ПРОЗА / Юрий МАНАКОВ. ХАРИТОША. Рассказ
Юрий МАНАКОВ

Юрий МАНАКОВ. ХАРИТОША. Рассказ

07.10.2020
1035
4

 

Юрий МАНАКОВ

ХАРИТОША

Рассказ

 

Гоняться долго за гусыней не пришлось. Суслячиха, тётка дородная, в шерстяной юбке, старенькой блузке и цветастом платке, повязанном на затылке, с волосистой бородавкой на правой щеке, грузно спустилась с крыльца, держа в руке помятую алюминиевую миску с накрошенным, смоченным хлебным мякишем, и подозвала надтреснутым голосом гусей, теребящих травку-муравку на полянке у поскотины:

– Тега, тега!

Птицы опасливо скосились на вышедшего следом из избы мужика в выгоревшей панамке, с рюкзаком за спиной и, вытягивая для устрашения свои величаво-белоснежные шеи и шипя, вперевалку заспешили к хозяйке.

Суслячиха вывалила на утоптанную земляную проплешину приманку, гуси обступили кучку и принялись выхватывать кусочки и жадно проглатывать. Тётка наклонилась к самой ближней птице, ласково погладила сбоку по широкому крылу и, неожиданно ловко просунув руку той под брюхо, оторвала от земли и прижала растревоженную гусыню к себе.

– Коля, быстро готовь свой мешок! И марш ко мне! – скомандовала Суслячиха и весело добавила: – Будем упаковывать твою красавицу!

– Ты проверь… А вдруг это самец?

– А то я не знаю свою птицу! И в потёмках всякую отличу и по имени окликну!

– Да уж, слышал про твои потёмки!

– Чего так?

– А ты сама-то что – не помнишь?..

 

Ночь в алтайских горах, особенно в конце августа и начале осени, обваливается почти мгновенно. Только укатится малиновое солнышко за вершины, как тут же словно кто-то накидывает чёрную дыроватую шаль на утихшую таёжную юдоль. Поверху дырочки на шали, хоть и скоплены по-разному: где густо, а где и редко, однако все они блестящие и манящие к себе.

Суслячиха отодвинула на середину стола кружку с недопитым чаем; приподнявшись с табуретки, склонилась к ярко горящей керосиновой лампе и прикрутила колёсико фитиля, оставив слабую полоску мерцающего за закопчённым стеклом пламени. Пора укладываться спать.

Тётка встала, доски пола скрипнули под её немалым весом, повернулась идти к заправленному топчану у белёной стены, но тут её привлекла какая-то неясная возня за окном. Кого это там принесло? Ступила по половицам неслышно и, беззвучно отворив низкую, оббитую старым одеялом дверцу, прокралась через сени на крыльцо. Так увлеклась, что забыла прихватить увесистую клюку, стоящую в простенке именно для таких случаев.

У поскотины что-то громоздко копошилось и ворочалось. Суслячиха, попутно сдёрнув у крыльца с рогулек для помытых стеклянных банок и прочей посуды трёхлитровый эмалированный бидончик и вооружившись им, продолжила красться к незваному гостю. Лёгкий ветерок дул в лицо, освежая.

«Чей же это бык забрался? – думала тётка. – Неужто Щитовский? Вот загоню-ка в сарай… Пусть побегает, поищет, старый жмот!».

Тётка в азарте набросилась сзади на животное и принялась охаживать наугад, стараясь попасть тому по шерстистому заду, чтобы отогнать пакостника в сторону раскрытых ворот хлева. Бык, как быстро схватила в потёмках глазами Суслячиха, живо завернул здоровенную башку свою назад.

– Ага, ты еще и бодаться! – опередила его тётка, и раза три с оттяжкой влупила бидоном прямо по бесстыжим зенкам ночного вора. И тут, очень кстати, высунулась из-за тучки луна. Стало чуток светлее.

Бык неожиданно так по-медвежьи рявкнул, что бедное сердце у Суслячихи обвались в пятки и чуть не убежало куда подальше по росистой траве прочь от этого побоища. Однако старые и жилистые руки крестьянки и без памяти знали, что делали. Еще пару раз с силой, удвоенной отчаяньем, обрушила тётка теперь уже слегка расплющенный бидончик на медведя. Тот мотнул косматой головой и, воздевши толстую лапу с блеснувшими когтями вверх, прогрёб несколько раз сумеречный воздух перед собой, крутнулся на месте и – был таков. Только ломаемые кусты приречного ивняка потрещали напоследок.

