интересно – всё ладилось, но работа реаниматолога, как ему уже через год стало ясно, не так уж и сложна. «Синдромальная терапия», как это официально называли. «На мокрое – присыпки, на сухое – примочки», иными словами. Не так всё было просто, как потом оказалось, но интерес пропал. Другого дела не нашлось, да и запастись сертификатами на все специальности невозможно. Оставалось работать, как автомат, вот так, бездушно… ради чего? Ради денег?

И смерти больных каждую неделю, когда и не разберёшься, кто виноват – болезнь, случайность нелепая или те, кто лечил. Или даже ты сам...

– Сам и виноват, – сказал Андрей, – не надо было привязываться.

– Что привязываться? – Генка непонимающе посмотрел на Андрея.

– Ну, чем ты там загорелся, не знаю. Кому помочь-то хотел?

– Да никому! Хотелось, чтобы глаза радовались, когда сделаю... А теперь – колонны эти! Я бы их из кирпича сложил, с расшивкой – красиво.

– Ну, уговорил бы…

– Что, уговаривать? Кирпич покупать надо, а бетон – задарма у него.

Андрей представил, какими теперь станут колонны – бетонными, с полосами от дощатой опалубки… Но это тоже можно подштукатурить, подравнять – разницы не увидел. Не по Генкиному всё вышло, да и отношение – не то, вот в чём причина.

– Сломать бы их! – Генка даже шевельнул плечом, словно уже примеряясь разбивать их кувалдой: – На дерьме сметану собирает…

«Это точно», – подумал Андрей, вспомнив распечатки с «Second hand».

– А-а! Брошу это всё! Если кто будет после нас – это ж хуже всего, за другими доделывать.

«Ну да. Ему плохо, пусть и Губе будет плохо…».

– Ты фундамент его видел? – продолжал Генка

Андрей пожал плечами.

– Блоки на землю поставил, снаружи не прогудронил! Подвал сырой теперь.

– А вытяжки?

– Что, вытяжки?

– Вентиляцию сделал?

– Да сиди ты! – махнул рукой Генка, хотя по нему было заметно, что он об этом даже не задумывался. – Я у себя подвал делать не буду. В гараже яму, и всё!

– Машина сгниёт.

– Не сгниёт! Отопление будет.

Андрей с интересом его разглядывал. Глаза собеседника опять светились.

– Всё сам делать буду! Снизу доверху!

– А деньги где возьмёшь?

Генка упрямо взбоднул головой:

– Зачем мне много? Я же всё – сам!

– А об этом, – Андрей повёл рукой, показывая, что говорит о доме Губы, – чего размечтался? Ты бы сначала присмотрелся, да подумал – не что ты делать будешь, а для кого. Красоту твою кто оценит?

Генка задумался и через некоторое время рассмеялся:

– А ты почему здесь? Кто твою работу оценит?

– Что, работа? Какая у меня работа?! – Андрею стало неловко, он взял стакан, выпил водку залпом. Впервые за вечер.

В своём глазу бревна не увидел. Хотя… какое у него занятие, во что здесь душу вкладывать? Но вспомнил тут же, с каким усердием прибирался в доме... Выходило, и у него – «чтобы красиво было». От Генки что ли инфекция передалась?

Строитель продолжал:

– Вот почему так? Он ведь мне ровесник, а он – Кузьмич, а я... Вот ты почему у него сторожем? Врач. А кто по специальности?

– Уже никто…

– Как, никто?

Андрей скрипнул зубами. Не надо было Генке этого спрашивать, ой не надо было!..

– Ну, вот ты учитель рисования, и что?

– Нет! – Генка легко стукнул ладонью по столу. – Я художник!

– Ну, а картины где? – Андрей придвинулся к нему.

– Сейчас! – строитель полез во внутренний карман куртки, достал фото. – Смотри!

Постников медленно потасовал в руках фото. На них были снимки картин в рамках – в основном пейзажи, писанные маслом. Аляповатые, выглядели просто мазнёй. Или вправду была мазня или фотограф ракурс не выдержал – на расстоянии надо было снимать. И все углы у снимков подмяты – Генка, видно, хвастал ими, по поводу и без повода.

– Верю, – сказал Постников, расслабился немного: – Ну, пошли… Кузьмича куда подальше и уходи. Или послать боишься?

– Боюсь? Не боюсь я его, – в голосе строителя не было бравады, удивление, скорее. Генка задумался. – Я не его боюсь, тебя…

– Ме-ня?! А меня-то чего?..

– Есть что-то... То смотришь приветливо, то взгляд такой, будто им придавить хочешь. Как многогранник какой-то… непонятно, какой стороной в следующий раз повернёшься. Мне кажется, ты на всё способен.

Андрей прислонился спиной к стене, глядел на Генку. Тот тоже смотрел на Андрея, но куда-то ниже глаз, уставился в грудь или в шею.

– Вот, Прохора усмирил... И человека так же можешь, но человек – не собака, не каждый смирится. Значит...

– Значит, и убить смогу... – тихо закончил за него Постников. Получилось даже утвердительно.

– Да нет, не это… Просто решимость вижу, готов на всё, а вот докуда дойдёшь, это уже тебе решать.

Генка вдруг поднялся, засуетился, поискал в карманах, достал мобильник.

– О-о, пора мне.

– Пора... – Андрей всё также смотрел на него. Что-то новое ему открылось и в Генке, и в нём самом, хотелось это уловить, уточнить, что ли... Будто для этого достаточно было просто, встретиться глазами. А Генка уже не будет что-то объяснять – не захочет или не сможет. Да и в глаза не посмотрит.

– Уйду я отсюда, – сказал Генка, пожимая руку Андрею, – ребятам уже новый объект нашёл, а меня что-то тянет сюда, не пойму. Ну вот, считай, с тобой распрощались, и будет…

 

XII.

Да, не раз ощущал он это – готовность на всё, во власти всепоглощающего чувства, когда то, что с тобой произойдёт, совершенно не волнует, когда сам себе не дорог.

И когда же это произошло впервые? Сейчас Андрею казалось, что так было всю жизнь... Что безразличие к собственной судьбе, которое охватило его в последние годы, сидело внутри него всё время.

Случилось это в девятом классе, весной…

Андрею нравилось ходить на демонстрации. Уже с утра просыпался в приподнятом настроении – непривычно было идти утром куда-то кроме школы. Почему-то сейчас в памяти всплывало чаще всего, какая была погода в этот майский день. Обычно к празднику становилось тепло: в раннюю весну уже цвела черемуха; люди одевались почти по-летнему. У Постниковых дома даже всякую летнюю обнову примеряли именно в этот день. Сёстры с утра прихорашивались, шептались, смеялись. На улице возбуждение усиливалось: к трамвайной остановке шли люди, чаще семьями, у многих были красные ленточки, у детей – воздушные шары.

Бодрая музыка, духовой оркестр на одной из площадей, стройные девушки, марширующие в гусарских мундирах – всё это приводило в праздничный настрой. На мгновение верилось, что все лозунги, доносившиеся из репродукторов, и вправду отражают то, что есть на самом деле, и стоит радоваться единству народа и партии, как радовались дикторы, произносившие речи.

Но до ликования толпе было, конечно, далеко. Даже дети чувствовали: что-то здесь неладно, да и реалии жизни отличаются от того, что написано в газетах, говорится по телевизору.

Обсуждения, анекдоты, домашние разговоры – в них не было никакого явного ропота; люди научились по-своему бороться против абсурда и несправедливости: иронией, сарказмом, отношением к работе. Да и не было чёткого осознания – что верно, а что нет, скорее на чувствах всё основывалось. И дети, которые поведение взрослых преувеличенно копируют, вели себя соответственно.

Школьники кричали «ура» сильнее всех – демонстративно, с ухмылками, снимали пионерские галстуки, словно протестуя против всего этого принудительного сборища. Но Андрей подобного не понимал: ведь какой никакой, но всё же праздник, и пройтись по центральным улицам весной в хорошую погоду, в толпе людей в нарядной одежде было делом приятным, да и сейчас вспоминать об этом было в радость.

Впрочем, как и многие, старался отделаться от флага или плаката, чтобы не тащить их обратно в школу...

Колонны учеников двигались медленно, и на перекрёстках можно было увидеть ребят из секции, со всего «Спартака». Даже просто встретиться в непривычной обстановке, поздороваться, перекинуться парой слов – всё это было необычным... Пацаны из боксёрской секции, которых привык видеть только на тренировках, – обычно юркие, живые – казались неуклюжими в школьных костюмах. Там были и девушки-волейболистки, легкоатлетки – стройные, высокие, всегда жизнерадостные.

Все эти встречи были скоротечными и нового мало приносили – дружбы особой между боксёрами не водилось. Тогда, в школе, они ещё не ездили на соревнования в другие города, не бывали вместе на сборах, и каждый был – сам за себя. Да и бокс – не командный вид спорта, когда от тебя зависит игра всего коллектива, а пресловутый «командный зачёт» – понятие слишком отвлечённое, чтобы вдохновлять...

Но, тем не менее, все они встречались на одном и том же перекрёстке, где их ожидал тренер Иваныч, ради праздника в галстуке и подвыпивший. Иногда наведывались и мужчины, некогда занимавшиеся спортом.

Не было, впрочем, радости, которую показывали в фильмах той поры – о «команде молодости нашей»... Вряд ли кто из воспитанников секции чего-то достиг, стал хотя бы мастером спорта. Андрей, как правило, «отмечался» у тренера и уходил. Появлялся и Губа тот же: тёрся, приглядывался к окружению, словно оценивал всех. В этот день его не было почему-то...

Андрей быстро вырос за последний год – из невзрачного мальчишки превратился в рослого юношу. Перешагнул в боксе сразу через четыре категории, стал средневесом даже по взрослым меркам. За эти месяцы сам себя не раз нечаянно ранил – не контролировал движения и возросшую силу. Этой весной, к примеру, открывал окно и содрал кожу до крови о шпингалет... Непривычным было на спаррингах «доставать» соперника на дальней дистанции, поднять ведро с водой и обрызгаться.

Но главное было не в этом, конечно. Что-то неуловимо изменилось в нём самом – восприятие мира. Во всём ощущалась новизна; события открывались неожиданной стороной. Да, появился интерес к девушкам (как без этого!), но разрослось и томительное ожидание чего-то светлого, незнакомого. Виделось, что скоро, очень скоро с ним самим произойдёт что-то значительное; перемены затронут всю его жизнь.

А они уже происходили, эти перемены. Мир стал более ярким, красочным. Думалось, даже дни растянулись; на глазах менялось настроение, казалось – чуть ли не каждую минуту, от беспричинной радости до уныния, и даже такие перепады, на первый взгляд неприятные, делали жизнь насыщенной и полноценной.

И сегодня Андрею почему-то – из непонятного внутреннего побуждения – захотелось остаться, послушать, что говорит непривычно улыбчивый Иваныч, бывшие боксёры. Разговоры, впрочем, были ни о чём – люди рассказывали обыденные вещи – про работу, про детей, но Постникову видно было, как тренер ловит эти слова, запоминает, что они для него – как глоток свежего воздуха, и важны ему эти встречи гораздо больше, чем те же тренировки.

Сейчас Андрей ясно понимал, что необходимо Иванычу в такие минуты – ощущение своей нужности, ценности своей жизни, – что все эти нудные тренинги были не зря, что он хоть кого-то, но «довёл до ума», хоть сам в спорте ничего особого не достиг...

Постников стоял в сторонке, смотрел на ребят, на тренера, вторил его улыбкам, и казалось, у него самого на глазах наворачиваются слёзы радости, возрастает гордость в душе за воспитанников – все чувства тренера отражались в нём преувеличенно ярко. Интересно это было...

– Андрей, привет! – вдруг услышал он.

Постников обернулся. Перед ним стояла девушка. Он сразу и не узнал её – в джинсах и водолазке, рыжие локоны чуть завиты – она выглядела совершенно иной... но лучше, привлекательнее. Он привык видеть Светлану на тренировках в легкоатлетической секции. Боксёры возвращались в раздевалку по коридору над зрительными рядами баскетбольного зала и задерживались, чтобы посмотреть на девушек.

Запомнилось как она, словно балерина, отрабатывала плавное движение: поднимала вверх руки и отталкивалась ногой от пола. Нелепыми, ненужными казались ему эти «па» для спорта, пока однажды не увидел её «фосбери-флоп».

Перед разгоном Светлана стояла, сосредоточенно перекатываясь с пятки на носок передней ноги, а потом рванулась вперёд, будто на стометровке, затем был резкий поворот; как из пращи она вылетела к планке, развернулась... Волосы, собранные в пучок, колыхались на каждом шаге, рывке... И тут он увидел, зачем нужно было это танцевальное движение – толчок с плавным подъёмом рук. Всплеснув руками, она изогнулась над планкой, словно в мостике без опоры, и «перетекла» змейкой над недосягаемой, на первый взгляд, высотой... Этот момент отпечатался в его памяти – когда лицом к небу она на мгновение зависла над матами, когда через трико отчётливо вырисовались изгибы девичьего тела. Это было красиво, изящно, и... неудобно было самому, что увидел в этом что-то – помимо красоты движений...

Иногда боксёрам выделяли зал для разминок, они играли в «боксёрский футбол». Иваныч каждый раз выдавал им разные мячи – это мог быть волейбольный, баскетбольный, или даже тяжелый «сокс». Футбол был больше похож на регби, и разрешалось всё, кроме ударов. Игра обычно превращалась в свалку, борьбу, и девчонки, у которых тренировка ещё не началась, смотрели на них сверху и смеялись. Ребята из-за этого только краснели и злились, и часто после подобной разминки «вольный бой» или отработка ударов превращались в побоище.

Он помнил её и такую – как она смеялась. Было в её смехе нечто такое, что заставляло его не злиться, как многих, а совершать немыслимые выверты с мячом, набитым песком, бежать что есть силы до неприятельских гандбольных ворот...

А тут она стояла рядом, в серой водолазке, джинсах, с парой воздушных шаров с красными ленточками... Непривычно близко, и уже от этого Постникову стало неловко.

– Привет...

– А наши убежали куда-то! – Светлана рассмеялась, всем видом и словами будто показывая: всё это случайно – и что подошла к нему, и что поздоровалась. От скуки это, от нечего делать.

Андрей улыбнулся, развёл руками в стороны.

– Да я тоже тут так... – только и нашёлся что сказать.

Пару секунд, наверное, длилось неловкое молчание, но казалось, долгие минуты, как во время серьёзного боя.

– Держи, раз уж так! – она протянула ему один из шаров. – До встречи!

Светлана повернулась и ушла к колоннам демонстрантов – шла легко, по-спортивному, казалось, ещё немного, и разбежится, опять грациозно изогнётся в воздухе.

Андрей смущённо смотрел ей вслед – она была словно из другого мира, неизвестно почему соприкоснувшегося с его собственным. Мира необычного, незнакомого – чем? Да только тем, что в нём была она... Всё в ней было иным – движения, взгляд. Даже одета была так, будто не имела никакого отношения к этим колоннам, праздничной музыке и оживлению, царившему на улицах.

Постников покинул боксёров и вернулся к «своим», и один из одноклассников, по прозвищу Основной, смешливо на него покосился. У него всегда был такой вид, будто он знает о тебе нечто тайное, неизвестное остальным, он часто отпускал меткие замечания. Вот и сейчас, увидев Андрея с воздушным шариком в руках, улыбнулся:

– Поклонница?

Постников зло взглянул на него, и только тут до него дошло, что Светлана откуда-то знала его имя... Была на соревнованиях, слышала, как его объявляли, или даже разузнала о нём специально, как сделал он сам?

Теперь её поведение выглядело по-иному; загорелось что-то внутри. Он снял с перевязи ленточку, а шарик сунул одному из малышей, сновавших между рядами. Положил ленточку в карман куртки, а сам в это время косо наблюдал – не заметил ли Основной его быстрого движения.

– Скоро? – Андрей кивнул в сторону Красной площади.

– Скоро, скоро, – ответил Основной.

Валерка не зря носил такое прозвище. Был он самым крепким в классе, но ребята его не боялись, а уважали, не за силу – было в нём что-то от взрослого, казалось, что он чуть ли не с младших классов знал нечто, что остальным ещё только предстояло постичь. Запомнилось, как на переменке один мальчишка кричал на завуча в коридоре, а потом вдруг упал на пол и начал биться в припадке, не переставая орать бранные слова.

Постникову было тогда диковато, и только. Кто-то поспешил заметить: «Вот, придурок!», но Валерка его быстро оборвал:

– А ты знаешь, что у него дома творится, что так говоришь?

Да, много было такого, у Валерки. Он мог и учителям ответить в пику и без эмоций, спокойно, основательно. Опять же запомнилась другая истерика, уже новенькой преподавательницы, которая не смогла справиться с учениками. Она с самого своего прихода пыталась установить строгие порядки, стучала указкой, выгоняла из класса. И через пару занятий уже сама сорвалась – грозила, ругалась; голос сбивался до рваного, со всхлипами, фальцета.

И Валерка, улучив момент, заметил:

– Уважения надо добиваться, а не орать...

Расслышав это, она выбежала из класса. Потом уволилась, куда-то перевелась – не в ней было дело. Андрей лишь сейчас стал понимать многие слова Валерки. «Оценочные» мысли, которые у Постникова самого только появились, у того были всегда, чуть ли не с рождения. И думалось, Основной часто видел людей насквозь.

Но при этом Валерка оставался мальчишкой, как и все. Был заводилой, можно сказать, даже лидером класса. Это выходило у него самой собой, никаких действий он для этого не предпринимал.

– Скоро пойдём, – повторил Основной...