Суслячиха, как стояла с помятым бидоном в руке, так и пала с ним обессиленно на травку-муравку. Потом еще долго удивлялась сама себе: как же это в тот момент чувства её не оставили, а сердечко, залитое кипящей кровушкой, не полопалось на кусочки?

А медведь, как определилось с рассветом, только-то и хотел, что умыкнуть разорённый улей, да видно дурак молодой оказался: на точёк, обломав пару жердочек на поскотине, зашёл с нагорья, из лесу, а с добычей надумал бежать к ручью напрямки, через двор. Да замешкался, вот и получил сполна.

В раскуроченном улье сбитые в одну сторону слиплись три рамки с мёдом и пергой да две с запечатанным расплодом, остальные вор порастерял дорогой. Суслячиха посокрушалась, собирая по точку рамки с попорченными выдавленными сотами: теперь их не откачать, надо либо съедать, либо опускать в лагушок на медовуху.

Правда, запечатанные почти не повреждены и должны бы еще сгодиться: их можно подставить в слабые ульи. Не сегодня-завтра пчёлка забрус на ячейках прогрызёт, молодняк выйдет, глядишь, и укрепит, усилит семью. Как говорится – с паршивой овцы хоть шерсти клок… Тётка вздохнула и покачала седой головой, удивляясь только что пришедшей на ум мысли: «Почто ж это пчёлки нонешней-то ночкой её ни разу так и не нажгли? – И самодовольно хмыкнула про себя: – Значит, уважают хозяйку… Небось, еще и почитают! А почто бы и нет?».

На следующий день на пасеку поднялся из города сын Валерка. Мать ему всё и обсказала, тот, смеясь, шутливо пожурил Суслячиху:

– Ну, ничего-то ты, маманя, и не поняла, я думаю, медведь к тебе свататься приходил? А ты ухажёра да бидоном по башке! – Помолчал и, посерьёзнев, добавил: – Хорошо, что в этот раз обошлось. Буду ночами караулить. Уж коль повадился, разнюхал, то теперь – кто кого…

С лёгкой руки Валерки по всем заимкам и пасекам Сержихинской долины разнеслась весть, как сам же сын и определил, «о единоборстве матушки с Хозяином». Кто-то поверил, кто-то лишь усмехнулся: «мели, мол, Емеля, – твоя неделя».

Однако пчёл у Сусляковых никто больше не тревожил, а ближе к зиме на полу в спаленке перед деревянной кроватью матери полёживала себе да красовалась широкая и ворсистая медвежья полость.

 

Гусыню, что немигающей бусинкой глаза испуганно смотрела на незнакомца, когда её бережно укладывали в рюкзак, разместили, в общем-то, с комфортом: наружу выглядывала одна лишь желтоносая голова с приглаженными белыми перьями на овальной головке и длинной шее. Верхнее отверстие рюкзака с дырочками для шнуровки Николай стянул гармошкой, но достаточно свободно, так, чтобы гусыня могла поворачивать голову и смотреть по сторонам.

 Идти не меньше пятнадцати километров, палящие лучи полуденного солнца падают почти отвесно, дорога всего в нескольких местах пролегает через тенистую тайгу, а в основном петляет по альпийским выкошенным лугам и на спуске к посёлку нарезанными в склонах скалистыми серпантинами сбегает в ущелье, откуда до их пригородного посёлка рукой подать.

На дорожку и чтобы закрепить сделку Суслячиха выставила на стол жбанчик доброй медовухи, сходила на огород да покрошила салата из огурцов и помидоров, заправила сметаной, нарезала шматками оплавленное из-за теплыни сало с мясными прослойками, налила в миски щей.

От обеда Коля не отказался, однако кисло-сладкой медовушки выпил только бокальчик и больше ни грамма. Дескать, «путь неблизкий, на такой жаре еще раскисну, да гусыню ненароком угроблю. И как же тогда я в глаза своему Харитоше погляжу? Он ведь бедный заждался…».

Тётка, напротив, весело опрокинула в себя аж три бокальчика, раздобрела и удумала снабдить мужика в путь-дорогу этим хмельным зельем. Да не каким-нибудь мерзавчиком-напёрсточком, а нацедила доверху полуторалитровую пластиковую бутылку, крепко закрутила крышку и, прослезившись от чувств, вручила со словами:

– Как же я тебя отпущу без гостинца-то? Доставишь гусыню и отметишь. Она у меня больно ласкова…

– Кто – гусыня или медовуха? – не понял мужик.

– Правильно говоришь, – Суслячиха с пьяным восторгом громко икнула: – И та, и другая. Обе – мои душечки!

В сенях Николай поднял с пола рюкзак с недовольно гоготнувшей птицей, водрузил за плечи и вышел во двор. Отдыхавшие в тени гуси с его появлением резво загоготали и дружно наперегонки кинулись, точно как самолётики на взлётной полосе, на него.

– Беги, парень, за ворота! А не то живого места на тебе не оставят! – весело кричала с крыльца подгулявшая бабёнка. – Да не забудь калитку закрыть! Гусевод!

– И тебе не скучать! До встречи, старая!

– От такого же и слышу! Другой раз забегай – обскажешь, как принял твой гусак мою красавицу.

На взломок перед плоскогорьем Гладким выкарабкались без перекура. Николай старался держаться левой стороны каменистой дороги, ближе к пушисто-зелёной стене сплошного пихтача, который благодаря своей головокружительной высоте давал густую и прохладную тень. Однако на луговом плоскогорье всё пошло и поехало так, что поневоле вспомнилась зима, сугробы, морозец под тридцать, накатанная тропинка и скрип широких охотничьих лыж. Той бы бодрости и свежести да сейчас, когда от духоты плавились мозги, пот по лицу тёк без остановки, дыханье сбивалось, а бедная гусыня за спиной что-то подозрительно притихла.

– Потерпи, родимая, чуток, – бормотал мужик, прибавляя шагу: – Скоро уже ключик. Вон за тем поворотом. Накупаю тебя да сам освежусь…

Искупнулись. Миновали Гладкую. Идти стало легче и не только потому, что полого вниз: почти за каждым изгибом серпантина им попадался просачивающийся из травы на дорожную бровку новый ручеёк; встречались и ниспадающие с каменистого откоса на обочину серебристые водопады. Своими упругими струями они выбивали причудливые лунки, порой такие, в которые можно прилечь и вытянуться в полный рост в воде и взрослому человеку.

Отдыхая у одного такого водопада, и решил пригубить тёткиного гостинца Николай. Отхлебнул, понравилось. Медовуха живительным теплом растеклась по жилам, взбодрила голову. Мысли заискрились празднично. Встал в глазах дородный гусак Харитон.

 

Пару красивых, в белоснежном оперенье птиц Николай купил по случаю, проезжая минувшим летом из областного центра через кержацкое село Черемшанку, которое славилось своим деревенским базаром. Принёс в ограду, опустил оба пакета с гусями на землю, развязал тесёмки и, подталкивая, выпустил новосёлов на волю. Те поднялись, прижались друг к дружке и осмотрелись.

В углу загона на оплывах кучки перепревшего прошлогоднего сена копошились курицы. С возвышенности из центра за ними зорко приглядывал крупный, с богатым алым гребнем и острыми шпорами петух. Увидев непрошеных гостей на своей территории, он широко расправил цветные, с золотистым отливом крылья, взмахнул ими несколько раз и, воинственно заклекотав, бросился на гусей.

Не успел петух как следует разогнаться, как ему навстречу, хищно пригнув шею, понёсся дородный гусак. В середине загона птицы схлестнулись. От удара безрассудно-отчаянный петух раза три перевернулся в воздухе и отлетел чуть ли не к продольному ручью перед внешним забором, где в небольшой заводи плавали иссиня-чёрными ладьями две индоутки и селезень. Те, видя, что происходит что-то неладное, поспешно выбрались на противоположный бережок, на травянистую бровку у забора, и там улеглись, тревожно поглядывая в сторону дерущихся.