«Где он, Валерка? Что с ним стало за эти годы? Жив ли вообще?». Андрей подумал, что неплохо было бы встретиться с ним, поговорить, посоветоваться, словно со старшим товарищем. Ему казалось, что жизнь Основного уж точно, не поломала.

Демонстрация закончилась, однокашники Андрея прошли мимо трибун, смешались с людьми.

 Площадь возле кинотеатра была набита народом. Люди не торопились расходиться по домам: многие встретили старых знакомых, были навеселе. Небольшой кучкой собрались одноклассники Андрея – все в школьных костюмах. Рядом на столбе висел репродуктор, звучала бодрая музыка, заглушая разговор.

Но разговоров особых и не было. Ребята вели себя скованно, непривычно им было среди наряженных людей, в сравнении с которыми они сами, в ученической форме, смотрелись бледно. Андрей подумал: со стороны выглядело, будто они выходцы из нищеты, из гетто какого-то.

Из гетто – возможно, но не из нищеты. У многих родители получали хорошую зарплату, далеко не все пили, просто Южная жила своей жизнью, отличной от остального города. Большинству и дела было мало до детей – росли, как придорожная трава. Что проку в том, что ребёнок учится, зачем его баловать, хорошо одевать – всё равно потом будет как по расписанию. Отслужит в армии, женится – опять же, на девчонке с соседней улицы, – и работать дальше ближайшего завода или угольного склада не уйдёт...

Так думали, так говорили, и у Андрея дома тоже. Не всё произносилось вслух, но новизна не приветствовалась; люди настолько обвыклись со своим положением, что об ином будущем и не задумывались...

Появились в городе ещё в незапамятные времена стрелецкая, ямская, казацкая слободы, в низинах вокруг холмистого центра, и жили они обособленной жизнью от остального города, почти с ним не смешиваясь. И уже давно враждовали между собой. Была эта вражда не только в среде подростков; часто даже взрослые настороженно относились к людям из «недружественных» мест.

После войны город начал расстраиваться, появлялись новые районы, возникали новые группировки подростков, явно или скрыто «воевавшие» друг с другом. Южная улица относилась к казацкой слободе, располагалась на отшибе, и, как часто бывает, жили на этой окраине самые отчаянные ребята. И уж вовсе особняком стоял переулок вблизи угольного склада – там обитали совсем, безбашенные, с которыми никто не связывался.

Не втягивался Постников особо в эту борьбу между районами, улицами. Но жить на Южной и не слышать о драках, нанесённых кому-то обидах – невозможно. Нельзя и оставаться в стороне, когда ватага пацанов шла куда-то на разборки, не замечать того же разделения на «своих» и «чужих» повсюду. Ту же боксёрскую секцию посещали в основном «свои», на «Спартаке» были одни «казаки»... То же самое было и на танцах в центральном саду – ребята сбивались в кучки, с людьми из других районов никто толком и не здоровался.

Таковы были правила, существовать без них было сложно. Хотя разделение было весьма условным – сегодняшние «враги» завтра уже могли стать друзьями.

Вот и они с одноклассниками держались вместе после демонстрации... Находиться за пределами родного района во время такого скопления людей было непривычно. Даже в спине покалывало...

– Ну что, куда пойдём? – спросил Валерка.

Вдруг, перекрывая общий гомон, музыку, раздался свист, и тут же:

– Казаки! Казбека поймали! – кто-то крикнул громко, радостно.

«Казбек... Казбек?..». Андрей вспомнил его – парень поселился в одной из пятиэтажек возле трамвайной остановки, да сгинул куда-то с полгода назад. Невзрачный темноволосый малый, похожий на цыганёнка. Что было примечательного в том, что его поймали, Постников не знал, но увидел, что глаза его товарищей загорелись.

Толпа сразу зашевелилась – все, даже взрослые, женщины повернулись в сторону, откуда доносился крик. Неважно было людям, о чём там кричат – один только призыв «казаки» говорил о многом. Слишком часто такие призывы заканчивались плохо...

И пацаны рванули туда, где был кричавший, – по Склонной улице, что спускалась к рынку. Как ручейки, стекались подростки, юноши на эту улочку со всех сторон. Андрей, уходя с площади, оглянулся. Толпа у кинотеатра таяла на глазах – оказалось, она прежде состояла практически из тех же «казаков». Взрослые тоже спешно покидали площадь. И только Чупа, сосед Андрея по парте, стоял, растерянно глядя на Постникова. Андрей махнул ему рукой, призывая, но Чупа опустил голову, повернулся и пошёл в сторону кинотеатра.

– Менжует, – Основной, оказалось, тоже стоял рядом, – пошли!

Они скорым шагом догнали остальных. Андрей осмотрел толпу... Были ребята из его школы, были со «Спартака», но большинство он не знал. Все смотрели в сторону, во двор между старыми домами, где разворачивалось основное действие.

Там били Казбека. Он сидел на крыльце заброшенного дома. Один парень стоял сзади, придерживал его за плечи, а двое по очереди молотили по лицу. Тут один из добивавших ударил его ногой; Казбек упал с крыльца, и к нему подошёл нескладный малый, в котором Андрей не сразу узнал Губу. Тот склонился над Казбеком, выкрикнул:

– Гнида, так что ты говорил?!

И последовало несколько тычков ногами – от Губы или от других, Андрей уже не видел.

– За что его? – спросил Постников Основного.

– Про Южную сказал, что там одни козлы живут... – тихо ответил Валерка.

Андрей посмотрел на него. Что-то в его ответе было от «не мы такие, жизнь такая», смирение какое-то...

В одном из домов открылось окно, раздался крик:

– Хулиганы, милицию вызову!

Толпа «казаков» зашевелилась, загудела и скоро двинулась к рынку, перетекла на другую улицу, тоже на холме. Стояла на перекрёстке. Большинство свернули в переулок, а Постников и Основной задержались, остались на улице, где располагалось строительное училище. С ними была небольшая кучка малознакомых ребят.

В строительном училище или как его называли, «хамстрое», учились в основном ребята из деревень – все как на подбор крепкие и низкорослые, одетые и подстриженные по моде, которой в городе уже лет десять не бывало – расклешённые, стянутые на задах брюки, волосы до плеч. Зимой – шапки, сдвинутые на затылок. За что их не любили городские – трудно сказать, но врагами «казаков» были и студенты институтов, вьетнамцы и монголы из училищ.

Видно было, как «хамстроевцы» заходили во двор училища с флагами и транспарантами, косились на них.

– Что мы тут торчим? – Валерка поёжился.

И вдруг из ворот училища выскочила группа ребят с сумками через плечо. За ними бежали другие, с палками, или как говорили, «колами».

В «казаков» полетели камни. Оказалось, сумки были ими набиты. Андрей уклонился от одного, но второй попал ему в надбровье; его зашатало, в глазах потемнело. Тут же получил удар в живот, упал. Потом били по голове, но кто и как, уже не видел; сквозь темноту в мозгу появлялись вспышки, словно пробуждая из забытья.

Вдруг всё прекратилось.

– Казаки! – опять раздался крик.

Андрей встал – сначала на колени. Руки сами шарили по земле, через секунду он уже поднялся на ноги, держа увесистый камень. Потом покосился на свою руку – будто она была чужая, – и камень отбросил. Странно всё было перед ним – сектор зрения вырезан; он нескоро сообразил, что ничего не видит правым глазом. Обернулся. Двигались «казаки», нестройной толпой, и впереди – ребята с угольного склада, которых вначале и не было, что во время избиения Казбека, что во время «камнепада». Ребята всегда сумрачные и злые, державшиеся на Южной в стороне от остальных. В руках у многих были арматуры, цепи... Все шли медленно, увесисто переставляя ноги. И остекленевшие, запавшие глаза.

Вот потому их и перестали бить – увидели «угольщиков».

Андрей посмотрел по сторонам. Трое ребят лежали на мостовой неподвижно, Валерка корчился, ухватившись руками за пах... Неспешно шли навстречу «казакам» и «хамстроевцы», вооружённые колами – обломками тех же флагштоков, с которыми ходили на демонстрацию. Позади них – открыты ворота во двор училища, оттуда выбегала подмога, возвращались студенты с транспарантами, бросали их и смешивались с толпой...

Застывшие лица, взгляд исподлобья... И они о чём-то переговаривались, словно подбадривая себя. «И ворота во двор открыты», – промелькнуло в голове безо всякой оценки, просто как факт, который что-то означал, но к чему он, Андрей не понимал... Это как-то разом отпечатывалось в мозгу, со всеми деталями, будто Постников не просто видел, а не спеша рассматривал нарисованную живую картину, которая его увлекла. И ясно ощущал, что сейчас волнует каждого, что охватило любого...

Всё прокручивалось замедленно, как во время боксёрского боя, когда три минуты превращаются в час. Но в бою постоянно думаешь, предугадываешь соперника, здесь же у него самого перед глазами была пелена, вырастало что-то звериное, окрашенное яростью...

Из задних рядов студентов полетели камни, но Постникова, да и угольщиков они перелетали.

Между сходившимися было уже метров десять; «казаки» стали подымать лежавших товарищей, и тут Андрей резко развернулся и бросился на толпу студентов с каким-то утробным криком. Не «ура!» это было, а что-то вроде «ва-а-р-ра!», больше похожее на рычание...

Вперёд выдвинулся парень, замахнулся дубинкой, но Андрей сходу, в прыжке, врезал ему в скулу левый «крюк». Сзади раздался крик – ринулись вперёд казаки, с тем же «ва-а-р-ра!», словно это был боевой клич... Дальше уже всё смешалось, Постников врубился в толпу, расчищая её – колотил одной левой, позабыв про другие боксёрские навыки. Остался только этот боковой, доведенный до автоматизма на тренировках. Он мог применять удар с любого расстояния, из любого положения...

И он увивался от летевших в него кулаков и палок всем телом и молотил, молотил... Всё превратилось в те же вспышки: темнота перед глазами – лицо – удар, темнота-лицо-удар...

Тут почувствовал, что ему что-то мешает... Поглядел вниз, увидел, что это лежащий парень – по виду из училища – цеплялся за ногу Андрея и смотрел прямо ему в глаза. Что-то молящее было в его лице, заслонившее страх, словно от него, Постникова, всё зависело. Парня тянули за ноги двое малолеток. Обычная тактика – вытягивали людей из кучи и добивали... Но встретившись с Андреем взглядом, парень мгновенно сник, бросил ногу; его утащили в сторону.

У Постникова опустились руки.

Наконец толпа «хамстроевцев» дрогнула и побежала в ворота училища. Из окон общаги в «казаков» опять полетело всё, что под руку попадётся. Снова пару ребят упало на мостовую... И тут приехала милиция.

Мало их было, служителей порядка, все следили за центром... Да и не вмешивались они обычно в такие драки – стояли в стороне, пока всё само собой не стихало. И только потом, словно мародёры, подбирали побитых, увозили в отделение. И не давали добивать подростков – иначе всё могло закончиться намного хуже, чем обычно.

Из мегафона донёсся немного ироничный голос офицера в белой парадной форме:

– Товарищи казаки, расходитесь! – слышалось в этом призыве и понимание и даже уважение какое-то.

Но побоище уже прекратилось, и «казаки» быстро пошли вниз, к центральному рынку, к которому со всех сторон сбегались улочки частного сектора. В них толпа и рассеялась. Расходились, не глядя друг на друга; лишь у некоторых возбуждённо светились глаза. Может, выпало им кого-то ударить, зацепить, может, увидели, как кто-то ловко «срубил» соперника. Да кто его знает, что им в этом понравилось?..

Андрей шёл, пошатываясь. Рядом – Валерка и ещё двое соседских ребят. Остальные куда-то подевались. Голова кружилась, тошнило... Он почти ничего не помнил из того, что произошло.

 К нему подошли трое угольщиков.

– Дай, пожму твою клешню, – сказал один из них.

Валерка, когда они ушли, протянул:

– Да-а. Ты теперь...

– Что, да? – быстро, со злобой, отозвался Андрей. – Что – «теперь»?!

Подошли к колонке. Постников отмыл лицо и левую руку от крови. Один сустав на кулаке был сбит, увеличился раза в три, и на пальце, на тыле ладони расползлись вспухшие вены.

На штанинах тоже была кровь. «Я что, ногами бил?! – сумрачно подумал он. – Или это того парня кровь?».

– Стой! – Основной взял его за голову двумя руками, повернул к себе: – Открой глаза!

Андрей попробовал. Правый глаз не открывался. Валерка внимательно осмотрел рану на лбу.

– Надо же, как приложили! В травмпункт надо ехать...

После этой драки Постников приобрёл вес на улице. Не было нужды уже что-то доказывать – одно появление «Клешни» (такую кличку он получил) всех немного парализовало; он с удивлением заметил, что прежде чем что-то совершить, даже сказать, ребята поглядывали на него, с ним здоровались совершенно незнакомые пацаны с соседних улиц; даже «угольщики» посматривали на него дружелюбно.

«Я вполне мог стать лидером этих ребят, повести их».

Он и тогда смутно это ощущал – и были даже порывы, – да только не видел в этом никакого смысла. Это было слишком глупо, противно. Постников помнил, как его охарактеризовал тот же Чупа – «кот, который гуляет сам по себе». Так оно и было, но больше относилось к Чупе, чем к нему самому. Чупа не попал в это месиво, а Постников...

Он и драку почти не помнил... В памяти остался только этот лежащий малый да взгляд со стороны, вылепленный в подробностях уже по рассказам очевидцев – он «прорежал» толпу, а за ним шли «арматурщики» и всех добивали.

«Калиф на час» – так определил своё «призвание» позже Андрей. Появиться в нужный момент, разрешить, на первый взгляд, тупиковую ситуацию, поднять упавший флаг и повести людей в бой. Вот только амбразуры впереди не видно...

События того дня многое изменили в жизни Андрея. Весь подростковый пыл как ветром сдуло. Он стал лучше учиться, отдавался тренировкам – в нём тренер увидел перспективу, – и всё чаще общался с Чупой, чуть ли не единственным из его товарищей, с кем можно было о чём-то серьёзно поговорить. Из-за случая после демонстрации тому грозила расправа, и её бы учинили, да Постников не позволил.

– Что вы от него хотите? – сказал тогда. – Что толку от него?

Потом, подумав, добавил:

– Да и от нас...

Не жестокость, кровь, которых было в избытке, его отвратили. Всё это допустимо, считал тогда, если есть для чего. Здесь же – бессмысленность, тупость, злоба, обращенная к людям, которые ничего плохого ему не сделали. Сам нарвался, за дело и получил, а потом уже вылезло наружу что-то звериное, как у берсерка, которого раны не пугают, а бередят.

И «подвигом» этим нечего гордиться... Конечно, ему было приятно, когда сверстники вспоминали его «прорыв», но он ясно чувствовал, что в другом, «приличном» обществе о нём ни в коем случае нельзя даже упоминать. А ему хотелось в это «приличное» общество... В необычный мир, где была та рыжеволосая девушка.

Он с месяц не ходил на тренировки – ждал, когда снимут швы, зарастёт рана, да и Светланы больше не видел. Она больше на «Спартаке» не появлялась. Постников о ней не расспрашивал – и вовсе не потому, что было неловко. Думал лишь о том, как бы она отнеслась к такому его поведению, к его разбитому лицу. Вывод был заведомо неутешительным – отнесётся плохо, как и любая девушка из того, «другого» мира, к которому он не принадлежал. Не будет там того восхищения, которое он видел от «своих».

Кто она? Откуда? Что стало с ней? Этого Постников не знал и по сей день.

Видимо, нужно было такое событие, чтобы он понял, до какой черты может дойти, во что превратиться. Эта драка будто сдвинула что-то у него внутри; ему виделось – после произошедшего он недостоин внимания девушки вроде Светланы, недостоин вообще никого. Ведь то, что он сделал, – это была не низость, не подлость, а нечто гораздо более страшное. Андрей испугался... не за себя, он испугался самого себя. Того, что с ним произошло, в кого превратился на эти секунды.

Часто в его глазах драка была самым худшим поступком. Ведь ни у кого даже из его уличного окружения подобного не было, не помнилось за ними. «Если я могу быть зверем, то в него скоро и превращусь», – временами так и думалось.

Но позже, особенно во время запоев, вспоминался именно этот пролом через толпу; такие моменты, когда проявлялась какая-то «удаль молодецкая», казались чуть ли не единственными значимыми событиями в жизни. И во время пьянки он, верно, и мог превратиться в Клешню, да только ни сил для этого не было, ни координации...

 

XIII.

«Вот так и сейчас поддался чувству, пустился во все тяжкие, особо не раздумывая. Можно было и не уходить из дома, попытаться наладить всё на месте…». Но что значит – «на месте»? Только сейчас Постников начал понимать, что ему необходима была полная изоляция, перемена, и он, в общем-то, правильно сделал. На мир, на себя посмотрел со стороны. Правда, когда пришёл сюда, ни о чём подобном даже не задумывался.

Теперь появилась внутренняя уверенность, что ли… «Толку от неё, ни в чём она не сказалась...». Впрочем, после того, как выпивал с Генкой, не «разогнался», всё обошлось без последствий. Хоть это было хорошо.

Андрей, пока вспоминал и думал, курил в холле, смотрел в окно на заброшенный огород. Зима не торопилась вступать в права; казалось, её и не будет вовсе… Этим летом ветер пригонял на город дым от горящих торфяников и, видимо, это сказалось на погоде. Выпал пару раз снег, но растаял, исчез, казалось, навсегда...

Тут послышался негромкий лай Прохора, а потом раздался звонок. Андрей сразу и не понял, что это за звук – никто не приходил посторонний за всё это время. У Генки были ключи, Губа всего пару раз появлялся…

На пороге дома стояла она. Одета в тот же плащ, что и в кафе, только косынка другая. И во взгляде было уже что-то другое – чего не видел ни в кафе, ни позже. Посветлели глаза, что ли?..