Потрёпанный и взъерошенный петух подскочил было с прибрежных камешков в намеренье снова броситься в бой, но разглядев вперевалку идущего к нему огромного и решительного гусака, резко развернулся и, приопустив безвольные крылья, прихрамывая, пустился наутёк. Да не к своим товаркам-курицам, а в дальний угол под густую и разлапистую черёмуху, откуда безжалостному гусиному клюву его вряд ли достать.

Так вот и произошло знакомство гусей со своим новым местом жительства и некоторыми его обитателями.

Харитон и Прасковья – такие имена гусям выбрали Николай с дочерьми – с первого дня заняли особое привилегированное положение на птичьем дворе: паслись они всегда парой, двигались по загону степенно; варёный комбикорм хозяин вываливал им в отдельную миску, к которой боже упаси кому другому приблизиться. Вмиг защиплют, затеребят.

Хотя в остальном, как заметил Николай, это были не злые, а скорее даже добродушные птицы: ходили, важно переваливаясь с боку на бок, от внушительной полоски муравки, которая, кстати, еще и зовётся гусиной травой, до ручья. Там плавали, купались, грациозно выпуская крылья вдоль поверхности воды, подныривали на глубину, выискивая на дне чего-нибудь вкусненького.

Вечером также степенно отправлялись эти лапчатые спать в разгороженный на отсеки хлев, проходили мимо привязанной к яслям с сеном коровы, с достоинством проносили себя мимо хрюкающих из-за решётки своего закутка хряка и его щетинистой подружки и укладывались в углу на подстилку из сенных объедьев, через какое-то время пряча клювы под роскошные крылья. И сделав это, тут же засыпали.

И только после этого в сарай, косолапо перевалившись через порог, забирались низкорослые индоутки во главе с приземистым и мощным по виду селезнем. Проскочившие раньше и рассевшиеся на насесте куры и петух поглядывали на происходящее свысока. Петух давно уже смирился со своим поражением и теперь в загоне резво обегал гусей на расстоянии не менее чем за два метра. Те же на него вообще не обращали никакого внимания.Да-а, породу пальцем не размажешь…

Перезимовали гуси хорошо. С середины февраля Прасковья принялась нести овально-крупные яйца, по одному через день. Николай в те минуты, когда птиц поблизости не оказывалось, осторожно брал снесённое, уносил из сарая и складывал в ворсистый оренбургский полушалок в плетёной корзине на тёплой веранде, чтобы, как подсказали опытные соседи, потом, когда накопится достаточное количество, вернуть яйца в гнездо.

Если гусыня домашняя, а не выведенная в инкубаторе, то после того, как снесёт до полутора десятка яиц, она садится их выпаривать. Инкубаторские же неслись, как шутили соседи, до потери пульса. Едва ли не до самого мая, принося в сезон до пятидесяти штук. Оно бы и ладно, но вся загвоздка в том, что такие яйца для выпаривания птенцов были абсолютно непригодны. В народе издавна за этими пустышками закрепилось обидное название – «болтуны»…

Однако насчёт Харитона и Прасковьи у Николая, сомнения, если и были, то плескались где-то на самом донышке его мужицкой души. Брал всё-таки у деревенских, продавец клялся, что не нужда бы в деньгах, разве принёс бы он на этот треклятый базар своих кормильцев, и, сокрушаясь, вздыхал: особенно когда гусыня честно высиживает тебе не меньше, чем по двенадцать птенцов каждый год!..

Но пушистого потомства от гусыни увидеть Николаю так и не довелось. Сам виноват – неплотно прикрыл дощатую дверь из денника в огород, и пока чистил хлев от навоза, гуси проскользнули наружу. Так-то бы всё ничего – осенью, после уборки с грядок овощей и корнеплодов Николай иногда выпускал сюда попастись своих пернатых, а перед этим Дингу, сидящую на цепи на внешнем углу сарая большую дворнягу, загонял в будку и закрывал, подпирая щит увесистым дрыном, чтобы та ненароком не порвала какую-нибудь размечтавшуюся курицу.

Мужик только вычистил у поросят и намеревался в проходе грузить навоз в миниатюрную волокушу, чтобы оттащить из сарая, когда услышал истошный крик гусей. Как был, так и выскочил в заснеженный огород с лопатой наперевес, да поздно…

Собака при виде хозяина подняла довольную окровавленную морду от придавленной лапами к насту растрёпанной тушки гусыни, глаза у Динги счастливо и хищно горели. Вот по этим-то злобным шарам и врезал наотмашь Николай измазанной свежим навозом лопатой. Собака взвизгнула, перевернулась на месте и, поджав хвост, бросилась в будку спасаться.

Гусак, взмахивая огромными крыльями и взмётывая снежную пыль с ближних сугробов, принялся кружить вокруг погибшей подруги и, пронзительно и жалобно крича на весь переулок, оплакивал свою Прасковью.

Когда Николай попытался подойти к погибшей гусыне, Харитон опередил его и накрыл широкими белоснежными крыльями свою пару, при этом вытягивая породистую шею и яростно шипя в сторону приближающегося хозяина.

Несколько дней после этого Харитоша не прикасался к еде. Выйдет в денник, встанет в углу и смотрит, не мигая, в одну точку. Не гагакнет ни разу, не щипнёт прошмыгивающую мимо курицу или переваливающуюся от собственной тяжести индоутку. Дошло до того, что обнаглевшие товарки по хлеву, чуя его полную безучастность ко всему, повадились выклёвывать всё из предназначенной ему миски. А гусь хоть бы что. Стоит, замерев, по-прежнему в углу, уставившись в одну точку, и… тает на глазах.

Жена, узнав про эту напасть, посоветовала Николаю прирезать гусака, пока тот не издох, но мужик в ответ так посмотрел на неё, что та, обтерев об фартук мокрые руки, тихо ретировалась назад в кухню к недомытой посуде.

Спустя неделю Харитоша начал помаленьку восстанавливаться.  Другой раз пристроится сбоку к соседкам, выклёвывающим корм из его миски: виновато так прихватит кусок, какой попадётся, задрав шею, проглотит и грузно отойдёт в свой угол.

Чтобы отвадить курей и индоуток от воровства, Николай стал на время гусиной трапезы выпроваживать их на двор, а двери денника закрывать. И всё равно Харитоша обед не съедал до конца, поклюёт, поковыряется, и отковыляет на пригретое место в углу у стояка.

С середины апреля загон зазеленел – пробилась долгожданная травка, особенно ярко вдоль забора. Талые воды сошли, ручей посветлел. Гусак выбрался из денника, облюбовал место на бережку у ограды и теперь днями полёживал там, лишь изредка спускаясь к воде, чтобы попить и поплавать.

Вскоре приключилась с Харитошей очередная беда. Приземистый селезень, учуяв, что гусак от горя сделался беспомощным и равнодушным к окружающему, стал нападать на того, злобно клевать и щипать, таскать за опущенное крыло. То ли таким образом он утверждал себя перед индоутками, то ли просто ревновал Харитошу к своим пернатым подругам и теперь так нахально демонстрировал своё превосходство над потерявшимся в жизни  «соперником».

 Как бы то ни было, но жизнь гусака с каждым днём становилась всё невыносимей. Что-то не понравится надменному селезню в поведении ковыляющего из денника в свой угол у ограды Харитоши, он подобно торпеде летит тому наперерез, подпрыгивает и впивается в шею, пригибает гуся клювом к земле. Тот норовит убежать куда подальше, но селезень повисит, потеребит перья и принимается таскать бедного Харитошу по загону. Только отстанет, а здесь и петух объявляется и тоже торопится клюнуть раз другой поверженного наземь гусака.

Наблюдать подобное Николаю было грустно и обидно из-за того, что гусь - такой огромный и мощный, а неизвестно отчего должен был терпеть унижения от этой низкорослой чёрно-пёстрой мускусной, с тёмными бусинками холодных глаз американской утки. А на трусливого петуха после его подлых выходок и смотреть-то не хотелось.

Вот и отгородил мужик закуток у черёмухи, внутрь поставил большой таз с водой, принёс миску с комбикормом и загнал хворостиной гусака в эту загородку. Здесь птица и жила, иногда выпускаемая под присмотром хозяина поплавать, поплюхаться в ручье.