– Ты, – скорее утвердил, чем спросил, Андрей.

Действительно, утром он вспоминал Настю. Думал о ней отвлечённо, как ёжик из известного мультфильма: «Как там она, в тумане?..». Но и досадовал на себя временами – зачем отпустил её, полупьяную, почти беспамятную.

«А что, – отвечал себе, – с ложечки её кормить? Или по всему району за нею бегать? От ларька к ларьку, от аптеки к аптеке?».

Что-то общее было между ними – и вовсе не пьянка, которой заливали тоску, казалось, безмерную. Неприкаянность – так точнее. Она слоняется по всему посёлку, не находя покоя, он – вроде на месте, но душа мается, мечется по памяти, тоже бесприютная. Две больные души. Так виделось… Хотя, Андрей удивился сам себе – откуда он знает, что Настя слоняется? Просто представил почему-то.

И зацепило его. Думал о Насте, чувствуя сопереживание… К чему? Не знал он причину её страданий толком. «Он не пришёл…» – разве это причина? Нет, думалось. Сострадание к той глубокой тоске в глазах, к отчаянию. Он вспомнил, как она улыбалась во сне, – и тогда нечто новое (или прежнее) появлялось в её облике; виделось на миг, какой она могла быть или когда-то была – весёлой, жизнерадостной, как та девушка, прыгунья...

«А как я выгляжу со стороны? Пробивается это прежнее, задорное? Кто его знает?.. Хорошо хоть побрился сегодня…».

Постников улыбнулся. Скорее, что-то вымученное было в его улыбке, такое, что заставило Настю слегка поморщиться, опустить голову. Он сделал шаг в сторону:

– Проходи…

Она не двигалась.

– Опять пила?

– Нет, – хрипло отозвалась она и посмотрела на него с досадой. «И вправду глупый вопрос, не видно, что ли?» – смутился Андрей.

– Заходи, заходи... – получилось уже вовсе тепло. Сказал, словно старший брат, прощающий слабости сестрёнки, – мобильник ищешь?

Она вдруг махнула рукой и пошла к калитке.

– Стой, подожди! – Андрей быстро догнал её.

Она остановилась у вольера. Из будки высунул голову Прохор, слабо на неё порыкивал.

– Болеет... – только и нашёлся что сказать Постников.

– Почему телефон?! Что вы все только о нём и говорите?! – она резко к нему повернулась. Глаза повлажнели, смотрела прямо на него с укором.

«Что, ожидала от меня другого? Чего другого? Откуда я могу знать-то?..».

– Кто, все?

– Мать! Где я была два дня, что делала, её мало интересует. А вот что телефон потеряла…

Она, похоже, готова была расплакаться.

Андрей взял её за плечо, легонько подтолкнул к дому.

– Пошли, персиянка!

У Насти появилось подобие улыбки.

– Почему персиянка?

«И за борт её бросает в набежавшую волну... Ну, во всяком случае, я ещё ничего ни на кого не променял».

– Да-а… песня есть такая. Пошли!

Он провёл её по холлу к себе в каморку. Она присела на краешек стула, осмотрелась.

– Чисто у тебя…

Андрей пожал плечами, мол, нормально. Всё утро он прибирался, словно выполняя какое-то задание. Опять доказывал что-то кому-то? Нет, он должен был признаться, когда подметал пол, протирал столик, часто вспоминал Настин взгляд, которым она окинула его ночлежку, тарелку с объедками, едва прикрытую газетой, немытые стаканы. И фотографию девчонок среди всего этого месива…

– Не у меня, у… товарища. Ломать закончили, вот и чисто. Чего убегать вздумала? Обиделась?

– На тебя? Чего на тебя обижаться?.. – она пожала плечами, сделала паузу. – Ушла от матери, к... – опять пауза, словно подбирала слова, – знакомому одному пришла, а он тоже, почему звоню, не отвечаешь?..

Андрей улыбнулся. По его опыту, «знакомыми», да ещё вот так, соображая, как лучше сказать, вернее, «нейтральнее», женщины за глаза чаще всего называют своих любовников, или просто дорогих им мужчин…

«Один мой знакомый», «один человек», да ещё с определённой интонацией – если слышишь такое, можешь быть уверен: дело тут нечисто. Или наоборот, «чисто», это с какой стороны посмотреть. Чистое чувство к этому мужчине…

«Хотя, я сам также «выделил» товарища».

Андрей сел на диван. Тихо спросил:

– Что случилось?

Настя, похоже, не расслышала или решила оставить ответ на потом, поблуждала взглядом по потолку, посмотрела в окно.

– Да, неплохо… Сосны видны…

– Это пихты. Там целая роща… Летом знаешь как там прохладно? Находишься по солнцу, зайдёшь под деревья, и сразу холод, даже жажда пропадает.

– Ты давно здесь?

«Странно, со мной то на «ты», то на «вы»... Что она обо мне думает?».

– Нет, давно это было. В другом месте. Это про пихты я…

– Там грибов много, наверное?

– Под пихтами? Нет там ничего. Иголки одни… Трава даже не растёт.

– А-а... – неопределённо протянула она, – а я ни грибы, ни ягоды не люблю собирать.

Это уже выглядело как перечисление недостатков.

– И вообще, – продолжала она, – домашняя… Готовить люблю!

– Я тоже, – улыбнулся Постников. «Зачем так сказал? Какой я, к чёрту, «домашний»?!»

Он подумал, что Настя словно на ощупь знакомилась с ним, уже делилась своими привычками, пытаясь узнать… что?

– Послушай. Хочу сразу сказать. Ты переночевала у меня... нет, сутки пробыла и всё. Ничего не было.

Она покраснела.

– Я не про это. Ты же почему-то привёл меня… сюда.

– Привёл? – Андрей улыбнулся. – Ну да, можно и так сказать… Холодно было. Замерзала.

– Всё, хватит! – оборвала она.

– Хватит. Не будем вспоминать, – помолчав, добавил: – Всё будет хорошо…

Она посмотрела на него внимательно.

– Вы, врачи, все такие... Смеётесь над нашей наивностью, иногда хотите помочь, да чем – не знаете… А если ошибётесь – медицина виновата. Вас так учили или сами додумались?

«Что это в ней? Откуда?».

– Я как вспомню врачей, передёргивает всю... Спросишь, будет жить или не будет? А в ответ – всё будет хорошо... И только. А потом столько «но», что страшно становится. Будет жить, но с трудом, будет двигаться, но… Но «всё будет хорошо», это главное.

Она замолчала, смотрела в сторону. Брошенный вызов, не вопрос. «И о ком она? Лучший способ ответа – не отвечать вовсе».

«Что ж, она права… Мы все циники, а лучший метод циника – маленькая поправочка, это пресловутое «но». Но…». Андрей усмехнулся про себя. Нелепо всё это получилось, даже невысказанное.

– Ну а что ж пришла, к такому?

– А-а…

«Некуда ей идти... Опостылели все, кого знала, вот и пришла».

– Ты, наверное, единственный, кому доверяю…

– Из врачей?!

– Да, из врачей... – она посмотрела на Постникова серьёзно, – мать полгода Андрею Николаевичу свечки ставила…

– М-м, – протянул Андрей, – а что случилось… тогда?

Настя заметно погрустнела, но всё же ответила спокойно:

– Димка подавился тогда, ты ему горло разрезал, чтоб дышал.

– Было дело... – ответил Постников, припоминая. Он поставил ребенку трахеостому, не дождавшись дежурного хирурга – секунды всё решали. И была там ещё какая-то патология, у ребёнка. Он хотел спросить об этом Настю, но не решился. Слишком уж сильно дрогнул её голос, когда произносила имя сына…

«Да, и это было уже под утро, когда его привезли. И день начался хорошо, это помню».

– Капельницу нужно поставить, – произнесла Настя.

– Зачем?

– Запой…

– У знакомого? – Андрей улыбался.

– Да… Ромке надо помочь.

Опять этот Ромка. У Постникова уже оформился образ «знакомого» в голове, и ничего хорошего в нём не виделось… «Что ж, на него стоит и посмотреть…»

– Идти далеко?

– Тут рядом… Дом возле аптеки.

Андрей внимательно посмотрел на неё. «Про аптеку, про спирт помнит? Нет, не помнит».

– Ну и хорошо. В аптеке купим кое-что.

– Система есть, глюкоза... – торопливо заговорила она, достала деньги, протянула ему, – вот!

– Хорошо, хорошо... – сказал Постников и тут же поймал себя на том, что «всё будет хорошо» и у него в крови, не вытравишь. – Мне переодеться надо…

Она встала, вышла из сторожки.

– Я быстро! – Андрей полез в сумку, достал свитер, джинсы.

«Вот зачем? Надо было сказать, чтобы врача вызвали на дом... Сколько их по объявлению-то? Полно! А теперь сиди возле этого… «знакомого», да ещё неизвестно что с ним там». Но он опять вспомнил, как она спала во сне и улыбалась. Когда напомнила ему совёнка. И снова загорелось сопереживание и не только. Те часы, когда он «охранял её сон», казались ему единственным светлым событием за последнее время.

«Странное дело… – подумал, вспомнив про драку. – Вместо того, чтобы управлять людьми, я начал их защищать. Может, потому и пошёл на врача учиться…».

Действительно, после того злополучного дня он стал покровительствовать слабым – не только Чупе, но и другим…

«Рыльце у самого в пушку, вот и стал», – заключил про себя. Стремление помогать людям появляется тогда, когда ты сам кому-то, в прошлом, не смог помочь или навредил. И сейчас нет ничего, кроме желания взять беспомощного человека под своё крыло.

«Хотя… – подумал он, надевая свитер. – Неправда это всё. Опять – ожидание светлого, незнакомого…».

– Надо же! – послышалось из холла. Андрей вышел.

Настя смотрела наверх.

– И что здесь будет, у твоего товарища? – спросила с нажимом на «товарище».

«Уловила-таки, – удивился Постников. – Колючая девчонка!».

– Холл на два этажа. Там, наверху – полати.

Сразу после входа шёл обычный потолок, над которым сохранялся второй этаж с двумя спальнями, и затем в том же потолке – овальный проём.

– Наверх надо! Там всё лучше видно! – сказал Андрей

– Пойдём!

Они поднялись на второй этаж.

– И здесь у тебя чисто... – заметила она, осмотревшись.

– Не у меня, – поправил Андрей.

– И что здесь будет?

– Гостевая, две спальни…

– Полати? – Настя тихо рассмеялась.

Андрей улыбнулся. Действительно, планировка немного напоминала крестьянскую избу, в которой одна большая комната и сразу над входом – лежанки, где спали дети. Макет такой избы стоял в краеведческом музее. «Вот откуда такие замыслы!».

– Здесь вроде парапета будет, с перилами. С… балясинами, – откуда-то всплыло малознакомое слово.

– Да-а… А я бы по-другому сделала…

– Что, хотела бы жить в своём доме?

– А кому не хочется?

Андрей пожал плечами. Ему – не хотелось. Вспомнил, сколько работал с отцом по дому, на участке. С весны до поздней осени приходилось что-то мастерить – старый дом постоянно требовал ухода, пригляда. Однажды ставили штакетник, и по вечерам отец выстругивал островерхие досочки, столбики. Работал медленно, каждый день понемногу, словно растягивал удовольствие. Андрея это всегда раздражало. Хотелось убежать от занудного для него труда – побегать, почитать даже что-то…

Потом стружку и обрубки сжигали на костре. Сосновая стружка занималась бойким огнём, горела ярко и быстро, и долго дотлевали обрезки. Это и было приятным – смотреть на костёр. А то, что на штакетник ушло целое лето – рыли ямки под столбы, заливали бетонную стяжку по всему периметру, красили заборчик – вспоминалось чуть ли не с нервной дрожью. А возня с огородом? По весне приходилось копать до мозолей на ладонях.

А им, городским, хочется дом. Они и не знают, что это. На Южной одно время не было ни водопровода, ни газа. Дом топился углём, зимними вечерами прогревался до такого тепла, что и заснуть было сложно, а утром становилось холодно; приходилось накрываться вторым одеялом.

«Сейчас не будет такого… Уже – нет. Можно газон разбить на участке, нанимать работников… сторожей», – подумал он и тут же поймал себя на том, что до сих пор не считает себя городским. «А я – деревенский? Пригородный я! До сих пор выхожу «в город», будто в нём и не живу».

– Неплохо тут будет… – сказала Настя, когда заглянула в одну из спален, где были побелены потолки, поклеены обои. Заметно было, что она уже мысленно расставила в ней мебель, повесила шторы на широкое окно...

Постников подошел к батарее, потрогал. Горячая. Он уже дважды сливал воду из системы и заполнял её медленно, с таким же постепенным прогревом. Удалось-таки продавить воздушную пробку; отопление теперь работало без перебоев.

Они спустились вниз.

– Ну что, пойдём? – спросил Андрей.

Настя осмотрела его.

– Свитерок-то подгладить надо! Утюг есть?

– Вроде есть…

Действительно, в шкафчике внизу валялся утюг. Сурен что-что, а в порядке себя содержал. Генка рассказывал, что тот, когда уходил в загул, надевал белую рубашку, галстук, брился до синевы, и особым шиком у него считалось поговорить с рабочими, с песнями пройтись по дворам.

– Армянскими песнями? – переспросил Генку Постников, когда услышал эту историю.

– Да сиди ты! Челентано, Кутуньо! «Лашатеми кантарь» орал на всю улицу.

Постников достал утюг и покрывало на стол.

Настя в это время протёрла стол влажной тряпкой, потом насухо.

– Доставай сразу, что там у тебя? – Подумав, добавила: – Хоть что-то для тебя сделаю!..

Андрей достал из сумки футболку, брюки. Когда-то уложенные аккуратно, они свалялись. Вынул и пакет с перчатками. «Мешок уже давно готов».

Потом сидел на диване и смотрел, как Настя распоряжается утюгом. Сегодня она была подкрашена – в самую меру, волосы собраны в пучок на затылке; обнажилась стройная шея… Совсем как у той прыгуньи… Она гладила быстро, что-то про себя напевая, видно забыла, где находится. Мельком взглянула на него, слегка покраснела.

– Что смотришь, охранник?

– Охранник?! Ну да, охранник…

«Что ж, куда лучше, чем сторож…».

– А Ромка твой давно пьёт?

– Он не мой, – Настя ещё сильнее покраснела. – Недели полторы…

Взгляд её стал задумчивым, доглаживала вещи уже молча.

«Вот и совпало. С неделю назад я её и подобрал. Значит, они тогда вместе и разгулялись…».

 

XIV.

Прохор стоял возле будки, смотрел на них, виляя обрубком хвоста.

– Прошка! – весело сказал Андрей и, обращаясь к Насте: – Я сейчас!

Он зашел в вольер, потрепал пса по холке, посмотрел в миску. Присел на корточки.

– Прошка, а почему не всё съел? Что, корм не нравится?

Прохор поскуливал на разные лады, словно пытаясь ему что-то сказать. Пробовал облизать лицо, но Андрей отстранялся.

– Ну, хорошо, – тихо, чтобы не слышала Настя, добавил Андрей, – приду, кашу тебе сварим... На бульоне…

Он выпустил собаку из вольера.

– Прохор! Гулять!

Пёс встряхнулся всем телом и, слегка подпрыгнув на передних лапах, побежал в огород.

Когда Постников повернулся к Насте, она широко улыбалась.

– Ласково ты с ним... – заметила.

– А как иначе? Бить его?

– Нет, бить нельзя... Пойдём?

Дорога была сплошь изрезана колеями, но вдоль неё пробита тропинка. По ней они и пошли – Настя впереди, он сзади. Вдали, у самого проспекта, буксовал грузовик; со скрежетом переключались скорости. Скоро машина затихла; из неё выскочил водитель, присел на корточки, посмотрел на колёса, снова запрыгнул в кабину.

Андрей смотрел на идущую Настю. Она ступала аккуратно, там, где были лужицы, поднимала полы плаща. «Зачем? Привычка?». И вправду, в этом не было нужды – не измазалась бы, не забрызгалась. Смутно промелькнуло в голове однажды виденное – мягкими красками написанная картина, где дама с зонтом, приподняв длинное платье, переходит через лужу… «Кто-то из импрессионистов… Не Ренуар, не помню у него такого».

Опять пробился аромат духов, но казалось, он был сочнее, чем прежде... Хотя опять же – с трудом уловимый…

Жена одно время пользовалась другими духами – они перебивали запах всего, с чем соприкасались. Сладковатый, приторный запах, особенно по утрам… И когда они ехали вместе в лифте, нечем становилось дышать. Потом – сменила духи…

«Сменила…» – с издёвкой повторил Андрей про себя, перенеся это слово совершенно на другое…

Да, это было именно в тот день, когда он поставил трахеостому… Тогда у него, действительно, было хорошее настроение – только оттого, что помог ребёнку. Впрочем, это было не «только», это был полёт! Его похвалили даже коллеги… Утром попил кофе в подсобке, передал дежурство.

Сел в автобус, но тот изменил маршрут, поехал в объезд, потом остановился в заторе. Андрей решил пройтись пешком – так казалось, выйдет быстрее.

Центральная улица была запружена народом – шли духовые оркестры, сновали люди с ленточками – и он пошёл по соседней...

Была ранняя весна. На газонах ещё лежал почерневший снег, но тротуары просушило. Ночью ударил морозец, стянул лужицы льдом. Воздух был пронизан свежестью, дышалось легко и свободно.