 

Николай, с выглядывающей из-за его спины гусыней, миновал подгорную часть посёлка, как и прежде останавливаясь у каждого попадающегося по дороге ключика и окуная уставшую от жары и долгого сиденья в рюкзаке птицу, и наконец-то вошёл в родной переулок. Отсюда до дома всего-то метров триста, вроде бы всё обошлось – главное, что по пути не сварил птицу, вон она живёхонькая погагакивает себе за плечами.

– Небось, гуся почуяла, милая, – усмехнулся Николай. – Это хорошо, значит, быстро подружитесь…

Калитку в загон мужик открывал уже под такой неистово-громкий аккомпанемент обоюдного гусиного крика, что хоть уши ватой затыкай! Остальные дворовые пернатые, будто почуяв что-то опасное для себя, предусмотрительно отбежали в дальний угол к ограде, сгрудились там и с недоумённым напряжением вертели своими пёстрыми и белыми головками с хохолками и красными гребешками. А счастливый Харитоша метался вдоль своей изгороди, бил широкими крыльями по штакетинам, цепляя клювом, пытался сломать тонкие доски и ветки на решётке.

Николай, как был с рюкзаком за спиной, так и заспешил отворить убежище и выпустить гусака на волю, чтобы потом уже выпростать и гусыню из рюкзака. Харитоша выбрался на травку, расправил белоснежные крылья и захлопал ими, продолжая издавать свои восторженные гимны любви.

Не успел хозяин снять рюкзак и поставить наземь, чтобы выпустить гусыню, а неожиданно сбоку от сгрудившихся птиц отделился селезень и как обычно торпедой понёсся на гуся. Дерзкий налётчик молниеносно получил отпор: Харитоша чуть отступил в сторону, поймал того за пушистый загривок и так отшвырнул от себя, что селезень угадал прямо в открытый проём гусиной загородки, опрокинул там тазик с водой и распластался в грязи.

– Ну, точно по-библейски: и аз воздам… – покачал головой мужик и принялся развязывать тесёмки.

Гусыня из рюкзака вышла, наверное, так же, как выходят на подиум модели: грациозно и с изысканным превосходством. Сейчас она, как всего лишь пять минут назад, уже не кричала, не шипела, и голову держала горделиво. Когда гусыня поравнялась с воодушевлённым Харитошей, тот лишь коротко гагакнул и, спокойно развернувшись к ручью, вперевалку отправился к воде. Гусыня покорно последовала за ним.

– Сразу видно – кто в доме хозяин… – ухмыльнулся вдогонку уходящим птицам Николай. И если бы кто был рядом и услышал, то вряд ли бы определил: шутит он или чуточку завидует.

 

На третий день рано утром Николай как обычно отворил входную дверь и переступил в денник. Следующая дверь, в сарай, из-за тёплых ночей была распахнута настежь. Куры и петух на насесте сидели, нахохлившись, гуси лежали в своём углу, спрятав головы под крылья, а вот индоуток нигде не было видно. Неужели залезли в узкую застреху между загородкой поросят и стеной? Но и там тоже пусто.

Мужик в недоумении вернулся в денник. Вроде с вечера никого не просмотрел, всех загнал. Правда, индоутки, особенно селезень, ни в какую не хотели идти, пришлось подгонять хворостиной.

За двое суток Николай трижды стал свидетелем схваток селезня с гусаком. Теперь уже Харитоша таскал по загону своего врага, мотая того из стороны в сторону. Видя это, мужик подумывал расширить укрытие под черёмухой и определить туда всех трёх индоуток. Пусть и  возникнут дополнительные хлопоты: придётся где-то косить траву и забрасывать в загородь через верх кошенину, сопровождать птиц к ручью, ну так что же? Зато будут целее…

– Сейчас вот отыщу этих засранцев, – злился мужик, – и мигом загоню под черёмуху!

Он еще толком не успел додумать, а глаза уже нашли в дальнем темноватом углу лежащих большим пернатым комком индоуток. Как он сразу не увидел их при входе? Злость моментально испарилась.

– Вы чего ж затихли-то? Глупенькие… Ступайте за мной, первыми покормлю.