Подбодрённый, Андрей спешно шёл домой; в эти минуты внутреннего подъёма ему казалось, что его ждут, что он нужен кому-то. Почему-то в голове засела картина – он обедает на кухне, а жена сидит рядом, расспрашивает о работе – сцена, которой ему хотелось, но которой уже давно не было… Да и рассказать о сегодняшнем случае не терпелось. Было чем хвалиться, гордиться даже…

Они шли ему навстречу, Елена и мужчина в волчьей шапке… Чуть в отдалении друг от друга, с напряжённостью походок и остановившимися взглядами…

Так ни товарищи, ни сотрудники по улицам не гуляют. Взглянув на них, Постников сразу всё понял. Они были как влюблённые, уже не первый день любовники, на которых свалилось позднее, неожиданное и (да!) долгожданное чувство, с которым теперь и не знали, что поделать... Андрею ясно представилось, будто даже весна что-то объясняла: чувство, которое родилось прежде, разрослось, прогрелось солнцем и наконец, созрело… Именно это он и наблюдал – сильную, зрелую привязанность, больше чем любовь даже.

Они шли не куда-то, а просто гуляли вместе. Пусть сегодня не удалось где-то уединиться, спрятаться от чужих взглядов за стенами съёмной квартиры или гостиницы, но зато можно вот так пройтись по улицам… А если кто встретится – да что здесь такого-то?! Никто вроде и не увидит в подобном ничего предосудительного – хоть знакомый, хоть близкий человек… Но любому, даже не очень проницательному наблюдателю, всё сразу станет ясным.

Мужчину Андрей толком и не разглядел даже. Однозначно было, что он… отягощён семьёй, что у него тоже есть супруга, от которой приходится скрывать такие вот прогулки по малолюдным улицам, вдали от праздничного общегородского веселья.

Андрей непостижимым образом представил, перенёс на себя все те чувства, которые были у них в этот момент. Смотрел на лицо жены, погруженное в себя и в… поклонника (иного слова Постников не подобрал). И – счастливое. Такого лица у Елены он ещё не видел. Никогда у неё ничего подобного с ним, Андреем, не происходило. Слова любви были, но любви не было… Виделось, пустое всё это, малозначительное, в сравнении с сегодняшним. Такого глубокого чувства, которое сейчас передалось Андрею и забилось у него в груди, и у него самого раньше никогда не появлялось, и его чувство к Елене было – местечковое.

Что было делать? Постников свернул в ближайший переулок и пошёл дальше. «Не мешать этому…». В самом деле, лучше бы застал их в постели. Тогда можно было бы что-то кричать, рвать, метать, изображать. Он почувствовал, что с подобным ничего не сможет поделать, кого бы из себя ни изображал…

«Вот и всё!» – сказал сам себе. Что – всё? Что объяснились эти дополнительные уроки во «Дворце пионеров» или даже на дому, застолья с подружками? Он и не расспрашивал её об этом, пытаясь поймать на противоречиях, ему, по большому счёту, было почти всё равно. Что – всё!? Что дома у них всё изменится? Да что может измениться-то, после того Нового года? Куда уж хуже?!

Андрей почувствовал, как в нём разрастается тревога… Раньше он считал, что истинное чувство напрямую зависит от утончённости натуры, которой однако ни в себе, ни в Елене не замечал. Для этого надо не много знать, а многое чувствовать. А жена? Казалось, чувство прекрасного ей было чуждо. Ну, могла Рахманинова отличить от Вагнера, да что ж с того? Но ведь она не предавалась музыке, как Жан-Кристофф или, на худой конец, учительница из «Весны на Заречной улице».

Его же связь с Галиной и была просто связью, увлечённостью, самое большее. Что им требовалось – весело провести время, и только. Конечно, после всего этого, он считал, что не может требовать от жены верности до гроба. Пусть отрывается с кем угодно, лишь бы не на виду. Но здесь слово «отрываться» не подходило, это он сам, если можно так сказать, выпускал пар на стороне.

Вот что просилось в душу – навязчиво и властно – осознание того, что у него, Андрея, ничего, решительно ничего подобного в жизни вообще не было. И быть не могло... Так что – «всё»? Наверное, «всё» – это то, что оборвалась последняя ниточка, и даже не отношений его с женой, а с самим собой… «Я и на это неспособен» – вот что добило.

Он видел свою жизнь как сквозь увеличительное стекло.

Вера в свою исключительность. «Верил, что ей невозможно найти человека достойнее меня, да и, со своей колокольни, и не встречал достойного. Как можно предпочесть кого-то мне!». Это, наверное, самое тяжелое – это, а не факт, что тебе изменили. В конце концов, ничего из ряда вон выходящего не произошло. «У неё те же права, что и у меня». Каждому хочется многое испытать – «другие руки, другие губы», как говорила та же Галина… В конце концов и Галина была тоже чьей-то, да и не чьей-то, а конкретного мужчины, который иногда захаживал к ним на работу.

«Но Галя предпочла меня, убегая от мужа, а жена предпочла другого, убегая от меня».

Андрей напился вдрызг – после месячного перерыва – и ушел в запой, кончившийся увольнением. Глушил тревогу, ревность… Ревность к жене, но больше – вот к этому светлому (хотелось добавить – бездумному) чувству. К чувству, которое он никогда не испытывал, и которое было обращено не к нему…

 Впрочем, жене во время запоя многое говорилось, да только он об этом почти ничего не помнил. Она потом рассказывала о его глупых придирках, претензиях. Видимо, на что-то намекал, да прямо не говорил...

Постников посмотрел на Настю.

«Может, и у неё подобное. Всё равно это как-то с мужчиной связано, не обошлось без этого. С Ромкой или с другим, неважно…».

У самого асфальта стоял брошенный грузовик, зарывшийся в грязь по оси. Вокруг него вообще было месиво. Он разбил и тропинку. Настя остановилась в нерешительности.

– Сейчас... – сказал Андрей.

Он достал из кармана два пищевых пакета, скорыми движениями обмотал ими свои ботинки – уже не раз так делал. Подошёл к Насте, взял её одной рукой за талию, прижал к себе и понёс.

– Ничего себе! – удивилась она. – Откуда сила такая?

Он была лёгкая, как пушинка. Или как там? Своя ноша не тянет? «Какая, к чёрту, своя? Приятная ноша – да…».

Квартира была на первом этаже кирпичного дома.

Дверь отворил широкоплечий малый с отёкшим лицом. Андрей пробежался взглядом по его фигуре – довольно мощная грудь, крепкие руки… По блеску в глазах сразу было видно, что тот накануне пил, но уже успел похмелиться.

– А…а, – протянул малый, рассматривая Андрея, – так вот он какой, твой ангел-охранник!

Прозвучало, как насмешка.

Парень протянул руку Постникову. Рукопожатие было излишне сильным. Андрей ответил быстро, сжал его ладонь так, что у того хрустнули суставы. Встречал уже, и не раз, Постников таких «крепышей», стремящихся что словом, что жестами сразу же после знакомства утверждать своё превосходство. Знал, что отвечать надо немедля.

«Таких надо ломать…».

«Крепыш» от подобного «приветствия» поморщился...

Постников слегка придвинулся к нему, представился:

– Андрей.

– Андрей Николаевич… – поправила его Настя. – Эдик, вмазал уже?

– Да, пивком немного…

Она протянула ему пакет:

– Отнеси на кухню. Ромка как?

– В туалете, – Эдик ухмыльнулся, взял пакет, пошёл на кухню. Уже оттуда донеслось: – С сантехникой разговаривает!

Андрей начал было разуваться, но Настя его остановила:

– Здесь не надо.

Постников, пройдя, увидел, что действительно, не стоило. В однокомнатной квартире словно табун прошёл. Вещи были разбросаны, на полу натоптано, пахло… то ли потом, то ли «разговором с сантехникой».

– У него в первый раз так… Он даже дома не курит, – сказала Настя. – Запил, привёл, – она кивнула на кухню, – вот этих…

– Там ещё кто-то?

– Не знаю…

Андрей скинул куртку, прошёл на кухню. В ней никого не было. Дверь из кухни вела в пристроенный широкий балкон.

Стены балкона обшиты евровагонкой, дощатый пол. Пластиковые рамы с двойным остеклением. По зазору между стенами и окнами аккуратно проштукатурено; висели батареи. «Как там, Генка говорил – «сделано по уму»?».

Два мягких кресла, табурет, журнальный столик. Эдик выкладывал всё, что было в пакете, на стол. Постников обратил внимание на его спину. Остро выделялись лопатки, между ними был провал, что совершенно не вязалось с хорошо развитыми руками и грудью. «Качок», – заключил Андрей. Действительно, многие из них тренировали только то, что сами видели в зеркале, совершенно не заботясь ни о силе, ни о пропорциях...

– Подожди! – Андрей подошел к столику, достал из пакета бутылку водки, поставил перед ним: – Это – твоё!

Остальное сложил обратно.

Эдик пробормотал что-то невнятное, но сел и начал открывать бутылку.

– Выпьем? За знакомство?

– На работе не пью!

Парень скривился:

– Ну, раз не хочешь со мной, буду один!

Он налил себе с половину стакана, выпил залпом и с вызовом уставился на Андрея.

«Да, будут с ним проблемы…».

– Закусывай…

Постников видел таких много раз, что на улице, что в больнице. Клиника, где проходил ординатуру, считалась блатной, и вовсе не потому, что туда попадали избранные, а потому что предпочитали лечиться уголовники…

И если в больнице лежал известный авторитет, к нему чуть ли не очередь из посетителей выстраивалась. Приезжали коротко стриженые братки в спортивных костюмах, вели себя нагло. Их приходилось усмирять, выпроваживать.

И с пьяными, конечно, тоже имел дело… И выводил тех же авторитетов из запоев.

Андрей посмотрел на Эдика. Что по виду, что по глазам тот ничем не отличался от этих братков. «Ещё немного выпьет, и начнёт быковать».

– Ну, что смотришь?! – Эдик глядел на Постникова исподлобья.

«Опять вызов… Да что я, хозяин здесь?! Поставлю капельницу и уйду».

Андрей пошарил под столиком, нашёл пустую баклажку из-под «Виноградного дня», поморщился («эту дрянь даже я не пил никогда»), подобрал валявшийся гвоздь, пошёл в комнату.

Бледный небритый парень лежал на диване, Настя накрывала его одеялом. Парня колотило. «Все у меня парни. А ему лет тридцать пять, как и тому качку…».

Ромка – а это был он – растерянно смотрел на Постникова. Дышал тяжело, глаза слезились. Андрей удивился – белки были красными, похоже даже сосуды лопнули, но взгляд!.. Доверчивый, детский. «Последнее отдашь...».

«Может и правда, в первый раз у него. Выглядит лучше качка, во всяком случае».

Андрей присел на диван, начал мерить пульс. Ромка немного подвинулся.

«Всё как обычно, как в палате».

– Давно пьёшь?

– Дней пять, – глухо отозвался Ромка.

– Больше! – поправила Настя.

– Пульс девяносто шесть… – заключил Андрей, – тонометр есть?

Ромка помотал головой.

– Ладно... – протянул Постников и вдруг спросил: – Балкон сам отделывал?

На лице «знакомого» появилось подобие улыбки:

 – Сам… Возился понемногу.

«Да кто его знает, может и правда, в первый раз такое?.. И на самом деле, налетели трутни, втянули в запой».

– Так, Ром… Уколов нет, придётся пить таблетки. Тошнит?

– Да, сильно…

– Значит, сначала корвалол.

Попросил Настю:

– Нож принеси поострее... И стакан воды.

Андрей раскатал бинт, свил из него перевязь. Потом вырезал из баклажки «корзинку», вставил в неё флакон с глюкозой. Открыл пузырёк с лекарством, протянул Ромке:

– Пей!

– Что, не разбавляя? Всё?

– Половину. Потом запьёшь!

Ромка выцедил с треть пузырька, взял стакан. Руки его подрагивали, вода пролилась на простыню.

– Настён, что ты полный налила?

Резануло слух это «Настён». «И вправду, а как ещё сказать, как в школе учили – «уменьшительно-ласкательно»?». И тут же Постников вспомнил, что в глаза Настю по имени ни разу не называл…

– Я выйду, – сказала Настя, – крови не выношу…

Андрей кивнул головой.

Он осмотрел стену со старомодным ковром. Проткнул ковёр гвоздём, укрепил на нём скрученный бинт. Ромка наблюдал за этим безразлично. Постников ещё раз посмотрел на него. Взгляд заметно помутнел, Ромка «уплывал» на глазах.

Андрей достал пару таблеток, дал ему, поставил капельницу. Удивился своей сноровке – быстро всё сделал, на автомате, безо всякой «дрожи в коленках».

– Закрывай глаза, скоро уснёшь.

Опять померил пульс. Семьдесят восемь…

Настя всё не появлялась. Андрей пошёл на кухню.

Послышался довольный смех качка. С балкона вышла Настя, бледная как мел, на глазах слёзы.

– Что?! Что он сделал?

– Ничего…

Андрей прошёл на балкон. Эдик сидел в кресле, улыбался.

– Эдичка... – начал Постников, медленно к нему приближаясь, – что ты сделал?

Тот непонимающе пожал плечами.

– Да ничего… анекдот рассказал! Тебе-то что?!

– Ясно.

Андрей сел напротив Эдика, обернулся. Насти не было видно.

– Скажи, что у неё с сыном?

– Как, что?! Умер этот полоумный.

После «полоумного» захотелось дать Эдику в рожу, но Постников сдержался, только утвердил:

– Похоже, ты просто урод.

Эдик растерянно моргал, смотрел на лоб Андрея, чуть выше глаза, где остался шрам и лёгкая вмятина на коже после удара камнем.

Андрей услышал, как захлопнулась дверь. «Настя убежала…». Повернулся к качку, быстро сказал:

– Последи за Ромкой. Напоишь его – пришибу!

Постников взял в прихожей куртку, выскочил из квартиры.

Настю догнал у арки, ведущей на проспект. Она шла медленно, плащ был незастёгнут, косынка свешивалась из сумочки.

Андрей молча пошёл рядом с ней…

Настя посмотрела на него, не поднимая головы.

– Ну что, разобрался, ангел-хранитель?

– Ангел-хранитель?!

– Да, – она усмехнулась, – мать так тебя называла.

– А-а... – он досадливо поморщился, припомнив, что случилось в тот же день.

«И почему жизнь всё время после чего-то радостного подкидывает мне всякую мерзость? Или не мерзость, но всё равно, что-то неприятное? Будто пытается сказать – не расслабляйся...».

Однажды Андрей уже так думал, и тогда пришло на ум, что всё только оттого, что радость та была неполноценная, не переживал он её всем существом. «Но ведь чем сильнее чувство, тем сильнее разочарование». И если, к примеру, влюбился бы так же, как жена, то жизнь его бы поломала…

«А она не поломала?!».

Постников остановил Настю, подошёл к ней вплотную. Достал из сумочки косынку, аккуратно повязал, застегнул плащ.

– Я же охранник!

– Хранитель... – она улыбнулась, смотрела ему прямо в глаза.

«И что? Что мне терять-то?». Но думал одно, а внутри происходило другое. Сердце неспокойно забилось – не в лад мыслям и неловким движениям.

– Настя, давай, сходим куда-нибудь?

Она согласно кивнула.

                      

XV.

Ноябрь уже заканчивался, а погода стояла осенняя или… весенняя, смотря какое у тебя настроение. Постников отметил это с удивлением – будто времена года и вправду имели отношение к жизненному настрою, и коль ощущаешь весну, то ждёшь перемен, и уж точно, не к худшему.

Подошли к парку. Его начали обустраивать. Возвели арки на входах, вымостили дорожки, поставили детский городок. Правда, никто здесь сейчас не гулял.

 Почему-то именно в парках, а не в лесах, Андрей острее чувствовал осеннюю пору, уходящую жизнь. Неприбранные, усыпанные листвой дорожки, солнце. Засыпающие аллеи наводили сладостную грусть. Не бывает такого в лесах… Там всё как-то естественно увядает, уходит в зиму, а вот в парках, где руку приложил человек, – сразу видится тщетность его трудов, жизни даже. Часто нет уже градоначальника, что распорядился выделить место для отдыха, архитектора, что планировал парк, рабочих, которые сажали деревья. Может, и субботник был, когда горожане собрались, сами привезли саженцы, работали с удовольствием, для себя. И нет уже этих людей, что вложили сюда душу. А сколько здесь бродило, думало, встречалось? И сам парк хранит эти чувства, с ними живёт.

 И вот – всё это засыпает на время, угасает… И от этого вдвойне грустно. А сейчас уже и листьев нет, даже на дорожках, но деревья никак не уснут – не даёт им успокоиться непривычное тепло. По-весеннему пробиваются почки, листья – и всё это впустую… И сколько молодых деревьев от этого погибнет.

 Но скоро Андрею было уже не до парка. Над городом было потрясающее небо, изрезанное полосами облаков, с одной стороны позолочённых заходящим солнцем. И чем дальше на восток, тем бока туч всё тускнели – сгущались оттенки серого, и у горизонта облака выглядели уж вовсе грозовыми, мрачными.

А над ним с Настей был круг прозрачного синего неба – будто художник, вроде Гойи, решил убрать мрачные краски и тона со своей картины и разбавить их такой чистотой. Опять появилось чувство новизны, ожидания. Счастья? Какого счастья?! «Чувства скачут, как барометр перед бурей… Но всё равно, пусть будет так, хотя бы ненадолго».

– Настя, смотри!

Настя поглядела наверх, улыбнулась вслед за Андреем, но улыбка была как отражение в мутном зеркале.

– Встряхнись! Забудь ты о нём! Что он тебе? Или кто? – сказал Постников.

– Эдик?

– Да, Эдик.

– Не в нём дело…

– А в ком? – решился спросить Андрей.

– В жизни! Ладно… Куда идём?

– Ну, я кроме магазинов и кинотеатра тут ничего не знаю…

Она вопросительно на него посмотрела.

– Нет, в кино не хочу, – сказал Андрей, – кафе есть приличное?

После этих слов оглядел свою куртку – сам-то прилично одет?

– Мидас.

– Что, Мидас?!

– Кафе так называется...

Тут Постников рассмеялся.

– Что смеёшься?!

– Надо же, придумали!

– Название?

– Да! Мидас – греческий царь, который умер от голода. Боги его наказали, и всё, к чему он прикасался, превращалось в золото…

– Да?.. Мы там от голода умрём?! – тут Настя уже искренне улыбнулась... Словно ледок начал таять… В её душе, или между ними (хотелось!). Постников чувствовал рядом с нею постоянное напряжение, натянутость. Полдороги шли молча, он больше пялился на деревья, на закатное небо… Но… разве не сам в этом виноват? Понагородил в голове с три короба... Теперь самому это и расхлёбывать.

Кафе было на втором этаже, в пристройке к многоэтажке. По буднему вечеру в нём почти никого не было; из обслуги – молодая официантка в джинсах и свитере, да парень за барной стойкой.

– Есть забегаловка за углом, дешевле, – пояснила Настя, – там все сейчас.

Андрею взял у официантки меню, пробежался глазами по картинкам и передал меню Насте.

– Я не знаю, что выбрать. Давай, сама.

– Вино будем?

– Не боишься вино пить? А то будем на пару под капельницей...

– Нет, с тобой не боюсь...

– Не боишься сорваться? – улыбнулся Постников.

– Ничего не боюсь! – она тоже улыбалась.

Справа от них на стене висел плоский экран. По телевизору показывали викторину. Простенькие вопросы, чаще всего из школьной программы даже… Постников начал отвечать на них вслух, и правильно.

– Ну, я даже не сомневалась! – Настя откинулась на стуле, смотрела на него.

– Почему?

– Ты же этот… хранитель.

– Ангел?

– Почти... Ты умный, это сразу видно. Образованный, – она помолчала, потом добавила, с досадой: – Я тоже училась, на худграфе... Живописец, тоже мне!

– Как?! И ты?

– Что значит «и ты»?

– Да есть один… товарищ... А вообще, это здорово!

Но подумалось иное – опять вспомнил, как познакомился, встречался с будущей женой. Там тоже было – «творчество», приобщение к «высшему слою» общества. «Опять на те же грабли наступаю?» – от этих мыслей он погрустнел. Хотя, к чему всё это обязывает, эта встреча? «О чём я?! Две больные души, и только…».

– Да что, здорово?! Ни дня по специальности не работала...

– Что, вообще не работала?

– Ну, числюсь – на типографии. Обложки там оформляла. Только работы нет.

– В городской типографии?

– Нет, в частной.

– И… как жить, если работы нет?

– Копии картин иногда делаю…

– Каких?

– Да ладно... – она засмущалась.

– Ну, правда, скажи…

– Пейзажи, в основном. Левитана, «Над вечным покоем», рисовала…

Андрей задумался. Это полотно произвело на него впечатление. Стоял перед ним в Третьяковке с полчаса. Что-то необыкновенное было в простом русском виде – излучина реки, заброшенная церковь… Подошла экскурсия, Постникова отодвинули от картины. Женщина-искусствовед рассказывала об истории написания, что-то про трилогию картин, про то, что сейчас река сменила русло, и такого места больше не увидишь. Андрей слушал её и понимал, что всё это совершенно неважно. Невыразимая тоска – вот что его охватило. Грусть об уходящей жизни, о былом, невесёлые мысли о том, что в будущем. И – зачем живём?

– А ты как живёшь? – спросила Настя.

Постников вздрогнул – созвучно было с его мыслями.

– Живу? – Андрей задумался. – Да почти не живу… Можно и так сказать.

Она помолчала.

– Все сейчас так... Почти живут, почти чувствуют, – Настя взглянула в окно.

Что-то было знакомое в этом взгляде – словно она опять кого-то ждала. И вправду, до сих пор ждала, чувствовалось ясно.

Но из окна был виден только дом напротив и часть остановки. Некого там высматривать... На улице смеркалось. Небо затянулось грозовыми тучами, и непонятно было, что из них пойдёт – то ли снег, то ли ливень.

– И небо тоже… почти, – попытался пошутить Андрей. Она не отреагировала.

«Почти… Вот почему всё у меня неоднозначно? Не знаю, люблю или нет, всю жизнь одно – «может быть». Когда начинаю что-то делать, думаю прежде всего о том, как сделать лучше, а не о том, нужно мне это или нет... Как учёный, которому важен процесс, а не будущая польза от его исследований. Так и ядерную бомбу сделали. Так и шёл к саморазрушению.

И сейчас не могу точно сказать, зачем её пригласил...». Действительно чувство или две души больные сошлись?

«Но ведь это она ко мне пришла, сама…».

В телевизоре началась очередная реклама. Постников поморщился.

– Мы – потерянное поколение... – он скорее сам себе это сказал, вполголоса.

«Да, наверное, это правда…». И не потому, что никто не смог устроиться в жизни, как ветераны первой мировой, а потому что люди выросли в одном мире, а их бросили в другой, где ничего прежнего не ценится – ни знания твои, ни идеалы. Ведь невозможно себя переделать, подстроиться под торгашество, обман. Да если и не торгуешь, нельзя не думать о деньгах, когда тебя самого деньгами меряют. И даже наивное уличное «братство», мальчишеская непосредственность – ничего это больше не значит. Но хуже всего то, что не было ни войн, ни революций – из тебя по капле выжимали самое ценное...

– Люблю Ремарка…

Постников удивлённо посмотрел на Настю. «Откуда?!». Откуда она знает, что Ремарк из писателей «потерянного поколения»? Да и какое она «потерянное поколение»? Скорее – «младое племя, незнакомое». И получилось, что даже на возраст её намекнул…

– Ну, ты уж точно, не то поколение... – попытался исправить.

– То. Это я выгляжу молодо…

Андрей помолчал, потом спросил:

– Любишь читать?

– Люблю. А ты?

– Да, тоже. Правда, в последнее время ничего хорошего не попадается…

– А остальное уже перечитал? – Настя улыбалась.

– Наверное...

Принесли заказ – грузинское вино и салаты с грецкими орехами. Андрей долго рассматривал причудливую смесь продуктов в своей тарелке. Настя, глядя на него, рассмеялась:

– Это вкусно! Попробуй!

Андрей пожал плечами. Не было у него стремления пробовать диковинки. Нравилось то, к чему привык с детства. И вкуснее картошки с домашними котлетами ничего и никогда не ел.

– Ну, за компанию можно... Но сначала выпьем!

Они просидели в кафе часа два, говорили ни о чём и… обо всём. Андрей чувствовал – не стоит спрашивать Настю о главном, что её тревожило. Задавать вопросы – это как ходить по минному полю: неизвестно когда и на что наступишь, и всё взорвётся. И боялся, что она тоже начнёт его расспрашивать.

И только потом, когда покинули кафе, она стала говорить. Не хмель в голове играл, просто накипело, видно. Её сын умер совсем недавно.

– Сейчас я уже почти спокойна. Но временами как волна накатывает… Годы эти…

– Что с ним было?

– Болезнь Гофмана…

«Верднига-Гофмана, ранняя форма», – уточнил про себя Постников, но поправлять не стал. Спинальная амиотрофия. Наследственная болезнь – приговор, по сути. Безо всякой надежды на выздоровление. Ребёнок чуть ли не с рождения угасает на глазах и в итоге – обездвижен.

– По врачам мотались сначала, в Москву ездили, обещали помочь…

– Что, с таким диагнозом?! Как тут поможешь?

– Не знаю… Денег хотели содрать.

«Вот и вся нелёгкая… Вот к чему приводит «продать себя подороже». Для этого надо сначала душу продать…».

– А мне – как? Как это видеть, что он лежит, как… как бревно! Влад ушёл, никто домой и не заходит, мама только. – Тут она передёрнула плечами, и похоже было, досада была не на то, что никто не заходит, а что мама – частый гость.

«И перекладывать надо, протирать, чтобы пролежней не было». А он, может, и не улыбался ей никогда, не мать она была, сиделка. «Вздыхать и думать про себя…». Андрей встряхнул головой – «Как так можно?! То старый надоевший человек, а тут…».

– И звонить кому-то – тошно. Сочувствие это… никому не нужное, а мне за всем этим радость слышится. Они ведь как завидовали!..

– Кто?

– Подруги, когда мы поженились. На Влада многие засматривались… А свекровь…

– Тоже? Как… они?

– Нет, помогала она... – Настя посмотрела на небо. – Снег пошёл...

– Растает он, слякоти добавит... И что свекровь?

– Да... – Настя махнула рукой, – по гадалкам бегала. Крем принесла, сказала, священник зарядил, голову мазать…

– Священник?! – удивился Андрей. – Вряд ли… Они люди грамотные, обычно. Да и нельзя им.

– Значит, соврала… Мы пришли.

– А Ромка?

– Что, Ромка? Толку от него! – она усмехнулась. – Он тюфяк, ему самому помощь нужна.

Она помолчала…

– Думала, муж вернётся, когда сын умер... Думала, ребёнок – причина, что он так со мной. А вот... Никакая не нужна, что с инвалидом, что без него.

«Странно, она ни разу не назвала имени сына…» – подумал Андрей. Хотелось сказать ей что-то утешительное, бодрое. Но откуда у него такие слова появятся? Отупел, думать разучился, а тут сама жизнь к нему ворвалась. И что с нею делать, с этой жизнью, не знает.  

Андрей смотрел на Настю, и в нём загоралось смутное чувство – казалось, он понимает весь тот путь, которым она прошла. Не цепочки событий, а всё, что она при этом испытала – жалость, надежду, отчаяние и… тупую оцепенелость, когда уже понимаешь, что ничего не поделать, не изменить… Видел он это неоднократно у родственников, навещающих больных. Видел, да всё проходило мимо. Вспомнил все свои мысли о Насте, как думал, как бы от неё избавиться поскорее… Стыдно? Да вроде того что-то…

– Я иногда хотела его убить... – тихо сказала она.

Её глаза потускнели, запали, словно скрыли разом всё, что она переживала.

«Неужто, правда?! – мелькнула мысль, но Андрей сразу её отбросил: – Нет, это невозможно».

– Хотелось счастья, а получилось… – продолжила Настя.

Постников остановился, повернулся к ней.

– Всё, теперь – всё! Теперь всё будет по-другому! – эти слова на него самого не действовали, но обращённые к ней, почему-то звучали убедительно.

– Да?.. Я верю тебе почему-то, охранник…

 

XVI.

Прошла неделя... Настя не звонила, хотя Андрей дал ей свой номер. Видимо, по сей день была без телефона.

Андрей думал о ней. Вспоминались все подробности их встреч. И казалось, это были разные люди – женщина в кафе, незнакомка, Настя... Настолько они были непохожими.

Вкрадывалось в мысли вот ещё что. Его ошибка с подключичкой была абстрактной, безликой до её появления. Он и не помнил ребёнка, его родителей. А здесь персонифицировалось всё, невероятно сплелось в один клубок. Ему казалось, что в ответе чуть ли не за всё, что случилось и с ребенком Насти, даже всю вину медицины берёт на себя.

Хотя… он даже помог ей однажды. «Значит, было что-то во мне – нечто значимое, что видели окружающие – и ум, и сострадание, и стремление помочь...». Главное – способность помогать. И было совсем недавно... Причём, получается, если бы не он, всё стало бы по-другому. Только ничего хорошего не произошло, Андрей лишь продлил страдания её сыну.

Но – оставил надежду на то, что хоть что-то переменится. «Спас надежду, не более…».

«А что теперь? Просто, спрятался ото всех. Чем я сейчас занимаюсь?».

Постников за эти недели убрался в доме, привёл в порядок выключатели, разобрался с отоплением, с электропроводкой.

Когда налаживал отопление, довелось полазить по всему дому – от подвала до чердака, где стоял расширительный бачок. Котел был обычный, безо всякой электроники, но Постников знал – надёжный. Разводку сделали странно: вверху – закольцовка из труб, от которых отходило пять или шесть ветвей на весь дом.

В отцовском доме было всего два крыла батарей, но и там возникали проблемы. Когда вода уходила из бачка, то пробки появлялись в любом месте, и найти воздух в системе было крайне сложно. И здесь сливал воду и медленно заполнял систему снизу, прогревал, снова охлаждал и подливал – благо, для этого был предусмотрен кран.

В подвале возле котла была комнатка, что-то вроде кладовки, где без порядка валялись старые вещи, чемоданы. Почему-то именно там стояла чугунная батарея; остальной подвал не отапливался вовсе. К этой батарее с самого верха шёл один из стояков отопления; Андрей не раз её проверял.

Чемоданы он не открывал, но нашёл увесистые стопки книг, журналов, перевязанных бечевой – будто готовили к сдаче в макулатуру. Эти связки поднял наверх, листал журналы, пахнущие сыростью. Их выписывал когда-то сам Губа – на многих стоял адрес дома, где он жил в юности. «Пионер», «Техника – молодёжи»… «Пионер» Андрей просмотрел, а «Технику» даже не открывал.

Книг было немного: приключения, фантастика. Были и тетради – в основном лекции… Странно, но Андрей так и не удосужился до этого спросить ни у кого, учился ли где Виктор, помимо школы.

Когда он перекладывал тетрадки, у него сложилось впечатление, что роется в прошлом Губы – незамысловатом и обычном. Тетради были подписаны, и по названиям предметов он понял, что Губа окончил какой-то техникум, скорее всего, электромеханический, если учился в родном городе.

Была небольшая стопка писем тому же Виктору от матери и от… девушки, наверное. Судя по штампам почты, письма адресовались на воинскую часть. «В армии служил, там все писали, кому не лень». Письма Постников сразу отложил в сторону.

И тут – общая тетрадь со странной надписью «Своё», причём красными чернилами. «Дневник?». Не удержался, полистал. Нет, это был не дневник. Стихи – чаще просто четверостишия. Были и пространные, на пару-другую страниц; кое-где даже повторялись, перечёркивались. Заметно было – кто-то над ними работал, редактировал.

«Губа?!» – Андрей был удивлен. Прочитав пару стихотворений, не нашёл в них ничего ценного… «Конечно, не кошка-лукошко, но всё так, чепуха», – подумал он. Что поразило – стихи были о любви, о нежной привязанности.

«... и слушать голосок, и смех чудесный, дивный. Глаза, и каждый волосок под белой шапочкой спортивной», – почему-то запомнилось.

Одно четверостишие, в самом конце, ему даже понравилось. Оно словно перечеркивало всю лирическую чушь, что была до него. «И снова ночь, и вновь передо мной жизнь встала мощной каменной стеной. Уже совсем большой мой сын. Но вы вдвоём, а я – один». Внизу подписано «С.В.». Что это означало? Инициалы женщины, которой было посвящено? Или что-то вроде «Посторонним В»?

«Это мог быть и «Сосед Вася», впрочем, от которого он стихи услышал», – с издёвкой заключил Андрей. Стихи пишут в юности, а такое – откуда в те годы?

В конце тетрадки, на несколько страниц, была и «проза». Начало рассказа или повести – из тех мальчишеских попыток выложить, что у тебя на душе. Одни вели дневник, другие просто писали заметки, сочиняли. Многие пытались, да бросили.

В повести был описан парень, даже внешне сходный с тем Губой, которого помнил Андрей. Слегка вьющиеся волосы, небольшой (тут Постников хмыкнул) животик. История была неправдоподобная. Этот парень-альпинист спасал девчонку, застрявшую в расщелине между скалами. И облик девушки тоже был срисован, наверное, с той особы, которая нравилась Губе. Дальше между ними разгоралась влюблённость. Сразу стало понятно, что автор никогда не был в горах, хоть и бросался альпинистскими терминами на каждом шагу...

Когда парень вытаскивал девушку из расщелины, создавалось впечатление, что это было для него так же легко, как если бы он подавал ей руку при выходе из автобуса.

А там, особенно по-первой, двигаться трудно; любое движение даётся с одышкой, напряжением. Даже говорить сложно.

Постникову пришлось бывать в горах, и на приличной высоте. Приличной, конечно, для обычного человека – четыре тысячи метров. Попал он к альпинистам случайно – коллега занимался в секции и привёл туда Андрея, «чтобы дурь выбить», как сам выразился.

Тренер осмотрел Постникова, спросил, занимался ли он спортом. Услышав про бокс, скептически заметил:

– Значит, выносливость средняя…

Выяснилось – не средняя, а очень даже высокая, и Постников практически ни в чём не уступал бывалым альпинистам, но и этого было мало. Топать на гору с полным рюкзаком, в меняющуюся погоду оказалось делом утомительным даже для него. И наиболее выматывающими были, как ни странно, туристические маршруты, а не восхождения. Нужно было шагать и шагать по тропе как на сотый этаж, и в обозримой высоте – только снег, редкие деревья, да камни, и не намечалось ни вершины, ни перевала… Виделось, ты идёшь по большому холму, а за ним – новый холм, ещё более крутой подъём – и так до бесконечности, словно это были гигантские ступени, вырезанные в склоне горы великаном, который ни об их величине, ни о пропорциях особо не заботился... Останавливались на привалы, ели бутерброды с салом, тушёнкой, пили горячий чай – и снова подъём.

Андрей помнил, как один парень, идущий впереди, оступился и поехал спиной по насту вниз, набирая скорость. Ничего страшного с ним, возможно, и не случилось бы – внизу не было ни пропасти, ни камней, но по цепочке альпинистов пробежали возгласы, вскрики. Постникову удалось сделать шаг в сторону и схватить незадачливого туриста. Они вместе прокатились пару метров и остановились. Одно это, на первый взгляд, небольшое усилие вымотало Андрея. Он лежал и долго не мог отдышаться.