Однако всегда понятливые птицы в этот раз никак не отозвались, всё также продолжая лежать на пыльном дощатом полу. Единственное, что сделали, так это обе самочки теснее пододвинулись к находящемуся посредине селезню, безжизненно склонившему хохлатую головку к поперечной стенке.

Николай шагнул к ним. Индоутки нехотя поднялись навстречу и, обойдя его, заковыляли в сарай.

– Вот тебе и Юрьев день! – растерянно пробормотал мужик, поддел носком сапога тушку селезня и перевернул убитую птицу на спину. Измочаленная шея селезня была вся окровавлена, перья свалены и скручены в жгуты.

Краем глаза Николай подметил, как в дверном проёме из сарая показался гусак. На жёлтом клюве у Харитоши кое-где пятнела засохшая кровь. Гусак чуть наклонил породистую голову набок и с невинным любопытством поглядывал – чем это занят хозяин?

– Ты что же это натворил? – только и обронил Николай, да в сердцах лишь досадливо махнул рукой. Постоял, покачал кудлатой головой, сходил за ведром и лопатой.

Пока уносил на соседний пустырь закапывать селезня, вся птица высыпала из хлева в загон и, как ни в чём не бывало, принялась пощипывать травку да выискивать червячков с прочими личинками.

Вечером, подоив Малютку и задав корма поросятам, вышел Николай в загон. Птица, увидев в руках у него хворостину, сама без принуждения живо наладилась в сарай. Первыми проскочили куры во главе с петухом. Следом от ручья гуськом прошествовали мимо стоящего посреди загона хозяина статный и осанистый Харитон, в нитку за ним его верная гусыня. А дальше… Мужик не поверил своим глазам: вослед за гусыней, лапчато переваливаясь с боку на бок и преданно вытягивая иссиня-чёрные, с отливом шеи, и стараясь не отставать от гусей и не ломать строя, поспешали обе индоутки.

И эта деловитая колонна вечерних пернатых почему-то вдруг навеяла Николаю мысли о птеродактилях, древних птице-ящурах, которые были и травоядными и одновременно хищниками. Только вот приспосабливаться к изменяющимся условиям они, в отличие от нынешних пернатых, не умели.

 Потому-то, наверно, и вымерли…

Май-июнь 2020 года, Подмосковье

 

Комментарии

Комментарий #26247 06.11.2020 в 18:31

Спасибо за рассказ.живу в Риддере и всё это видела когда в детстве.Вернули туда .Низкий
Комзаракова С.

Комментарий #26001 09.10.2020 в 20:05

Благо дарю, Юра! Отличный рассказ, как всё знакомо и дорого, с детства наблюдал такие картины, приходилось и гусей пасти на Иртыше. Заборов на огородах по кромке берега не было, поэтому важно было не проглядеть за птицей, иначе уже мне доставалось от родительской хворостины!
Всегда с большим удовольствием читаю твои работы, Юра! Жду новых творений!Обнимаю, с теплом, Саша Исаченко

Комментарий #25990 08.10.2020 в 18:45

Спасибо, Александр! Буду ждать Ваших гостинцев, особенно если они румяные и собственной выпечки. Хотя Ваши отклики на моё творчество, они уже сами дорогого стоят! Юрий Манаков

Комментарий #25984 08.10.2020 в 06:52

До чего же свеж, ярок и заутренне-бодр взгляд у собрата по перу, Ю.Манакова, приближающий бытописание к сказке, в которой домашние животные - словно бы люди! Не изменяя реализму, щедрым краскам алтайской природы, не добавляя выдумки - он всё же творит сказочный сюжет, заставляя совершенно иначе взглянуть на отношения пернатых питомцев, доказывая, что жизнь богата удивительными событиями без прикрас, пленяет духом алтайских рос! Чувствую себя немного неудобно: такое ощущение, как будто не раз уже побывал в сельском доме гостеприимного хозяина на Алтае, потому что не просто читаю его, а как бы вхожу, проникаю в его удивительные удалённые от городской суеты миры - и без гостинца! Ну, такой уж мы народ, Юрий, пишущий, гостинцы от меня - будут текстами, тоже рассказами! Собственной выпечки, так сказать... А. Леонидов (Филиппов), Уфа