Тогда поход занял десять часов. Уже в долине, после спуска, люди шли вялые, с красными обветренными лицами, и что видом, что своими движениями напоминали варёных раков. Им не до разговоров было.

 А тут – вытащил девушку, как пушинку, да они потом ещё бодро топали, весело болтали, между ними чувство разгоралось. «Альпинистка моя, скалолазка моя», да и только…

Но ему открылась незнакомая, непонятная черта характера Виктора. Постников даже стал его называть иногда про себя по имени, чего раньше никогда не делал. Да, юношеская романтика – что тут особенного-то?! Но она совершенно не вязалась с тем образом Губы, что сформировался у него с детства.

«Вырастет из сына свин, если сын – свинёнок». Но, видно, не всё так просто, даже в Губе.

К сожалению, люди видят не то, что есть на самом деле, а что могут увидеть. Посмотрев на картину Мадонны с младенцем, каждый заметит только то, что у него самого есть внутри, да ещё то, чем ему хотелось бы обладать, не более. Эти мысли Андрей тут же перенёс на себя. Раз видел в Губе только гадкое, то кто же он сам, Постников, после этого?

«А если Губа ко мне другой стороной не поворачивался?».

За всё время Губа звонил ему лишь несколько раз, и не чувствовал Андрей по телефону повелительного тона, каким тот общался с тем же Генкой. Скорее, Виктор был спокоен и рассудителен, боялся обидеть, задеть. Андрею же так и не терпелось его чем-то зацепить. И после того, как прочёл его «повесть», в голове даже прокручивался диалог, где он поддевает Губу его же собственными фразами из написанного. «И он трогательно брал её за ручку, за которую недавно и тянул из пропасти».

Но, конечно, никогда бы не намекнул на это. Просто, думал иногда о его наивных стихах, о горах, и конечно, «жизни – каменной стене». Что-то было в этом сравнении сходное с ним, даже не что-то – многое. С Еленой, возможно, было по-другому, а в остальном…

Женька никогда ему сам не звонил, и это выводило Постникова из равновесия – не нужен он сыну. Пустившись в переживания, уже думал, что и не было у того привычки постоянно держать связь с отцом, справляться о его делах. Он и не звонил, и не справлялся. «Вот она – стена... И как её разрушить? Чем пробить? Головой, когда она совсем отупеет?».

И что сейчас, пытаться что-то исправить в глазах сына? Это будет смешно и отвратительно. Недостаток внимания, скотское поведение деньгами не искупишь, душу подарками не излечить. Надо всё начинать с нуля. «Излишнее внимание только навредит, я буду как истеричная баба, которая бросается из крайности в крайность...».

«Вот пройдёт пару месяцев – и появлюсь», – говорил себе.

Мусор Постников давно уже вынес во двор. По заморозкам Губа обещал вывезти мешки, но морозов не предвиделось. Стояло тепло, за домом даже выросли поганки. Скоро мешки заполнили весь передний двор, и Андрей начал складировать их на улице. Выросла своеобразная баррикада, за которой впору, как в детстве, засесть с деревянной винтовкой и отстреливаться. Или – та же стена, которой он отгородился от внешнего мира.

 Но всё же, когда груда мешков закрыла ограду, стало спокойнее и тише – Прохор меньше реагировал на редких прохожих, да и звуки их шагов по грязи, голоса не раздражали, стали приглушенней.

 Прохор теперь его встречал. Стоял в вольере, виляя обрубком хвоста, следил глазами, как Андрей к нему подходил. Постников открывал дверцу, и пёс, смешно подпрыгнув на передних лапах, подскакивал к нему, утыкался мордой в колени, а потом, негромко погавкивая, смотрел то в лицо Андрею, то по сторонам, словно докладывал ему, что случилось... И виделись в этом «рассказе» и «обстоятельства произошедшего», и жалобы, и радость... Закончив «отчёт», Прохор садился и смотрел уже с нетерпением – ждал угощения. Что-то неловкое было во всём этом – словно пёс стыдился своих чувств, непривычно для него было их проявлять... И напрашивалось само собой – сходство есть в этом с ним самим, с Андреем. Он тоже не знает, как себя вести себя с Женькой…

«Или мне всё это чудится? С собакой говорю, приписываю ей человеческие переживания, мысли даже... Говорят, такое бывает у одиноких людей, и это не собака очеловечивается, а человек принижается до неё. И я так?».

Дни тянулись однообразно. Только погода менялась. То выпадал пушистый снег, то шёл липкий дождь; иногда ненадолго выглядывало солнце. И нельзя было предсказать, что будет даже через час, как в тех же горах. Зима не торопилась, хоть близился Новый год.

Сегодня с утра подморозило, и лужицы промёрзли до дна; дорогу подсушило ветром.

Вечером Андрей вышел покурить на крыльцо, стоял и смотрел на небо. Солнце зашло, но ещё высвечивало в перистом небе вихри – казалось, лёгкие облака сворачивались в водовороте. Завтрашний день обещал быть светлым и морозным. Над горизонтом сияла Венера – яркая, с матовым ореолом. И не было других звёзд – она их затмевала.

В городе и не видно толком неба, этой яркой звезды, но здесь, в поле, планета светилась, словно указывала путь. «Вела к заветной цели» – вспомнилась песня…

Что-то символичное виделось ему в этих нехитрых выражениях песни, да и в том, что планета была на небе одна, в дымке перистых облаков…

– Но куда идти-то? – спросил вполголоса. Действительно, к чему стремиться?..

«Радуюсь тому, что вижу из окна каморки, а жизнь проходит стороной. И никуда «моя звезда» меня не ведёт».

Мимо дома проехала Нива, Андрей невольно вздрогнул: «Антон?». Сосед ни разу к нему не наведался за всё время, и Постников испытывал что-то вроде обиды: «Сюда сосватал, а носу не кажет!». Хотя… Кого он сосватывал?! «Сам вляпался во всё, Антон здесь не при чём…».

Андрей долго простоял на крыльце, смотрел на закат. Исчезла последняя яркая полоска над землёй... Постников улыбнулся. Ему представилось, что если бы он передвинулся вперёд на несколько шагов, то снова смог бы любоваться закатом... Правда, не его это планета, и Земля большая. На ней впору только пить, да стыдиться этого.

Вернулся в дом, включил фонарь на крыльце. Поставил на плиту чайник, пошёл в сторожку, «к себе».

Перед забором подёргались огоньки габаритов; у дома остановилось такси. Из него вышел… Губа. Завтра Андрей собирался к нему в офис, за зарплатой – уже второй за всё время… «Неужто деньги привёз?», – усмехнулся он про себя, и тут же поймал себя на том, что волнуется. Оттого, что Настя бывала у него, или что записи прочёл – не мог понять. Побаивался с ним встречаться – было такое, несмотря на постоянно пробивавшийся задор.

И бумаги Губы по дивану разложены… Спешно засунул тетрадки, журналы в шкаф, пошёл к выходу.

Виктор долго возился с замком, Постников отворил ему сам.

Губа стоял на крыльце и улыбался.

– В гости можно?

«Шутка, что ли такая? Если шутка, то глупая, как и весь его вид».

Постников криво улыбнулся:

– Проходи…

Губа зашёл в холл, осмотрелся:

– Чисто у тебя…

– Это у тебя…

– Ну, так ты вроде квартирант! – невнятно воскликнул Губа. Андрей наконец-то догадался, что тот выпивши.

Губа прошёл на кухню. В руке у него был объёмистый чёрный пакет. Он поставил его на стол, начал выкладывать содержимое. Коньяк, контейнеры с салатами, снова коньяк. Андрей поморщился – пить ему совершенно не хотелось. А Губе просто хотелось «догнаться» – другой причины приезда не виделось.

Виктор пошарил по карманам, вынул конвертик:

– Держи! Зарплата!

Андрей открыл конверт.

– Что-то многовато!

– Так ты вон, сколько переделал! А тут... – Виктор показал на стол, – зарплату обмывать надо!

Андрей сходил в каморку за табуретом – на кухне был всего один стул. Сам он лишь иногда здесь обедал, в основном таскал еду к себе, в «норку». Сначала строители мешали, потом – привычка, что ли. Но всё равно, сидеть за столом на кухне, что соединялась широким выходом с холлом, было неуютно. Все звуки эхом отзывались; ощущение было такое, что находишься в огромной столовой, где всегда только один клиент. Как, впрочем, и один повар, и один раздатчик – ты сам.

Представилось на миг, как станет, когда в холле будет мебель, шторы на окнах. Исчезнет эхо, пустота, появится уют. Вспомнилась квартира, где жил с семьёй много лет. Что проку от этой... «обстановки», если в душе нет уюта. И от чистоты, которую сам же навёл в доме Губы, – что толку, если чистоты в душе – тоже нет. «И в тетрадках Губы копался», – это уж вовсе добило. Подумал, что будь это записи другого человека, он себе подобного не позволил бы.

А теперь придётся пить с Губой, фальшивить, что-то изображать…

Однажды, под праздник, на работу пришёл муж Галины. Получилось так, что они с Андреем долго просидели вдвоём за столом. Люди разбрелись кто куда, даже Галина, видно с тайным умыслом, ушла домой. Скорее всего, у мужа были какие-то подозрения, и она хотела такой застольной беседой их развеять.

Долго сидели они, разговаривали, много нашлось общих тем. Но Андрей очень скоро поймал себя на том, что пытается выказать заинтересованность в том, что его совершенно не волновало – политика, рыбалка, работа мужа Гали. Появилось странное ощущение, что никогда ещё так не кривил душой – ни словами, ни поведением. И… ради чего? Только ради того, чтобы скрыть связь с женой этого неглупого, чем-то даже симпатичного ему человека; связь, которая Андрея и без того тяготила.

И вот сейчас опять лукавство.

– Сегодня на Южной был... – Виктор уже открыл салаты, нарезал хлеб, – о тебе вспоминали…

– Кто вспоминал?

– Да мужики все. Спрашивали, может, знаю…

– Что?

– Где ты, как ты… Я ничего не сказал.

Андрей кивнул головой – хорошо, мол. Губа заговорщически подмигнул, словно они были соучастниками какого-то незаконного дела. «Может, он и прав. Не стоит им там ничего знать, и сёстрам не стоит…».

– А кого видел?

Виктор назвал пару имён.

– А Основной? Давно его видел?

– Нету Основного…

– Как… нету? – Андрей даже встряхнул головой. – Умер?! Что с ним?!

– Да не умер… спился. Так что считай, нету его.

Основной – спился… Это не укладывалось в голове. Человек, казалось, приспособленный к жизни лучше всех, в неё и не вписался.

– И… где он? – на мгновение появилось стремление увидеть Валерку, поговорить с ним, чем-то поддержать. Но тут же Андрей отвёл глаза, словно стыдился своих мыслей. «Кто его будет поддерживать? Я?! Да он же первый мне скажет – на себя лучше посмотри!». Но всё же переспросил:

– Где он?

– Да не знаю я! Зачем он тебе?

«Да, всё понятно... Вот Губе наплевать на него, на судьбу, что так распорядилась с Основным. А Валерке всегда было не всё равно... И сгубило его только одно – обострённое чувство справедливости». Тут же Постников подумал, что, может, и не было в Валерке ничего особенного; причудились ему, Андрею, все эти положительные черты школьного товарища… Нужно ему было что-то светлое в воспоминаниях, вот за Валерку и зацепился.

Да и Губа? Что он, и вправду, такой рвач и приспособленец конченый? Вспомнились его «пробы пера», то, что Сурена на зоне навещал. Сложно всё... Просто каждого тревожит только то, что ему ближе, а ближе – то, что когда-то задело, ранило или вдохновляло. И у каждого – своё.

«И разве я «зацепился»? Просто, думал пару дней о Валерке, и только. Сегодня и не вспоминал...».

– Я только с Беком иногда созваниваюсь, – говорил, между тем, Губа. Он уже сидел за столом, открыл бутылку, начал разливать.

– С Беком? Ну да… ну да. Депутат ведь!

– Да что – Бек! Мы, когда встретимся, только о тебе и говорим! О Клешне!

Андрей невольно улыбнулся, присел, взял стакан с коньяком:

– Наверное, как выпьете…

– Да нет, всегда… Сколько ты нашим ребятам помогал?! Ну, чтобы не последняя! – поднял стакан Губа.

– Ты про зарплату?

Губа засмеялся, заколыхался всем телом, потом сказал:

– Ладно, давай, а то выдохнется!

Отпил немного, поморщился:

– Ключница делала!

Постников выпил свой коньяк – хотелось хотя бы приблизиться к состоянию Виктора. Иначе разговора не получится вовсе.

Губа взял вилку, принялся за салат, выразительно кивнул Андрею – «давай, закусывай».

Постников поковырялся в салате, выловил пару грибочков. «Опять – диковинка» – вспомнил о кафе. «И почему она не звонит?..». Ведь можно взять телефон у кого угодно, просто спросить как дела… Значит, нет надобности. Был бы нужен, позвонила бы с любого чужого номера.

– С кем ни поговоришь – всем ты помог. Кого в больницу положил, кого сам выходил, – продолжал Губа.

«Ну, наверное, даже так». Не задумывался об этом просто. Или позабыл. И… когда это было? Ещё на первой работе. А потом даже телефоны менял, чтобы к нему никто не обращался.

– И тебе… помогал?

– Бывало… Пару раз. Ты не помнишь, что ли?

Андрей пожал плечами.

– Сына от армии отмазал!

– Да, было... – припомнил Постников. Звонил кому-то, договаривался. – И как? Получилось?

– Получилось… Да только лучше б отслужил! Мозги бы вправили в армии.

– А что с ним?

– Да то! Ты пойми, я это для них, не для себя всё делаю... – Губа неопределенно повёл рукой, словно говоря не о доме, а о жизни вообще, всей своей жизни. – А тут! Они и не оценят, может, никогда! Они опять – те же, кто мне нужен, значит, для себя это всё... ну, хоть им жизнь облегчаю, не для выгоды, просто так делаю. Это важно?

– Важно! – ответил Андрей, хотя почти ничего не понял. – Ты про детей? Сколько их?

– Два сына у меня, старший, младший, – тут лицо Губы просветлело, спал, казалось, хмель.

– Ясно... – протянул Постников, больше для себя. «Чтобы его понимать, надо ещё выпить»

Взял бутылку, начал разливать.

– Так в армию старший не пошёл?

– Да. Какая разница! Обоих туда надо! И жить со мной не хотят!

«А ты хотел с родителями жить?» – подумал Андрей.

Видно, накипело у Виктора. Старался выложить всё разом, говорил непонятно. Вспомнив, как Губа распоряжается со своими подчинёнными, Андрей немного удивился – что ж тут так невнятно изъясняется? «Впрочем, не привык говорить на такие темы, вот и вся причина косноязычия».

Явным в словах Виктора было только одно: «непонятно для кого всё делаю» и «вроде всё есть, а чего-то не хватает». Постников улыбнулся, вспомнив одного доцента, который своеобразно читал лекции – ходил по сцене со стопкой карточек в руке. И на каждой было написано примерно одно и то же. Что-то вроде «для вас, студентов всё делают, а вы этого не цените». Тасовал он их не так, что ли? Или когда-то за надписями скрывались мысли, которые лектор легко мог развить, а теперь – за давностью лет – не в силах?

Но тут – не маразм престарелого преподавателя, а пьяный разговор. Его можно выправить, Постников не раз это делал.

– Так что, на пару на тебя ополчились?

– Не-е, – тут Губа улыбнулся, опять заговорил с теплом, – они разные у меня… Но всё равно, не на кого дело оставить… Старший не против, но ему всё самому хочется, с нуля. А младшему – противно… Вот скажи, и слово какое выдумал – «отвратно»! Вот где он его выцепил-то?

– Читает наверное много…

– Да! Ведь видит, что коробит меня, и говорит! И куда дальше стремиться, зачем?..

«Вот так да! – подумал Андрей. – Кому живётся весело, вольготно на Руси?».

– Никто не знает, – продолжал Виктор. – И ты вот не знаешь…

Андрей заранее приготовился выслушать всю «правду-матку» про себя, насторожился.

– Ты ни разу ничего плохого никому не сделал, – говорил Губа. – Я это знаю. Но словом как придавишь иногда… Ну так что ж, все мы люди. Я-то тебя ни словом, ни делом?..

– Да, наверное... – помедлив, ответил Андрей, вспомнив и про Бородина, и про яблоки. «И когда это Губа успел обо мне все эти выводы сделать?».

– Как только ты пришёл, я сразу и подумал, что, может, судьба. Ты один из нашего кубла выдурился, все говорили: точно, профессором станет…

– Не то время, чтобы профессором стать…

– Не то… Знаешь, когда всё началось, перестройка эта, я думал – вот оно! Раздолье! Наше время! Теперь каждый может человеком стать! Да и мне, – тут Губа усмехнулся, – место нашлось!

– И?

– Не то всё! Одни деньги на уме!

– У тебя?

– У всех! Бек вон, чего в депутаты подался? Чтобы деньги свои защитить! Его уже к стенке припёрли! И меня скоро…

– Что, отберут всё?

– Да нет. На Украине заварушка началась, уже работать толком нельзя. Так что… Может, и дом не за что достраивать будет…

– Что, всё так плохо? – Андрей поневоле задумался и о своём положении: «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Хотя… что мне? Куда хочу, туда иду».

Губа опять разливал.

– Пока всё хорошо. Я про другое… Я вот дом строил, в центре. А там – раскопки, черепки какие-то ищут. Ещё и деньги на них просили. Думаю, на фига мне это благотворительство?

Постников посмотрел на собеседника. Нет, коверкал слово не потому, что безграмотен. Из пренебрежения.

– И что, дал денег? – усмехнулся Андрей.

– Не дал! А потом приехал посмотреть, чего они там ищут. Гляжу, там люди разные, не только ботаники. Радостные такие. Хирург один известный…

– А что за хирург? «Неужто, тот самый доцент?..».

– Да, не помню фамилию… Не в этом дело. А я подумал – вот когда я сам так радовался? Праздник первого лимона? Да и тогда не было такого…

Андрей кивнул. Он и сам этот праздник отмечал, но, наверное, попозже Губы. В девяностые многие владели миллионами («лимонами», как тогда говорили). Были и «ярды», но уже совсем у немногих…

«А эти люди, на раскопках – делали то же самое, что и горожане, которые парк разбивали...».

– Для других работали, вот и радовались, – заметил Андрей.

– А я, что, только для себя? Сколько у меня народу?! Все зарплату получают!

– А думаешь?

– Что, думаешь?!

– Думаешь о ком? О себе или о людях? – Андрею вдруг показалось, что будто сам что-то нащупал в себе, в жизни даже. «Не забыть это завтра. Пить не надо больше»: – Они не о себе думали, когда в земле рылись…

– Да что там найти можно?! Дурость одна, – впрочем, Губа и не спорил, с сомнением говорил. И не в делах археологов сомневался, в себе.

– Может, и дурость… Может, и глупость какую в голову себе вбили. Но это – главное в их жизни…

– Да?.. – Губа задумался, а потом продолжил. – Ты про Сурена знаешь?

– Знаю…

– Так не всё время он бомжевал! Начальником был, в Ростове. Так рассказывал, что русские ему сначала казались глупыми и ленивыми. Пока не понял, что русский никогда не будет работать только за деньги. Его надо чем-то заинтересовать, и он горы свернёт.

– Идея нужна! – само появилось, Андрей и не думал так говорить.

– Не хлебом единым…

– Не хлебом… Вот Генка тоже ради интереса работает!

Губа поморщился:

– Болтун он! Ему сорок лет, а он на дискотеки с пацанами ходит! Это не Гена, а сто рублей убытку! Одно не доделал, другое начинает.

Губа помолчал. Вдруг, словно его что-то подбросило изнутри, спросил:

– Слушай! Ты мешок сделал?

– Сделал. Повесить надо.

Виктор встал, решительно отодвинул в сторону тарелку, стакан – словно они мешали ему подняться:

– Пошли!

– Куда, пошли?!

– Мешок повесим!

– Да брось ты… Вить, какой сейчас мешок?

– Молодость вспомним, постучим!

Андрей поморщился:

– Ещё по пятьдесят, и на ногах не устоим! Какой, постучим?!

Но всё же улыбнулся, подумал: «А почему бы и нет?! Да и трезвый я». Тоже поднялся, отодвинул стул.

– А-а! Погнали!

Баллон повесили. Губа надел снарядные перчатки, не обмотав кисти бинтами. Андрей сначала хотел ему про это напомнить, но потом передумал. «Не собьёт он кости, силы мало, мешок не жёсткий».

Губа примерился, стал в стойку, вытянув вперёд левую руку, коснулся снаряда, потом пару раз ударил правой. Мешок криво закачался. Андрей вспомнил, что низ такого баллона тоже надо закреплять – иначе он будет непредсказуемо крутиться после ударов. Впрочем… если правильно бить, он и не должен крутиться. Бить, а не толкать, как делал это Губа.

– Дай перчатки!

Через минуту Постников молотил сериями по мешку, с акцентом на последнем ударе, выстукивая дробь, словно озвучивая какую-то песню, что появлялась в голове. Никогда такого раньше не было. «Странно, и в этом может быть мелодия? Нет, это спьяну такое…».

Закончив, повернулся к Губе. Тот смотрел на него, казалось, с восхищением.

– Как горохом сыпешь! Не забыл! Ты всё так хорошо делаешь?!

– А что? – Андрей почувствовал, что дыхание сбилось, появилась боль в мышцах на левой руке. «Не разогрелся…».

– Да, вообще-то, разговор есть… Пошли наверх!

Они выпили ещё. Постников напрягся, ждал продолжения. «Хотя, чего мне напрягаться-то? Ну, попросит отсюда, и только…».

– Бек медицинский центр открывает, – наконец сказал Виктор.

– Бек?! Он что, медик?

– А какая разница?! Под москвичами… Его дело – организация.

– М-м… – протянул Андрей.

Губа помолчал немного.

– Специалистов набирает… Там у него и операции будут.

– И что?

– Как, что?! Работать пойдёшь?

– Я?!

Андрей покачал головой. «Это так, пьяный разговор, бравада своими связями, знакомствами. Нет в этом предложении ничего серьёзного».

– Да, ты! Он сказал, если надо пролечиться, пусть лечится, я подожду.

– Не надо лечиться…

– Так что?

Андрей подумал.

– Что, прямо сейчас надо ответить?

– Завтра поговорим. Что по пьяни решать? Созвонимся.

– А ты как же?

– Я? – усмехнулся Губа. – Что я?

– Ну… охранник тебе нужен?

Губа рассмеялся:

– Да сюда вмиг народ найдёшь – вон, бригад сколько на стройках! Молдаване, хохлы, им жить негде…

– Значит, ты мне просто… – Андрей не мог подобрать слово, – помог, что ли?

– Думай, как знаешь…

 

XVII.

Андрей наутро и не помнил толком, о чём они дальше говорили. Не был он пьяным, просто разговор был о несущественном. Что-то вспомнили из юности, о чём-то порассуждали…

Он проводил Губу до остановки. Тот не захотел вызывать такси: «Поеду, как все!». Расстались по-доброму, пожали руки – как и подобает старым товарищам.

Но на следующий день у Андрея появилось ощущение, что Губа понятнее стал, но не ближе. И одновременно не покидало чувство, что весь вечер бисер метал…

И это предложение, про клинику Бека. Частные больницы открывались на каждом углу, и бывало, даже разрастались, притесняли обычные, бюджетные. Да и врачи, работавшие там, на жизнь не жаловались. В общем-то, это был вариант. Но утром Андрей воспринимал всё чуть ли не как издевательство – будто безногому инвалиду собирались подарить велосипед.

Бека Андрей помнил по «Спартаку». Расцвели одно время секции карате, и многие боксёры туда убежали. Погнались за внешней красотой нового спорта, которым тогда просто бредили. Подросткам и юношам хотелось быть непобедимыми – и на улице, прежде всего.

Постников на это новомодное «течение» (иначе его и назвать было нельзя, это уже был не спорт), не поддался. Ему не нужно было превосходства над другими, а в силе ударной техники карате глубоко сомневался. Но вот Бек или Малёк, как его тогда называли, из-за фамилии «Мальков», долго его обхаживал, переманивал. И Андрей прекрасно понимал, почему.

Иваныч говорил Постникову, что он малопредсказуем, и это самое главное. Действительно, Андрей проводил бои по-разному – работал «вторым номером», бил комбинациями или одиночными, мог ввязаться в обмен ударами, если того требовала обстановка, мог и напирать – если было необходимо. Действовал по обстоятельствам, по сопернику.

Андрей оказался «перевёрнутым левшой» или сделался таковым. Левой начинал бой, левой и заканчивал, иногда менял стойки. Правая рука, обычно ловкая, в боксе долгое время была почти безжизненной и неуклюжей.

Иваныч уделял ему всё больше времени, доводил технику на лапах. Заставлял до одури делать уклоны, блоки, нырки, поставил правую руку. Прочил Андрею славное будущее, сказал как-то: «Пару лет, и я из тебя чемпиона Европы сделаю».

Постников очень скоро понял, что это просто слова. У самого Иваныча уровень был не тот – в чемпионы такие наставники не выводят. А раз так, то и из Андрея ничего путного не выйдет, да и не может тренер судить – есть у Постникова боксёрское будущее, или нет.

А оно со временем и ненужным станет, такое будущее, это Андрей решил для себя однозначно. Бокс стал путёвкой в жизнь, но совсем в другую, не ту, о которой мечтал тренер. Команда мединститута приобрела себе перспективного спортсмена. Трудностей при сдаче вступительных экзаменов у Постникова не было.

И конечно в это время предложение Бека было совсем некстати. Да и тренер из него был вовсе никакой – занимался дзюдо, потом наспех обучился в Москве на каких-то курсах. Другие толпами валили «на каратэ», а Постникова звали, и не раз – не пошёл. Бек, казалось Андрею, даже на него обиделся.

Этот факт Андрея сейчас не смущал – работает на Губу, поработает и на этого… депутата. Только сама постановка вопроса казалась ему нелепой, учитывая сегодняшнее положение. Но в обед позвонил Губа, а потом… Бек.

Да, всё оказалось серьёзным. Бек расспрашивал о стаже, местах работы, сертификате, последней специализации. Так подробно его прошлым не интересовались даже в обычных клиниках. Но самое главное – ему предстояло руководить всей медицинской службой больницы, хоть и небольшой. Лаборатория, диагностика – пока было только это, но со слов Бека, уже началось строительство нового центра.

Андрей немного опешил от всего этого. В конце спросил:

– Почему я?

– Ты – наш человек. И главное, тебя Чубаров рекомендовал.

– Какой Чубаров?

Тут Бек рассмеялся:

– Одноклассник твой, Коля Чубаров. Он сейчас в Москве, в министерстве.

– А-а... А то, что я…

– Пьёшь? Так это потому, что дела стоящего не было.

«Может, он и прав, – думал потом Андрей. – Не знаешь, зачем работаешь, зачем живёшь».

Нужен свой человек. Получалось, как в дешёвом американском кино: «ты – плохой человек, но ты – наш человек». Умеющий держать язык за зубами и главное – который обязан своим положением продвижению чуть ли не клану какому-то, землячеству.

Андрей знал, что в столице много людей из его города. Даже сам подумывал одно время туда перебраться. Но трудились там – на износ, по полдня проводили в метро и электричках, и кроме работы ничего в жизни не видели. Хотя… ему такое и подошло бы. Времени на пьянку бы не оставалось. Но чтобы куда-то поехать, нужно было произвести хоть какие-то телодвижения, на которые он уже не был способен.

Но многие там прижились, остались. Как тот же Чубаров.

Чупа… Чубарики-Чубчик, как его иногда дразнили. Полноватый малый, которому по его поведению впору бы очки носить, так не было этих очков... Жил он в новых домах.

Странно, но ребят из новостроек признали за своих, никто с ними не враждовал. Да и они сразу влились в жизнь улицы, смешались с местными. Там же поселились Чупа и Казбек.

Новенькие на улице притягивали ребят. Да и в школе всё оживилось… Пацаны, девчонки. Вроде ничего особенного, но вокруг них на перемене сразу – скопление товарищей. Новые игры, занятия. Помнилось за Казбеком такое – он вовлёк ребят в собирательство пачек из-под сигарет, потом втянул в «трусилку» – незамысловатую игру под деньги.

Чупа никуда никого не втягивал, да и ни к какой компании так и не пристал. В драках не участвовал; если одноклассники собирались вместе после занятий, то или присоединялся или отставал – всё зависело от того, что они собирались делать. Покататься на ледяной дорожке с горки – пожалуйста, покурить в школьном саду – ни за что. Мог просто дойти с товарищами до трамвайной остановки, а потом исчезнуть, никому ничего не сказав. Так же повёл себя и после демонстрации… За ним закрепилось и другое прозвище – «Хозяин»; своей непредсказуемостью он напоминал домового.

Со временем Андрей понял, что вся его непредсказуемость была только в том, что он не вёл себя как все, руководствовался своими принципами.

Чупа, и довольно часто, употреблял совершенно нетипичные выражения, звучавшие, тем не менее, остроумно. Потом, правда, выяснилось, что все эти «грузите апельсины бочками» были из книг Ильфа и Петрова, но если их никто не читал, да и экранизаций не видел – так что ж, звучало оригинально, ничего не скажешь… Когда Постников прочёл «Двенадцать стульев» и «Золотого телёнка» (фильмы эти по телевизору не показывали), то оценил юмор товарища уже по-новому. Бросаясь цитатами, Чупа улавливал сходство происходившего вокруг с ситуациями, комичными до абсурда, описанными в романах. И совсем по-другому виделось поведение товарищей. Чупа как бы оценивал все со стороны, немного свысока, и местами даже перегибал палку своими остротами. Да только вряд ли кто, кроме Андрея, это понимал.

Позже Постников немало встречал людей, которые, за отсутствием собственного острословия, цитировали Ильфа и Петрова, часто не по делу. Фразы, витиеватые, иногда даже вычурные, нетипичные для разговорной речи, звучали необычно, и это уже само по себе сходило за шутки. Правда, часто сквозил в этом уже не здоровый юмор, а некоторый цинизм, да и пренебрежение к людям.

Впрочем, всё всегда зависит от человека, и главное – не что он говорит, а как и по какому поводу. Даже сейчас, по воспоминаниям, Чупа циником не выглядел, скорее, занял оборонительную внутреннюю позицию. «Не могу драться, не хочу курить, так возьму другим». Да и это было не совсем правдой – никакое «место в стае» ему не было нужно. Был «сам по себе».

Между ними завязалось подобие дружбы – скорее и не дружба это была, просто осознание общности какой-то. Трудно было назвать дружбой то, чего один стыдился, а другой – сторонился. Андрею гордость не позволяла сойтись с «тюфяком», а Чупе – то, что он осуждал многие поступки Постникова, да и остальных. В этом осуждении мало было нравственного, идущего от характера человека, осознал позже Андрей, была та самая «гнилая» интеллигентность, выражающаяся в том, что человек бросает мусор в урну демонстративно, чтобы все видели, а не потому, что уважает труд уборщиков или любит чистоту.

Чупа увлекался авиамоделированием, даже посещал в кружок. Об этом Постников узнал случайно – они встретились в городе, когда возвращались, Постников с тренировки, Чупа – из Дворца пионеров. Разговорились. Чупа, узнав, что Андрей начал ходить на бокс, поморщился, добавил что-то вроде: «хорошие мозги отобьют». И хоть в этом высказывании сквозило пренебрежение, оно Постникову понравилось. Да и не могло не понравиться. Впрочем, на Южной никто никогда таких «характеристик» про ум не выдавал – ценилось совсем другое. И вряд ли кто ещё с улицы чем-то всерьёз увлекался – даже спортом.

Пару раз Постников заходил к нему домой – это были скорее, экскурсии. Поразило обилие книг и грампластинок. Был и двухкассетный магнитофон, современный проигрыватель. Мать у него, как оказалось, работала в отделе магазина «Мелодия», что и являлось причиной такого изобилия.

С тех пор Андрей постоянно брал у него книги. Он и так много читал, правда, в первых классах, а потом... Потом улица отвлекала. Брал вначале и пластинки, но Чупа давал их с неохотой, тайком от матери, и Постников вскоре перестал их просить.

Андрей раньше глотал книги, не запоминая ни названия произведения, ни автора. Чупа напротив, всё это помнил и даже читал «по авторам» – у него дома было много собраний сочинений. Вальтер Скотт, Жюль Верн, Беляев, целые подборки «Приключений и фантастики», журналы «Эврика» – всё это было внове для Постникова. В школьной библиотеке такого было не сыскать.

Многое не нравилось Андрею в товарище. Даже то, как тот жал руку, – могло отвратить. Слабая, вялая ладонь, брошенная небрежно – что в этом мужественного? И Чупа делил всех на «избранных» и людей «второго сорта», причём за основу такого «разделения» принимал прежде всего образованность и интеллект. Это сквозило в его поведении, да и практически во всех суждениях, оценках. Выходило на поверку, что к «избранным» изо всех сверстников относился только он да, с известными допущениями – Андрей. И только потому Постников полностью не соответствовал, что вёл себя «неправильно». Андрей тогда не мог точно выражать свои мысли, да и мыслей особо в голове не крутилось, но то, что поведение его товарищей более естественное, нежели у Хозяина, – чувствовал. Они были вспыльчивы, жестоки, но – искренни. А от правильности Чупы иногда тошнило – какое-то «поведенческое занудство» получалось.

Именно за это Чупу в классе и на улице не жаловали, а не за то, что он хорошо учился. За то, что кто-то стремился к знаниям, особо не презирали. Всё было словно по принципу: «будь, как мы, а остальное – твоё дело». Чупа в такие рамки не вписывался.

А Постников всё равно зависел от людей, от их мнения. Позже – поступал с оглядкой на Клешню – на то, кем он стал в глазах улицы. Чупа и к этому относился с пренебрежением:

– Героем можно стать случайно, а вот вести себя правильно нужно всегда.

Эти слова Постникову запомнились, но как позже выяснилось, Чупа переиначил под себя высказывание одного философа. В нём говорилось о порядочности. Но если порядочность – в том, чтобы «вести себя правильно», то что толку от неё?

Позже Постников увидел ловушку, которую в себе таила вот такая интеллигентность, интеллектуальность. Это было осознание своей исключительности, превосходства над другими людьми, ничем не лучше, чем физическое. Причём если физические качества надо было тренировать, то интеллект особо не разовьёшь, его природа тебе дала с рождения, гордиться тем, что отпущено сверху, нечего. А образованность превращает тебя в «цитателя». Какая разница, сколько книг ты прочитал, если они тебя не изменили? И совершенно неважно, что ты цитируешь – «Золотого телёнка» или «Афоризмы…» Шопенгауэра.

Постников думал одно время, что Чупа – это исключение, и ведёт он себя так, чтобы выгодно выделяться из массы, оказалось, это типаж, таких много. Чаще всего людей средних способностей, с завышенной самооценкой и – с «родословной». Все эти профессорские сынки, дети чинуш, партийных боссов мало чем отличались от того же Чупы по поведению.

Но, выходит, Чупа чего-то добился в жизни – работает в Москве, чем-то управляет даже. Вырвался в люди. Хотя… что это такое? Постников неоднократно видел людей, которые приобрели положение. Ничего хорошего за ними не водилось. На миг появилось даже глупое предположение, что там, в Москве, всё по-другому, что там уж точно, люди достойные. «Да нет, чем выше – тем хуже».

А теперь? Какая роль ему, Постникову, на самом деле отведена? Возьмут выпивоху, для того чтобы самим воровать, а потом сделают козлом отпущения? «Ну и пусть... Попробую. А там – видно будет. Главное – застолбиться».

Во всяком случае, никакого вдохновения он не испытал. Подходил ко всему с трезвым рассуждением, да оно таковым и было. «Нужно вырваться отсюда, снова почувствовать себя человеком». Пусть работа незнакомая, но – впервой ли ему? Справится. Не видел он за этими «организаторами здравоохранения» большого ума. Они даже специалистами хорошими не были. Поработает несколько месяцев, безо всяких «залётов», чтобы изменилось мнение о нём, чтобы увидели человека, на которого можно рассчитывать, а не бегать за ним и принюхиваться, присматриваться – не дрожат ли руки.

 Андрей перезвонил Губе. Разговор был коротким.

 – Вить, привет!

 – Ну что, поговорил?

 – Поговорил… Мутно всё это. Чего они суетятся? Ради меня, что ли?

 – Да не ради тебя они суетятся, а ради себя. Это мы с тобой дураки такие.

 «И у этого – что? Минутный порыв? Помогает мне, чтобы грехи замолить? Впрочем, какие грехи?.. Это мне всю жизнь их замаливать, а ему-то – что? Обделил кого-то, обманул, ну украл. Но не убил же».

 После этого Андрей подумал, что люди неоднозначны, и делает их окружение. Каким оно человека видит, так он себя и чувствует, так и ведёт: коль увидят в нём подлеца – подлецом и окажется; будет отношение нормальное – и хорошее станет преобладать. «А что во мне хорошего?.. Так от меня и зависит! Пусть меня на новом месте узнают другим».

Человек в новом коллективе ведёт себя иначе, и люди относятся к нему по-другому, уж точно. Во всяком случае, со строителями, с Генкой такое сработало. «Поактёрничаю немного: буду изображать в себе солидность, занятость… Чем чёрт не шутит?..».

Он нашёл телефон Насти – в коробе под диваном. Включил и первое, что сделал – пробежался по спискам абонентов. Высветило «Ромка».

Андрей позвонил ему, послушал какое-то невнятное бормотание – Ромка говорил стеснительно, будто извиняясь каждым словом, каждой фразой. Виделось, что человек это мягкий, слабохарактерный даже, который понял, что перед ним взрослый серьёзный мужчина, который, вдобавок, ему ещё и помог. Не мог даже двух слов толком связать… «Какой уж из него гуляка, который девушку забыл на остановке?!».

В последние дни у Постникова сформировалось уже представление и о Насте. Она была какая-то тень, человек, который ещё не оправился от удара и вообще не сориентировался в этой жизни. Чем-то напоминала Андрею его самого, когда он пришёл сюда, ночевал у Антона в гараже. И такое сравнение не годилось... Даже тогда у него была какая-то идея, пусть глупая, подвижки к жизни. Настя по большому счёту просто пребывала на белом свете. Искала поддержки и не находила – не нашла её в Ромке и не захотела искать в Андрее. «Да я сам в этом виноват – не доктор в белоснежном халате, а сторож в спецовке. Охранник…».

 Ромка продиктовал ему новый телефон Насти.

 Встретились они на улице; в кафе Настя идти не захотела. Немного прошлись. Было прохладно, и даже посидеть в парке на лавочке не удалось. Она ему немного обрадовалась (или телефону? – даже такая мысль была!), но взгляд был отсутствующий. Постников уже видел такое – когда женщина общается с одним мужчиной, а думает о другом. И тогда никакого значения не имеет, что ты будешь ей говорить и как.

– Ну что? Как ты?

– Нормально, – так и отвечала на все вопросы, односложно, особо и не смотрела в глаза. «Что ж, как волны на неё накатывают, настроение пляшет. Она всё ещё переживает тот момент, как я свою подключичку, не может уйти от этого».

– На работу вернулась?

– Уезжаю я, – сказала Настя.

– Как? Куда? – спросил Андрей.

– В Москву.

– Что, в белый свет?!

– Да нет, к мужу…

– Что, позвонил, сказал, что любит?

– Ну, вроде того… – она вымученно улыбнулась.

– Погоня за счастьем?

Настя поморщилась:

– А что такое счастье? 

Андрей смутился: «Куда я лезу! К нему она привязана, к нему и едет. Я-то здесь причём?».         

После разговора ему захотелось выпить. Но и почувствовал облегчение, словно ниточка какая-то оборвалась, что она его… «отпустила». Спокойнее стало...

Не слова, сдержанный тон её слов это сделали, а вот эти отсутствующие глаза… И у жены бывал схожий взгляд, этой весной, перед той злополучной встречей на улице.

Постников не раз прокручивал в голове события того весеннего дня, и у него зародилось сомнение – что мог в своей оценке поведения Елены... ошибиться, что, может, это просто была дружба, как бы смешно это ни выглядело. И мужчина в волчьей шапке пытался за нею ухаживать, а она не поддалась или колебалась.

«Ну ладно, пусть – поклонник. Ничего у них не произошло…». Когда сам встречался с Еленой, до женитьбы, ей тоже нравилось, что он за ней ухаживает, играла она с ним. Играла и с этим мужчиной – то притягивала, то отпускала. Может, они и не «заигрались» ещё, не дошло до самого серьёзного.

Какая, впрочем, разница? У них есть сын; завтра у Елены всё с этим «поклонником» закончится, и что-то восстановится, вернётся на круги своя. «В конце концов, и я не безгрешен…».

Тут же поймал себя на том, что разговор с Настей не вверг его в уныние, а вернул к мыслям о семье. К мыслям о настоящем? Наверное, даже так.

Андрей пришёл в дом со странным чувством, что вот он поговорил со всеми, с кем сталкивала жизнь в последнее время. Можно сказать, даже попрощался с ними.

Захотелось даже Генке позвонить, спросить, как работа, рассказать о том, что с ним, Постниковым, случилось, что у него – перемены. Но не стал этого делать. Генка загрузит своими проблемами, будет жаловаться на нового хозяина, рассказывать о своих прожектах, которые – Андрей уверен – никогда в его жизни не осуществятся.  

Было ощущение, что всем этим людям он что-то должен – будто они помогли ему, сами того не понимая. «Так и я им помог!». Но не услышал он слов благодарности ни от Ромки, ни от Насти.

«Да и как помог-то? Это Константин Иванович подобрал Настю. Я бы мимо, наверное, прошёл. И не было бы тогда её… Но и меня не было бы сейчас такого… Но всё равно – это случайность, не судьба. Не будь таких встреч, были бы другие, а у меня всё шло бы по-старому».

«Это всё – попутчики, не будет их больше в моей жизни», – сказал сам себе.

 

XVIII.

Андрей закрыл дом. Прошёлся до калитки и тут почувствовал что-то, обернулся.

Прохор лежал, положив голову на лапы, и смотрел на него. Андрей вошёл в вольер, присел на корточки. Пёс не поднялся, не подпрыгнул ему навстречу, как обычно делал, только как-то странно постанывал. «Но не болен», – подумал Андрей.

– Прошка… Другой у тебя теперь хозяин, скоро придёт. Кормить будет…

Прохор в ответ даже не пошевелился, только пару раз втянул воздух носом, принюхиваясь к сумке Андрея. Постников перекинул сумку за плечо, погладил пса по голове. Поднялся и пошёл к калитке. Пёс замычал как телёнок и забрался в будку. Андрей вздохнул.

Он вышел на улицу, посмотрел на дом, на горки мешков, на огород. И тут услышал унылый вой собаки.

«Приду я к Прохору, навещу его, принесу вкусненькое что-нибудь… Тяжело ему вот так – то один хозяин сгинул, то другой… Да-а, забудется всё очень скоро. Собака – не человек…» – думал уже, когда выходил на проспект.

Возле него остановилась машина, в окно высунулся водитель:

– Далеко топаешь? Шею сумарями не натёр?

Андрей невольно улыбнулся, узнав Антона.

– А тебе потолок на плечи не давит?

Антон рассмеялся, вышел из машины, протянул руку.

– Здорово, дружище! Садись, подвезу!

Андрей забрался в Ниву. Антон осмотрел его внимательно. Постников привык к таким взглядам, когда любой оценивал – пил он или нет, а если пил, то в каком сейчас состоянии. Но Антон?! За ним подобного не водилось.

– Как там Губа? Достроился? – спросил Антон.

– Нет, долго ему ещё. А ты? Скоро переедешь?

– Внуки переедут, – ответил Антон, впрочем без обычной весёлости.

Андрей достал из кармана деньги, протянул Антону:

– Вот! Давно надо было вернуть, извини...

– Ничего... Главное пригодились?

– Пригодились...

Они немного помолчали. Мысли потекли было по привычному руслу: «Какой дружище? За всё время даже не заехал…», но Андрей их прервал. Не хотелось сейчас себя нагнетать. Чем старше люди становятся, тем меньше у них тяги к компаниям, к общению. Что, люди с каждым днём всё хуже относятся друг к другу? «Вот Антон тот же – что, я ему безразличен? Совершенно безобидный человек – ни разу ничем не обидел, ни в чём не упрекнул». Просто с возрастом меньше тем для общения, сужается круг интересов. И в итоге при встрече и нечего обсуждать. Остаётся только вспоминать… А что им с Антоном вспоминать? Попойки? Нет, ещё – как зайцев стреляли, да грибы собирали…».

Антон словно прочитал его мысли:

– Помнишь, грибы эти, белые?

Андрей кивнул.

– Я вкуснее их никогда ничего не ел! Отварили, по пакетам и в морозилку… А ножки Милка замариновала. Баночка есть в багажнике, тебе дам… Мировой закусон!

– Я говорил, что вкусные…

– Ты как сейчас? – глянул Антон на Постникова.

– Нормально... – ответил Андрей. Помедлив, добавил: – Разобрался в себе.

«Не так это ещё, далеко до этого… Но говорить так надо, чтобы желаемое стало действительным. Утверждать каждым словом, поведением. И слова, дела станут привычкой. Так надо…».

Они опять замолчали. Андрей вскоре спросил:

– Чего на стройке не появлялся?

– Милка болела... В больнице была.

Тут уже Андрею пришлось себя укорять – не Антон черствый, а он сам… Ни разу не позвонил приятелю за два месяца. А мог и помочь... Да и Антон к нему не обратился. «Действительно, к кому обращаться-то? К сторожу?.. К охраннику».

– А что с ней?

– Да, по-женски что-то, не распространяется особо. Операцию делали…

– А сейчас?

– Дома пока. Не работает, – Антон говорил устало. Не чувствовалось обычного задора.

«Ну, и не надо теребить...».

– Ты куда, Андрюх?

– Домой еду... – получилось, что Постников это больше выдохнул, чем сказал. Словно облегчение какое-то было от этих слов. Но так ли на самом деле? Он и не знал, что его ждёт. Ехал просто под вечер, знал, что дома кто-то обязательно будет. Не придётся под дверью топтаться во всяком случае.

Антон был серьёзным, таким Андрей его никогда не видел. Даже степенность появилась во всех его движениях. «И этот повзрослел». Так что же получается, когда человеку выпадают какие-то трудности, страдания, он лучше становится? Ну, пусть не лучше, но сильнее… Что-то меняется в нём по-любому.

– Довезу! – сказал Антон. – Давай по объездной, так короче…

– Давай по бетонке…

Антон взглянул на него непонимающе.

– По объездной поедем, – уточнил Постников.

«Не знает он про бетонку…».

Объездная дорога или «бетонка», как они называли её пацанами. Это была граница, за которую заходить не позволялось. «Я был за бетонкой», – похвастать так в кругу мальчишек было своеобразной бравадой, побывать там на самом деле – подвигом, часто выдуманным…

Но хоть и догадывались, что всё это выдумка, смотрели на хвастуна с завистью – тот становился, хоть на миг, но героем.

В детстве Андрей как-то забрался на крышу строящегося дома. Посмотрел сверху на город – непривычно было видеть многое с такой высоты, да город его и не интересовал, как и собственный дом, спрятанный за деревьями. Хотелось взглянуть на взрослый мир, скрытый за горизонтом…

И перед ним предстали искорёженные лесистыми оврагами поля с редкими дачными домиками и вышками с паутинками проводов. И наконец, он увидел бетонку. Объездная дорога была частью того невообразимо далёкого, что не мог даже представить, чуть ли не границей с призрачной страной, контуры которой уже давно выкроил в своем воображении. Страной, где была жизнь из сказок, из виденных кинофильмов, а главное, где жили люди, несомненно, лучшие тех, которых уже встречал.

По бетонке в знойной дымке катились маленькие, почти игрушечные автомобили. Какое–то мгновение он был уверен, что они игрушечные, и это впечатление усиливалось ещё и полным безголосьем – автомобили двигались в тишине, на такое расстояние звуки не доносились. Неизвестно почему Андрей тогда вообразил, что машины «потные» и вот-вот заблестят, прорвутся к нему сквозь поля лучами-зайчиками от ветровых стёкол и умытых влагой кабин...

 Он смотрел на бетонку во все глаза. Дорога была и близко и далеко, так далеко он ещё не заглядывал в своей жизни.

 И его охватила почти взрослая радость – не возбуждение ребенка, нашедшего себе новую занятную игру, но взрослая, замешанная на грусти радость. Радовался, увидев места, о которых слышал лишь от взрослых или от ребят постарше и одновременно огорчался, что нескоро сможет исходить, обмерять своими шагами поля, облазить овраги, добраться до бетонки. А если мир даже сопоставим с той своей маленькой частью, которая перед ним появилась, если за дорогой иные, ещё более необъятные места (за перелесками на горизонте – поля, потом овраги, перелески и снова поля), то просто невозможно соприкоснуться со всем существующим на свете! Ведь в увиденном не было даже намёка на далёкие страны с джунглями, пустынями, леденелыми морями…

Вот что для него была объездная дорога... Как это всё Антону объяснить?..

«Не знает он обо мне ничего, да и никто не знает. Хоть всю мою жизнь прокрути как киноплёнку, никогда и ничего обо мне не поймут. Не переживут, что я пережил, не будет с ними моих мыслей, сомнений… чувств – не будет. Того, что ни словами, ни образами не передать… И ни одно искусство на это не способно – ни литература, ни живопись, ни музыка. Даже великие произведения – лишь блеклые отпечатки вот этого ненаблюдаемого, своего. Подобие и только. И тогда и мы сами для остальных – только всплески, отпечатки, обстановка… Случайные попутчики».

Но ведь не должно так быть, нехорошо, неправильно всё это! И жить с такими представлениями, мнениями – невозможно. Ведь есть ещё что-то – связь незримая, привязанность, любовь… Чувство единения с человеком, пусть недолгое, мимолётное… И ради этого и стоит жить.

А если их никогда не будет? Что – гоняться за ними? Бежать куда глаза глядят, как Настя, из-за того, что кто-то сказал, что «любит»? За счастьем? За теми мгновениями, которые призрачны и скоро исчезнут за обыденностью, скукой, суетой…

 Да и что такое счастье? Любить и быть любимым? Но ведь это – лотерея, любовь не вырастишь, не воспитаешь в себе, а уж в другом – тем более… Да и любовь бывает разная… Так что же такое счастье? Когда тебя понимают, как сказал известный герой? Наверное, для подростка такое сойдёт... Человеку ведь кажется, что счастье – это противоположное тому, от чего он страдает. Но ведь это не так… Это всё равно, что думать, будто противоположность любви – ненависть. Противоположность любви – равнодушие. Когда человек человеку – бревно. «Зло не в том, что кто-то оставил человека замерзать на остановке (тут Андрей улыбнулся), – это и сгоряча можно сделать, а в том, что другой прошёл мимо…».

Он окинул взглядом всё, что происходило за эти месяцы, и само всплыло: «Счастье – это когда тебе есть для кого жить, когда есть о ком заботиться». «Может, завтра всё будет по-другому, скажу не так, но сейчас это верно, точно. Наверное, даже так...».

Они выехали на объездную. По сторонам от дороги смеркалось, дачный посёлок ещё не зажёг огни, местами в оврагах собирался туман, и сквозь приоткрытое окно прорывался холод.

– Завтра день хороший будет… Смотри, как солнце заходит! – сказал Антон.

– Странно, я такого неба зимой никогда не видел…

– А ты зиму такую видел?!

Дорога спускалась с холма, и с неё была видна равнина с городскими кварталами, рекой и дальше, уже за пределами города – полями и оврагами. И низина казалось, сразу переходила в закатное небо. Солнце спряталось, но там, за горизонтом, сияло вовсю и высвечивало в облаках необычную картину – небо было словно заиленное, затянутое ряской болото. Казалось, и не облака это вовсе, а сама земля продолжается – склоном пологой горы, на которой при желании можно было «различить» и озёра, и перелески, и даже отдельные деревья. Всё это, подёрнутое яркими тонами – от зеленоватого до красного, – больше походило на незнакомый, марсианский пейзаж.

У Андрея сдавило всё внутри – неясным предчувствием, ожиданием того, что ждёт впереди. Машина мчалась в закат, но думалось, едет она не по бетонке, а в потоке времени, и там, за горизонтом, открывается нечто новое. А то, что позади, никакого значения не имеет.

г.Курск